с слабым притязанием на шутливость. Денис принялся их высмеивать. - Что же вы думаете, капитан пустил бы пароход, если бы он не был уверен, что переправа возможна? - воскликнул он с искренним убеждением. - И плыть-то всего пять миль - совершенный пустяк. Пройдет каких-нибудь двадцать лет, и мы будем перескакивать через такую канаву или переходить ее на ходулях. Пассажиры посматривали на него с сомнением, но Денис смеялся, шутил, подтрунивал над ними до тех пор, пока они не сдались, и через пять минут он всех привлек на свою сторону. Его молчаливо признали вожаком, тревожные предчувствия пассажиров рассеялись, и один из них даже достал из кармана небольшую плоскую фляжку. - Хлебнем по глоточку на дорогу? - предложил он, подмигивая. Тогда веселое настроение победило страх. Первым хлебнул хозяин фляжки, за ним двое остальных - с умеренностью, приличной тем, кого угощают. Денис же отказался. - Я сейчас только наелся сосисок и боюсь рискнуть ими, - пояснил он с выразительной пантомимой в сторону буйных волн, которая должна была убедить зрителей, что единственное его желание в жизни - удержать в себе вкусную пищу, за которую он только что заплатил. Все восторженно захохотали; предположение, что этот беззаботный и бесстрашный юноша может испытать такой неприятный приступ морской болезни, снова подняло их в собственном мнении, а Денис продолжал их подбадривать, умело приспособляясь к ним, рассказывая анекдоты с таким воодушевлением, что они почти не заметили, как отчалил пароход и как его качало в заливе. Один пассажир, правда, позеленел, другой делал движения горлом, как перед рвотой, но они скорее готовы были умереть, чем осрамиться в глазах этого юного Гектора, рассказывавшего уже пятый анекдот - о блестящем остроумии одного ирландца, перехитрившего англичанина и шотландца при забавных и щекотливых обстоятельствах. Остальные несколько пассажиров не совсем успокоились и продолжали жаться друг к другу, когда паром, как скорлупку, швыряли бурные волны. Они цеплялись за стойки, ложились на палубу, или, уже не стесняясь, блевали, а насыщенный водяной пылью ветер завывал вокруг снастей, и яростно шумящие волны перекатывались через низкие поручни, заливая палубу водяной пеленой, которая перемещалась из стороны в сторону, следуя за каждым наклоном судна. Но, наконец, паром подошел уже близко к Бэрнтисленду, вышел из полосы волнения и после долгого лавирования ускорил ход. Шкипер сошел с мостика, с его клеенчатой куртки текла вода. Денис слышал, как он сказал: - Ничуть не жалею, что мы уже приехали. Слабое удовольствие! Такой скверной переправы, как сегодня, никогда еще не бывало. Пассажиры поспешно высаживались, даже те, кто так пострадал от морской болезни, что их пришлось снести о парома на пристань, и уже на пристани эта маленькая компания героев стала прощаться с Денисом. - Как, разве вы дальше не поедете? - спросил Денис. - Ба! - возразил один из них, как бы говоря за всех, и посмотрел на тучи. - Все мы, слава богу, здешние, бэрнтислендские, и теперь нас не скоро заманишь на такую прогулочку в Эдинбург! Дома покажется совсем неплохо после этого адского шума на море! Они все по очереди торжественно пожали руку Денису, чувствуя, что никогда не забудут о нем. "Ну и молодец же был этот малый, что переезжал с нами залив в бурю, - говаривали они порой друг другу много времени спустя. - Все страху натерпелись, а ему хоть бы что!" Когда они ушли, Денис отправился на станцию. Поезд на Данди, расписание которого было согласовано с расписанием парохода из Грентона, должен был отойти в пять часов двадцать семь минут пополудни и был уже подан. Но так как было еще только двадцать минут шестого, Денис прошелся по перрону вдоль поезда, заглядывая в окна вагонов, ища незанятое купе третьего класса. Пассажиров оказалось больше, чем можно было ожидать в такую погоду, и Денис прошел до самого паровоза, не найдя свободного места. У паровоза стоял кондуктор, разговаривая с машинистом, и Денис, узнав в нем знакомого, с которым он, со свойственной ему общительностью, свел дружбу во время предыдущей поездки, подошел поздороваться. - А, Дэви Мак-Бит, как поживаете? - воскликнул он. Кондуктор поднял голову, и после минутного недоумения глаза его просветлели. - А, это вы, мистер Фойль! - сказал он сердечно. - Я было не признал вас в первую минуту. - "Нет мне подобного в Дониголе", - с улыбкой процитировал Денис. - Неужто вы едете в такую погоду? - спросил Мак-Бит. - А мы с Митчелом, - он указал на машиниста, - как раз толковали насчет этого. Нас беспокоит ветер. Он дует в опасном направлении. - Вы боитесь, что он погонит назад вашу старую пыхтящую посудину? - сказал Денис, смеясь. Митчел неодобрительно покачал головой. - Нет, не совсем так, - ответил он, и взгляд его был выразительнее слов. Потом, повернувшись к своей будке на паровозе, крикнул: - Как манометр, Джон? Черная физиономия кочегара выглянула наружу; на этом черном улыбающемся лице резко белели зубы. - Пару хватит хоть до самого Абердина, - сказал он. - А пожалуй, что и дальше. - Нет уже, дай бог нам с тобой до Данди добраться, Джонни, и то будет ладно, - сухо возразил машинист. - Как ты думаешь, он выдержит? - спросил Мак-Бит серьезно, забыв в эту минуту о Денисе. - Не могу тебе сказать, - сдержанно ответил Митчел, - но мы скоро это узнаем. - Что у вас здесь за секреты? - спросил Денис, глядя то на одного, то на другого. Ухмылявшаяся физиономия кочегара глядела из открытой двери топки, и отблески пламени играли на этом грязном лоснившемся лице. - Они немножко опасаются насчет моста, - засмеялся он, работая лопатой, - не понимают, что такое сталь и цемент! - Нечего зубы скалить! - сердито проворчал Митчел. - Ехать нам по мосту две мили, а проклятый ветер дует прямо в ту сторону и сатанится, как десять тысяч дьяволов. После этих слов все как-то притихли, но тотчас же Мак-Бит, спохватившись, посмотрел на часы. - Ну, - сказал он, - что бы мы там ни думали, а по расписанию полагается ехать, - значит, и поедем. Идемте, мистер Фойль. - А что вас, собственно, беспокоит? - спросил Денис, когда они с кондуктором шли по платформе. Дэви Мак-Бит покосился на него и ничего не ответил. Явно желая переменить разговор, он сказал: - Какое замечательное у вас новое пальто! - Нравится? - Еще бы! Удобная штука в такую ночь, как сегодня, да и вид у него шикарный! - Достаточно шикарный для жениха, Дэви? - спросил Денис, легонько подтолкнув собеседника локтем. - Ну, разумеется, - ответил тот рассеянно. Но потом вдруг с интересом взглянул на Дениса. - Вот оно что! Уж не подумываете ли вы о... Денис утвердительно кивнул головой. - Не только подумываю, но это уже решено. Во вторник женюсь и, наверное, в этом пальто и буду венчаться. Это часть моего приданого. Мак-Бит смешливо посмотрел на Дениса, суровое лицо его прояснилось, и оба весело захохотали. - Вот так новость! Что же вы молчали до сих пор? Вы не теряете времени, честное слово! Желаю вам счастья, и вам и вашей подружке, кто бы она ни была. Ей хорошо будет, если я в вас не ошибся. Ну, раз так, пойдем со мной! Не можем же мы везти жениха вместе со всей публикой в третьем классе! - Он отпер пустое купе первого класса. - Жениха надо доставить в сохранности! - Спасибо, Дэви, - довольным тоном поблагодарил его Денис. - Вы - славный малый. Обязательно пошлю вам кусок свадебного пирога, чтобы вы положили его под подушку. - Потом прибавил уже более серьезным тоном: - Ну, до свиданья, увидимся в Данди. Кондуктор с улыбкой кивнул головой и ушел. Минуту спустя раздался свисток, и поезд отошел от станции. Один в комфортабельном купе первого класса, Денис с удовольствием осмотрелся, развалясь на мягком диване, положил ноги на сиденье напротив и уперся взглядом в потолок. Мало-помалу глаза его приняли мечтательное выражение - казалось, они смотрели сквозь низкий потолок куда-то далеко. Он думал о Мэри... Он спокойно размышлял о том, что женится во вторник. Не совсем так, как ему хотелось, не так, как он когда-то мечтал, но, во всяком случае, женится. Не важно, как отпраздновать свадьбу, - важно то, что кончится его холостая жизнь. Он уже заранее начинал чувствовать себя старше и благоразумнее. С воодушевлением подумал о том, как благородно было с его стороны с такой готовностью взять на себя ответственность за последствия своей любви. Он доказывал себе, что вовсе и не желал никогда увильнуть от этой ответственности. - Нет, - сказал он вслух, - подлец бы я был, если бы бросил такую девушку, как Мэри. Ему живо вспоминались ее доверчивость, красота, вера в него; он думал о ней сначала только с нежностью, потом к нежности примешалась легкая тревога. Вспомнил об урагане: ради Мэри он горячо желал, чтобы ураган прошел мимо Ливенфорда. И тут, несмотря на радужное настроение, он почему-то ощутил безотчетную тоску. Сдержанная радость, сменившая его шумную веселость в начале путешествия, сейчас незаметно перешла в непонятную ему самому грусть. Он пытался стряхнуть ее, заставлял себя думать только о розовом будущем, которое ждет его и Мэри в Гаршейке, о блестящей карьере, которую он себе создаст, о том, как он на праздниках будет уезжать с Мэри за границу и как чудесно они там будут проводить время... Но ему не удавалось рассеять тень, омрачившую его оптимистическую веселость. Он начинал сильно тревожиться о Мэри и сомневаться, благоразумно ли было с его стороны так долго откладывать ее увоз из дому. Начался дождь, и окна вагона помутнели от оседавшей на них смеси дождя и талого снега. Ветер бомбардировал стены вагонов, швыряя в них большими горстями ледяную крупу, и казалось, что кто-то непрерывно шлепает снаружи по вагону мокрой тряпкой. Дождь хлестал по крыше, как бурные струи воды из гигантской кишки. Тоска все сильнее душила Дениса, наполняла мрачными предчувствиями, и он с грустным сожалением вспомнил чудесную целомудренную красоту тела Мэри, вспомнил ту ночь, когда он оборвал весь цвет этой красоты. Под его насильственным прикосновением ребенок превратился в женщину, которой приходится теперь жестоко страдать по его вине. Сколько она, должно быть, натерпелась страха и муки, стараясь скрыть от всех беременность. Вспоминая ее изящную девичью фигуру, он уже воображал, что никогда Мэри не станет прежней. Вздох вырвался у него. Поезд замедлил ход и остановился на какой-то придорожной станции. Это не был скорый поезд, а потому он уже останавливался несколько раз на промежуточных станциях, но до сих пор Денис как-то не обращал на это внимания. Теперь, к его неудовольствию, дверь купе отворилась, и вошел старый крестьянин. Он смиренно уселся напротив, в углу дивана, от его одежды шел пар, и ручьями стекала вода на подушки дивана и на пол. Смешиваясь с паром, от него исходил запах жидкости покрепче, чем дождевая вода. Денис уставился на него, затем сказал сухо: - Это вагон первого класса. Старик достал из кармана большой носовой платок, красный в белых крапинках, и высморкался, громко трубя носом. - Вот как? - сказал он важно, делая вид, что осматривает купе. - Очень приятно слышать. Люблю ездить по-барски. Вы говорите - это первый класс, а мне наплевать, первый или нет, потому что я никакого билета не имею. - И он оглушительно захохотал. Видно было, что он сильно навеселе. Денису настолько изменил его обычный юмор, что он ничуть не развеселился. В другое время его бы изрядно позабавил этот неожиданный попутчик, а сейчас он только хмуро поглядел на него. - Далеко едете? - спросил он наконец. - В Данди, славный город Данди. Город вам знаком, конечно, а люди - нет. Нет, нет, когда я говорю "славный", я имею в виду не его жителей, а славный город Данди, - ответил старик и после этого серьезного и точного пояснения добавил многозначительно: - Да вот не успел взять билет. Денис поднялся и сел. Он видел, что ему придется выносить общество старика до конца путешествия, и покорился обстоятельствам. - Как погода? - спросил он. - Вы весь мокрый. - Мокрый? Да, меня и снаружи промочило изрядно, но и нутро я успел промочить. Одно другому помогает, знаете ли. И для такого бывалого пастуха, как я, мокрое платье ничего не значит: высохнет на мне - только и всего. Однако должен вам сказать, в такую ужасную ночь, как сегодня, даже и я не хотел бы очутиться в горах. Он несколько