ь,-- сказал Пьетросанто.-- Надо что-то
сделать с "Бандой".
     Бомболини  тяжко вздохнул. Пьетро  был  прав, время  пришло.  С  самого
первого дня,  когда  мэр принял  бразды правления,  перед  ним возникла  эта
задача -- единственная,  которую  он никак не в силах был  решить. Он хорошо
помнил слова Учителя: "Людей следует либо  ласкать, либо уничтожать, и вред,
который будет им причинен, должен быть таким, чтобы  у жертвы не хватило сил
отплатить  за  него.  Тот,  кто поступает  иначе,  вынужден  всегда  держать
наготове нож". По ночам эти слова крутились у него в мозгу,  и, лежа без сна
в  темноте,  он  говорил  себе, что должен что-то предпринять. Но  наступало
утро,  солнце золотило стены домов на площади, люди,  встав, принимались  за
свой  труд,  и  проходил еще  один  день,  а задача  по-прежнему  оставалась
нерешенной.  Однако теперь, когда до  прибытия немцев  оставались  считанные
часы, больше нельзя было позволять себе роскошь бездействия.
     Прикончи их,--  сказал  Бомболини. Пьетросанто услышал,  но не  поверил
своим ушам.
     Я устал все время держать наготове нож.
     Я тебя не понимаю,-- сказал Пьетросанто. Бомболини  положил Пьетросанто
руку на плечо.
     Есть у тебя ружье? Твое собственное ружье?
     --  Так что  же,  расстрелять  их? Ты  это  хочешь сказать? Расстрелять
сукиных детей?
     -- Не  обниматься  же  с  ними,-- сказал  мэр.--  Ступай.-- Они  вместе
двинулись к площади.-- Напусти на себя такой вид, будто у нас с тобой созрел
какой-то план в голове,-- сказал Бомболини.-- Это укрепляет в народе дух.
     Дождь  прошел. Это  был хороший проливной  дождь. И произошло то,  чего
боялся Старая Лоза. Дождь смыл всю  пыль с  темно-зеленых бутылок,  и мокрые
бока их  засверкали под  солнцем, как драгоценные камни,--  казалось, кто-то
рассыпал по площади изумруды.
     Все-таки, чтобы стрелять... Что-то  я не знаю,-- сказал Пьетросанто, но
Бомболини его не слышал. Он отдал наконец  приказ, и проблема "Банды" больше
его не интересовала. Взгляд его был теперь прикован к вину.
     Как ты считаешь, что бы они подумали, если бы заявились сейчас сюда? --
спросил он.
     Решили бы, что мы хотим их ублажить. Что мы встречаем их дарами.
     "Пожалуй, он прав",-- подумал мэр.
     И  приняли  бы это  как  должное,--  сказал  Пьетросанто.-- Так  уж они
устроены.
     Да, так уж они устроены,-- согласился Бомболини.
     * * *
     В  тот  же день, ближе  к вечеру,  Бомболини сказал  Роберто,  чтобы он
сходил к Малатесте и попросил ее взглянуть на Туфу.
     Она  тебя  послушает,-- сказал Бомболини.-- Ты  не здешний, и к тому же
она думает, что ты храбрец.
     Она не думает, что я  храбрец,--  сказал Роберто.--  Она думает,  что я
боюсь боли.
     Вот в том-то и дело. Именно потому, что ты боишься боли, она и находит,
что  ты вел себя как  храбрев сказал Бомболини.--  И  притом  она, по-моему,
заглядывается на тебя. Она считает тебя красавцем.
     Откуда тебе это известно?
     Я слышал, как она говорила.
     Это была  ложь, бесстыдная, наглая ложь, и Роберто сразу понял, что это
ложь, и только так и воспринял эти  слова, и все же  сердце у него  забилось
сильнее. Виноват ли он, если сердце у него забилось сильнее?
     Роберто оделся, вышел под дождь и  пересек Народную площадь. Только тут
он впервые увидел, что вся площадь завалена бутылками. Возле винной лавки он
остановился и  решил  подкрепиться  немножко сыром, прежде чем подниматься в
Верхний  город,  а потом, при  мысли  о  предстоящем разговоре с Малатестой,
заказал еще и бутылку вина.
     Зачем  это  притащили  столько вина на  площадь?  --  спросил  он  Розу
Бомболини.
     А я почем знаю? Да мне наплевать. Какое мне дело? Мало ли что еще может
взбрести в голову этому идиоту!
     Роберто  решил больше не  спрашивать  ее  ни о чем. Когда  он вышел  из
лавки, уже совсем стемнело и он  почувствовал, что слегка захмелел,  но зато
нога ныла теперь меньше. На улице, ведущей в Верхний город, кто-то  тихонько
окликнул его по имени. Он увидел Фабио.
     А я думал, что ты ушел в горы.
     Я  и  ушел  в  горы.  Нас  пятеро  ушло.  "Бригада  Петрарки"  --  наше
официальное  название.  А неофициальное --  "Красные  Огни".-- Он перечислил
четырех юношей, входивших  в состав бригады; ни одному из  них не сравнялось
еще  пятнадцати лет.-- Они  молодые,  но драться могут,-- сказал  Фабио.-- И
очень голодные.
     Роберто вернулся  в винную лавку и на  свои  и  Фабио деньги купил  две
буханки хлеба для "Красных Огней".
     -- А теперь ты сделай  мне  одолжение,-- сказал Роберто, и  он  упросил
Фабио пойти вместе с ним к Катерине Малатесте.
     Некоторое время они молча взбирались по крутой улице.
     Ну, как она? -- спросил наконец Фабио.
     Кто она?
     Анджела,-- сказал Фабио.
     Не знаю. Я  ее не вижу. Поэтому мне и приходится покупать себе сыр. Она
больше не приносит нам еды.
     Небось вы здорово забавляетесь вдвоем, когда нет старика.
     Кто -- мы с Анджелой?
     -- Ну да, ты с Анджелой. Небось неплохо развлекаетесь. Сам понимаешь, о
чем я говорю.
     -- Да ничего похожего. Анджела  вовсе не  такая. Фабио что-то промычал,
как мул.
     Они  все такие,-- сказал он.-- Не рассказывай  мне  сказок. Изучил я их
вдоль и поперек. Накинь им корзинку на голову, задери юбку и...
     Ну? У вас здесь тоже так говорят? А у нас говорят: "Накинь им на голову
мешок".
     Катерина жила  высоко на горе в  предпоследнем от городской стены доме.
Путь предстоял неблизкий.
     Сначала никто  из них не решался  постучать  в дверь; наконец  постучал
Фабио, и,  когда  она  подошла к  двери и распахнула  ее, вид  этой  женщины
поразил  их. На ней были длинные, облегающие брюки, очень открытые босоножки
и тонкий свитер, отчетливо обрисовывавший  грудь. Ни  одна женщина и по  сей
день не носит  у нас здесь  такой одежды. Волосы у нее  были гладко зачесаны
назад  и  перевязаны на затылке  шарфом, и, хотя крестьянские  женщины  тоже
часто стягивают так  волосы к затылку, у нее  это выглядело как-то совсем не
по-крестьянски. Она сначала не захотела пойти с ними, отказалась наотрез, но
Фабио был очень настойчив, и, кроме того, имя Туфы даже у тех, кто почти  не
знал  его, вызывало  особое отношение.  В конце концов она накинула на плечи
что-то вроде офицерского плаща, и по темной извилистой улочке они спустились
в Старый город.
     Она  вошла в  дом, не постучавшись,-- просто распахнула дверь, вошла  и
поставила на пол медицинскую сумку, которую нес для нее Роберто. Она  вынула
из  сумки лампу, засветила ее  и увидела Туфу: он  уже не  лежал,  а  сидел,
прислонившись  спиной  к  стене, и глядел на нее, как  затравленный волк  на
внезапно появившегося  в  его логове врага.  Его глаза,  его оскаленные зубы
сверкнули в свете лампы -- взгляд был безумен и  в то же время  пронзительно
мудр: казалось, этот человек может убить и может, как мученик, принести себя
в жертву.
     Его вид испугал  Роберто. Ему  еще никогда не приходилось видеть, чтобы
человек был так похож на пылающий костер. Катерина приглушенно ахнула,  хотя
она знала Туфу, еще когда была подростком. Она стояла пораженная, не в силах
отвести от него глаз.
     -- Ты же ранен,-- сказала она.
     Не  прикасайся  ко мне! -- Ни у кого в городе не  было такого красивого
голоса, как у  Туфы,-- сильного и  вместе с тем  мелодичного. А  порой в нем
звучали такие глубокие ноты, словно в органе.
     Ты тяжело ранен. Я могу помочь тебе. Ты хочешь умереть, но твое тело не
позволяет тебе: оно хочет жить.
     Туфа молчал.
     -- Это удел  таких, как ты,-- сказала  она.--  Такие,  как  я,  умирают
легко.
     Говоря это, Катерина понемногу  подвигалась к нему. В этой книге где-то
уже говорилось о любви, что поражает, словно удар грома, но тут было другое.
То, как эти двое  мгновенно, остро и с непостижимой силой  потянулись друг к
другу,  лежит за пределами нашего  привычного представления о любви. Они так
глубоко и  полно ощутили  друг  друга, что уже знали друг о  друге  все -- и
могли разделить друг с другом все, и дать друг другу то, чего ни один из них
никогда бы не смог дать никому другому.
     Они сразу и  до конца узнали друг друга. Некоторые люди  верят, что это
доказывает повторяемость жизни: жили, дескать, когда-то на свете люди, точно
такие же,  как эти  двое, и теперь в  этой паре  повторяется заново  любовь,
существовавшая много веков назад. Впрочем, с одной оговоркой: теперь это уже
не  просто любовь,  а нечто большее, не вмещающееся в обычное понятие любви.
Эти двое теперь существовали лишь друг для друга, и все остальное  перестало
для них  существовать. Взаимное тяготение, взаимное поглощение перечеркивает
все прочие  чувства, даже любовь, даже нежность. До этой минуты они были как
два  пустых  сосуда,  и  вот  встреча,  подобная  столкновению,  спаивает их
воедино, наполняет до краев, и сущность одного проникает в сущность другого,
словно ураган в пустой винный погреб, сорвав с петель дверь.
     Когда Малатеста прикоснулась к Туфе, он, казалось, оцепенел. Секунду ее
рука  оставалась  неподвижной;  потом Катерина  расстегнула  его  офицерский
мундир и начала осматривать раны у него на груди и на  плечах: он был  ранен
неделю назад осколками ручной гранаты.
     -- Мне  говорили, что  ты хороший человек,-- сказала  Катерина. Роберто
подал ей медицинскую сумку.-- Как это возможно, хороший человек -- и фашист?
     Туфа ответил не сразу; он долго молчал, но  это, казалось, нисколько ее
не смущало. Она готова была ждать. Она перевязывала ему раны.
     -- Так бывает,-- сказал он наконец,-- если ты к тому же еще и дурак.
     Катерина уже обрабатывала последнюю рану. Почти все они были неглубоки,
но некоторые загноились -- там начиналось воспаление.
     Ты здесь не поправишься,-- сказала ему Катерина.-- Тебя  надо перевести
куда-нибудь из этой комнаты.
     Куда ты хочешь  его перевести?  -- спросила мать Туфы.-- В больницу его
отправить нельзя.
     Куда-нибудь, где он поправится.
     Мать поднялась с ящика и начала собирать пожитки сына.
     -- Я не хочу, чтобы он помер здесь,--  сказала она.--  Да и чем мне его
кормить, ты сама понимаешь! -- Она по стучала пальцем по глиняному горшку.--
Тут у меня штук десять-двенадцать маслин. Я считать не умею. У меня еще есть
кусок хлеба, но нет даже капли масла, чтобы по лить на него.
     Катерина поглядела на Туфу.
     Хочешь пойти со мной?
     Да. Хочу. Ты же знаешь,-- сказал он и сделал попытку подняться на ноги.
     Она помогла ему и была крайне изумлена,  заметив, что по щекам его тихо
катятся слезы.
     -- Никогда этого со мной не было,-- сказал он.-- Ни когда.
     Он и сам  не понимал, почему  плачет, но не стыдился своих слез. Позже,
много  позже он  понял:  плакал он потому,  что отказывался в эту  минуту от
смерти, которую все время призывал, и теперь ему  предстояло заново  принять
жизнь, обманувшую его столь жестоко, что ему хотелось свести с ней счеты раз
и  навсегда. Он прошел мимо стоявшей у дверей матери и вышел на Корсо Кавур,
где его ждали Фабио и Роберто.
     Ты не попрощался с матерью?
     Нет,  у нас  в семье это  не принято,-- сказал Туфа и пошел  вперед  по
Корсо; слабый,  больной,  он шел впереди,  потому что так уж оно  принято  в
нашем городе.
     Иной  раз  он вынужден  был  прислониться к стене,  чтобы  собраться  с
силами, и все же он взбирался по крутой улице вверх впереди всех. Однако под
конец ему пришлось опереться на Катерину.
     -- Прошу прощения,-- сказал он.
     -- Ты у меня просишь прощения? -- сказала Катерина,  и оба рассмеялись,
ибо в этих  словах крылась  столь  очевидная нелепость, что трудно  было  не
рассмеяться. Ведь они теперь уже оба все понимали -- понимали, что произошло
между ними, и потому им смешно  было  извиняться друг перед  другом  -- да и
перед кем бы то ни было -- за себя, за свою любовь.
     Когда  они  добрались  до  фонтана  Писающей  Черепахи,  Туфе  пришлось
присесть на камни, хотя дождь лил вовсю.
     -- Какой хороший дождь! Давно не был я под настоящим, хорошим ливнем.
     -- Ты был в Африке?
     Да, и  в Сицилии.-- Он  закинул голову, и дождь  струями  стекал по его
лицу, а она подумала:  какие красивые у него глаза -- большие, светло-карие,
а ресницы густые,  темные, и брови  тоже  темные. Недаром говорили,  что все
женщины в Санта-Виттории завидуют Туфе. О таких глазах можно только мечтать.
     Я чувствую, как дождь смывает с меня всю пыль Африки,-- сказал Туфа.
     Это рассмешило Катерину, но она заметила, что ее смех задел его.
     Почему ты смеешься? -- спросил он с досадой.
     О, ты  так мелодраматично это  изрек.  Ты,  вероятно, большой  любитель
кино, насмотрелся всяких фильмов.
     Я никогда не хожу в кино.
