Дуглас Коупленд. Планета шампуня --------------------------------------------------------------- Перевод: Наталья Роговская Изд. "Симпозиум", 2003, 368 с. Серия "Fabula Rasa" OCR: Четвертной Д.В. ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  В то утро, когда Джасмин (моя мать) открыла глаза, на лбу у нее жирным черным фломастером было выведено слово Р-А-3-В-О-Д, в зеркальном отражении. Едва очнувшись от сна, сама она, конечно, об этом не знала. И только зайдя в ванную почистить зубы и взглянув в зеркало (зеркало, обвитое многострадальной традесканцией, то самое зеркало, перед которым я несколько лет назад учился бриться), она увидела это слово в его надлежащем виде и завопила так, что мертвый проснулся бы, - применительно к нашему дому это значит, что своим криком она разбудила мою сестру Дейзи. А вот меня в то знаменательное утро дома не было. Я летел над Атлантикой в "Боинге-7б7", стремительно приближаясь к родным берегам. Но потом Дейзи по телефону подробно описала мне весь этот кошмар, и сейчас, переваривая то, что я от нее услышал (Джасмин, понятно, беседовать не в кондиции), я сижу на семнадцатом этаже недурственной гостиницы при Международном аэропорте в Лос-Анджелесе, Калифорния, и вижу из окна взлетную полосу - вижу, как садятся лайнеры и как стаи птиц, которым вой турбин явно нипочем, невозмутимо что-то поклевывают, примостившись у самого края взлетной полосы. - Какая-то ерунда, Тайлер. Толком от нее ничего не добиться, - сказала Дейзи. - В общем, ужас. Как можно было так поступить, просто кошмар! Свинство и все тут. С души воротит, - И куда же он направился, Дэн-то? - спросил я, имея в виду теперь уже (как я полагал) бывшего муженька Джасмин и бывшего отчима - Дейзиного, моего и моего младшего братишки Марка. - Без понятия. Маме даже на люди стыдно показываться. Чернила так въелись в кожу, что несколько дней пришлось оттирать. Я ее от раковины буквально силком оттаскивала. Она до того себе лоб дотерла, что он у нее стал как сырой гамбургер. Сейчас она на транквиликах, такие дела. Да, дела, думаю я про себя, опять безотцовщина. Умеет Джасмин выбирать себе спутников жизни, так и тянет ее на любителей какой-нибудь отравы, не той, так этой, вот и результат. И опять - как тогда, когда мой биологический предок, Нил, ушел от Джасмин, чтобы навсегда раствориться в наркотическом дурмане где-то в округе Гумбольдт (штат Невада) - у меня такое чувство, будто в нашем доме настежь отворилась дверь и родители объявили нам, детям, притихшим внутри: Вот незадача! Проиграли мы вас в покер, ребятки, не держите зла. Так что придется вам отсюда выметаться, прямо сейчас. Дейзи испытывает то же, что и я. И когда наш телефонный разговор окончен - разговор, на протяжении которого Дейзи главным образом кричала, а я главным образом молчал, - я сижу на краешке кровати в гостиничном номере при аэропорте ЛА, и здесь, у меня в номере, так тихо, что я, кажется, слышу уютную, без соринки и пятнышка, чистую мебель, которой он обставлен, - и я размышляю. Я понимаю, что я вроде как должен быть расстроен и подавлен, но, если честно, расстроиться по-настоящему мне трудно. В моей жизни наступила волнующая пора, и я не позволю судьбе отнять у меня это радостное ощущение. Я только что вернулся в Новый Свет, вернулся в мир огромных красных флоридских грейпфрутов, и понятно устроенных телефонных автоматов, и кофейных кружек без блюдец, и нормальных торговых центров, и неуемных амбиций, - вернулся, проведя потрясающее лето в Старом Свете, в Европе. И сейчас я сижу здесь и втайне радуюсь тому, что прохлопал стыковочный рейс домой, в Сиэтл, радуюсь, что на ушах у меня были наушники от плейера и я пропустил объявление о посадке, просто отключился (такие кайфовые пошли темы из Лондона, не оторваться, - машинного сочинения песенки про деньги!). И еще я радуюсь потому, что если бы я не застрял на ночь в Лос-Анджелесе, я сейчас, в этот" самый момент, не вышел бы на балкон и не смотрел бы сверху на вид внизу, на тихоокеанский закат, такой новехонький, оранжевый, чистый, как затянутый в прозрачную пленку экзотический овощ. И я не подносил бы к носу долларовую банкноту и не вдыхал бы ее запах - чистый, приятно ничей запах, такой же, как в безупречном гостиничном номере у меня за спиной, в номере, освещенном нежным, медовым солнечным завитком. И еще - мною не владело бы ощущение, которое я испытываю, стоя здесь, на этом балконе, и обозревая разделенный на квадратики внеземной, мандариновый Лос-Анджелес: что прыгни я сейчас с этого балкона, я поплыву в теплом воздухе, над янтарными пальмами и полями для гольфа, поплыву, оставляя позади незыблемые, как закон, воспоминания о Диснейленде, поплыву над теплыми горами, и пустынями, и лесами моего новосветовского дома, - поплыву к дому. Ну ладно, хватит. Я разворачиваюсь и захожу опять в свой гостиничный номер, задвигая за собой дымчатую стеклянную дверь, и падаю навзничь в прохладную, застланную немнущимися простынями постель, и тут меня вдруг захлестывает новое ощущение - одновременно жуткое, романтическое и грандиозное: все равно как, вырядившись в смокинг, шлепнуться в бассейн. У меня такое ощущение, что комната, любая комната, не бывает абсолютно безмолвной - такое ощущение, будто в самой что ни на есть тишайшей, пустейшей и безсобытийной комнате всегда происходит некое событие первостепенной важности. Это событие - само Время, оно пенится, бурлит, клокочет, как речной ноток, с ревом проносясь через эту комнату, через все вообще комнаты, - Время, протекающее сквозь кровати, выплескивающееся из мини-баров, пеной и пузырями изливающееся из зеркал, Время, с его могучим несокрушимым течением, уносящее меня с собой. Волосы - это вам не фунт изюму! Какой шампунь выбрать сегодня? Может, взять "Сердцееда"(r), спортивный шампунь с профессиональной микропротеиновой формулой, залитый в черную пластмассовую банку - совсем как от машинного масла, - очень мужественно! Так, потом что? Для тонуса и подпитки чуток "Пламенного монаха"(r), содержащего плаценту, экстракт косточек нектарина и витамины группы В. А для фиксации? "В одно касание"(r) - пена для укладки, продукция, разработанная научно-исследовательским институтом по проблемам ухода за волосами "плюТОНиум"(tm) в городке Шерман-Оукс, Калифорния. Она обладает эффектом саморегуляции, и в ее состав входит алоэ, ромашка и смоловидные вытяжки из перепелиных яиц. Придает блеск, форму и - уверенность. Пойдет. Правильно рассчитать, как должны выглядеть твои волосы сегодня, - это как рассчитать, какую бумагу заправить в копировальную машину: обычного формата, "для писем", или посолиднее, для официальных бумаг. Твои волосы - это ты, твоя тусовка, твое свидетельство, что у тебя все в порядке. Это твоя визитная карточка. Что у тебя на голове говорит о том, что у тебя в голове. Моешь голову каждый день? Пользуйся "Незаменимым"(r) на календуле с пивом. А если фактура "гормонозависимых" волос меняется чуть ли не каждые пять минут? Тогда бери "Настроение по заказу"(r) шведского производства с мощным стимулирующим и "оживляющим" эффектом. Содержит лист грецкого ореха и специально предназначено для слабых, саморазрушающихся волос. Средство обалденное - термоядерное: мой личный крутометр от него шкалит. Если у тебя вдруг выдастся свободная минута, можно от нечего делать глянуть, что пишут в брошюрках-путеводителях для туристов, наведывающихся в городок, где ты себе тихо проживаешь. Имей в виду: можешь сильно удивиться. Можешь даже захотеть поскорей оттуда смотаться. Ланкастер если чем и примечателен, так это тем, что здесь никто не напрягается. Еноты, как ни в чем не бывало, топают через задние дворики, лениво покуривая на ходу. Голубые сойки-балаболки носят серьги и запросто станцуют вам любой новомодный танец. Олени пялятся в телевизор. Уже полтора месяца, как я вернулся сюда, в Ланкастер, покинув гостиничный номер по соседству с Лос-Анджелесским международным аэропортом, и хотя многое здесь, в моем родном городе, радикально изменилось по сравнению с тем, что было, когда я в начале лета отбыл в Европу, все-таки многое осталось неизменным. Жителей в Ланкастере по-прежнему около 50 000 - столько же, сколько было в Париже в дремучую эпоху раннего Средневековья. И стоит городок по-прежнему там, где всегда находился и будет находиться: посреди засушливых равнин на юго-востоке штата Вашингтон, располагаясь что с научной, что со стратегической точки зрения на возможно максимальном удалении от всего сколько-нибудь значительного и интересного, в самом центре аридного, более или менее пустынного климатического пояса, который тянется от мексиканского штата Сонора до самого Ледовитого океана. Еще кое-что о местных прелестях: в Ланкастере практически не бывает дождей, зима тут сухая и холодная, а лето сухое и жаркое. Пульсирующая, отливающая шоколадом гнутая лента реки Колумбии рассекает город, как готовая вот-вот распрямиться тугая металлическая пружина. Не только дожди, но и деревья в Ланкастере -большой праздник, а те немногие, что все-таки попадаются на глаза, - все до единого завезены откуда-то и только подчеркивают специфику местного ландшафта: вид у них как у уборщиц, которые ни минуты лишней здесь не остались бы, если бы только подвернулось место получше, - иссохшие, сучковатые тополя обычные и всклокоченные, словно осыпанные перхотью тополя трехгранные. Роскошными их не назовешь. Что в Ланкастере хорошо (вообще-то хорошего тут много чего), так это то, что все постройки в нашем городке вместительные и все отстоят друг от друга на приличное расстояние. Места здесь навалом, земля дешевая, как, впрочем, и электричество, чтобы спокойно отапливать любое здание. Чего ж и не строить с размахом? И у всех машины, чтобы без хлопот добираться куда надо. Машин много. Как и в большинстве небольших городков, в Ланкастере мало что меняется. Лично мне кажется, что отсутствие перемен нагляднее всего проявляется в привычных глазу фигурах стариков (обоего пола) - тут и тролли, и Лупоглазы[1], и просто кто дошел до ручки: они ползают по центру города и по окраинным поселкам, бродят между тявкающими собаками и проволочными изгородями, с интересом изучая содержимое муторных баков, останавливаясь поболтать со всякими штучками-дрючками на капотах машин и с изумлением разевая рот на тарелки спутниковых антенн, которые дружно всходят на ланкастерской почве, высовываясь тут и там, словно любопытные детские уши, прислушивающиеся к небу: только и ждут, что сверху им по секрету шепнут что-то эдакое непристойное. Старики-бродяги - это, сдается мне, последняя ниточка, связывающая Ланкастер с его недолгим прошлым, и связывающая просто потому, что они слишком бедны, чтобы вместе со всеми поддаться добровольной амнезии, которая неуклонно приближает остальных жителей городка к сверкающему будущему, куда и мне страшно хочется попасть. Для меня, выросшего в Ланкастере, никогда не было большой загадкой, как жителям нашего городка удается заполнить свои дни. Ты или работаешь в торговом центре "Риджкрест", или на Заводе. В свободные от работы дни ты шляешься по магазинам, гоняешь