едположение, но Джасмин с ходу его отметает. - Брось, Тайлер, тебе ли не знать - после истории с твоим поступлением. История с поступлением случилась немногим больше года назад - до того, как я на первом курсе начал зарабатывать деньги, сбывая поддельные часики. Джасмин пришлось пустить слезу и красочно живописать мою несчастную участь - года эдак до 2030-го горбатиться оператором автомата для жарки картофеля-фри в забегаловке "Хэппи- бургер": и все для того, чтобы выжать из дедули какую-то жалкую сумму на оплату первого семестра, оторвав ее от их с бабушкой богатства, которое включает в себя коттедж, таймшер на Гавайях, мешок акций и, конечно, чудовищных размеров дом на колесах по имени Бетти. Через десять минут мы с подскоком останавливаемся возле "Ривер-Гарден" - белой коробки с лепниной, кровлей из гофрированной жести и аляповатыми китайскими иероглифами на фасаде, почти на берегу Колумбии. Прямо перед входом запаркован дедушкин "линкольн-континенталь" по прозвищу Домина - вероятно, самый громадный из всех существующих на свете пассажирских автомобилей. Отец Джасмин - инженер, и, как большинство жителей Ланкастера, он приехал сюда после Второй мировой, вместе с бабушкой, Джасмин и двумя ее братьями. Раньше все они жили в Маунт-Шасте в северной Калифорнии. Мне хотелось бы любить дедушку немного больше, но у меня это плохо получается. То есть к чему я веду: он ведь мог бы и сам помочь мне, если бы захотел, а он... Лучше я промолчу. Но кое-что я все-таки скажу: с тех пор, как он несколько лет назад вышел на пенсию, единственное, что его волнует, - и чем дальше, тем откровеннее, - это неусыпный контроль за размещением своего капитала; он алчно радуется удачным инвестициям и демонстративно не желает делиться плодами своих побед с родственниками, как будто, вынуждая нас прозябать в дремучем экономическом средневековье, он делает нечто, чем может с полным основанием гордиться. И мне все время чудится в образе жизни дедушки и бабушки какой-то смутный, но неотвязный привкус бессмысленного расточительства - вроде включенных на день уличных фонарей: словно они все покупают себе в трех экземплярах. Но я так думаю, дедушка просто стареет, и вот итог прожитых лет - груда дорогостоящих товаров так называемого "длительного пользования" - больше-то предъявить, в сущности, нечего. Как говорит мой друг Гармоник: "Он у тебя человек-футляр: функции при нем, а души нет". Возможно, эта теория как-то объясняет атмосферу натужной веселости, которая всегда возникает в присутствии бабушки и дедушки: все равно как на дружеской вечеринке в доме, где недавно скончалась хозяйка. Последний - и единственный раз - бабушка и дедушка уделяли нам более или менее продолжительное время пять лет назад, когда приехали пожить в нашем доме. Они только что вернулись из Бразилии, и тут обнаружилось, что дверь их огромной, с комнату, морозильной камеры-кладовой оставалась открытой все время, пока они путешествовали, - без малого три месяца, в течение которых всякая замороженная готовая еда и несколько неразрубленных туш спокойно гнили, отчего над их домом в Луковой балке поднялся почти различимый на глаз поток тошнотворных испарений, стоило им настежь открыть ряд мансардных окон для проветривания. Через четыре недели ремонтных работ и обработки разными дезинфекторами и запахопоглотителями с коричной отдушкой дом вновь стал пригодным для жилья. (Дейзи советовала бабушке с дедушкой упростить задачу - взять специальный освежитель воздуха, из тех, которые попросту отшибают у вас всякое обоняние, так что вы становитесь невосприимчивы к запахам - каким угодно. "Тогда уж проще запустить туда Дэна", - уточнил я, после чего Джасмин тут же сгребла меня в охапку и на весь уик-энд отправила заниматься в воспитательном семинаре "Сын в семье".) Эту историю я вспомнил только для того, чтобы стало ясно: в моих отношениях с дедушкой не было места вынужденной территориальной близости, как это происходит у тех, кто ютится в лачугах или пещерах. Мы так давно живем на расстоянии друг от друга, что, попытайся я вдруг пойти на эмоциональное или еще какое сближение, дедушка, скорее всего, осадил бы меня: "Да брось ты дергаться, Тайлер! Расслабься!" Правда, дедушка так не выражается, его поколение даже думать таким образом не умеет. Но испытал бы он именно эти чувства. А бабушка во всем слушается дедушку. Если вам случается просматривать газетные некрологи и там вы натыкаетесь на такие женские имена, как Эдна, Мэвис и Этель, - знайте: это ее поколение. Кажется, им всем лет по двести. Их не приучили думать самостоятельно, это вам не Анна-Луиза. Однажды под воздействием неведомо каким чудом посетившего ее прозрения моя бабушка (Дорис) сказала мне доверительно, что ей самой страшно, как легко она подпадает под влияние всего нового, с чем она в последнее время сталкивается, взять хоть телешоу, журналы, разговоры... "Новые вещи как будто без следа стирают вещи старые, как бывает, когда едешь по шоссе и все время мелькает что-то новое, новое, новое... Зажги-ка мне сигаретку, малыш. Когда я буду на небесах, от этой привычки я уж, во всяком случае, избавлюсь". Пых-пых. Дедушка принимает аспирин от сердца - две таблетки в день, и у него всегда ведерный запас под рукой. Всякий раз, когда я его навещаю, он вгоняет меня в стресс и у меня начинает раскалываться голова, и потому я тоже прикладываюсь к его аспириновым залежам. Марк подметил, что таблетки, которые дед пьет от сердца, я глотаю от головы - "может, потому вы друг друга и не любите" Как бы там ни было, я все равно считаю, что дедушка - просто мелочный старик и до нас, его собственных внучат, ему нет дела. Нет, правда, разве у живых организмов не предусмотрен какой-нибудь встроенный механизм, побуждающий к стремлению оградить своих чад от собственной пакости - ну, вроде того, что кролики не гадят в норе? Неужели у нас, людей, не вырабатывается каких-нибудь энзимов, которые толкали бы людей постарше приходить на помощь людям помладше? - Дети, дети! Сюда, сюда! - нараспев кричит бабушка, размахивая кольцом на пальце, которое даже от входной двери ресторана блестит о том, что оно приобретено через телемагазин (звоните бесплатно по телефону 1-900). Подойдя ближе, мы видим их уже во всей красе: бабушка в рыжем парике дымит своими ментоловыми сигаретами с пониженным содержанием никотина, дедушка с нашлепкой искусственных волос барабанит китайскими палочками по чашке безкофеинового кофе, сам толстый, как кубышка, чтобы закинуть правую ногу на левую, ему приходится рукой поддергивать ее кверху за отворот клетчатой брючины. Убаюкивающие, неотличимые одна от другой мелодии льются на нас из автомобильных стереодинамиков, пришпиленных к потолочным панелям с помощью пистолета-степлера. - Ну, здравствуйте, крошки мои! Дайте я вас расцелую, - воркует бабушка, и мы послушно выстраиваемся в очередь за ритуальным поцелуем в воздух, и сами целуем небо над одним, потом другим бабушкиным ухом, производя губами смачное ммма! - Дейзи, что у тебя с волосами? - недоумевает бабушка, уклоняясь от соприкосновения с Дейзиными блондинистыми дредлоками. - Надеюсь, она ни в какую секту не вступила, Джас? - призывает мать к ответу дедушка, тут же поворачиваясь к Дейзи и повторяя уже ей: - Ты ни в какую секту не вступила, юная леди? - (Паузы для ответа не предусмотрено.) - Прошу всех членов семьи занять свои места. Садитесь, садитесь. Сейчас устроим пир горой. Мы рассаживаемся вокруг круглого стола, и я оставляю свободное место для Анны- Луизы, которая должна вскоре появиться вместе с Мюрреем. - Сперва подкрепимся, идет? - предлагает дедушка. - Я умираю с голода. Мы с вашей бабушкой обожаем китайскую кухню. Думаем в этом году махнуть в Китай. - Я слыхала, там все очень дешево, - подхватывает бабушка. - А билеты туда и обратно у нас бесплатные - мы уже столько налетали, что скидка как раз покроет стоимость, - поясняет дедушка. - И в самолетах сейчас так чудесно кормят - вся еда с пониженным содержанием соли и холестерина. В голове у меня возникает известная новогодняя картинка: бородатый старик с факелом - символ уходящего года, только в моей картинке старый год ни за что не хочет передать факел году-младенцу. Дейзи заводит разговор о пытках и политзаключенных в Китае, и бабушка кивает: да, да, и снова переключается на дешевые товары в Гонконге. Дим-сум идет полным ходом, и на пластиковый стол ставятся все новые и новые порции. ("Лопайте, ребята, угощаем!" -говорит дедушка.) В чем-то вывалянные, в чем-то вываренные тряпицы с ржавыми пятнами; занюханные аэростаты в тепловатом помоечного цвета маринаде; костлявые, скукоженные куриные лапы с гарниром, наспех собранным из остатков чьей-то аптечки. Угрюмая официантка подкатывает к нам золотистые кубические шматки - по виду губки для мытья тела, - которые подрагивают и поеживаются, будто слепые кутята, оторванные от мамкиных сосцов. - Я это есть не могу, - объявляет Дейзи. И никто из нас не может. Не еда - жуть какая-то! Дейзи, правда, посчастливилось разглядеть цветки хризантемы в чае, и она довольствовалась несколькими стаканами. Мы с Марком умяли целую вазу печенья с записочками-пророчествами внутри, и Марк забавляется тем, что мастерит ожерелье, вставляя свернутые трубочкой записочки одну в другую. Джасмин вяло ковыряет тряпицу, зато бабушка с дедушкой наворачивают все, что попадается им на глаза. - Вам же хуже - такая вкуснятина, а вы ломаетесь, - замечает дедушка. - Как тут не вспомнишь старые добрые времена, когда, бывало, говаривали: еды много не бывает. Мрачное уныние, в которое нас повергло китайское меню, нарушает появление Анны- Луизы и Мюррея. Они первым делом сбрасывают с себя куртки - им жарко после резкого перехода в ресторанную теплынь из холоднющего, насквозь проржавевшего "фольксвагена-кролика" ("Бондо-Банни") Анны-Луизы. Весь наш семейный кружок их дружно приветствует. Анна-Луиза персонально здоровается с бабушкой: - Здравствуйте, миссис Джонсон. Какова селява? - Прошу прощения, милая? - Бабушка с дедушкой Анну-Луизу любят. - Это по-французски "Как жизнь?" Тайлер научил. Он после Европы стал билингвом. - Ну да, ну да. - Эта маленькая хохмочка проплывает, не задев бабушкиного сознания. Анна-Луиза садится рядом со мной и спрашивает, так что ж это за новость грандиозная. - Раз все собрались, теперь можно и сказать, милая. Мюррея бабушка с дедушкой демонстративно не удостоили ни словом привета, разве что нехотя дали понять, что они его заметили. Вырядился он сегодня еще хлеще, чем всегда, на голове патлы дредов, довольно немытого вида, глаза прикрыты крошечными черными прямоугольничками очков, а под светло-коричневой грубой кожаной курткой с бахромой драная майка с психоделическим флуоресцентным орнаментом. Даже в додредлоковой фазе дедушка Мюррея не переваривал и считал, что его внучка при всем желании не сумела бы выбрать более отвратительную пару. По-моему, суть категорического неприятия дедушкой Мюррея сводится к тому, что Мюррей вбил себе в голову совершенно ошибочную, но очень его захватившую идею, будто дедушке, как одному из отцов-основателей Завода, безумно интересно обсуждать все, что связано с его, Завода, закрытием и дальнейшими мероприятиями по очистке территории, которая законсервирована под слоем битума на несколько сотен лет кряду и сожрала, считай, уже все налоговые доллары на шесть поколений вперед. А Мюррей снова и снова наступает на больную мозоль. - Слыхали последний прикол про Завод, мистер Джонсон? - Нет, Мюррей. Вот ты и расскажешь. - Как выяснилось, вся заводская земля настолько токсична (оо-ох, подкинь-ка мне еще вон тех пельмешек) и угроза того, что токсины попадут в реку Колумбию настолько велика, что сейчас уже поговаривают, не превратить ли с помощью особых химикалий всю землю вокруг Завода в стекло. - Стекло? - удивляется Марк. - Ага. Сплошной стеклянный монолит объемом в сотни кубических миль. Процесс называется "остекловывание". - Круто! Мюррей принимается перечислять все, что похоронено под Заводом, - все, что так или иначе попало в почву за долгие годы его работы: трупы собачек, над которыми проводились опыты по облучению, самосвалы, экскаваторы, комбинезоны, окна... - Полагаю, всем интересно узнать наконец, ради чего мы сегодня собрались, - говорит дедушка, демонстративно переводя разговор на другую тему. Дедушка, как большинство членов шайки весельчаков-затейников, построивших Завод, твердо намерен отдать концы или впасть в маразм прежде, чем для всех станет очевидным тот кошмар, который он со товарищи оставили в наследство своим потомкам. - А собрались мы, чтобы услышать радостное известие! Это известие изменит всю нашу жизнь! Здесь, в этой коробке...