вверх и вниз по его буро-коричневой поверхности, пока лезвие не было великолепно отточено. Затем он подошел к двери, взял принесенную вовремя, минута в минуту, горячую воду для бритья, от которой поднимался пар, вернулся к зеркалу, густо намылил лицо и начал бриться медленно, точно рассчитанными движениями, С методической аккуратностью выбрил гладко подбородок и щеки, осторожно обходя блестящие завитки усов и проводя бритвой по тугой коже такими твердыми, размеренными движениями, что в тишине спальни слышались правильно чередовавшиеся хрустящие звуки. Выбрившись, он обтер бритву бумажкой из специально нарезанной стопки (приготовление и пополнение которой лежало на обязанности Несси) и уложил в футляр, затем, вылив воду из кувшина в таз, с азартом вымылся холодной водой, плеская ее себе в лицо, поливая полными пригоршнями грудь, голову и плечи. Такое усердное умывание холодной водой даже в самые холодные зимние утра вошло у него в неизменную привычку и, как он утверждал, прекрасно влияло на здоровье, предохраняя от насморка, которому была так подвержена его супруга. "Я люблю холодную воду, - хвастал он частенько, - и чем она холоднее, тем лучше. Ого! Я способен проломить лед, чтобы окунуться, и чем больше вода леденит, тем больше я потом разогреваюсь. А после этого я не стучу зубами, и у меня не течет из носа, как у некоторых других, которых я мог бы вам назвать. Нет, нет! У меня только разогревается кровь. Побольше холодной воды, - от нее человек здоровее". Умывшись, он крепко растер грудь и руки жестким мохнатым полотенцем, насвистывая сквозь зубы и чувствуя, как бодрость и теплота разливаются по всему телу и отчасти разгоняют скверное настроение, в котором он проснулся. Он закончил туалет, надев, все с той же методической аккуратностью, сорочку дорогого тонкого полотна, крахмальный воротничок фасона "Гладстон", галстук с узором "птичий глаз", заколотый золотой булавкой в виде подковы, вышитый серый жилет и длинный сюртук отличного тонкого сукна. Потом сошел вниз. Завтракал он всегда один. Мэтью уходил из дому в шесть, Несси - в половине девятого, бабушка никогда не вставал! раньше десяти часов, а миссис Броуди и Мэри съедали что-нибудь на скорую руку, когда захочется, в тех темных закоулках, где происходила стряпня; так уж выходило, что глава семьи садился за свою большую тарелку каши в гордом одиночестве. Ел он всегда с большим удовольствием, а к завтраку, полный утренней бодрости, приходил с особенным аппетитом, и теперь жадно накинулся на кашу, потом принялся за два свежих яйца всмятку (которые полагалось варить строго определенное количество минут и подавать уже вылитыми в чашку), большие мягкие булочки, намазанные толстым слоем масла, и кофе, который он очень любил к который только ему одному в доме и подавался. Мэри, прислуживая ему во время еды, бесшумно ходила из кухни в посудную и обратно. Поглядев на нее из-под опущенных век, он заметил, как она бледна, но не сказал ничего: такова была его домашняя политика - не позволять женщинам считать себя больными. В данном случае он даже почувствовал внутреннее удовлетворение, приписав подавленный вид дочери и темные круги под ее глазами своей энергичной атаке на нее накануне вечером. Позавтракав в молчании, он, как обычно, вышел из дому ровно в половине десятого и минуту постоял у ворот, с гордостью озирая свои владения. Удовлетворенным взглядом обежал он всю небольшую усадьбу, отмечая про себя, что на посыпанном гравием дворе не пробивалось ни травинки, на окраске не было ни пятнышка, на сером мрачном камне - ни малейшего дефекта, и с величайшим самодовольством любуясь своим созданием. Ибо дом весь был его созданием. Пять лет тому назад он купил этот участок земли и подробно объяснил подрядчику Юри, какой дом он хочет себе построить, показав ему грубо сделанные им самим чертежи. Юри, человек положительный и прямой, посмотрел на него с удивлением и сказал: - Будь вы каменщик, вы бы не носились с такими затеями. Но вы, я вижу, фантазер. Да вы представляете себе, как будет выглядеть этот проект в камне и известке? - Это мое дело, Юри. Не вы, а я буду, жить в этом доме, - возразил Броуди с спокойным упрямством. - Но он потребует много лишнего труда и денег. Взять хотя бы расходы на прорезку такого парапета! А какой в этом прок? - И Юри разложил перед собой на столе карандашный эскиз. - Расходы мои, а не ваши, Юри, - снова обрезал его Броуди. Подрядчик нахлобучил шапку, в недоумении почесал голову карандашом, но все продолжал его увещевать: - Не может быть, чтобы вы это предлагали серьезно, Броуди! Такой дом был бы хорош, если бы он был в десять раз больше, а вы ведь хотите только шесть комнат и кухню. Получится что-то нелепое. Весь город будет смеяться над вами. - Посмотрим! - угрожающе воскликнул Броуди. - Не завидую тому, кто посмеет открыто смеяться над Джемсом Броуди. - Да полноте, Броуди, - все уговаривал его Юри, - предоставьте это дело мне, я вам построю хорошую, солидную виллу вместо этой пародии на замок, с которой вы носитесь. Глаза Броуди приняли странное выражение, в них вспыхнул мрачный огонь. - Выражайтесь повежливее, когда вы говорите со мной, Юри, черт бы вас побрал! Не нужно мне ваших нарядных бонбоньерок. Я хочу иметь дом но своему вкусу. - Но он тотчас же овладел собой и добавил обычным спокойным тоном: - Не хотите - не надо. Я предлагаю вам работу, а если сна вам не по душе, так в Ливенфорде найдутся другие подрядчики. Юри посмотрел на него и свистнул. - Вот вы как заговорили! Что ж, ладно. Раз вы стоите на своем, я приготовлю план и смету. Упрямый человек всегда останется при своем. Но только помните, что я вас предупреждал. Когда дом будет выстроен, не приходите и не просите меня снести его и строить другой. - Нет, нет, Юри, не беспокойтесь, - усмехнулся Броуди. - Я приду к вам только в том случае, если вы не сделаете всего так, как я требую, - и тогда вам не поздоровится. А теперь беритесь за дело и не теряйте времени на болтовню. Планы были изготовлены, просмотрены Броуди, и постройка началась. Дом вырастал с каждым днем на глазах будущего хозяина, который прохладными вечерами приходил сюда следить, точно ли выполняется его проект, пожирал глазами гладкий белый камень, растирал между пальцами известку, проверяя ее качество, поглаживая блестящие свинцовые трубы, взвешивал и одобрительно вертел в руках тяжелые квадратные черепицы. Все делалось из наилучших материалов и хотя это сильно отозвалось на его кошельке, можно сказать, совсем истощило его, но, так как на свои нужды Броуди никогда не жалел денег и копил он их только для этой единственной цели, то он был горд тем, что цель достигнута, что он может теперь выехать из наемного дома на Ливенгрув-плейс, что осуществилось, наконец, его заветное желание. К тому же он оказался прав: над доком никто не смеялся открыто. Однажды вечером, вскоре после того, как дом был закончен, один из компании праздных гуляк, шатавшихся на площади, выступил вперед и заговорил с Броуди. - Добрый вечер, мистер Броуди, - он хихикнул, оглянулся на своих товарищей, видимо, ища одобрения, потом снова повернулся к Броуди. - Ну, в каком состоянии сегодня ваш замок? Броуди хладнокровно посмотрел на него. - В лучшем, чем вы, - отрезал он и с ужасающей силой ударил насмешника кулаком в лицо, затем достал из кармана чистый полотняный носовой платок, вытер им кровь с пальцев и, брезгливо бросив платок на землю подле сваленного его ударом человека, спокойно пошел дальше. Положение, которое Джемс Броуди занимал в городе, явно изменилось за последние пять лет; с тех пор как он выстроил себе дом, уважение к нему возросло, но его стали еще больше сторониться, поглядывали на него с опаской. Его общественное значение росло, а вместе с ним и одиночество. Он постепенно становился все более заметной фигурой в городе, у него было теперь много знакомых, но ни одного друга. Постояв у ворот, он бросил последний взгляд на свой дом, выпрямил плечи и зашагал по дороге. Отойдя немного, он заметил в окне одного из соседних домов чье-то лицо, выглядывавшее из-за занавесей, и усмехнулся про себя: это был мелкий бакалейный торговец Петигрю, который только недавно поселился в столь аристократическом соседстве и сразу же, стремясь поднять свой престиж, решил ходить по утрам в город вместе с Броуди. Великий человек в первый раз стерпел эту вольность, но когда и на второе утро увидел, что какой-то ничтожный мелкий лавочник снова поджидает его, он круто остановился. - Петигрю, - сказал он спокойно. - Уж не обманывают ли меня глаза? Вы снова здесь? Очень любезно с вашей стороны каждый день провожать меня, но лучше не надо. Притом я быстрый ходок. Идите себе своей дорогой и не утруждайте своих кривых ножек, пытаясь не отставать от меня. Прощайте! Проходя сегодня мимо дома Петигрю, Броуди саркастически усмехнулся при мысли, что теперь нервный Петигрю избегает его, как чумы, и завел обыкновение по утрам следить за ним из окна: только когда он скрывался из виду, Петигрю осмеливался выйти на улицу. Броуди скоро миновал тихий жилой квартал и вступил в центральную часть города. Здесь, в южном конце Черч-стрит, какой-то ремесленник с сумкой, в которой он нес свои инструменты, проходя мимо, дотронулся до шапки. При этом знаке почтения, оказываемом лишь самым видным людям в городе, Броуди невольно выпятил грудь. "Доброе утро!" - любезно крикнул он, откинув голову в приступе надменной веселости. Завернув за угол, на Хай-стрит, он зашагал вверх по главной улице, держа палку на плече, как солдат ружье. Дойдя до самого верха Хай-стрит, он остановился у невзрачной с виду лавки. Лавка была старая, грязная, с узкой, неприметной дверью, с одним небольшим окном, в котором не было выставлено никаких образцов товара; окно это с внутренней стороны было затянуто тонкой проволочной сеткой, которая, закрывая его, как маска, открывала вместе с тем тайну лавки, так как на сером фоне сетки выступало написанное потускневшими золотыми буквами на стекле одно-единственное слово: "Шляпы". Итак, это был магазин шляп. Однако, несмотря на то, что лавка была самой крупной и известной в городе, она как будто стремилась укрыться от людских глаз и стояла несколько в стороне от линии других домов, позволяя им выступать вперед и возвышаться над нею, словно, несмотря на прочность своего положения, желала оставаться незаметной и, насколько возможно, скрыть свое содержимое и все, что происходило внутри, от любопытных глаз. Вывеска над входом тоже стерлась и поблекла от времени и непогод, краска на ней от солнца местами покрылась мелкими трещинами, местами же была смыта дождями. Но на ней все еще можно было разобрать надпись узкими косыми буквами: "Джемс Броуди". Лавка принадлежала Броуди. Он каждое утро неизменно с каким-то удивлением констатировал про себя этот факт и в течение двадцати лет относился к своему предприятию с иронической терпимостью. Конечно, оно было для него единственным средством к жизни, неприглядным источником приличного и приятного существования, это солидное, верное предприятие, дававшее ему возможность и хорошо одеваться, и беззаботно бренчать деньгами в карманах. Но Броуди относился к нему, как человек, который с снисходительным презрением замечает в себе какую-нибудь мелкую, но неприличную слабость. Он, Броуди, - торговец шляпами! Он этого не стыдился, наоборот, - он наслаждался смешной нелепостью этого факта, упивался контрастом между собой и своей профессией, контрастом, который, по его мнению, постоянно должен был всем бросаться в глаза. Он повернулся и с высокого места, где стоял, озирал улицу, подобно монарху, который показывается народу и милостиво позволяет себя рассматривать. Он, Броуди, - не более как торговец шляпами! Удивительная нелепость такого положения всегда занимала его мысли, неизменно поражала его. Вот и сейчас, когда он вошел в лавку, чтобы начать свой рабочий день, он внутренне хохотал над этим. Лавка производила впечатление запущенной, в ней было темно и почти грязно. Во всю длину она разделялась пополам длинным прилавком, который служил барьером между отделением для посетителей и служебными помещениями; на одном конце этого истертого, покрытого зазубринами прилавка стоял ряд подставок из потускневшей меди с надетыми на них шляпами и фуражками