раз покачал головой, достал из кармана какой-то грязный обломок глиняной трубки, разжег ее, вставил в металлический мундштук и, сунув в угол рта, шумно затянулся. Когда купе наполнилось дымом, он, не вынимая изо рта трубки, сочно сплюнул на пол. Денис поглядывал на крестьянина с сострадательным презрением, пытаясь представить себе этого грубого и пьяного деревенского мужлана молодым; он уныло спрашивал себя, возможно ли, что и сам он когда-нибудь превратится в такого вот старого пьяницу, и его одолевала все более глубокая меланхолия. Не подозревая о произведенном им впечатлении, старый пастух продолжал: - Да, пришлось мне навсегда сказать "прости" горам. Хорошо звучит, не правда ли? "Прощание с горами". Честное слово, похоже на название какой-нибудь песни! "Прощание с горами". - Он хлопнул себя по ляжкам и захохотал. - Да, возвращаюсь я теперь в свой родной город, и как вы думаете, для чего? Ни за что не угадаете! - Может быть, вам достались в наследство кое-какие деньжонки? - предположил Денис. - Нет, ее угадали. Те гроши, что у меня есть, я сколотил тяжелым и честным трудом. Ну, попробуйте еще раз. Но так как Денис молчал, старик словоохотливо продолжал: - Нет, вам это и в голову не придет, а между тем это истинная правда: я еду, чтобы... - он сделал паузу, как-то необыкновенно подмигнул Денису и выпалил: - Еду в Данди жениться! И, явно наслаждаясь впечатлением, которое произвели его слова, пустился в объяснения: - Я еще парень крепкий, хотя уже не такой молодец, как был, и в Данди меня ожидает славная, красивая женщина. Она бала большая приятельница моей первой жены. И завтра рано утром мы обвенчаемся. Вот оттого-то я и еду этим поездом, несмотря на воскресенье. Мне, знаете ли, надо поспеть вовремя. Пока старик говорил, Денис смотрел на него с неприятным чувством, которое, главным образом, объяснялось этим странным совпадением обстоятельств. Итак, здесь, в тесном купе, ехал еще один жених, связанный с ним одинаковостью положения! Видеть ли ему в этом смешном ветеране карикатуру на себя или печальное предзнаменование будущего? В унынье Денис говорил себе, что быть может, людям он кажется таким же жалким и смешным, как этот седобородый жених - ему. В приливе самоуничижения он начал осуждать свой образ жизни до сих пор. Не свойственные ему сомнения ужаснули его стремительностью и силой, с какой нахлынули на него, и в таком отчаянии, молчаливый, подавленный, он сидел, пока поезд с грохотом не подкатил к станции Сент-Форт. Здесь спутник Дениса встал и вышел из купе, заметив при этом: - Нам предстоит еще немалый путь. Схожу да посмотрю, нельзя ли тут раздобыть чего-нибудь согревающего. Мне бы одну капельку только хлебнуть, чтобы прогреть желудок. Но через минуту он вернулся и сказал успокоительно: - Я приду обратно, не думайте, что я вас оставлю одного. Вернусь и составлю вам компанию до самого Данди. - И, сказав это, вышел из вагона. Денис посмотрел на часы: было пять минут восьмого. Поезд шел без опоздания. Но, высунув голову в окно, он убедился, что ветер бушевал до невозможности. Пассажиры, вышедшие из вагонов, катились по платформе, как шары, а тяжелый поезд, казалось, качался на колесах. Вокруг Мак-Бита стояла группа боровшихся с ветром пассажиров. До Дениса доносились их выкрики: - А что, кондуктор, не опасно ехать дальше? - Какой ветер! Выдержит ли поезд? - Как бы он не сошел с рельс! - Господи, помилуй, что за ночь! - И как в такую погоду проезжать мост! Ах, хотела бы я сейчас быть дома! Денису показалось, что его приятель Мак-Бит встревожен и сердит. Но хотя кондуктор действительно был озабочен своей ответственностью за доверившихся ему сто человек, в его ответах звучали невозмутимая уверенность и спокойствие официального лица: - Надежен, как Шотландский государственный банк. Будьте покойны, мэм! - Подумаешь, буря! Да это просто легкий ветерок. Постыдился бы ты праздновать труса, старина! - Не сойдет с рельс, не беспокойтесь, голубушка, и через час вы и ваша дочка будете дома. Денис слышал, как он говорил все это, ровно, спокойно, с непроницаемым видов. Его спокойствие, видимо, передалось пассажирам, группа рассеялась, все вернулись в вагоны. Наконец все формальности были окончены, и поезд тронулся. В эту минуту Денис увидел своего соседа по купе, который, борясь с ветром, пытался вскочить в последний вагон. Но в своем волнении и спешке старый пастух поскользнулся и растянулся на платформе. Поезд уходил все дальше, старик остался позади, и когда они проезжали станцию, перед Денисом в мерцающем свете станционного фонаря мелькнуло в последний раз расстроенное, ошеломленное лицо, выражавшее почти забавное отчаяние. Сидя в своем углу, в то время как поезд приближался к южному концу Тейского моста, Денис с мрачным юмором подумал, что один жених уже, несомненно, опоздает на свадьбу. Может быть, это урок ему, второму жениху. Да, странное, неприятное совпадение послужит ему уроком. О, он не опоздает на свадьбу с Мэри во вторник! Поезд несся вперед и в тридцать минут восьмого достиг начала моста. Здесь, раньше чем взойти на рельсы одноколейки, проложенной по мосту, он затормозил у сигнальной будки, ожидая, пока стрелочник передаст жезл машинисту. Без этой процедуры не разрешалось пускать поезд по мосту. Все еще мучимый дурным предчувствием, Денис снова опустил окно и выглянул, чтобы посмотреть, все ли благополучно. Ему чуть не оторвало голову ветром, и в красном свете, падавшем от паровоза, он различил впереди туманные очертания массивных ферм моста, похожих на гигантский скелет какого-то стального пресмыкающегося, мощный и несокрушимый. Затем он вдруг увидел сигнальщика, который сходил по ступенькам из своей будки с большой осторожностью, крепко держась одной рукой за перила. Он передал жезл машинисту и, сделав это, с величайшим трудом поднялся назад в свою будку, борясь с ветром. Последние несколько шагов он сделал, ухватившись за чью-то руку, протянутую ему из будки. И вот поезд снова двинулся и взошел на мост. Денис закрыл окно и спокойно сел на место, но когда проезжали мимо сигнальной будки, перед его глазами промелькнули два смотревших из нее бледных, полных ужаса лица, как призраки, скользнувшие во мраке. Ураган достиг теперь неслыханной силы. Ветер швырял дождем в стены вагонов, производя шум тысячи наковален, и снова в стекла зашлепал мокрый снег, так что за окном ничего нельзя было разглядеть. Поезд качался на рельсах, как пьяный, и, несмотря на то, что шел медленно и осторожно - благодаря шуму бури казалось, что он несется стремглав. Черный мрак, скрежет колес, яростный натиск ветра, грохот волн, разбивавшихся внизу о быки моста, - все вместе создавало впечатление безудержного, безумного стремительного движения. Денису, одиноко сидевшему в безмолвной и тесной коробке купе, которую бросало из стороны в сторону, вдруг почудилось, что колеса поезда говорят ему что-то. Они мчались по рельсам и визжали (он ясно слышал это) монотонной, полной отчаяния скороговоркой: "Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!" В реве бури эта печальная панихида настойчиво врывалась в мозг Дениса. Острое предчувствие страшной опасности начало давить его. Но боялся он почему-то не за себя, а за Мэри. Жуткие картины проносились в темном поле его воображения. Он видел Мэри в белом саване, смотревшую на него с грустной мольбой во взоре, Мэри с распущенными мокрыми волосами, с окровавленными ногами и руками. Какие-то фантастические чудовища преследовали ее, она отступила под их натиском, и мрак поглотил ее. Потом она появилась снова, гримасничая, хихикая, похожая на карикатурное изображение мадонны, с истощенным ребенком, которого она держала за руку. Денис закричал от ужаса. В безумном смятении вскочил с места. Он хотел броситься к Мэри. Хотел распахнуть дверь, выскочить из этой коробки, в которую его заключили, которая окружала его, как склеп. Он все отдал бы в это мгновение, чтобы выбраться из поезда. Но не мог. Он был пленником в этом поезде, который неумолимо мчался вперед, освещая себе путь собственным светом, похожий на темную, красноглазую змею, которая, извиваясь, быстро ползет вперед. Он прошел уже одну милю по мосту и достиг среднего пролета, где сеть стальных брусьев образовала как бы полую трубу, сквозь которую надо было пройти. Поезд вошел в этот туннель. Он вползал в него медленно, с опаской, нехотя, дрожа каждым болтом, каждой заклепкой своего корпуса, атакуемого ураганом, который, казалось, стремился его уничтожить. Колеса стучали непрерывно, навязчиво, как погребальный звон, бесконечно повторяя: "Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!" И внезапно, в тот момент, когда поезд весь окружен был этой железной рубашкой среднего звена моста, ветер с торжествующим ревом дошел до полного исступления в своей силе и ярости. Мост сломался. Стальные брусья надломились с треском, как сучья, цемент искрошился в песок, железные столбы согнулись, как ивовые прутья. Средний пролет растаял, как воск. Обломки его засыпали истерзанный поезд, который одно мгновение бешено крутился в пустом пространстве. Страшный поток битого стекла и деревянных обломков обрушился на Дениса, раня и калеча его. Он видел, как ломается и скручивается металл, слышал треск падающих кирпичей. Невыразимое отчаяние сотни человеческих голосов, слитых в один резкий, короткий, мучительный крик, в котором смешались ужас и боль, ударило Дениса по ушам, как роковая безнадежность погребального пения; стены вагона саваном завихрились вокруг него и над ним, пол летел через его голову. Падая, завертевшись волчком, он вскрикнул громко то же, что выстукивали раньше колеса. "Господи, помилуй нас!" - и затем тихо одно только имя: "Мэри!" А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподнюю воды, где потух так же мгновенно, как ракета, навеки исчезнув, точно его и не было! В ту бесконечность секунды, пока поезд кружился в воздухе, Денис понял, что случилось. Он осознал все, затем мгновенно перестал сознавать. В тот самый миг, когда первый слабый крик его сына прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изувеченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 На улицах Ливенфорда стоял резкий холод мартовского утра. Крупные хлопья сухого снега порхали в воздухе легко и беззвучно, как мотыльки, и ложились толстым покровом на промерзлую землю. Жестокая и затянувшаяся в этом году зима началась поздно и теперь медлила уходить. Об этом и думал Броуди, стоя на пороге своей лавки и глядя на тихую пустую улицу. Тишина на улице радовала его, на безлюдье дышалось свободнее. Последние три месяца ему тяжело было встречаться со своими согражданами, и отсутствие людей на улице давало передышку мукам уязвленной, но не сломленной гордости. Можно было на несколько минут смягчить выражение непреклонности, которое он постоянно носил на лице, как маску, и мысленно полюбоваться своей неукротимой волей. Да, трудную задачу взял он на себя за последние три месяца, но он ее выполнил, черт возьми! В него пускали множество стрел, и вонзались эти стрелы глубоко, но он ни разу ни словом, ни жестом не обнаружил перед людьми мук раненой и оскорбленной гордости. Он победил. Думая об этом, Броуди сдвинул назад шапку, сунул большие пальцы под мышки и, раздувая ноздри прямого носа, жадно втягивал ими морозный воздух, с вызовом оглядывая пустынную улицу. Несмотря на резкий холод, на нем не было ни пальто, ни шарфа: он очень гордился своей закаленностью и презирал такие признаки слабости. "К чему пальто такому здоровому человеку, как я?" - говорила вся его поза. А ведь сегодня утром ему, чтобы по обыкновению облиться холодной водой, пришлось сначала разбить тонкую корку льда в кувшине. Зимняя погода была ему по душе. Он наслаждался жестоким холодом, жадно, всей грудью вдыхал морозный воздух, и при этом в рот ему попадали белые порхающие снежинки, таяли на языке, как облатки причастия, вливали в него свежесть и бодрую силу. Вдруг он увидел приближавшегося человека. Только самолюбие не позволило Броуди скрыться в лавку, так как в подходившем он узнал одного из самых сладкоречивых, хитрых и лукавых сплетников в городе. - Ах, будь проклят твой змеиный язык! - пробурчал он, слыша нее ближе тяжелые, заглушенные снегом шаги и видя, что тот, к