     После этого он некоторое время молчал. Дождь стекал ему за ворот; потом
он снова закинул голову, подставляя лицо дождю.
     -- Все офицеры в  нашей офицерской столовой тоже постоянно смеялись над
тем, что  я говорю, но  я  никогда не  мог понять, почему.-- Он поглядел  на
Катерину: -- А теперь и ты -- как они.
     Он сказал это беззлобно  и  даже без досады или грусти, а просто как бы
утверждая истину.
     -- Может быть, это только по виду так, но ты вроде них.
     Катерина понимала: это потому, что  он  не принадлежит к ее  кругу, где
люди приучаются с насмешкой и презрением относиться к проявлению наивности и
чистоты души из страха перед тем, что может открыться невинному взору. И как
бы  глубоко ни  понимала она его, в некоторых случаях  она  все равно  будет
поступать не так, как он.
     Не пора ли нам двигаться дальше? -- Она озябла, одежда на ней промокла.
     Еще минутку.
     Тогда расскажи мне, пока мы здесь, историю фонтана.
     Туфа поглядел на фонтан и улыбнулся. Катерина впервые увидела улыбку на
его  ' лице.  Она видела, как Туфа смеется, но смех -- это ведь не совсем то
же, что улыбка.
     Это очень старая история и не очень пристойная,-- сказал Туфа.
     Я как-нибудь выдержу.
     Это совсем непотребная история.
     Ты заранее просишь у меня прощения?
     Нет, я предупреждаю тебя.--  Он взял ее за руку.-- Помоги мне встать.--
Они  двинулись дальше  по  площади.-- Нет, пожалуй, я не стану рассказывать.
Ведь эту историю  рассказывают только женщинам, уже" потерявшим  невинность,
да и то если им перевалило за тридцать.
     -- Значит, я как раз  и подхожу,-- сказала Катерина. Он так крепко сжал
ей руку, что причинил боль, и она с удивлением на него посмотрела.
     -- Нет, это неправда,-- сказал он.-- Я знаю, когда ты родилась.
     Это тоже очень удивило ее.
     В тот  день, когда ты  родилась,  твой отец  угостил моего отца кружкой
вина -- жестяной кружкой вина -- и дал ему несколько монет,-- сказал Туфа.--
Ты думаешь, я могу это забыть?
     Я понимаю.
     Но мой отец не принял  этих денег. Он был оскорблен. А моя мать, узнав,
что отец не взял денег,  заставила меня пойти  к вам в дом и сказать  твоему
отцу, что мой отец сам не знает, что говорит, что у него с головой неладно и
мы рады получить эти деньги.
     И тебе было стыдно.
     -- Конечно, мне было стыдно. Все смеялись. Никто никогда и  не слыхивал
о таких вещах.  Мне тоже дали вина в чашке и опустили в мой карман несколько
монет, а на шею повесили курицу, чтобы я снес ее в подарок моему отцу.
     Он умолк. Она молчала тоже. Они оба понимали,  что не может же Катерина
просить прощения за отца -- это было бы нелепо.
     Отец  никогда  не  мог простить этого матери, да и  мне  тоже,-- сказал
Туфа.-- Мы  ели эту  курицу, а он сидел и  глядел на нас, и его стал терзать
голод. И тогда  он  ушел и больше не  вернулся. Мне  было восемь  лет тогда.
Думаешь, я могу это забыть?
     Нет, конечно.
     Мне  было  восемь лет,  а  теперь  мне  тридцать  четыре,  значит, тебе
двадцать шесть,-- сказал он.
     Почему ты так схватил меня за руку -- даже больно сделал?
     Я не выношу лжи. Никакой, пусть самой ничтожной. Не хочу больше слушать
лжи -- никакой и никогда.
     Я постараюсь  никогда больше  не лгать,-- сказала Катерина.-- Не  знаю,
легко ли это будет. Я как-то никогда не пробовала.
     В  конце площади они  увидели  груды  бутылок --  последние, оставшиеся
неубранными груды бутылок.
     Что за черт, зачем это здесь? -- спросил Туфа.
     Немцы придут.--  Она почувствовала, как он сразу весь напрягся, но  тут
же овладел собой.-- Вот и пытаются спрятать от них вино.

     Откуда ты это знаешь?
     Это приказ  мэра... забыла, как  его  зовут. Толстый  такой, Бомболини.
Итало Бомболини. Он держал тут на площади винную лавку.
     Вранье. Не может эта жирная скотина стать мэром,-- сказал Туфа.
     Вот теперь и ты врешь, а еще говорил, что никогда нельзя лгать. Ведь он
и в самом деле мэр. Предводитель народа, Капитан, называют они его.
     Боже  праведный! Пресвятая  дева Мария!  -- воскликнул  Туфа, и они оба
рассмеялись. Туфа поглядел на мокрые от дождя блестящие бутылки.
     Да, я верю тебе,-- сказал он.-- Только идиот мог измыслить такое.
     Они начали подниматься в гору; идти было далеко, и уже пробило полночь,
когда  они подошли к  дому  Малатесты. Туфа остановился  перед дверью, чтобы
отдышаться.
     -- Вот  уж  никак  не  думал,  что еще раз  войду в этот  дом,-- сказал
Туфа.--  Никак  не думал, что  по доброй  воле  переступлю когда-нибудь этот
порог.
     Он все еще стоял в нерешительности перед дверью.
     -- Я даже  кур  не ел с тех пор. Ни  разу  с  того дня не брал в рот ни
кусочка куриного мяса,-- сказал он и с эти ми словами все же вошел в дом.
     В доме было холодно  и темно, и, когда Катерина затеплила светильник --
фитиль, пропитанный бычьим жиром,-- она заметила, что Туфа дрожит от холода,
сырости  и  изнеможения. Огонек  светильника,  казалось,  принес  в  комнату
капельку тепла, но Туфа все не мог сдержать дрожи.
     Разденься и ложись в постель,-- сказала Катерина.-- В мою постель.
     Я не  привык, чтобы мной командовали,-- сказал Туфа. Он  не двинулся  с
места.
     Может быть, ты хочешь, чтобы я отвернулась?
     Понятное дело,-- сказал он с досадой.-- Понятное дело.
     Она повернулась к нему спиной  и ждала,  пока  он  заберется в постель.
Возле  кровати  стояла  небольшая  керамическая  печка,  которую  кто-то  из
семейства Малатеста привез в Санта-Витторию из заморских краев, когда в доме
еще  водились  деньги. Дров не  было, но Катерина  бросила в печку ручку  от
метлы,  и комната  немного  обогрелась,  и в ней  заиграли  отблески  яркого
пламени. Катерина отыскала бутылку анисовой водки, и от  вина  им  стало еще
теплее,  но  его  не хватило,  чтобы разогнать усталость,  а  Туфе  хотелось
поговорить с Катериной.
     -- Пойду возьму в долг бутылочку,-- сказала она.
     Когда Катерина вернулась, Туфа спал,  но тотчас проснулся,  лишь только
она появилась в дверях. Она принесла бутылку  хорошего  вермута и, откупорив
ее, протянула ему.
     --  Бутылка  совсем  мокрая,--  сказал  Туфа.-- Ого! Ты  спускалась  на
площадь?  -- Он  покачал  головой.-- Они  бы  повесили  тебя вверх ногами на
фонтане, если бы накрыли за этим делом.
     То что рассказал ей Туфа, не такая уж необычная история у нас  здесь, в
Италии, хотя, вероятно, Туфа говорил об этом с особенной горечью, потому что
он  был гордый более гордый, чем другие. А в общем-то, таких историй  много,
только обстоятельства бывают разные, и разные места, и разные люди.
     Туфа был добрым солдатом и добрым итальянцем. Он хотел быть храбрым, но
при этом остаться самим собой и не запятнать своего доброго имени. Не так уж
много  просил  он  у своего  государства: он хотел, чтобы ему было дозволено
служить своей отчизне  и  при этом  жить  и  умереть, как подобает  мужчине.
Однако именно этого ему и не могли позволить.  Но только Туфа никак не хотел
поначалу этого  признать.  Он лгал  самому себе, когда думал о  поражениях в
Албании  и  о греческой трагедии. Он все  еще  старался  воодушевлять  своих
людей, посылая их  на смерть ради достижения цели,  в которую они не верили,
потому что он все  еще никак не  мог признаться  самому себе в том,  что это
цель недостойная. Он показывал пример,  и еще  не  достигшие зрелости  юноши
вставали  и шли в  бой и  получали увечья или умирали. И вот однажды ночью в
Северной  Африке,  неподалеку  от  Бенгази, кто-то  из  его  людей,  из  его
собственных солдат, выстрелил ему в спину.
     "Прости  меня,-- сказал стрелявший.--  Мы вынуждены это  делать,  чтобы
спасти свою шкуру".
     Но даже тогда он еще не мог признаться себе во всем до  конца. Когда он
возвратился обратно в свой  полк  в  Сицилию, солдаты стали бояться  его. Их
пугал этот офицер,  который  был так храбр, что  мог  послать  их на смерть,
чтобы доказать свою храбрость. В первую же атаку его солдаты дезертировали с
поля боя.
     "Мы  не побежим!  -- кричал  им Туфа.-- Пусть  бегут  Другие!  Мы будем
стоять насмерть. Мы будем сражаться и умирать, как подобает мужчинам".
     Но они продолжали бежать. Они  бежали прямо на  него и мимо него, и  он
навел на них пистолет, как  по  необходимости  делал это прежде, но  они все
продолжали бежать,  <sup>и</sup> тут впервые его рука опустилась, потому что он  понял:
они правы, а он не прав, и стрелять в них -- значит стать убийцей.
     В ту же ночь он бежал сам, добрался до Мессинского пролива и  там, взяв
на  мушку какого-то  рыбака,  переправился на  материк  и  продолжал  ночами
пробираться на  север,  как раненый зверь, который  стремится уползти в свою
берлогу, чтобы в одиночестве зализать раны или умереть.
     Когда он кончил  свой рассказ, огонь в печке уже догорел,  в доме снова
стало холодно, и теперь уже Катерину начала пробирать дрожь.
     --  Я  хочу лечь. Надеюсь, ты мне позволишь? -- ска зала Катерина.  Она
спросила это просто из вежливости.
     -- У меня, кажется, нет другого выбора,  не так  ли?  Она  разделась  и
легла в постель; они лежали молча.
     Туфа  сначала еще  дрожал  --  от  холода,  усталости  и  воспоминаний,
пробужденных в  нем  собственным  рассказом.  Но тепло  ее  тела мало-помалу
согрело его и наполнило спокойствием,  и тогда дрожь утихла  и он  уснул. Но
это  был  даже  не  сон,  а  дремотное   успокоение,  потому  что  когда  он
по-настоящему  засыпал,  то спал  так глубоко,  что добудиться  его  было не
просто.  Тут  же  он  скоро пробудился  и заключил  Катерину в объятия.  Это
произошло как бы само собой, и в этом не было ничего неожиданного для них, и
каждый получил от другого именно то, чего  ждал. А потом они лежали рядом  и
молча смотрели па темный потолок.
     Теперь я все знаю про тебя,-- сказала Катерина,-- Не знаю только одного
-- твоего имени.
     А может быть, пускай  так и будет. Ты  знаешь, как у нас здесь говорят:
"Любить -- люби, а душу не раскрывай".
     Нет, я хочу знать твое имя. Я считаю, что имею на это право.
     Меня зовут Карло, но я не люблю свое имя,-- сказал он.
     Карло,-- повторила  она несколько раз на  разные  лады.-- Нет,  это имя
тебе не подходит.
     Немецкое имя. Переделано из Карла. Я проникся к нему ненавистью.
     Они  слушали,  как  дождь  стучит  по  черепичной  кровле  и  по воде в
переполненных  сточных  канавах,  и  хлещет в  закрытые ставни,  и  поливает
булыжную мостовую.
     Но ведь между нами нет никаких преград,-- сказала Катерина.
     Может быть, это и плохо. Может быть, это погубит нас.
     -- Почему ты так говоришь?
     Туфа сказал, что  он  и  сам не знает. Он  утратил веру  а вместе с ней
пропала и уверенность в себе, сказал он.
     --  Знаешь, как еще у нас говорят? Тебе это не мешает знать:  "Люби, но
будь готов возненавидеть". Возможно, люди правы.
     -- Почему люди так скупы сердцем и так жестоки? -- спросила Катерина.
     -- Потому  что жизнь скупа и жестока к ним. В этом- то и есть моя беда,
понимаешь? Я понял все это, когда мне уже стукнуло тридцать четыре года. Ты,
верно, еще никогда не встречала столь великовозрастного ребенка.
     Ветер распахнул ставни, и они застучали по каменной стене дома, и дождь
забарабанил  в  окно.  Ветер  меняется,  сказал  Туфа, значит,  дождь  скоро
пройдет.
     Мне кажется, я  имею теперь право  услышать  историю фонтана,-- сказала
Катерина. Ей хотелось переключить его мысли  на другое, чтобы он не уходил в
себя так,  как  было весь  этот вечер, но  она  старалась  впустую: Туфа уже
погрузился в глубокий сон. Она  лежала  возле,  боясь  пошевельнуться, и  не
могла уснуть.
     Туфа! Карло!
     Она  знала,  что ответа не будет,  но ей  хотелось говорить с ним.  Она
посмотрела  на  его  лицо и  почувствовала  прилив  нежности.  Ей захотелось
погладить его по щеке, но она не смела.
     -- Я, кажется, снова влюбилась, вот что ты со мной сделал,-- произнесла
она вслух.
     Это испугало ее -- ведь любить опасно. Она подумала о том,  что в город
придут немцы,  и  при  этой  мысли,  оставлявшей  ее  прежде  равнодушной  и
холодной,  ее внезапно обдало  жаром. Раньше  ей  было наплевать  на немцев,
теперь все изменилось. Ведь они могут увезти ее, могут  забрать  Туфу, могут
разрушить то, что возникло. Но в  конце концов она  все же уснула, и сон ее,
так же как и сон Туфы, был столь глубок, что она не слышала ни глухого звона
колокола, ни шарканья ног по мостовой, ни хлопанья  дверей... Она не слышала
даже громких криков толпы, стекавшейся вниз, к  Народной площади,  и грохота
повозок, спускавшихся на площадь.

        x x x
     Роберто,  оставив  Малатесту и  Туфу на Народной площади,  отправился к
себе во Дворец Народа и лег в постель. Но не прошло и часа, как его разбудил
Бомболини.