на машине так, чтоб дух захватывало, ходишь с ружьем на всякую живность или носишься очертя голову по реке на ярко разукрашенном скутере. Мда... Завод. Лучше сразу объясню, что это такое, потому что без этого не понять, почему Ланкастер возник и что он собой представляет. Дело в том, что в свое время в Ланкастере было крупнейшее в мире производство, как бы это помягче, запрещенных веществ - всякие непроизносимые сверхконцентрированные жидкости, порошки, металлические штуковины - какие-то чурки, стержни, кнопки, цилиндры - вещества, куда более гнусные, в миллиарды раз гнуснее, чем любая из ваших самых ужасных тайн, - вещества, которые, стоило им появиться на свет, правительство тотчас же прибирало к рукам (точно как в историях про НЛО и младенцев), определяя их в новые дома: куда-то в утробы кораблей, ракет, снарядов и силовых установок. Вся алхимия, связанная с производством этих веществ, творилась непосредственно в заводских корпусах, расположенных в пятнадцати минутах езды к северу от города, в комплексе, состоявшем из громадных, без единого окна, конструктивистских кубов, которые мой братишка Марк навеки запечатлел в своем рисунке, укрепленном на стенке семейного холодильника. Когда Марка попросили объяснить, что это за сооружения, он высказался в том духе, что это вереница платформ (какие используются во время праздничных шествий), оставшихся от умственно деградировавшего и теперь уже полностью вымершего племени великанов, и первоначального их назначения теперь уже никто никогда не узнает. Надо же такое придумать! Нет-нет, постойте: я так расписал наш Завод, что картинка получилась какая-то мрачная и зловещая, а на деле все совсем не так. Пока мы подрастали, Завод вовсю старался разнообразить нашу жизнь, и делал это многими способами - об одних мы знали, о других и не догадывались. Молодежь заводского клуба "4-Эйч"[2] регулярно устраивала неизменно популярный конкурс на самую безобразную картофелину. Баскетбольная команда старшеклассников в нашей школе называлась "Нейтроны" (команда младших классов, соответственно, "Нейтрины"), а эмблемой у нас был "атомный гриб", он же украшал наши форменные куртки. Мы, ланкастерцы, как члены семьи, привыкшие к тому, что с нами под одной крышей живет тяжелый хроник, бывали рады щегольнуть в повседневной речи мудреными словечками из лексикона приобщенных к высоким технологиям: изотоп, перколяция, полураспад, иодиды. Получается как будто слова к синтезаторной немецкой музыке. Круто. В детстве мы просыпались от страха, когда нам во сне являлись таинственные живые мертвецы - заводские рабочие, с желтыми, как сыр, лицами и жидкими волосенками, пучками и клочками торчавшими во все стороны на их черепушках, - как они, сунув в рот пластинку мятной жвачки, подходят по очереди к одному-единственному на весь завод окошку-иллюминатору и пугают нас, меня и Дейзи, рассказами об испепеленных городах, о нестерпимо жгучих солнцах и о всех, какие только есть в мире, рыбах, плавающих в морях кверху брюхом. А еще, пока мы росли, нам на уроках по мерам личной безопасности без конца крутили черно-белые фильмы, сделанные по заказу военных, фильмы, которые призваны были внедрить в юные умы осознание нужности и важности нашего Завода. Фильмы эти наверняка сейчас понемногу окисляются в своих железных банках, задвинутых в самый дальний угол фильмохранилища в Беверли-Хиллз, приобретая ценную патину времени и спокойно дожидаясь своего часа, когда они бодренько снова явятся в мир живущих, теперь уже в качестве оригинального развлекательного фона, чтобы позабавить посетителей супермодных лос-анджелесских ночных клубов. Впрочем, все споры вокруг Завода если и ведутся, то исключительно в прошедшем времени. Завод закрыли в начале лета, просто взяли и закрыли - через день после того, как я улетел в Европу, - и вместе с ним канул в небытие почти весь торговый центр "Риджкрест" и вообще практически вся коммерческая жизнь. И неприкаянные жители Ланкастера слоняются по городу, будто в гипнотическом сне. Неверной походкой стариков, впервые рискнувших пройтись по улице с плейером в кармане и наушниками на голове, они ковыляют мимо уцелевших еще фанерных перегородок торгового центра, и в глазах у них пустота и неприкаянность. Это несчастные, которые маются синдромом абстиненции - у них отобрали магазины и цель жизни, и все их существование теперь сводится к тому, как и на что употребить свободное время. Хотел бы я знать, чем теперь жители нашего городка будут заполнять свои дни. Как им теперь быть? Я? Я выход найду. Это я знаю твердо. У меня есть план. У меня есть брат и сестра. Есть хороший автомобиль и целая коллекция превосходных средств по уходу за волосами. Я знаю, чего хочу от жизни. Я мечу высоко. Небо сегодня насыщенного электронно-синего цвета. Я стою посреди тыквенного поля на окраине Ланкастера и пытаюсь сделать полароидный портрет Джасмин: она сидит на стуле, который я притащил сюда из дома, - тонкие деревянные ножки глубоко воткнулись в рыжую землю. Солнце только что село, и у дальнего края поля маячат мистер Хо Ван и его жена, Гуэй-Ли, которым это поле принадлежит; они чешут в затылке и не могут взять в толк, чего ради они пустили двух шизанутых на свою территорию. Я упрашиваю Джасмин придать лицу выражение поинтереснее. - Давай сменим тебе имя на Фифи Ляру, Джасмин. Езжай в Лас-Вегас. Долой убогую жизнь, стань звездой в супершоу Уэйна Ньютона. - Да ну, Тайлер. Перестань. - Побудь распутницей. Чокнутой. Пустись во все тяжкие. - Тайлер, прекрати! - Хоть Джасмин и говорит "прекрати", она совсем не против этой игры. Даже улыбается - наверно, впервые за несколько недель - и охорашивается, поправляя чудесные длинные с проседью волосы, так что я понимаю: можно еще немного ее расшевелить. Мои отношения с мамой, как и вообще со всеми родственниками, напоминают отношения со старой дверью: открыть ее невозможно, если нет нужного ключа, мало того - если не знать, каким именно хитрым движением просунуть его в замочную скважину и как именно при этом дернуть ручку. - Ты же красивая женщина, Джасмин. Первый сорт. Тебе впору бегать на свидания к загадочным смуглым красавцам. Ее наивная доверчивость не перестает меня изумлять. - Ты правда так думаешь? Джасмин была и остается стопроцентной хиппи, хотя порой она бывает такой современной, хоть куда. У Джасмин на долгие годы сохранилось простое, как дыхание, свойство, характерное для бывших хиппи, - наивная детскость - свойство, которое мы, ее дети, разгадали еще на раннем этапе нашей жизни. Из-за этого ее свойства Дейзи, Марк и я всегда испытывали к Джасмин родительские чувства, всегда были начеку, как и полагается родителям хиппующего дитяти: привычно проверяли микроволновку, когда ждали гостей, чтобы посмотреть вместе видик, - не припрятаны ли там комочки гашиша (Джасмин в последний момент врывалась в кухню под сбивчивый аккомпанемент ее шлепающих сандалий: "Ха-ха, какая я рассеянная, забыла в микроволновке мой, э... мм... шафран"), или незаметно убирали ножи, почерневшие от гашишного варева, подальше от глаз приглашенных к обеду гостей, - впрочем, их глаза завороженно следили за игрой солнечного света в волосках у Джасмин под мышками, особенно когда она наклонялась над столом с блюдами, на которых горками высились капсулки аризонской цветочной пыльцы и разные "пловы" из зеленых бобов. Каждому помидору, поспевавшему у нее в огороде, Джасмин давала человеческое имя ("А сейчас у вас во рту Диана"). Как правило, для друзей это была первая и последняя трапеза в нашем доме. Сегодняшний фотосеанс устроен по настоянию самой Джасмин. Ей захотелось оставить свой портрет "для будущего, для своих внуков". С тех пор как от Джасмин ушел Дэн, она как в воду опущенная, дни напролет отупляет себя бездумной домашней работой, спячкой и мрачным одиночеством взаперти у себя в комнате, - она, очевидно, считает, что с ней все кончено, и единственные микроскопические отклонения от этой унылой рутины, которые она себе позволяет, - выйти в магазин купить темные очки да время от времени заглянуть в отдел "Исцеление" в новоэровской[3] книжной лавке "Солнце - воздух". Сегодняшний неожиданный прорыв в неизведанное - наш с ней фотосеанс - можно рассматривать как добрый знак, свидетельствующий, что дело мало-помалу пошло на поправку, а для меня это возможность лишний раз отдаться моему любимому увлечению - фотографированию, потешить, с позволения сказать, "творческую сторону" моей натуры. На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих. - Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! - говорит она мне. - Я продрогну сидеть тут. - Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере - еще чуточку эмоций. - Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше... Вот так, - Она водружает тыкву себе на плечо. - Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу. - Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами - тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле? - Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в "Бектол" в Сиэтле, если получится. - Куда? В "Бектол"? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали "Бектол" бутылками с зажигательной смесью. - Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. "Бектол" - отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа - просто класс. - Тебе ведь двадцать лет, Тайлер! - Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости. - Наверно. Наверно, ты прав, - Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками. Когда- то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем... Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту - мать-в-натуре... матъ-в-натуре. - Мать в натуре. Мать в натуре! - Да, пончик мой? - Покажи, как ты любишь камеру! - Ах да, прости. - Она вымучивает бледную улыбку. - Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую. - У-уу, страшилище! - Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное - (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хипповского конька) - они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле. - Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста! Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом - отложим до другого раза. - Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте. - Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания. - Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: "Прекрати!" Они пошли посмотреть и поняли - да только уже поздно, - что срубили ветку с голубиным гнездом. - Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин. - Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту... - Ты закончила, а? - Не уезжай в Сиэтл, Тайлер. - Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется. - Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца. - Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом - ну там, как котята резвятся, или что другое! Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета -боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы "разжижить" боль - разогнать ее в стороны от центра. - Попробуй сменить позу, - предлагаю я, придвигая штатив поближе, так, чтобы в фокусе оказалось только лицо Джасмин и ее тыква. - Поверни голову и посмотри мистеру Тыквину прямо в лицо, идет? - Идет. - Теперь притворись, что вы играете с ним в гляделки - кто дольше выдержит не сморгнув, идет? - Ну да. Скучные кадры. Ни то ни се. - Давай попробуем иначе. Притворись, будто мистер Тыквин - это Киттикатька (наша кошка), - и ты не отрываясь смотришь ей в глаза в надежде заметить проблеск интеллекта, - так сказать, опыт общения разных биологических видов. - Давай. Немного лучше, но только немного. Мне бы что-нибудь поинтересней. - А как тебе такая идея: притворись, что мистер Тыквин - тот единственный в мире человек, которого ты боишься как огня, который хочет тебя погубить, а? Сожрать тебя заживо. - Я готов двинуть себя в поддых, когда из меня вылетают эти слова, но слишком поздно. Ясные, выразительные черты лица Джасмин искажаются от ужаса, мой палец нажимает кнопку затвора - и портрет готов: портрет, на который будут смотреть ее внуки, такой они ее и запомнят - Джасмин, глядящая в лицо миру, как она глядит сегодня, на нынешнем этапе своей жизни, до смерти напуганная монстром - своим собственным творением. Мои воспоминания начинаются с Рональда Рейгана - мысли, соображения, всплески памяти, как салют из белых птиц на церемонии коронации. Из до-рейгановских времен я не помню почти ничего: зыбкие, призрачные сплетения каких-то образов, явно рожденные в полусне фантомы бесцветной серой эпохи: камешки вместо ручных зверушек... трусы и маечки, которые ты совал в рот... кольца из лунного камня, которые показывали тебе, здоров ли ты. Я тогда, наверно, спал не просыпаясь. Но я помню и еще кое-что. Рассказать вам о коммуне хиппи, о жизни ребенка в лесу на острове в Британской Колумбии? Рассказать вам о пропахших рыбой спальных мешках, о скалящих зубы серых псинах с голубыми глазами-ледышками, о том, как взрослые по несколько недель кряду пропадали в лесу и потом, шатаясь и падая, возвращались в коммуну, - вся кожа в струпьях и ссадинах, волосы как заросли папоротника, глаза слепые от солнца, а речь - какая-то мешанина из глубокомысленных Ответов. Рассказать вам, как одежда от грязи стояла колом, а потом просто выбрасывалась; о том, как моя младшая сестренка Дейзи и я бегали голышом, хлестая друг друга вырванными из морского дна водорослями с луковками на конце, а Джасмин с Нилом сидели тут же, глядя мутным взглядом на огонь костерка на берегу; о нашей неказистой, как и все в коммуне, хибаре из кедровых бревен, примостившейся где-то там, далеко в зарослях? Помню книжки, разбросанные по всему ходившему ходуном дощатому полу. Помню какие-то сшитые из флагов хламиды, горшки с каким-то варевом и восковые свечи. Помню, как взрослые часами сидели, уставившись на крошечные радужные полоски от лучей, проходящих сквозь стеклянную призму, подвешенную в окне. Помню покой, и свет, и цветы. Но давайте я расскажу вам и о том, как в этом мире все пошло наперекосяк, о заросших, волосатых лицах, побуревших от злобы и взаимных претензий, о внезапных исчезновениях, о неприготовленных обедах, о засохшем на корню горошке, о женщинах, еще совсем недавно таких кротких, а теперь - с поджатыми губами и вздувшимися на лбу венами, о заросших сорняками огородах, о зачастивших из Ванкувера законниках - об ощущении краха и распада - о долгой, длиной в день, дороге, когда не на что было даже посмотреть, на заднем сиденье ржавого фургона, о том, как дверцы открылись наконец навстречу вечернему Ланкастеру - городу настолько же сухому, насколько покинутый нами остров был сочно-зеленым, настолько же пустынному, насколько наша коммуна была густонаселенной. И я расскажу вам о доме, ставшем нашим новым домом, и о новых чудесах там, внутри, - выключатели, лампы, конфорки; все делается в мгновение ока, все потрясает, все хрустит. Помню, как я прыгал на новеньком ровнехоньком полу и орал во всю глотку: "Твердо! Твердо!" Помню телевизор, стерео, и главное - надежность: свет, который не погаснет никогда. Я дома. Помню день, когда убили Джона Леннона, - воспоминание брезжит где-то там, на заре моего сознания. Джасмин, Дейзи и я бродили по продуктовым рядам недавно открывшегося торгового центра "Риджкрест"; мы жевали печенье с шоколадной крошкой, купленное в специальной кондитерской лавке, где продавалось только такое печенье, - тогда это было еще внове. Вдруг сквозь толпу сидевших тут и там за столиками явственно и зримо прокатилась какая-то новость. И вот уже женщины утирают слезы, заводские ребята из деревенских словно воды в рот набрали - молчат, пыхтят в своих выходных костюмах. Волна известия прошла и над нашим столиком. Слово "убийство" для нас, детей, было пустым звуком, но беременная Джасмин начала плакать, и потому мы испугались, и Дейзи опрокинула вишневый напиток с ледяной крошкой и мы переключились на "родительский" режим, став подпорками, опираясь на которые Джасмин выбралась на автостоянку. Дейзи, взяв меня за руку, принялась напевать мелодию из мюзикла "Волосы" - слова песни застряли у нее в памяти, потому что пластинку эту часто крутили на теперь уже покинувшей дом квадрифонической системе Нила. Теперь, через десять с лишним лет, Дейзи, Марк и я прекрасно знаем, кто такой Леннон. Дейзи проявляет к нему особенный интерес: ведь Леннон - главный поп-менестрель, лирический бард маминой юности. Дейзи и ее дружок Мюррей вцепляются в Джасмин мертвой хваткой, расспрашивая ее о той эпохе. - Ма, ты когда-нибудь занимались сексом в реке? - Почему вы решили не брить подмышки, миссис Джонсон? - А сколько таблеток кислоты вы закидывали? - Акции протеста - как это было? - Мама у тебя просто супер, Дейзи. - Знаю. Она у нас продвинутая. - А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон. Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин - ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване - диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения "Дела о пропаже диванной подушки" (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя). Я слышу звяк-стук керамических кружек. Слышу сухое потрескивание целлофановой пленки, прикрывающей фотографии в нашем семейном фотоальбоме, когда Мюррей переворачивает очередную страницу. Джасмин честно пытается рассказать Дейзи и Мюррею о своей юности. - Ну конечно, они все были чокнутые, но мы искренне верили, что только такие чокнутые и обладают "ключами". Две пары пустых, непонимающих глаз. - Попробуем иначе. Мы считали, что чокнутым открыт доступ к тайному знанию. Твой отец тоже был чокнутый, Дейзи. - Какому еще тайному знанию? - не понимает Дейзи. Джасмин на минуту умолкает. - К знанию о том, что по другую сторону. О потенциальных возможностях восприятия. Снова полная пустота во взгляде. - Ох, ну ладно. Попробуем так: когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, голову мыли только шампунем, кондиционеров еще не придумали. Изумленные возгласы недоверия. Я слышу, как Джасмин встает с дивана. - Ладно, дети, не сводите меня с ума. - Повезло тебе с мамой, Дейзи, - такая продвинутая! - Правда здоровская? Ма, а ты часто видишь "картинки" из прошлого? Бедняга Джасмин. Она пулей взлетает вверх по лестнице и прямиком ко мне, чтобы хоть где-то укрыться от приставаний Дейзи и Мюррея. - Ну, достали детки! С ними я чувствую себя такой старухой, Тайлер! А мне это сейчас совсем не нужно. - Садись, - предлагаю я, - Выпьешь? - Спасибо. Пожалуй, не откажусь. Не вставая с моего мягкого ультрамодернового секционного лежбища в форме буквы "Г", где я сижу, щелкая пультиком, в поисках чего-нибудь стоящего в поздневечерней телепрограмме, я приоткрываю дверцу моего стильного итальянского мини-холодильника и достаю для Джасмин банку пива. Джасмин сидит перпендикулярно ко мне: классическая конфигурация "гость программы - телеведущий" в ток-шоу. Я протягиваю ей пиво, по пути отрывая язычок. Раздается знакомое шипение. - Какой вердикт вынесен по поводу новых причесонов? - спрашиваю я, имея в виду только что возникшие на голове у Дейзи и Мюррея высветленные дредлоки, предъявленные нам сегодня за ужином - сразу после того, как мы с Джасмин вернулись с фотосъемок на тыквенном поле. Причесон выполнен с помощью полурастворимого геля, который наносится на многочисленные косички по типу африканских. Протеин желатина растворяет протеин, содержащийся в волосах; от полного выпадения волосы удерживаются благодаря тому, что процесс на полпути останавливается фиксатором из ананасового сока. - Какой из меня судья? У твоего отца патлы свисали до копчика. Но мне кажется, Дейзи слишком носится с "шестидесятыми". Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической "под Иисуса" рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько? - Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет - и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала. Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал "Деловая молодежь", который я получаю. - У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую? - Сделай милость. - А это что... "Предприниматель"? На это тебя тоже подписать? - С соусом "начо" в придачу. Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов "Кадиллаки и динозавры", потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость - рождественский подарок моего дружка Гармоника. - Тайлер, - говорит она, - я хочу попросить тебя об одном одолжении. Для своей комнаты я придумал название - Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать "витражным". Здесь у меня никаких убогих "паукообразных" растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост - "тотем развлечений" (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета "топленого молока"), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по- домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец "порше" - не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня... да ладно: комната у меня классная. Еще у меня своя ванная - маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила "музеем шампуня", а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает "посильным вкладом в городскую свалку". Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести "заимствуют" у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу. Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги - создавать первоначальный капитал - шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе. Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия. - Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше - и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны? Джасмин молчит - играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну. - Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении? - Погоди минутку. Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие "третьего мира", и я тотчас переключаю программу. - Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, - роняет Джасмин. - Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать. Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве - никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке - как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение... как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре. - Ма, молишься ты на свои стекляшки - ну и молись себе. Бедность - это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня. - А с чего ты взял, что деньги - это так уж здорово, Тайлер? - Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся? - Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности. Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя. - Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На "образованных" они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки - по-бедняцки жить. Это не по мне. - Не могу поверить, что это мой собственный сын - такой бездушный. Недобрый. Незрелый. - Пусть я незрелый - называй меня как хочешь. - Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться: - Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд. - Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну - ради меня. - А?... - Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, - посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги. Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст - одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель - и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось? - Ты чудо, Тайлер. - Нет, это ты чудо, Анна-Луиза. - Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же. - Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза. Мы целуемся. И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше... в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. "Анна-Луиза, как ты стараешься для других!... Это... чудо! " - Ну, ладно, нам в студию звонят - послушаем. Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно. Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице -на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем - юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо, - как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете? А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя, а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. "А слабо нам с тобой открыть ресторанчик с "морепродуктами"?" - говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь. Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего "ниссана" - иначе Комфортмобиля, - теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа. - Господи, до чего же уродливое строение, - говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа. - Сразу видно, что архитектор - мужчина. Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами - такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа "облагораживает" увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой "Штази". - Да, вид у него мрачноватый, - соглашаюсь я. - Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо - вот она! Учеба. Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа -фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон. Мне кажется, у моей специальности - отели/мотели - есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной - только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого. Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь, - вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), - дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, - накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю - это гостиницы. Мы с Анной-Луизой плывем по белесым, "цвета топленого молока", равнинам, и нам в моей машинке хорошо и уютно ехать и вдыхать классную электронную музыку - песни удрученных жизнью молодых британских ребят. Мы летим сквозь солнечный воздух, мимо рощ полыхающих алым деревьев, мимо загонов, в которых лошади с храпом вскидывают головы, и 70-миллиметровое небо над нами большое и синее, как в картинке- головоломке, составленной минуту назад. - Да, Тайлер, а гостиницу ты заказал? - спохватывается Анна-Луиза. Мы с ней собрались через уикэнд съездить в Британскую Колумбию. - Заказал, заказал. - Марджинальную? На другую я не согласна. Мне нужна "атмосфера". - Под словом "марджинальная" Анна-Луиза имеет в виду окрашенные ностальгической грустью, хранящие дух пятидесятых годов заведения, где официанток почему-то обычно зовут Мардж. - Так точно. - А называется как? "Бесстрашный зайчонок"? "Отважный утенок"? - "Алоха"[4]. - И правда марджинальная. - Пауза. - Тайлер? - Да-а? - Ты моя тихая пристань. - Ты мой торнадо, Анна-Луиза. Природа вскоре кончается, и мы едем мимо издыхающего торгового центра "Риджкрест", наполовину скрытого фанерными щитами; автостоянка практически пуста, только лампочки в галерее под пирамидальной крышей отважно сияют. Навес перед входом в кинотеатр на восемь залов, где работает Анна-Луиза, показывает температуру и время: 52°F, 16:04 (по Тихоокеанскому часовому поясу). - Я вот думаю, - говорит Анна-Луиза, - что, если будущее окажется похожим на наш торговый центр? - Как это? - Ну так. Может, такое, может, сякое, может, всякое. Железобетонные конструкции из нашей эпохи, а в окнах куски картона и пучки соломы. Заправки "Экссон" с тростниковыми крышами. - В раковинах бывших фонтанов на главной площади мирно пасутся козы. - Вот-вот, Год 3001. Кругом дерьмо - не ступить. Мутанты лениво роются в мусоре в поисках антибиотиков. Всякое производство прекращено. Мне кажется, в нашей ДНК есть какой-то изъян, который снова и снова вызывает у человека потребность скатываться назад, в дремучее средневековье. Я задумываюсь над ее словами. - Знаешь, Анна-Луиза, лично я не против, если культура общества потребления вдруг возьмет и - фьюить! - сгинет в одночасье, ведь все мы окажемся в одной лодке, ну и будем жить, ничего страшного, за курами ходить, феодалов чтить и все такое прочее. Но знаешь, что было бы абсолютно невыносимо, ужаснее всего на свете? - Что? - Если бы мы все копошились тут на земле в грязных обносках, разводя свиней в заброшенных кафешках "Баскин-Роббинс", и я вдруг взглянул бы на небо и увидел самолет - пусть там был бы всего только один-единственный человек - вот тут я бы точно свихнулся! Или все откатываются назад в дремучее средневековье - или никто! - Если ты и дальше будешь учиться шаляй-валяй, Тайлер, то в самолете полечу я, а ты останешься внизу пасти своих свиней. - Не дави на меня, Анна-Луиза, у меня и так голова пухнет. - От чего, например? - Например, оттого, что сегодня я должен ехать разговаривать с Дэном. - Не может быть! - Может. Джасмин просит. - А сама она когда его видела в последний раз? - После инцидента с фломастером так и не видела. Теперь все только через адвокатов. И не то чтобы у него или у нее были деньги, ради которых имело бы смысл разводить канитель. - Как она? - Вероятность осадков - двадцать процентов. Бросила есть готовые ужины из супермаркета и снова подсела на свою чечевицу. Нам уже разрешается произносить вслух его имя. Она в депрессии. Ей одиноко. Говорит, ее радует, что за все время, пока тянется эта история, она не набрала ни фунта веса. Опять она без мужа. - Сколько прошло с тех пор, как он ушел? - Месяц с хвостиком. Скатертью дорога. - А ты его после этого видел? - Только до отъезда в Европу, а уехал я в июне. - Дрейфишь? - Ага. Дорога, по которой мы сейчас едем, соединяет торговый центр "Риджкрест" и Завод. Единственный кусок живой природы на этом пути - низинка, затиснутая между двумя убогими холмами, сразу за торговым центром, низинка, которую все местные называют Луковой балкой, поскольку здесь выращивали эту сельхозрадость до того, как всякие автомобильно-торговые перепланировки полностью "удалили" и "переформатировали" прежний пейзаж. Дорога широкая, с плавными изгибами; у нас, у местных, для нее есть название: шоссе Три Шестерки. Дальше, за Луковой балкой, до самого Завода смотреть не на что - а это расстояние в добрых пять-шесть песен магнитофона. Ехали мы в тот день с Анной-Луизой в наше обычное место - ресторан "Улет", иначе - и с большим основанием - именуемый "Свалкой токсичных отходов". Теоретически "Свалка" специализируется на техасско-мексиканской кухне, но "не будем кривить душой, - как говорит Анна-Луиза, - обычная столовская жрачка, приправленная халапеньо[5]. Ну и нормально. Марджинально". У меня дежурное блюдо в "Свалке" - гамбургер "фунгус-гумунгус": мясной фарш, который хозяин, мистер Веласкес, закупает у мафии (оптом, несомненно, вместе с осиновыми опилками и прокрученными через мясорубку жертвами заказных убийств) и который перемешан с большим, даже чрезмерно большим, количеством кусочков грибов, мясистых и пружинистых, как свеженаструганная китовая ворвань. Анна-Луиза всегда берет диетическую кока-колу. - Тайлер, - говорит Анна-Луиза, когда мы подъезжаем к "Свалке", - я, знаешь ли, скучала по тебе, пока ты был в Европе. - Я тоже по тебе скучал. - Тайлер...- Пауза. - Там у тебя что-то было? Зря я спросила. Тебе неприятно? Я не должна тебя спрашивать, это нечестно. Все, молчу. - О чем ты? - Да просто... - Она смакует эту минуту. - Ты теперь как-то дальше от меня, чем был до отъезда. А я думаю, когда люди отдаляются, значит, у них есть какая-то тайна, которой они не хотят делиться, потому что не уверены, как ты с этим справишься. - С чем? - Ладно, все это чушь. Сама себе напридумывала. Смотри-ка. Скай здесь - вон ее Салунмобиль. - Она поворачивается и смотрит на меня. - Но ведь ты рассказал бы мне, если бы у тебя была тайна, правда? Я с чем угодно справлюсь. Ты же знаешь. - Знаю. - Вот и хорошо. Пошли. Анна-Луиза первая заходит в "Свалку", а я проверяю и перепроверяю, закрыты ли дверцы машины. Представьте себе, что вы усаживаетесь в кресло перед экраном и вам показывают жутко кровавый фильм про то, как вам делают операцию, которая спасла вам жизнь. Без которой вы были бы не вы. Но вы этого не помните. Или все-таки помните? Понимаем ли мы, какие события делают из нас то, что мы есть? Дано ли нам понять, в силу каких побудительных причин мы делаем то, что делаем? Когда мы ночью спим - когда идем через поле и видим дерево и на ветвях его стаю спящих птиц - когда говорим друзьям не всю правду - когда держим друг друга в объятиях, - какое хирургическое вмешательство испытывают наши души - через какие мы проходим разрушения, исцеления, потрясения, постичь которые нам не суждено вовек? Какие создаются фильмы, которых никто никогда не увидит?... Что ж, будем называть вещи своими именами. У меня в Европе действительно было. А было то, что я там встретил другую - Стефани - вот я и произнес ее имя - и на время я забыл Анну-Луизу. Само собой, теперь я снова о ней помню. Теперь. И конечно, мои отношения с Анной-Луизой изменились. Почти нет уже прежней жадности, когда хочется всего и сразу, но это и к лучшему. Да у нас и никогда-то не было любви по образу и подобию залихватской пивной рекламы. Меня, кажется, даже угнетало порой, что наши отношения совсем не тянут на "крутую" рекламу. Ну, вы понимаете: машины, развивающие космическую скорость под рев какой-то термоядерной музыки, штук двадцать неприступных красоток в бикини - мастериц поджаривать вас на медленном огне, хотя у самих одно на уме... Мало-помалу свыкаешься