ет себе развлекаться с другими женщинами! Я встаю и подхожу к столику Коломана. -- У вас найдется свободная минутка? Он раздраженно спрашивает: -- Что вам от меня нужно, Шандор? -- Лина в больнице. Сегодня утром она потеряла сознание в автобусе. -- Потеряла сознание? -- Да. Я проводил ее в больницу. Там вас ждут. -- А девочка? -- Девочку оставят в яслях до возвращения вашей жены. -- Спасибо, Шандор. Я скоро поеду в больницу. Сразу же после лекций. Не очень-то он торопится. Спокойно завершает обед и возвращается в университет вместе с девушкой. А я еду в больницу. Врываюсь в палату к Лине: -- Ваш муж скоро подъедет, сразу после лекций. -- Ты больше не говоришь мне "ты", Шандор? -- Мне холодно, Лина, мне очень холодно. Я чувствую, что теряю тебя. Ты ждешь второго ребенка от Коломана. На следующее утро мне приходится вновь ехать на автобусе, вновь работать. Вечером я прохожу мимо Лининого дома, чтобы посмотреть, вернулась ли она из больницы. Во всех комнатах темно. Проходит три дня, а Лина все еще не вернулась. Я не осмеливаюсь обратиться в больницу, навестить Лину. Я ведь ей не муж, я для нее чужой человек. Нас ничто не связывает, разве только моя любовь к ней. Разве только то, что я ей брат. Но об этом знаю лишь я один. На четвертый день я звоню в больницу. Мне отвечают, что Лина все еще у них, ее выпишут только в следующее воскресенье. В субботу после обеда я покупаю букет цветов. Я собираюсь передать его Лине через медсестру, но потом думаю о ее муже, Коломане, и отдаю букет первой встречной на улице. В воскресенье с утра я жду возле больницы, прячась за деревьями в парке. К четырем часам дня у подъезда тормозит автомобильчик соцработницы. Вскоре выходит Лина, она садится в машину рядом с женщиной. Коломан не явился за женой. Вечером, заглянув в их окно, я вижу Коломана, как обычно склонившегося над книгами в большой комнате. Лина возится с дочуркой в спальне. В понедельник утром Лина входит в автобус. Она выглядит еще более худой и бледной, чем обычно. Садится рядом со мной и плачет, схватив меня за руку, вцепившись в меня. -- Ах, Шандор, Шандор! Я спрашиваю: -- Почему ты так долго пролежала в больнице? Мне едва удается расслышать то, что она шепчет мне на ухо: -- Мне сделали аборт, Шандор. Я молчу. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, доволен я или огорчен. Крепко прижимаю Лину к себе. Она говорит: -- Это ведь все из-за тебя. Из-за тебя, Шандор. Коломан решил, что это наш ребенок, мой и твой. А ведь мы с тобой никогда не были близки. -- Нет, Лина, никогда. Ты хотела оставить этого ребенка? -- Шандор, ты даже представить себе не можешь, каково это, когда из тебя вырывают твое дитя. Может быть, это был мальчик. И вот Коломан принудил меня избавиться от него. Шандор, я больше не люблю своего мужа, я презираю, ненавижу его. Кроме того, у него наверняка кто-то есть в городе. Он возвращается все позже и позже. И мы решили развестись, как только вернемся на родину. Я говорю: -- Тогда пусть Коломан возвращается один, а ты оставайся здесь. Можешь переехать ко мне хоть сегодня, вместе с дочкой; все давно готово, и детская, и наша комната, все там есть, даже игрушки. -- У тебя есть детская комната? -- Да, Лина. Я уже давно жду вас к себе. А потом я тебе сделаю маленького мальчика, Лина. И вообще столько детей, сколько захочешь. -- И мы будем отдавать их в ясли, пока сами будем вкалывать на фабрике. -- А почему бы и нет? В яслях детям хорошо. Там они играют, заводят себе друзей--приятелей. -- Но не родных. Здесь у них никогда не будет родни -- бабушки с дедушкой, дяди с тетей, кузенов. -- Ну ясное дело, нельзя же иметь все. Коли уж ты покинул родину, нужно приспосабливаться к чужбине. Но если ты меня любишь, ты согласишься. -- Я люблю тебя, Шандор. Но не настолько, чтобы остаться. -- А если я вернусь вместе с тобой, ты выйдешь за меня? -- Нет, Шандор, нет. Прости меня, но думаю, что не выйду. Как я смогу представить тебя моим родителям? Вот, знакомьтесь, это Тобиаш, мой муж, сын Эстер? -- Ну давай солжем. Они меня