кому относилось это замечание, не спеша переходит улицу. - С удовольствием вырвал бы его у тебя. Э, да он идет сюда. Так я и знал! Подошел Грирсон, закутанный до самых ушей, посиневший от холода. Как и предвидел Броуди, он остановился. - Доброе утро, мистер Броуди, - начал он тоном, который одинаково мог сойти и за почтительный и за иронический. - Здорово, - отрывисто буркнул Броуди. Тайный яд, источаемый языком Грирсона, уже заставил его не раз жестоко страдать, и он относился к этому человеку с глубокой подозрительностью. - А мороз все держится! - продолжал Грирсон. - Ну и злая же выдалась зима!.. Но вас, я вижу, ничто не берет, дружите. Можно подумать, что вы - железный, право, так легко вы все переносите. - Погода мне нравится, - резко ответил Броуди, с презрением уставившись на посиневший нос собеседника. - Дело только в том, - плавно продолжал Грирсон, - что эти упорные морозы когда-нибудь должны кончиться. Рано или поздно лед должен тронуться. Чем крепче мороз, тем сильнее оттепель. В один прекрасный день здесь наступят большие перемены! - он с притворно-простодушным видом посмотрел на Броуди. Тот прекрасно понял двоякий смысл этой тирады, но не был достаточно находчив, чтобы ответить в тон. - Вот как? - заметил он только неуклюже и усмехнулся. - Вы мудрый человек, Грирсон. - Вы мне льстите, мистер Броуди! Это просто тонкое чутье, то, что римляне называли "умением предсказывать погоду". - Да вы и ученый к тому же, я вижу. - Мистер Броуди, - ничуть не смущаясь, продолжал Грирсон, - сегодня утром в мой дом залетел маленький реполов, он чуть не погиб от холода. - Грирсон покачал головой. - Такая погода, должно быть, ужасна для птичек... и для бездомных, которым негде укрыться. - Затем, не дав Броуди вставить ни слова, он прибавил: - Как поживает все ваше семейство? Броуди заставил себя спокойно ответить: - Очень хорошо, благодарю вас. Несси делает блестящие успехи в школе; вы, должно быть, слышали об этом. В нынешнем году она тоже возьмет все первые награды. - "Вот на-ка, выкуси! - подумал он про себя. - Небось, твоему взрослому остолопу всегда приходится уступать первое место моей умнице-дочке". - Не слыхал. Что ж, это очень приятно. - Грирсон помолчал, потом сладеньким голоском спросил: - А от старшей дочери, от Мэри, давно получали известия? Броуди заскрипел зубами, но овладел собой и сказал с расстановкой: - Прошу вас не упоминать это имя в моем присутствии. Грирсон изобразил величайшее смущение. - Простите, ради бога, если я огорчил вас. Признаться, к этой вашей дочке я всегда питал слабость. Меня очень встревожила ее долгая болезнь. Но на днях кто-то говорил, будто она нашла себе место в Лондоне. Должно быть, ей помогла устроиться та семья из Дэррока - Фойли, я хочу сказать. Впрочем, вам, я думаю, известно не больше, чем мне. Он прищурился и, посмотрев искоса на Броуди, добавил: - Я очень интересовался всей этой историей. Из простого человеколюбия, - вы, конечно, понимаете. Мне от души ее жалко было, когда бедный крошка умер в больнице. Броуди смотрел ему в лицо, как окаменелый, но пытка продолжалась. - Говорили, что мальчик родился прехорошенький и доктору было ужасно неприятно, что он не сумел его спасти. Зато в матери он принял большое участие. И ничего удивительного - случай-то уж очень необыкновенный, а тут еще и воспаление легких, и другие осложнения. - Он печально потряс головой. - И какое несчастье, что отец ребенка погиб и не мог жениться и сделать ее честной женщиной!.. Ах, простите, мистер Броуди, я совсем забыл! Разболтался тут по глупости своей, а вам-то каково это слушать! - ехидно извинился Грирсон. Он задел Броуди за живое, заставил его дрогнуть, и теперь у него хватило ума вовремя отступить. Броуди видел его насквозь. Внутренне он корчился от злобы, но только сказал тихим, сдавленным голосом: - Ваш ехидный язык может шуметь, как Велхолская речка, мне это решительно все равно. Это был промах с его стороны, так как слова его давали повод возобновить травлю, и Грирсон не замедлил за него ухватиться. Он сказал с елейной усмешечкой: - Вот это здорово, ей-богу! Вот уж подлинно несокрушимый дух! Можно только восхищаться, мистер Броуди, тем, как твердо вы переносите этот позор! Другой человек с таким видным положением в городе легко мог окончательно пасть духом после такого скандала, - ведь целыми месяцами об этом трубили во всем городе! - Шушуканье и уличные сплетни меня не трогают, - отпарировал Броуди с бурно вздымавшейся грудью. Он готов был убить Грирсона взглядом, но достоинство не позволяло ему употребить другое оружие, а гордость мешала уйти. - Так, так, - раздумчиво протянул Грирсон, - я и говорю, другого совсем бы с ног свалило то, что он стал предметом негодования негодных святош и посмешищем всего города. Знаете, что я вам скажу, - добавил он, понизив голос с таким видом, словно это только что ему пришло в голову, - обыкновенного человека все это довело бы до того, что он запил бы с горя. Броуди метнул на него взгляд сверху вниз из-под кустистых бровей. Вот как, значит, про него распространяют уже и эту клевету? - Ничто так не поддерживает человека, как капелька хмельного, особенно в такую погоду! - вкрадчиво тянул Грирсон. - Ну, мне пора, холодно стоять тут и болтать. Будьте здоровы, мистер Броуди. И, раньше чем Броуди успел что-нибудь сказать, Грирсон поспешно ретировался. Он весь дрожал, озябнув от долгого стояния на морозе, но его согревал упоительный жар внутреннего довольства. Он ликовал, вспоминая, как что-то дрогнуло в суровых глазах Броуди, когда его остро отточенные стрелы попали в цель, он тешился тем бурным тяжким вздохом, который в конце концов вырвался у Броуди под действием их яда. Он хихикал, предвкушая, как будет острить на этот счет сегодня вечером в клубе. Все там лопнут со смеху, когда он перескажет им весь разговор. А почему ему и не унизить лишний раз этого упрямого быка? Что он о себе воображает, расхаживая с таким наглым, высокомерным видом? И какой человек способен был бы выгнать из дому родное дитя, как собаку, в такую ночь? Оттого и новорожденный умер. И Мэри это чуть не убило, если верить тому, что говорят люди: и воспаление легких и родильная горячка, - бог знает чего только она не перенесла! Хотя она и оказалась беспутной, а все же это безобразие со стороны отца так поступить с дочерью! Погруженный в такие размышления, Грирсон уходил все дальше, пока совсем не исчез из виду. А Броуди смотрел ему вслед, сжав губы в одну тонкую изогнутую линию. Вот так они поступают, - думал он. - Они бы рады побить его камнями, лягать его, кромсать его на клочки теперь, когда его положение пошатнулось. Но при одной этой мысли он гордо выпрямился. Кто сказал, что его положение пошатнулось? Пусть те, кто так думает, подождут - и они увидят. Всю эту неприятность пронесет, как тучу, через месяц-другой ее будут помнить только очень смутно. Подлинные его друзья, дворяне, видные люди их округи, отнесутся к нему только сочувственно, пожалеют его. При воспоминании обо всем, что он пережил, его стиснутые губы слегка дрогнули. Те несколько недель, когда Мэри лежала в больнице и была между жизнью и смертью, он оставался тверд и непоколебим, как скалистый утес, непреклонный в своем решении отречься от дочери. Он считал, что она сама своим поведением осудила себя на изгнание из общества, и открыто заявлял, что предоставит ей гнить вне круга порядочных людей. Ни немая печаль жены, ни громкие пересуды и сильно поколебавшийся авторитет его в городе, ни жестоко уязвившая его беседа с глазу на глаз с доктором Ренвиком, ни позор публичных оскорблений и обвинений - ничто не поколебало его, не сломило его упорства. Он не желал больше видеть Мэри, и непреклонность его решения теперь утешала его, помогала успокоиться. Люди так и не узнают, сколько он выстрадал: удар, нанесенный его гордости, был почти смертелен. С злобным удовольствием он подумал о том, чем утешался все эти горькие месяцы, - о катастрофе на Тэйском мосту! О смерти внебрачного ребенка Мэри он думал без всякого удовлетворения, - он с самого начала отрекся от него, - но мысль о размозженном теле Фойля (печальные останки его были найдены и теперь гнили в Дэррокской земле) редко покидала его. Она была бальзамом для его уязвленного тщеславия. Его воображение упивалось ужасными подробностями. Ему было все равно, что погибла сотня других людей. Все крушение было в его глазах актом справедливого возмездия. Денис был единственный человек, обидевший его, посмевший дать ему отпор, - и теперь он мертв. Сладкое утешение! Он повернулся, чтобы войти в лавку, но его снова остановили. Из соседней двери с тревожной боязливостью кролика выскочил маленький человечек и поздоровался с ним. Это был Дрон. Хмурое лицо Броуди выразило презрение при виде того, как судорожно дергался этот человек. К нему вернулась самоуверенность, как всегда, когда он видел, что внушает другим страх, и он с презрительным равнодушием пытался угадать цель визита Дрона. "Хочет сообщить о появлении на свет нового отпрыска?" - предположил он, заметив, что у Дрона сегодня такой вид, точно он с трудом что-то скрывает. Дрон и в самом деле держал себя необычайно странно: трепеща от сдерживаемого радостного возбуждения, он быстро потирал руки, его белесые ресницы непрерывно мигали, ноги дергались, как перед припадком, и он с трудом пытался заговорить. - Да ну же, выкладывайте! - фыркнул Броуди. - Долго вы еще будете задерживать меня на моем собственном пороге? Какого рода животным бог благословил вас на этот раз? - Это не совсем то, - возразил Дрон торопливо, в новом приступе конвульсий, и продолжал медленно, как человек, который повторяет старательно затверженный урок: - Мне как раз подумалось: вполне ли вы уверены, что вам не понадобится мое помещение, то, которое я вам предлагал в конце прошлого года? - Он кивнул головой в сторону пустого магазина. - Вы, может быть, забыли, что в тот день вы вытолкали меня на улицу, но я-то этого не забыл! Я не забыл, что вы швырнули меня на мостовую, так что я растянулся во всю длину! - Голос Дрона при последних словах перешел в визгливый крик. - Вы просто упали, милейший, вот и все. Если вам нравится лежать на собственной заднице перед моей дверью - это уж ваше дело. А если это оказалось не так приятно, как вы полагали, расскажите об этом своей жене. Меня это не касается, - сказал хладнокровно Броуди. Но он не мог не заметить выражения лица Дрона, в котором боролись два противоположных чувства, этого взгляда полуиспуганного, полуликующего кролика, который видит, что его враг запутался в собственных силках. - Я спрашивал, уверены ли вы... - захлебывался Дрон, не заметив, что его перебили, - вполне ли вы уверены, что вам не нужно мое помещение? Потому что, если бы вы теперь и захотели, вы его не получите. Я его не отдал внаймы, я его продал! Я его продал фирме Манджо и Кь "Шляпы и галантерея". - Он прокричал последние слова с триумфом, потом стремительно продолжал: - И продал с барышом, потому что у них средства неограниченные. Они здесь откроют большой шикарный магазин, где будет все... и специальный отдел шляп и отдельная витрина для них. Я знал, что вам будет интересно узнать эту новость, и мне не терпелось вам ее рассказать. В ту же минуту, как я подписал контракт, я прибежал сюда. - Он уже вопил, как в истерике. - Что, нравится? Кушайте на здоровье, пока вас не вырвет, вы, здоровенный бешеный бык! Это вас научит, как обижать людей, которые слабее вас. И, прокричав это, Дрон, словно боясь, что Броуди накинется на него, завертелся волчком и юркнул в свою лавку. Броуди стоял, точно застыв на месте. Трусливое злорадство Дрона ничуть его не тронуло, но новость, им сообщенная, означала катастрофу. Неужели его несчастьям не будет конца? Фирма Манджо, основанная в Глазго и вначале только там и торговавшая, с некоторого времени вытягивала уже щупальца в соседние районы; Манджо были пионерами, оценившими все преимущества системы филиалов, и, наводнив большинство городов Ленаркшира своими магазинами, теперь постепенно захватывали в свои руки города, расположенные вниз по реке Клайд. Броуди понимал, что это означало разорение многих местных торговцев, ибо фирма Манджо использовала такие средства пиротехнического характера, как