- говорит он, водружая на стол картонную коробку (по-видимому, она стояла на полу у него в ногах, а я и не приметил). - В этой коробке, - торжественно объявляет он, - будущее! Будущее? В голове одна за другой мелькают догадки - что же там такое, в этой заветной коробочке: только подумать - отныне мне не придется гадать, какое будущее меня ожидает! Но что, что же в коробке - химера? компьютер? облака? золотые дукаты? тускло сияющий бледный монстр? Мы все сидим затаив дыхание. - Благодаря тому, что находится в этой коробке, мы все разбогатеем, - продолжает дедушка. - Но прежде, чем я покажу ее содержимое, я хочу, чтобы вы задумались о том, что есть власть, что есть возможности и что есть труд. - И дедушка разражается пламенной тирадой, которая впечатлила меня не меньше, чем если бы это была речь самого Фрэнка Э. Миллера, председателя совета директоров корпорации "Бектол". После этой пылкой прелиминарии дедушка с проворством щеголя-официанта снимает с коробки крышку, открывая нашему взору обтянутую бархатом подставку, на которой красуется с десяток разновидностей баночного кошачьего корма. Джасмин смотрит как потерянная; бабушка сияет. Общее разочарование почти осязаемо. Анна-Луиза, приникнув ко мне, шепчет мне на ухо: - Сюр какой-то! Еще немного - и я растекусь, как плавящиеся часы у Дали. - Не понимаю, дедушка, хоть убей. Ты все твердишь, что мы должны бегать вербовать рекламных агентов, которые будут на нас работать. А когда мы начнем собственно торговать кошачьим кормом? - Фрэнк Э. Миллер был бы мной доволен. - Это не кошачий корм, Тайлер. Сколько раз тебе повторять! Это "Китти-крем: система кошачьего питания". Система! Ты продаешь не просто кошачий корм, ты продаешь систему. - Ясно. Но кто, собственно, занимается торговлей, кто продает банки с кормом? Развозит по адресам? Ничего не понимаю - где тут доход? Дедушка тяжко вздыхает: - Тайлер, уж ты-то, с твоим опытом торговли часами, должен понимать, как работает грамотно построенная сеть торговых агентов. Нанимаешь пятерых, они продают для тебя; каждый из пятерых, в свою очередь, нанимает еще пятерых, и так далее, и так далее. А ты имеешь долю от всех продаж. - Пирамида? - Сеть! - Но когда торговые агенты начнут собственно продавать банки...- Договорить мне не дают. - Дейзи! Что скажешь о качестве продукции? Впечатляет, а? Дейзи издает нечленораздельно-одобрительные звуки. - Сухарики-мышки, по-моему, очень миленькие. - А мне нравится "Киттипомпа", дедушка! - говорит Марк. - Можно мне еще разок попробовать? - Конечно, сынок! Давай, качай. Марк, опрокинув по пути чашечку с остывшим китайским чаем, нажимает на хромированный рычажок небольшого приспособления, по виду напоминающего машину для варки кофе-эспрессо, и спереди, прямо из улыбающегося кошачьего рта вылезает рифленая, подрагивающая бурая колбаска мясных субпродуктов. Колбаска мягко скручивается, наподобие итальянского мороженого, в стеклянной чашечке с ярким логотипом "Китти-крема"(r) на дне. Бабушка хватает это жуткое "мороженое", посыпает его сверху сухариками-мышками и по очереди сует нам в нос. - Ну разве не прелесть? - спрашивает она. - Первый миллион считайте у вас в кармане. А вид какой - хоть сам ешь! А что? Я бы запросто. Хозяева ресторана, оцепенев, смотрят на нее с нескрываемым ужасом, да и мы все тоже. - Бабушка! - кричим мы, - Не надо! - Будет тебе, Дорис, - ласково посмеивается дедушка. Дорис заливисто смеется - будто колокольчик звенит. Шутники, однако. Номер они на пару отработали профессионально, без сучка, без задоринки, - на зависть торгашам- зазывалам на каком-нибудь карнавале. Тем временем мы - Анна-Луиза, Мюррей, Джасмин, Дейзи и я - еле сдерживаем рвотные позывы, потому что гадостнее кошачьего корма нет, наверное, ничего во вселенной, во всем нашем пространственно-временном континууме. Работа - деньги, деньги - работа: странно, но верно. И впереди у меня еще пятьдесят лет этой лабуды - как подумаешь, хоть беги и кидайся с моста в центре города. Почему же мы допустили, что мир дошел до такой кондиции? Я ведь о чем: неужели в этом и есть вся суть? А где же тогда, в чем именно предполагается искать отдушину? Неужто так и бегать всю жизнь по кругу? Кошмар. Кто-нибудь думал об этом?! Что я, с ума сошел? Может, лучше уж быть таким, как ребята - правда, постарше меня, - которые ошиваются в Бесплатной клинике на краю города, за домом Анны-Луизы на Франклин- стрит. Иногда я поглядываю в сторону этих ребят (большинству двадцать пять - тридцать) - не получается у меня просто отмахнуться от мысли, что то, как они распорядились своей жизнью, не так уж плохо. Я говорю о пропащих наркоманах, у которых на обед метадон с апельсиновым соком, диазепам и плацебо, дилаудид и туинал, о них, удивительно незлобивых, с горящим взором, которые, шаркая ногами, бредут по улицам и разговаривают с деревьями, и в поисках четвертачков обследуют телефоны-автоматы, и делают себе прически а-ля индейцы племени могавков, и на полпути бросают эту затею, потому что им вдруг и это становится неинтересно. Я к ним присматриваюсь. Глядя на них, не скажешь, что они так уж несчастливы. Несколько раз я даже обошел пешком вокруг Бесплатной клиники, пытаясь получше приглядеться к ним, к жизни, пока они входят и выходят в дверь сооруженного еще в эпоху спутников, давно обветшавшего здания клиники, - будущие ланкастерские тролли и Лупоглазы, часами торчащие на заднем дворе клиники и неспешно ведущие там тихие параноидальные беседы. А однажды я даже отправился посмотреть на место их сборищ - раздаточный павильон позади прикрытой теперь пышечной, в форме грота: на полу толстый слой голубиного дерьма, жвачек, сигаретного пепла, мокроты - всегда промозгло, сумрачно. Я был там всего раз, и то когда вся наркота уже разбрелась по своим наркоманским городским логовам жить-поживать своей наркоманской жизнью и заниматься своим наркоманским делом: орать что-то запаркованным машинам и вступать в продолжительные беседы с фонарями. Я был там и пришел в замешательство - то, что я увидел, приводило меня в смущение и странным образом привлекало. Да что они о себе думают, эти люди? Как им удается плевать на будущее, на горячую воду в кране, на чистые простыни, на кабельное телевидение? Во люди, а? И на стенах этого павильона-грота они написали знаете что? Написали громадными буквами, каждая в несколько ладоней, составленными из игл для инъекций, прикрепленных к цементу грязными бинтами и комочками жвачки. Они написали три слова: НАМ ТАК НРАВИТСЯ. Чтобы платить за квартиру, Анна-Луиза подрабатывает в киноцентре, который является составной частью торгового центра "Риджкрест". Она там уже не первый год и уверяет, что самое хорошее время - около половины двенадцатого ночи, когда заканчивается последний сеанс и она подметает пол в зале, собирая всякую мелочевку, просыпавшуюся из карманов зрителей: монеты, противозачаточные таблетки, фотокарточки, транквилизаторы, ключи, леденцы, ежедневники: "Концентрат жизни. Больше всего мусора от тех, кто носит штаны-чинос. Если в полночь какой-то тип барабанит в дверь, потому что потерял ключи, - будьте уверены, он носит чинос. Паршивый покрой карманов. Мало сумчатости". Джасмин набирает на компьютере разные бумажки на Заводе - деятельность, плохо согласующаяся с ее общей хипповостью. "Мне разрешают держать папоротник на рабочем месте, ну и ладно", - говорит она. Ей нравится, что работа дает ей ощущение свободы и востребованности (и, скрепя сердце признает она, деньги, в которых мы нуждаемся как никогда). В общем, как я понимаю, Завод не слишком ее удручает. Джасмин набирает документы, которые никто никогда не будет читать, в систему, которой от этого ни тепло, ни холодно, - как Россия в сороковые. Мы с Анной-Луизой однажды взяли и послали Джасмин поцелуй по факсу - помадный отпечаток на листе белой бумаги, и ее шеф, усмотрев в этом фривольность, устроил ей разнос. Узнав об этом, Анна-Луиза брезгливо поморщилась: "Он ее за рабыню держит, что ли? Скоро сапоги лизать заставит!" Вообще-то для меня двери офиса Джасмин закрыты, хотя и неофициально, -из-за одного случая. Дело было два года назад, в субботу. Джасмин вызвали провести срочную инвентаризацию энергетического отдела, и я увязался с ней за компанию. Первые полчаса я собирал бумажную "лапшу" из уничтоженных документов, чтобы потом набить ею кресло-пуф для Марка. А потом еще битый час коротал время тем, что перескакивал от стола к столу, забавлялся с радиационными дозиметрами и вслух отпускал разные замечания по адресу тех маминых сослуживцев, которые, по моему просвещенному мнению, были на грани нервного срыва - насколько я мог судить по смехотворным крупицам чего-то личного, что администрация Завода позволяла сотрудникам держать на рабочих местах. ~ Ох ты!... Кусок горной породы, гнейс называется. Во чудик! А это еще что такое? Мотивационная мозаика? Тайные амбиции покоя не дают - метит в начальники! Смотри карманный справочник Дэниела П. Фейнгольда "Думать, чтобы побеждать" - так себе книжонка. Знаем, читали. А это что там у нас за фотографией влюбленных голубков в рамочке?... Ага! Валиум. Ну, по этой точно дурдом плачет. Разумеется, кто-то из заводских в это самое время сидел в кафетерии, поглощая жидкую смерть из кофеварки, и слышал все мое выступление от начала до конца. Вот и устраивай после этого сеанс блиц-психоанализа! Хорошо хоть Джасмин не осталась без места. Ее (теперь уже) полставки оказались среди той жалкой горстки штатных заводских единиц, которые пока не сократили. Так что наличность капает. Марк, правда, не был рад такому исходу: он хочет, чтобы к нему тоже приставили социального работника, как и ко всем в его классе. Все где-то как-то работают. Скай одно время трудилась в бутике "Св. Яппи" в торговом центре "Риджкрест", еще до того, как бутик объявил о реорганизации в связи с угрозой банкротства, после чего там при загадочных обстоятельствах случился пожар - типичное явление среди торговых предприятий, входивших в состав центра. Теперь Скай сидит на телефоне - вкалывает на телемаркетинговую компанию. Когда люди собираются дома за ужином, звонит Скай и спрашивает всякую ерунду, вроде: приходилось ли им уже пользоваться латексными красками, не собираются ли они на днях помыть свою киску? Бросить работу она не может, потому что должна порядка девяти тысяч долларов по кредиткам, которые сдуру набрала в старших классах школы. Гармоник - консультант по установке компьютерных систем и уже зарабатывает больше, чем все мои остальные знакомые вместе взятые. Богатенький. Я все подбиваю его приударить за Скай, но до него не достучаться. Марк хочет работать в "поцелуйной будке". Я, после того как мой бизнес с липовыми "ролексами" и "шанелями" накрылся, больше трудоустроить себя не пытался - хотя, наверно, придется, и скоро. Если пофантазировать? Я хотел бы работать в фотопроявочной мастерской - наблюдать, как из проявителя выходят чужие снимки. Всякие бедолаги, которым от тоски вдруг пришло в голову сделать собственный порнопортрет, персидские кошки с кроваво-красными глазами, злобно шипящие со своих насиженных мест на верхней панели теплых "тринитронов". Или вот еще можно наняться на морской круиз. И выпускать судовую газету. "Миссис Симпсон сегодня 70!" или "Торопитесь взять напрокат костюм для бала!" Ладно, погодите. Честолюбие во мне дремлет, но не спит. "Бектол" - вот кто меня вытащит. Я не пропаду. Дэн, как и добрая половина жителей Ланкастера, живет на пособие. Здесь в Ланкастере любые свежие идеи насчет того, как можно подзаработать, принимаются на ура. Даже "Китти-крем"(r) сулит надежды мертвякам. Прошлой осенью во время вводного курса отельно-мотельного менеджмента (номер 