с тем, что имеешь. Если мы с Анной-Луизой слишком часто повторяем друг другу "ты мне нравишься", это только потому, что мы прекрасно знаем: в нас не хватает страсти, которая, как считается, должна была бы нас обуять. Какие-то мы скованные. О таких вещах много думать вредно. Анна-Луиза мне нравится. Вместе нам хорошо и просто, и я надеюсь, что этого достаточно. От мысли, что должно же быть что-то еще, я делаюсь усталым и разбитым. - Тайлер! Анна-Луиза! Привет царям природы, пожирателям низших форм! Кстати, глянь-ка вот на это. Скай, подружка Анны-Луизы, перебрасывает мне псевдофирменные солнцезащитные очки, сработанные каким-нибудь трудолюбивым островным народцем в Юго-Восточной Азии: гладенькие, блестященькие и противно пахнущие сырой ягнятиной. Скай и с ней вся наша компания - Пони, Гармоник, Дэвидсон, Лесли, Мей-Линь и Гея - оккупировали в "Свалке" кабинку под условным названием "Сибирь", в глубине зала, по соседству с видеогетто. Дэвидсон как заведенный щелкает моим фотоаппаратом с моей, между прочим, пленкой, и все семеро будто ополоумели - прихорашиваются и позируют - ни дать ни взять, немецкие пестицидные магнаты, всучившие свой "полароид" самому Энди Уорхолу. На столе, среди жратвы, неторопливо проявляются отснятые фотки. Странно наблюдать, как мои друзья дурачатся при всем честном народе, - это как среди бела дня увидеть луну в небе. - М-гм, Откровенное фуфло, - говорю я, возвращая очки. - Ах-ах, как же! Мы же были в Европах! - Расслабься, Скай. Фуфло твои очки или нет, я тебе скажу без всякой Европы, и ты это прекрасно знаешь. Никто не возьмется посягнуть на мой авторитет, если дело касается "дизайнерского" барахла под фирму. Откуда и моя поездка в Европу, и мой Комфортмобиль, и мой Модернариум? Оттуда: липовая "фирма" - часы да футболки. В нашем студенческом городке я был торговым представителем некой компании, обосновавшейся в окрестностях Прово, штат Юта, которая стала вечной головной болью для модного дома "Шанель". И для "Ральфа Лорана", и "Ролекса", и "Пьяже", и "Хьюго Босса". Мой скромный бизнес, надо сказать, развивался довольно бойко, до тех пор, конечно, пока не вмешались копы и не прикрыли его. - Улыбочку! - Гея снимает "полароидом" меня и Анну-Луизу, и пока мы старательно изображаем голливудские улыбки, на другом конце "Свалки" кучка юнцов и девах, любителей целыми днями ошиваться в торговом центре и гонять на скейтбордах, взрывом истерического гогота встречает появление на экране в конце видеоигры пульсирующего призыва - "Нет наркотикам!". Музыкальный автомат, начиненный компакт-дисками, выдает одну модную композицию за другой. Все наперебой болтают - так, ни о чем. Минк, моя любимая официантка, берет у меня заказ на "фунгус-гумунгус" и только вздыхает, когда Анна-Луиза в миллионный по счету раз просит принести ей диетическую кока-колу. Гармоник - задвинутый на компьютерных "Темницах и драконах" и повернутый на "старой доброй Англии" рыцарских времен - просит "прекрасную деву" "поднести ему меда", и Минк снова вздыхает и уточняет, какая кока-кола его устроит больше - обычная или диетическая. - Этим летом в Амстердаме, - говорю я, - мне повезло столкнуться с малышней из какой-то бостонской частной школы. Мы в одном общежитии жили. Всю неделю они до тошноты обкуривались травой, объедались клубникой и хныкали, что их закусали комары, когда они катались по каналам. У них у всех был один пунктик: каждому, кто вместе с ними оказывался в пабе при общаге, показать, какие они богатенькие. Так вот, один из этих пижонов по имени Крис все нудил и нудил про свой "ролекс", который папаша ему подарил на день рождения, а потом он как-то вдруг вздумал пройтись насчет Ланкастера и нашего Завода - дескать, странно, что я еще не фосфоресцирую, как циферблат на часах. Тут я ему и говорю: "Слышь, Крис, дай-ка глянуть на твои часики". Он и дал. А часы липовые! О чем я ему и сообщил. - Как ты мог это увидеть?! - запротестовали мои друзья-приятели. - Проще простого. У настоящего "ролекса" секундная стрелка движется плавно. А у поддельного - тик-тик-так. Кто знает - не спутает. Я, честно говоря, сам пожалел, что сказал ему. Все-таки отец подарил... Но уж больно он нарывался, и вообще, если папаша втюхивает тебе подделку и при этом морочит голову, будто это самая что ни на есть крутая фирма, разве не лучше знать правду? Вопрос мой повисает в воздухе. И до меня вдруг доходит, что ни у кого из моих друзей нет биологического отца, который бы стабильно и ощутимо присутствовал в их жизни - включая меня самого. Так что я легко догадываюсь, какой ответ я мог бы от них услышать: "Да мы любой чепуховине из рук отца были бы рады - и лишних вопросов задавать не стали бы!" Замечу, кстати, что последним подарком, который я получил из рук своего биологического папаши, Нила, была стетсоновская шляпа, наполненная коноплей с его наркоделянки в долине реки Гумбольдт. Мне тогда было шестнадцать, и пока я вскрывал посылочный ящик и шуршал бумагой, Джасмин в нетерпении висела надо мной, сразу учуяв, какого рода этот подарочек. "Шляпа - тебе", - сказала она, в мгновение ока прибрав к рукам все остальное. На этом подарки и кончились. Селяви. - Слушай, Тайлер, - нарушает молчание Скай, почувствовав, что момент внутреннего родства, охвативший нас, располагает к такому вопросу, - а правду рассказывают о твоей маме - будто Дэн написал ей на лбу Р-А-3-В-О-Д? - Да еще в зеркальном отражении? - добавляет Гармоник. - Нет, я так, просто раз уж об этом заговорили. - Правда. Только с буквой "р" напутал, если тебя интересуют все подробности. А вообще не лез бы ты не в свое дело, а ты, Скай, не строй из себя стерву. Тебя это не украшает. - И теперь Джасмин собирается обобрать его до нитки? - Ей-богу, Скай, уймись! Спустя несколько минут, воспользовавшись тем, что Скай отлучилась в туалет, Анна- Луиза объясняет мне, что Скай не в состоянии унять себя, когда на нее находит, и ей тогда палец в рот не клади - откусит. Она говорит, что Скай словно маленькая, но очень дорогостоящая вещица в универмаге - такие обычно заворачивают в ворох упаковочной бумаги даже не потому, что это необходимо, а просто чтобы их труднее было украсть. - Она родилась разведенной, - говорит Анна-Луиза. - Уж больно она колючая, - ворчу я. - У нее и жизнь колючая. Отец сидит, срок не то двенадцать, не то пятнадцать. - А держится так, будто она главный приз в лотерее, - подливает масла в огонь Дэвидсон. - Будто с телеэкрана выскочила. Уолт Дисней в стиле мягкого порно - целлулоидовый пупсик, гладкий, блестящий, без царапинки. - Думаю, ей просто хочется новых ощущений, - говорю я, перехватив сердитый взгляд Анны-Луизы. - А это непросто, когда живешь в захолустном городке, - ставит точку Анна-Луиза, - так что вы к ней не цепляйтесь. Еще когда я только начал появляться везде с Анной-Луизой, ее подруги отсканировали меня цепкими взглядами страховых экспертов и пришли к выводу, что я скучноватый тип - с таким не по барам ходить, а семью заводить. Думаю, по их мнению, с такими, как я, они еще успеют наобщаться, потом когда-нибудь, когда отгуляют свое. Слава Богу, Анна- Луиза мягче и не так категорична, как ее подружки. Не далее как на прошлой неделе мы с Анной-Луизой даже поскандалили по этому самому поводу. Я стал; ее подначивать и, пожалуй, хватил через край. - Неужели твоим подругам не ясно, что мужики в одну трилионную долю секунды просекают, когда женщина смотрит на них и прикидывает - мол, этот в мужья годится, пусть будет про запас? После этого какого они ждут к себе отношения? Скай и все ее подруженции считают, что они могут гулять направо-налево, а потом прибиться к какому- нибудь придурку вроде меня и в одночасье превратиться в образцово-показательную Кэрол Брейди[6]. - А по-твоему, женщин следует держать под замком? И вообще, о чем ты - мужчинам, значит, можно набираться опыта с кем и как угодно, а женщинам ни-ни? Забыл, какой год на дворе? Думаешь, все еще семьдесят первый? Противно слушать. - Ты передергиваешь. Просто и Скай, и Мей-Линь, и Гея слишком разбитные, на мой вкус. На них посмотришь - жутко делается. - А на меня? - Ты это ты, ты не твои подруги. - Может, и зря. А ты, если тебе неймется оттого, что тебя считают занудой, который только на то и годится, чтобы женить его на себе, лучше пойди и докажи, какой ты веселый и остроумный, только не говори мне о моих подругах так, будто они виноваты во всех смертных грехах. Им твои дремучие предрассудки совершенно ни к чему. - Тпру! Тайм-аут. - Над тобой еще работать и работать, Тайлер. Подумать только, у такого сынка мама - хиппи! Мне нужно срочно с ней поговорить. Боже правый, спаси и сохрани этот мир! Этот обмен мнениями на прошлой неделе происходил в квартире Анны-Луизы - одной из четырех квартир на первом этаже в полуразвалившемся старом кирпичном доме в крошечном историческом центре Ланкастера на Франклин-стрит. Анна-Луиза -единственная из всех знакомых моего возраста, кто живет сам по себе. Независимость ей идет. Ее мама и брат живут в Спокане, а это слишком далеко от нашего муниципального колледжа, чтобы каждый день ездить туда-сюда. Ее новая семья состоит из парочки одиноких сестриц-полунищенок, которые занимают две одинаковые квартирки, разделенные общим холлом, и Лупоглаза прямо над ней, которому мы придумали звучное прозвище "Человек, у которого 100 зверей и ни одного телевизора". Видим мы его лишь изредка, и всякий раз он тянет за собой неподъемную сумку-тележку, затаренную кормом для домашних животных с оптового рынка, что на Линкольн-авеню. И еще одно событие, случившееся на прошлой неделе: Анна-Луиза позвонила мне, когда я, давным-давно поужинав, сидел у себя в комнате за компьютером и пересортировывал свою фонотеку с помощью новоприобретенной программы под названием "Рэп- коллекция", которую я заказал по почте в корпорации "Меломания", Мемфис, штат Теннесси ("Простым нажатием кнопки вы можете заново систематизировать всю вашу фонотеку на компакт-дисках, аудиокассетах и грампластинках по имени исполнителя, названию альбома или году выпуска. Прилагается алфавитный указатель на 25 000 имен. Не забудьте, что есть еще "Рок-", "Джаз-", "Бах-", "Дэд-"[7] и "Элвис- коллекция" - всего свыше 50 тематических программ"). Анна-Луиза сообщила мне, что с ней случилась странная вещь. Она плавала незадолго до закрытия в нашем бассейне при колледже, совсем одна, и вдруг электричество выключили, как раз когда она была в центре чаши. - Я растерялась, - рассказывала она. - Здорово перетрусила, но потом расслабилась и поплыла под водой с открытыми глазами. В кромешной тьме мне показалось, что вся гравитация исчезла. Какой-то открытый космос, только с хлоркой. После пережитого Анне-Луизе, как бы это сказать, захотелось снять эмоциональное напряжение, и я был вытребован к ней на квартиру. Несколько часов спустя, около полуночи, мы в блаженном изнеможении лежали на ее футоне, прикрытые пуховым покрывалом, ее лицо и тело словно площадь, где только что отшумел карнавал, и теперь все снова стало удручающе обычным - даже не подумаешь, будто совсем недавно тут била через край жизнь. Мы ели обжигающе горячий, перегретый в микроволновке попкорн и вслух мечтали, как бы мы стали жить, если бы выиграли в лотерею триллион долларов. В конце концов мы сошлись на том, что купим тогда десять тысяч акров земли в окрестностях Ланкастера, устроим там систему орошения - реки, протоки - и создадим для себя лесную зону, и лес обнесем кварцевой стеной, высоченной, как экран в кинотеатре под открытым небом для автомобилистов. Внутри, за стеной, мы посадим миллионы семян и саженцев - будущие рощи и чащи там, где раньше была одна бесплодная земля. В первые несколько лет наш лес будет невысокий, едва достанет нам до плеч, но потом зеленая масса начнет быстро тянуться все выше и выше, перерастая нас, становясь все пышнее и гуще, давая приют птицам и насекомым и мелким зверушкам, которые будут находить для себя новые укромные уголки и потаенные убежища. И когда мы с Анной-Луизой состаримся, состарится и наш лес, пока наконец, через столетие, мы не ляжем с ней вместе под раскидистой ивой на берегу озера Св.