дешевые распродажи и ослепляющие публику витрины, на которых товар был расценен не в обыкновенных, честных шиллингах, а в обманчивых цифрах, хитро оканчивающихся дробными долями пенса, например, 11 3/4 пенса, а все вещи снабжены нарядными мишурными этикетками, которые своим заманчивым видом искушали покупателя, и такими надписями, как, например: "Все для детишек", или "Настоящая дешевка", или даже "Высший шик!" А кроме того, фирма Манджо побивала конкурентов тем, что немилосердно снижала цены. Она уже открыла свои отделения и в Дэрроке и в Эрдфилене. Броуди это было известно, но, несмотря на то, что они торговали не одними шляпами, он до сих пор льстил себя надеждой, что они оставят в покое Ливенфорд, где имеется его предприятие, так давно основанное и пустившее такие крепкие корни. Он пренебрежительно говорил, что в Ливенфорде им не удастся продать ни одной шляпы в год. Но, оказывается, Манджо все-таки открывают здесь магазин! Он понимал, что предстоит борьба, и намерен был бороться яростно: пускай они попробуют свалить Джемса Броуди и затем несут все последствия! Вдруг он вспомнил, в каком близком соседстве от него будет новый магазин, и в приливе злобного возмущения погрозил кулаком пустой лавке, отвернулся и вошел к себе. А войдя, накинулся на Перри, как всегда кроткого и суетливого: - Чего ты тут подсматриваешь за мной, овечья твоя душа? Занялся бы чем-нибудь для разнообразия! Мне осточертела твоя скучающая физиономия. - А чем прикажете мне заняться, сэр? Покупателей нет. - Я вижу, что покупателей нет. Уж не хочешь ли ты намекнуть, что у меня торговля идет тихо, это у меня-то, в самом лучшем и солидном предприятии города! Просто из-за снега сегодня никто не приходит, осел ты этакий! Прибери немного в лавке или возьми кусок мыла да ступай вымой ноги, - прикрикнул на него Броуди и, хлопнув дверью, ушел к себе в контору. Сел. Здесь он был один, и голова, которую он нес так высоко и гордо, слегка склонилась, произошедшая в нем едва ощутимая перемена выступила яснее в легкой впалости, едва тронувшей гладкую, твердую линию щек, в тонкой морщинке горечи, залегшей в углу рта. "Херолд" лежал на столе нераскрытый. Броуди вот уже с месяц не заглядывал в газеты - весьма многозначительный симптом! С равнодушным отвращением смахнул он газету на пол сердитым взмахом ладони. И сразу той же рукой полез в карман, привычным машинальным жестом вытащил трубку и кисет с табаком, посмотрел на них вдруг, точно удивляясь, как они попали к нему в руки, потом с недовольной гримасой положил их перед собой на стол. Сегодняшнее утро принесло ему столько неприятностей, что и курить не хотелось. В комнатке жарко горели угли в камине, а он, несмотря на свою хваленую нечувствительность к холоду, внезапно почувствовал, что озяб. Когда его начало знобить, он вспомнил слова Грирсона: "Ничто так не спасает от холода и ничто так не подбадривает человека, как капелька спирта". "Капелька"! Что за выражение для взрослого мужчины! Но такая уж у Грирсона привычка выражаться, и говорит он тихо, как мурлычет, а манеры смиренные и вкрадчивые. Из фразы, брошенной Грирсоном, можно заключить, что его, Броуди, ославили пьяницей, а ведь он уже много месяцев в рот не брал хмельного. Он нетерпеливо вскочил со стула и стал глядеть в заиндевевшее окно. Снег, снег повсюду: на земле, на замерзшей реке, на крышах домов, в воздухе, - все сыплет и сыплет с таким ожесточенным упорством, что, кажется, никогда не перестанет идти. Кружившиеся в воздухе хлопья невыносимо угнетали тем, что их такое множество. Броуди смотрел, смотрел, и притаившаяся где-то в мозгу мысль начала вдруг расти, пухнуть. Его смутно мучила слепая несправедливость этого обвинения за глаза в том, будто он ищет утешения в вине. "Что же, - пробормотал он, - все равно осуждают, так хоть бы удовольствие получить, не обидно было бы". От тоскливой картины за окном снова повеяло на него холодом. Он вздрогнул, но продолжал рассуждать сам с собой. Эта склонность к беседе с самим собой была чем-то совершенно новым, но ему казалось, что, когда он вслух высказывает свои мысли, они делаются менее путаными, становятся яснее ему самому. "Говорят, что я выпиваю, вот как! Эти негодные свиньи всегда рады выдумать про человека такое, чего и в помине нет. Но видит бог, на этот раз я их поймаю на слове. Это как раз мне и нужно сейчас, чтобы отшибить во рту вкус всего того, что наговорил мне тут кривоногий наглец! Ох, уж эти мне "глоточки", да "капельки", да сладенькие "извините, пожалуйста", и "с вашего позволения", и все его расшаркивания, и поклоны до самой земли! Когда-нибудь я как стукну его. так он у меня полетит кувырком. А сейчас, после такого утра, не грех бы и в самом деле прополоскать горло". - И с мрачной гримасой он иронически заключил, обращаясь к пустой комнате: - Во всяком случае, благодарю вас, мистер Грирсон, благодарю за превосходную мысль, которую вы мне подали! Затем выражение его лица изменилось: им вдруг овладело дикое, необузданное желание напиться. Он ощутил такой прилив физических сил, что готов был подковы ломать, и такую жажду жизни, такую безмерную потребность наслаждений, что, казалось, способен был выпить целый громадный бассейн водки. - Какой мне прок от того, что я живу, как какой-нибудь проклятый святоша-пастор? Все равно обо мне судачат. Пускай же, по крайней мере, у них будет о чем говорить, будь они все прокляты! - крикнул он, нахлобучив шапку на глаза, и вышел из лавки. Неподалеку находился маленький тихий трактир "Герб Уинтонов", который содержала немолодая почтенная особа по имени Фими Дуглас; заведение это славилось своим виски, добродетелями хозяйки и уютной гостиной, известной под названием "задней комнатки у Фими", любимым убежищем избранных представителей зажиточного круга. Но на этот раз Броуди, войдя в таверну, не пошел в этот своеобразный клуб, так как ему было не до разговоров: ему хотелось выпить, и чем дольше он ждал, тем сильнее хотелось. Он прошел в общий бар, пустой в эту минуту, и приказал буфетчице подать ему большую порцию тодди [смесь виски, горячей воды и сахара]. - Скорее несите, - скомандовал он голосом, охрипшим от сильного желания. Раз он решил напиться, ничто не могло его остановить, ничто не могло унять все растущей жажды, от которой сохла глотка, беспокойно сжимались и разжимались руки, ноги неистово топали по усыпанному опилками полу бара, пока он дожидался, чтобы ему подали горячий виски. Когда девушка принесла его, он залпом проглотил обжигающий напиток. - Еще порцию, - сказал он нетерпеливо. Он выпил подряд четыре больших стакана виски, крепкого, горячего, как огонь, проглатывая его сразу, как только подавали, и виски бродило в нем, как какая-то жгучая закваска. Ему стало легче: мрачные тени последних трех месяцев рассеивались; они еще клубились, как дым, в его мозгу, но уже выходили вон. Саркастическая усмешка появилась на губах - признак того, что к нему возвращалось и чувство собственного превосходства. и сознание своей неуязвимости, но усмешка эта была единственным отражением бурливших в нем чувств. Он сидел спокойно, Вел себя осторожно, сдержаннее обычного. Он целиком замкнулся в себя, и его ущемленную гордость тешили приятные мысли, быстро проносившиеся в голове. Буфетчица была молода, миловидна и весьма не прочь поболтать с этим странным, грузным мужчиной, но Броуди не обращал на нее никакого внимания, просто не замечал ее. Наслаждаясь чудесным освобождением от тягостного безнадежного уныния, поглощенный туманными, но радужными видениями будущих триумфов, он молчал, рассеянно глядя в пространство. В заключение он спросил бутылку виски, расплатился и вышел. Воротясь в контору, он продолжал пить. С каждым стаканом мозг его все более прояснялся, все более господствовал над телом, а тело быстрее и точнее подчинялось его велениям. Он с великим одобрением санкционировал все свои прежние поступки. Пустая бутылка стояла перед ним на столе, на этикетке было написано: "Горная роса", и это название представлялось его одурманенному мозгу замечательно подходящим: ибо он казался себе сейчас могучим, как гора, и сверкающим, как роса. - Да, - бормотал он, обращаясь к бутылке, - запомни мои слова: им меня не одолеть. Я им не ровня, я сумею их подчинить себе. Я поступал во всем правильно. Я не взял бы обратно ни единого своего шага по той дороге, которую выбрал. Подожди, увидишь, как я теперь пойду напролом. Все будет забыто, и ничто мне не помешает. Я возьму верх над всеми. Собственно, он не отдавал себе отчета, кто его враги, но в эту категорию, обширную и неопределенную, входили все, кто, как он воображал, были против него, относились к нему без должного уважения или не признавали в нем того, кем он был. Он не думал о конкуренции, грозившей его предприятию, в своем тщеславии он считал конкурентов слишком мелкими, до смешного ничтожными. Нет, ему представлялся какой-то отвлеченный, сборный неумолимый противник, он мысленно боролся против возможности, что кто-либо посмеет поднять руку на его священный авторитет; он всегда был одержим этой манией, но до сих пор она скрывалась где-то под сознанием, теперь же окрепла и въелась в его мозг. И чем ближе маячила перед ним опасность, угрожавшая его положению, тем сильнее вырастала в нем вера в свою способность ее победить, вера настолько экзальтированная, что он чувствовал себя почти всемогущей личностью. Наконец он очнулся, посмотрел на часы. Стрелки (казавшиеся ему длиннее и чернее, чем всегда) показывали без десяти минут час. - Пора обедать, - сказал он сам себе благодушно. - Пора идти к моей славной, расторопной жене. Великое дело, когда у человека есть такая хорошая жена, что его тянет домой. Он встал с важным видом, едва заметно пошатываясь, и степенно вышел в лавку, не обращая ровно никакого внимания на потрясенного ужасом Перри. Он гордо продефилировал через лавку на улицу, добрался до середины мостовой и пошел по ней важно, как какой-нибудь лорд, высоко неся голову, откинув назад плечи, ставя ноги с великолепным сознанием собственного достоинства. Попадавшиеся ему навстречу редкие прохожие глазели на него с изумлением, а он уголком глаза замечал эти взгляды, и общее внимание давало новую пищу тщеславию, пьяному самодовольству. "Смотрите хорошенько, - казалось, говорила его осанка. - Перед вами Броуди, Джемс Броуди, и видит бог, это - настоящий человек!" Всю дорогу домой он шествовал в снегу, словно возглавляя какую-то триумфальную процессию, держась посредине улицы и так решительно не желая уклониться от избранного направления, что встречавшиеся ему экипажи вынуждены были объезжать его, оставляя его неоспоримым властителем мостовой. Перед своим домом он остановился. Снежный покров облекал дом каким-то обманчивым величием, смягчал резкие линии, скрадывал жесткие и угловатые очертания, закрывая все нелепые детали своей сплошной белизной, так что перед глазами пьяного Броуди его дом высился массивный, величественный, рисуясь на матово-сером фоне неба и точно уходя в бесконечность. Никогда еще его жилище не нравилось Броуди так, как сейчас, никогда еще оно не вызывало в нем такого восхищения. Воодушевленный сознанием, что он владеет таким домом, он шагнул к двери и вошел. В передней он снял шляпу и чересчур размашистыми, неловкими движениями принялся стряхивать снег, толстым слоем облепивший ее, так что снег летел во все стороны. При этом он очень забавлялся, наблюдая, как мокрые комья шлепались о потолок, стены, картины, люстру. Затем он с силой затопал по полу тяжелыми сапогами, стряхивая с них твердые, слипшиеся куски обледенелого снега. "Вот придется повозиться этой безрукой неряхе, чтобы все здесь убрать!" - подумал он, с победоносным видом входя в кухню. Он сразу же сел за стол и стал копаться ложкой в большой миске с дымящимся супом, распространявшим вкусный запах говядины и костей и густым от клейкой ячменной крупы. Миска уже стояла на столе, ожидая его, - доказательство преданности и заботливости его жены, которых он упорно не замечал. "Подходящая штука в такой холодный день", - подумал он, хлебая суп с жадностью прожорливого животного, быстро поднося ко рту полную ложку и непрерывно работая челюстями. Куски мяса и мелкие косточки, плававшие в супе, он перемалывал своими крепкими