разного фасона и цвета. Другим, дальним концом, прилавок упирался в стену, и часть его поднималась, открывая доступ к лесенке, которая вела к застекленной двери с надписью на стекле: "Контора". Под этой дверью выступал во все стороны небольшой, имеющий форму полуподковы, шкал из заднего помещения, часть которого отошла под контору, Здесь теперь с трудом умещались гладильная доска и железная печка, сушившая и без того лишенный влаги тяжелый воздух. В самой лавке стены были оклеены коричневато-красными обоями и украшены несколькими старыми гравюрами. Шляп в лавке было выставлено мало, да и на тех не было ярлычков с указанием цен, а между тем позади прилавка высился ряд больших шкапов красного дерева и длинный ряд полок, на которых до самого потолка громоздились пирамиды картонок. За прилавком, спиной к этому богатому, но скрытому запасу товаров, стоял молодой человек, наружность которого наводила на мысль о скрытых в нем запасах добродетели. Он был худ и бледен, его лицо своей бескровностью робко протестовало против отсутствия в лавке солнечного света и местами было изрыто почетными рубцами, полученными в непрестанной войне с одолевавшими его фурункулами, неприятной склонностью организма, которую его нежная мать объясняла малокровием и от которой лечила его, постоянно пичкая хинином Пеппера и железом. Впрочем, его в общем приятного лица ничуть не портили ни эти мелкие недостатки, ни небольшая, но назойливая бородавка, самым неделикатным образом избравшая себе место на кончике носа. Лицо это выгодно оттенялось копной темных волос, всегда торчавших во все стороны, несмотря на то, что он усердно их помадил, и так обильно обсыпанных перхотью, что избыток ее, подобно инею, хлопьями лежал на воротнике пиджака. В остальном наружность его была привлекательна, а костюм строго соответствовал социальному положению. Но он распространял вокруг себя специфический кислый запах, вызываемый склонностью к усиленному потению, в особенности ног, - прискорбное, но ничем не преодолимое свойство, из-за которого Броуди по временам выкидывал его вон из лавки через заднюю дверь, выходившую на реку Ливен, посылая ему вдогонку кусок мыла и циничный приказ вымыть благоухающие конечности. Таков был Питер Перри, посыльный, приказчик, помощник, истопник, гладильщик, лакей хозяина и его фактотум - все вместе в одном лице. При входе Броуди Питер Перри, упираясь руками в прилавок, растопырив пальцы, согнув локти, наклонился всем телом вперед, так что видно было не столько лицо, сколько макушка, и в самозабвении подобострастия ожидал приветствие хозяина. - Доброе утро, Перри! - Доброе утро, мистер Броуди, сэр, - ответил Перри с нервной поспешностью, показывая уже немного больше лицо и меньше - волосы. - Сегодня опять прекрасное утро, сэр! Просто удивительно в такое время года! Чудная погода! - Он сделал почтительную паузу и продолжал: - С утра приходил мистер Дрон, сказал, что ему необходимо видеть вас по делу, сэр. - Дрон? Какого черта ему от меня нужно? - Не могу знать, сэр. Он сказал, что придет еще раз, попозже. - Гм! - буркнул Броуди, проходя в свою контору. Здесь он бросился в кресло и, не обращая внимания на несколько деловых писем, лежавших на письменном столе, закурил трубку. Потом сдвинул шапку на затылок - он никогда ее не снимал в лавке, как бы подчеркивая этим свое привилегированное положение, - и раскрыл газету "Глазго Херолд", предупредительно положенную у него под рукой. Медленно шевеля губами, читал он передовицу; иногда ему приходилось дважды перечитывать какую-нибудь трудную фразу, чтобы уловить ее смысл, но он упорно продолжал читать. Время от времени он опускал газету и неподвижно смотрел в стену перед собой, напрягая все силы неповоротливого ума, чтобы, как следует понять смысл прочитанного. Он каждое утро ставил себе трудную задачу разобраться в политическом содержании передовой статьи "Глазго Херолд"; он считал это обязанностью всякого человека, занимающего солидное положение. Кроме того, читая газету, он запасался вескими аргументами для будущих серьезных разговоров, и этим объяснялось его усердие, несмотря на то, что к следующему утру содержание прочитанного совершенно исчезало из его памяти. Так он упорным трудом одолел уже полстолбца, когда ему помешал чей-то неуверенный стук по стеклу двери. - Кто там? - крикнул Броуди. Перри (ибо так стучать мог только Перри) ответил сквозь закрытую дверь: - К вам мистер Дрон, сэр. - Какого черта ему нужно? Не знает он, что ли, что я читаю передовицу "Херолда" и не люблю, когда мне мешают! Дрон, личность унылая и незначительная, стоял тут же за плечом Перри и слышал каждое слово. Это было отлично известно Броуди, и это-то и побуждало его-с злобным юмором подавать свои реплики в самой неприятной форме и как можно громче. С слабой усмешкой он из-за газеты прислушался к происходившему за дверью совещанию вполголоса. - Мистер Броуди, он говорит, что отнимет у вас не больше минуты, - вкрадчиво уверял Перри. - Минуту, вот как! Хорошо, если ему уделят и секунду! Я не имею ни малейшего желания его видеть, - все так же громко насмехался Броуди. - Спроси, что ему нужно, и если ничего важного, так пускай этот недоносок побережет свое дыхание, оно ему пригодится для того, чтобы дуть на горячую похлебку. За дверью снова переговоры шепотом. Перри с энергичной мимикой, которая выразительнее слов, доказывает Дрону, что он сделал в защиту его интересов все, что возможно и не нарушает его собственной безопасности. - Поговорите с ним сами в таком случае, - пробормотал он, наконец, для очистки совести, отказываясь от посредничества и ретируясь обратно за прилавок. Дрон приоткрыл дверь на какой-нибудь дюйм и заглянул в контору. - А, вы еще здесь? - заметил Броуди, не отводя глаз от газеты, которую он снова поднял, делая вид, что читает. Дрон откашлялся и открыл дверь чуточку пошире. - Мистер Броуди, можно мне потолковать с вами? Я задержу вас только на одну минуточку, не больше, - воззвал он, потихоньку продвигаясь в контору через, щель осторожно приоткрытой им двери. - Ну, чего вам? - прорычал Броуди, сердито посмотрев на него. - Никаких дел у нас с вами нет, насколько мне известно. Мы с вами - птицы разного полета. - Я это хорошо знаю, мистер Броуди, - смиренно ответил посетитель. - И по этой самой причине я и пришел к вам. Я пришел, так сказать, за советом и для того, чтобы сделать вам одно маленькое предложение. - Ну, в чем же дело? Да не вертитесь вы, как курица на горячей сковороде! Дрон нервно мял в руках шапку. - Видите ли, мистер Броуди, в последнее время моя торговля шла не особенно хорошо... И я пришел поговорить насчет моей лавки, которая находится рядом с вашей. Броуди снова посмотрел на него. - Это та полуразвалившаяся лавчонка, что пустует вот уже три месяца? Кто же ее не заметит, - она торчит на нашей улице, как бельмо на глазу. - Да, она давно пустует, - кротко согласился Дрон. - Но все-таки это в некотором роде имущество и, по правде сказать, почти единственное, какое у меня еще осталось... и я уже совсем было отчаялся, да мне вдруг пришла одна мысль, и я подумал, что она, может быть, вас заинтересует... - Ну еще бы! - фыркнул Броуди. - Как тут не заинтересоваться! Такая умная голова всегда что-нибудь придумает интересное! Ну, в чем же состоит ваша великая мысль? - Я подумал... - робко начал Дрон, - что у вас такая большая торговля, а лавка, пожалуй, для нее маловата, так не пожелаете ли вы расширить ее: снять мою лавку и сделать одно большое помещение, быть может, с одной зеркальной витриной или с двумя... Броуди долго и саркастически смотрел на него. - Скажите, пожалуйста! Так это ради расширения моей торговли вы все придумали и приходили сюда дважды сегодня утром? - произнес он, наконец. - Разумеется, нет, мистер Броуди. Я ведь вам только что объяснил, что мне туго приходится в последнее время: то, да другое, да жене опять скоро родить, так что я решился сдать внаем свою лавку. - Нет, это уж слишком, право! (Броуди почти мурлыкал от удовольствия). Вот такие жалкие пачкуны, как вы, всегда обзаводятся большой семьей. Надеюсь, вы не возлагаете на меня ответственность за это новое прибавление семейства? О, я знаю, вы любите своих многочисленных отпрысков. Говорят, у вас их столько, что вам самому не сосчитать... Но я-то, - продолжал он уже другим тоном, - тут ни при чем. Я своему делу хозяин и веду его так, как нахожу нужным. Скорее я стал бы, кажется, давать в придачу к проданным шляпам мешки с конфетами, чем завел бы крикливую зеркальную витрину. Черт возьми, разве вы не знаете, что самые видные люди в городе - мои постоянные покупатели и друзья? Ваша пустая лавчонка вот уже много месяцев торчит, словно прыщ, рядом с моим солидным предприятием. Сдайте вы ее, ради бога, сдайте обязательно! Можете сдать ее хоть самому дьяволу, но сдать ее _мне_ вам никак не удастся! А теперь ступайте отсюда и никогда больше не надоедайте мне такими пустяками. Я человек занятой, и некогда мне выслушивать ваши дурацкие рассуждения. - Слушаю, мистер Броуди, - отвечал тихо Дрон, теребя в руках шапку. - Извините, если я вас чем обидел. Я подумал, что спрос - не беда... да с таким суровым человеком, как вы, трудно говорить. Он с безутешным видом отвернулся, собираясь уйти, но в эту минуту в комнату влетел взволнованный Перри. - Кабриолет сэра Джона у дверей, мистер Броуди, - пролепетал он. - Только что на моих глазах подъехал! Приказчик обязан был обслуживать обыкновенных покупателей, так сказать, массы, не беспокоя хозяина, но, когда лавку посещала какая-нибудь важная персона, он, помня приказ, мчался за хозяином, как встревоженная борзая. Броуди поднял брови и взглянул на Дрона, как бы говоря: "Вот видите!" Затем, крепко взяв последнего за локоть (ибо он не хотел, чтобы сэр Джон застал его в таком неподобающем обществе), вывел его из конторы, протащил через лавку и последним толчком выбросил за дверь. Окончательно пришибленный позором этого последнего, неожиданного и сильного пинка, Дрон споткнулся и, упав навзничь, во весь рост растянулся на земле в тот самый миг, когда сэр Джон Лэтта выходил из экипажа. Лэтта с громким хохотом вошел в лавку и подошел к Броуди. - Ну, Броуди, давно я не видывал ничего забавнее! Какое у него было лицо, у бедняги! - воскликнул он, ударяя себя по ляжкам перчатками. - Счастье еще, что он не ушибся. Это, вероятно, докучливый кредитор, да? - добавил сэр Джон лукаво. - Вовсе нет, сэр Джон! Просто болтун, который всегда всем надоедает. - Вот этот маленький человечек? - Сэр Джон одобрительно поглядел на Броуди. - А вы, милейший, и сами не знаете, какая у вас сила! Вы страшно сильный варвар! - Я только чуть задел его пальцем, - самодовольно отозвался Броуди, гордясь тем, что удостоился внимания такого видного человека, почтенного главы знаменитой фирмы Лэтта, Внимание это было сладким фимиамом для его самолюбия. - Я мог бы одной рукой поднять на воздух дюжину таких, как он, - добавил он небрежно, - да не стоит рук марать. Это ниже моего достоинства. Сэр Джон Лэтта смотрел на него с легкой иронией. - А знаете, Броуди, вы - оригинальный субъект. Должно быть, оттого мы вас так и отличаем. В теле Геркулеса душа... гм... - он усмехнулся. - Ну, да с вами ведь можно говорить прямо. Слыхали, конечно ходячую фразу "odi profanum vulgiis et arceo"? - Совершенно правильно! Совершенно правильно! - благодушно подхватил Броуди. - Вы всегда умеете складно сказать, сэр Джон. Что-то в этом роде я читал сегодня утром в "Херолде". Вполне с вами согласен. (Он понятия не имел, что хотел сказать сэр Джон.) - Однако вы не слишком увлекайтесь, Броуди, - продолжал сэр Джон, предостерегающе качая головой. - Иной раз и пустяк имеет серьезные последствия. Вы этак, пожалуй, всех в городе перекалечите. Нет, свои баронские замашки вы уже лучше оставьте. Надеюсь, вы меня понимаете? Однако, - добавил он, резко меняя тон на более сухой и официальный, - я не могу задерживаться, очень спешу на заседание. Мне нужна панама. Настоящая, конечно. Никогда еще с тех пор, как я уехал из Барбадоса, я не страдал от солнца так, как сейчас. Если нужно, выпишите из Глазго. Моя мерка у вас имеется. - Вам сегодня же будут доставлены в Ливенфорд-хауз лучшие панамы на выбор, - с готовностью ответил Броуди. - Я не доверю вашего заказа