105, "Обязанности службы приема") я попытался привлечь несколько своих друзей к практикуму по имитации типичных ситуаций у стойки портье, который был организован факультетом туристического обслуживания Ланкастерского колледжа для студентов, планирующих в будущем занимать командные должности в этой индустрии. Практикум не был включен в зачетно-экзаменационную сетку и проводился факультативно, в дополнение к основной программе курса, которая включала в себя компьютерные системы бронирования номеров, теоретические основы работы портье, телефонного оператора и службы безопасности. Голая теория без практики - вот откуда берутся слабо мотивированные, не готовые к реальной работе гостиничные служащие. Так что нее мой практикум, каковы результаты? Скай: Как понимать "билокси"? Билокси[8] - это вроде бы наркотик какой-то? Мей-Линь: Э-э... Кофр - это что? Гармоник: Милостивый государь, окажите любезность, помогите мне уразуметь, каков собой "километр"? Бон вояж. Скай, Мей-Линь и Гармоник - это то будущее, которое ожидает службу портье. Удел путешественников незавиден. Мои друзья не в состоянии отыскать на карте свой родной город. И очень приблизительно представляют себе, какой нынче год. - Восточные штаты все такие крошечные, - обиженно ворчала Гея после того, как было окончательно и бесповоротно установлено, что ей не под силу показать на карте Бостон в штате Массачусетс - Слились бы все вместе, и дело с концом, самим же выгоднее. - Давайте называть вещи своими именами, - рассудительно заметила Анна-Луиза. - Это я к тому, что если от нас требуется запоминать всю ту новую информацию, которую кто- то постоянно изобретает, нам приходится выбрасывать вон старую, иначе куда все это складывать? - Видимо, история и география - как раз то, что идет на выброс. Но, с другой стороны, что значит география для Гармоника, или Пони, или Дэвидсона, которые изо дня в день разговаривают с людьми по всей планете, причем одновременно, с помощью компьютерных сетей и модемов? Или что значит история для Мей-Линь или Геи, которые, сидя у себя дома, принимают через спутниковую антенну семьдесят пять телеканалов? Права Анна-Луиза: надо называть вещи своими именами. И мои друзья лучше, чем кто- либо, подготовлены психически к тому будущему, которое в реальности нас ожидает. Природа всегда ведь готовит своих детей к тому, что им будет нужно. Мы с моими друзьями - консультанты по выбрасыванию вон всего лишнего. Пожелайте нам удачи, а вам от нас - резюме и поцелуи. - Мама! - взвизгивает Дейзи. - Скажи, что ты шутишь. "Китти-крем" - это же курам на смех! - Мы едем обратно, домой, прихватив с собой Мюррея; у Анны-Луизы - дневная смена. - Ну-ну, деточка, не надо так сразу принимать новую идею в штыки. Как мы можем судить? А вдруг в дедушкиной затее скрыто жемчужное зерно деловой прозорливости, а мы просто неспособны его разглядеть? И еще - сама подумай: Киттикатьке, наверно, давно обрыдло без конца есть один и тот же корм, день за днем, день за днем! - Джасмин, Киттикатька, к твоему сведению, - кошка! У кошек нет понятия о разнообразии. У них мозг-то с горошину. Они сплошь и рядом успевают забыть своих хозяев, когда те возвращаются после отпуска. А тебя послушать, так им подавай салат- бар! - Как знать, как знать. Может, дедушкина идея не так и плоха, почему не попробовать! Но по блеску в ее глазах я уже вижу, что Джасмин заразилась "китти-кремовой" лихорадкой, - это как чума, свирепствующая в средневековом городе в кольце крепостных стен: никогда не знаешь, кто следующий. Дейзи тоже замечает симптоматические искорки в глазах Джасмин, и мы с ней делаем друг другу гримасы, означающие: "Только не это!" К тому же у меня вообще настроение из рук вон, потому что мне сдается, что наше финансовое положение хуже, чем я подозревал. Юнец незрелый. Я больше для проформы вношу предложение, чтобы Джасмин обратилась к своему папаше с просьбой элементарно выделить ей хоть какую-то часть его состояния - все лучше, чем заставлять ее участвовать в сомнительной пирамиде "Китти-крем"(r) в качестве торгового агента. Но мой и без того слабый энтузиазм быстро сходит на нет. Мы все прекрасно знаем, что дедуля - фанатичный приверженец бескомпромиссного индивидуализма. Никаких бесплатных обедов и прочая дребедень! Наверно, он просто жмот, а сегодня, кроме всего прочего, у Марка день рождения, и всем нам хочется хорошего настроения. - Остановись тут, ладно? - говорит Дейзи. - Я выскочу купить соевого молока. Ну и дела. Горячая выдалась у нас в Ланкастере неделька. Джасмин подстриглась, а бабушка с дедушкой обанкротились. Я направляю мой боевой Комфортмобиль на север, к канадской границе, выдавая байт за байтом последние новости моему верному напарнику в борьбе с преступностью Анне- Луизе, которая сидит, нахохлившись, рядом со мной, без конца тыча в кнопку "Поиск", и с маниакальным упорством рыщет по шкале диапазона FM в погоне за прибрежными хип- хоповыми станциями, то вдруг всплывающими, то вновь убегающими из зоны приема. - Окрас рыжий, стрижка суперкороткая, -докладываю я, - от макушки книзу остренькие пряди, как лучи морской звезды. Вид экстремальный - будто она собирается выступить со своей политической платформой. - Стрижка "эльф". Ретро. - Говорит, с короткими рыжими волосами она чувствует себя гламурно-роково. Бисексуально. Вообще-то ей идет. Выглядит еще моложе, чем раньше, - как старлетка в Каннах. - Видимо, чечевичная диета и правда делает свое дело. - Видимо. Да, и еще она теперь пользуется косметикой. Дейзи вне себя, потому что Джасмин вдруг зачастила в наш косметический музей. А Дейзи считает, что Джасмин нужна совсем другая цветовая гамма. Спящие вулканы, грозно напоминая о потоках раскаленной вязкой лавы, несут свой бессменный караул; насыщенный влагой воздух избавляет нашу кожу от привычного напряжения. Леса, протянувшиеся по обе стороны дороги, для нас, уроженцев прерий, в диковину: чудится, будто они полны забытых тайн, будто мы когда-то здесь жили, давным-давно, еще до того, как включилась наша настоящая память. - Кстати, о стрижке, - напоминаю я, - ты ножницы не забыла? - Все с собой. - Похлопав в подтверждение ладонью по нейлоновой сумке на поясе, Анна-Луиза бросает наконец диапазон FM и принимается рыться в коробке с компакт- дисками. Мы договорились, что когда доберемся до мотеля "Алоха" в Канаде, она попробует изобразить на моей голове новую стрижку - последний писк. Возвращаясь к банкротству бабушки и дедушки: во вторник вечером они позвонили к нам в дверь - бабушка в слезах, дедушка с опрокинутым лицом. - Папа... Мама! Садитесь, - захлопотала Джасмин. - Поешьте вот чечевицы. Бобовые успокаивают. - Правда? Даже не знаю, золотце...- замялся дедушка. - Как можно в такую минуту думать о своей утробе? - взвилась бабушка. Дедушка, учуявший уже характерный, с оттенком кошачьей мочи аромат кориандра, при мысли о бесплатной жратве срочно взял себя в руки. - Может быть, немного погодя, Жас. А сейчас лучше бы по глоточку виски, а? Оказывается, они потеряли все свои сбережения и (болваны, болваны!) свою долю в ныне рухнувшем фонде взаимного кредита Роджера У. Фридмана "Безнал 2000" с штаб- квартирой в Арлингтоне, Вирджиния. - О-ох, дедушка. Неужели и это? - простонал я. - Три раза все перезакладывали, - рассеянно сообщает бабушка. - Роджер, - злобно шипит дедушка, - живет себе в Брунее с целым гаремом тринадцатилетних девок. Поди достань его, гада! - Как-то даже обидно за них, тебе разве нет? - спрашивает Анна-Луиза, и указатели сообщают нам, что до канадской границы осталось всего полпесни. - Не особенно. Поделом им - пока всего добра не лишились, вели себя как последние жлобы. Это ж надо додуматься - подрядить родную дочь торговать машинками для раздачи кошачьего корма, а самим разъезжать по Пекинам в бизнес-классе! Может, хоть теперь они станут людьми. И если им и правда придется бегать продавать "Китти-крем", я плакать не буду, - Юнец незрелый. Но сами прикиньте: бабушка с дедушкой всем владеют и всех заставляют плясать под свою дудку - денег завались, свободного времени тоже девать некуда. А молодым рассчитывать не на что. Тут я, впрочем, хочу рассказать заодно об одном эпизоде, который случился за ужином в тот вечер, когда к нам пожаловали бабушка с дедушкой. Дедушка собрался уже было двигать к дому, как вдруг закашлялся - без дураков, в легких грохало, прямо как у туберкулезника, и нам оставалось только сидеть и вежливо дожидаться, когда его отпустит. Наконец приступ вроде бы прошел, и мы встали из-за стола и потопали к двери, как вдруг дедушка грохнул напоследок 1000-килотонным залпом - прямо в сандаловый подсвечник, который Джасмин купила на ярмарке народных промыслов, разом загасив все три свечи. Мы - ничего, дошли себе до входной двери и распрощались с ним и с бабушкой, как положено. А потом, пока Джасмин, бабушка и дедушка шли к почти уже изъятому у них "линкольну-континенталю", Дейзи, Марк и я вернулись в столовую и, не проронив ни слова, посмотрели на подсвечник. Дейзи и Марк стали у свечей, а я взял с камина коробок спичек, вернулся к столу и снова зажег их. Как только свечи как следует разгорелись, мы все трое сдвинули головы и молча вместе их задули, успев точь-в-точь к возвращению Джасмин. - Чем вы там занимаетесь, крошки мои? - спросила она нас от дверей, но мы ничего ей не сказали, и она ушла в кухню. Такой был момент - о нем другим не расскажешь. Он был наш и только наш. Мы, братья и сестра, инстинктивно почувствовали, что если нам предстоит остаться в потемках, то лучше пусть это будут потемки, которые мы сами себе устроили. Незнакомая новая страна. Для меня сейчас самое то. Канада: мокрые, лакрично- глянцевые дороги, чужое радио, новая еда и тонизирующее действие биосреды. И еще автомобильные пробки - на несколько часов. Посреди густого леса в получасе езды от Глен-Анны мы с Анной-Луизой вылезаем из Комфортмобиля. Мы зеваем во весь рот и жадно поглощаем кислород, как вернувшиеся на землю астронавты, подтягиваемся, подпрыгиваем на месте, чешем в затылке и все пьем, пьем жемчужно-серое небо. - Мячик покидаем? - Давай. Я бросаю Анне-Луизе ее бейсбольную перчатку, и, стоя на гравийной обочине, мы кидаем друг другу мяч, и как только входим в определенный ритм, движения становятся почти механическими, и кажется, даже можешь закрыть глаза, как будто мышцами твоими управляет какая-то научно-фантастическая сила. Такое перебрасывание мяча - как танец, когда один из партнеров ведет, в данном случае Анна-Луиза, в ее теплой красной жилетке, туристских ботинках и вельветовых штанах: по ее воле вектор нашей игры все сильнее отклоняется от дороги в лес. С каждым пойманным мячом Анна-Луиза уходит под деревья все глубже, и я молча следую за ней, испытывая неодолимый соблазн неведомой генетической тайны, будто подросток, пробующий мастурбировать, не сознавая, что я делаю, но тем не менее продолжая двигаться все дальше в лес, и мяч каким-то чудом пролетает, ни разу не задев их, мимо разделяющих нас осанистых, как швейцары, гемлоков и елей; зеленый подлесок, мягкий мох под ногами поглощают все звуки, кроме стука крови у меня в ушах и шлепков-ударов мяча о наши бейсбольные перчатки. Звуки шлепков с каждым перелетом мяча все больше сближаются, они все ближе и ближе по мере того, как мы с Анной-Луизой постепенно сходимся, ступая по тихому, тихому-претихому сухому мху. Ближе, ближе. Пока не подходим друг к другу вплотную. Потом, когда мы, выбравшись из леса на дорогу, слышим хруст гравия под башмаками, мы вдруг замечаем у себя на щеках капли дождя - и это целое событие для нас, для тех, кто живет совсем в другом, засушливом уголке земли. - Ты хоть понимаешь, Тайлер, - говорит Анна-Луиза, - что все время, пока мы были в лесу, шел дождь, а мы не только не намокли - даже не заметили! Кругом ненастье, а нам все нипочем. Запрыгнув в Комфортмобиль, мы с Анной-Луизой отряхиваем с себя иголки гемлока - мы все в иголках, с головы до ног. Дождь стоит сплошной стеной. Анна-Луиза расшифровывает дорожную карту, согласно которой до Глен-Анны езды осталось несколько минут - сразу за холмом, у развилки. После недавнего лесного приключения мы здорово размякли. И кроме того, нам волей- неволей