челюстями, наслаждаясь сознанием, что давно уже у него не было такого аппетита и давно еда не казалась ему такой вкусной. - Отличный суп! - снизошел он до обращения к миссис Броуди и причмокнул губами. - Твое счастье, что он хорош. Если бы в такой день у тебя подгорел суп, я бы вылил его тебе на голову. - Затем, так как она не вставала, растерявшись от неожиданной похвалы, он прикрикнул на нее: - Ну, чего сидишь, разинув рот? Неужели это весь мой обед? Миссис Броуди тотчас вышла и торопливо вернулась, неся вареную говядину с картофелем и капустой; она боязливо недоумевала, что вывело ее супруга из постоянной угрюмой молчаливости. Он отрезал большой кусок жирного мяса и бросил его к себе на тарелку, затем наложил ее доверху гарниром и принялся за еду. Набивая рот, он критически поглядывал на жену. - Ей-богу, моя милая, ты еще женщина хоть куда, - насмехался он, чавкая и жуя. - Фигура у тебя почти такая же прямая, как твой прелестный нос. Нет, не убегай. - Он поднял нож угрожающим жестом, чтобы остановить миссис Броуди, и продолжал дожевывать кусок. А дожевав, сказал, искусно разыгрывая огорчение: - Должен тебе сказать, что ты за последнее время стала еще костлявее. Все эти неприятности на тебе отразились, ты еще больше стала походить на старую извозчичью клячу. Я вижу, ты все донашиваешь этот халат, напоминающий кухонную тряпку. - Он задумчиво поковырял в зубах вилкой. - Впрочем, он тебе к лицу. Мама стояла перед ним, как поникший тростник, не в силах выдержать его насмешливого взгляда, не отводя глаз от окна, словно так ей легче было переносить эти колкости. Лицо ее было серо и болезненно прозрачно, в глазах застыла тупая, сосредоточенная печаль, худые, обезображенные работой руки нервно перебирали какую-то болтавшуюся на поясе тесемку. Внезапная мысль мелькнула у Броуди. Он посмотрел на часы и заорал: - Где Несси? - Я дала ей с собой в школу большой завтрак, чтобы ей не нужно было ходить домой в такую погоду. Он недовольно хмыкнул. Потом спросил: - А мать? - Она не хотела сегодня вставать с постели из-за холода, - шепотом ответила жена. Он затрясся от хохота. - Вот это женщина, я понимаю, такой характер тебе следовало бы иметь, ты, безличное существо! Если бы у тебя была такая любовь к жизни, ты бы лучше сохранилась, не износилась бы так скоро. - Затем, помолчав: - Значит, мы сегодня с тобой вдвоем остались - только ты да я! Трогательно, не правда ли? Ну-с, у меня есть для тебя важные новости. Необычайный сюрприз! Сразу же миссис Броуди отвела глаза от окна и уставилась на мужа в немом ожидании. - Впрочем, ты не волнуйся, - издевался он, - дело идет не о твоей прекрасной беспутной дочери. Ты никогда не узнаешь, где она! На этот раз новость деловая. Я ведь всегда находил у своей жены во всем помощь и поддержку, так что должен поделиться с нею и этим тоже! - Он сделал многозначительную паузу. - Фирма Манджо открывает отделение рядом с лавкой твоего супруга - да, да, дверь в дверь с лавкой Броуди. - Он оглушительно захохотал. - Так что возможно, что ты скоро очутишься в богадельне! - Он выл от смеха, восхищенный собственным остроумием. Миссис Броуди снова уставилась в пространство. Она почувствовала внезапную слабость и опустилась на стул. Тогда насмешливый взгляд ее мужа потемнел, лицо, уже и раньше покрасневшее от горячей пищи, мрачно вспыхнуло. - Разве я разрешил тебе сесть, ты, ничтожество? Стой, покуда я не кончил говорить с тобой! И она, как послушный ребенок, тотчас поднялась. - Может быть, тебя мало трогает то, что эти проклятые свиньи имеют нахальство открывать свое отделение у самого моего порога? Тебе слишком легко достаются еда и питье, а я должен на тебя работать! Или твое слабоумие мешает тебе понять, что будет борьба до конца, до их поражения? - Он грохнул кулаком по столу. Его наигранная веселость испарялась, уступая место прежней мрачности. - Ну, ладно, если ты не способна думать, так, по крайней мере, годишься на то, чтобы прислуживать. Ступай, принеси мой пудинг. Она принесла дымящийся яблочный пудинг, и Броуди с волчьей жадностью накинулся на него, а она стояла навытяжку, как потрепанный ливрейный лакей, по другую сторону стола. Сообщенные им новости мало ее встревожили. Под сенью владычества мужа она не боялась материальных затруднений; правда, он очень скупо выдавал ей деньги на хозяйство, но она всегда была убеждена, что у него их много, не раз видела, как он вынимал из кармана целую горсть блестящих золотых соверенов. Ее удрученную душу томила другая забота. Вот уже полтора месяца она не получала вестей от Мэтью, да и до этого его письма к ней становились все короче и короче и приходили так нерегулярно, что ее никогда не оставляли тревога и дурные предчувствия. О Мэри она больше не думала, считая ее безвозвратно потерянной для себя; ей даже не было известно, где находится дочь. Правда, ходили слухи, что Фойли нашли ей какую-то службу в Лондоне, но какого рода службу, она не знала. И все ее надежды, вся сила любви сосредоточились на сыне. Несси была признанной любимицей отца, и он завладел ею так безраздельно, что матери оставался теперь один только Мэт. Да и помимо того, она всегда любила Мэта больше других детей. И теперь, когда он ленился даже писать ей, она воображала, что он болен или с ним случилась беда. Она внезапно вздрогнула. - Подай мне сахар! И о чем ты только думаешь? - закричал на нее Броуди. - Пудинг кислый, как уксус. Ты такая же стряпуха, как моя нога. - По мере того как ослабевало действие виски, он все более приходил в злобное настроение. Он вырвал сахарницу из рук миссис Броуди, подсластил пудинг и съел его, проявляя все признаки неудовольствия. Наконец встал из-за стола, делая усилия встряхнуться, побороть сонное оцепенение, которое начинало овладевать им. Направляясь в переднюю, он повернулся к жене и сказал язвительно: - Ну, а теперь ты, конечно, будешь сидеть, сложа руки! Не сомневаюсь, что, как только я повернусь спиной, ты рассядешься у огня со своими дрянными книжонками, пока я буду работать на тебя. Не уверяй же меня, что ты не лентяйка. Не говори, что ты не неряха. Раз я это утверждаю, значит ты и то, и другое - вот и все. Я-то тебя хорошо знаю, дармоедка! С все возраставшим раздражением он сердито придумывал, как бы еще больше обидеть жену, и ему вдруг пришла в голову идея заключительного, необыкновенно ловкого удара, от которой у него злорадно засверкали глаза: сегодняшнее сообщение Дрона можно использовать для того, чтобы окончательно расстроить ее. - Раз у нас уже имеется конкурент в торговле, - отчеканил он, задерживаясь у двери, - значит нам необходимо быть бережливее. В этом доме отныне должны поменьше тратить зря, не бросать деньги на ветер. Для начала я намерен уменьшить вдвое ту сумму, что я даю тебе на хозяйство. Ты будешь получать от меня на десять шиллингов в неделю меньше, но не забывай, что на моей еде я не позволю экономить. Тебе придется сократить только свои собственные ненужные расходы, а мне подавать все, как раньше, слышишь? На себя ты должна будешь тратить десятью шиллингами меньше! Обдумай это, когда будешь сидеть над своими романами! - И с этими словами он повернулся и вышел. 2 По уходе мужа миссис Броуди, действительно, сразу опустилась в кресло, чувствуя, что, если бы он сейчас не ушел и не дал отдохнуть ее усталому телу, она свалилась бы на пол к его ногам от утомления и грызущей боли в боку. Боль была какая-то особенная - непрерывное, мучительное колотье, к которому она настолько уже привыкла, что почти его не замечала. Но эта боль постоянно подтачивала ее силы, и если миссис Броуди подолгу оставалась на ногах, она до странности быстро уставала. Однако сейчас, когда она сидела измученная, видно было по ее лицу, сильно постаревшему за последние три месяца, что мысли ее далеко и что их занимает не эгоистическая забота о собственных физических немощах, а более серьезное и глубокое горе. Последняя угроза мужа пока еще не произвела на нее большого впечатления, она сейчас была слишком убита, чтобы осознать всю ее серьезность, и хотя ее смутно поразило необычное поведение мужа, она не догадалась о его причине. Не слишком расстроили ее и оскорбления. Она стала настолько нечувствительна к его ругани, что уже едва замечала разницу в характере оскорблений, и ей никогда не приходило в голову защищаться против его язвительных нападок. Она не смела привести в свое оправдание ни единый самый миролюбивый и логический довод. Она давным-давно с убийственной безнадежностью поняла, что прикована навсегда к человеку в высшей степени несправедливому, что единственный вид самозащиты для нее состоит в том, чтобы выработать в себе закоснелое равнодушие ко всем вздорным обвинениям, которыми он ее осыпал. Это ей не вполне удалось, и муж сломил ее, но, по крайней мере, она развила в себе способность исключать его из своих мыслей, как только он уходил из дому. И на этот раз, не успел Броуди выйти за дверь, как мысли ее отвлеклись от него и механически возвратились к предмету ее постоянных тревог за последнее время - сыну. Сначала письма от Мэта приходили довольно аккуратно я были нежны, и вместе с этими первыми письмами он ежемесячно посылал матери пять фунтов с просьбой вносить их на его имя в Ливенфордскую строительную компанию. Миссис Броуди радовал тон этих первых писем. Они казались ей захватывающе интересными, полными высоких чувств и строгой моральной чистоты, Потом мало-помалу наступила перемена: письма Мэта, хотя и приходили еще регулярно с каждой почтой, начали уменьшаться в объеме, и основной тон их изменился, так что, хотя миссис Броуди с прежней жадностью пожирала пустую шелуху, составлявшую скудное и часто тревожившее ее содержание этих писем, ее тоскующее материнское сердце оставалось неудовлетворенным; вялые, стереотипные выражения сыновней любви, которыми письма неизменно заканчивались, не заглушали смутных предчувствий чего-то недоброго. Когда Мэтью стал до последних пределов сокращать свои послания, миссис Броуди начала в ответных письмах упрекать его, но, увы, безрезультатно. На первое ее письмо такого рода он просто не ответил и а Первый раз со времени его отъезда пропустил очередную почту. Потом такие пропуски стали учащаться, все более тревожили миссис Броуди, и вот уже почти полтора месяца она не получала от него никаких вестей. Агнес Мойр страдала по той же причине, к тому еще последние письма Мэта к ней были равнодушны до холодности, пересыпаны сначала завуалированными, потом и прямыми намеками на непригодность климата Индии для женщин, на то, что он, Мэт, недостоин (или не склонен) принять целомудренно предложенные ею брачные узы. Эти расхолаживающие и редкие излияния нанесли жестокую и болезненную трещину нежному влюбленному сердцу мисс Мойр. И, подумав об Агнес, мама, движимая нелогичной, но присущей всем нам склонностью искать утешения в чужом, столь же сильном горе, решила навестить будущую невестку, несмотря на усталость и холодную погоду. У нее было в распоряжении свободных два часа; на это время она могла уйти, не боясь, что ее дома хватится кто-либо (условие немаловажное, так как, со дня изгнания Мэри, Броуди требовал от жены отчета в каждой ее отлучке из дому). Итак, она встала и, поднявшись наверх к себе в спальню, сбросила с плеч халат, скользнувший на пол; даже не взглянув на себя в зеркало, закончила туалет, торопливо намочив конец полотенца и обтерев им лицо. Затем она достала из шкафа нечто, оказавшееся (после того, как были сняты сколотые булавками листы бумаги, в которые оно было завернуто) старой котиковой жакеткой. Жакетка, реликвия, сохранившаяся еще со времен ее девичества, вся вытерлась, обтрепалась, лоснилась и местами побурела. Миссис Броуди, только изредка надевая, хранила ее больше двадцати лет, и эта ветхая, вышедшая из моды жакетка, некогда облекавшая ее юную девичью фигуру, была так же трагична, как сама Маргарет Броуди. Впрочем, ей она не представлялась в таком мрачном свете; для нее это была котиковая жакетка, может быть, не совсем модного покроя, но зато из настоящего котика, самое лучшее из всего, что у нее было, и она чрезвычайно дорожила ею. Она забыла свое горе на ту минуту, когда, подняв жакет, вынула его из оберток, любуясь им, слегка встряхнула, погладила пальцами вылезший мех, потом