моему персоналу, я сам им займусь. - Отлично. Да, кстати, Броуди, - он остановился на пути к дверям, - чуть не забыл: мои представители в Калькутте пишут, что готовы принять вашего сына. Он может выехать на "Ирравади" четырнадцатого июня. Это почтовый пароход в тысячу девятьсот тонн. Красивое судно! Наши люди позаботятся о том, чтобы вашему сыну оставили койку. - Это более чем любезно с вашей стороны, сэр Джон, - сладко промурлыкал Броуди. - Не знаю, как вас и благодарить. Я вам бесконечно обязан за то, что вы уделяете мне столько внимания. - Пустяки, пустяки, - рассеянно возразил тот. - У нас там множество молодых людей, но они нужны нам в доках. Климата бояться нечего, но жизнь в Индии такова, что ему придется быть начеку. Молодежь там иногда сбивается с пути. Я поговорю с ним, если будет время. Надеюсь, он вас не осрамит. Кстати, как поживает ваша красавица дочь? - Очень хорошо. - А вторая - та способная девчурка? - Превосходно, сэр Джон. - А миссис Броуди? - Благодарю вас, недурно. - Очень рад. Ну, я ухожу. Так не забудьте же относительно шляпы. Красивый, сухощавый, с наружностью патриция, он сел в кабриолет, взял вожжи из рук грума и помчался по Хай-стрит. Гладкие, лоснящиеся бока лошади так и блестели, яркие огни зажигали искры в мелькающих спицах, сверкающем металле, в начищенной кокарде грума и на глянцевитом лакированном кузове. Броуди воротился с порога, потирая руки, и, расширенными от тайного радостного возбуждения глазами глядя на Перри, который все время маячил поникшей неясной тенью в глубине лавки, закричал с непривычной словоохотливостью: - Слышал, какой мы вели разговор? Замечательно, а? Было для чего тебе навострить твои длинные уши! Впрочем, Я думаю, добрая половина сказанного выше твоего понимания. И латыни ты не знаешь... Но ты слышал, что сэр Джон сказал насчет службы для моего сына и как он расспрашивал меня обо всей семье? Отвечай же ты, несчастный болван! - Броуди повысил голос. - Слышал, как сэр Джон Лэтта разговаривал с Джемсом Броуди? - Слышал, сэр, - пробормотал, заикаясь, Перри. - Видал, как он со мной обращался? - шепотом допрашивал Броуди. - Как же, мистер Броуди, видел, - отвечал приказчик, осмелев, так как понял, что ему не ставят в вину подслушивание. - Я не хотел... я не думал подслушивать или следить за вами, но я смотрел на вас обоих, сэр, и совершенно с вами согласен. Сэр Джон хороший человек. Он был очень добр к моей матери, когда отец умер так внезапно. Да, конечно, мистер Броуди, у сэра Джона для всякого найдется и доброе слово, и помощь. Броуди с презрением посмотрел на него. - Тьфу! - бросил он пренебрежительно. - Что за бред ты несешь, безмозглый дурак! Ничего ты не понял, червяк несчастный! Не обращая внимания на убитый вид Перри после этой реплики и сохраняя все ту же дерзко-высокомерную и повелительную мину, он поднялся обратно к себе в контору, сел в кресло и, собирая листы утренней газеты, смотрел на них невидящим взглядом и тихонько бурчал про себя, как человек, который шутливо и в то же время серьезно тешится тщательно скрытой заветной тайной. "Не понимают они. Не понимают!" Целую минуту он сидел так, тупо уставясь в пространство, и в глубине его глаз мерцал слабый огонек. Потом резко мотнул головой, как будто могучим усилием воли освобождаясь от настроения, которого опасался, встряхнулся всем телом, как громадный пес, и, снова овладев собой, принялся спокойно и сосредоточенно читать газету. 4 - Мэри, поставь чайник на огонь. Мы вернемся как раз вовремя, чтобы напоить Мэта чаем до его ухода к Агнес, - сказала миссис Броуди, чопорно поджимая губы и с корректным видом натягивая свои черные лайковые перчатки. Затем прибавила: - Смотри, чтобы он закипел, мы скоро вернемся. Миссис Броуди была одета для одного из своих редких выходов в город, и в черном широком пальто, в шлемоподобной шляпе с перьями казалась до странности непохожей на самое себя. Рядом с ней стоял Мэтью, неуклюже застенчивый и чопорный в своем новом, с иголочки, костюме, таком новом, что, когда Мэтью стоял неподвижно, складки брюк держались прямо и остро торчали, как лезвия параллельно поставленных мечей. Оба, и мать, и сын, имели вид, необычайный для буднего дня, но случай был настолько из ряда вон выходящий, что оправдывал самые необычные явления: это был канун отъезда Мэтью в Калькутту. Два дня тому назад он в последний раз отложил перо и снял с вешалки шляпу в конторе на верфи и с тех пор находился в непрерывном движении и состоянии странной нереальности, когда жизнь похожа на смутный сон, а в минуты пробуждения находишь себя в положениях и непривычных, и смущающих. Наверху, в его комнате, стоял уложенный сундук, и вещи в нем были пересыпаны шариками камфары, столь многочисленными, что они попали даже внутрь мандолины, и столь благоухающими, что во всем доме пахло, как в новой ливенфордской больнице, и запах этот встречал Мэтью, когда он приходил домой, нестерпимо напоминая об отъезде. В сундуке имелось все, чего мог бы пожелать самый опытный турист, начиная с шлема для защиты от солнца, самого лучшего, какой можно было достать, - подарка отца, и библии в сафьяновом переплете - подарка матери, и кончая патентованной фляжкой с автоматическим затвором, полученной от Мэри, да карманным компасом, купленным Несси на деньги, которые она скопила, получая каждую субботу пенни. Отъезд был уже на носу, и в последние дни Мэтью испытывал сильное и неприятное томление в животе, где-то вблизи пупка. Если бы это зависело от него, он бы охотно, жертвуя своими интересами, отказался от таких сильных ощущений, но, как нервный новобранец перед сражением, он силой обстоятельств лишен был возможности отступать. Львы, какую-нибудь неделю назад занимавшие его воображение и не сходившие у него с языка, когда ему хотелось произвести впечатление на Мэри и маму, теперь возвращались с рычанием и терзали его во сне. Его не утешали постоянные уверения людей, бывших на верфи, что Калькутта уж во всяком случае побольше Ливенфорда, и он завел теперь привычку каждый вечер перед сном проверять, не забралась ли какая-нибудь коварная змея к нему под подушку. На миссис Броуди ожидаемое событие действовало весьма возбуждающе: наконец-то она увидела себя в положении, достойном героини какого-нибудь из ее любимых романов. Уподобляясь римской матроне, с спартанским мужеством отдающей своего сына государству, или (что еще трогательнее) матери-христианке, отправляющей нового Ливингстона [Давид Ливингстон - миссионер и исследователь Африки] на славный подвиг, она изменила своей обычной кроткой приниженности и держалась с благородным достоинством. Она укладывала и снова распаковывала вещи сына, строила планы, ободряла, утешала, увещевала и пересыпала свои речи текстами из библии и молитвенника. Перемена в ней не укрылась от глаз Броуди, и он иронически наблюдал это временное превращение. - Ты делаешь из себя посмешище, старая, - ворчал он на нес, - всеми этими фокусами, и кривлянием, и возней с твоим великовозрастным болваном, и чаепитиями да закусками каждые полчаса. Глядя на тебя, можно подумать, что ты королева Виктория. Ты генерала провожаешь на войну, что ли? Ходит надутая, как свиной пузырь! Я отлично знаю, чем все это кончится. Как только он уедет, ты свалишься, как пустой мешок, и будешь лишней обузой для меня. Тьфу! Сохрани же ты, ради бога, хоть немножко разума в твоей глупой башке! Мама видела его холодность, равнодушие, даже черствость, но все же робко возражала: - Полно тебе, отец, надо же проводить мальчика как следует. Ему предстоит большое будущее. И после этого она, хотя уже потихоньку от мужа, но сознательно, из чувства оскорбленной справедливости, удваивала свои заботы о многообещающем молодом пионере. Натянув перчатки так, что они в совершенстве обрисовывали узловатость ее рук, она спросила: - Ты готов, Мэт, голубчик? - тоном такой искусственной веселости, что у Мэтью кровь застыла в жилах. - Мэри, мы идем в аптеку, - продолжала она словоохотливо. - Преподобный мистер Скотт сказал недавно Агнес, что лучшее средство против малярии, просто чудодейственное средство, - это хинин, так что мы идем заказать несколько порошков. Мэтью не говорил ничего, но в его воображении проносились жуткие картины: он уже видел себя измученным лихорадкой, лежащим в болоте, где кишмя кишат крокодилы, и, уныло подумав, что несколько жалких порошков - весьма сомнительная защита от таких зол, он мысленно с раздражением отверг совет преподобного джентльмена. "Откуда он знает? Он никогда там не был. Ему-то хорошо разговаривать!" - думал он с возмущением, в то время как миссис Броуди, взяв его под руку, уводила из комнаты, как упиравшуюся жертву. Когда они ушли, Мэри налила воды в чайник и поставила его на огонь. Она казалась расстроенной - вероятно, от мысли о разлуке с братом. Всю последнюю неделю настроение у нее - было крайне подавленное, что также естественно можно было бы объяснить сестринской привязанностью к Мэтью. Однако - странное совпадение! - ровно неделя прошла со времени ее свидания с Денисом на ярмарке, и с тех самых пор она не видела его, несмотря на то, что очень тосковала. Это было невозможно, потому что Денис уехал на север по делам фирмы, Мэри знала это, так как он написал ей письмо из Перта - письмо, получение которого совершенно потрясло ее. Письма вообще бывали большим событием в ее жизни, и в тех редких случаях, когда она их получала, они непременно прочитывались всеми в доме, но на этот раз, к счастью, она первая сошла вниз утром, и никто не видел ни письма, ни внезапного выражения трепетной радости на ее лице, так что Мэри избегла расспросов, и тайна ее не была открыта. Какое это было счастье - получить весть от Дениса! С невольной внутренней дрожью она подумала о том, что этот листочек бумаги Денис держал в руках, тех самых руках, которые так ласково касались ее, что он, должно быть, заклеивая конверт, смочил его край губами, которые прижимались к ее губам. И, читая письмо за запертой на ключ дверью своей спаленки, Мэри краснела даже здесь, наедине, от пылких, нежных слов, которые написал Денис. Ей стало ясно, что он хочет жениться на ней и что, не подумав о могущих встретиться препятствиях, он ничуть не сомневается в ее согласии. Теперь, сидя одна в кухне, она вынула письмо из-за корсажа и принялась в сотый раз перечитывать его. Денис горячо уверял, что изнемогает от тоски по ней, что не может жить без нее, что жизнь для него отныне лишь бесконечное ожидание того часа, когда он увидится с ней, будет близ нее, будет с нею всегда. Читая, Мэри вздыхала от страстной печали. И она тоже изнемогала от тоски по Денису. Десять дней прошло с той ночи у реки, и каждый день казался унылее, горестнее предыдущего! В первый день она почувствовала себя больной и физически разбитой, воспоминания об ее отчаянной смелости, о неподчинении отцу, вызове, брошенном всем священным канонам ее воспитания, слились как бы в один удар, поразивший ее. Но время шло, второй день сменился третьим, а она все еще не виделась с Денисом, и чувство виноватости потонуло в новом чувстве: ей недоставало Дениса, она забыла о своем чудовищном проступке, охваченная властной потребностью видеть его. На четвертый день, после того как она в грустном смятении так долго пыталась проникнуть в неведомые и неосознанные глубины пережитого, что оно стало ей казаться странным и мучительным сном, пришло письмо Дениса и сразу вознесло ее на вершину экстаза и радостного облегчения. Значит, он все-таки любит ее! Радость от этой ошеломительной мысли заслонила в памяти все остальное. Но в последовавшие за этим дни Мэри постепенно спускалась с небес на землю, и сейчас она, сидя в кухне, думала о том, что никогда ей не разрешат встречаться с Денисом, и спрашивала себя, как ей жить без него и что будет с нею. В ту минуту, когда она размышляла так, неосторожно держа письмо в руке, незаметно вошла старая бабушка. - Что это ты читаешь? - внезапно спросила она, подозрительно глядя на Мэри. - Ничего, бабушка, это так... пустяки, - вздрогнув, поспешно пробормотала Мэри и, смяв бумажку, сунула ее в карман. - А мне показалось, что это письмо и ты что-то очень торопилась его спрятать! Вы, нынешние девушки, все мечтаете о какой-то ерунде да хандрите... Жаль, что при мне нет очков. Я бы