Анны, и откуда-то из-за пучков диких ирисов до нас будет доноситься веселое покрякивание утят, и где-то за стеной непреклонных, как часовые, тополей будет шуметь порывистый вольный ветер. Солнышко будет светить сверху на наши морщины и старые кости, и потом налетит ветер и унесет нашу кожу, и мы превратимся в двух маленьких бабочек, которые, дрожа и замирая, кружат одна вокруг другой, поднимаясь в воздух все выше и выше над кронами нашего сада, нашего леса-крепости, над воздвигнутыми нами кварцевыми стенами и над миром за ними. Вот почему мы с Анной-Луизой собрались в Британскую Колумбию в тот уик-энд, который будет через один после этого. Под занавес нашей лесной фантазии она вспомнила, что на карте южной части Британской Колумбии видела лес под названием Глен-Анна. Когда нам выпадет триллион долларов - жди-пожди. И мы рассудили, что нам не худо бы еще до этого счастливого дня своими глазами увидеть настоящий лес. Я оставляю Анну-Луизу в "Свалке", а сам еду нанести визит Дэну. Через застекленную дверь (ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ: ХОЧЕШЬ - ЕШЬ!) я выхожу на бодрящий воздух, в котором дыхание вырывается уже белым облачком, выхожу в холодный октябрь - в занимающийся свет уличных фонарей и подсвеченных плексигласовых указателей: поверхность их кажется волнистой из-за миражной ряби, которую рождает быстро остывающая земля. Одинокая машина чух-пухает по шоссе Три Шестерки - сплошного потока машин, тянущихся от Завода в час пик, как будто и не было. Здесь в Ланкастере открылся сезон охоты. Пока я ехал к Дэну по шоссе Три Шестерки, я убедился, что каждый булькающий гормонами говнюк при полном отсутствии смысла жизни и наличии какого-никакого внедорожника в пределах нашего часового пояса влился в стадо ему подобных и устремился в "биозону", увлекаемый исключительно соблазном ходить небритым, лапать непотребных девок, накачиваться виски в вонючих мотелях и напяливать на башку дурацкие бесформенные шапки цвета "электрик" - и все, чтобы палить наобум из ружья по жалким осколкам живой природы, которым выпала сомнительная удача пока еще уцелеть, несмотря на все усилия Завода и прошлогоднюю массовую вылазку безмозглых головорезов. Нечисть, без разбору швыряющая всех животных в свои невидимые котлы. Думаю, природа просто кончится еще до того, как мы улучим момент ее уничтожить. Однажды, несколько лет назад, подкрепляясь в закусочной Пимма "На обочине", мой отчим Дэн, не обнаружив под рукой "клинекса", взял и чихнул в долларовую купюру. Не прошло и месяца, как он стал банкротом. Он по сей день клянет себя за тот злополучный чих, свято веря, что в этом, а вовсе не в его бездарности, и кроется причина его краха. Дэн занимается, вернее занимался, строительными подрядами и в лучшие времена был "крут, как вареное яйцо" (он так шутит, во козел-то!) - в те стародавние времена, когда он женился на Джасмин и когда я сам не дорос еще до старших классов школы. - Строительный подрядчик наговорит тебе чего угодно, чтобы затащить в постель, - игриво сказала мама как-то раз одной своей приятельнице во время какой-то из вечеринок, которые они с Дэном устраивали в те далекие времена, когда в моде была лососина из Новой Шотландии, квартирная сигнализация и чеки из швейцарского банка, - эпоха, когда Джасмин в первый и, будем надеяться, последний раз экспериментировала с крепдешиновыми платьями а-ля мыльная опера, макияжем и шикарными закусками из морепродуктов и таскалась по фуршетам, пила коктейли вместе с расфуфыренными заводными куклами - женами подрядчиков, Дэновых корешей; все они переехали на жительство в Бомжополь, когда пришел Большой Страх. - Присочинит, польстит, умаслит, соврет, наобещает, сопрет - короче, так ли, сяк ли он тебя в койку затащит - и что же тут выясняется? - Что? - Тебя поимели. - Коктейльный юморок. Лет десять назад Дэн появился в орбите Джасмин как что-то неизведанное, опасное, пьянящее: ей, как я понимаю, вконец опостылели волосатые рожи - целую вечность она других не видела. И какое-то время они были вполне счастливы - на свой особый лад: их не покидала животная самоуверенность, которую внушают людям деньги. У меня в памяти хранится даже несколько эпизодов, в которых Дэн выглядел вполне прилично, все они так или иначе связаны с машинами: только в машине - желательно гоночной - и можно было наблюдать спокойного, расслабленного Дэна. Помню, как мы ехали по шоссе Три Шестерки на 12-цилиндровом "ягуаре", и Дэн, когда мы со свистом неслись мимо Завода, крикнул: "Эх, жми-дави!" - и, вильнув из стороны в сторону, на полной скорости дал задний ход, чтобы проверить, фиксирует ли одометр пробег, когда едешь задним ходом. (Нет.) Да, вот это была машина! Само совершенство. Фасонистая. Помню, я спросил Дэна про какую-то прорезь на приборной доске - зачем она? "Чтобы держать там сотенные". Помню, как однажды Дэн прилепил на передние фары пурпурные кисточки на липкой основе, раньше обрамлявшие соски какой-то стриптизерши и доставшиеся ему в ночном клубе в городке Якима, - Джасмин их обожала и ни за что не хотела их отклеивать, так они и болтались на фарах, пока сами собой не истлели. Помню, как-то мы ехали по автостраде, которую пересекала линия высоковольтной передачи, и Дэн гаркнул, чтобы мы прикрыли наши сокровища, и заставил нас сложить ладошки на причинном месте. Помню, как по-хамски Дэн вел себя на парковках, - просто прямо под носом у инвалидов въезжал на их синюю разметку, машину ставил по диагонали, так что занимал сразу два места, и управы на него не было, потому что у какого-то прохиндея в муниципальном совете он добыл себе удостоверение инвалида. Помню еще один случай, когда у Дэна был задвиг на бодибилдинге, и он после тренажерного зала вместе со мной и Дейзи ехал домой и вдруг рывком свернул к продовольственному магазину, кинулся внутрь, в молочном отделе схватил с полки коробку слизок и, оторвав угол, стал жадно заглатывать содержимое. Мы с Дейзи побежали за ним и ошарашенно смотрели, как тягучая белая жижа стекает у него по подбородку, застревает в шерсти на груди и, оставляя пятна на майке, капает на пол, собираясь в мини-лужицы. - Стероиды, - сообщил он нам. - Если я не сожру чего-нибудь прямо сейчас, мой желудок сам себя начнет жрать. Притащи-ка мне вон ту гроздь бананов. Хорошее было время, хорошие годы! Я стою в коридоре перед дверью в квартиру Дэна и чувствую, как из замочной скважины тянет холодом. Многоквартирный дом Дэна буквально смердит безысходностью. Здесь нашли себе приют те, у кого в жизни просматривается одна общая черта - все они где-то когда-то не успели вскочить в уходящий поезд. Я не хочу дотрагиваться до кнопки вызова лифта, не хочу вдыхать в себя унылые кухонные запахи, выползающие в коридор. Я чую, как позавчерашнее жаркое разогревается вместе с туберкулезными палочками. В нише под лестницей растут сталагмиты почты, пришедшей на имя давно выбывших адресатов. Под окном, из которого виден одинокий пень, - газон с чахлыми бархатцами: цветы выросли самосевом, никто их не сажал, и пень никто выкорчевывать не будет. В ветках кустарника, протянувшегося вдоль дороги - якобы живой изгородью, запутался мусор, и вычищать его никто не собирается. Я стучу в дверь. Никто не откликается, но тишина меня как раз не удивляет. У Дэна своя теория: дверь открывать, только если в нее постучали трижды; телефонную трубку снимать только после шестого звонка. Когда я стучу в третий раз, дверь открывается. - А-а. Ты. - Привет, Дэн. Не обязательно изображать бурную радость. - Привет. Да, понятно. - Дэн смотрит на меня, и мозг его пытается меня сфокусировать, как если бы я был кинофильм на огромном экране, а он киномеханик, подстраивающий резкость. - Ну заходи, раз пришел. Вслед за Дэном я прохожу в его промозглую квартиру, где все свободные поверхности отданы живописному холостяцкому беспорядку - опять-таки вспоминаешь зрительный зал в киноцентре, груды мусора на полу после нескольких подряд утренних показов мультика "Бэмби": трусы, носки, картонки из-под китайской жратвы, пультики от священной аудио-видео-коровы, объявления о найме на работу, пустые аптечные пузырьки из-под рантидина, пепельницы, разнокалиберные рюмки и стаканы, журналы - и все это вперемешку с несколькими чучелами птиц, которые он прихватил с собой в то утро, когда бросил Джасмин: гуси, утки и ястребы - наглядное подтверждение (хотя это и так ясно), что природа рано или поздно за террор над ней расплатится. - Выпьешь? - Нет, спасибо. Стакан Дэна, на котором вместо геральдических гербов красуются бульдозеры, с коротким кряком отрывается от импровизированного кофейного столика - поставленных один на другой гладеньких алюминиевых кейсов, какие были в моде у шишек наркобизнеса в 1930-е годы, - и Дэн, прежде чем поднести стакан ко рту, изрекает: - Молодежь нынче пошла - чистюли, аж поскрипывают. - Допустим. Сидя в коричневом велюровом кресле, Дэн опрокидывает стакан в глотку. - А я махну еще стаканчик. Как тебе Европа? - Нормально. - Правильно! Молчание - золото. Дэн идет в другой конец комнаты, наливает себе, зажигает сигарету, потом возвращается, садится прямо напротив меня и спрашивает с деланной доверительностью вкрадчивым голосом коммивояжера: - Так-так. Что я слышу - будто ты направо-налево рассказываешь всем, какое я исчадье ада? - Хм, Дэн. А где доказательства, что это не так? - Что ты несешь, черт тебя дери? - По дому, что ли, соскучился? - Слушай, ты все-таки выродок. - Вот-вот. Из-за таких высказываний ты и докатился до нынешнего состояния. Дэн замолкает, потом с улыбкой говорит: - Ты все не меняешься, да? - Дэн, почему ты ушел от Джасмин? И почему ты так ушел? Паскудно. - Я не намерен обсуждать эту тему. Мой адвокат не советовал. - Дэн тушит сигарету. - И кстати, чему я обязан удовольствием лицезреть тебя сегодня? - Дружеский визит, ничего больше. - Шпионить пришел? Ну и что ты ей скажешь? Какую дашь мне в рапорте характеристику? Положительную? Я молчу. - Ладно, ладно. Дыши ровно. Но и ты на меня не наезжай. Ты вот думаешь, что знаешь меня, и зря - ничегошеньки ты не знаешь. Что ты сделал со своими