приходится сбавить темп, потому что прямо перед нами оказывается лесовоз, груженный под завязку гигантскими бревнами дугласовой пихты, которые, того и гляди, ткнутся нам в ветровое стекло. На торцах красной краской выведены какие-то обозначения. - Мужской почерк, - роняет Анна-Луиза. - Как у Джасмин на лбу. Мне любопытно, что могут означать эти буквы и цифры. В принципе ясно: специальная буквенно-цифровая кодировка для ускоренной компьютерной обработки, когда в Иокагаме будут подсчитывать ожидаемую прибыль - каждое бревно в пересчете на палочки для еды или бумажные полотенца. - Мама рассказывала мне, - говорит вдруг Анна-Луиза, - что в свое время устроили вертолетную экскурсию, чтобы все желающие могли увидеть последствия извержения вулкана Сент-Хеленс[9]. И вот пролетают они над обычными лесными вырубками, а туристы и давай ахать-охать: "Боже, боже, вот ужас-то, такое и в страшном сне не приснится!" Тут я к слову упоминаю, что читал где-то о вырубке на острове Ванкувер - такой жуткой, варварской, что это место прозвали Черной Дырой, и даже самим лесорубам было тошнехонько от того, каких дел они натворили, и всю эту территорию объявили закрытой зоной. - О-оо! Моя любимая! - провозглашает Анна-Луиза, заслышав первые рвущиеся из динамиков Комфортмобиля наплывы данс-микса в стиле психоделического возрождения. - Врубай на полную! Сейчас потанцуем! Лесовоз наконец исчезает - с глаз долой, из сердца вон, - свернув с шоссе на гравийный съезд. Комфортмобиль ревет и пульсирует, как набитая рэйверами тачка, а мы рассекаем канадскую мокрядь, взлетая на крутой холм, - да здравствует свобода движения! Анна- Луиза танцует настолько непринужденно и раскованно, насколько ей позволяют пределы отделанного мягкой матово-черной обивкой салона. - Фотоаппарат взял? Мы почти на месте, - говорит Анна-Луиза. - Что-что, а это у меня всегда при себе, - отвечаю я, переключая передачу, - мы уже на гребне холма, и через миг нашему взору откроется долгожданная картина. Ничего. Просто ничего. Никакой Глен-Анны. Вернее, Глен-Анна здесь была. Мы опоздали всего на чуть-чуть. Был лес - и нету леса, и слов у меня тоже нет. Нет таких заклинаний, чтобы вернуть деревья назад. Мы с Анной-Луизой сидим на пне размером с обеденный стол великана, а кругом пустыня - серая грязь и пни, пни, пни. Крутом, до самого горизонта. Ни птиц, ни зверей, потому что для птиц и зверей ничегошеньки тут не осталось. Утрата абсолютна, и мы с Анной-Луизой сидим и мокнем под дождем в полном оцепенении, и даже голову прикрыть нам невдомек. Мы сидим на гигантском пне, и Анна-Луиза вынимает розовую пластмассовую гребенку и начинает расчесывать мои слипшиеся, мокрые волосы, которые она собиралась сегодня подстричь. Ножницы она уже вытащила из нейлоновой сумки на поясе и тут же отшвырнула их. Они лежат растопыренные поверх бесчисленных поколений истекающих кровью рыжих древесных колец на том же пне, где сидим и мы с ней, - и мы плачем, потому что деревьев больше нет. Не нужно со мной говорить. Это мой мир: мой мир, заполненный моими родными, и музыкой, и учебой, и друзьями, и надеждами, и тревогами. Иногда мой мир движется слишком быстро, а иногда застывает, словно зажатый в тиски. Но мой мир мой: это мой меловой круг. Я лежу у себя в комнате на кровати и смотрю в потолок. Единственный различимый мною свет исходит от моей Глобофермы у противоположной стены, от моего табуна голубых планет, излучающих свет и тепло. Сегодня утром перед занятиями я кормил из своего окна на втором этаже ораву горластых, расталкивающих друг друга, пританцовывающих в ритме блюза соек. "Сырная радость": лакомые, на один укус кусочки, изготовленные из продуктов нефтеочистки в процессе производства бензина и упакованные в веселенькие пакетики с целью удвоить удовольствие от просмотра ночных телепередач. У соек "Сырная радость" пошла на ура, бьющий в нос, резкий чеддерный дух им определенно понравился, и, отведав угощения, они опрометью неслись к своим гнездам, чтобы отрыгнуть из зоба добычу в виде бесцветных зернообразных комочков и потом снова мчаться назад к моему окну в расчете урвать новую порцию лакомства. В этот самый момент у меня за спиной нарисовалась Джасмин и - хвать меня за ухо. - Эй, ма, ты что?! За что? - Чем это вы занимаетесь, молодой человек? Скармливаете несчастным сойкам эту... эту... "Сырную гадость"! Питательный корм, нечего сказать, - не хуже чем жидкость для разжигания костра. Как не стыдно! Она снова схватила меня за ухо - улыбаясь при этом. - Ты что это, Джасмин, боевую молодость вспомнила? Здесь тебе не Кентский университет[10]. Птички готовятся к зиме. Калориями запасаются. Я экономлю их время и силы - знаешь, сколько часов им пришлось бы носиться в поисках личинок и червячков, в общем, всякой ерунды, которой они питаются? - У птиц просто нет понятия "свободное время", Тайлер. Ты, конечно, добрый мальчик, не пожалел сойкам "Сырной радости", но птицам пора улетать на юг, и если ты не прекратишь их прикармливать, откуда у них возьмется мотивация к перелету? Дело кончится тем, что они будут замертво падать прямо у нас перед домом - ну да, сытенькими помрут, налопавшись химикалиев. Короче, оставь птиц в покое! Сойки между тем совсем обнаглели. Одна вспрыгнула на подоконник, прямо у меня под носом, и давай верещать, да так скандально! Птички-то красивые, орут больно противно. - Ладно, ладно, Джасмин. Закрыли тему. Кыш! - Нахальная сойка суетливо вспорхнула, и я закрыл окно. - Хорошо вы с Анной-Луизой съездили в Канаду? - Нет. - Как жаль. Но подробности придется отложить до вечера. Я уже опаздываю на работу. Когда ты вчера вернулся домой? - В пол-второго. Джасмин торопливо целует меня в лоб. - Может, не пойдешь на первый урок? Да, у меня для тебя сюрприз. Угадай, кто едет к нам в Ланкастер? - Кто? - Мисс Франция. Твоя подружка Стефани, о-ля-ля! - Да?...- сказал я, и голос мой дрогнул. - Да-да. Я записала дату и время на доске у телефона. Она с подружкой, Моник. В Сиэтле они берут напрокат машину, немного покатаются сперва. Судя по голосу, она прелесть. - Э-э... Хорошо. - Вот и Анна-Луиза тоже рада будет с ней повидаться. Ты как думаешь? - Садистская пауза. - Мне надо бежать, пончик. Встретимся за ужином. Не забудь выключить кофеварку перед уходом. - Она подмигнула и закрыла за собой дверь. Сейчас ночь. Значит, Стефани заявится в Ланкастер. Господи! Я-то решил похоронить ее в себе, законсервировать навеки, как урановую руду. Я собирался оставить ее неразгаданной тайной, как - помните? - самолет ДС-10, обнаруженный в мексиканской пустыне: самолет нашли, а крылья нет. Ланкастер и Европа - эти две до поры самостоятельные, никак не связанные между собой планеты, вдруг взяли и надумали друг в друга вмазаться. Quel[11] пассаж! У меня над головой Киттикатя барабанит лапками по крыше с неутомимой ласковой настойчивостью. Этой-то чего надо?  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Так и быть. Расскажу про Европу. Европа: едва приземлившись в амстердамском аэропорту "Скипхол", я понял, что попал в другой мир. Голландки все, как одна, по внешнему виду напоминали стюардесс, а голландцы - ведущих телеигр. Радующие глаз модерновые стальные проходы, по которым я катил свой багаж, направляясь к электричкам, связывающим аэропорт с центром города, пахли совсем не так, как можно было ожидать, а как навозные споры игрушечных чистеньких, будто из конструктора "лего", ферм, окаймляющих летное поле. Поджидая ближайшую электричку в центр, я теребил в руке фирменную бирку с крылышками и именем одной из наших стюардесс, той, у которой я ее выпросил в качестве сувенира для Анны-Луизы (ХЕЛЛО, МЕНЯ ЗОВУТ... Мисс, можно вас?). Уже тогда я начал смекать, что в момент, когда ты переступаешь порог Европы, тебе дают пару крыльев - не для того, чтобы взмыть в небо, а для того, чтобы улететь во времени назад. Мои первые шесть евронедель, до знакомстза со Стефани, - какая-то сплошная мешанина впечатлений. Впечатления, но не отношения. Черные велосипеды; какие-то удивительные маленькие ягодки; вездесущее MTV; "умные" кредитные карточки; уродливая джинсовая одежда; отвязные итальянские ребята, paninari, на мотоциклах "веспа" в таких обалденных прикидах, что можно брать и сажать всех чохом в кутузку, не ошибешься. Единственный, с кем я по-настоящему подружился в этот период, был Киви, новозеландец; мы с ним познакомились в мой первый вечер в Амстердаме в молодежном общежитии "У Боба" на Ньювезейдс Ворбургваль. Киви был лихой малый - теоретически подкованный, вечно небритый и понимающий толк в коктейлях уроженец города Данидин на острове Южном. Он являл собой исключение из правил молодежных каникулярных евродружб - дружб, базирующихся на принципе "взаимогарантированной одноразовости" (его, Киви, формулировочка), бессчетного множества отношений, завязывающихся между Сюзаннами, и Петрами, и Фолькерами, и Клайвами, и Мицуо, и Хулио, и Дэйвами - всеми, кто знакомится в европейских набитых поездах и обшарпанных молодежных общежитиях, где, кажется, всегда смутно улавливается запашок спермы и cafe au lait[12]. Как большинство студентов-евротуристов, вознамерившихся объехать Старый Свет на поездах, мы с Киви какое-то время путешествовали вместе, потом, достав друг друга до печенок, разбегались, порознь меняли то тут, то там наши деньги на очередную национальную валюту, потом в каком-нибудь новом городе снова сходились на недельку - каждый со своим уловом свежих историй и личных рекордов. Помню, как Киви орал мне, высунув сияющую рожу из окна вагона второго класса, который тормозил у перрона женевского Bahnhofа: "В Барселоне впервые переспал сразу с двумя!" Все новые и новые евролакомства, новые приключения: щекочущий нервы призрачный привкус возможной гибели в результате теракта, пока сидишь и в 99-й раз перечитываешь один и тот же номер "Интернэйшнл геральд трибюн" на миланском вокзале; шквал изобилия; холодящая кровь конфетно-красивая меланхолия городов, избежавших бомбежек во время Второй мировой, - Цюриха и Нанси; силуэты атомных электростанций на горизонте; квартеты обветренных, с моржовыми усами работяг, забитых, как сельди в бочку, в крохотулечные швейные машинки на колесах, - у каждого в зубах по одиннадцать сигарет зараз, все что-то орут, перекрикивая друг друга, и несутся куда-то, сами не знают куда, по закопченным, удручающе-безысходным чехословацким предместьям, в то время как позабытые ими женщины стоят на обочине, неподвижные, как рекламные "сигарные" индейцы в наших магазинах-"центовках". Все чужое: все очень мило, но, как я написал в открытке Анне-Луизе: Европа страдает недостатком вероятности метаморфозы (во завернул!), Европа как дивной красоты младенец с суперхарактерными чертами лица, и потому красота его немного удручает: ты заранее можешь сказать, как младенец будет выглядеть в двадцать, в сорок, в девяносто девять. Никакой тайны. И дальше на той же открытке кое-как еще втиснуто: По-моему, у меня тут передозировка историей. Я как-то не могу до конца поверить в то, что ходить в церковь в попсовой одежде - это "грех". Многовато фейерверков под музыку "Роллинг Стоунз" в Монако. Многовато представлений son et lumiere[13]. И сверх всякой меры куполов и часовен, и людей, молящихся богам, о которых я ведать не ведаю, не говоря уже о том, чтобы их понять. Ощущение толчеи в первые несколько дней даже забавно, но потом от этого становится тошно, а все здесь так и живут, притиснутые друг к другу. Бр-рр! Больше всего мне хочется сейчас снова оказаться дома, где-нибудь на берегу океана, в большом стеклянном доме па краю планеты, на полуострове Олимпик, например, и просто смотреть вдаль на воду и больше ничего-ничего.