со вздохом, как будто вытряхнув из этой заношенной вещи поблеклые воспоминания забытой юности, медленно надела ее; жакетка, во всяком случае, имела то достоинство, что закрывала порыжевшее платье и тепло укутывала ее больное, одряхлевшее тело. Затем миссис Броуди наскоро подобрала растрепавшиеся волосы и небрежно приколола черную шляпу, украшенную облезлым пером, которое с жуткой претензией на кокетливость свисало за левым ухом. Завершив таким образом все приготовления к выходу, она поспешила вниз и вышла из дому чуть не крадучись. Выйдя на улицу, она не пошла, как ее супруг, по середине мостовой, а, наоборот, держалась ближе к стенам домов, шла мелкими шажками, волоча за собой ноги, опустив голову, с посиневшим От холода лицом, стараясь не привлекать ничьего внимания и всем своим видом говоря о безропотном мученичестве. Падающий снег превратил тусклый мех ее жакетки в блестящий горностай: он залеплял ей глаза и рот, вызывал кашель, промочил ее тонкие, не подходящие для такой погоды башмаки настолько, что задолго до того, как она добралась до кондитерской Мойров, они хлюпали при каждом шаге. Несмотря на неожиданность ее визита, Агнес очень обрадовалась ей и тепло ее приветствовала. Обе женщины обменялись быстрым взглядом; каждая надеялась в глазах другой прочитать радостную для себя весть. Но обе тотчас увидели, что их надежда напрасна, и грустно опустили глаза. Все-таки каждая задала вслух вопрос, на который другая уже заранее ответила без слов: - Получили что-нибудь на этой неделе, Агги? - Нет, мама. - Агнес, горячо надеясь на будущие родственные отношения с миссис Броуди, нежно называла ее "мама". - А вы? - Нет еще, дорогая, пока нет, но, может быть, почта опаздывает из-за непогоды, - сказала миссис Броуди уныло. - Это возможно, - подтвердила Агнес не менее уныло. Каждая пыталась обмануть другую, а между тем обе знали наизусть расписание почты из Индии, и пути почтовых пароходов были для них теперь открытой книгой. Однако сегодня гнет все растущей неизвестности становился уже настолько невыносим, что эти слабые попытки обмануть себя не помогали, и они с минуту растерянно смотрели друг на друга, словно исчерпав все темы для разговора. Первой оправилась Агнес, вспомнив об обязанностях хозяйки, и, собрав все свое мужество, сказала любезно: - Мы с вами выпьем по чашке чаю, мама. Вы совсем промокли от снега и озябли. Миссис Броуди в безмолвном согласии прошла за ней в маленькую комнатку за лавкой, где среди множества пустых жестяных коробок из-под печенья, ящиков с шоколадом и бутылок с сиропом стояла маленькая железная печка, распространявшая скудное тепло. - Садитесь сюда, мама, - сказала Агнес, открыв металлическую дверцу печки и ставя стул перед ее небольшим зевом, в котором пылал огонь. - Из-за погоды сегодня очень мало покупателей, так что у меня есть время поболтать с вами. Словно по молчаливому уговору, они не продолжали больше печальной беседы о письмах, и, пока Агнес кипятила воду, мама протянула к огню свои мокрые башмаки, от которых шел пар, и сказала задумчиво: - Да, снег так и валил все время, пока я шла. Как приятно в такой день погреться у печки. Агнес подбросила лопатку кокса на последние раскаленные уголья и спросила: - Что вы будете пить, мама, чай или какао? На этой неделе нам прислали свежее какао Иппса. - Я, пожалуй, предпочту какао. Оно питательнее, чем чай, больше подкрепляет в холодную погоду. Вы, Агнес, всегда уж угостите чем-нибудь вкусным. - Для вас, мама, я, конечно, могу себе это позволить, - ответила мисс Мойр, значительно поджимая губы. - Было бы очень грустно, если бы я не могла немного поухаживать за вами. Не хотите ли снять пальто? - И она сделала движение, намереваясь помочь миссис Броуди снять ее котиковую жакетку. - Нет, нет, спасибо, - поспешила сказать та, с испугом подумав об убожестве своего туалета. - Я ведь недолго у вас пробуду. - Глаза ее увлажнились от благодарности, когда она взяла из рук Агнес чашку горячего какао и принялась с наслаждением прихлебывать из нее; она даже согласилась взять сладкое печенье и грызла его, откусывая самые маленькие кусочки. Расчувствовавшись в такой уютной обстановке, она сказала со вздохом: - Тяжелая выдалась для меня зима. Не знаю, как я и пережила ее. - Я знаю, мама, вы очень страдали. - Ох, как страдала! Никогда я не думала, Агнес, что придется пережить такой позор. Я его не заслужила. А между тем, ее отец, я это чувствую, считает меня виноватой в том, что я не уберегла Мэри. Она едва решалась выговорить имя дочери, настолько запретным было теперь это имя у них в доме. - В ее падении виновата она одна, мама. Ваше влияние могло привести ее только к добру, и если она грешила, значит у нее порочная натура. Забудьте о ней и позвольте мне занять ее место. - Это очень мило с вашей стороны, Агнес. Но знаете, иногда ночью мысль о ней просто не выходит у меня из головы. Я никогда не думала, что мне будет так ее недоставать, - она ведь всегда была такая молчаливая, ко всему в доме равнодушная. И я даже не знаю, где она! - Вы должны перестать думать о ней, - мягко настаивала Агнес. - Отец не позволяет мне ничего о ней узнавать. Не позволял даже тогда, когда она лежала в больнице и была на краю смерти. И тогда, когда умер бедный малютка. Агнес крепко сжала губы. - Не знаю, следует ли мне рассказывать вам, мама, - начала она неохотно, - и неудобно мне говорить об этом, приличная девушка даже и отдаленно не должна соприкасаться с такими вещами... но я на днях слышала, что она в Лондоне. Она произнесла последние слова с оттенком осуждения, выражая таким образом свое мнение о многообразных возможностях, скрытых в этом городе для развратных людей. - И вам известно, что она там делает? - воскликнула миссис Броуди. Агнес прикрыла глаза ресницами и покачала головой. - Не знаю наверное, - отвечала она, понизив голос, - но я слышала (только это слухи, я за них не отвечаю, имейте в виду), что она поступила куда-то прислугой. - Прислугой! - ахнула мама. - О господи! До чего я дожила! Ужас! Что бы сказал ее отец, если бы узнал об этом. Дочь Броуди - прислуга! - А к чему же еще она пригодна? - тряхнула головой Агнес. - Слава богу, что она занялась честным трудом, если только это правда. Несмотря на ее близость к семье Броуди, Агнес испытывала приятное чувство собственного морального и социального превосходства, сообщая будущей свекрови эти новости, которые с жадностью выудила из городских пересудов. - Прислуга в Лондоне! - повторила мама тихо. - Ужасно! Неужели эти люди из Дэррока не могли что-нибудь для нее сделать? - Вот в том-то и дело, - подхватила Агнес. - Эти Фойли хотели в память сына взять ребенка и увезти его с собой в Ирландию. Вы, верно, знаете, что они вернулись туда. Конечно, всякие ходят слухи, не всем им можно верить, но мне думается, что, когда ребенок умер, они постарались как можно скорее избавиться от Мэри. Миссис Броуди отрицательно покачала головой. - Это им было бы не трудно, - возразила она, - Мэри всегда была очень независима. Она бы ни от кого не приняла подачки - нет, она прежде всего пошла бы работать, чтобы прокормиться. - Ну как бы там ни было, а я сочла нужным вам сказать то, что знаю, мама. И во всяком случае вы за нее больше не ответственны. Конечно, я ей зла не желаю, хотя она и замарала имя моего жениха. Будем надеяться, что она когда-нибудь раскается. Но сейчас вам есть о ком подумать, кроме нее. - Ох, правда, Агнес! Суждено мне проглотить и эту горькую пилюлю. Должна вам сказать, никогда я не была высокого мнения о Мэри и оценила ее только тогда, когда ее лишилась. Но я постараюсь забыть ее, если смогу, и думать о тех, кто у меня остался. - Она тяжко вздохнула. - Что такое с нашим бедным Мэтом, ума не приложу! Меня просто убивает эта неизвестность. Может быть, он болен, как вы думаете? Обе женщины перешли теперь к этой столь живо интересующей их теме, и после минутного раздумья мисс Мойр с сомнением покачала головой. - Он ничего не писал о своем здоровье, - сказала она. - Я знаю, что он раз или два не был на службе, но вряд ли это из-за болезни. - Может быть, он не хотел нас тревожить, - неуверенно предположила миссис Броуди. - Там и лихорадка свирепствует, и желтуха, и всякие-всякие ужасы в этих жарких странах. Он мог, наконец, получить даже солнечный удар, хотя нам-то здесь, когда кругом такая масса снега, трудно это себе представить. Мэт никогда не отличался крепким здоровьем. - И она непоследовательно прибавила: - У него слабая грудь и зимою он всегда болел бронхитом, его приходилось очень тепло одевать... - Ах, мама, - нетерпеливо перебила Агнес, - не будет же он болеть бронхитом в жарком климате! В" Калькутте никогда не бывает снега. - Знаю, Агнес, - твердо возразила миссис Броуди, - но такая болезнь могла затаиться у него внутри еще раньше, а в жаркой стране, когда все поры открыты, простудиться так же легко, как плюнуть. Агнес, видимо, не склонная согласиться с таким ходом мыслей, сразу пресекла его, промолчав в ответ на реплику мамы. Потом сказала с расстановкой: - А я боюсь, не оказывают ли на Мэта дурное влияние какие-нибудь чернокожие. Там есть какие-то раджи, богатые языческие князья, про которых я читала ужасные вещи, и они могли совратить Мэта. А Мэта легко соблазнить, очень легко, - добавила она серьезно, вспоминая, вероятно, действие ее собственных чар на впечатлительного юношу. Миссис Броуди немедленно представила себе, как все владыки Индии, прельстив ее сына драгоценностями, совращают его с пути истинного, но с негодованием отвергла неожиданное и устрашающее предположение Агнес. - Как вы можете говорить подобные вещи, Агнес! - воскликнула она. - Он в Ливенфорде вращался только в самом лучшем обществе. Вам ли не знать этого? Никогда он не водился с беспутными людьми и не любил дурной компании. Но Агнес, которая для благочестивой христианки слишком много понимала в этих вопросах (такой прозорливостью она, конечно, была обязана чудесной интуиции любви), неумолимо продолжала: - Ну, уж если на то пошло, так я вам скажу, мама, хотя мне и выговорить такие слова стыдно: там есть порочные, страшно порочные соблазны... например, танцовщицы, которые умеют чаровать змей и танцуют без... без... - Мисс Мойр опустила глаза и многозначительно умолкла, краснея, а пушок на ее верхней губе стыдливо трепетал. Миссис Броуди смотрела на нее такими испуганными глазами, как будто увидела целое гнездо тех змей, о которых говорила Агнес; потрясенная ужасающей неожиданностью мысли, которая никогда раньше ей не приходила в голову, она уже видела в своем воображении одну из этих бесстыдных гурий, бросившую чаровать пресмыкающихся только для того, чтобы, очаровав ее сына, лишить его нравственности. - Мэт не такой! - сказала она, задыхаясь. Мисс Мойр деликатно подобрала губы и подняла густые брови с миной женщины, которая могла бы открыть миссис Броуди такие тайны относительно страстной натуры Мэта, которые ей и во сне не снились. Цедя из чашки какао, она всем своим видом как бы говорила: "Вам пора бы лучше знать своих детей. Только благодаря моей стойкой добродетели и девичьей непорочности ваш сын сохранил чистоту". - Но ведь у нас нет никаких доказательств, не так ли, Агнес? - причитала миссис Броуди, окончательно устрашенная непонятной миной Агнес. - Разумеется, доказательств у меня нет, но ведь это ясно, как дважды два четыре, - сухо ответила мисс Мойр. - Если уметь читать между строк его последних писем, так видно, что он вечно торчит в каком-то клубе, играет в бильярд, а по ночам ходит куда-то с другими мужчинами и курит напропалую, дымит, как паровоз. - Помолчав, она прибавила недовольным тоном: - Не следовало совсем позволять ему курить. Это был уже первый шаг по дурной дороге. Мне никогда не нравилось его пристрастие к сигарам. Это было чистейшее мотовство. Миссис Броуди так и поникла под тяжестью этого прямого обвинения в том, что она поощряла первые шаги сына по гибельному пути. - Но, Агги, - пролепетала она, - ведь вы тоже ему позволяли курить, и я не видела в этом ничего дурного. Он уверял, что вы это одобряете и находите в этом мужественность. - Но вы ему мать! Я говорила это только, чтобы доставить мальчику удовольствие. Вы знаете, что я для него готова была на все! - возразила Агнес, не то