живо докопалась, в чем тут дело. Она замолчала, злорадно занося на скрижали памяти результат своих наблюдений, и в заключение спросила: - Скажи-ка, а где этот слюнтяй, твой братец? - Пошел с мамой в аптеку за хинином. - Ба! Не хинина ему не хватает, а смекалки. Ее понадобилось бы целое ведро, чтобы сделать из него человека. Ей-богу, хорошая порция очищенной касторки да капля водки будет ему полезнее хинина там, куда он едет... Очень уж много разговоров тут в последнее время, а мне недосуг ими заниматься. В доме все пошло вверх дном из-за таких пустяков. А что, Мэри, чай будет сегодня пораньше? - Она с надеждой щелкнула зубами, чуя, как хищник, близость пищи. - Не знаю, бабушка, - ответила Мэри. Беззастенчивая жадность старухи обычно ее не трогала, сегодня же ей, расстроенной и озабоченной, вдруг стало противно. Не сказав больше ни слова, чувствуя, что ей необходимо побыть одной и в менее сгущенной атмосфере, она поднялась и вышла в садик за домом. Она бродила взад и вперед по зеленой лужайке, и ей казалось до странности жестоким то, что жизнь вокруг нее течет по-прежнему, глухая к ее горю и смятению, что бабушка Броуди все так же жадно ждет ужина, день отъезда Мэта неуклонно приближается. Никогда еще Мэри не испытывала такого безнадежного уныния, как теперь, когда она, беспокойно шагая по саду, казалось, начала смутно сознавать, что обстоятельства складываются для нее неблагоприятно, что жизнь поставила ей ловушку. Через окно она увидела, что Мэтью с матерью уже воротились, видела, как суетилась мать, накрывая на стол, потом Мэтью сел и принялся за еду. Какое им дело до того, что у нее, Мэри, лихорадочно бьются тревожные мысли под пылающим лбом, что она жаждет хоть единого слова сочувствия и совета, но не знает, где искать его? Убогое однообразие садика, нелепые очертания их дома бесили ее, она в горьком исступлении жалела, зачем не родилась в семье менее замкнутой, менее взыскательной, более человеческой, твердила себе, что еще лучше было бы ей вовсе не родиться... Отец вставал в ее мыслях, как грозный колосс, правивший судьбами всех Броуди, тиранически распоряжавшийся ее жизнью, всегда следивший за ней недремлющим, безжалостным оком, По его приказу оставила она в двенадцать лет школу, которую так любила, чтобы помогать матери вести хозяйство; это он пресекал в самом начале ее дружбу с другими девушками, потому что одна, по его мнению, была ниже ее происхождением, другая жила в доме, пользовавшемся плохой репутацией, а с отцом третьей он поссорился; он запретил ей посещать доставлявшие ей такое наслаждение зимние концерты в клубе механиков, находя это неподобающим для своей дочери; а теперь он разобьет единственное счастье, которое жизнь дала ей. Вихрь возмущения взметнулся в ее душе. Думая о несправедливости такого бесчеловечного угнетения, такого безусловного лишения свободы, Мэри с вызовом уставилась на хилые кусты смородины, которые вяло росли в плохой земле у стен сада. Увы, их легче было смутить, чем Броуди! И они тоже, словно подавленные царившим здесь гнетом, утратили мужество вытягивать вверх свои тонкие усики. Прикосновение к ее плечу заставило Мэри вздрогнуть, несмотря на все ее воинственное настроение. Впрочем, это оказался только Мэтью, которому нужно было сказать ей два слова перед уходом к мисс Мойр. - Я сегодня вернусь рано, Мэри, - сказал он, - так что ты не беспокойся насчет... ну, ты знаешь... не дожидайся меня. И я уверен, - добавил он торопливо, - что, когда я уеду за границу, ты никогда ни единой душе не проговоришься... я бы ни за что не хотел, чтобы об этом кто-нибудь узнал... и спасибо тебе большое за то, что ты для меня делала. Неожиданная благодарность брата, вызванная, впрочем, только преждевременным приступом ностальгии и инстинктом осторожности, желанием сохранить свою репутацию и во время отсутствия, все же тронула Мэри. - Об этом не стоит и говорить, Мэт, - возразила она. - Я с таким удовольствием делала это для тебя. Ты забудешь обо всем там, за границей. - Да, там у меня найдутся другие заботы, я полагаю. Никогда еще Мэри не видела брата таким подавленным, утратившим всю свою самоуверенность, и горячая нежность к нему согрела ей сердце. Она сказала: - Ты идешь к Агнес? Я провожу тебя до ворот. Идя об руку с ним вдоль стены дома, она подумала о том, как непохож этот робкий, неуверенный в себе юноша, шагавший рядом с ней, на того модного городского франта, каким он был еще две недели тому назад. - Тебе следует подбодриться немного, Мэт, - сказала она ласково. - Мне что-то не очень хочется ехать теперь, когда отъезд на носу, - заметил как бы вскользь Мэт, решившись на откровенность. - Ты должен быть доволен, что выберешься отсюда, - возразила Мэри. - Я тоже рада бы уехать. Этот дом для меня словно западня. Я чувствую, что никогда отсюда не вырвусь... и захочу, да не смогу. - Она с минуту помолчала, потом прибавила: - Впрочем, я забыла, ты ведь расстаешься с Агнес. Вот в чем дело! Вот чем ты так огорчен и расстроен! - Разумеется, - согласился Мэтью. Собственно, до этой минуты дело не представлялось ему в таком свете, но, когда он обдумал слова Мэри, такое объяснение показалось ему утешительным для его неустойчивого самолюбия. - А что думает отец насчет тебя и Агнес? - спросила неожиданно Мэри. Брат удивленно воззрился на нее и ответил, негодуя: - Не понимаю, что ты хочешь сказать, Мэри. Мисс Мойр - достойнейшая девица, никто не скажет о ней худого слова. И она замечательно красива! Что это тебе вздумалось задать такой вопрос? - Да так просто, Мэт, - ответила она уклончиво, не желая высказать той мысли, которая пришла ей в голову. Агнес Мойр, эта во всех отношениях достойная девица, была только дочерью мелкого и ничем не замечательного кондитера, а так как и сам Броуди, в силу обстоятельств, был лавочником, он не мог отвергнуть Агнес по таким мотивам. Но службу для Мэтью в Калькутте выхлопотал он, и он же настоял на его отъезде. А Мэтью пробудет в Индии пять лет! Молнией мелькнуло в памяти Мэри воспоминание об угрюмой, злорадной насмешке во взгляде отца, когда он в первый раз объявил трепетавшей от ужаса жене и пораженному сыну о своем решении отправить последнего за границу. И только сейчас начал неясно вырисовываться в сознании Мэри истинный характер отца. Она всегда боялась и почитала его, но теперь, под влиянием внезапного поворота в мыслях, уже начинала почти ненавидеть. - Ну, я ухожу, Мэри, - сказал между тем Мэтью. - Пока до свиданья. Мэри открыла уже было рот, готовая заговорить, но в то время как душа ее боролась со смутными подозрениями, взгляд ее упал на испуганную физиономию слабохарактерного брата, тщетно пытавшегося избежать разочарования, и, не сказав ни слова, она дала ему уйти. Расставшись с Мэри, Мэтью зашагал по улице, снова обретя поколебленную было самоуверенность, которую подогрела мысль, нечаянно поданная ему сестрой. Ну, конечно, он просто опасается разлуки с Агнес! Он говорил себе, что теперь, наконец, знает причину своего подавленного настроения, что люди и с более сильным характером падали духом по менее серьезным причинам, что его печаль делает ему честь как человеку любящему, с благородным сердцем. Он уже снова склонен был чувствовать себя скорее Ливингстоном, чем робким новобранцем. Он принялся громко насвистывать несколько тактов из "Жуаниты", вспомнил о своей мандолине, подумал с некоторой непоследовательностью о дамах, которых встретит на "Ирравади", а возможно, что и в Калькутте, и совсем повеселел. Когда он дошел до жилища Мойров, к нему уже возвратилась слабая тень прежней бойкости, и он не взошел, а взлетел по ступеням к двери. (Мойры, к сожалению, вынуждены были жить над своей лавкой и потому ступенек было много, и, что еще хуже, вход был рядом с уборной.) Мэтью настолько воспрянул духом, что постучал молотком в дверь весьма решительно и принял вид человека, возмущенного неприглядностью окружающей обстановки, неподобающей для того, чье имя когда-нибудь будет сиять в анналах Британской империи. Так же свысока посмотрел он на девчонку, прислуживающую в лавке, которая, в данную минуту преобразившись в горничную, отперла ему дверь и проводила в гостиную. Здесь, освобожденная от обязанности стоять за прилавком (несмотря на то, что рабочий день еще не кончился), уже сидела Агнес, ожидая своего Мэта: завтра ей нельзя будет покинуть пост в лавке, чтобы проводить Мэта до Глазго, но сегодняшний вечер принадлежал ей. Гостиная, холодная и сырая, имела нежилой, чопорный вид: она была обставлена громоздкой мебелью красного дерева, затейливый рисунок которой терялся в сладострастной тайне изгибов, а лоснившиеся спинки и сидения из конского волоса были прикрыты вышитыми салфеточками. Линолеум на полу блестел, как только что политая мостовая. Горные коровы зловещего вида, изображенные масляными красками, уныло глядели со стен на фортепиано (эту традиционную марку аристократизма), на узкой крышке которого, уставленной всякой всячиной, красовались под стеклянным колпаком три чучела птиц неизвестных пород среди целого леса фотографий: Агнес в младенческом возрасте, Агнес ребенком постарше, Агнес подростком, Агнес взрослой девицей, Агнес в группе, снятой во время ежегодной экскурсии служащих булочных и кондитерских, Агнес на собрании Общества трезвости, на прогулке членов Общества ревнителей церкви - все было здесь. Здесь же присутствовала во плоти и сама Агнес, - можно сказать, именно во плоти, так как при низком росте Агнес, как и мебель в ее гостиной, отличалась чрезмерной выпуклостью линий, особенно в области бедер и груди, пышных и обещавших принять еще более пышные размеры. Агнес была брюнетка с глазами маленькими и черными, как две дикие сливы, под соболиными бровями, с оливково-смуглым лицом и красными, довольно толстыми губами; на верхней губе у нее темнел ровный коричневый пушок, пока еще слабый, скорее похожий на тень, но являвший серьезную угрозу в будущем. Агнес горячо расцеловала Мэта. Она была на пять лет старше его и поэтому очень им дорожила. Взяв его за руку, она увлекла его за собой и, усадив, села с ним рядом на неуютный диван, который, как и вся гостиная, был предоставлен для свиданий влюбленной пары. - И подумать только, что это наш самый последний вечер! - жалобно сказала Агнес. - Не надо так говорить, Агнес, - запротестовал Мэтью. - Ведь мы можем постоянно думать друг о друге! Душою я буду с тобой, а ты со мной. Несмотря на то, что Агнес являлась рьяным членом Общества ревнителей церкви, она, судя по ее наружности, была создана для более тесной близости, чем та, которую сулил ей Мэт. Разумеется, она этого не подозревала и с возмущением отвергла бы такое предположение. Но вздох ее был глубок, когда она промолвила: "Я хотела бы, чтобы Индия была поближе", и крепко прижалась к Мэту. - Время быстро летит, Агнес, не успеешь оглянуться, как я вернусь с целой кучей рупий. И, гордый своей осведомленностью насчет иностранной валюты, прибавил: - Рупия - это около шиллинга и четырех пенсов. - Полно тебе говорить о рупиях в такие минуты, Мэт. Скажи, что ты любишь меня. - Ну, конечно, я тебя люблю, оттого мне так грустно уезжать. Последние дни я сам не свой, - видишь, как побледнел! - Сложив, таким образом, все бремя своих страданий к ее ногам, он находил в этом истинное благородство. - И ты даже разговаривать не станешь ни с одной из этих заграничных дам, обещаешь, Мэт? Я бы на твоем месте не доверяла им, за красивым лицом может скрываться злое сердце, Ты будешь это всегда помнить, да, милый? - Ну, конечно, Агнес. - Видишь ли, милый, там, в жарких странах, каждого красивого молодого человека ждет, должно быть, много искушений. Женщины, как только его приметят, пойдут на все, чтобы поймать его в свои сети, в особенности, если он нравственный молодой человек, - это их больше всего подстрекает. А-твоей маленькой Агнес не будет там, чтобы уберечь тебя, Мэт. Обещай мне остерегаться их ради меня. Мэту было удивительно приятно, что он так страстно любим, что Агнес заранее отчаянно ревнует его, и, мысленно уже созерцая свои будущие победы за границей, он торжественно произнес: - Да, Агнес, я знаю, что ты права. Может быть, путь мой будет труден, но ради тебя я никому не дам себя совратить. Если нас и разлучит что-нибудь, то это будет не по моей