[14] Прежде чем отправить открытку, я показал ее Киви. Он со мной согласился: он тоже был не прочь оказаться в стеклянном доме на южной оконечности новозеландского острова Южный, так, чтобы между ним и Антарктикой не было больше ничего. - Антарктикой? - переспросил я. - А ты знаешь, что Антарктика - это вообще-то не один, а два континента, которые соединены в одно целое ледовой перемычкой? - Правда? Вроде как разведенные родители. - Точно. Вопрос: на кой меня вообще понесло в Европу? Честно говоря, то, что я попал туда, - уже чудо, учитывая, на какую уму непостижимую стену безразличия я наткнулся, когда вынес эту затею на суд друзей и родственников. ("В Европу? Ничего не понимаю - зачем? У нас тут своя Европа под боком - нормальная Европа в ЭПКОТе, во Флориде. Тебя там что-то не устраивает? В чем дело-то?") Но у меня были свои причины. Помню, когда я толкал липовые часы, я все время думал, что интересно было бы взглянуть на те края, где делают настоящую "фирму". И еще мне хотелось самому поглядеть, что же это за мир такой, где моим предкам стало до того невмоготу, что они решились бросить его навсегда. И еще я слыхал от очевидцев, что в Европе можно классно оттянуться. А вообще я помню, какой прогрессивной и стильной казалась мне Европа на фотоснимках: звенящие энергией и задором геометрические сооружения, словно гигантские кристаллы, рванувшие ввысь из монотонной каменной скукоты. Европа казалась мне тем местом, где будущее надвигается гораздо стремительнее, чем у нас в Ланкастере, а я люблю будущее - и решение было принято. Полный вперед! Но через три недели еврошатаний налет европейской прогрессивности сильно потускнел. Европа тужится быть прогрессивнее всех, но все эти потуги как бы... короче, туфта. Германия, надо отдать ей должное, в смысле техники будет покруче любого CD- плейера, зато вокзальные сортиры - точь-в-точь пыточные камеры времен инквизиции. Во Франции слыхом не слыхивали, что магазины можно бы открывать и по воскресеньям. А в Бельгии я своими глазами видел, что северный скат камеры охлаждения атомной станции порос мхом - да-да, мхом. Прогрессивность? Перебирая снимки, сделанные во время моего европейского турне, я вдруг замечаю одну любопытную тенденцию, в которой я не отдавал себе отчета, пока был там. Тенденция эта проявилась в том, что в мои европейские воспоминания, запечатленные на фотоснимках, тихой сапой пробралась разная американская корпоративная эмблематика. Американские "пицца-хаты" сияют неоновым светом за спиной у дуэта улыбающихся ширококостных австралийских училок по имени Лиз. Реклама ковбойских сигарет и фирменный фургон курьерской почты служат фоном для троицы потрепанных странствиями второкурсников из Онтарио. Логотипы компаний по выпуску фотоаппаратуры и компьютеров красуются на футболках путешествующих студентов Корнельского университета. Но самое сюрреалистичное - это "кола-тотемы": цилиндрические, оклеенные бумагой рекламные тумбы, призванные имитировать банки с кока-колой, посреди дремотно-наркотического, загаженного пуделями, изрытого каналами Амстердама, где миллионы использованных игл погребены в толще оливково-зеленого ила под поверхностью воды и где по ночам высокие, узкие, как картонки с печеньем, дома, разделенные щелочками проходов, словно тают в черном небе. Странно, что, пока я сам там был, я этих эмблем и логотипов попросту не замечал, нигде, ни разу, но теперь, когда я снова дома, от них уже не откреститься, ведь это часть моих зафиксированных на фотобумаге воспоминаний. За шесть недель до моего запланированного возвращения домой я трясся в поезде, двигаясь на юг, из Дании в Париж, по пути украсив мой паспорт очередным штемпелем (бельгийским красным треугольником) и в очередной раз закатывая глаза при виде куцего поездного бутербродика с ветчиной и жестянки с апельсиновой шипучкой (инструкция по открыванию банки на четырнадцати языках). Мы с Киви и одна пара из Техаса делились опытом на предмет гостиниц-общежитий - причем все четверо остро нуждались в парикмахерской, горячей ванне, антибактериальном лосьоне и мультивитаминах. Потом я читал письмо от Дейзи, отправленное мне на адрес копенгагенского отделения "Американ экспресс". Марки на конверте были наклеены вверх ногами; в конверте оказалось кольцо в нос - сувенир от Мюррея (кто еще не вдел в нос кольцо - срочно вдевайте!) и всегда висевший у нас на холодильнике рисунок Марка "Завод", от которого у меня защемило сердце, и я сразу понял, до чего я устал, как мне одиноко и как я стосковался по дому. В прилагаемой записке Дейзи заклинала меня сорвать для нее цветок с могилы Джима Моррисона в Париже, а в постскриптуме, после щедрой порции ланкастерских сплетен, приписала: У Марка простуда, и марки он смачивал не слюной, а тем, что течет у него из носа. Надеюсь, тебя не стошнит. Д. За окном поезда уныло моросил дождь, бесцветное небо нависало над серым, в барашках, Северным морем, и мы, наша четверка в купе, утратив всякую охоту друг с другом разговаривать, сидели, очумевшие от усталости, примолкшие, и ехали куда-то по белу свету, ни на что уже не реагируя. Потом, спустя какое-то время, я вдруг обратил внимание на одну проплывавшую мимо картину, которая до сих пор хранится у меня в памяти как символ нижней отметки моего путешествия. Я увидел в холодном туманном мареве бледно-желтое поле цикория, уходящее от рельсов вверх, на восток, и там наверху кирпичный дом века XVII-XVIII, один как перст, не то что деревца - ни кустика вокруг! Да, конечно, подумаешь, невидаль - дом торчит посреди поля, и поразило меня не это, а то, что с этим домом сделали. По каким-то неведомым причинам все двери и окна в нем заменили вентиляционными пластинчатыми решетками, и через эти выхлопные отверстия дом выдыхал полупрозрачный дымок, медленно сползавший вниз на поля. Но откуда шло это дыхание? В моем воображении сразу возникла некая атомная электростанция под Антверпеном. От подземного чрева электростанции тянется черный трубопровод - он проложен под жилыми домами, дорогами, школами, кафетериями, лесами, чтобы в конце концов выдохнуть сухое теплое дыхание через пластинчатые жабры дома, выпустить его на просторы бельгийской деревни, над могилами давно уснувших вечным сном европейцев. Никогда еще я не видел пейзажа, в котором так неуместно было бы присутствие человека. Киви спросил, не лихорадит ли меня часом, и я ответил, нет. Марковы великаны покинули свои платформы на колесах - в Европе тоже. В ту минуту я понял, что хочу поскорей вернуться домой, но тут вмешалась судьба, а у нее, как известно, свои законы, и прежде чем я успел перестроить дальнейшие планы, я прибыл в Париж. Стояла середина июля, и бульвары Парижа были запружены туристами и парижанами, последние, как от боли, морщились от ожидания августовских отпусков - точь-в-точь как человек, которому давно невтерпеж справить малую нужду. Жаркое - хоть загорай, как в солярии, - солнце палило сверху на желтоватые, цвета песочного теста дома, на местных цыган, на хлыщеватых еврояппи, на выхлопные газы и малахольное блеяние сирен "скорой помощи". Всюду, куда ни глянь, алжирцы и арабы, как, впрочем, и неубывающая армия американских и канадских туристов в дорожном, по принципу "одежды мало, комбинаций много", облачении, всегда с какой-нибудь "функциональной" изюминкой: рубашки-поло цвета мятных пастилок со специальным кармашком - для паспорта; женщины с перманентом в форме мотоциклетного шлема на голове, под которым, как пить дать, у каждой припрятан газовый баллончик; мужчины с прическами "афро" а-ля кукла Кен[15], под которыми у них спрятаны кассеты с учебным курсом по самоусовершенствованию, чтобы, бродя по Лувру, включить аудиоплейер с наушниками и не терять попусту время. Мы с Киви сидели, попивая крепкий кофе, на авеню "Полюби меня", что в глубине кварталов на левом берегу Сены. Пока сидели, смотрели на парад жизни, проходящий перед нашими глазами. Киви недовольно бурчал и фыркал, потому что в этот день, только несколькими часами раньше, у него на авеню Фош стырили паспорт и ему пришлось бежать в посольство Новой Зеландии и там "валяться в ногах" у чиновников, чтобы они соблаговолили выдать ему новый. Тем временем на проезжей части прямо перед нами остановился на красный свет грузовик для перевозки оконных стекол, в его зеркальных боках отражался и множился город, и мы оба вдруг оказались лицом к лицу с самими собой, в полный рост, без подготовки и без прикрас: загорелые, обтрепанные, с телами поджарыми и мускулистыми после шести недель евротоптаний по разным городам, - телами, которые вот-вот проглянут сквозь обветшавшие швы донельзя заношенной одежды, стиравшейся от случая к случаю в гостиничных биде, разбросанных по всему европейскому континенту. Наш внешний вид удивил и ужаснул нас самих - и гальванизировал Киви, который тут же переключился на активные действия. - Ладно, хватит. Счастливо прогуляться на кладбище, адье! - бросил он, перемахивая через оградку кафе. - Я пошел. Встречаемся вечером у Представительства Квебека. В девять. - И я остался смотреть, как Киви попылил по улице, и подумал, что тело его, вскормленное по системе раздельного питания, значительно крупнее, здоровее и невиннее, что ли, чем у европейцев, если брать их как класс. В этом смысле он типичный представитель Нового Света. Я допил свой невозможно сладкий кофе-эспрессо, понял, что зубы мои уже растворяются в этом сиропе, облизал губы, глянул на часы, надел рюкзак, заплатил по счету, глянул на солнце и спустился под землю - в метро, с его неистребимым рыбно- фекальным душком, и монотонными завываниями нищих, и техногрохотом, и поехал, чувствуя, как начинает болеть голова, в сторону кладбища Пер-Лашез добывать цветок для Дейзи. Давно, когда я был еще пацан, у меня был друг по имени Колби, который умер от давших осечку белков его собственного организма, от рака, и его похоронили на кладбище по соседству с полем овса на окраине Ланкастера. В летнее время я и сейчас прихожу на могилу к Колби - ведь он единственный, кого я знал и кто взаправду умер, - и пытаюсь представить себе, каково это, быть мертвым: не дышать, выключить сознание - перестать существовать. Но сколько бы я ни пытался, ничего не получается. Жизнь всякий раз берет верх. Каждый раз я ухожу оттуда, чувствуя, как во мне все ликует, энергия бьет ключом, и я глотаю ртом ветер, и, кажется, могу воспарить к птицам, и меня так распирает от жизненной силы, что даже трудно дышать. Вступив на гигантскую территорию Пер-Лашез на северо-востоке Парижа, я далеко не был уверен, что и европейское кладбище вызовет у меня такую же точно реакцию, - сомнение шевельнулось во мне, едва я прошел через каменные ворота, за которыми лежит какая-то совсем другая галактика - галактика блуждающих там и сям вдовиц в черном, суровых стариков и старух, девяностолетних безногих калек, деревьев, подстриженных как пудели в цирке, знойного летнего неба, в котором что-то уже намекает на приближение грозы. На изящных скульптурных надгробиях рассыпаны увядшие цветы. Шум транспорта куда-то исчез, со всех сторон меня окружили аккуратные каре живых изгородей с какими-то незнакомыми мне цветками. На меня навалилась апатия. Камешки, которые я поддевал носками моих туристских ботинок, подпрыгивали лениво, как в замедленной съемке, и при этом совершенно беззвучно. А я все шагал и шагал в глубь кладбища, и все звуки вдруг стали приглушенными либо исчезли вовсе, как если бы я шел в глубь того леса в Британской Колумбии с Анной-Луизой, и сам Париж уже вытекал куда-то из моего сознания, уступая место газу, который, являясь чуть ли не главной составляющей атмосферы, практически никакой роли не играет, - аргону. Так я оказался перед могилой Оскара Уайльда и, воспользовавшись тем, что поблизости никого не было, стянул с себя рубашку и сел, спиной опершись на могильный камень, позагорать - вобрать в себя все, какие можно еще ухватить, слабеющие лучи забаррикадированного облаками солнца. От сенной лихорадки защекотало в носу. Я повернул назад голову и лизнул пыльный камень. Иногда я и сам себе удивляюсь. На мою вывернутую шею упала капля дождя. Я словно заблудился в комнате, через которую реке Времени протекать не дозволено, но меня быстро вернули к действительности: мимо, задевая чем-то твердым за ветки живой изгороди и возвещая о своем приближении противным, царапающим звуком, ковыляла какая-то старуха, не иначе как до сих пор оплакивающая родственников, сгинувших со свету в одной из давнишних бессмысленных европейских войн. Пройдя по диагонали все кладбище, я прямиком отправился добывать цветок с могилы Джима Моррисона, мне даже с картой сверяться не было нужды, я просто шел туда, куда тянулись молодые