сморкаясь, не то всхлипнув. - Да, и я тоже для него на все была готова, - сказала миссис Броуди беспомощно, - но теперь не знаю, чем все это кончится. - Я серьезно думаю, что вам следовало бы заставить мистера Броуди написать Мэту строгое письмо, напомнить ему о долге, об его обязанностях по отношению к тем, кого он оставил на родине, и все такое. Я нахожу, что давно пора что-нибудь сделать. - Нет, ничего не выйдет, - поспешно возразила миссис Броуди. - Отец ни за что не согласится. Я никогда не посмею с ним и заговорить об этом. Где уж мне! Да и, кроме того, никогда отец Мэта не сделает такой вещи. - Она даже вся задрожала при мысли о таком шаге, резко противоречившем ее неизменной линии поведения относительно мужа, стараниям скрыть от него все, что могло бы вызвать гнев владыки. И, печально покачав головой, она прибавила: - Мы с вами, Агнес, сделаем сами, что возможно, потому что отец его и пальцем не шевельнет, чтобы помочь ему. Это, быть может, неестественно, но что делать, такой уж человек. Он считает, что сделал для Мэта больше, чем обязан был сделать. У Агнес был недовольный вид. - Я знаю, Мэт всегда боялся... всегда так почитал отца, - настаивала она. - И уверена, что вы бы не хотели нового позора для семьи. - Мне не хочется спорить с вами, Агнес, но, право же, вы ошибаетесь. Никогда я не поверю, чтоб мой мальчик был способен на что-нибудь дурное. Вы встревожены, как и я, и это натолкнуло вас на такие мысли. Потерпите немного - на будущей неделе мы непременно получим целый короб добрых вестей. - Что же, давно пора, я нахожу, - отозвалась мисс Мойр ледяным тоном, который показывал ее досаду на миссис Броуди и все растущее возмущение против всей семьи Броуди в целом - возмущение, рожденное недавним скандалом с Мэри. Грудь ее бурно колыхалась, и с уст уже готов был сорваться горький и колкий упрек, но неожиданно у входной двери задребезжал звонок, и ей пришлось с пылающими щеками бежать в кондитерскую и отпустить пришедшему малышу незначительное количество конфет. Этот, крайне унизительный для ее достоинства промежуточный эпизод ничуть не восстановил душевного равновесия Агнес, наоборот, - вызвал вспышку раздражения, и когда звонкий голос покупателя, требовавшего на полпенни полосатых леденцов, отчетливо прорезал тишину, Агнес окончательно разозлилась. Ничего не подозревая о строптивой злобе, бушевавшей в пышной груди мисс Мойр, миссис Броуди сидела, скорчившись, в кресле перед печкой, уткнув костлявый подбородок в мокрый и облезлый воротник котиковой жакетки. Вокруг нее клубился мокрый пар, а душу раздирали ужасные сомнения, не виновна ли она в каких-то неизвестных ей, неопределенных слабостях Мэта, так как неправильно его воспитывала. У нее мелькнули в памяти слова мужа, которые он часто повторял лет десять тому назад. С тоскливой тревогой вспомнила она презрительную мину, с какой Броуди, уличив ее в какой-нибудь очередной поблажке Мэту, ворчал на нее: "Ты только портишь своего слюнтяя! Хорошего же мужчину ты из него сделаешь!" Она, действительно, всегда старалась оправдывать Мэта перед отцом, оберегать его от суровости жизни, баловала его и предоставляла ему преимущества, которыми не пользовались остальные ее дети. У Мэта никогда не хватало смелости открыто пропустить занятия в школе, и, если ему, как это часто бывало, хотелось прогулять день, или он почему-либо боялся в этот день идти в школу, он приходил к ней, к матери, хромая и хныча: "Мама, меня тошнит. У меня живот болит". И всякий раз, когда он притворялся, что у него болит то или другое, он начинал прихрамывать, ковылять походкой хромой собаки, как будто боль из любой части тела тотчас же переходила в ногу, делая его неспособным к ходьбе. Мать, конечно, видела его насквозь, но, несмотря на то, что не верила ему, она, в приливе нерассуждающей материнской любви, всегда сдавалась и отвечала: "Тогда ступай к себе в комнату, сынок, я принесу тебе туда чего-нибудь вкусного. Твоя мать тебе всегда друг, Мэт, ты это знай". Ее чувства, осмеянные и подавленные, искали выхода, и она щедро изливала их на сына, а атмосфера черствости, царившая в их доме, вызывала в ней настоятельную потребность привязать Мэта к себе узами любви. Неужели же она испортила его своим потворством? Неужели ее снисходительная всепрощающая любовь превратила сына в слабовольное существо? Но как только мозг миссис Броуди сформулировал эту мысль, сердце с возмущением ее отвергло. Оно говорило ей, что Мэт встречал с ее стороны только ласку, кротость и терпение, что она желала ему только добра. Она служила ему, как рабыня, стирала, штопала вязала для него все, чистила ему обувь, стлала постель, стряпала для него самые вкусные блюда. - Да, да, - бормотала она про себя, - я из кожи лезла для этого мальчика. Конечно, он не может меня забыть. Я для него вырывала у себя кусок изо рта. Она вспоминала весь труд, положенный ею на сына, начиная от стирки его первых пеленок и кончая укладкой его сундука перед поездкой в Индию, и нынешнее поведение Мэта ставило ее лицом к лицу с ошеломляющим сознанием бесплодности всего этого труда и всей ее любви к нему. Она растерянно спрашивала себя, неужели это только ее глупость виновата в том, что все ее постоянные самоотверженные усилия пропали даром и сын теперь равнодушен к ней и оставляет ее в такой мучительной неизвестности. Неожиданный шум заставил ее вздрогнуть, и, рассеянно подняв глаза, она увидела, что Агнес воротилась и говорит ей что-то. В нервном тоне Агнес звучало плохо скрытое негодование. - Мама, - воскликнула она, - я выхожу замуж за Мэта! Я намерена стать его женой и желаю знать, что для этого будет сделано. Вы должны немедленно принять какие-нибудь меры. Миссис Броуди смиренно глядела на нее своими кроткими и влажными голубыми глазами из-под комичной обтрепанной шляпки. - Не накидывайтесь на меня так, Агнес, милая, - сказала она мягко. - Мне без того достаточно пришлось вытерпеть, и я не заслужила ваших резкостей. Вы же видите сами, что я не могу вам ничего ответить. - И она прибавила тихо: - Я конченый человек. - Все это очень хорошо, - крикнула Агнес в приливе раздражения, - но я не намерена таким образом терять Мэта. Он - мой, и я его никому не уступлю. - Полно, Агги, - уговаривала ее мама разбитым голосом, - ведь ничего еще не известно. Мы не знаем, что там происходит. Мы можем только молиться. Да, только это нам и остается. Мне бы хотелось вместе с вами помолиться здесь, в этой самой комнате. Быть может, всевышний, который смотрит сейчас сверху на Мэта в Индии, взглянет и на нас, двух несчастных женщин, и пошлет нам утешение. Агнес, в которой затронули ее слабую струнку, смягчилась, чопорность ее исчезла, в глазах померк сердитый блеск, и она сказала: - Пожалуй, вы правы, мама. Это даст нам утешение. Затем, скорее из вежливости, чем из других соображений, она спросила: - Хотите вы читать молитву или мне читать? - Ты лучше меня умеешь, - сказала скромно миссис Броуди. - Помолись от нас обеих. - Хорошо, мама. Они опустились на колени в маленькой тесной комнатке, среди беспорядочно загромождавших пол бутылок, ящиков, жестянок, среди разбросанной тут же упаковочной соломы и опилок. Алтарем им служил ящик, образ заменяла реклама, висевшая в рамке на стене. Но это их не смущало. Агнес, стоя на коленях, выпрямившись и напрягая все свое толстое короткое тело, по-мужски крепкое, начала молиться вслух громким, твердым голосом. Среди благочестивых членов тех религиозных обществ, в которых состояла Агнес, она славилась красноречивым жаром своих импровизированных молитв, и теперь слова лились с ее губ плавным потоком, как излияния какого-нибудь молодого и горячо верующего священника, молящегося о грехах рода человеческого. Но мисс Мойр не молила, а как будто требовала, ее темные глаза сверкали, полная грудь волновалась - так настойчиво она взывала к богу. Весь пыл своей души вложила она в эту страстную молитву. Слова были стереотипные, надлежаще смиренные, но в сущности это была трепетная мольба к всемогущему, чтобы он ее не надувал, не отнял у нее мужчину, которого она пленила и покорила теми скудными прелестями, какими была наделена. Ни один мужчина, кроме Мэта, никогда и не смотрел на нее. Она знала, как слабы ее чары, знала, что если Мэт от нее ускользнет, она может никогда не найти мужа. Только радужные надежды на будущее сдерживали в известных границах бурлившие в ней подавленные желания, и она безмолвно молила бога, чтобы он не лишил ее возможности удовлетворить эти желания в освященном церковью браке. Мама, в противоположность Агнес, опустилась на пол какой-то бесформенной массой, похожая на кучу поношенного тряпья. Голова ее безвольно поникла в смиренной мольбе, трогательно-голубые, как незабудки, глаза были залиты слезами, нос раздулся. Громкие стремительные слова молитвы, ударяя ей в уши, вызвали в ее воображении образ сына, и сначала она прибегала к носовому платку украдкой, потом уже чаще и, наконец заплакала не скрываясь. Казалось, даже сердце ее все время непрерывно выстукивает: "О боже, если я виновата перед Мэри, не карай меня слишком строго. Не отнимай у меня Мэта. Оставь мне сына, чтобы было кому любить меня". По окончании молитвы наступило долгое молчание, потом Агнес встала и, протянув руку миссис Броуди, помогла встать и ей. Стоя одна против другой в тесной и дружеской близости, обе женщины смотрели друг на друга с взаимным пониманием и сочувствием. Мама тихонько кивнула головой, словно говоря: "Это поможет, Агнес. Это было чудесно!" Казалось, молитва вдохнула в них новые силы. То, что они излили все свои надежды, опасения и чаяния неведомому существу на небесах, всемогущему и всеведущему, утешило, укрепило и ободрило их. Теперь они были уверены, что с Мэтом все будет благополучно, и когда миссис Броуди, наконец, собралась уходить, отдохнувшая и повеселевшая, они с Агнес обменялись взглядом, говорившим о тайном и радостном сообщничестве, и нежно поцеловались на прощанье. 3 В середине марта в пустовавшем помещении рядом с лавкой Броуди закипела работа. Раньше эта пустая лавка рядом с его собственной была для Броуди бельмом на глазу, и он поглядывал на нее с презрительным неудовольствием. Но сразу после сообщения Дрона о том, что она продана Манджо, он начал смотреть на нее уже по-иному, с какой-то своеобразной и еще более сильной, чем раньше, неприязнью. Всякий раз, как он входил в свою лавку или выходил из нее, он бросал исподтишка ненавидящий взгляд на пустое и запущенное соседнее помещение, так торопливо, как будто он боялся, что кто-нибудь этот взгляд перехватит, и так злобно, как будто вымещал на этом неодушевленном предмете свое мрачное настроение. Два пустых окна уже не были для него только пустым местом, а чем-то, что он ненавидел, и каждое утро, когда он проходил мимо, и боясь и надеясь, что в них появятся признаки вселения нового соседа, но взгляд его встречал все ту же пустоту и ветхость, он испытывал непреодолимое желание изо всей силы швырнуть тяжелым камнем и разбить вдребезги эти стекла, за которыми зияла пустота. Так день за днем прошла целая неделя, и ничего не произошло. Это злило Броуди, он напряженно ждал боя и уже начинал думать, что все это - просто гнусное измышление Дрона, что Дрон состряпал эту историю, чтобы его задеть. В течение целого дня он был убежден, что лавка вовсе не продана, и весь тот день громко насмехался над всеми, выступал с победоносным видом. А на следующее утро его иллюзии рассеялись: в "Ливенфордском листке" появилось короткое извещение о том, что фирма Манджо открывает в начале апреля новое отделение на Хай-стрит, N_62, и в следующем номере будут даны самые подробные сведения. Борьба, происходившая только в больном воображении Броуди, борьба между ним и пустой лавкой, возобновилась с еще большим ожесточением, чем прежде. Вскоре после появления в "Листке" этого претенциозного объявления в лавку Броуди явился щегольски одетый, весьма учтивый посетитель и с любезной, несколько заискивающей улыбкой представился, предъявив Броуди свою визитную карточку: - Мистер Броуди, как видите, я районный уполномоченный фирмы "Шляпы и галантерея Манджо". Я хочу, чтобы мы были друзьями, - сказал он приветливо, протягивая руку. Броуди был ошарашен, но ничем этого не показал. Он сделал