вине. - Ах, Мэт, родной мой, не смей и говорить об этом! Я не буду спать по ночам, думая обо всех этих бесстыдницах, которые станут вешаться тебе на шею. Разумеется, милый, я не так уж безрассудна: я буду довольна, если ты там познакомишься с серьезными и порядочными женщинами, ну, хотя бы с женами миссионеров или другими ревнительницами христианства. Тебе полезно было бы там иметь двух-трех знакомых пожилых дам, которые по-матерински заботились бы о тебе, может быть, штопали бы тебе носки. Если ты мне сообщишь о них, я могла бы с ними переписываться. - Разумеется, Агнес, - поддакивал Мэт, ничуть не увлеченный такой перспективой и твердо убежденный, что почетные пожилые дамы, о которых она говорила, для него неподходящая компания. - Но я сейчас не могу еще знать, встречу ли кого-либо в таком роде. Посмотрим сначала, как все у меня сложится. - Ты быстро станешь там на ноги, - нежно уверяла она. - Ты ведь и сам не знаешь, как привлекаешь к себе всех. Потом, твоя игра очень поможет тебе выдвинуться в обществе. Ты не забыл уложить ноты? Мэтью самодовольно кивнул головой. - Все взял. И мандолину. Я вчера переменил на ней бант. Агнес сдвинула черные брови при мысли о тех, кто будет любоваться этим украшением, завязанным на поэтическом инструменте. Но, не желая слишком наседать на Мэтью, она с некоторым усилием подавила свои опасения и с деланной улыбкой направила беседу в более возвышенное русло: - В церковном хоре тоже будет сильно недоставать тебя, Мэт. Без тебя и в кружке все будет казаться иным. Он скромно запротестовал, но Агнес не хотела слушать возражений. - Нет, - воскликнула она, - не спорь со мной! В церкви будет очень недоставать твоего голоса. Помнишь, милый тот вечер после спевки, когда ты в первый раз провожал меня домой? Никогда не забуду, как ты заговорил со мной. Помнишь, что ты сказал? - Не припомню сейчас, Агги, - ответил он рассеянно. - И разве не ты первая со мной заговорила? - О Мэт! - ахнула она, укоризненно подняв брови. - И как тебе только не совестно! Ты отлично знаешь, что это ты улыбался мне из-за нот весь тот вечер и что ты первый заговорил со мной. Я только спросила, не по пути ли нам. Мэтью кивнул головой с покаянным видом: - Вспомнил, вспомнил теперь, Агнес. И мы с тобой съели весь большой кулек лакричных леденцов разного сорта, которые ты принесла с собой. Они были превкусные! - Я буду посылать тебе каждый месяц большую жестянку конфет, - поторопилась обещать Агнес. - Я не хотела вперед рассказывать тебе, милый, но раз ты заговорил об этом сам, отчего же не сказать. Я знаю, что ты любишь конфеты, а в тех краях ни за что не достанешь хороших. Если послать их в жестянке, они дойдут в прекрасном виде. Он поблагодарил ее довольной улыбкой, но, раньше чем он успел что-нибудь сказать, Агнес продолжала, торопясь использовать его благодарность, пока она не остыла. - Твоя Агнес на все для тебя готова, Мэт, только бы ты не забывал ее, - говорила она страстно. - Ты никогда, ни на одну минуту не должен забывать обо мне. Ты ведь возьмешь с собой все мои фотографии? Сразу же вынь и поставь одну из них в каюте, хорошо, милый? - Она еще крепче прижалась головой к плечу Мэта и смотрела на него, словно гипнотизируя. - Поцелуй меня, Мэт. Вот так, хорошо! Как чудесно, что мы обручены. Это почти то же, что брак. Всякая честная девушка может чувствовать то, что чувствую я, только в том случае, если она обручена с кем-нибудь. Диван, видимо, был не пружинный, и Мэт начинал испытывать неудобство под навалившимся на него солидным грузом. Его ребяческая любовь к мисс Мойр, питаемая коварной лестью и знаками внимания с ее стороны, была недостаточно сильна, чтобы выдержать тяжесть этих мощных любовных объятий. - Ты мне позволишь покурить? - спросил он тактично. Агнес подняла глаза, налитые прозрачными слезами, из-под черной, как смоль, путаницы волос. - В последний вечер? - сказала она с упреком. - Видишь ли, я думаю, это поможет мне встряхнуться, - пробормотал он. - Последние дни были очень тяжелы, все эти сборы так утомляют человека. Она вздохнула и неохотно поднялась, говоря: - Ну, хорошо, милый. Я ни в чем не могу тебе отказать. Покури, если чувствуешь, что это тебе будет полезно. Но смотри, не кури слишком много в Индии, Мэт. Не забывай, что у тебя слабые легкие. - Она милостиво прибавила: - Ну, давай ради последнего раза я сама зажгу тебе сигару. Она боязливо зажгла немного смятую сигару, которую Мэтью вынул из жилетного кармана, и опасливо наблюдала, как он с подобающей мужчине безмолвной важностью пускал густые клубы дыма. Теперь она могла обожать его и любоваться им лишь на некотором расстоянии, но, вытянув руку, она ухитрялась все же гладить его часовую цепочку. - Ты будешь скучать по своей бедной Агги, не правда ли, Мэт? - спрашивала она прочувствованно, слегка покашливая, когда раздражающий дым сигары попадал ей в горло. - Отчаянно, - уверил ее Мэт. Он от всей души наслаждался эффектностью своей позы: он сидит, как герой, она - у ног его взирает на него с нежным восторгом. - Тоска будет без тебя... невыносимая. - Ему хотелось сказать "чертовская", это было бы шикарнее, но-из уважения к Агнес он употребил менее мужественное выражение и при этом покачал головой, словно сомневаясь в своей способности выдержать все испытания. - Мы должны страдать во имя нашей любви, - промолвила со вздохом Агнес. - Я уверена, что она воодушевит тебя на великие и прекрасные дела там, в Индии. Ты пиши мне обо всем. - Я буду с каждой почтой писать тебе и маме, - обещал Мэтью. - А я, разумеется, буду часто видеться с мамой, - отозвалась Агнес таким тоном, словно она была уже членом семьи. Мэтью думал о предстоящих ему тяжких трудах в далекой стране и о том, что две преданные, обожающие его женщины будут вместе воссылать к небу молитвы за него. Однако, несмотря на все его усилия продолжать курение, он не мог этого сделать, так как сигара жгла ему губы, и в конце концов пришлось с сожалением бросить ее. Тотчас же Агнес прильнула к его груди: - Поцелуй меня еще, милый! Потом, после паузы, она пролепетала манящим (как ей казалось) шепотом: - Ты вернешься ко мне большим, сильным, страстным мужчиной, да, Мэт? Я хочу, чтобы ты обнимал меня крепко, так крепко, как только тебе захочется. Мэтью вялой рукой обнял ее плечи с смутным неудовольствием: слишком уже много Агнес требует от человека, которому наутро предстоят опасности трудного плавания, таящего в себе много неизвестного. - Мне, право, стыдно, что я не умею скрыть своих чувств, - продолжала застенчиво Агнес. - Но ведь в этом нет ничего дурного, правда, Мэт? Ведь мы поженимся, как только ты вернешься домой. У меня сердце разрывается на части оттого, что нам не удалось обвенчаться до твоего отъезда. Я бы так охотно поехала с тобой! - Что ты, Агнес, - возразил Мэтью, - там совсем не место для белой женщины. - Но туда уезжает так много их, Мэт! Жены разных чиновников и мало ли кто! Если тебе придется ехать туда вторично после того, как ты отслужишь срок, я непременно поеду с тобой, - решительно сказала Агнес. - Нам теперь мешает только то, что ты должен сначала сделать карьеру, милый. Он промолчал, испуганный решительностью ее тона. Никогда до сих пор ему не приходило в голову, что он так близок к алтарю, он вовсе не подозревал истинных размеров власти Агнес над ним. Ее поцелуй показался ему бесконечно долгим. Наконец, он объявил: - Пожалуй, мне пора идти, Агги. - Да ведь еще так рано, Мэт, - обиженно возразила она. - Ты никогда не уходил раньше десяти. - Я знаю, Агнес, но мне завтра предстоит трудный день, - сказал он с важностью. - К двенадцати уже надо быть на пароходе. - Это прощание меня убьет! - воскликнула трагически Агнес, Неохотно выпуская Мэта из объятий. Он встал и, поправляя галстук, одергивая книзу брюки, осматривая на них пострадавшие складки, чувствовал, что ни о чем не жалеет: приятно было сознавать, что женщины готовы умереть из-за него. - Итак, прощай, Агнес! - мужественно воскликнул он, широко расставив ноги и протягивая ей обе руки. - Придет время, и мы с тобой увидимся снова. Она бросилась в раскрытые ей объятия, снова спрятала голову у него на груди и так зарыдала, что оба они покачнулись. - Я чувствую, что мне не следовало бы тебя отпускать, - прерывающимся голосом воскликнула Агнес, когда Мэтью высвободился, - не следовало мне так легко тебя уступать. Ты уезжаешь далеко. Но я буду молиться за тебя, Мэт. Да сохранит тебя бог для меня! - И она заплакала, видя, что он уже сходит с лестницы. Мэт вышел на улицу утешенный, ободренный и воодушевленный горем своей невесты, как будто опустошение, которое он произвел в ее девственном сердце, придавало ему достоинства, увеличивало на несколько дюймов его рост. Но в этот вечер, лежа в постели (он лег пораньше, чтобы набраться сил для предстоящих на следующий день хлопот), он размышлял уже, как более зрелый и светски опытный человек, на тему о том, что мисс Мойр, пожалуй, в последнее время была немного чересчур настойчива в выражении своих чувств. А засыпая, пришел к заключению, что мужчине следует дважды подумать раньше, чем связать себя узами брака, в особенности если этот мужчина - такой прожженный парень, как он, Мэтью Броуди. На другое утро он проснулся рано, но мама не позволила ему встать раньше девяти. - Не торопись! Не надо волноваться. Прибереги силы, мой мальчик, - сказала она, подавая ему в постель утренний завтрак. - У нас еще уйма времени, а тебе предстоит долгое путешествие. Она уже, должно быть, рисовала в своем воображении это путешествие без передышки до самой Калькутты. И оттого, что она не дала Мэту встать рано, он был еще полуодет, когда отец позвал его, стоя внизу у лестницы. Джемс Броуди не пожелал ни на дюйм отступить от своей обычной программы; он, без сомнения, счел бы слабостью со своей стороны какое-либо участие в проводах сына - и в половине десятого, как всегда, собрался в лавку. Когда Мэтью впопыхах сбежал с лестницы в подтяжках, с полотенцем в руках, с падавшими на бледный лоб мокрыми волосами и подошел к отцу, стоявшему в передней, Броуди устремил на него взгляд, в котором была, казалось, магнетическая сила, и на одно мгновение перехватил неуверенный взгляд сына. - Итак, Мэтью Броуди, - сказал он, глядя на него сверху вниз, - ты сегодня отправляешься и, значит, скажешь прости родному дому на пять лет. Надеюсь, ты за это время сумеешь чего-нибудь добиться. Ты слюнтяй и ломака, и твоя мамаша немного тебя избаловала, но в тебе должны быть и хорошие задатки. _Должны быть_, - крикнул он, - потому что ты мой сын! Я хочу, чтобы ты это доказал! Смотри людям прямо в глаза и не вешай голову, как трусливая собака. Я предоставил тебе все, что нужно, - продолжал он. - Должность у тебя ответственная и открывает большие возможности. Я снабдил тебя всем лучшим, что только можно достать за деньги. Я посылаю тебя за границу, чтобы сделать из тебя человека, не забывай же, что ты сын и наследник Джемса Броуди. Самое лучшее, что я дал тебе, - это мое имя! Так будь же человеком, а главное - будь Броуди! Веди себя, как настоящий Броуди, повсюду, где бы ты ни был, иначе... иначе да помилует тебя бог! Он крепко пожал руку сыну, повернулся и вышел. Мэтью в волнении закончил свой туалет с помощью матери, которая все время то вбегала, то выбегала, из комнаты, съел завтрак, не замечая его вкуса, и, раньше чем успел опомниться, в ужасе увидел у ворот кэб. Прощальные приветствия дождем посыпались на него. Старая бабка, сердитая на то, что ее так рано разбудили, крикнула с верхней площадки лестницы, запахивая длинную ночную сорочку вокруг костлявых голых ног: - Ну, прощай! Да смотри, не утони по дороге! Несси, которая уже заблаговременно лила слезы, взволнованная торжественностью ожидаемого события, могла только невнятно прорыдать: - Я тебе буду писать, Мэт! Надеюсь, компас тебе пригодится. Мэри тоже была глубоко взволнована. Она обвила руками шею Мэта и нежно поцеловала его. - Бодрись, Мэт, дорогой. Будь молодцом, и ничего дурного с тобой не случится. Не забывай, что у тебя есть сестра, которая тебя очень любит. Всю дорогу до станции Мэт сидел в кэбе, рядом с мамой, апатично сгорбившись, не замечая немилосердной тряски, в то время как миссис Броуди гордо поглядывала в окошко. Она представляла себе, как люди подталкивают друг