не узнают. -- Лгать? Лгать всю жизнь? Моим родителям? Нашим детям? Всему свету? Да как ты можешь предлагать мне такое? Сижу дома в одиночестве. Смотрю на детскую комнатку, на игрушки, на шелковый халат, который я купил для Лины. Делать нечего. Я испробовал все средства. Чувство бессилия -- что может быть ужаснее?! Теперь мне ничего не остается, как сидеть здесь -- тупо, без единой мысли в голове, без единого желания, пить пиво, кружку за кружкой, да курить сигарету за сигаретой. Все кончено. Никогда Лина не придет ко мне. Скоро она уедет с мужчиной, которого не любит. Я уверен, что она будет несчастна, что никогда больше никого, кроме меня, не полюбит. Спустя какое-то время я иду на кухню, чтобы перекусить. Достаю из холодильника кусок сала. Беру доску и нож, чтобы нарезать его. Отрезаю пару ломтиков и останавливаюсь. Пристально гляжу на нож, зажатый в руке. Вытираю его, кладу во внутренний карман куртки. Встаю, выхожу из дома и сажусь на велосипед. Яростно кручу педали. Я знаю, что сошел с ума. Знаю, что это ничему не поможет, но мне нужно действовать, нужно что-то сделать -- все равно терять нечего. А Коломан заслуживает смерти. Он должен понести наказание за то, что принудил свою жену освободиться от ребенка, которого она носила, чьим отцом он был. Я бы предпочел, чтобы этот ребенок был от меня. Но, увы, это не так. В восемь вечера я стою перед Лининым домом. В передней комнате темно. Лина, должно быть, в кухне или в спальне, с Виолеттой. Улицы пусты. Ни одного прохожего. Я сажусь на ступени лестницы и жду. Коломан появляется к одиннадцати часам, с последним автобусом. Я преграждаю ему путь к двери. -- Что вам нужно, Шандор? -- Наказать вас за то, что вы заставили претерпеть Лину. Это был ваш ребенок, Коломан, а не мой. Он пытается оттолкнуть меня: -- Убирайтесь отсюда, дурень несчастный! Я выхватываю из кармана нож и вонзаю ему в живот. Мне не удается вытащить его обратно -- Коломан, скрючившись, падает. Я оставляю его валяться там, на земле. Сажусь на велосипед и еду прочь, стараясь не слышать его жутких криков. Лежу у себя на кровати, жду полицейских. Дверь я нарочно оставил открытой. Так проходит вся ночь, я ни на миг не сомкнул глаз. И однако мне совсем не страшно. Тюрьма или фабрика -- какая разница?! По крайней мере, Лина теперь избавлена от этого мерзавца. Наступило утро, а полицейские так и не пришли. Вместо них, к девяти часам, входит Лина. Впервые она переступает порог моего дома. Она садится на единственный стул в комнате. Я спрашиваю: -- Умер? -- Нет. Он в больнице. И как только его выпишут, через несколько дней, мы тут же уедем. На его крики сбежались соседи, они-то и вызвали "скорую". Рана оказалась легкой. Я молчу. Я думаю о том, что и впрямь не способен убить человека. Она продолжает: -- Коломан не стал давать показания против тебя. Но при одном условии: после развода я должна оставить ему Виолетту. Мне пришлось подписать бумагу. Он заявил, что на него напал какой-то неизвестный. -- Ты не должна была подписывать, Лина. Я не боюсь тюрьмы. -- Я хотела спасти тебя от тюрьмы, потому что я люблю тебя, Шандор. Люблю больше, чем ты меня. Ведь если бы ты любил меня по-настоящему, ты бы просто уехал отсюда, и я бы тебя забыла. -- Но я-то не смогу забыть тебя, Лина. Никогда не смогу. -- Ничего, встретил бы другую женщину... -- Никакая другая не будет тобой, не будет Линой. -- Меня зовут Каролина. А Лина -- одна из твоих вылумок. Наверное, всех своих женщин ты зовешь Линой. -- Нет, только тебя одну. И раз уж ты все потеряла, оставайся со мной! -- Ты опять? Нет, ты просто безумен, Шандор. Ты принес мне одни несчастья. Разрушил мою жизнь. Из-за тебя я лишилась двоих детей. Я больше не хочу тебя видеть. Я хочу жить в той же стране, что и моя дочь. Прощай, Тобиаш. Она встает. Выходит. Затворяет за собой дверь. Я так и не сказал ей, что я ее брат. Я так и не сказал ей, что пытался убить нашего отца. Что же до моей жизни, то ее можно рассказать в двух словах: Лина сперва явилась, потом ушла. Но мысленно я все еще говорю