     -- Господь снова посетил меня во  сне,-- сказал мэр.-- Я хочу, чтобы ты
послушал, какое еще откровение было мне ниспослано свыше.
     Роберто  неохота было вставать, ему неохота было даже  лежать и слушать
откровения.
     -- Хочешь поесть жареного луку? Я уже приготовил,-- сказал Бомболини.--
Ну, <i>пожалуйста, прошу тебя.</i>
     Тогда Роберто  встал -- просительный тон Бомболини испугал его,-- и они
вместе спустились вниз. Несколько луковиц кипело в оливковом масле на жидком
пламени очага, который разжег мэр.
     -- Господь бог явно хочет сказать мне что-то, а я слишком глуп и ничего
не  понимаю,-- сказал  Бомболини.-- Господь указывает нам выход. Я чувствую,
что  он тут, но  я не могу  его ухватить  -- как кролика, забившегося вглубь
норы.-- И он рассказал Роберто историю о знаменитом семействе Дориа.
     Это  были  славные мореплаватели из Генуи, но к тому времени, о котором
пойдет речь,  они уже  сильно обеднели. И вот  однажды  король  послал к ним
гонца с известием, что он решил почтить своим посещением их дом и прибудет к
ним к обеду.
     "Ты  должен  отклонить  эту  честь.  Придумай  какой-нибудь   приличный
предлог,--  сказали  младшие  братья  старшему  брату  Андреа.--  У нас  нет
серебряной  посуды,  у нас нет даже порядочных тарелок,  у нас нет ни одного
блюда, достойного, чтобы подать к столу короля. Мы опозоримся".
     Но  Андреа просил короля пожаловать, а сам пошел  к  богатому  соседу и
одолжил у него  всю его серебряную и золотую  посуду, а в  залог оставил ему
своего  старшего  сына.  Если посуда не будет возвращена,  сосед имел  право
сделать с мальчиком все, что ему угодно, даже убить его.
     Король прибыл и остался очень доволен и угощением, и приемом, и золотой
и серебряной посудой, и прекрасным видом на море и на гавань.
     "А у вас тут хорошо,-- сказал король.-- Живете прямо по-царски".
     "Мы --  моряки, и потому наш дом невелик.  Мы хотим жить налегке, чтобы
можно было  быстро сняться с места _ сказал Андреа.-- Вот,  к примеру, когда
мы собираемся выйти в море, так иной раз предпочитаем не возиться с посудой.
Просто кидаем ее с террасы в воду".
     И, взяв тяжелый золотой кубок,  он закинул  его далеко  в  море. Король
только рот разинул.
     "Можно размахнуться и зашвырнуть подальше, а  можно н просто уронить,--
сказал  Андреа и  уронил  большой  серебряный  поднос в воду.-- Я  люблю это
делать сам, мне  нравится бросать".-- И он  зашвырнул далеко в  море золотую
вилку.
     "Вот так?" -- спросил король и швырнул золотую тарелку.
     "Вот  так,  вот так.  Это  же очень удобно",-- сказал Андреа и уронил в
море серебряный кувшин.
     Даже короли не часто имеют  возможность швырять сокровища в море. И вот
они стали швырять  тарелки,  и чаши,  и ножи, и  вилки,  а когда  уже больше
нечего было швырять, король повернулся к братьям Дориа и сказал:
     "Вы -- <i>великие</i> люди.  Вы великие люди, способные на великие поступки. Я
приветствую вас".
     И  тут же,  не сходя с места, подарил им герцогский титул. Они остаются
герцогами и по сей день. И богатство снова вернулось к ним.
     Оно тут,  понимаешь, Роберто,-- сказал Бомболини.--  Указание свыше  --
оно где-то тут.
     Этот   человек   заплатил  дорогой  ценой,  угождая  королю,--   сказал
Роберто.-- А что же было с мальчиком?
     То  есть  как  --  что  было  с мальчиком? -- удивился Бомболини.--  Он
вернулся домой к отцу.
     А драгоценная утварь? Сокровище-то ведь погибло на дне морском.
     Бомболини воззрился  на  Роберто, словно не понимал, откуда взялся этот
чудак.
     --  Так ведь все золото и серебро осталось  в рыболовной сети,  которую
они  протянули вдоль берега  под водой накануне  приезда короля. Один только
серебряный молочник затерялся где-то.
     --  Вот оно что! В  сети,  значит...-- Роберто  понял, что если в  этой
истории скрыто указание, что им следует делать, то искать его надо  где-то в
этой рыболовной сети.
     --  Ну, понятное дело, там была  сеть. Неужто ты думал, что  он стал бы
швырять золото в море, если бы там не было сети?
     Роберто  понял  и еще кое-что:  он  говорил на  языке  этого народа, но
бессилен был проникнуть в его душу. Любой крестьянин сразу бы смекнул, что в
воде была протянута рыболовная сеть,  и соль этой истории  заключалась вовсе
не  в  том,  как  ловко они одурачили  короля, а  в  том,  как  ловко  можно
использовать рыболовную сеть.
     -- Ну что? Теперь  тебе  уже  ясно,  в  чем суть? Роберто  вынужден был
признаться, что ему по-преж нему ничего не ясно.
     Ладно, давай  поешь,  тебя осенит  тогда.--  Бомболини зачерпнул полную
ложку  горячего поджаренного лука и полил кипящим маслом ломоть хлеба, и тут
Роберто рассказал ему, что Малатеста отвела Туфу к себе домой.
     А ты знаешь, что  у них там всего одна кровать,  известно тебе  это? --
спросил Бомболини.
     Роберто покачал головой.
     <i>Одна</i> кровать.  Ты  можешь вообразить себе такое? -- сказал Бомболини.--
Малатеста сожительствует с Туфой! Ты даже  не понимаешь, что это значит. Это
революция.  Весь  мир вверх ногами. Туфа сожительствует с  Малатестой в доме
Малатесты!
     Откуда ты знаешь, что они там делают? -- сказал Роберто.
     И снова Бомболини поглядел на него как на дурачка.
     -- Они  же лежат в  одной постели, разве не так? Каждый итальянец свято
убежден, что любой мужчина,
     оказавшись  в одной постели с  любой женщиной, будет  ею обладать, даже
если  ни  он, ни она  не испытывают влечения  друг к другу,-- просто мужчина
слаб  и  не в состоянии  противиться  зову природы... И ни один суд в Италии
никогда не поверит, что может быть как-то иначе.
     Роберто  смотрел, как  мэр  вытирает оливковое масло с  подбородка и со
щек,  и только тут  заметил, что из глаз  его бегут слезы --  бегут  тихо  и
упорно,  в  то  время как челюсти так  же упорно  пережевывают  пищу.  Когда
последний кусок хлеба и последняя луковица были  уничтожены, Бомболини снова
повернулся к Роберто.
     --  Не  обращай внимания,-- сказал Бомболини.-- Но скажи  мне, Роберто,
скажи мне только одно: что мне делать
     -- Что-нибудь подвернется. Ты только не прозевай.
     -- Американцы всегда так говорят,-- сказал Бомболини.
     -- Хочешь теперь послушать мою историю?
     Бомболини  утвердительно  кивнул,  и  Роберто  рассказал  ему  историю,
которую он слышал от солдата из Арканзаса.
     Один человек, охотясь на  медведя, вышел на  большую открытую поляну, и
вдруг у него  отказало  ружье. На поляне  не  было ни дерева,  чтобы на него
залезть, ни камня, за который можно было бы спрятаться, ни пещеры, в которой
можно было бы  укрыться, и тут из  леса на поляну вышел огромный разъяренный
медведь и пошел прямо на  охотника. Охотник был  уже на волосок от гибели  и
едва уцелел, сказал Роберто.
     Как так -- едва уцелел? Что же он сделал?
     Он залез на дерево.
     Но ты как будто сказал, что там не было дерева.
     В этом-то все  и дело, там <i>должно</i> было быть дерево, оно <i>должно</i> было там
быть.
     Бомболини, в почтительном  молчании  прослушавший всю историю,  покачал
головой и состроил гримасу.
     -- Вот в чем разница между нами, Роберто. Ты считаешь, что выход должен
быть.  А мы думаем иначе. Из  века в век жизнь учила нас другому. В этом вся
суть. Выход есть далеко  не всегда.  Когда-нибудь и  твоему на роду придется
это понять.
     И мэр снова заплакал, слезы снова заструились по его застывшему лицу, и
Роберто невольно отвернулся.
     -- Видишь,  так  же ведь  получилось  и  с твоим предложением,-- сказал
Бомболини.--  Чем,  казалось  бы,  плохо придумано  -- спрятать вино,  а вот
ничего не вышло.
     Он  произнес это  с оттенком осуждения, и Роберто рассердился: выходило
так,  словно Америка  была  виновата  в  том, что  вино  сейчас  валялось на
площади.
     А  что  ж,  конечно, неплохо  придумано, только  надо было спрятать его
туда, куда я сказал...-- проворчал Роберто.
     Куда это "туда"?
     -- Туда, куда я  тебе советовал,-- сказал Роберто.-- Может, тоже ничего
бы не вышло, но попробовать стоило.
     Бомболини  очень не хотелось углубляться  в этот вопрос. Он уже начинал
привыкать к мысли,  что  никакими силами  не спасти вино.  Он  уже  свыкся с
чувством поражения  и находил  в нем какую-то  горькую усладу;  ему очень не
хотелось продолжать этот разговор.
     "--  Куда?  -- еле  слышно снова спросил  он. Вопрос прозвучал  так  же
тускло, как пробковый звон колокола.
     -- В старые римские погреба.
     Бомболини ничего не ответил. Его вдруг одолела зевота.
     У  подножия горы, под виноградниками,-- сказал Роберто.--  Там ведь два
винных погреба.
     Два винных погреба,-- повторил мэр.
     Надо спрятать вино во второй погреб и замуровать его там.
     Замуровать там...-- Голос  мэра звучал по-прежнему тускло, но уже тоном
выше.
     Ну да. Так, чтобы это было похоже на старую кладку. Замуруй там вино,--
сказал Роберто.-- На месте входа во второй погреб возведи фальшивую стену.
     Бомболини долго молчал  --  так  долго,  что Роберто  уже  начал терять
терпение.
     -- Там же есть погреб внутри, выложенный кирпичом. Ты ведь сам знаешь.
     Бомболини кивнул, хотя,  правду сказать, он уже много лет не заглядывал
туда и не видел этих погребов.
     Этот  второй погреб, который там, в глубине, он как-то ни к селу, ни  к
городу. Вроде как ненужная пристройка какая-то, ты понимаешь?
     Да, понимаю,-- сказал Бомболини.
     Как  будто, когда  построили  первый погреб,  увидели,  что  не хватает
места, и пристроили еще один.
     Ну да.
     Так что, если заделать отверстие кирпичом, будет сплошная стена, и все.
     Ну  да.--  Бомболини теперь, казалось, совсем  оцепенел, сердце  бешено
колотилось у него в груди  и кровь  бурно бежала по жилам, но  он был  нем и
неподвижен, как старый бык;  широко раскрытыми глазами он уперся прямо перед
собой  в  одну точку и, не шевелясь,  ждал, когда на  него  обрушится  новый
сокрушительный удар.
     -- Они все равно найдут,-- сказал он.
     -- Очень может быть.
     -- Они сразу догадаются.
     -- А рискнуть все-таки можно.
     -- Они не дураки.
     -- Они такие же, как все: есть умные немцы и есть глупые.
     Им  нужно  вино,--  сказал  Бомболини.--  Они  сделают  все,  чтобы  им
завладеть.
     Вам  оно тоже нужно,--  сказал  Роберто.--  И  я думал, что  вы  готовы
испробовать все, чтобы его не отдать.
     Бомболини продолжал пялить  глаза на стену,  словно боялся, что взгляни
он на Роберто, и его доводы иссякнут. Наконец он повернулся к Роберто.
     -- Очень жаль,-- сказал Роберто.-- Я считал, что по пытаться стоит.
     --  Ты считаешь, что стоит, Роберто? Стоит? Бомболини  так стремительно
шагнул к Роберто,  что  налетел  на стул и опрокинул  его и  даже не заметил
этого.
     Черт побери, Роберто! -- сказал он.-- Ух, черт  побери! -- сказал он, и
то, что он  вдруг  вслед за  этим сделал,  не ложится на бумагу, потому  что
выглядит совершенно нелепо и не поддается разумению. Он со  всей мочи двинул
Роберто в скулу, так что американец упал  на колени, постоял немного, очумев
от удара, и рухнул на каменный пол.
     Мы выложим такую стену, что сам всемогущий господь бог не разберет, что
это  за стена! --  выкрикнул Бомболини. Тут он наконец спустился на  землю с
тех неведомых  высот, на которые  воспарил. Увидев кровь на каменных  плитах
пола,  он  хотел  было  нагнуться  и помочь Роберто, но вместо  этого тут же
повернулся к нему спиной и шагнул к двери.
     Прости меня, Роберто, но сейчас не до тебя.
     И он стремглав бросился  куда-то.  Выскочив на площадь, он все  так  же
бегом пересек ее, кинулся к колокольне, и, когда дверь не сразу  отворилась,
он в своем  неистовстве оторвал от  нее старую  металлическую ручку и только
потом догадался отодвинуть щеколду. Он  принялся шарить в темноте и, нащупав
грязную пеньковую веревку,  со всей мочи дернул за нее и продолжал дергать и
дергать словно одержимый. Колокол звонил глухо, тоскливо.
     -- Черт бы побрал этот никудышный колокол! -- крикнул Бомболини.-- Черт
бы побрал меня вместе с этим никудышным колоколом!
     Но  удары  колокола  все  же  разносились  за  пределы площади,  и люди
услышали их и затеплили свои  масляные светильники  и сальные свечи  и стали
подниматься с постелей, хотя до рассвета  оставалось еще часа два  и площадь
была погружена во мрак.
     Часов у Бомболини не было.
     -- Который час? --  крикнул он тому, кто первый по явился на площади.--
Который час? Скажи мне, который час?
     Наконец  пришел  кто-то  с часами, и все  сгрудились вокруг него, а  он
поднял часы повыше, чтобы свет  луны  упал на циферблат. Было два часа утра.
Все смотрели на Бомболини, а он подсчитывал. Часы он откладывал  на пальцах,
а для  отсчета  суток сжимал кулак.  Он проделал  это несколько раз  подряд,
чтобы не вышло ошибки.