волосами? - Сейчас так модно, - говорю я, рассеянно проводя пятерней по торчащим в разные стороны гелем склеенным "свечам". - Сопляк ты сопляк, дешевка! Но, с другой стороны, мода есть мода. Я сам в свое время патлатый ходил. У Дэна те еще волосы - вечно слипшиеся, "мокрые". Но меня на этот крючок не подцепишь, дудки. Когда имеешь дело с алкашом, лучше помалкивать, все равно очков в свою пользу не заработаешь. В лучшем случае выйдет ничья. Тактика поведения? Упреждающая - напустить на себя скучающий вид. Односложность реакций и поведения - вот самый действенный способ совладать с неуправляемыми субъектами, да и вообще с любой неуправляемой ситуацией. Пусть лицо у тебя будет как картинка на компьютерном мониторе во время рабочей паузы. Не позволяй никому догадаться о том, какие мысли тебя увлекают, в какие игры ты любишь играть, в какие дали тебя заносит воображение. Никого не допускай к сокровенному! - Зелен ты еще, - заводится Дэн, - Лет через десять звякни мне - тогда и потолкуем. Тогда ты уже поймешь, что не все дороги перед тобой открыты. Погоди, ты еще не видел, как у тебя перед носом захлопываются двери, одна за другой. Небось, тогда и спеси поубавится! Дэн все хлебает свое пойло. На "кофейном столике" перед ним рассыпана его коллекция порционных пакетиков (соль-перец, сливки для кофе, горчица) и пластмассовых ложечек, вынесенных из разных фаст-фудов. Не приведи Господи, чтобы моя жизнь превратилась когда-нибудь в такое убожество - судорожные попытки хоть как-то, по крохам собрать то, что еще осталось от былой силы, хоть чем-то заполнить вакуум, когда все надежды пошли прахом! Но - и то верно: звякни лет через десять, тогда и потолкуем. Кошмар. Дэн еще какое-то время разглагольствует про нашу семью, мою учебу и свои собственные виды на будущее. - Если хочешь, передай Джасмин, что я скоро выберусь из этой помойки. Буду жить в роскошном кондоминиуме. - Ну-ууу? - Ронни даст мне ключи от квартиры в "Луковом" комплексе, все равно покупателей на нее нет как нет. Скорее всего, и не будет. Сколько мне платить за аренду - лучше не спрашивай, не скажу. Ронни - бывший партнер Дэна по бизнесу. - Конечно. Понятно. - Телевизор вот с таким экраном - это на нижнем уровне, везде "светомаскировочные" шторы, в ванной джакузи на подиуме, и окно во всю стену с видом на Луковую балку. - Круто. - Так что лично я, считай, устроен. С комфортом, как в старые добрые времена. Сам себе хозяин. Мы еще поживем! По моим наблюдениям, единственная черта, достойная восхищения в некоторых людях, напрочь лишенных других достойных восхищения черт, это то, что у них, по крайней мере, нет привычки себя жалеть. - Ладно, Дэн, мне пора. - Насмотрелся я на него, с меня хватит. Такое впечатление, что ему мою мать бросить - все равно как после крупного выигрыша на скачках сходить в магазин уцененных товаров и там ни в чем себе не отказывать. Дэн, в свою очередь, смотрит на часы и объявляет, что ждет звонка по телефону- автомату на углу. Супермодный телефонный аппарат, который достался ему в прошлом году в качестве поощрительного приза за то, что он залил полный бензобак, почему-то (странно, правда?) сломался. Он выходит вместе со мной, и мы спускаемся по лестнице. - За что платишь, то и получаешь, - кричит он, обгоняя меня и устремляясь к звенящей телефонной будке на углу. - Все, впредь буду покупать только качественный товар, - он срывает с рычага трубку и, прежде чем ответить, успевает крикнуть мне: - Европейский! Так вот. Может, Анна-Луиза права - может, никому не дано знать, что приключается с двумя людьми, которые сегодня любят друг друга, а завтра нет. Я никогда ничего не смогу понять про Дэна и Джасмин. Что же тратить силы на пустые домыслы. На противоположной стороне улицы я замечаю "Человека, у которого 100 зверей и ни одного телевизора" - он катит тележку со старыми газетами в пункт приема макулатуры. Сознательный. На меня вдруг накатывает какой-то панический страх: а вдруг их развод повлияет на оценку моей платежеспособности, ведь в прошлом году я завел себе сразу шесть пластиковых карточек - у представителей разных банков, которые приходили к нам на кампус вербовать клиентов. ("Обратите внимание на голограммы, мистер Джонсон. Такие голограммы у вас в бумажнике, представляете?") М-да. Я скрываюсь в Комфортмобиле, ставлю кассету с какой-то крутой записью - в надежде, что не одна, так другая мощная тема в конце концов совладает с моим настроением, но нет. Я вынимаю кассету, делаю вдох-выдох, хлопнув дверцей, завожу моего зверюгу и уплываю прочь, словно серебристая птица верхом на аллигаторе, скользящем вниз по течению Амазонки. - Делишь возраст мужчины пополам и прибавляешь семь. - А-а? Джасмин снова повторяет, что это китайская формула для расчета счастливого брака. Джасмин хлопотала по дому в чем мать родила, когда я открыл входную дверь и вошел внутрь. Пристыженно заметавшись, она обмотала вокруг талии половичок из коридора и, словно фокусник, извлекла из бака с нестираным бельем красную водолазку и в придачу Дейзины тапки-носки по щиколотку. Ей и невдомек, до чего потешный у нее вид, когда она в этом наряде беседует со мной в Модернариуме. И опять мы сидим вполоборота друг к другу - классическая конфигурация телевизионного ток-шоу. - Сам перебери в уме все знакомые тебе супружеские пары, Тайлер. Мне было тридцать один, а Дэну тридцать пять - к смотри, что из этого вышло. Дэну нужно было жениться на двадцатипятилетней. А вот дедушка женился на бабушке, когда ему было двадцать четыре, а ей двадцать, - так они скоро бриллиантовую свадьбу справят! Джасмин сейчас кажется совсем девчонкой. Хиппи из нее, наверно, была хоть куда. Представляю, какой красоткой она была в двадцать! - Да ты не переживай, - спохватывается она, сообразив, что Анна-Луиза и я - ровесники, обоим по двадцать, и, значит, наши отношения обречены. - Это только глупые предрассудки. Как настоящий гость ток-шоу, Джасмин делает несколько глоточков красного фруктового чая и переводит разговор на другую тему: - Ну что ж, приятно слышать, что Дэн, когда ему звонят, вынужден теперь скакать по уличным автоматам. Ты отлично справился с заданием. Больше я к тебе с этим приставать не буду. - Да уж, избавь меня. - Мне кажется, он начал потихоньку выводиться из моего организма. Я дистанцируюсь. Помнишь, сколько лет мы жили здесь и даже не подозревали, что в углах под потолком у нас поселились пауки, пока вдруг не увидели паутину на рождественских снимках? Тут та же история. Дистанция! Жизнь, моя жизнь, не стоит на месте. Занятия в женской группе очень мне помогают. Я, может, даже сделаю стрижку. Представляю, как я вас всех достала своим настроением за последние полтора месяца. - Стрижку? - У меня тут же пробуждается интерес. - По крайней мере, мне можно не бояться одиночества теперь, когда вы, дети, уже выросли. С вами уже можно говорить на равных. Вы и маленькие были хорошие, грех жаловаться, но когда Нил ушел от нас... все эти "леги", пупсы, куклы - я думала, что свихнусь. Между прочим, помнишь, когда тебе было одиннадцать, ты попросил на день рождения машинку, которая превращает ненужные бумаги в "лапшу"? - Не отвлекайся, Джасмин. - Я про одиночество. Я считала, что я уже навеки покорежена одиночеством, что это уже не исправить, как если взять и отверткой поцарапать пластинку. Это и есть самое страшное в одиночестве, Тайлер... Ты чувствуешь, как оно тебя увечит, и от этого боль делается только сильнее. И кто чаще всего топчется у кассы - в кино, на концерт, неважно? Разведенные женщины. Ты вдруг остаешься без друзей, они тебя бросают. Да, вот так просто. Замужние женщины на пушечный выстрел не подпустят одиноких к своему дому. Наш мир для супружеских пар. Почему мне так нравится у нас в женской группе? Там есть с кем поговорить. Да, кстати, экзема-то у меня на локте стала проходить! - Тело само знает самую слабую точку - там и заявляет о себе, - выдаю я, как говорящий попугай, напичканный заумными изречениями хиппи. Джасмин здорово нам в детстве мозги компостировала. Вся эта дребедень засела во мне крепко-накрепко и выскакивает на поверхность в самые неподходящие моменты. - Ты весь в мать, Тайлер, сынок. Да, чуть не забыла. Тебе сегодня звонили. - Звонили? - Из Парижа. Некая мадемуазель Стефани. О-ля-ля! - Она оставила свой номер? - Сказала, сама перезвонит позже. Дверь Модернариума приоткрывается, и в щель просовывается голова Дейзи: смешные желтые дреды малость разлохматились, и вид у них не самый опрятный. - Халло, мистэр сегцеэд! Вы говогить с мисс Фганс! - Привет, Дейзи. Дейзи вваливается в комнату, держа на руках уютно свернувшуюся в клубок Киттикатьку, которой удается сохранять самый умиротворенный вид, несмотря на бурные сотрясения двуцветного, как цветок фуксии, платья для танцулек по моде шестидесятых, явно из благотворительного магазина одежды. - Ну, кто такая эта мисс Франс? Давай, давай. Колись. Джасмин и Дейзи обе выжидательно вытягивают мне навстречу головы в предвкушении смачных подробностей. - Знакомая. - Вот все, что я им сообщаю. Они переглядываются и тут же снова берут меня под двойной прицел. - Не будь занудой, Тай! - с укором говорит Дейзи. - Извините, ребятки, я что-то не в настроении. - Я отвожу взгляд и переключаюсь на односложный режим. Любые их попытки выудить из меня что-либо обречены на провал. - Ладно, подождем. Мы ведь все равно узнаем, Тай. Мы же всегда все узнаем, - не отступает Дейзи. - Кстати, Джасмин. Ты ни за что не догадаешься, кем все хотят нарядиться в этом году на Хэллоуин. Тобой. - Не может быть. - Может! У нас в школе все, как один, собираются нарядиться Джасмин Джонсон и что- нибудь намалевать на лбу. - Брысь отсюда! - Мне вдруг хочется побыть одному. Джасмин и Дейзи чересчур разрезвились. Тормозов нет. А я разнузданности не терплю. В моей собственной комнате к тому же. Те, у кого нет тормозов, обожают задавать дурацкие вопросы, и рассчитывают получить на них ответы. Когда в воздухе пахнет разнузданностью, ни в коем случае нельзя открывать свои тайны, иначе они в тот же миг обесценятся. Чужие тайны вообще никем не ценятся - факт! Так что свои тайны я держу при себе. Джасмин и Дейзи, наперебой стрекоча - а проку от их трескотни, как от кредитной карточки, на которой давно не осталось ни гроша. - выкатываются за дверь, прихватив с собой Киттикатьку. В наступившей вдруг тишине я подхожу к моей Глобоферме и заставляю планеты вертеться. Я все думаю о Джасмин и Дэне. Думаю о том, что вот я думаю, будто знаю человека вдоль и поперек, и вдруг - хлоп! - оказывается, это был не он, а всего-навсего персонаж из мультяшки с его именем. И вдруг вот он передо мной во плоти - толстый, капризный, шумный субъект, требующий к себе какого-то особого отношения, недоступный пониманию, и такой же, как я, растерянный, и, как я, неспособный помнить о том, что каждый в этом мире по-своему страдает, не только ты да я. Я отыскиваю самое удаленное от Ланкастера место на планете - антипод Ланкастера - где-то посреди Индийского океана. Антипод Парижа - Крайстчерч в Новой Зеландии. Антипод Гонолулу - в Африке: Хараре, Зимбабве. Я