вид, что не замечает протянутой руки гостя, и сохранил свой обычный тон. - Вы только за этим и пришли? - спросил он отрывисто. - Я понимаю ваши чувства, они вполне естественны, - снова начал гость, - вы нас уже считаете своими врагами. Но, право, это не совсем так. В известном смысле мы с вами, конечно, конкуренты, но опыт показал, что часто двум предприятиям одного и того же характера - вот как ваше и наше - выгодно бывает объединиться. - Вот как! - бросил иронически Броуди, когда его собеседник сделал внушительную паузу. Тот, не зная, какой человек перед ним, и не замечая симптомов нарастающего в нем гнева, с воодушевлением продолжал: - Да, именно так, мистер Броуди. Мы находим, что такая комбинация даст возможность привлечь больше покупателей, а это, конечно, выгодно для обоих магазинов. Мы увеличим торговлю и будем делить барыши! Вот наша арифметика, - заключил он, как ему казалось, очень эффектно. Броуди смотрел на него ледяным взглядом. - Все, что вы тут наговорили, гнусное вранье, - сказал он грубо. - Не думайте, что вам удастся мне заговорить зубы, и не ставьте мое предприятие наравне с вашим ярмарочным балаганом, торгующим побрякушками. Вы пришли сюда, как браконьеры, чтобы поохотиться в чужих владениях, и я поступлю с вами, как поступают с браконьерами. Посетитель усмехнулся: - Вы шутите, конечно. Я - представитель фирмы, пользующейся солидной репутацией, у нас повсюду имеются филиалы, мы не браконьеры. Открыть здесь новое отделение поручено мне, и я хочу с вами объединиться. А вы, - добавил он льстиво, - вы вовсе не похожи на человека, неспособного понять выгодность такого сотоварищества. - Не говорите мне о вашем проклятом сотовариществе, - закричал Броуди. - Это вы, видно, называете так кражу клиентуры у других предприятий? - Надеюсь, вы не собираетесь нас убеждать, что имеете какое-то монопольное право на торговлю шляпами в Ливенфорде? - возразил уже с некоторым негодованием представитель Манджо. - Наплевать на право! В моих руках сила, и я вас уничтожу! - он выразительным жестом согнул свои мощные бицепсы. - Я разорю вас в пух и прах. - Право, мистер Броуди, это детские рассуждения. Объединяться всегда выгоднее, чем конкурировать. Впрочем, если вы предпочитаете войну, - он сделал жест извинения, - так у нас, знаете ли, большие преимущества. Нам уже и раньше, при аналогичных обстоятельствах, приходилось снижать цены, и мы свободно можем сделать это и сейчас. Броуди бросил пренебрежительный взгляд на визитную карточку, которую до тех пор мял в руке. - Послушайте, мистер... э... мистер... ну, все равно, как вас там зовут... вы говорите, как говорят в грошовых романах. Я не намерен ни на один фартинг снизить цены, - протянул он с презрительным сожалением. - У меня здесь большие связи, вот и все, и такой человек, как я, сумеет их сохранить. - Что ж, я вижу, вы во что бы то ни стало добиваетесь открытой вражды между нами, - отрывисто заметил посетитель. - Клянусь богом, - загремел Броуди, - вот первое верное слово, какое я от вас услышал за все время, и надеюсь, что оно будет и последним. После этих достаточно недвусмысленных заключительных слов представитель Манджо повернулся и спокойно вышел из лавки, а на следующий день - пятнадцатого марта - в помещении рядом появилась небольшая бригада рабочих. Они начали работать, выводя Броуди из себя шумом, который производили, каждым стуком молотков, который с раздражающей монотонностью отдавался у него в мозгу. Даже во время перерывов, когда было тихо, их присутствие не давало Броуди покоя, он ожидал, что вот-вот возобновится это стаккато молотков, и когда оно начиналось, кровь в его висках стучала тем же самым опасным ритмом. Когда сквозь смежную стену доносился режущий визг пил, он вздрагивал, как будто эти пилы пилили ему кости, а холодный стальной звук зубил о камень заставлял его хмуриться, как будто это они высекали в его лбу, между глазами, глубокую вертикальную морщину ненависти. Помещение приводилось в порядок. Рабочие трудились усердно и, стремясь возможно скорее закончить свое дело, работали сверхурочно: двойная плата, видно, ничего не составляла для фирмы Манджо! К концу недели были сняты ветхие оконные рамы, дверь, полки и прилавок, все обветшавшие остатки прошлого, и теперь оголенный фасад лавки зиял перед Броуди ухмыляющейся маской, в которой окна без рам напоминали слепые глазные впадины, а пустой прямоугольник дверей - разинутый беззубый рот. Потом пришли маляры и штукатуры и соединили свои усилия с усилиями столяров и каменщиков. Благодаря их трудам и искусству, общий вид лавки заметно менялся с каждым днем. Броуди бесила каждая фаза этого процесса, и его растущая антипатия к преобразившемуся зданию распространялась и на рабочих, которые, не жалея труда, так прекрасно его перестроили, сделали его самым красивым и самым современным магазином в городе. Когда один из этих людей как-то раз зашел к Броуди и, дотронувшись до шапки, вежливо попросил разрешения взять ведро воды, чтобы вскипятить чай себе и товарищам, так как у них временно закрыт водопровод, Броуди выгнал вон удивленного рабочего. "Воды! - прорычал он. - Вода вам понадобилась? И вы имеете нахальство приходить сюда за тем, что вам нужно! Ничего вы не получите. Если бы даже вся ваша банда жарилась в аду, я бы ни одной каплей не смочил ничьего языка. Убирайтесь вон!" Но его недоброжелательство не мешало ходу работы, оно даже, как казалось самому Броуди, ускоряло ее, и он со злобой наблюдал, как вставили толстые зеркальные стекла, отливавшие зеленоватым блеском, как за ночь, словно грибы, вырастали ящики для образцов со стеклянными крышками. Появилась и нарядная вывеска - она так и сверкала! И, наконец, в довершение всего перед его глазами, в ярком свете дня, над входом водрузили модель громадного, щедро позолоченного цилиндра, который при малейшем ветерке весело покачивался. Все это время Броуди перед людьми ничем не обнаруживал своих чувств. Он щеголял спокойным равнодушием, гордость не позволяла ему говорить о том, что его мучило. Перед знакомыми, шутившими насчет вторжения его конкурента, он делал мину глубочайшего пренебрежения к новой фирме, и напоенные желчью остроты Грирсона в Философском клубе отражал притворной беспечностью и высокомерным безразличием. Общее мнение было таково, что Броуди, несомненно, одержит победу над пришельцами. - Я считаю, что они продержатся месяцев шесть, не больше, - сказал группе избранных мэр Гордон как-то вечером в клубе, в отсутствие Броуди. - А потом Броуди их выживет отсюда. Если его заденешь - это настоящий дьявол! Право, он вполне способен подложить заряд пороха под их красивую лавку. - Это был бы рискованный номер при его склонности легко взрываться, - вставил Грирсон. - Он их уничтожит, - повторил мэр. - Я просто поражаюсь Джемсу Броуди. Не знаю ни одного человека, который способен был бы, как он, перенести такую ужасную неприятность и срам из-за дочери, глазом не моргнув, не вешая голову ни на миг. Когда он чего-нибудь захочет, он превращается в настоящего сатану. - А я вовсе не так в этом уверен, как вы, Гордон, нет, нет, - возразил кто-то. - Я не уверен, что он своей необузданностью сам не испортит все дело. Ведь он упрямством перещеголяет любого мула. Потом знаете, Гордон, он до того зазнается, что людям, даже тем, кому он сначала нравился, начинают уже немного надоедать его спесь и барские замашки. Это совсем как семга: съешь немножко - приятно, а если тебя будут ею кормить все время, так тебя от нее начнет мутить. Видя себя предметом общего внимания и улавливая довольно благосклонный оттенок этого внимания, Броуди решил, что общество поощрительно относится к нему, как к защитнику старого почтенного уклада в городе от нашествия сторонников модной мишуры, и еще больше стал заботиться о своей наружности, заказал себе два новых костюма из самого лучшего и дорогого сукна, купил у ювелира на Площади красивую опаловую булавку в галстук, которую и носил теперь вместо прежней простой золотой подковы. Эта булавка немедленно обратила на себя внимание его приятелей, она переходила из рук в руки, и все восторгались ею. - Я хоть и не знаток, а вижу, что камень хороший, - сказал, посмеиваясь, Грирсон. - Надеюсь, его покупка вас не разорила. - Нечего мерять на свой аршин. Я сам знаю, что мне по Средствам, а что нет, - обрезал его Броуди. - Ну, ну, не сердитесь, я и не думал сравнивать ваши достатки со своими. Вы так сорите деньгами, что у вас их, наверное, целая куча. Ручаюсь, что и на черный день немало отложено, - пришепетывая, сказал Грирсон, проницательно и насмешливо заглядывая Броуди в глаза. - Говорят, опал приносит несчастье. У свояченицы моей было кольцо с опалом, и оно принесло ей уйму всяких бед. В том самом месяце, когда она купила его, она поскользнулась и сильно расшиблась, - сказал Пакстон. - Со мной этого не случится, - хрипло возразил Броуди. - И вы не боитесь носить его? - приставал Пакстон. Броуди пристально взглянул на него. - Пора бы вам знать, Пакстон, что я ничего на этом свете не боюсь, - сказал он медленно. Любопытно, что Джемсу Броуди, который тщательно заботился о собственном туалете и наружности, ни на минуту не приходило в голову придать и своей унылой лавке более щеголеватый вид, подновить ее хотя бы снаружи. Он как будто гордился ее неизменным, мрачным и грязноватым видом, который теперь особенно бросался в глаза. Когда Перри, все время завистливо любовавшийся слепящим великолепием соседнего магазина, указал ему на этот контраст и робко заметил, что хорошо бы немножко подкрасить фасад их лавки, Броуди ответил внушительным тоном: "И пальцем не позволю коснуться! Пускай кто хочет покупает себе шляпы в размалеванном паноптикуме, а у меня предприятие для джентльменов, и я сохраню его таким, как есть". Такова была позиция Броуди в ожидании первого натиска противника. Когда вся перестройка и реставрация были закончены, наступил, наконец, день открытия лавки конкурента. За последнюю неделю марта были проделаны просто чудеса, и "Листок" отвел целый столбец торжественному извещению о том, что 1 апреля произойдет открытие нового предприятия. Весь день накануне открытия за плотными зелеными занавесями и железной шторой, закрывавшей вход, чувствовалось что-то таинственное, сокровенное, и сквозь эту завесу видно было только, как районный уполномоченный фирмы, командированный сюда, в новое отделение, чтобы наладить дело в первые несколько месяцев, беспокойно летал с места на место, как тень, как символ тайны. Очевидно, тактика фирмы Манджо состояла в том, чтобы в день открытия сразу ослепить Ливенфорд выставкой товаров. Они собирались, открыв витрины, потрясти весь город тем, что он увидит в них. Таковы, по крайней мере, были иронические предположения Броуди, когда он 1 апреля, как всегда, в половине десятого, не раньше и не позже, вышел из дому и направился обычной дорогой в лавку. Шагая в полном спокойствии по Хай-стрит, он выглядел самым беззаботным человеком в Ливенфорде, но это спокойствие было, пожалуй, чуточку слишком подчеркнутым. Он тешил свое тщеславие сатирическими размышлениями, которые еще больше укрепляли его веру в себя и заглушали глухое предчувствие, вот уже много дней мелькавшее где-то в глубине сознания. Теперь, когда пришел к концу томительный период ожидания и началась борьба, он снова был господином своей судьбы, и его осанка как бы говорила: "Только дайте дорваться до боя! Я ждал этого все время. И если вы готовы, то, клянусь богом, я тоже готов!" Он любил борьбу. Кроме того, на этот раз его задор еще пришпоривала бессознательная надежда, что в пылу сражения душа его стряхнет с себя тяжкое и тайное уныние, рожденное недавним ударом по его фамильной гордости. Он уже предвкушал радость борьбы и мысленно твердил, что он им покажет, из какого теста сделан Джемс Броуди, опять покажет всему городу, какой он человек, и полной победой над этими людишками Манджо восстановит свой престиж в городе, поднимет его даже выше прежнего. Держась прямо, выпятив грудь, закинув за плечо свою трость, - этого он не делал уже много месяцев - он беспечно шагал вперед. Дошел до нового магазина и тотчас убедился, что, наконец, он открыт. Человек более мелкого масштаба осмотрел бы магазин уголком глаза, как будто невз