     -- Тридцать девять  часов,--  объявил  он.--  Немцы придут  сюда  через
тридцать девять часов.


        Часть четвертая. Вино

     В  то утро, задолго до того,  как солнце пришло  в Санта-Витторию, хотя
городские петухи  уже перекликались, словно  советовались,  как бы побыстрее
приблизить рассвет, Народную площадь уже невозможно было пересечь по прямой.
     Все  обитатели  Санта-Виттории, которые  могли передвигать  ногами, все
мужчины, и все  женщины, и все дети были на площади. Все повозки, какие есть
в Санта-Виттории, были на площади.  Все, что можно тащить или  толкать, все,
что имело колеса, было на  площади. Все животные, на которых можно погрузить
хотя бы одну бутыль с вином,  были  на  площади. Все ослы, и все мулы, и все
волы Санта-Виттории были на площади.
     Когда Бомболини  и  члены Большого  Совета  вышли из  Дворца Народа  на
площадь,  им  пришлось  пробираться и  протискиваться  среди заполнивших  ее
людей, а потом и просто расталкивать их, чтобы добраться до фонтана Писающей
Черепахи и оттуда, по Корсо Кавур, к объекту обследования.
     Каждому  хотелось  что-то  сказать  Бомболини,  дотронуться   До  него,
похлопать его по спине. Какая-то женщина схватила его за локоть.
     --  Вот  что  я  хочу  сказать  тебе,  Итало.  Великий  ты  человек! --
выкрикнула она и  поцеловала его  в губы, а  муж стоял Рядом и  одобрительно
улыбался.
     И такой же подъем был у всех, кто толпился на Народной площади. Мэру не
хотелось  улыбаться   --  ему   хотелось   всем  своим   видом   дать  людям
почувствовать,  какой  это важный  день и как важно  то,  что  им  предстоит
совершить. Но когда люди приветствовали его и благословляли, улыбка невольно
расползалась по его лицу, и он уже не  мог ее  согнать. Мэр и члены Большого
Совета обходили большие плетеные корзины для винограда, которые народ принес
на площадь, шли мимо  женщин с широкогорлыми кувшинами для воды, куда  можно
засунуть бутылки, перешагивали  через  бадьи,  лохани и  корзины  для белья,
расставленные  на  мостовой. Возле  фонтана  Пьетро  Пьетросанто в  качестве
главнокомандующего руководил распределением сил на площади, выкрикивая слова
команды.
     Собраться всем с коромыслами у фонтана! -- кричал он.
     Коромысла,   коромысла!..--   прокатилось  по   площади,  и  обладатели
коромысел двинулись  со  всех сторон, расталкивая людей и  прокладывая  себе
путь к фонтану.
     Наведешь ты  тут  наконец  порядок  или  нет?! -- крикнул,  обращаясь к
Пьетро, Бомболини.
     Конечно, наведу,--сказал Пьетро.--Я все-таки соображаю, что делаю.
     И в самом деле, во всей этой'  толкотне, криках и перемещениях был свой
смысл  и порядок, хотя это и трудно  было обнаружить,  как трудно чужеземцу,
если ему доведется  наблюдать здесь сбор урожая, увидеть во  всем этом хаосе
скрытую и весьма  сложную логику,  которая  понятна  лишь тому, кто собирает
виноград. Так, например, все молодые и сильные мужчины  уже были выстроены в
ряд,  с тем  чтобы, когда настанет время, взять бутылки и  нести их вниз,  в
Римские погреба; они должны были пойти  первыми,  потому  что могли  сделать
больше остальных.
     -- Когда вы там, внизу, будете  готовы,-- крикнул Пьетросанто,-- я буду
готов здесь, наверху!
     Как только Бомболини и его свита достигли Корсо Кавур и двинулись  вниз
по   улице,  молодежь  принялась  скандировать:  "По-шли,  по-шли,   по-шли,
по-шли...", прихлопывая в  такт  руками; крики  эти  сопровождали Бомболини,
точно какой-то гигант  орал вслед  ему в трубу. У Толстых ворот Бомболини  и
его спутники остановились.
     174
     Где же, черт бы его побрал, этот Полента? -- спросил Бомболини.- Нельзя
ведь без священника.
     Они постояли немного и вскоре  увидели, как Полента выбежал из переулка
на Корсо,--  серебряный крест его  вздымался и опускался над головами людей,
преклонявших на его пути колена.
     --  Вы  уж   на   меня   не  сердитесь.  Все  сегодня   хотят  получить
благословение,-- сказал падре Полента.
     Сегодня на это нет времени,-- сказал Бомболини.
     Для господнего благословения время  всегда  есть. Бомболини увидел, что
все вокруг закивали, и решил больше не спорить. Крики, несшиеся с площади, и
так заставляли их спешить.
     Мы бы сегодня весь город могли с места сдвинуть,-- сказал Витторини.
     Что город -- всю гору,-- сказал кто-то.
     Когда они быстрым  шагом огибали острый угол на Корсо, образуемый домом
и  лавкой  Баббалуче, Бомболини вдруг  словно  обдало холодом  -- так бывает
осенним  днем, когда  туча  закроет  солнце  и  сразу становится  прохладно.
Бомболини  говорил  потом, что у  него  было  такое  ощущение,  будто чья-то
ледяная рука легла ему на сердце и сжала его -- не сильно, но безжалостно.
     Однако они, не останавливаясь,  продолжали  свой путь.  "Быть  беде",--
сказал себе Бомболини, но решил к предчувствию этому не прислушиваться.  Они
миновали Толстые ворота и двинулись по тропинке, что идет через виноградники
к подножию горы. Шли они быстро, а потом и вовсе побежали.
     -- Пьетросанто, наверно, сейчас начнет,-- сказал кто-то.
     Как раз в эту минуту из-за горы выглянуло солнце -- лучи его скользнули
по стенам, опоясывающим город, заиграли на черепичных кровлях, засверкали на
красно-синей  рекламе на  Кооперативном  винном  погребе, так  что и реклама
загорелась, как солнце.
     --  Вы  уверены,  что  знаете,  как  это  делается, падре?  --  спросил
Бомболини.-- Надеюсь, это не займет у нас много времени?
     -- Все здесь, вот тут,-- сказал священник и постучал по книжке, которую
держал в руке вместе с крестом.-- Все повеления господни.
     После  ливня,   казалось,  должно   было  стать  прохладнее,  но  ветер
переменился  и дул  теперь с юга. И пасть африканской печи, которая,  как мы
думали, в этом году  уже закрылась, разверзлась вновь.  Днем  снег, выпавший
высоко в горах, растает  и по склонам потечет свежая вода, а вода в  фонтане
на  площади  станет  ледяная.  Здесь  же,  внизу,  грязь  затвердеет,  потом
спечется, а к вечеру рассыплется пылью.
     -- Уж больно добрый для винограда денек,-- заметил кто-то.
     Говорят, когда после дождика  наступает жара, в  винограде прибавляется
сахару и гроздья наливаются лучше.  Но никто при этом не сказал другого: что
для  людей  это будет  тяжелый  день.  Солнце уже предвещало жару:  оно было
плоское,  безжалостное  и белесое -- точно блюдце висело  ь небе; и нигде ни
облачка, чтобы  хоть  немного умерить его жар. Теперь все шли молча, пока не
достигли  подножия  горы,  где  находились  Римские  погреба.  У  входа  все
остановились, пропуская вперед священника.
     Поспешите,  пожалуйста,  падре,-- сказал  Бомболини.--  Нырните  туда и
освятите это место.
     Дела  господни  не свершаются  в спешке,-- возразил Полента, после чего
открыл черную книжицу, помусолил палец и принялся ее листать, начав с первой
страницы.
     Есть же указатель, падре,--сказал Баббалуче.-- Неужели нельзя заглянуть
в указатель? Смотрите на букву Д -- "дьявол".
     Священник даже не  поднял  на него  глаз.  И продолжал заниматься своим
делом. Первая партия уже двинулась вниз с грузом  вина, а он не добрался еще
и до середины книжки.
     -- А вы не можете сами сочинить молитву, падре? -- негромко спросил его
Витторини.
     -- По-моему, богу это понравилось бы,-- сказал кто-то. Все кивнули.
     Что-нибудь этакое новое, свежее,-- сказал Бомболини.
     Что-нибудь от сердца, а не из книги.
     Да,--  сказал Бомболини.-- Господу  это  понравится. Мне бы, к примеру,
понравилось, будь я господом богом.
     Есть  верный  способ изгнания духов  и  есть  неверный,-- сказал  падре
Полента.-- Все -- в этой книге, и господь все по книге делает.
     Первая партия носильщиков уже сложила вино на песок у входа в погреба и
снова полезла в гору, когда Полента наконец нашел то, что искал.
     --  Изгонять!  --  сказал священник.  И посмотрел  на всех. Не на слово
"дьявол",  и  не на слово "духи",  и не на слово "привидения".  А  на  слово
"изгонять"!
     Полента назидательно поднял палец кверху, мэр тотчас подскочил к нему и
выхватил из его рук книгу.
     --  Только  не  потеряйте  это место,  падре,  ради  всего  святого  не
потеряйте! -- воскликнул он.
     Но даже и  после этого  мало  что  сдвинулось с места.  Священник долго
читал про себя, потом объявил, что  ему нужна  вода.  Воды не оказалось, ему
предложили вино, но, так как в книге  говорилось "вода", значит,  нужна была
вода. По счастью,  так  как накануне ночью шел дождь, в  канаве вдоль дороги
скопилась грязная  вода. Ее  принесли в кожаной шляпе Витторини -- петушиные
перья  на  ней  намокли  и  слиплись  от  глины.  Бомболини  протянул  шляпу
священнику.
     -- Ну, идите же, падре, приступайте к благословению,-- сказал он.
     Полента вошел  в пещеру, и несколько  храбрецов  вошли вместе с ним, но
они  старались  держаться позади священника,  который,  вооружась  крестом и
кропильницей,  очищал  воздух и изгонял  злых  духов,  если  таковые таились
где-нибудь во тьме Большой залы. Когда же он  двинулся вглубь, к двум винным
погребам, пробитым в задней стене и уходящим в недра горы, то даже Бомболини
поотстал, так что священник в  полном одиночестве вступил в первый погреб  и
со  всего  маху плюхнулся  в  воду.  Через  некоторое  время он  вынырнул на
поверхность и принялся звать на помощь, но в первую минуту никто не поспешил
к нему,  ибо все считали,  что  там завязалась борьба между Добром и злом и,
судя по всему, зло одерживало верх над  добром, как  иногда бывает.  Наконец
Бомболини и Витторини пересекли пещеру и, обнаружив, что священник  стоит по
пояс в воде, помогли ему выбраться на сухой песчаный пол Большой залы.
     Ледяная рука снова сжала сердце Бомболини, и сердце  У него -- а может,
душа,  ибо  он  считал,  что  она  помещается  где-то  там,  возле сердца,--
захолодело, как кожа у Поленты.
     -- Ну, вот и все,--  сказал кто-то.-- Теперь  остается только поставить
на всем крест.
     Погреба  были  на четыре фута затоплены водой.  Люди начали  заходить в
Большую залу, но никто не отваживался сунуться в  погреба. Иные боялись даже
стать у  входа -- из страха перед духами, изгнанными святой водой и крестом:
а вдруг духи на них набросятся?
     Сейчас по крайней мере пятеро утверждают, что каждый из них был первым,
кто нашел выход из положения.
     -- Зовите сюда Лонго! -- сказал кто-то.-- Если  кто тут и  поможет, так
только Лонго.
     Когда пишешь историю и оглядываешься назад, то видишь, как все могло бы
повернуться по-другому, если бы в ту или иную минуту кто-то поступил не так,
а иначе. Если бы Фабио не отправился в тот вечер  в  Монтефальконе; если  бы
велосипед Гамбо не стоял на месте, потому что самого Гамбо зашибло камнем, и
если бы Гамбо  не  делил комнату  с женщиной по имени  Габриела,  а Фабио не
приглянулся  бы ей;  если бы Томмазо Казамассима не произнес  своей  речи по
поводу храбрых мужчин и  доброго  вина и, наконец, если бы на месте действия
не появился Лонго, все могло бы быть иначе.
     И  вот  все  ухватились за это имя, как  за спасительную  соломинку,  и
принялись его повторять -- от необтесанных каменных стен Большой залы гулким
эхом  отдавалось: "Лонго, Лонго!" Это имя сулило  им спасение, они  ждали от
него чуда.  Кто-то из самых молодых выбежал из  погреба и  помчался вверх по
горе.  Он бежал, пока его несли  ноги, а  потом выкрикнул  имя  Лонго, и его
услышал  один из  тех, кто  спускался  вниз,--  теперь  уже по  склону  горы
непрерывной чередою спускались  люди, нагруженные вином; человек, услышавший
имя Лонго,  обернулся  и  передал  наказ тому,  что шел  позади,  а  тот  --
следующему; так наказ пролетел по горе, передаваемый из уст в уста, с каждым
разом  поднимаясь  на пятьдесят  футов. К  тому времени, когда  Бомболини  и
священник вышли  из пещеры  на яркое солнце и  посмотрели  вверх,  Лонго, не
менее  удивленный, чем  все  остальные жители Санта-Виттории, уже  спускался
вниз.
     Лонго  --  типичный  пример  того,  что  может произойти здесь  у нас с
человеком. Когда он был молод, ему удалось выбраться из этих мест и уехать в
Швейцарию,  где оп выучился на  электрика.  Но  однажды,  после того  как он
побывал дома, на похоронах отца, месяца через два или три к нему на  чужбину
пришло письмо,  в  котором Констанция Казамассима сообщала, что ждет от него
ребенка и что лучше ему вернуться и поступить по-честному, а но то ее отец и
братья отправятся туда к нему и сделают с ним такое, о чем ей даже писать не
хочется.  Лонго вернулся; тут как  раз подоспел сбор винограда -- Лонго  -то
ведь  унаследовал кусок земли  с виноградником,-- а потом родился ребенок, и
вот  в один прекрасный день  Лонго  проснулся и обнаружил, что виза  у  него
просрочена и он уже не может уехать  назад  в Швейцарию, да к тому же он так
прочно увяз в земле Санта-Виттории, как корень  виноградной лозы, за которой
он теперь ухаживает, подавляя злость.