ребята, которые попадались мне на глаза, - неважно, занюханные они были или в модных прикидах, в большинстве своем из Нового Света, многие обдолбанные и тихие, - все они плохо вписывались в антураж старинного светского кладбища, дико и неуместно смотрелись на фоне скульптурного нагромождения - просто страусы какие-то из мультяшек, шкандыбают вприскочку, тряся своими балетными пачками и покрякивая, и прут напролом через похоронную процессию в ненастный день. - Гости на погосте, клево, а? - вслух заметил Майк, парень моего возраста из города Урбаны, штат Иллинойс, закапывая в землю рядом с могилой Моррисона хабарик от косяка. Тут же расположилась троица из Колорадо - эти малевали на своих рюкзаках канадский флаг, который, по их замыслу, должен был служить им, во-первых, талисманом от террористов, а во-вторых, бесплатным билетом на праздник в честь Сен-Жана- Батиста[16] вечером того же дня в здании Представительства Квебека. - Поколбасимся классно, вот увидишь, - пообещал приятель Майка Дэниел, помогая девчонке по имени Хина справиться с кленовым листом, больше смахивающим на знак червей в карточной колоде, - во всяком случае, я таких листьев отродясь не видел. Кругом вокруг меня ребятишки пыхали кто чем, и перочинными ножами, фломастерами или распылителями с краской расписывались (кто здесь был и откуда прибыл), и оставляли Джимми послания на всех подряд соседних могилах. Когда Хина протянула мне запрещенную кладбищенскими правилами, но пришедшуюся очень кстати бутылку пива, я спросил ее, зачем она пришла на могилу, и она сказала: - Когда убеждаешься, что твои кумиры умерли, смерть уже не так пугает. Мы чокнулись бутылками, и я сказал "скол", и стал ей рассказывать про Данию, где я только что побывал и где чокнуться стаканами и произнести "скол" означает, что можно перейти друг с другом на "ты". То есть с этой минуты вы формально считаетесь друзьями. - Из-за этой традиции в Дании ходит куча анекдотов о том, как так извернуться, чтобы не чокаться с незнакомыми людьми. - А-а? - Неважно. Куда вы трое думаете двинуть дальше? - спросил я, имея в виду подруг Хины, Стейси и Эдисон. - В Грецию... - У нее в программе курс сексотерапии от наркозависимости, - крикнула Элисон, и Хина покраснела. - Говорят, Греция - то самое место, где можно оторваться на полную катушку, - поясняет Хина. - Поплывем из Италии на пароме. Ну там, Адриатика, всякое такое. Мы толпой выкатились с кладбища, у каждого в руке пиво, а у меня в рюкзаке еще и цветок для Дейзи. Мы - это Хина, Стейси, Элисон, Майк и Дэниел и еще двое из Бергена, штат Нью-Джерси, где они осваивают столярное дело. Всего восемь человек, и все мы, как один, ощущали себя отчаянно молодыми и неопровержимо живыми, чувствовали себя, короче, точь-в-точь как я чувствовал себя всякий раз, когда, навестив могилу Колби, возвращался назад. У нас было великое оправдание, если угодно, право на вседозволенность, - молодость, и этой хмельной свободой были отмечены наши скоропалительные, но до предела интенсивные путевые дружбы - скоротечные дружбы, дававшие нам неограниченную свободу сколько угодно раз придумывать заново самих себя и свою биографию - свою, так сказать, личную историю, не опасаясь, что рано или поздно придется за это отвечать, что кто-нибудь выведет тебя на чистую воду, свободу расправить наши секс-крылышки, ну и, конечно, пить и курить на кладбищах все то, что на кладбищах пить и курить запрещается. Наши закопченные солнцем голые руки; ноги, торчащие из-под брюк цвета хаки, футболки с коротким рукавом, и наша щенячья наивность - вот что действительно было нашим привезенным из Нового Света паспортом и нашей броней, когда мы готовы были шагнуть за порог и влиться в устало-пресыщенный, изысканно-истеричный Париж. В тот вечер я и познакомился со Стефани. Шум-гам, непринужденная дружеская атмосфера и нескончаемое дармовое пиво квебекской гулянки очень быстро вызвали у меня приступ клаустрофобии, и я понял, что надо срочно куда-нибудь деваться - прочь от толпы и мельтешения. И я свалил от Киви и бесплатного вечернего приложения в виде очередного набора более или менее одноразовых европриятелей и, бредя наугад, забрался в квартал, называемый Пор-Дофин, райончик, куда нехорошие парижане таскаются в поисках амурных приключений. В общем и целом, я чувствовал, что подошла к концу некая эпоха, и это был не просто конец моего путешествия по Европе. Назавтра я собирался поменять обратный билет и рвануть домой - такое решение я принял еще в поезде по дороге из Дании. Может, в моих смутных ощущениях виноват был сам воздух Парижа. Может, я просто обалдел - накачался пивом, надышался испарениями метро, переел приторного миндального печенья и переутомился от инстинктивных резких виражей в обход вечно попадающегося иод ноги уличного мусора. А может, я просто страшно соскучился по Анне-Луизе, почувствовал себя инородным телом, одиноким провинциалом и уже не мог не замечать влюбленных парочек, отирающихся на каждом углу. И опять-таки - избыток впечатлений при отсутствии отношений, о чем красноречиво свидетельствуют мои путевые заметки. Жизнь безостановочно кружила мимо, пока я заливал в себя стопку за стопкой лакрично-приторного ликера номер 51, и пустая посуда выстраивалась рядком на мраморной, в серых прожилках, столешнице очередного уличного кафе, куда я завернул передохнуть. И да, признаю, я был уже малость - самую малость - забалдевший, когда плыл сквозь вечерний знойный воздух к черному "жуку"-кабриолету, привлекшему мое внимание вспышкой ярко-желтых фар при въезде на парковочное место у тротуара, тут же рядом. И я признаю, что был, наверно, малость не в себе, когда, махнув через низкую стеклянную загородку бистро, похилял прямо к этой черной машине и к соблазнительным карминно-красным губам, на них-то, собственно, мой взгляд и завис, - к губам, ясно видным даже через ветровое стекло, по которому, неизвестно зачем, туда-сюда бегали "дворники". Я смотрел, как губы улыбнулись и, высунувшись из окна, сказали мне "халло", но тут я вдруг застыл на месте, ослепленный мерцанием огней бистро на глянцево-черной, как оникс, шкуре машины. Да, я стоял, зажмурившись, и смотрел на отражение сверкающих огней, а они были... они были словно звезды! Наверно, в каждом из нас живет какой-никакой Париж. Очевидно, я почти тут же вырубился, но прежде успел сказать "хелло" и галантно поцеловать Стефани в губы. Потом ноги у меня подломились и я рухнул на булыжную мостовую, и хозяйка бистро, свирепая старая мегера, заключив, что Стефани не иначе как моя закадычная подружка, заставила ее платить за все мои стопочки, и Стефани заплатила, хотя до той минуты в глаза меня не видела и вообще такие порывы были ей не свойственны, как я впоследствии выяснил. Потом Стефани и ее подружка Моник, которая сидела рядом с ней на переднем сиденье, загрузили меня в свою тачку, уложили сзади, правда, башка моя свешивалась через край и моталась из стороны в сторону, как хвост у веселой дворняги, и всю ночь катались по Парижу, заезжая к своим друзьям, которым плели про меня всякие небылицы. Как мне впоследствии сообщили, меня чуть было не запродали в рабство клике ошивающихся в Булонском лесу трансвеститов в обмен на блок "Мальборо", а у дамы с собачкой-таксой на Севастопольском бульваре были неплохие шансы за символическую плату купить себе в дом мальчика на побегушках. Так или иначе, на следующее утро я проснулся с чумной башкой, но в остальном целый и невредимый, очень даже уютно устроенный под легкой, в чистом полотняном пододеяльнике, перинкой в квартире Стефани, в мансарде на седьмом этаже. Стефани и Моник выжимали из апельсинов сок в кухне, смахивающей на школьную химическую лабораторию, укомплектованную вырезками из журнала "Эль", целой коллекцией склянок с разными уксусами и допотопными кофейными чашечками со следами губной помады всех цветов и оттенков. - С добрым утром, мистер Америка, - крикнула она мне с другого конца залитой солнцем и забросанной разнообразными предметами дамского гардероба квартиры. - Идите сюда, ваш petit dejeuner[17] готов. Вы, надо полагать, проголодались. Стефани. Если Анна-Луиза способна всю жизнь преспокойно просидеть дома, украшая вышивкой обложки Библий в дар беднякам, то Стефани эгоистична до предела, за которым уже маячит аутизм: будь любезен таскаться за ней хвостом до рассвета по каким-то коктейль- гадюшникам и не рассчитывай, что она вызовется сама за себя заплатить, - и после всего будь готов к тому, что в последнюю минуту она тебя бросит и умчится на электричке в Нейи навестить маму с папой: ей, видите ли, взгрустнулось по дому. Насколько Стефани эгоистична? В постели я прошу ее почесать мне за ушком - я от этого тихо млею, так нет же, ни за что и никогда, потому что если она уступит хоть раз, это превратится просто в очередную обязанность, в часть повседневной рутины долженствования. "Как это скучно" (в ее исполнении "скюшно": у Стефани все гласные выходят чуть-чуть не так). Как привлекательно. Начиная с того первого утра я безвылазно обосновался в квартире Стефани. Киви приволок из общежития мой рюкзак - и сам стал членом нашего "флинтстоуновского" семейства[18], составив пару с Моник, и естественным образом влился в наши летние обряды, жутко довольный, что мы с ним теперь аборигены, а не заезжие туристы, и по утрам, как и я сам, ходил осипший оттого, что во сне практиковался болтать по- французски. Мы загорали на крыше дома Стефани по улице Малле-Стивенс (где она жила за родительский счет), лоснящиеся от солнцезащитного крема; и Стефани и Моник, обе в темных очках, тянулись лицами вслед за солнцем - точно как головки цинний в документальном фильме о жизни растений. По вечерам мы выбрасывали кучу денег на лимонады и любовались парижскими закатами с крыши центра Помпиду, а потом спускались вниз на забитую еврошушерой площадь попередразнивать мимов и поглазеть на электронные часы, отсчитывающие секунды, оставшиеся до 2000 года. Стефани - богатая девица из влиятельной буржуазной семьи. Она студентка-дилетантка в Сорбонне, и чихать ей хотелось на свою учебу, на всю эту мудреную химию (поди пойми, почему она ее выбрала!), и свободное время, которого у нее хоть отбавляй, она целиком тратит на еду и одежду, колдуя в кухне-лаборатории над миниатюрными порциями не вызывающих аппетита кулинарных сюрпризов и ведя с такими же, как она, богатыми бездельницами непримиримую войну за первенство в моде, оправдывая свои усилия тем, что это необходимая мера самозащиты. "Твой вид - в Париже это вси-о, Тайлер. Tout". На подоконнике над раковиной в кухне у Стефани выставлена коллекция уксусов - замысловатые флакончики с растворами, в которые чего только не понасовано: побеги эстрагона, почечки розмарина, картечные россыпи горошин перца - миниатюрные, изысканные на вкус, самодостаточные, но мертвые экосистемы. Дома, в Ланкастере, у Анны-Луизы террариум. Честно ли сравнивать? У Стефани короткие черные волосы, в отличие от длинных, пшеничного цвета волос Анны-Луизы. Каннибалы, скорее всего, не польстились бы на сознательно недокормленное тело Стефани, зато Анна-Луиза вмиг оказалась бы у них в котле. Анна- Луиза нет-нет да и побалует меня домашним пирогом; Стефани вынуждает меня бесконечно, иногда целый час, дожидаться ее в нашем условном месте, кафе "Экспресс", и только смеется, когда, вплывая наконец в дверь, натыкается на мою постную мину: "Девушки как ресторан, Тайлер, с южж-асным сервисом. Девушки заставляют тебя ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать, и когда ты говоришь себе, пропади он пропадом, этот ресторан, ноги твоей здесь больше не будет, перед тобой вдруг появляется что-то merveilleux[19], такое блюдо, о каком ты даже не мечтал". Однажды на рассвете, возвращаясь из какой-то коктейль-дыры первым утренним поездом метро, мы вышли наверх на ближайшей к ее дому станции, которая, представьте себе, называется "Жасмин" (произносится "Жазма"), и потопали вверх по крутому склону, и нежный свет зари окрашивал все вокруг в оттенки невинности, и тут мы заметили юную парочку, очень похожую на нас самих, - он в "летной" куртке и брюках- чинос, она в простом синем платье, с золотыми украшениями. - Если