друга, видя, что она катит в нарядном экипаже, и говорят: "Это миссис Броуди провожает своего сынка в Калькутту. Она всегда была ему доброй матерью, да и парень, надо сказать, хоть куда!" "Разумеется, не каждый день случается в Ливенфорде, что мать провожает сына на пароход, идущий в Индию", - удовлетворенно размышляла она, стараясь поприличнее задрапировать на себе пальто и величаво сидя в дряхлом кэбе, словно в собственной карете. У вокзала она с важным видом расплатилась с кучером, поглядывая украдкой из-под шляпы на нескольких зевак под аркой, и затем не удержалась, чтобы не заметить как бы вскользь носильщику, взявшему багаж: "Этот молодой джентльмен едет в Индию". Носильщик, спотыкаясь под тяжестью сундука и одурев от запаха камфары, исходившего оттуда, повернул багровую шею и тупо посмотрел на нее, слишком ошарашенный, чтобы поддержать разговор. Они пришли на платформу, но роковой поезд опоздал, расписание на железнодорожном участке между Ливенфордом и Дэрроком никогда не вызывало одобрения публики, и сегодня также, оправдывая свою репутацию, соблюдалось далеко не точно. Мама беспокойно постукивала ногой, нетерпеливо поджимала губы, поглядывала беспрестанно на серебряные часики, которые носила на шее, на волосяной цепочке. Мэтью, полный страстной надежды на то, что на линии произошло крушение, посматривал рассеянно и безутешно на носильщика, который, в свою очередь, разинув рот, глядел на миссис Броуди. Он никогда не видывал ее раньше и, пожирая ее бессмысленным взором, он по величавой небрежности и вместе живости ее манер, выходившей за пределы всего виденного им до сих пор, принял ее за какой-то феномен - за путешественницу по меньшей мере европейского масштаба. Наконец вдали послышалось лязганье, как похоронный звон, отнявший у Мэтью последнюю надежду. Поезд, выпуская пар, подошел к станции и через несколько минут снова запыхтел, увозя миссис Броуди и ее сына, сидевших друг против друга на жестких деревянных скамейках, и оставив на платформе носильщика, недоверчиво рассматривавшего монету в один пенс, которую незнакомая леди величественно сунула ему в руку. Он почесал затылок, плюнул с презрением и выбросил из головы весь эпизод, как тайну, которая выше его понимания. В поезде миссис Броуди пользовалась каждым мгновением, когда стихал шум колес и голос ее мог быть услышан, чтобы обратиться с каким-либо оживленным замечанием к Мэтью, а в промежутках весело смотрела на него. Мэтью ерзал на месте: он знал, что его стараются "подбодрить", и его это злило. "Ей-то хорошо, - думал он уныло, - ей ведь уезжать не надо". Наконец они приехали в Глазго (Мэту путешествие показалось непозволительно коротким). С вокзала направились по Джемайка-стрит и по Бруми-Ло в порт, туда, где стоял уже под парами "Ирравади", а по бокам его два буксирных судна. Пароход показался им огромным, лопасти у него были широкие, как летучая мышь с распростертыми крыльями, а по сравнению с его трубой мачты всех остальных судов казались низкими. Мама сказала с восхищением: - Честное слово, вот это пароход, Мэт! Теперь я буду меньше тревожиться, раз ты едешь на таком большом пароходе. Эта громада не ниже нашей городской башни. Смотри, сколько народу на палубе! Я думаю, нам можно уже идти туда. Они вместе подошли к сходням и поднялись на палубу, где уже началась обычная при посадке толчея, преувеличенная суета и беспорядок. Матросы носились по палубе, творя чудеса с канатами; офицеры в золотых галунах строго покрикивали и громко свистали. Пароходная прислуга гонялась за пассажирами, а пассажиры - за прислугой. Англо-индусы, возвращавшиеся в облюбованную ими страну, яростно смотрели на всякого, кто оказывался у них на дороге, родственники в эти минуты тяжкого расставания калечили пальцы ног о железные стойки и груды багажа. Среди толкотни и шума мужество миссис Броуди дрогнуло. Важная мина контролера, направившего их вниз, внушила ей робость, и хотя она первоначально намеревалась подойти к капитану парохода и в подобающих выражениях поручить Мэта его особому попечению, она теперь не решалась сделать это. Сидя в душной берлоге, которая должна была служить Мэту каютой в течение ближайших двух месяцев, и ощущая легкое покачивание судна вверх и вниз, она поняла, что чем скорее она вернется на берег, тем будет лучше. Теперь, когда подошел миг действительного прощания, исчезла ложная экзальтация, созданная ее романтическим воображением, лопнула, подобно проколотому пузырю, как предсказывал, насмехаясь, ее супруг. Миссис Броуди снова стала тем, чем была на самом деле, - слабой женщиной, которая дала жизнь этому ребенку, кормила его своей грудью, у которой он вырос на глазах и теперь покидал ее. Слеза медленно поползла по ее щеке. - Ах, Мэт, - вскрикнула она, - я старалась бодриться ради тебя, сынок, но сейчас мне очень тяжело. Боюсь, что эти чужие страны - не место для тебя. Лучше бы ты оставался дома. - Мне тоже не хочется уезжать, мама, - горячо взмолился Мэтью, как будто она могла в последнюю минуту протянуть руку и вырвать его из когтей ужасной опасности, грозившей ему. - Придется тебе все-таки ехать, сыночек. Теперь уж дело зашло слишком далеко, ничего нельзя изменить, - возразила она, печально качая головой. - Твой отец все время этого хотел. А раз он велит, надо слушаться. Другого выхода нет. Но ты постараешься вести себя как следует, не правда ли, Мэт? - Да, мама. - И будешь посылать домой часть своего жалованья, чтобы я могла вносить деньги в строительную компанию для тебя? - Да, мама. - И каждый день будешь прочитывать по главе из библии, которую я тебе дала, Мэт? - Да, мама. - И не забывай меня, Мэт. Мэтью вдруг начал прерывисто и странно всхлипывать. - Не хочу ехать, - ревел он, цепляясь за платье матери. - Вы меня отправляете бог знает куда, и я никогда оттуда не вернусь... На смерть меня посылаете! Не отпускай меня, мама! - Ты должен ехать, Мэт, - прошептала миссис Броуди. - Он убил бы нас, если бы ты вернулся со мной обратно. - У меня будет морская болезнь, - хныкал Мэт. - Я чувствую, она уже начинается. И я схвачу лихорадку в Индии. Ты знаешь, какой у меня слабый организм. Говорю тебе, мама, - эта поездка меня доконает. - Перестань, сынок, - бормотала мать, - успокойся! Я буду молиться, чтобы бог хранил тебя. - Ну, хорошо, мама, раз я должен ехать, так уходи, оставь меня, - причитал Мэт, - я не в силах больше терпеть! Незачем тебе сидеть тут и дразнить меня. Уходи, и пусть все будет кончено! Мать встала и обняла его. Наконец в ней заговорили чувства простой женщины. - Прощай, сынок, благослови тебя господь, - сказала она тихо. Когда она вышла из каюты в слезах, с трясущейся головой, Мэтью бессильно опустился на свою койку. Миссис Броуди сошла по сходням и направилась к вокзалу на улице Королевы. Едва волоча ноги, брела она теперь мимо доков, по той же дороге, по которой недавно шла к пароходу так легко и весело; ее тело все больше и больше клонилось вперед, платье небрежно волочилось сзади, голова трогательно поникла на грудь. Душа ее была исполнена смиренной покорности. Она окончательно очнулась от своих грез и снова превратилась в беспомощную и несчастную жену Джемса Броуди. В поезде по дороге домой она почувствовала, что устала, обессилена быстрой сменой переживаний, через которые прошла; ее одолела дремота, и она уснула. Тотчас же откуда-то из закоулков сонного мозга притаившиеся там видения вырвались на свободу и мучили ее. Кто-то швырял ее наземь, побивал камнями; со всех сторон надвигались серые квадратные каменные стены, все больше сдавливая ее. Рядом на земле лежали ее дети, их тела, страшные в своей изможденности и бессилии, казались трупами. И когда стены медленно стали надвигаться на них, она проснулась с громким криком, потонувшим в свистке паровоза. Поезд входил в предместье Ливенфорда. Она была дома. 5 На другое утро, часов в десять, миссис Броуди и Мэри были одни на кухне. Обычно в этот час они обсуждали хозяйственную программу на предстоящий день, после того, как глава семьи, позавтракав, уходил из дому. Но в это утро они не строили планов уборки или починки, не совещались насчет того, что лучше приготовить на обед - тушеное мясо или котлеты, не обсуждали вопроса, требует ли утюжки серый костюм отца. Они сидели молча, чем-то удрученные; миссис Броуди уныло прихлебывала из чашки крепкий чай, Мэри безучастно глядела в окно. - Я сегодня никуда не гожусь, - промолвила, наконец, мать. - И не удивительно, мама, после вчерашнего, - вздохнула Мэри. - Как-то он теперь себя чувствует? Надеюсь, не тоскует еще по дому. Миссис Броуди покачала головой. - Самое худшее будет, если начнется качка. Мэт всегда плохо себя чувствовал на воде, бедняжка! Я очень хорошо помню, когда ему было лет двенадцать, не больше, мы ехали на пароходе в Порт-Доран, и он очень страдал, а между тем море было совсем тихое. Он стал есть сливы после обеда, мне не хотелось запрещать ему и портить мальчику удовольствие в такой день, но его стошнило - пропали даром и сливы, и хороший обед, за который отец заплатил целых полкроны. Ох, и сердился же на него отец и на меня тоже, как будто я была виновата в том, что мальчика от качки стошнило. Она помолчала, занятая воспоминаниями, потом прибавила: - Теперь, когда Мэт уехал от нас так далеко, я рада, что от меня он никогда за всю жизнь не слыхал дурного слова. Да, ни разу я не только руки на него не подняла, но и сердитого слова ему не сказала. - Мэт всегда был твоим любимцем, - кротко согласилась Мэри. - Ты, наверное, очень будешь скучать без него, мама? - Скучать? Еще бы! Я чувствую себя так, как будто... как будто что-то внутри у меня оторвалось, увезено на этом пароходе и никогда не вернется. И я надеюсь, что и Мэт будет тосковать по мне. Она замигала глазами и продолжала: - Да, хоть он и взрослый мужчина, а в каюте расплакался, как ребенок, когда прощался со своей матерью. Это меня утешает, Мэри, и будет поддерживать, пока я не найду настоящего утешения в его дорогих письмах. Ох, как я их жду! Единственный раз он мне написал письмо, когда ему было девять лет и он после болезни гостил на ферме у кузена Джима. Занятно он писал - про лошадь, на которую его посадили, да про маленькую форель, которую сам поймал в реке. Это письмо до сих пор хранится у меня в комоде. Я люблю его перечитывать. Знаешь что, - заключила она с меланхолическим удовольствием, - я разберусь во всех ящиках и отберу вещи Мэта, какие у меня найдутся, этим я хоть капельку утешусь, пока не придут вести от него. - Мы сегодня приберем его комнату, мама? - спросила Мэри. - Нет, Мэри, там ничего не надо трогать. Это комната Мэта, и мы сохраним ее такой, как она есть, до тех пор пока она ему снова понадобится... если это когда-нибудь будет. Мама с наслаждением отхлебнула глоток из чашки. - Вот спасибо, что ты согрела мне чай, Мэри, он меня подкрепит. Кстати, там Мэт, должно быть, будет пить хороший чай, Индия славится чаем и пряностями. Холодный чай будет его освежать в жару. Затем, помолчав, она прибавила: - А отчего ты не налила чашечку и себе? - Не хочу. Мне что-то нездоровится сегодня, мама. - Ты и в самом деле плохо выглядишь последние дни. Бела, как бумага. Из своих детей миссис Броуди меньше всех любила Мэри. Но, лишившись своего любимца Мэтью, она почувствовала, что Мэри стала ей как-то ближе. - Сегодня мы уборку делать не будем, ни ты, ни я. Мы обе заслужили отдых после той гонки, что была у нас последнее время. Я попробую, пожалуй, развлечься чтением, а ты сегодня сходи за покупками, подыши свежим воздухом. В такой сухой и солнечный день полезно пройтись. Давай запишем, что надо купить. Они выяснили, каких продуктов недостаточно в кладовой, и Мэри записала все на бумажку, не надеясь на свою предательскую память. Закупки в различных лавках были делом сложным, так как деньги на хозяйство выдавались не щедро и они старались все закупать как можно дешевле. - Можно будет перестать брать маленькие булочки в пекарне, раз Мэта нет. Отец до них не дотрагивается. Скажешь там, чтобы их больше не присылали, - наказывала мама. - Господи, как вспомню, что мальчика нет, дом кажется таким пустым! Мне доставляло столько удовольствия угощать его каким-нибудь вкусным блюдом. - И масла нам тоже теперь понадобится меньше, мама. Он очень любил, - заметила