     Лонго  тут нас всех  избаловал. Электричество  продолжало владеть всеми
его помыслами, и в трезвом виде это был просто гений, первоклассный электрик
при  никуда не годном оборудовании. В городе не  было куска провода, который
Лонго в то или иное время не изолировал бы или не подсоединил. Проводка была
нашим  Лазарем  --  больным, умирающим  или умершим,  а  Лонго  был  Иисусом
Христом, который еженедельно чудом возрождал ее к жизни.
     Для начала он заглянул в оба винных погреба,  ступил в воду и обошел их
вдоль  стен; потом, ни слова  не  говоря, вышел наружу и что-то нарисовал на
песке;  потом  поднялся  на  ноги,  отбросил  волосы  с длинного,  усталого,
изборожденного морщинами лица и сказал:
     -- Я могу это сделать.
     Здесь  нет нужды  подробно  описывать все,  что сделал  или предполагал
сделать Лонго. В  подвале  храма  святой  Марии  Горящей Печи  стоял  старый
генератор,  оставшийся от бродячего цирка,  когда  еще жонглер  чуть не убил
канатоходца,  приревновав его к  двенадцатилетнему  акробату,  что  повергло
здешних жителей в великое смятение, все передрались и попали кто в больницу,
кто  в тюрьму, а нам в наследство остались  жонглерские булавы и  генератор,
дававший  свет. Лонго велел снять насос с  водонапорной башни и  срезать все
провода, которые шли от подножия горы  к  Толстым воротам,  и принести  их в
Большую  залу;  потом он велел притащить два лучших велосипеда, какие есть в
городе,  и  приставить к  ним  четверых  или пятерых  самых  лучших  молодых
велосипедистов.
     Бомболини  снова вышел из погребов на  свет божий, так как  не понимал,
что замышляет Лонго, и нервничал оттого,  что не понимает. Песчаная площадка
перед входом в погреба была уже вся заставлена вином -- его стали складывать
даже на земле вокруг.
     Как там дела? -- спрашивали мэра люди, приносившие вино.
     Отлично. Все идет хорошо. Все идет хорошо.
     И люди улыбались. Они были взволнованны и счастливы. Они что-то делали,
были   чем-то  заняты.  Бомболини  тоже  что-то  чертил   на  песке.  В  его
распоряжении  оставалось еще  восемнадцать  часов этих  суток  да семнадцать
часов  завтрашних. Итого тридцать пять часов. Он снова и снова складывал эти
две  цифры, как если бы от полученного результата  могло измениться движение
часовой стрелки. И с каждым разом становился все грустнее.
     В чем дело? -- спросил его Витторини.
     А ни  в чем.  Все в  порядке,--  ответил Бомболини. Но  тревога его  не
проходила: она рождена была цифрой "35".
     Немцы явятся в город через  тридцать пять часов. А ни одна бутылка вина
еще не была спрятана.
        x x x
     Да, когда будут устанавливать мемориальные доски возле вечного зеленого
огня, который уже горит на  площади в память о каменщике Баббалуче, то рядом
с доской Бомболини и Туфы должна быть доска с именем Лонго. То, что сделал в
то утро Лонго, помнят здесь и будут помнить всегда.
     К семи  часам  из  подвалов  водонапорной  башни  был  извлечен  насос,
генератор очищен от  грязи, старый пожарный брандспойт,  похожий на  старого
усталого питона, снесен вниз с горы, а велосипеды разобраны и заново собраны
с таким  расчетом,  чтобы колеса  их,  поднятые над землей,  вращаясь, когда
начинали  крутить  педали,  в   свою  очередь  заставляли  вращаться  колеса
генератора;  в  результате по проводам побежал ток и лампочки засветились --
сначала  тускло, потом все  ярче  и  ярче по мере  того,  как молодые  парни
крутили колеса велосипедов. Среди них был и Фабио.
     Значит, ты все-таки вернулся,--заметил, увидев его, Бомболини.
     Только на  два  дня --  на сегодня и на завтра,-- ответил Фабио.-- Я не
желаю присутствовать при позоре, которым  мы покроем себя, когда сюда придут
эти мерзавцы.
     Все будет в порядке, Фабио. Мы спасем вино.
     Пусть даже ценою своей чести. Бомболини был задет ядовитым тоном Фабио.
     -- Слишком ты  распаляешься, Фабио.  Нехорошо  это. Когда  человек  так
распаляется, мозги ему застилает туман.
     Баббалуче,  поправлявший   кожаные  ремни,  которые  соединяли   колеса
велосипеда с генератором, услышал их
     разговор.
     -- Это все  крестьянская мудрость,--  сказал  он Фабио.--  Не слушай ты
его.  Одни  красные  слова.  Знаешь,  что говорил мой отец? "Бойся того, кто
сбивает языком сливки,-- как бы у него потом масло  носом не пошло". Так что
будь  осторожен  с ним, Фабио. Когда явятся фрицы,  у него  весь  нос  будет
маслом вымазан, вот увидишь.
     Фабио  стало тошно. И он отвернулся от Бомболини,  чтобы не смотреть на
этого человека, вызывавшего у него тошноту.
     Куда же подевались настоящие итальянцы? --  вырвалось у  него, но никто
его не слышал, а если и услышал, то не откликнулся.
     Именно так  я и собираюсь поступить. Когда они придут, у  меня весь нос
будет в масле,--сказал Бомболини.
     Когда  генератор  набрал  достаточно  энергии,  Лонго подключил  его  к
насосу. Сначала  -- первые две-три минуты -- насос продолжал бездействовать,
и в  Большой зале воцарился ужас. Старая смазка застыла,  и  механизм, точно
упрямый вол, не желал  сдвинуться с места;  тогда Лонго стал  вращать колесо
рукой, и мало-помалу поршень заходил-- сначала нехотя, с трудом, точно змея,
когда ее подталкивает палочка заклинателя, потом с каждым разом все быстрее,
потом  что-то забулькало, закашляло, зачихало, потом насос вдруг  заухал  --
ух, ух, ух, ух...-- и из брандспойта полилась вода. В  Большой зале  грянуло
такое  "ура", '!то  его услышали  по всей горе: из  старинных вентиляционных
колодцев звук  вырвался на  луга над погребами, где пасли скот, и долетел до
города.
     Когда  старый  брандспойт  прорывала  вода  --  что  случалось довольно
часто,--  опять-таки  Лонго  чинил  его.  Он  посылал  мальчишек  наверх,  в
виноградники, и они  возвращались с виноградными  листьями и лозой, которыми
перевязывали  прорванные  места  в износившейся  старой  ткани  брандспойта,
словно накладывали повязки на рану, чтобы остановить кровотечение.
     Под конец Лонго вышел из погребов и сел на припеке рядом с Бомболини.
     -- Все будет в порядке,--сказал Лонго,--Через  час в первом погребе  не
останется ни капли воды.
     Бомболини встал, взял Лонго за руку и долго тряс ее, а потом расцеловал
его в обе щеки.
     -- Он говорит, что все будет в порядке,-- объявил он Витторини.
     -- Да,  я слышал. Все  будет  в порядке. Тут  из погребов  вышел Старая
Лоза.
     Умно ты  это придумал,-- сказал  он  Лонго,-- виноградные листья взять.
Виноград, значит, спасает виноград. Это правильно.
     Значит, все будет в порядке,-- сказал Бомболини.
     --  Да,  все  будет  в  порядке,--  сказал хранитель вина.  Вот  теперь
Бомболини  мог отправиться  назад в Санта-Витторию, и ему казалось,  что еще
никогда в жизни не чувствовал он себя счастливее, чем сейчас.
        x x x
     Туфа, как  и все  тут у  нас, проснулся вместе с солнцем, а раз  солнце
взошло, то оставаться в постели он уже не  мог. Ему очень  хотелось полежать
еще рядом  с этой женщиной,  но он  слышал  шум на площади, слышал, как волы
спускаются  вниз  по проулкам, и понимал, что надо вставать. Но не успел  он
принять это решение, как почувствовал, что Катерина тоже проснулась, что она
лежит и смотрит на него.
     --  Тебе  надо поспать,--сказала она.--Это для  тебя очень важно.  Тебе
надо полежать не день и не два, чтобы набраться сил.
     Он  рассмеялся, и  она обиделась.  Все время  один из  них смеялся  над
чем-то, что другому вовсе не казалось смешным.
     Ты  в  самом деле думаешь,  что  я наберусь сил, если целыми днями буду
лежать тут, рядом с тобой?
     Ах, вот ты о чем. Поняла. Солдатские шуточки... Я не об этом думала.
     А почему? Ты же не знаешь, что такое стыд. Сама мне сказала.
     Она улыбнулась.
     Это правда. Такая уж я от рождения. Это очень беспокоило моих  учителей
в школе. Они считали, что я могу попасть в страшную беду.
     Ну и как -- попала ты в беду?
     Нет, конечно. Раз я бесстыжая, меня не тянуло К людям, с которыми можно
попасть в беду.
     Вот потому-то ты и очутилась в одной постели со мной!
     --  Я и сама не знаю,  почему я с тобой. Разве лишь потому, что мне так
захотелось.
     И она встала с постели.
     Что это ты?--удивился  Туфа.-- Крестьянин-то ведь здесь я. Мне  и  надо
вставать первым.
     Я хочу приготовить нам что-нибудь поесть,-- сказала Катерина.
     Моего голода едой не утолить.
     А бесстыжий-то, оказывается, ты.
     -- Не бесстыжий, а изголодавшийся,--  сказал Туфа. Она шла к нему через
комнату,  а он на нее смотрел. На  ней не было одежды, и это нисколько ее не
смущало, а он  подумал, что  ни одна женщина  в  Санта-Виттории не  пошла бы
нагишом, ни одна не могла бы так вести себя.
     -- Какой ты прямой! -- сказала Катерина.-- Я не могла бы такое сказать.
Я еще этому не научилась.
     Он протянул руку и привлек ее к себе.
     -- Да, теперь я сам убедился,-- сказал Туфа.--  Все  правда. У тебя нет
стыда.
     Когда они  насладились друг  другом, он  снова заснул, и теперь уже она
прислушивалась к  звукам города  и утра. Она села в  постели и посмотрела на
его  форму  --  черную,  замызганную,  грязную,  порванную.  Надо   от   нее
избавиться,  прежде чем придут немцы. Форма  без слов говорила, что пришлось
вынести Туфе,  и  Катерина опечалилась.  Она  тихонько выбралась из постели,
прошла в  заднюю  комнату и вышла оттуда  с чемоданом, полным вещей, которые
принадлежали  ее мужу. Он оставил их здесь на случай, если придется  бежать.
Как это теперь могло пригодиться Туфе -- одежда для улицы, одежда для работы
в саду, одежда для охоты.
     Вернувшись в спальню, Катерина посмотрела на спящего  Туфу,  и ей вдруг
стало страшно.  Сойдясь с  ним,  она снова поставила на  жизнь, а  в игре --
сколько ты поставил, столько можешь и потерять.
     За себя она не  боялась -- не потому,  что была храброй, а потому,  что
была уверена: ни один  мужчина не сможет оскорбить ее или воспользоваться ее
слабостью. Такая красота, как у нее, отпугивает людей. Туфа тоже был красив,
но  его  красота  была  другая.  Своею  красотой  он  как  бы  бросал  вызов
окружающим, и  Катерина  понимала,  что люди  такое не склонны  терпеть. Она
стала прибирать комнату, чувствуя, что ему это  будет  приятно, даже взялась
подметать -- она была рада, что он спит и не видит, как  она орудует метлой.
Когда же он наконец проснулся, то заявил, что голоден, по-настоящему голоден
и теперь  уже хочет  не ее,  а хлеба,  смоченного оливковым маслом, и добрых
черных маслин,  и яйцо. Катерина отложила  в  сторону метлу  и направилась к
двери.
     Я  тебе добуду яйцо,  даже если  ради этого  придется  продать  себя,--
сказала Катерина. И тотчас почувствовала, что ему неприятна ее шутка.
     Я пойду  с тобой,-- сказал  Туфа и  встал с  постели;  тут она  впервые
по-настоящему увидела его.
     Ты, может быть, отвернешься? -- сказал он.
     Если хочешь.
     Здесь женщины поступают именно так. Когда мужчина встает с постели, они
отворачиваются.
     Я этого не знала,-- сказала Катерина.
     Вообще-то ничего плохого тут нет,-- сказал Туфа.
     Ну,  я теперь всегда буду отворачиваться,--  сказала  Катерина.  Но она
все-таки видела его, и он оказался как раз таким, как она ожидала. Родись он
богатым,  про  него,  наверное, сказали  бы, что  он  прекрасен,  что  любой
скульптор был бы счастлив лепить с  него. Но время не прошло мимо Туфы. И на
теле его  остались следы, которыми жизнь  метит красоту, стараясь уничтожить
ее, довести до обыденного уровня. Тело его кое-где было слишком мускулистое,
слишком развитое. Плечи  были  тяжелые,  со  вздутыми  от физической  работы
бицепсами,  на руках  отчетливо  проступали  вены, а запястья утолстились, и
кожа загрубела от солнца, ветра и пота. Торс же у  него был худой, жилистый,
твердый. Однако ничто не могло свести на нет его красоту  -- особенно хороши
были глаза и черты лица Туфы.
     Посмотри,  тут,  возле кровати,  есть для  тебя  одежда,-- сказала  она
ему.-- Это вещи моего мужа. Я подумала, что ты не станешь возражать.

     Возражать? Нет. А почему я должен возражать? -Он начал вытаскивать вещи
из чемодана.--У твоего мужа был хороший вкус,-- сказал Туфа.
     У него были деньги.
     Ну, а теперь можешь повернуться,-- сказал Туфа.
     На нем были коричневые бархатные брюки с  нашитыми под коленями кусками
кожи,  белая  полотняная рубашка с отложным воротничком,  широкий коричневый
кожаный пояс и темная мягкая шляпа. Он был очень хорош и сознавал это.
     Они подумают, что я помещик,-- заметил Туфа.
     Пусть лучше так думают, чем знают, что ты фашистский офицер. Пошли. Ты,
наверное, умираешь с голоду.
     Умираю.
     Где-то  на полпути между домом  Малатесты и Народной площадью они вдруг
увидели площадь сверху, и Туфа в изумлении остановился.
     Что это, черт возьми, они там делают? -- спросил он.
     Что-то с вином -- они еще вчера этим занимались,-- сказала Катерина.