ты им помашешь, - сказала Стефани, - и они в ответ помашут тоже, значит, они влюблены друг в друга и готовы быть шшэ-дрыми, делиться своей любовью. - А если не помашут? - спросил я. - Значит, у них нет шшэ-дрости и в жизни у них будет много боли. Я помахал, а потом рассмеялся - парочка с улыбкой покивала мне в ответ. Но что интересно: сейчас, когда я вспоминаю этот момент, я как-то не уверен, что Стефани сама тоже им помахала. Хм-мм. Уж эти мне француженки! До чего непросты. Все-то они знают. Как-то я спросил Стефани, не обиделась ли она, когда я, неизвестно кто такой и откуда, подвалил к ней и ни с того ни с сего поцеловал ее в тот первый вечер в квартале Пор-Дофин. - Нет, конечно. На что тут обижаться, - ответила она. - Мы животные. Наше первое побуждение, когда мы видим что-то прекрасное, - сразу это слопать. Отпад. Впрочем, не воображайте себе, что у нас была сплошная тишь да гладь. Мы часто спорили, и не только по пустякам, - как, скажем, когда препирались из-за наушников от стереоплейера во время долгих поездок в метро (в конце концов каждый отвоевывал право на свой наушник, и мы сидели, притиснувшись друг к другу, плечом к плечу, а "Грейтфул Дэд" надрывались на предельной громкости). Как и многие другие европейцы, с которыми я столкнулся, Стефани получала кайф от спора как такового. Она постоянно меня подначивала, провоцировала, требовала реакции и обвиняла, в точности как Дэн, в занудстве, если я пропускал мимо ушей ее банальнейшие изречения на тему политики, финансов и религии. И тут мне на помощь снова приходило мое правило заранее напускать на себя скучающий вид. Подозреваю даже, что непробиваемое отмалчивание на все ее подначки и было главной причиной, почему ока соблаговолила проводить столько времени в моей компании, - думаю, я был полной противоположностью ее французским приятелям. Не то чтобы мне было доподлинно известно, как именно Стефани общалась со своей французской тусовкой. Нас с Киви ни под каким видом к их с Моник приятелям не подпускали. Не то чтобы я или Киви из-за этого особенно дергались - мы уже насмотрелись на бескрылый, ни к чему не стремящийся евромолодняк, скопище юных пофигистов. Та еще публика! С кем из них я ни говорил, все без исключения в будущем мечтали стать госчиновниками. Тоска зеленая. - Что ж это у вас тут, Стефани, все ребята словно выжатые. Где их здоровые амбиции? - спросил я как-то раз, сидя на крыше Центра Помпиду. Стефани перевела разговор на другую тему. То время, что я провел со Стефани, нельзя назвать словом "история". Это не было движение из пункта А в пункт Б и вообще куда-нибудь. Скорее это было предвкушение удовольствий, которые сулила мне Стефани. Стефани - манящая, неведомая, недосягаемая цель: свет в конце темного, освещенного редкими лампочками, туннеля метро, возвещающий о приближении следующей станции. Я отвлекаюсь. В августе был один случай, довольно странный. В Париже все было закрыто по причине воскресенья, и мы с Киви отправились разведать, что представляет собой один пригородный торговый центр, о котором мы что-то слышали. В Версале?... Вылазка оказалась зряшной - торговый центр не работал (вот так просто!), и в метро на обратном пути в Париж мной овладело ощущение какой-то беспризорности - беспокойное чувство, что все нити, которыми я к чему-то привязан, порваны, чувство сродни тому, что я испытал в поезде по дороге в Париж из Дании. И я сказал Киви, что чувствую себя бездомным, как улитка без раковины. Не прошло и пяти минут, как мы встретились с Моник и Стефани - в ресторанчике, где они бодро разделывались с блюдом горячих, приправленных чесноком улиток. Из ресторана мы пошли глазеть на витрины - lecher la vitrine ("облизывать витрины") - на Левом берегу, кружа в поисках всякой дребедени с изображением персонажей мультика "Тинтин"[20] и стикеров из майлара с изображением черепов, выясняя тарифы на аэробусы за бокалом какой-то дряни в очередном кафе, мечтая о том, как было бы здорово сейчас оседлать "веспу" и рвануть куда-нибудь, как здорово, когда у тебя есть такой мотоцикл, - вот где свобода! Пока мы сидели в кафе, мимо на трех лапах проковылял старый барбос, которого выгуливал на поводке седоватый местный Пучеглаз. К четвертой собачьей лапе, правой задней культе, был приделан протез с копытцем - абсолютно лошадиный. Вот уж поистине пример межвидового скрещивания! Вместо того чтобы расстроиться, мы рассмеялись. Моник в мое сознание, можно сказать, не проникала. Как парикмахер, к которому ты сел подстричься проездом оказавшись в незнакомом городе: ты даже болтаешь с ним вполне непринужденно, обращаясь к отражению в зеркале - в данном случае, Стефани, - и все- таки в этом есть что-то эфемерное. Отсутствие всякого интереса к Моник меня удивляет, ведь у Моник, что называется, врожденная сексапильность. С ней ходить - уже развлечение: всегда и везде, где бы она ни появилась, вокруг все звенит на гормонально-криминальный лад, как вокруг стайки вступивших в пору полового созревания девчонок, набившихся в конюшню, или вокруг пацанов в походе на лесном привале. Вот Моник выходит из универмага - на ней, как всегда, "маленькое" платье, такое маленькое, что меньше уже не бывает, - и невозмутимо начинает извлекать из каких-то неведомых складок целый товарный вагон всякой всячины, которую она элементарно слямзила. Она заигрывает с официантами и полицейскими, а служащих в банке доводит до того, что бедняги принимаются нервно теребить узел галстука. Киви раз чуть в обморок не грохнулся от похоти, когда в ответ на его от нечего делать заданный вопрос - что случилось с ее сувенирным нью-йоркским шарфиком, с которого она в этот момент что-то счищала, - она ответила: "Какие-то крошки, наверно, от противозачаточных таблеток". Лето, словно магнитофонная пленка в режиме ускоренной перемотки, неудержимо неслось вперед. Чересчур быстро. Ланкастер и мои ближайшие родственники, непонятно когда и как, превратились в призрачные абстракции, с трудом обретавшие под моим мысленным взором узнаваемые черты, и будто отвалились от меня, как старая сброшенная кожу. Уже два месяца от них не было ни писем, ни телефонных звонков. Джасмин, Дейзи - или Анна-Луиза, - даже если бы очень захотели, не сумели бы меня разыскать. А я, трусливый говнюк, сообщил им только дату и время моего обратного рейса, да и то нарочно позвонил в середине дня по ланкастерскому времени в расчете, что попаду на автоответчик (прозвище "Синди"), и не ошибся. Мы с Киви давно проехали стадию одноразовой евродружбы, но в последнюю неделю в Париже вся наша четверка была как пристукнутая: каждый на свой манер старался сбавить обороты, остыть и делать вид, что нас мало трогает неотвратимый конец нашего сосуществования. И общались мы теперь все больше на людях, а не с глазу на глаз, - на нейтральной территории. Как-то вечером за ужином я спьяну принялся уламывать Стефани и Моник, чтобы они пообещали непременно приехать ко мне в Штаты, но обе не сговариваясь изобразили на лице такой ужас, будто я хотел заманить их в гости к каннибалам, где их разорвут на части и сожрут. После, когда Стефани и Моник пошли потанцевать на пару (Европа!), сильно окосевший Киви стал меня вразумлять: - Ты бы, чувак, поосторожней, наприглашаешь еврогостей - забот не оберешься. Они ведь заявятся, как пить дать. И будут торчать до скончания веков и требовать, чтобы их принимали по-королевски, и все за твой счет, даже кормежка, вот увидишь! - Киви, не доставай меня! Тебе лечиться надо. - Брось мне открытку, когда они свалятся тебе на голову. Буду ждать. - Да на кой им сдался Ланкастер наш - кому вообще он нужен? Очнись. На следующий день мы с Киви по очереди двинулись в аэропорт Орли - он на шесть часов раньше. И когда мы со Стефани неслись в такси по Парижу, он был уже где-то над Индийским океаном. Стефани, сидевшая рядом со мной на заднем сиденье и державшая на руках злобную мамашину собачонку Кларису, казалась сегодня более задрапированной, что ли, чем обычно: мини-юбка из плотного черного бархата со вставками из другой, расшитой люрексом и бисером ткани, прическа покрыта лаком, на лице макияж, глаза спрятаны за черными стеклами, руки затянуты в черные гипюровые перчатки, тонкие ноги зачехлены в черные колготки с мудреным цветочным орнаментом, разработанным каким-нибудь южнокорейским текстильным компьютером. - Тебе бы еще туфли на колесиках, а не на каблуках, - шучу я. - Quoi?[21] - Когда Стефани не полностью на мне сосредоточена, она сбивается на французский. - Туфли, говорю, на колесиках. - Не понимаю. Хватит идиотничать. Помолчи немного. - Ладно. Молчу. Стефани (всегда только таю никаких уменьшительных) пребывала в режиме присущего ей эгоизма/аутизма, прокручивая в голове все мыслимые способы, как вытряхнуть для себя новую тачку из бабушки-мегеры, проживающей в Фонтенбло, куда и лежал сегодня ее путь после заезда в аэропорт. Мой отъезд скатился на изрядное число делений вниз по шкале текущих приоритетов в ее жизни. А на первое место с большим отрывом вырвался "остин-мини-купер", укомплектованный проигрывателем для компакт-дисков. Я потянулся было к жестяной баночке с сиреневыми леденцами, без которых Стефани жить не может, и тут же получил от нее по руке, но в следующую секунду на ее лице вновь застыло отчужденное, недовольно-замкнутое выражение. Так она и сидела, не разжимая губ, не сводя глаз с однообразной застройки рабочей окраины, через которую мы проезжали. Я подумал, что если бы Стефани была комнатой, то это был бы номер- люкс в отеле "Георг V", раззолоченный, разукрашенный, с шелковыми кистями и канделябрами - великолепное, на европейский манер, порождение нерушимых правил и жесточайшей дисциплины. И я подумал что, если бы комнатой была Анна-Луиза, то это был бы целый дом - тот самый дом из стекла на полуострове Олимпик, где из окон виден Тихий океан, а потолок такой высоченный, что его не видно. Да. Анна-Луиза. Мне хотелось домой - и не хотелось. Никакого взрыва эмоций не последовало и тогда, когда мы остановились у поребрика возле зала отправления аэропорта Орли: Стефани не чаяла поскорей со мной покончить, чтобы на той же машине умчаться к бабке. Тут, посреди дизельных выхлопов, ревущих клаксонов и всеобщей взвинченности, я как личное оскорбление воспринял то, что мой рюкзак был буквально выброшен из багажника на асфальт хамоватым таксистом, заодно по-турецки облаявшим Клариску, которая заходилась на заднем сиденье почище сирены противоугонной сигнализации. Стефани нетерпеливо постукивала носком туфельки, дожидаясь, когда я наконец отвалю в здание аэровокзала. Я схватил ее за плечи, снял с ее лица очки, вдруг ощутив острую потребность хоть в каком-то человеческом контакте. - Ох, Тайлер! Думаю, сейчас уже не до игр. - И я о том же. Она клюнула меня в обе щеки, как фельдмаршал рядового. - Ты такой... Ты из новой сферы. - Ты хочешь сказать "из Новой Эры". У меня же мама - хиппи. - Да-а... Ты мне нравишься, Тайлер. Ты хороший. Хороший? - Хороший? Я закинул рюкзак за спину. - Так я только поэтому тебе нравлюсь? Потому что я хороший? - Есть другие причины, да. - Например? - Здесь не место говорить о таких вещах. Здесь аэропорт. В тот момент мне нужно было услышать что-то личное - что-то, что я мог бы забрать с собой, помимо французского плаката, рекламирующего фильм с Джеймсом Дином, который лежал вчетверо сложенный у меня в рюкзаке. - Назови еще хоть что-нибудь, что тебе во мне нравится, Стефани. Что-нибудь одно - и я сразу тебя отпущу, обещаю. Было заметно, что она начинает раздражаться. Таксист почем зря честил Клариску. - Ладно, - сказала она, переступив с ноги на ногу. - Ты мне нравишься, потому что ты чистил зубы и пил грейпфрут-жюс , прежде чем мы шли пить вино. Ты мне нравишься, потому что, когда я думаю, какой ты был маленький, - я вижу, как ты идешь через большие поля по земле, в которой не лежат кости. - Лирика! Она улыбнулась, развернулась и нырнула в машину. Там она схватила на руки Кларису, открыла окно и высунула наружу голову - как в тот самый первый раз, когда я ее увидел. - Ты мне нравишься, потому что ты еще ни разу не влюблялся. И даже когда ты полюбишь по-настоящему, я знаю, ты выдержишь боль, когда любви конец. У