Мэри, задумчиво постукивая карандашом по своим белым зубам. - Во всяком случае сегодня масла не нужно, - отвечала мать с некоторой холодностью. - Да, вот еще что: купи по дороге журнал "Добрые мысли" за последнюю неделю. Это именно то, что нужно Мэту, и я буду посылать его ему каждую неделю. Мэту приятно будет получать регулярно журнал, это очень полезное чтение. Когда они все взвесили, выяснили, что нужно купить, и тщательно подсчитали, сколько все это будет стоить, Мэри взяла деньги, отсчитанные матерью из ее тощего кошелька, надела шляпку, повесила на руку красивую плетеную сумку и отправилась за покупками. Она была рада возможности выйти, вне дома она чувствовала себя свободнее и душой и телом, менее связанной крепко укоренившимися незыблемыми формами окружающей ее жизни. Вдобавок каждая вылазка в город теперь таила в себе для Мэри элемент рискованного и волнующего приключения, и на каждом углу и повороте она в ожидании тяжело переводила дух, едва решалась поднять глаза от земли, и надеясь и боясь увидеть Дениса. Хотя писем от него она больше не получала (и к счастью, может быть, так как иначе она неизбежно была бы изобличена), но внутреннее чутье говорило ей, что Денис уже вернулся домой из своей деловой поездки по району. Если он и вправду ее любит, он непременно приедет в Ливенфорд, чтобы искать встречи с нею. Подгоняемая каким-то бессознательным томлением, она ускорила шаги, сердце ее билось сильнее. Она в смятении прошла мимо городского выгона, и один быстрый и боязливый взгляд сказал ей, что от веселой ярмарки, бывшей здесь неделю назад, остались только дорожки, протоптанные множеством ног, белевшие на земле четырехугольники и круги - следы стоявших тут палаток и ларей, кучи обломков и дымящейся золы на примятой, выжженной траве. Но этот беспорядок и опустошение не вызвали в ее душе острой боли, она не пожалела об отсутствии нарядной и веселой толпы. В сердце ее жило воспоминание, ничем не омраченное, не затоптанное, не выжженное, с каждым днем ярче пламеневшее. Желание увидеть Дениса становилось все настойчивее. Оно сообщало какую-то удивительную воздушность и стремительность ее стройной фигуре, туманило глаза, вызывало на ее щеках румянец, свежий, как только что распустившаяся дикая роза. Тоска по Денису подкатывалась к горлу, душила, как душит жестокое горе. Придя в центр города, она начала ходить по лавкам, мешкая, останавливаясь на минуту у каждой витрины, в надежде что вот-вот ощутит легкое прикосновение к своему плечу. Выбирала самый длинный путь, проходила по всем улицам, куда только у нее хватало смелости сворачивать, все в той же надежде встретить Дениса. Но его нигде не было видно, и Мэри, уже не скрываясь, стала жадно смотреть по сторонам, словно умоляя его появиться и вывести ее из состояния мучительной неизвестности. Постепенно список поручений, данных матерью, становился все короче, и к тому времени, когда она сделала последнюю покупку, на ее гладкий лоб набежала морщинка тревоги, а углы рта жалобно опустились. Теперь она была во власти скрывавшегося до сих пор под ее нетерпением противоположного чувства. Денис ее не любит и потому не придет! Безумие с ее стороны - верить, что он все еще думает о ней. Пара ли она ему, этому обаятельному красавцу? И с горькой уверенностью отчаяния Мэри решила, что никогда она не увидит его больше. Она казалась себе брошенной, одинокой, подбитой птицей, которая еще слабо трепещет крыльями. Больше нельзя было оттягивать возвращения домой. С внезапно проснувшимся чувством собственного достоинства она решила, что стыдно на глазах у людей шататься без дела по улицам - словно поиски человека, пренебрегшего ею, унижали ее в общественном мнении. И, торопливо повернув обратно, она направилась домой, чувствуя, что сумка с покупками оттягивает ей руку, как тяжелый груз. Она выбирала теперь тихие улицы, чтобы легче избежать возможной встречи, с грустью говоря себе, что раз она Денису не нужна, она не станет ему навязываться: в припадке горького самоуничижения она шла с поникшей головой, и, переходя улицу, старалась занимать как можно меньше места на мостовой. Она настолько уже отказалась от мысли увидеть Дениса, что когда он внезапно появился перед ней, вынырнув из переулка, ведущего к новому вокзалу, это было похоже на возникновение призрака из воздуха. Мэри подняла глаза, испуганные, неверящие, словно отказывавшиеся передать сознанию то, что они увидели, и затопить сердце радостью, которая может оказаться обманчивым миражем. Но призрак не мог бы так стремительно броситься вперед, так пленительно улыбаться, сжимать ее руку так нежно, так крепко, что она ощущала биение горячей крови в его живой и сильной руке. Да, это был Денис. Но какое право имел он быть таким веселым, таким ликующим, беззаботным и ослепительно изящным, словно восторга его не омрачала и тень воспоминания об их разлуке? Неужели он не чувствовал, что она провела в вынужденном ожидании столько томительных, печальных дней, и только минуту назад совсем пала духом, до того даже, что считала себя покинутой? - Мэри, мне кажется, что я попал на небеса, а вы ангел, который встречает меня там! Я вернулся вчера, поздно вечером, и, как только удалось вырваться из дому, в ту же минуту помчался сюда. Какая удача, что я вас встретил! - восклицал он, жадно глядя ей в глаза. Мэри тотчас же простила ему все. Ее отчаяние растаяло на огне его бурной радости; грусть умерла, заразившись веселостью его улыбки, а вместо нее пришло вдруг смущающее воспоминание о сладостной интимности их последнего свидания, и ей стало ужасно стыдно. Она покраснела, увидев среди бела дня этого молодого щеголя, который под покровом благодетельного мрака сжимал ее так крепко в объятиях, который был первым мужчиной, целовавшим ее, ласкавшим ее девственное тело. Догадывался ли он обо всем, что она передумала с тех пор? Знал ли, какие волнующие воспоминания о прошлом и безумные, беспокойные видения будущего осаждали ее? Она не решалась посмотреть на Дениса. - Как я счастлив, что вижу вас снова, Мэри! Я готов запрыгать от радости. А вы рады? - говорил он между тем. - Да, - ответила она тихо и смущенно. - Мне столько нужно вам сказать такого, чего я не мог написать в письме! Я не хотел быть слишком откровенным, опасаясь, что письмо перехватят. Получили вы его? - Получила, но вам не следует больше писать мне, - прошептала Мэри. - Я боюсь за вас. Уже и то, что он написал, было достаточно нескромно, так что при одной мысли о том, чего он не решился написать, щеки Мэри вспыхнули еще ярче. - Да мне теперь долго не понадобится писать, - он многозначительно улыбнулся. - Мы; конечно, будем часто встречаться. До осеннего объезда района я буду работать здесь в конторе еще месяца два. Кстати, Мэри, дорогая, вы и тут, как волшебница, принесли мне счастье: на этот раз я собрал вдвое больше заказов. Если вы постоянно будете так меня вдохновлять, я благодаря вам очень скоро разбогатею. Клянусь богом, вам придется выйти за меня замуж хотя бы только для того, чтобы делить доходы! Мэри с беспокойством оглянулась, ей уже чудилось на безлюдной улице множество предательских глаз, следящих за ними. Веселая уверенность Дениса показывала, насколько он не понимал ее положения. - Денис, мне нельзя больше здесь стоять. Нас могут увидеть. - А разве преступление - разговаривать с молодым человеком, к тому же... утром? - возразил он тихо, подчеркнув последнее слово. - Право, в этом нет ничего зазорного. А если не хотите стоять здесь, я готов пойти с вами куда угодно, хоть На край света. Разрешите взять ваши пакеты, сударыня! Мэри покачала головой. - Тогда на нас еще скорее обратят внимание, - сказала она робко, чувствуя уже на себе взгляды всего города во время такой безрассудно смелой прогулки. Денис посмотрел на нее с покровительственной нежностью затем окинул улицу беглым взглядом, который влюбленная Мэри сравнила про себя со смелым взором завоевателя во вражеской стране. - Мэри, голубушка, - сказал он шутливым тоном, - вы не знаете еще, с кем имеете дело. "Фойль никогда не сдается" - вот мой девиз. Идем! - Он, крепко держа ее руку, прошел с ней мимо нескольких домов. Потом, раньше чем она успела Опомниться и подумать о сопротивлении, увлек ее за светло-желтую дверь кафе Берторелли. Мэри даже побледнела от страшной мысли, что она перешла теперь все границы приличия, дошла до окончательного падения. Укоризненно глядя в улыбающееся лицо Дениса, она ахнула с шокированным видом: - О Денис, что вы сделали! Но когда она оглядела чистенькую пустую кофейню с рядами мраморных столиков, сверкающими зеркалами, светлыми обоями, когда она дала усадить себя на одно из обитых плюшем кресел, совсем такое, как ее скамейка в церкви, ее охватило сильное удивление, как будто она ожидала увидеть здесь грязный притон, подходящий для развратных оргий, которые, если верить молве, всегда происходят в таких именно местах. В еще большее замешательство ее привело появление добродушного на вид толстяка с несколькими подбородками. Толстяк подошел к ним с улыбкой, быстро согнул в поклоне то место, где у него некогда была талия, и сказал: - Добро пожаловать, мистер Фойль! Рад видеть вас снова. - Доброе утро, Луи. (Значит, это и есть то самое чудовище, хозяин кафе!) - Удачно съездили, мистер Фойль? Много заработали, надеюсь? - Еще бы! Эх, вы, старый кусок сала! Разве вы до сих пор еще не убедились, что я все умею сбыть? Я сумел бы распродать тонну макарон на улицах Абердина. Берторелли засмеялся и выразительным жестом развел руками, а от смеха вокруг его полного сияющего лица образовалось еще больше подбородков. - Это-то дело нетрудное, мистер Фойль! Макароны - хорошая штука, не менее полезная, чем овсянка. От них человек становится такой толстый, как я. - Это верно, Луи. Вы - живое доказательство, что не следует есть макароны. Ну, не будем говорить о вашей фигуре, Как поживает семейство? - О, великолепно! Бамбино скоро будет с меня величиной! У него уже два подбородка! Когда он громко захохотал, Мэри снова с ужасом уставилась на этого злодея, скрывающего свою низость под маской притворного веселья и мнимой добросердечности. Но тут Денис прервал ход ее противоречивых мыслей, дипломатично спросив: - Что вы хотите заказать, Мэри? Может быть, макаллум? У Мэри хватило смелости кивнуть головой. Она не знала, какая разница между макаронами и макаллумом, но сознаться в своем невежестве при этом архангеле порока было выше ее сил. - Отлично, отлично, - согласился Берторелли и убежал. - Славный малый! - заметил Денис. - Честен, как золото. А уж добрее его не найти. - Да как же... - дрожащим голосом возразила Мэри. - О нем говорят такие вещи... - Ба! Вероятно, что он ест маленьких детей? Все это просто противное ханжество, Мэри, милая! Нам пора бы отрешиться от него, ведь мы живем не в средние века. Оттого, что Луи итальянец, он не перестает быть таким же человеком, как мы. Он из какого-то местечка близ Пизы, где стоит знаменитая башня, - знаете, та, что клонится, но не падает. Когда-нибудь мы с вами поедем ее посмотреть. И в Париж поедем, и в Рим, - добавил он небрежно. Мэри с благоговением посмотрела на этого человека, который называл иностранцев просто по имени и говорил об европейских столицах не с хвастовством, как бедняга Мэт, а со спокойной, хладнокровной уверенностью. Она подумала: какой богатой и яркой могла бы стать жизнь с таким человеком, любящим и сильным, мягким и в то же время смелым. Она чувствовала, что начинает его боготворить. Она ела макаллум, восхитительную смесь мороженого с малиновым вареньем, блестяще придуманное сочетание легкой кислоты фруктового сока с холодной чудесной сладостью сливочного мороженого, которое таяло на языке, доставляя неожиданное, изысканное наслаждение. Денис, с живым удовлетворением наблюдая ее наивный восторг, под столом тихонько прижимал свою ногу к ее ноге. И отчего это - спрашивала себя Мэри - она всегда так чудесно проводит время в обществе Дениса? Отчего он своей добротой, щедростью и терпимостью так отличается от всех, кого она знает? Отчего загнутые кверху уголки его рта, светлые блики в его волосах, посадка его головы будят в ней такую радость, что сердце готово перевернуться в груди? - Нравится вам тут? - спросил он. - Да, тут и в самом деле очень