     Она хотела было свернуть в проулок, что огибает площадь,  чтобы  тихо и
спокойно пройти  кратчайшим  путем,  но Туфа  не пустил  ее.  Они  вышли  на
площадь; Туфа остановился и стал наблюдать за происходящим.
     Ты только посмотри,  как они  нагружают повозки,-- сказал он ей.-- Надо
было им сначала снять боковины, уложить вино, а  потом поставить боковины на
место. Это было бы в два  раза быстрее. Посмотри-ка на того, что стоит перед
церковью!
     Пошли! -- сказала Катерина.-- Это нас не касается.-- Она в упор глядела
на  него,  и  наконец  он  оторвался  от  созерцания  сутолоки,  царившей на
площади.--У нас ведь так мало времени, верно?
     Да, ты права,--  сказал  Туфа.-- Такая уж у меня привычка.  Когда вижу,
как что-то делают не так, хочется
     поправить.
     Он взял ее  за руку -- а  этого здесь не делают при дневном  свете,-- и
они двинулись дальше, по краю площади. Немногие заметили их. На площади в ту
пору было жарко и шумно; от  бычьего  навоза на  камнях мостовой поднимались
испарения, пахло человеческим потом и вином из разбитых бутылок, а гул стоял
такой, что воздух казался густым, как похлебка.
     --Я за много миль чувствую  запах этого города,-- сказал Туфа.-- Ведь у
каждого города есть свой запах.
     Что-то не пойму, нравится он мне или нет,-- сказала Катерина,--Прежде я
терпеть не могла приезжать сюда.
     А я люблю, как тут пахнет.
     Тогда и я  попытаюсь  полюбить,-- сказала Катерина.-- Сделаю  над собой
усилие, чтоб привыкнуть к этому запаху.
     Они  как раз находились в той части  площади, где  стояли волы, и запах
был  особенно сильный,  тем  более  что  им  приходилось  пробираться  между
животными.
     В таком случае для начала тебе придется полюбить вола,-- сказал Туфа.--
Это первый шаг.
     Ничего подобного,-- сказала Катерина, но он не понял ее.
     Они прошли по краю площади  и  свернули  в один  из проулков, что ведет
вниз, в  ту часть Старого города,  где на солнце сушатся лепешки навоза, где
гуляют куры  и где  можно добыть яйца. Прежде чем двинуться по проулку вниз,
Туфа остановился и еще раз окинул взглядом площадь.
     Тот, кто все это задумал,-- круглый болван,-- сказал Туфа и отвернулся;
поэтому он не увидел Бомболини, который вместе с членами Большого Совета как
раз в эту минуту выходил на Народную площадь, зато они увидели его.
     Вы  только  посмотрите  на   них,--  сказал  священник.--  Ведь  все  в
Санта-Виттории знают, что в том доме есть только одна кровать.
     Кто бы мог поверить? -- заметил Бомболини.-- Вот смотрю  и глазам своим
не  верю.  Чтобы Туфа  и  Малатеста  --  в  одной  постели... Вот  вам  она,
демократия.
     Последние два-три  часа Бомболини вообще отказывался  верить тому,  что
видели его глаза. Всю дорогу, пока он поднимался в гору, он лгал себе. Корсо
Кавур  к тому времени была так запружена и  забита повозками, что река  вина
превратилась в  ручеек. Объяснялось  это  тем,  что дорога делала тут крутой
поворот, а  люди  устали  таскать вниз тяжелую  ношу и  потом снова лезть на
гору. Повозки  на повороте цеплялись друг за друга колесами, и движение вниз
пришлось прекратить, чтобы пропустить тех, кто возвращался назад.
     Что-то мы не так делаем,-- сказал Пьетросанто.--
     Не знаю, что именно, но что-то не так.
     -- Ничего,  все образуется,-- сказал мэр, и хотя оп снова почувствовал,
как  ледяная рука  сжала ему сердце,  однако в ту минуту он верил  тому, что
говорил.
     Какой-то  немец написал  однажды, что  умение обманывать себя  доведено
итальянцами до подлинного искусства.
     "Ну и что? -- услышав это, сказал Баббалуче.-- Зато беднякам легче  так
жить".
     "Это  губит  нас,-- заметил как-то Фабио.-- Надо  же  смотреть правде в
глаза".
     "А есть  у тебя револьвер, чтоб  приставить к  виску?"  --  спросил его
каменщик.
     Трудно сказать,  сколько еще времени  мэр пребывал  бы в этом состоянии
самообмана, если бы Пьетросанто не увидел Туфу на другом конце площади.
     Пойду спрошу Туфу,-- сказал он.
     Не к  чему нам спрашивать у посторонних,  как вести свои дела,-- сказал
Бомболини. Он был явно обижен.
     У  посторонних? --  возмутился Пьетросанто.--  Посторонних?  Да Туфа-то
ведь <i>наш.</i> Туфа -- он же "лягушка". Туфа -- нашей крови. А кто ты, к примеру?
Сицилиец...-- И, так и  не договорив,  он  бросился  через площадь, пихая  и
расталкивая людей.
     Катерина и Туфа  прошли уже довольно далеко, когда Пьетросанто добрался
до начала проулка,-- они шли, не останавливаясь и не оборачиваясь.
     На площади никто даже  не взглянул на нас,-- сказала Катерина.-- А я-то
думала, что тебя здесь любят.
     Все смотрели. Из-под шалей, из-за спин волов. Они не знают, что сказать
нам. Не  знают, как с нами разговаривать. Не знают, как называть меня теперь
-- "синьор" или "дон", потому что я сплю с Малатестой.
     Ты думаешь, они знают?
     Туфа  посмотрел  на  нее  сначала  с удивлением,  потом  с нескрываемой
иронией и рассмеялся -- давно он так не смеялся.
     Знают  ли? О господи, Катерина! -- Он впервые назвал ее по имени.-- Они
даже знают, сколько раз это было.
     Они, наверное, очень плохо думают обо мне. -- Туфа сразу стал серьезен.
     -- Нет, нет, они просто считают меня счастливцем.
     Тут Пьетросанто схватил его за  плечо. Он  тяжело дышал, и лицо  у него
было красное, как глиняный горшок,-- ведь Пьетро был уже немолод.
     -- Я видел, как ты смотрел на все там, на площади. Ты что-нибудь в этом
понимаешь? Может, скажешь, что надо делать?
     Пьетросанто уперся  руками в колени и  согнулся, чтобы, сделав глубокий
вдох  и выдох, выровнять дыхание  и утишить биение сердца,  а  Туфа ждал, не
спеша с ответом.
     -- Да, у меня есть план. Пьетросанто тут же выпрямился.
     -- Я знал, что у него есть план! -- крикнул он, обращаясь к Катерине.--
Он парень умный, ясно? У него есть голова на плечах. Голова! Голова!
     Пьетросанто не из тех, кто  в минуту волнения станет сдерживаться. Он с
такой силой ударил себя ребром руки по лбу, что, ударь он  так кого другого,
началась  бы  драка.  Потом он  стукнул по лбу  Туфу и наверняка стукнул  бы
Малатесту, если бы Туфа не схватил его за руку.
     План у меня не простой,-- сказал Туфа.
     А вино спасти удастся?
     Если выполним его, то удастся.
     Пьетросанто снял  свою  шляпу,  ту,  что  с  большим  ястребиным пером,
положенным ему, как главе  армии Вольного  Города Санта-Виттория, и надел ее
Туфе на голову; потом он снял свою  красную повязку,  на которой  значилось:
"главнокомандующий", и нацепил ее Туфе на руку. Туфа смотрел на Катерину.
     Ну, что я могу сказать? -- заметила Катерина.-- Тебе идет эта шляпа.
     Если бы это было не вино... понимаешь?  -- сказал Туфа.-- Но  ведь  это
вино. А здесь -- это все равно, что кровь, понимаешь, и не только  их кровь,
но моя тоже.
     Пойду раздобуду тебе яйцо,--сказала Катерина и пошла вниз по проулку.
     А  Пьетросанто и  Туфа  зашагали  назад,  к Народной площади.  Имя Туфы
летело впереди них, как бывает в Риме, когда папа выходит к народу.
     "Туфа... Туфа... Туфа с  нами...  Туфа вернулся... Туфа... Туфа... Туфа
взялся за дело... Все будет теперь в порядке, Туфа вернулся".
     Когда они достигли  площади, перед ними сразу открылся  проход, хотя до
тех пор, казалось, все  стояли так плотно, что яблоку негде упасть. Тут надо
воздать должное Бомболини: он увидел площадь такою, как она была, увидел всю
эту  неразбериху, что он создал в городе. Учитель похвалил бы его за то, что
он все это увидел. Он вышел навстречу Туфе. И тут надо воздать должное Туфе.
Он мог в  эту минуту при поддержке  парода захватить власть, но он склонился
перед мэром, хотя и считал его шутом.
     -- Прикажи очистить площадь!--сказал Туфа.--Вели им  разойтись по домам
и ждать. Скажи им: пусть поедят, отдохнут и ждут.
     Сначала казалось,  что за этими словами ничего не  последует, но  потом
несколько человек свернули с  площади в  проулки, за ними -- другие, и давка
стала рассасываться, и  скоро  проулки,  ведущие  с  площади  вверх  и вниз,
заполнились людьми, животными и повозками.  А пока очищалась площадь, пришли
добрые  вести.  С  помощью водяного насоса удалось понизить уровень  воды  в
погребах настолько,  что обнажился верх древнего водослива, и юношу по имени
Рана,  что  значит  "лягушка"  (а он действительно  походил  на  лягушонка),
вооружили большим крюком и  велели нырнуть в  водослив. Он обнаружил дерево,
которое, видимо, лежало  там  так уже лет  триста, потому что не  только  на
горе, но  и  в долине давно уже нет никаких деревьев. Это дерево вытащили, и
вода с таким  грохотом устремилась вниз по водосливу, точно кто-то дернул за
ручку в гигантской уборной.
     "У господа  все  разумно. Господь  -- он знает... Недаром он послал нам
такого лягушонка двадцать лет тому назад..."
     Все  согласно  закивали. И  в  самом  деле до  сих пор  от Раны не было
никакого  проку, если  не  считать того,  что  он служил  объектом  всеобщих
насмешек.
     Пока Рана возился  в  водосливе,  люди обнаружили  древние  колодцы для
вентиляции, очистили их  от скелетов упавших туда овец и от всякой мерзости,
которую нанесло за столетия,  и теперь горячий африканский ветер, обжигавший
тех, кто был наверху, устремился в погреба через Большую залу, и Старая Лоза
сказал, что эдак через часок уже можно будет укладывать вино.
     Второй  приказ Туфы касался Кооперативного винного  погреба.  Он  велел
снести  ту  стену, что обращена к Толстой стене  и небольшому проему  в ней,
прозванному Тощими воротами. Нашлись люди, которые не  очень понимали, зачем
все это.
     -- А ты уверен, Туфа, что так надо? -- спросил Бом болини.
     Туфа кивнул.
     -- Снесите стену,-- приказал мэр.
     Сначала дело шло не  очень споро. Люди долбили кирпич и камни мотыгами,
молотками,  железными ломами, но действовали осторожно, потому что  уж очень
не хотелось им сносить то, что стоило  немалых денег и  во что  было вложено
немало труда. Но лишь только первые кирпичи вылетели из стены, народ всерьез
взялся за дело,  потому что  в самом процессе уничтожения  и разрушения есть
что-то возбуждающее.
     Корсо --все равно что труба, понятно? -- сказал Туфа.-- Ну и, как любая
труба,  она может  вместить ровно столько воды или людей, сколько вмещает, и
не больше, как бы велико ни было давление снаружи.
     Понятно.
     Ты думал, что  сможешь пропихнуть  по  этой улице  все, что надо, стоит
только захотеть,  а  ты этого очень хотел. Но существуют определенные законы
-- законы природы.
     Понятно.
     Мы должны найти для нашего потока более широкое русло.
     Понятно.
     А  теперь скликай народ. Оставь в покое повозки  и животных --  скликай
народ.
     Стену погреба  к  тому  времени уже разломали, и взорам всех  предстало
вино, неприкрытое,  обнаженное,-- в этом было  что-то даже непристойное, как
вид женщины, застигнутой без одежды в публичном месте.
     -- Ударьте в колокол! -- сказал Туфа. Все переглянулись.
     Колокол  у нас больше не звонит,-- пояснил кто-то Туфе.-- С ним кое-что
произошло.
     Это долгая история,-- сказал Бомболини.
     Они  все-таки  ударили в  колокол  и  послали  мальчишек  по  улицам  и
проулкам, и люди скоро вышли из своих домов и сначала собрались на  Народной
площади, а потом выстроились  длинной вереницей  вдоль  Корсо Кавур до самых
дверей  Кооперативного  винного  погреба  и  его  разломанной  стены. Многим
удалось  вздремнуть  и поесть, и  сейчас они  протирали  заспанные  глаза  и
смахивали крошки хлеба с бороды и губ.
     По мере того как люди подходили, Туфа, Пьетросанто, солдаты и Бомболини
выстраивали их цепочкой, которая начиналась у разобранной стены погреба; она
должна была пройти через площадку, где во время сбора урожая давят виноград,
спуститься  к Тощим  воротам и  через них,  по крутой козьей тропе,  достичь
подножия горы.
     Нужно  будет немало мужества,-- сказал Туфа женщинам.--Нужна будет  вся
ваша стойкость.
     А мы стойкие,-- сказала ему какая-то женщина.
     Если до вина касается, стойкости у нас хватит,--
     сказала другая.
     -- Я потребую от вас больше, чем от солдат,-- сказал
     им Туфа.
     -- Да  уж  надо  думать,-- сказал  кто-то. В  здешних местах не  питают
особого уважения к солдатам.
     Итак, они выстроились  -- от Народной площади вниз по Корсо,  подлинные
солдаты Санта-Виттории на службе вина.
     Но ведь тут есть совсем дети,-- заметил Туфа.
     На войне командир пользуется теми солдатами, какие у него  под рукой,--
сказал Витторини.
     Туфа рассмеялся.
     -- Это я должен был бы сказать,-- заметил он.
     Они  расставили стариков вперемежку с молодыми, сильных  -- со слабыми,
чтобы люди могли подстегивать друг друга и восполнять слабость соседа.  Тех,
кто был слишком уж стар или болен, Туфа выводил из цепочки.
     -- Цепь  настолько  крепка, насколько  крепко ее самое слабое  звено,--
говорил людям Бомболини, но они только отругивались, не стесняясь, прямо ему
в глаза.