с ней: -- Еще в детстве ты была злая и некрасивая. Мне почудилось, будто я влюблен в тебя. Но я ошибся. О нет, Лина, я не люблю тебя. Ни тебя и никого другого, и ничего в этой жизни мне не нужно, и не нужна сама жизнь. Пассажиры корабля Мне кажется, небо готовится к дождю. А может, дождь уже прошел, пока я плакал. Да, наверное так. Над моими ладонями воздух расцветился нежными красками, и небо между мрачными облаками стало прозрачно-голубым. Солнце все еще там, цепляется боком за горизонт, готовое упасть. Фонари пустили корни в землю по обочинам. Подбитая птица косо взметается в зыбком вечернем сумраке, но тотчас бессильно падает к моим ногам. "Я была огромной и тяжелой, -- шепчет она. -- Люди страшились моей тени, что накрывала их с приходом вечерней мглы. Но я тоже боялась -- боялась падавших бомб. И я улетала далеко-далеко, но стоило опасности миновать, как я возвращалась и долго кружила над трупами. Я любила смерть. Мне нравилось играть со смертью. Взлетев на вершину мрачной горы, я складывала крылья и камнем падала вниз. Но я никогда не достигала дна пропасти. Я все еще боялась. Я любила смотреть лишь на смерть других. А свою собственную смерть я научилась любить позже, гораздо позже". Я беру птицу на руки, глажу перья. Ее вольные крылья сломаны. "Никто из твоих униженных друзей уже не вернется, -- шепчет она. -- Так иди же в город. Там еще остался свет. Жестокий свет, который выпьет румянец с твоих щек, свет, подобный смерти. Иди туда, где люди счастливы, ибо они не знают любви. Они так ублаготворены, что не нуждаются ни друг в друге, ни в Боге. По вечерам они крепко запирают двери домов и терпеливо ждут, когда пройдет жизнь". -- Да, я знаю это, -- говорю я раненой птице. -- Много лет назад я заблудился в городе. Я ни с кем там не был знаком. И потому мне было безразлично, где я нахожусь. Я мог бы быть свободным и счастливым, потому что никого не любил. Я остановился на берегу черного озера. Чья-то тень пронеслась мимо, пристально глядя на меня. А может, то была поэма, что я безостановочно твердил про себя, или музыка? Не знаю, никак не могу вспомнить. Я был напуган. И убежал со всех ног. У меня был друг. Семь лет назад он покончил с собой. Я не могу забыть жаркий воздух последних летних дней и безнадежный плач лесов под осенним ливнем. "Зато я, -- шепчет раненая птица, -- я знаю волшебные поля. Окажись ты там, ты бы забыл о своем сердце. В них не растут цветы, одни только высокие травы колышутся, подобно знаменам, на этих счастливых бескрайних равнинах. И тебе останется лишь промолвить: я хотел бы отдохнуть, о край вечного покоя!" -- Да, я знаю это. Но вдруг пролетит тень? Картина, поэма, ария? "Тогда взойди на гору, -- шепчет птица, -- а меня оставь умирать. Я не в силах переносить печаль. Печаль жестов и скорбно-пепельных водопадов, печаль рассвета, шагающего вдоль грязных, размокших полей". На горе собрались музыканты. Дирижер прижал к груди свои черные крылья, и музыканты начали играть. Их корабль плыл по волнам музыки, струны-снасти развевались по ветру. Крючковатые пальцы самого высокого из музыкантов впились в дерево инструмента. Четверо других скинули свои фраки; их тела напряглись, колени подогнулись, на вздувшихся жилах заплясали черные пауки. В долине все еще звучал медный голос солнца, простые серые домики паслись на лугу, когда самый умелый из музыкантов, что мечтательно бродил по пшеничному полю, опустился на колени на вершине холма. И пел во чреве корабля тот, кто был счастливей всех. Другие не увидели костылей калеки-солнца. Картина налилась всеми красками неба. В глазах зажглись еще не взошедшие звезды. И тогда пассажиры с корабля подняли своих мертвецов на плечи, бросив прощальный взгляд покидаемой земле. Два года спустя после отъезда Каролины у меня родилась дочь Лина. А через год сын Тобиаш. По утрам мы отводим их в ясли. По вечерам забираем домой. Моя жена, Йоланда, образцовая мать. Я по-прежнему работаю на часовой фабрике. В "первой деревне" никто теперь не садится в автобус. А я больше не пишу