тебя всегда хватит сил подняться. Ты Новый Свет. После чего Стефани крикнула таксисту: "Жми-дави! " - Дэново словечко, о котором она узнала из моих рассказов и которое включила в свой лексикон. Она уехала, оставив меня у края тротуара, а вокруг меня во всех направлениях взмывали авиалайнеры - в небо, в неизвестность. Меня вдруг охватило странное чувство, сродни галлюцинации, будто я в последний раз сознательно совершаю некий поступок - в данном случае, покидаю Европу. Она исчезла, и я искренне полагал, что на этом поставлена точка. Стоит ли говорить, что Стефани и Анна-Луиза поладили, как две кошки в одном лукошке. Познакомились они вчера вечером, после того как Стефани и Моник прикатили к нам на гангстерски-лазоревом "бьюике", взятом напрокат в аэропорту Сиэтл-Такома (Си-Так), - тот еще автомобиль, дедуля наш одобрил бы: бензина жрет прорву, от приборной доски в глазах рябит - прямо электронное казино, на такой не по дорогам ездить, а в космос летать. Джасмин, Анна-Луиза, Дейзи, Марк и я спокойно себе ужинали и судили-рядили по поводу Джасминовой стратегии продаж "Китти-крема"(r) ("Пора мыслить глобально, ма!"), пока Марк не грохнул на пол плошку с Дейзиной "Растапастой"(r) - свернутой в спирали красной, желтой и зеленой лапшой с каким-то хитрым соусом. - Господи, Марк, - запричитала Дейзи, - как ты собираешься жить на свете? Прикажешь под стеклянным колпаком тебя держать? Ну что стряслось, опять ворон считаешь? - (Марк показывал пальцем через всю комнату в сторону окна на улицу.) Чудо-машина причалила к нашей мостовой на несколько часов раньше, чем мы рассчитывали, и из ее бархатистого нутра уже вылезали Стефани и Моник, обряженные в новенькие, только с прилавка, костюмы в стиле кантри. На обеих ковбойские шляпы, отутюженные джинсы в обтяжку и замшевые ковбойские сапоги, разница была только в куртках - на Моник короткая замшевая, а на Стефани глянцевая, из черного винила с бахромой, как у Джереми Джонсона[22], и при ней муляжный пистолет в кобуре на ремне, затянутом вокруг ее осиной ("ох-пополам-бы-не-переломиться") талии. Мы пятеро плюс Киттикатя стояли у окна и оттуда наблюдали, как Стефани и Моник, потягиваясь, разминают мышцы после долгой езды. - Десантная высадка супермоделей фирмы "форд", - произнесла Дейзи, и в тот же миг Моник метнула невидимое лассо, чтобы заарканить Стефани, которая резво отпрыгнула и, низко пригнувшись, выпустила все воображаемые шесть пуль, для убедительности выкрикивая бах-бах-бах, прямо в нас, оторопевших за оконным стеклом. Затем она щелчком сдвинула шляпу на затылок, выпустила изо рта призрачное облако сигарного дыма и подмигнула. - Круто! - завопил Марк. - Не понимаю, - сказала Анна-Луиза, - почему европейцы утюжат джинсы? К чему это? Такая пошлость! Мы по-кретински помахали в ответ, как больные, очумевшие от лекарств. Как если бы мы не знали, кто они. - Я открыла потрясающий способ доставать мисс Францию, - говорит Анна-Луиза. Сейчас вечер, мы с ней сидим в ее обшарпанной кухоньке с деревянными шкафчиками и мусолим события вчерашнего дня. - Говорить как бы с аристократической картавостью. Это мы с Марком изобрели по чистой случайности. Нужно просто все "р" менять на "г": Чгезвычайно гада познакомиться с вами, мисс Фганс! Она чует, что над ней прикалываются, но в чем фокус, не улавливает. Вот и ерзает, как на иголках. Любо-дорого смотреть. - Очень благородно с твоей стороны, Анна-Луиза, с таким радушием принимать у себя гостя из далекой страны. Так и чувствуется стремление всемерно содействовать установлению межкультурной гармонии в мире. - Ты это мне, Тайлер Джонсон? Лучше не трогай меня! Я-то, дура, надела вчера к ужину свое лучшее платье ради этой еврошушеры, а знаешь ли ты, какой она мне задала вопросик? Как я одеваюсь по особым случаям! Курица безмозглая. Ты-то в кухне был, варганил свои фирменные "начос", которые, как ты, конечно, заметил, ни та, ни другая мисс Франс за весь вечер даже для вида не попробовали. Хм-мм. У Анны-Луизы должно сложиться впечатление, что в таких вещах я целиком и полностью с ней заодно. - Да-да, а главное, она будто и не сомневается, что фигура у нее лучше всех. Насколько мне известно, Стефани и Моник болтаются по городу, "открывая для себя Дикий Запад" и на все сто пользуясь банковской карточкой "Лионского кредита", выписанной на имя папа. Все мои попытки дозвониться до Стефани, пока она была еще во Франции, как назло, заканчивались тем, что я попадал на ее автоответчик. На сегодняшний день Анне-Луизе известно только, что Стефани и Моник - приятельницы Киви, для меня же они не более чем случайные знакомые. Вынося свой суровый вердикт двум французским фифам, Анна-Луиза одновременно вымешивает тесто для черничного пирога, от центра к краям, от центра к краям. А я грею руки над ее газовой плитой. Руки закоченели, потому что я нечаянно захлопнул себя в холоднющем тамбуре, который в доме Анны-Луизы отделяет входную дверь от жилого пространства. Не знаю, куда я задевал ключ от внутренней двери, где-то посеял, словом, мне пришлось целый час клацать зубами от холода, воображая себя космонавтом, который оказался отрезанным от основного блока корабля, запертым в шлюзовой камере, - как в фильме "2001: Космическая одиссея". Анна-Луиза еще не вернулась из бассейна, и кому из жильцов я ни звонил - "Человеку, у которого 100 зверей и ни одного телевизора", сестрам-нищенкам, - никто не откликнулся. В конце концов выручил меня все-таки старикан. Он, как всегда, катил за собой свою тележку, на этот раз груженную пивом. В благодарность я помог ему подняться по лестнице, и когда он отпер дверь в свою квартиру, штук десять, не меньше, беззвучных, подрагивающих от любопытства, звериных головенок высунулись наружу и снова исчезли внутри, совсем как усики насекомого. Я хотел было сам сунуть голову внутрь - поглазеть на зверинец, особенно на прудик с карпами, вмонтированный прямо в пол, о котором мне рассказывала Анна-Луиза, но меня скупо поблагодарили (Ну все, проваливай!) и захлопнули перед носом дверь. Тут я услышал, что вернулась Анна-Луиза. (Ты уверена, что у этого типа, наверху, дома пруд с карпами? - Уверена. Сама видела мельком, когда заходила на минутку отдать посылку) Анна-Луиза месит тесто. - Марк втюрился, - докладываю я. - Он весь вечер терся возле Моник. - Марк ребенок! - отмахивается Анна-Луиза. - Дейзи что о них думает? - Дейзи думает, что им не хватает политкорректности. Они носят натуральный мех и не видят смысла в общественных протестах. Дейзи смотрит по "Си-эн-эн" передачи про серьезные студенческие бунты в Париже и не может представить себе, чтобы тамошняя молодежь в свободное от развлечений время не рвалась бы штурмовать Елисейские поля, вооружившись гранатами, огнеметами, прокламациями и лексановыми щитами. - Я отрываю комочек теста. - Но с другой стороны, Дейзи считает, что у них можно позаимствовать много ценных идей по части моды. Похоже, говорить сейчас с Анной-Луизой о моде - все равно что сыпать ей соль на рану; гардеробчик Стефани и Моник заставил ее чувствовать себя деревенской простушкой. - Ясно. Ну а Джасмин? Джасмин они нравятся? - Нравятся? Да Джасмин все нравятся. А вообще, на нее действительно произвело впечатление - на всех произвело, - сколько они успели узнать про Ланкастер. Ты-то уже ушла, не слышала, а они стали выкладывать нам такие факты, о которых мы сами понятия не имеем: где можно сделать аборт, сколько у нас в регионе производится сельхозпродукции, как зовут депутата от нашего округа, где самый дешевый ресторан с мексиканской кухней, на каких именно изотопах специализировался наш Завод... В Европе умеют делать толковые путеводители. - А зачем им это? Они решили сюда переехать, что ли? - Она с силой бьет кулаками в тесто. - Не-а. Еще несколько дней, не больше. Как я тебе и говорил. Открывают для себя Дикий Запад. - Им что, больше делать нечего? Они нигде не учатся? Не понимаю. - Стефани и Моник ничего делать не нужно. Они богатые. Вернее, их родители. Насчет учебы я тоже не уверен. Я даже думаю, что богачи в Европе учатся отдельно от всех прочих. А может, они вообще бросили учебу. Я в этом не разбираюсь. - Значит, у вас в доме они жить не захотели? Что ж так - не тянет на дворец, домишко- то? - Она прекращает месить. - Прости, занесло. Я не в том положении, чтобы позволить себе обидеться. Неизвестно, какие меня могут ждать последствия. - Они выбрали "Старого плута", пансион с завтраком, на бульваре Ван Флита. Рядом с торговым центром. - Хм-мм. И где же они сегодня коротают вечер? - В "Ковбойском баре". - В "Ковбойском баре"? Надеюсь, они при своей "амуниции". Самое гнусное заведение на шоссе. Вся местная гнусь туда сползается. Под "амуницией" подразумевается внушительный набор средств самозащиты, закупленных Моник и Стефани в Сиэтле перед дальней дорогой в Ланкастер: две здоровые косметички, под завязку набитые газовыми баллончиками, тихуанскими шипованными кастетами, нательной сигнализацией и "электропушками". - В путеводителе сказано, что в "Ковбойском баре" проводится аттракцион "Скачки на диком бычке". Им охота посмотреть "родео". - И ты отпустил их одних? Кто же придет им на выручку, если что? - Сами так захотели. "Больше местного колорита". - Хм-мм. Я, как видно невооруженным глазом, опутан паутиной недомолвок, полуправд и просто лжи. Нет, я так и не признался - ни Джасмин, ни Дейзи - в своих отношениях со Стефани. По крайней мере, им не надо ничего скрывать от Анны-Луизы. В то же самое время Стефани ведь тоже никто ничего не объяснил про Анну-Луизу, хотя она сама в три микродоли секунды просекла, что к чему. А теперь Стефани - закамуфлированная реактивная ракета, готовая в любой момент сорваться с подвижной пусковой установки, кочующей по всему Ланкастеру; она под столом трет ногой мою ногу, она полностью переключает внимание Марка на себя, отваживая его от Анны- Луизы, с которой она держится неуловимо-покровительственно, отчего та чувствует себя жалкой нищей провинциалкой. Короче говоря, вчерашняя сцена - это было для меня уже слишком. Я чуть умом не двинулся: видеть Анну-Луизу и Стефани, обеих сразу, в одной комнате - это как барахтаться в вихревом потоке, где время, пространство, все всмятку... Если две планеты размером с Землю поместить рядом на расстоянии, скажем, всего в какую-нибудь милю, то в этом узком пространстве их гравитации друг друга аннулируют. И если вас поместить в этот самый промежуток, вы зависнете в невесомости. Ну а сегодня у меня такое чувство, будто я сидел себе в некой комнате, в тишине и покое, и вдруг крылатая ракета "Томагавк" с диким ревом влетает в одно окно и вылетает в другое - все в десятитысячную долю секунды. Да, сейчас в комнате у меня снова тихо, но я никогда уже не смогу чувствовать себя здесь в полной безопасности. И еще: когда я проснулся сегодня утром, моя подушка валялась на полу под Глобофермой. Видно, метнул ее туда во сне. Но что мне снилось, я не помню. И снова в кухне Анны-Луизы. - Тайлер-в-натуре! - повышает голос Анна, бросая в меня комком теста, который прилипает к моим волосам. - Чего? - Я счищаю с себя тесто. - Ты в порядке? - спрашивает она. - Ты как в прострации. - У меня завал с учебой, - выпаливаю вдруг я. Ну и ну, сам не знаю, как это у меня с языка слетело. - Ну уж, Тайлер, не сгущай краски. - Не, правда. В этом году все наперекосяк. Работы у меня нет. Я только и делаю, что сплю, хлебаю кофе и гоняю на машине. Все эти диаграммы, бухучет - для меня как обратная сторона луны. - Плотина прорвана. - По тебе не скажешь. Я же вижу тебя на занятиях каждый день. И в кафетерии ты частенько сидишь. - Это когда я в "расслабленном режиме". Это ненастоящее. Говорю тебе, я упускаю возможность вовремя начать карьеру, Анна. И знаешь - мне плевать. - Ничего тебе не плевать, Тайлер. А "Бектол" как же? - Чао, "Бектол"! - Я приставляю указательный палец к виску, как пистолет. Анна-Луиза расплющивает тесто на противне. - Один семестр - не страшно. Наверстаешь. Подашь заявление с просьбой принять во внимание твой средний балл. - Средний балл я тоже профукал. Так что можно сразу подавать заявление на курсы операторов автомата для жарки картофеля. Анна-Луиза уверенными движениями подравни