     Вместе со всеми встала в строй и Катерина, но Туфа отозвал ее:
     -- Дай-ка я взгляну на твои руки.
     Она протянула ему руки. Пальцы у  нее были длинные и красивые. Он велел
ей пойти домой и надеть перчатки.
     Когда наконец  всех расставили, Туфа прошел вдоль цепочки,  в последний
раз делая  смотр.  На  всем  протяжении от задней  стены  винного погреба до
городской стены  и дальше,  вниз  по горе, до входа в Римские погреба стояли
люди. По  пути  назад  Туфа делал перестановки с таким  расчетом,  чтобы  от
каждого было возможно больше пользы.  Там, где спуск был крутой, он поставил
людей  повыше  чтобы им легче было  брать ношу сверху и  передавать  вниз. А
людей постарше он расставил на местах поровнее, чтобы они меньше уставали.
     Все это происходило во вторник; пошел второй час, когда Карло Туфа стал
внизу в долине, в ста футах от входа в древние винные погреба, и в последний
раз окинул взглядом гору -- через все  ее террасы  до самой городской стены,
до Тощих ворот и за ними тянулась длинная цепочка  людей. Он  знал, что люди
стоят  так и дальше -- до  самого  Кооперативного погреба. Он бегом  пересек
песчаную площадку у входа в древние погреба.
     -- Вы там -- готовы?
     Изнутри ему крикнули, что у  них уже руки  чешутся от нетерпения. Тогда
он выбежал  наружу  и,  отступив немного от  подножия горы, чтобы  Бомболини
увидел его, взмахнул рукой, подавая сигнал.
     --  Начали!  -- крикнул  он,-- Приступили! Передавай!  -- продолжал  он
кричать,  хотя  его  и  не могли там услышать.  Но люди  по всей горе криком
откликнулись на его призыв, и грянуло такое "ура", что оно эхом прокати лось
по долине и, наверное, было услышано  не только у реки, но  даже и за ней, в
Скарафаджо.
     "Передавай!  Передавай!" -- кричали люди. Слово  это пролетело вверх по
горе, из уст в уста, и дело пошло.
     Из рук в руки потекли бутылки -- тоненький ручеек бутылок,-- из погреба
к городским  воротам, а от них вниз  по горе; сначала  это был ручеек, потом
ритм изменился и потекла река -- река вина потекла вниз по горе.

     * * *
     Ликующие крики скоро прекратились, поскольку день стоял жаркий и работа
была  нелегкая, но  вино продолжало  поступать вниз,  и под  конец  пришлось
создать три команды для укладки бутылок.
     Не  так-то легко описать,  как тут хранят вино. Дело с виду простое, но
чужеземцу трудно его  освоить.  Этому учатся с малолетства, как учатся  есть
ложкой суп. Никто  не помнит, как  он научился пользоваться  ложкой -- этому
человека не учат, он учится сам. Вот так же и с вином.  Первый  ряд  бутылок
кладут  прямо на  землю,  потом  сверху  кладут длинные дощечки,  достаточно
прочные,  чтобы  выдержать  второй  ряд  бутылок.  Второй ряд  укладывают  в
противоположном направлении -- один ряд пробками вперед другой ряд донышками
вперед,-- так оно и идет,  ряд за рядом, восемнадцать или двадцать  рядов. И
все  время между  рядами бутылок  прокладывают  планочки  слева от  горлышка
бутылки в  одном  ряду и справа  от  горлышка  бутылки  рядом  ниже, так что
бутылки  сдвигаются, друг  яруга подталкивают  и в конечном  счете смыкаются
очень  тесно. Сооружение получается простое,  но  прочное,  причем его можно
собрать и разобрать так быстро, как только способны работать люди.
     Вначале укладчики  были  тоже веселы, они  покрикивали  друг на  друга:
"Давай! Давай!",  похлопывали по бутылкам, передавая их из рук в руки, и ряд
за рядом  вздымался и уходил во  тьму глубокого  погреба,  куда еле достигал
слабый свет, полученный с помощью Лонго; однако продолжалось это недолго. По
мере того как сверху поступали  все  новые и  новые бутылки  вина, укладчики
начали чувствовать, что они еле-еле успевают их принимать и что этот поток в
конечном счете захлестнет их. Кое-кто из тех, что работали в тот день и в ту
ночь в погребе, ни разу в жизни больше не брались  укладывать вино,-- у  них
все тело начинало ломить при одном воспоминании о тех сутках.
     Сначала  главным врагом  было  солнце --  люди говорили, что оно, точно
раскаленным утюгом,  прижимает их к земле, потом их  врагом  стала гора. Для
того чтобы  не упасть, люди вынуждены были весь упор перенести на одну ногу,
а другую,  которая стояла выше по крутому склону, согнуть,  поэтому уставали
прежде всего  ноги, потом они начинали ныть, а под конец и вовсе деревенели.
Тогда Туфа придумал отличную  штуку. Каждые  десять минут Капоферро трубил в
свой   рог,  по  линии  передавали  еще  одну   бутылку,  после   чего  люди
распрямлялись,  массировали  ноги и делали шаг  верх по горе. Это  создавало
ощущение движения, заставляло менять позу и разрабатывало затекшие мышцы.
     Затем возникла проблема воды,  и тут  тоже был разработан план.  Дважды
трубил рог, и люди, поставив на землю бутылки, подходили к бетонным желобам,
проложенным вниз по склону, и дожидались, пока до них дойдет вода. Они ждали
секунд  пять, вода со свистом устремлялась вниз и мчалась, точно вырвавшийся
из депо поезд.
     Люди пригибались к желобам и набирали в рот воды -- как можно больше, а
другие  набирали  воду в рубашки, в шляпы, в разбитые бутылки. Были и такие,
которые просто ложились в желоб, чтобы вода освежила их.
     На  третьем часу  работы стали  биться бутылки.  Руки уставали, потели,
бутылки выскальзывали или при передаче  стукались о камни -- раздавался звон
разбитого стекла и проклятия, потом в воздухе разносился запах вина, сначала
приятный   и  сладкий,  а  затем,  по  мере   того  как  вино  высыхало  под
солнцем,--едкий и кислый.  К  вину  примешивалась кровь.  У многих  не  было
ботинок, и, хотя у всех ступни задубились, как воловья кожа, стекло рано или
поздно способно прорезать и воловью кожу, и потому, когда вдоль всей цепочки
засверкало стекло, вместе с вином потекла и кровь.
     К вечеру, когда  солнце уже  не  стояло  над головой, а на долину легла
тень  и оттуда потянуло холодком,  в передаче  вина  возник четкий  ритм  --
бутылки  стали как  бы частью людей:  они не  видели  их, но чувствовали  и,
раскачиваясь слева направо, передавали из  рук  в руки,  так  что  временами
казалось, будто полк солдат марширует по горе.
     Когда юноши, которых Туфа послал в горы  нарезать  сосновых  веток  для
факелов, вернулись, он дал им новое  задание.  Поскольку они не устали и еще
полны были  сил, он  расставил их вдоль  цепочки, а тем,  кого они  сменили,
разрешил выйти  и отдохнуть или даже  поспать в густой зелени виноградников.
Это был, конечно, не отдых, а  только  видимость его, но людям все  же стало
легче, и они смогли продолжать работу.
     Вместе с мужчинами трудились и женщины,  и  ощущение близости возникало
между   ними,  рожденное  самим   ритмом   работы   --  передачей   бутылок,
раскачиванием  тела,  исходящим  от  него  запахом, касанием  рук. Фабио,  к
примеру, оказался рядом с женщиной, которую прежде  он едва  ли замечал, но,
по мере  того как они работали, он  вдруг  увидел ее  своеобразную замкнутую
красоту  -- спокойное бесстрастное лицо, упругую силу рук,  уверенные цепкие
пальцы, крепкую, полную грудь, которая ровно вздымалась и  опускалась, когда
женщина  передавала  ему  очередную бутылку. Где-то  выше,  над  ним, стояла
Анджела. Но это ничего не меняло. То была девушка, а это женщина,
     -- На что это ты так уставился? -- спросила наконец женщина.
     На  тебя,--  сказал  он. Еще  неделю назад  от одного  этого вопроса он
покраснел бы как рак и помчался бы вниз с горы.
     Ну, так держи глаза и руки там, где им положено,-- сказала женщина.
     Постараюсь,  хоть  это  и  нелегко,--  сказал  Фабио  и  улыбнулся  ей.
("Фабио,-- сказал он себе,-- ты становишься козлом").
     Еще  выше, за  Анджелой,  он  увидел Катерину и  решил, что, как только
представится  случай, постарается стать  поближе  к  ней. Она работала среди
женщин,  единственная из всех в перчатках, и, хотя одета  была без претензий
-- в костюм  для  охоты или для верховой езды,--  она резко выделялась среди
окружающих.  Одежда у всех женщин  потемнела от  пота,  у  Катерины  же лишь
крошечные капельки пота выступили на лбу да на верхней губе.
     --  Богачи  не  потеют,  как  бедняки, даже  когда работают,--  сказала
какая-то женщина, и это была правда.
     Время от  времени  Туфа проходил вдоль цепочки, чтобы подбодрить людей,
кое-кого заменить, проследить за  тем,  чтобы  не прекращался поток вина,  и
тогда  он на несколько минут сменял  Катерину, давая eй  возможность прилечь
под лозами.
     Почему ты не потеешь? -- спросил он ее.-- Тебе было бы легче.
     Малатесты никогда не потеют,-- сказала она.-- Наверное,  разучились, им
давно не приходилось потеть.
     Каждый  итальянец  мечтает,  чтобы  наступил такой  День, когда  ему не
придется потеть,-- сказал кто-то.
     А кто же тогда будет работать на виноградниках?
     Наймем  кого-нибудь,--  сказал  каменщик.--  Наймем  немцев. Они  любят
работать.-- Так сказал Баббалуче.
     Туфа в  очередной раз сменил  Катерину  и,  когда стал  звать ее назад,
обнаружил, что она спит под лозой. Тогда нагнулся и поцеловал ее при всех.
     -- Придется тебе все-таки встать,-- сказал он.-- Но я горжусь тобой.
     И,  произнеся это, Туфа понял, что впервые  говорит комплимент женщине,
потому  что мужчины здесь  не умеют  говорить  комплименты.  Солнце  к этому
времени   уже   стало  прятаться   за   высокую  гору,   что  вздымается  на
северо-западе,  и вдруг  в мгновение ока исчезло за ней совсем, и тогда весь
наш склон и самый город погрузились во тьму.  И сразу точно сигнал  пробежал
по цепочке: шлеп, шлеп,  шлеп  -- зашлепало стекло, ударяясь о подставленную
ладонь,  потому что  стало прохладнее,  а еще потому, что многие  дали  себе
слово:  если  они  сумеют  продержаться  до захода солнца,  то  уж наверняка
продержатся весь вечер, а может, и ночь.
     Вначале все шло  хорошо. Повеял  прохладный ветерок, а  с  ним пришел и
туман.  Он покрыл  росой листья винограда, смочил землю, и  охладил камни, и
увлажнил кожу, высушенную за  день  солнцем и  ветром и  потрескавшуюся.  Но
туман  все густел, и  новая  беда поджидала людей.  Когда кто-то  выходил из
строя,  не  сразу  удавалось  найти,  где  это  произошло,   и  восстановить
прервавшуюся цепь.
     "Тут... сюда... ниже... вот здесь..."--раздавались голоса, но ночью, да
еще в  тумане,  они  звучали необычно  и трудно  было  определить, на  каком
расстоянии  находится от тебя человек. Люди наступали на стекло, спотыкались
о  камни,  падали  --  и снова начали биться бутылки.  В  десять часов  Туфа
допустил промашку. Никто ничего не ел,  и  по цепочке  поползла усталость --
она,  словно   тяжкая  болезнь,  сковывала  мускулы,  делала  их  ватными  и
безжизненными. И  вот,  чтобы поддержать  в людях бодрость духа, Туфа решил:
пусть  каждый второй  откроет  бутылку,  которую держит  сейчас  в  руках, и
разопьет ее с  соседом. Но  так как  люди были голодные, многие опьянели,  и
бутылки стали биться еще пуще.
     Под покровом темноты нас не  видно было с дороги, и хотя люди мечтали о
том, чтобы поскорей рассвело, они вместе  с тем боялись наступления утра. Но
больше  всего  пугало   то,  что,  хоть  они   и  трудились  изо  всех  сил,
Кооперативный  погреб там, на горе, не был освобожден  еще в  наполовину,  а
работа с каждым часом шла все медленно.
     Часу в  одиннадцатом,  когда дело пошло  совсем худо,  Туфа  решил, что
настало время  рискнуть  и дать свет. Из сосновых  веток, срезанных вечером,
сделали пучки, перевязали их проволокой и опустили в бочонки с бычьим жиром,
туда  же  опустили  веревки,  которые  должны были  служить фитилями,  затем
запалили их и  передали  бочонки  вниз по горе --  из расчета  по  одному на
пятьдесят футов. Затея эта была опасной.  В тумане свет расползался, как под
увеличительным стеклом, и издали цепочка людей  походила на длинную огненную
стрелу,  устремленную  из города  вниз,  к  древнему  погребу. Да,  это было
опасно,  но  зато  люди приободрились. Дело  в том,  что  народ здесь боится
темноты.  Многие  мужчины  боялись  сделать  хотя бы  шаг  в  сторону, чтобы
помочиться в виноградниках; женщины тоже работали в страхе  и терпели. А при
свете всем стало как-то легче.
     Этот-то  свет  и  привлек  Роберто   в  виноградники.  Когда  он  после
полученного удара немного пришел в себя,  то сразу лег спать, а проснувшись,
вышел из Дворца Народа и, не обнаружив нигде Бомболини, решил прогуляться по
площади, чтобы проветрить голову. Он был уверен, <b>что</b>  город  спит, как вдруг
заметил  огни. Тогда он  спустился по Корсо  и  воочию  увидел  то, что  сам
породил.
     Что это с тобой приключилось? -- спросил его Бомболини.
     Ты отлично знаешь, что,-- сказал Роберто.
     Ах да,-- вспомнил мэр. Ему казалось, что все это было много недель тому
назад.--  Я же это  в пылу.  Ты понимаешь. Это <i>я</i>  от радости ударил тебя. От
любви. Я же сицилиец.
     Сицилийцы,  видно,  какие-то  особенные,--  сказал  Роберто.--  Им  все
прощается.