думаю о том, как окружающие походя предают меня, попросту не заботясь скрывать, как мало их заботит моя персона. Я все верчу-кручу свои планеты. С чего это Стефани вздумалось позвонить? Я с ней мысленно уже простился. Я слышу, как внизу Джасмин что-то готовит, а Дейзи, напевая, обучает Марка новому танцу: он стоит ногами на ее ногах, и она показывает ему шаги. Я вспоминаю себя в младенческом возрасте. Какие-то птички щебечут, пристроившись на краешке моей детской кроватки... Хиппи-пикник? Вспоминаю, как в первый раз увидел небо. Я иду по полю, засаженному турнепсом, бейсбольная кепка прикрывает глаза от слепящего солнца. Под ногами корнеплоды - прохладные, питательные, безмолвные - терпеливо ждут своего часа, не то Дня благодарения, не то рыщущих в поисках пропитания и не брезгующих копаться в грязи мутантов, жертв радиоактивного отравления. Я думаю о будущем. Я смотрю в будущее с оптимизмом. Будущее для меня - что-то вроде штаб-квартиры корпорации "Бектол" в Сиэтле: сверкающая черная игла, устремленная ввысь махина - сооружение, способное внушить надежду и уверенность, своего рода вакцина. Джасмин, кстати говоря, никакими бутылками с зажигательной смесью штаб-квартиру "Бектола" не забрасывала, как можно подумать, если понимать ее буквально. Другие хиппи - да; а Джасмин просто числит себя заодно с ними. Тогда, в стародавние времена ее молодости, "Бектол" производил всего-навсего пошлые радарные системы для вояк. Сегодня же, хотя корпорация, понятное дело, по-прежнему занимается производством смертоносных лучей и прочей мегатехнологичной продукции, она несет радость многим и многим миллионам людей благодаря своей гигантской, охватывающей весь земной шар сети отелей класса "люкс", - отелей, где я сам мечтаю когда-нибудь работать, отелей, которые составляют часть гениальной многоцелевой стратегии корпорации "Бектол". "Бектол", уж если на то пошло, помимо гостиничного бизнеса, занимается еще исследованиями в области генетики, птицеводством, разведением рыбы, добычей хрома, массовым производством спортивной одежды и еще несметным количеством всяких увлекательных и прибыльных производств. Главным вдохновителем этой многоцелевой программы был Фрэнк Э. Миллер, председатель совета директоров корпорации "Бектол", человек, автобиографию которого "Жизнь на вершине" я сам неоднократно читал, и я горячо рекомендую ее всем моим друзьям. Поскольку свое будущее я связываю с "Бектолом", я твердо намерен работать над собой, - и когда настанет срок, моя кандидатура должна быть настолько привлекательной, чтобы им просто ничего другого не оставалось, как зачислить меня в штат сотрудников. Я уже вижу себя на грандиозном пикнике, который "Бектол" устраивает для своих служащих, и мы с Фрэнком идем немного размяться с бейсбольным мячом, или еще лучше - в Лондоне, во время официального завтрака (в присутствии титулованных особ) я советую Фрэнку не идти на слияние, которое кроме головной боли ничего не принесет, или в салоне самолета "Твинэр-9000", предоставленного корпорацией в его личное распоряжение, я за коктейлем просто и убедительно излагаю ему свою маркетинговую стратегию относительно добычи и обработки драгметаллов, воспользовавшись тем, что мы с ним вместе летим в Алабаму инспектировать завод по производству самонаводящихся ядерных боеголовок. Он ко мне прислушивается. Я на хорошем счету и мало-помалу перехожу в особый разряд - личных друзей. Я люблю думать о будущем, когда бреду через посевы - через поле лука, или подсолнечника, или хмеля, сам по себе, один, вот как сегодня, иду, поглядывая вдаль, поверх холмов, и представляю, как лучи радиоволн, испускаемых настоящими, большими городами вроде Портленда, и Сиэтла, и Ванкувера, пульсируя, проходят сквозь меня. Вы, может, думаете, что эти прогулки по сельскохозяйственным прериям проходят в полной тишине, так нет: ветер почти всегда насвистывает мне в уши какие-то свои срочные, не поддающиеся расшифровке депеши. Шагая вот так, в завихрениях ветра, я люблю представлять себе, что где-то другие ребята, такие же, как я, молодые, точно так же бредут по полям, везде и всюду - в Японии, Австралии, Нигерии, Антарктике - и все мы посылаем друг другу весточки надежды и участия. Ощущаем глобальную сопричастность друг другу. Я думаю о собственной глобальной сопричастности. Вижу себя участником глобальной деловой активности: сижу в кресле сверхзвукового авиалайнера, говорю с роботами, ем расфасованную маленькими геометрическими порциями еду и голосую за кого-то прямо по телефону. Мне нравятся эти фантазии. Я знаю: таких, как я, миллионы - в подвальных комнатах, в торговых центрах, в школах, на улицах, в кафе, и так везде и всюду, и все мы думаем одинаково, и все посылаем друг другу весточки солидарности и любви, когда нам дается минута тишины и покоя, и мы открыты всем ветрам. Мы много говорим о будущем - я и мои друзья. Мой лучший друг, Гармоник, утверждает, что в будущем истязания снова станут излюбленным развлечением и отдыхом богачей. По его теории, будущее - это что-то вроде рэп-музыки и компьютерных кодировок, в которых сплошь и рядом будут встречаться буквы "X", "Q", "Z" - "буквы, которым компьютерная клавиатура дает вольную". Скай считает, что в будущем будет введен налог на праздность, и всякий раз, когда тебе вздумается взять напрокат видеокассету или купить воска для удаления волос в области бикини, придется раскошеливаться на доплату за непозволительную роскошь - праздность. Анна-Луиза, привыкшая мыслить трезво, не склонна болтать о будущем первое, что придет в голову, "в отличие от вас, ребята". Для нее будущее - это кем станут ее друзья и какие у нее самой будут дети. А я - ну да, я вижу будущее чем-то вроде штаб-квартиры "Бектола", но не только, - когда я, прыжками, стараясь не нарушить борозд, продвигаюсь по диагонали, к краю свежевспаханного картофельного поля, чтобы вернуться к своему Комфортмобилю, передо мной маячит еще одно видение. В голове у меня возникает такая виньетка: бывший алкаш, этакий малый, который несколько лет как завязал, но каждую секунду, если он только не спит, он проживает так, будто над ним висит облачко-мысль, как на картинке в комиксе, и там - бутылка водки. И вот я вижу, как этот парень сидит в ресторанчике "Ривер-Гарден", один как перст, и ест какую-то китайскую еду, и под конец ему вместе со счетом приносят печенинку с записочкой-пророчеством внутри, и он ее разламывает. Как только он прочитывает записочку, неотступно преследовавшая его бутылка водки куда-то уплывает, и он свободен! А в записке сказано: ЕСЛИ ДУМАЕШЬ, ЧТО ЭТОГО НЕ БУДЕТ, - ЗНАЧИТ, НЕ БУДЕТ. Джасмин и Дэн познакомились в День независимости семь лет назад. Мамина подружка Радужка тогда встречалась с Дэном, и эта парочка заявилась на барбекю в наш старый дом. Радужка быстренько обкурилась травой в сараюшке для садового инструмента и переплыла оттуда в гостиную, где всю ночь провела с несмышленышем Марком, гадая на картах Таро. А между Дэном и Джасмин мгновенно проскочила искра. Мы, малышня, конечно, не понимали, что это та самая искра, у нас еще нос не дорос мы только заметили, как трудно стало вдруг привлечь внимание Джасмин. ("Джасмин, где кетчуп?" - "В кухне, милый. Сбегай, принеси сам, ладно? Вы начали что-то рассказывать о переустройстве городского центра, Дэн..." - "Именно, Джасмин, этот район просто необходимо сделать привлекательным для людей со средствами". - "Нет, правда?...") Помню, в тот вечер был фейерверк - через весь город от нас, в Урановом парке. Мы сидели на балконе с задней стороны дома, силясь, хоть и напрасно, разглядеть фейерверк за стеной деревьев, но до нас долетали только звуки - приглушенное подвывание и глухие удары, от которых иногда слабо вздрагивали стекла. Я смотрел на Джасмин с Дэном, и эти звуки на краю города напоминали мне то, что я уже слышал раньше, в телевизоре, в документальном фильме о Второй мировой войне. Я смотрел документальный фильм, где показывали, как в некоторые из городов Европы вторгались нацисты со своими танками, артиллерийскими снарядами и бомбами, а жители этих городов пребывали в полном смятении и растерянности. Жители эти, упорно закрывавшие глаза на технические и физические перемены в мире, не позаботились даже о том, чтобы защитить себя, не дали себе труда возвести оборонительные заслоны, или заранее разработать план ответных ударов, или наладить производство вооружения - так и спали, огородившись от всего своим коллективным сном, полагая, что то, о чем невозможно помыслить, никогда не случится. Полагая, что им ничто не угрожает. Время действовать: родители Джасмин позвонили сегодня с утра пораньше и сообщили, что у них "потрясающие новости, от которых вся наша жизнь переменится". Джасмин, пролетая по коридору, кричит: - Повторяю дословно для всех, кто сейчас в студии, - "наша жизнь переменится". Перемены в жизни нам всем ох как нужны. Ну-ка, подъем, подъем, подъем! Пока Джасмин разносит по дому эту бодрую весть, Дейзи бесчувственной кучей лежит на своем матрасе. - Что за побудку ты нам устраиваешь? Разве можно так? Какая такая великая важность, что даже сон досмотреть не дают? - Мама с папой не сказали, деточка, но, похоже, действительно что-то важное, они хотят встретиться с нами за вторым завтраком. Давай, шевелись, заклеивай скотчем свои дредлоки, в общем сделай с ними что-нибудь, тебе лучше знать. Марк! Тайлер! Живо встаем и едем! - Куда это? - бурчу я, спотыкаясь волоча себя к туалету. Я щурюсь и плохо соображаю - как и все младшее поколение Джонсонов, рано утром меня лучше не трогать. - "Ривер-Гарден". - Китайский ресторан? - Точно. - На завтрак? - На второй завтрак. Дим-сум. Это, знаешь, когда по залу возят тележки и ты сам берешь с них что тебе приглянулось. И, как я слышала, дим-сум - довольно выпендрежное мероприятие, так что оденься поприличнее и помоги собраться, Марк. У нас в семье ген вкуса передался только тебе. Я, по-моему, совершаю очередное преступление против нынешних представлений о моде. После нескольких круговых циклов с поочередным использованием ванной комнаты мы сползаемся на крыльце и переваливаемся в Джасминов "крайслер" - необъятных размеров белый мастодонт с затемненным ветровым стеклом, прямо как у агента спецслужб. Этакая "белая шваль". Джасмин кричит Марку, чтобы он немедленно прекратил колупать остатки клея на фарах - два бледных кольца, напоминающие о нагрудном украшении стриптизерши, которое Дэн когда-то на них прилепил. "Марк! Живо в машину!" - кричит она, пока мы с Дейзи пристегиваемся ремнями безопасности, заранее готовясь к тому, что сейчас нас прокатят с ветерком. Когда Джасмин за рулем, по-другому не бывает. Мы буквально выпрыгиваем с подъездной дороги и, набирая скорость, мчимся по сухим плоским улицам Ланкастера, так что шейные мышцы ноют от напряжения. - Мать-в-натуре! - возмущается сзади Дейзи. - Я-то думала, бывшие хиппи машину водят нежно и ласково!... - Как Дэн научил, так и вожу, рыбка моя. Мне не дает покоя, какую такую тайну собираются нам поведать бабушка с дедушкой. - Может, они попросят нас забрать у них часть их денежек? - высказываю я пр