мило, - согласилась она. - Оттого я и привел вас сюда. Впрочем, когда мы вместе нам всюду хорошо. Вот в чем весь секрет, Мэри. Глаза ее сверкнули в ответ, всем существом вбирала она исходивший от него ток смелой жизнерадостности, и, в первый раз с тех пор, как они встретились, она рассмеялась весело громко, от души. - Вот так-то лучше, - поощрил ее Денис. - А то я уже начинал беспокоиться. - Он порывистым движением наклонился через стол и крепко сжал ее тонкие пальчики. - Если бы ты знала, Мэри, милая, как я хочу видеть тебя счастливой! С первой встречи я влюбился в твою красоту, - но то была печальная красота. Казалось, ты боишься, не смеешь улыбнуться, словно кто-то убил в тебе навсегда радость. С того чудного вечера, который мы провели вместе, я постоянно думал о тебе, дорогая. Я тебя люблю и надеюсь, что ты любишь меня. Чувствую, что мы созданы друг для друга. Я не мог бы теперь жить без тебя и хочу быть с тобой, хочу видеть, как ты освобождаешься от своей печали и смеешься каждой моей пустой, глупой шутке. Позволь же мне открыто любить тебя! Мэри молчала, безмерно тронутая его словами. Наконец она заговорила. - Как бы мне хотелось быть всегда с вами! - сказала она с грустью. - Я... мне так вас недоставало, Денис. Но вы не знаете моего отца. Он страшный человек. Что-то в нем есть, чего никак не поймешь. Я его боюсь, а он... он запретил мне и говорить с вами. Денис прищурился. - Так я для него недостаточно хорош? Мэри невольно, словно под влиянием острой боли, крепко сжала его пальцы. - Не говори этого, Денис, голубчик. Ты - чудный, и я люблю тебя, я за тебя умереть готова. Но ты не можешь себе представить, какой властный человек мой отец... ах, это самый гордый человек на свете! - Да почему же?.. Что он может иметь против меня? Мне стыдиться нечего, Мэри. Почему это ты упомянула о его гордости? Мэри некоторое время не отвечала. Потом сказала медленно: - Не знаю... В детстве я никогда над этим не задумывалась, отец был для меня богом, - такой большой, сильный, - и каждое его слово было законом. Когда я стала старше, мне начало казаться, что тут есть какая-то тайна, оттого он не такой, как другие люди, оттого он хочет по-своему нас воспитать. И теперь я почти боюсь, что он думает... Мэри остановилась и взволнованно посмотрела на Дениса. - Ну, что же он думает? - настойчиво подхватил тот. - Я в этом не уверена... Я даже не решаюсь сказать... - Она тревожно покраснела и неохотно договорила: - Кажется, он думает, что мы каким-то образом приходимся родственниками Уинтонам. - Уинтонам! - воскликнул недоверчиво Денис. - Самому герцогу! Господи, откуда он это взял? Мэри уныло покачала головой. - Не знаю. Он никогда об этом не говорит, но я чувствую, что в глубине души он постоянно носится с этой мыслью. Видишь ли, фамилия Уинтонских герцогов, - Броуди, ну, он и... О, как все это глупо, смешно!.. - Смешно! - повторил Денис. - Нет, совсем не смешно! Какую же пользу он рассчитывает извлечь из этого родства? - Да никакой, - отвечала она с горечью. - Только гордость свою тешит. Иногда он просто отравляет нам жизнь, заставляет нас жить не так, как люди живут. В этом доме, который он себе выстроил, мы в стороне от всех и от всего, и дом этот нас так же гнетет, как он сам. Увлекшись рассказом о своих тревогах, она в заключение воскликнула: - Ах, Денис, я знаю, что нехорошо говорить так о родном отце. Но я его боюсь. Никогда, никогда он не позволит нам обручиться. Денис стиснул зубы. - Я сам с ним поговорю. Каков бы он ни был, а я сумею его убедить, чтобы он разрешил нам встречаться. Не страшен он мне. Я не боюсь никого на свете. Она вскочила в сильном испуге. - Нет, нет, Денис! Не делай этого! Он нас обоих накажет самым ужасным образом. Она уже видела, как отец, страшный, грубый, сильный, калечит этого юного красавца. - Обещай, что ты не пойдешь к нему! - закричала она. - Но нам же необходимо видеться, Мэри, не могу я от тебя отказаться. - Мы могли бы иногда встречаться потихоньку, - предложила Мэри. - Ни к чему это не приведет, дорогая. Нам надо решиться на что-нибудь окончательно. Ты знаешь ведь, что я должен жениться на тебе. Он пристально взглянул на девушку. Зная теперь, как велико ее неведение, он не решился сказать больше. Он только взял ее руку, осторожно поцеловал, в ладонь и прижался к ней щекой. - Скоро мы встретимся опять? - спросил он непоследовательно. - Мне хотелось бы снова гулять с тобой при лунном свете и видеть, как он блестит в твоих глазах, как лучи играют в твоих волосах... - Он поднял голову и с любовью поглядел на руку Мэри, которую все еще держал в своей, - Руки у тебя - как подснежники, такие нежные, и белые, и слабые. Они кажутся прохладными, как снег, когда я прижимаюсь к ним лицом. Я люблю твои руки, Мэри, я люблю тебя. Им овладело страстное желание иметь ее всегда подле себя. Он мысленно решил, что, если понадобится, вступит в борьбу. Любовь его одолеет все преграды, разделяющие их, будет сильнее самой судьбы. И он сказал твердо, уже другим тоном: - Но ты ведь все равно выйдешь за меня, даже если придется ждать? Да, Мэри? В эти мгновения, пока он в ожидании ее ответа сидел молча, слегка поглаживая ее руку, четко выделяясь на кричащем фоне пустого кафе, Мэри увидела в его глазах, как тянется к ней эта близкая душа, услышала в его вопросе лишь просьбу быть счастливой с ним навсегда, и, сразу позабыв обо всех препятствиях, опасностях, совершенной недостижимости этого счастья, ничего не желая знать о браке, только любя Дениса, утопив свой страх в его смелости, сама растворяясь в нем целиком, глубоко глядя ему в глаза, она ответила: - Да. Денис не шевельнулся, не упал на колени, не стал в пылких словах выражать свою благодарность. Но в тишине от него к Мэри через их соприкасавшиеся руки словно устремился ток невыразимой страстной любви, а в глазах была такая беззаветная нежность, что, когда они встречались с глазами Мэри, казалось, - эта нежность разливается вокруг обоих сверкающей радугой. - Ты не пожалеешь об этом, любимая, - шепнул он и, нагнувшись через стол, тихонько поцеловал ее в губы. - Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была счастлива, Мэри. Я был эгоистом, но теперь я буду думать прежде всего о тебе. Я буду работать для тебя изо всех сил. Я быстро пробивал себе дорогу, а теперь буду делать это еще быстрее. У меня уже отложено кое-что в банке, и если ты согласна подождать, Мэри, то мы скоро попросту уедем отсюда и обвенчаемся. Потрясающая простота этого решения ошеломила ее, и, подумав о том, как легко будет убежать вместе, неожиданно, тайком от отца и навсегда от него освободиться, она всплеснула руками и прошептала: - О Денис, неужели это возможно? Мне это не приходило в голову! - Конечно, возможно. И будет, дорогая. Я примусь работать так усердно, что мы скоро сможем пожениться... Запомни мой девиз! Мы сделаем его девизом нашего рода. Что нам за дело до Уинтонов! А теперь - ни слова больше, и пускай в этой головке не останется ни единой заботы. Предоставь все мне и помни одно - что я о тебе думаю всегда и всегда стремлюсь к тебе. Нам, может быть, придется соблюдать осторожность, но, разумеется, мне изредка можно будет видеть тебя, хотя бы только любоваться тобой издали. - Да и мне непременно надо иногда видеться с тобой. Без этого было бы слишком тяжело жить, - прошептала Мэри. И вдруг придумала выход: - По вторникам я хожу в библиотеку менять книги для мамы, а иногда и для себя. - Да ведь я это давно сам узнал, глупышка! - засмеялся Денис. - До тех пор, пока дело кончится, я, верно, успею познакомиться с литературными вкусами твоей матери. Как будто я не знаю, что ты ходишь в библиотеку! Я там буду тебя подстерегать, не беспокойся! Но знаешь что: мне хотелось бы иметь портрет моей дорогой девочки, чтобы не умереть с тоски в промежутках между встречами. Мэри, немного сконфуженная тем, что приходится сознаться в пробелах и странности своего воспитания, возразила: - У меня нет ни единой фотографии. Отец нам не позволял сниматься. - Что?! Твои родители отстали от века, моя милая. Придется их подтянуть. Подумать только, что ты ни разу в жизни не снималась! Срам да и только. Ну, да ничего, как только мы станем мужем и женою, я в ту же минуту сфотографирую твое милое личико. Как тебе нравится вот это? - спросил он, показывая ей довольно туманный снимок щеголеватого молодого человека, стоявшего с бодрым и неуместно веселым и развязным видом среди каких-то камней, напоминающих миниатюрные надгробные памятники. - Денис Фойль на Дороге Гигантов в прошлом году, - пояснил он. - Вот старуха, которая там продает раковины, знаешь, те большие, что поют, если их поднести к уху. Она в тот день мне гадала. Сказала, что я счастливчик, что меня ждет удача, - видно, она знала, что я встречу тебя. - Можно мне взять себе эту фотографию, Денис? - попросила Мэри застенчиво. - Она мне очень нравится. - Она - твоя, никому другому она не достанется, если ты обещаешь носить ее поближе к сердцу. - Мне придется носить ее там, где ее никто не увидит, - отвечала она наивно. - Это меня удовлетворяет. - И Денис лукаво улыбнулся, когда от его тона краска вдруг залила чистый лоб девушки, Но он тотчас же честно извинился: - Не сердись на меня, Мэри. Знаешь пословицу: язык мой - враг мой... Оба засмеялись. Мэри, от души веселясь, чувствуя, что готова вечно слушать его шутки, понимала вместе с тем, что он таким образом пытается подбодрить ее перед разлукой, и любила его за это еще больше. Его отвага передавалась и ей его открытый и смелый подход к жизни бодрил ее, как холодный и чистый воздух бодрит узника после долгого заточения в духоте. Все эти мысли нахлынули на нее, и она сказала невольно: - Ты делаешь меня счастливой и свободной, Денис. С тобою мне легко дышится. Я не понимала, что такое любовь, пока не встретилась с тобой. Я никогда о ней не думала, а теперь знаю, что для меня любить - значит всегда быть с тобой, дышать с тобой одним воздухом... Она вдруг замолчала, охваченная смущением, стыдясь своей смелости. Бледное воспоминание о той ее жизни, которая проходила без Дениса, забрезжило в памяти, когда взгляд ее упал на груду свертков, она вспомнила о матери, которая, верно, недоумевает, куда девалась Мэри. Она подумала о том, как непозволительно долго задержалась в городе, как необходимо быть очень осторожной теперь, и, порывисто вскочив, сказала с коротким вздохом: - Мне нужно сейчас же идти домой, Денис. Эти слова тяжестью легли на сердце Дениса. Но он не стал просить Мэри остаться, а со стойкостью, подобающей мужчине, тотчас ответил: - Мне не хочется тебя отпускать, дорогая, и я знаю, что тебе не хочется уходить, но теперь нам будущее уже не страшно. Нужно только любить друг друга и ждать. Они все время были одни. Берторелли скрылся бесследно, доказав этим, что если он и чудовище, то во всяком случае, не лишен человечности и такта, которые способны хотя бы немного уравновесить тяжесть приписываемых ему злодеяний. Они торопливо поцеловались, и губы Мэри на мгновение затрепетали на губах Дениса, как крылья бабочки. У дверей они обменялись последним взглядом, как священным талисманом, немым залогом взаимного понимания, доверия и любви. Затем Мэри отвернулась и вышла. Ее сумка теперь казалась легкой, как перышко, ноги двигались быстро, в такт пляшущему в груди сердцу, и с высоко поднятой головой, с растрепанными и плескавшимися на ветру локонами она дошла домой раньше, чем улеглось восторженное состояние ее духа. Когда она влетела в кухню, миссис Броуди вопросительно посмотрела на нее, скосив глаза: - Где это ты так задержалась, девочка? Долго же ты закупала эту горсточку провизии! Встретила кого-нибудь из знакомых? Расспрашивали тебя про Мэта? Мэри чуть не засмеялась прямо в лицо матери. На одно мгновение она представила себе, какой эффект получился бы, если бы она рассказала, что только что ела мороженое, дивное, как небесная амброзия, поданное ей тем самым гнусным злодеем, который травит бамбино макаронами, в запретном месте - грязном притоне и в обществе молодого человека, который обещал провести с ней медовый месяц в Париже. И хорошо, что воздержалась от откровенности: если бы она сделала такую глупость, то миссис Броуди или решила бы, что дочь сошла с ума, или тотчас же упала бы в обморок. - Свеж