     Он постоял, посмотрел  на то, как вино спускают  с горы, и все понял, а
потом пошел назад, к  Кооперативному погребу. Он увидел, что почти половина,
а может, и больше половины бутылок уже перекочевала оттуда; увидел и то, что
люди работают не размышляя, как самые примитивные животные, как слепые мулы,
которых впрягают крутить жернова при обмолоте урожая.
     Хорошо, что дело близится к концу,-- заметил Роберто.-- А то люди долго
так не выдержат.
     То  есть как  это "близится  к  концу"?  Еще добрая  половина вина  там
осталась,-- сказал мэр.
     Но не все же вы вниз отправите! Надо что-то оставить и для них.
     Для  этих мерзавцев  мы не оставим  ни капли! -- услышав слова Роберто,
крикнул кто-то.-- Нечего распоряжаться нашим вином, дружище.
     Роберто стало вдруг стыдно оттого, что он не помогает им и  хотя нога у
пего  болела, он сменил какую-то женщину  и  с удовольствием  обнаружил, что
может работать  и  что  рядом  с  ним стоят  Катерина  Малатеста  и  Анджела
Бомболини,-- правда, он тут  же ругнул себя за то, что думает о таких вещах.
Работа помогла ему прийти в себя,  но одна мысль  тревожила его: он понимал,
что  неправильно  они  решили  распорядиться  вином.  Передавая бутылки,  он
вспомнил одну  историю из своего детства и подумал, что  все-таки прав он  и
что, если он расскажет об этом людям, они поймут его.
     А история была вот какая (с тех пор все жители Санта-Виттории знают про
"кроличий  огород"). Когда Роберто был мальчишкой, отец его разбил за  домом
большой  огород,  так  как  ни  один  итальянец  не  допустит,  чтобы  земля
оставалась неиспользованной. Роберто очень стыдился этого огорода, где росли
цветная капуста и другие овощи. Но эти овощи  пожирали кролики,  прибегавшие
из ближнего леса. В первый год огород  ничего не принес своему владельцу,  и
тогда какие-то  люди рассказали  отцу Роберто, что делают  в  таких  случаях
американцы. Они  разбивают огород и окружают  его  высокой изгородью.  Потом
разбивают  огород  поменьше --  специально  для  кроликов  -- и окружают его
низенькой изгородью. Кролики приходят  и съедают все в маленьком  огороде, а
большой не трогают.
     "Вот она какая, Америка-то"...-- говаривал его отец  и  постукивал себя
по лбу.  А  в Италии,  говорил он,  заставили бы мальчишек  всю ночь стеречь
огород, но никогда бы не сделали огорода для кроликов.
     -- Синьора,-- сказал Роберто, вспомнив об этой  истории,-- придется вам
снова стать на свое место.
     Женщина возмущенно посмотрела на него.
     -- Эх  вы, американцы, ничего-то вы не стоите,-- сказала  она.--Забыли,
как люди работают.
     А Роберто пошел к  Бомболини и рассказал ему свою историю, и  Бомболини
сразу понял, что он прав, что Санта-Виттории, если ее жители не хотят, чтобы
немцы разобрали город по камешку и по кирпичику,  нужен  "кроличий  огород".
Весь вопрос в том, какой величины его сделать.
     Мэр поделился своими  соображениями с Туфой, и Туфа решил, что это дело
стоящее, потом они растолковали все Пьетросанто, после чего остановили поток
вина, давая людям возможность передохнуть, а сами при свете сосновых факелов
созвали заседание Большого Совета.
     Члены Совета заглянули в Кооперативный погреб, некоторые  из них обошли
ряды бутылок и попытались при-
     кинуть, сколько же их тут  должно  быть, а потом  с  сокрушенным  видом
вышли наружу.
     _- Десять тысяч бутылок! -- крикнул кто-то из стариков.
     -- Десять тысяч!  Хватит! -- сказал другой.-- Ни  кап ли больше! Больше
мы не можем им оставить!
     Все понимали,  что  это  не то число, но никому не  хотелось быть самым
щедрым  и  отдавать  задаром  вино  --  ведь  это  значило  бы  идти  против
собственной плоти и  крови.  Пьетро  Пьетросанто  оказался  крепче других  и
разумнее, поэтому именно Пьетро и продолжил торг.
     -- Сто тысяч бутылок,-- сказал он.
     Кто-то из стариков схватился за сердце, точно в него всадили нож.
     -- Иисус, Мария и святой Иосиф,-- прошептал он и перекрестился.
     Некоторое время все молчали: хотя  времени и было мало, но, чтобы такие
удары перенести, нужно время. Туфа и Роберто понимали, что ста тысяч бутылок
тоже недостаточно, но сказал об этом Баббалуче и так, что поняли все.
     Он принялся  обзывать  их  жадными мерзавцами, которые готовы удавиться
из-за  бутылки, крохоборами,  крестьянскими  свиньями,  а потом  сказал  уже
такое,  что в Италии не разрешается фиксировать на бумаге и произносить даже
в  собственном  доме. Кончил же  он тем, что назвал ту цифру, которую считал
правильной: пятьсот тысяч бутылок.
     Он был прав и в то же время неправ.
     Никто из тех,  в чьих жилах течет  кровь людей, выдалбливавших  дюйм за
дюймом эти  террасы в каменистых  склонах  горы,  ни один потомок тех,  чьим
пбтом политы  лозы, впервые  посаженные здесь тысячу  лет  тому назад,  не в
силах был  отдать пятьсот тысяч бутылок вина. Даже если это было единственно
правильным решением.  Всему есть предел,  дальше которого человек не пойдет,
даже ради собственного  спасения. Но  цифра была названа, и благодаря  этому
удалось договориться о той,  реальной цифре, на которой они и  остановились.
Еще  поспорили,  еще поторговались;  дело дошло  до  того, что  иные  начали
плакать, а  кое-кто  пригрозил покончить с  собой, и  под  конец решено было
выделить для "кроличьего огорода" триста тысяч бутылок.
     Вполне  возможно,  что в  любой  другой исторический  момент решение  о
подобной цифре вызвало бы бунт в городе, но в тот вечер люди слишком устали,
чтобы бунтовать,  и,  по  правде  говоря  -- в чем они  еще  не  скоро  себе
признались,--  многие  прежде  всего  подумали  о том,  что  тогда  придется
спустить вниз  на триста  тысяч бутылок меньше. Известие об этом явилось для
людей,  стоявших  в цепочке,  источником второго  или третьего  дыхания, как
бывает  с  бегуном,  когда он  видит перед  собой  ленточку  финиша. Словом,
впереди наконец замаячила цель, и цель эта была достижима.
     После четырех часов утра, когда  солнце предупредило о своем появлении,
затмив  дневным светом свет факелов, Туфа подошел к человеку,  нагнувшемуся,
чтобы взять с пода Кооперативного погреба очередную бутылку, и  отобрал ее у
него.
     --  Хватит,--  сказал Туфа.--  Теперь  можно  идти  отдыхать.  Все. Это
последняя бутылка.
     <i>Последняя   бутылка.</i>  Ее  передавали  по  линии  бережно,   с  огромной
нежностью. "Не уроните!  -- говорили люди.-- Это ведь последняя". Во-первых,
все считали, что  она должна быть какой-то особенной, отличной от остальных,
но  она  была  такая  же, как все,  и трудно было  поверить, что  за ней  не
последует  еще одной.  Они передавали ее  друг  другу,  как женщины передают
новорожденного  или как  передают святую евхаристию, тело и кровь  господню,
да,  собственно,  так оно и было, поскольку  это -- господнее вино, а  также
тело и кровь Санта-Виттории.
     Странное чувство овладевало людьми после того, как они выпускали из рук
эту бутылку. Радости не было -- было ощущение пустоты.
     А теперь что будем делать? -- спросила какая-то женщина Туфу.
     Пойдем домой спать,-- сказал он.
     Но ведь сейчас время вставать.
     А мы пойдем домой спать.
     Люди стали расходиться; те, кто помоложе, помогали старикам: многих так
согнуло, что они не сразу могли распрямиться. Процессия  потянулась по Корсо
Кавур,  потом  люди разбрелись по переулкам,  исчезли  в закоулках и  темных
нишах маленьких  площадей,  где еще стоял  туман.  Решено было,  что городок
будет   спать  до  четырех   часов  дня;  потом  одни  пойдут  работать   на
виноградниках, чтобы немцы ничего не заподозрили, а другие выйдут на улицы и
на площади.
     Туфа поджидал Катерину.  Он так устал, что не в силах был спуститься за
ней.
     -- Этот человек спас Санта-Витторию,-- сказал Бомболини Малатесте.
     Туфа не любил, когда говорили такое.
     Мы  еще не  спасены,-- сказал он,--  если  же  все сойдет благополучно,
значит, народ спас народ.
     Это мы знаем,-- заметил Бомболини.-- Все это знают.
     О господи, до чего же он все-таки нудный,-- сказал Туфа.
     Да, господи, но до чего же он все-таки нрав,-- сказала Катерина.
     Не богохульствуй,-- одернул ее Туфа.
     Они немного задержались в Кооперативном погребе, решив передохнуть, так
как  слишком устали и не могли  сразу лезть в гору. Катерина задремала было,
но Туфа разбудил ее.
     Пошли,-- сказал он.-- Они придут сюда через двенадцать часов.
     А что, если они придут раньше?
     Они не придут раньше,-- сказал Туфа.-- Раз им положено прийти  в  <i>пять,</i>
значит, они и придут в <i>пять.</i>
     К этому времени  все  уже разошлись, за исключением тех, кто был сокрыт
от постороннего глаза,-- тех, что еще укладывали вино в Римских погребах, да
тех, что готовили  кирпичи и известь,  чтобы замуровать  стену.  Улица перед
Туфой  и Катериной была пуста, и позади них улица тоже  была пуста, и, когда
они  пересекали площадь, она тоже была пуста.  Если  можно слышать, как спит
город, то Катерина и Туфа слышали: Санта-Виттория спала.
     Катерина заснула, едва успев  добраться до постели. Она сняла перчатки,
и Туфа увидел ее руки -- они были все в волдырях и ссадинах. На столе лежало
яйцо,  которое она  принесла,--  совсем маленькое,  чудо-яйцо,  все  еще  со
следами  навоза, среди которого  она его нашла.  Туфа разбил скорлупу, выпил
яйцо и уткнулся  головой  в подушку,  сколько  он так проспал, да и спал  ли
вообще, он не знает; вдруг он услышал крик за  дверью и попытался подняться,
но не смог, а через секунду у его кровати уже кто-то стоял
     -- Туфа! -- Человек тряс его.-- Туфа, вставай! Ты меня слышишь?
     Туфа кивнул.
     -- На горе произошло такое...
     Катерина не слышала, как он встал и ушел.
        x x x
     Экспедиционный корпус ждал  отправки в Санта-Витторию.  Солдаты  уже  в
десять утра были готовы к выступлению. Они бы могли прибыть в Санта-Витторию
еще до полудня, однако они стояли на улице, что ведет к площади Фроссимбоне,
и ждали  своего часа.  Ждали той  минуты,  когда еще  светло,  но  день  уже
начинает  клониться к вечеру и самолеты,  которые могли  бы  их  обстрелять,
улетают на ночь к себе на базы.
     У  экспедиционного корпуса  был  мотоцикл, за  ним стоял грузовичок, за
грузовичком  -- двадцатимиллиметровое  орудие  двойного назначения.  Солдаты
были одеты не в полевую форму, а точно на парад.
     "Будь у меня цветы, я бы велел вам воткнуть цветок в петлицу, ясно?" --
заявил им утром капитан фон Прум. И все кивнули.
     Никому не  сиделось. Солдаты расхаживали между транспортной  колонной и
площадью  -- из тени на солнце, снова  в тень и снова на  солнце, и, по мере
того как шло время, они разговорились с той непринужденностью, какую рождает
скука.  С площади  открывался  вид на  противоположный  берег  реки, где  по
склонам горы лепились деревеньки и городки, подобные Санта-Виттории.
     Скажите, пожалуйста, герр капитан,  зачем их так высоко понастроили? --
спросил фельдфебель Трауб.
     Потому что люди здесь очень нас любят,-- сказал фон Прум.
     Трауб растерялся: он не  знал, смеяться ему или  нет. Подождав немного,
он попытался возобновить разговор.
     Восхищаюсь я этими их виноградниками,  герр капитан,--  сказал Трауб.--
Сколько труда тут вложено.
     О да, сотни лет труда,-- сказал фон Прум.-- Изнурительнейшего труда.
     Вот уж не знал, что "макаронники" способны на  такое,--продолжал Трауб.
Капитан так на него посмотрел, что он тут же добавил: -- То есть итальяшки,
     Вот так будет лучше, фельдфебель,
     Приободренный этими словами капитана, Трауб решил сказать о том, что не
давало ему покоя и что он мог бы оставить при себе.
     -- Иной раз даже как-то стыдно отбирать у них вино,--сказал Трауб.
     Капитан вопросительно посмотрел на него, и Траубу ничего не оставалось,
как докончить свою мысль:
     Тяжелый уж больно у них труд. Это Шнабель нам говорил, герр капитан. Он
сам  работал на виноградниках.  "Бутылка  пота  за каждую  бутылку  вина",--
говорил он.
     А потом являемся мы и забираем это вино.
     Вот именно, герр капитан,
     Постарайся-ка ты уяснить себе вот что: мы ведем войну, а войны не такая
уж приятная штука.
     Да, герр капитан.
     И  все,  что  мы делаем,  мы  делаем  для  того,  чтобы  помочь  нашему
государству, фатерланду. А все, что помогает фатерланду,-- это благо.
     Совершенно верно, герр капитан.
     А теперь я скажу тебе, что  написал один мудрый немец. Скажу, чтоб душа
твоя успокоилась.
     Тут подошли и остальные, что понравилось капитану. Ему как раз хотелось
прочитать им сейчас лекцию, но так, чтобы это не выглядело лекцией.
     -- "Смысл жизни в том, чтобы брать". Вам ясно?
     Не  только  Трауб,  но и все  остальные  кивнули. Капитан повторил  эти
слова.
     Не мы это придумали. Такова жизнь.-- Он помолчал, чтобы его слова осели
в их  мозгу.-- Народ, который идет  к могуществу, берет. Те же, кто идет  ко
дну, отдают.
     Это значит: немцы берут, а итальянцы отдают,-- сказал Трауб.
     -- Таков