лась  еще другая рукопись --  недописанный  старый рассказ,  который  Рут
когда-то собиралась переработать. Назывался он "Два пальца  на правой ноге",
сюжет тоже позаимствован из газет, она его только развила. В свое время этот
случай приобрел известность по всей стране и встряхнул сонную, эгоцентричную
публику. Он  был известен всем и каждому. В Техасе полуторагодовалая девочка
Джессика Макклюр упала в шахту и застряла  вниз головой в проеме менее  фута
диаметром,   а  через  двое   с  половиной  суток  в  результате  совместных
героических  усилий  шахтеров,  пожарных,  полицейских  и  проповедников  ее
удалось спасти ценою потери двух пальчиков на правой ноге. В  чем там  точно
было  дело, Рут  не  разобралась,  вроде  бы потребовалась  ампутация  из-за
пережатого сосуда,  но  замысел был  изобразить  ее  уже подростком или  лет
семнадцати, может быть,  даже  восемнадцати.  Она  выросла с памятью  о  тех
страшных днях, превратившись под  бременем своей быстротечной, угасшей славы
в  саморазрушительное,  отталкивающее существо --  наркоманку,  алкоголичку,
шлюху.  Больше о ней никогда уже не будут  писать в газетах и  передавать по
телевидению, она это знает,  вся ее жизнь, начиная с  полутора лет, --  одна
беспрерывная спираль  вниз. И что  же ее  ждет  впереди? Она выйдет замуж за
татуированного латиноамериканца на пятнадцать лет старше  себя,  барабанщика
из  рок-ансамбля, и  --  но  дальше Рут  так  и не  продвинулась. И  теперь,
перечитывая  рукопись, просматривая свои заметки,  она ощутила  одно  глухое
отчаяние. Никуда не годный, дрянной замысел. И сама  она дрянь. И дрянь весь
этот дурацкий мир в духоте и мороси.
     Она тяжело поднялась из-за стола  и вышла  на крыльцо. Было всего часов
десять, ну, может, пол-одиннадцатого, хотя из-за этих обложных  туч  сразу и
не разберешь. Интересно, принесет ли Оуэн ей обед? Здесь всякого повидали за
многие  годы, от нервных срывов и кулачных драк до  инфарктов и всевозможных
пьяных дебошей -- такие  уж люди художники, что  с  них взять?  -- но ничего
подобного  им,  конечно,  видеть  не  приходилось.  Хиро  Танака,  отчаянный
японский разбойник; Ла Дершовиц, его  самоотверженная сообщница -- или  нет,
вернее,   покровительница;   и  цветная  широкоэкранная   массовка  под  рев
механической   стереомузыки:  нападение  грубой  толпы!  Чтобы  расколотили,
расстреляли студию,  этого еще не бывало. Если не из-за  чего другого, то уж
за одно это о ней здесь  будут помнить, пусть она даже  не напишет больше ни
слова.  Много  лет  спустя,  расположившись  у стойки в  баре, или отодвигая
тарелку  после ужина, или сгрудившись за "столом общения" вокруг кого-нибудь
вновь прибывшего, вокруг какой-нибудь наивной простушки, они будут изумленно
вздергивать брови и переглядываться, не веря своим ушам, а один из их среды,
царица улья или царь джунглей, воскликнет: "Неужели вы не слышали о том, как
изрешетили пулями студию "Харт Крейн"?!"
     Так что  обед ей  Оуэн, конечно, принесет.  Работа есть работа. Мало ли
что случилось  в  "Танатопсисе";  то,  что  произошло  теперь,  останется  в
преданиях, но Септима никогда  не допустит нарушения творческого режима, тем
более  -- бесчинства толпы, покушений  на убийство,  анархии  и хулиганства.
Другое дело, что обед,  принесенный Оуэном,  некому будет есть.  Рут слишком
расстроена, взволнована, даже подавлена и работать сегодня  не может. Да  и,
пожалуй,  сейчас уже скоро одиннадцать,  наверно,  почта пришла.  Лучше  Рут
пойдет  не  спеша в большой дом, поглядит, нет ли чего-нибудь  для нее.  Все
равно не работается.  Какая сегодня  может  быть работа, после всего. Любому
понятно.
     И действительно, ей пришло письмо. Даже целых два письма. Она заглянула
в  свою  ячейку  на  почтовой  доске  в  гардеробе,  по  привычке  скользнув
предварительно  взглядом по  другим отделениям  -- вон  как набито у Лоры, у
Ирвинга и даже у Джейн, а у нее, Рут, всегда  такая вопиющая и  унизительная
пустота!  Они  получают  письма  от  издателей,  агентов   и  редакторов,  и
высоколобые журналы,  и оттиски  рецензий, и отклики  читателей.  А  Рут  --
ничего. (Одно время она даже подумывала насовать потолще бумаги в конверты и
отправить  на свое имя,  но побоялась,  что почтовые штемпели ее выдадут, по
крайней  мере  -- Оуэну.  Почту разбирал он, и любой  секрет, любая  сплетня
делалась в "Танатопсисе" общим достоянием; нравы ну  просто как в  джунглях!
-- и если такая вещь станет о ней известна, она уже никогда больше не сможет
здесь показаться.)
     Рут  завидовала  Лоре Гробиан -- та  получала  письма от поклонников со
всего света. Если  Рут  оказывалась у почтовой доски одна  и никто не видел,
она вынимала все ее письма и просматривала адреса на конвертах: какие штампы
и экзотические названия, наклейки,  марки! Она и Ирвингу тоже  завидовала. И
этой суке Джейн, хотя даже самой себе  не решалась в этом признаться. Джейн,
естественно, получала  письма от  издателей  и гранки,  а  один  раз ей даже
пришло письмо из "Харперса", на  ощупь и на вид подозрительно смахивавшее на
уведомление о принятии к публикации какого-нибудь рассказа; не говоря  уж об
авиаписьмах  на голубых бланках из Италии,  поступавших  по  два-три раза на
неделе. Сама же Рут, как правило, не получала ничего -- и об  этом, конечно,
все знали.  Шутили,  должно  быть, между собой:  мол,  кому охота ей писать?
Своего  издателя  у нее нет.  Агента  тоже нет,  нет и таинственного пылкого
любовника-венецианца,   который  вместо  адреса  отправителя  ставит  только
инициалы: "Ч. из В."; и вообще она ни с кем не переписывается. Родная мать и
та ей не пишет.
     И вдруг сегодня -- сюрприз!
     Она  заметила  торчащий из  ее ячейки коричневый  конверт,  как  только
вошла.  И сразу  догадалась, что  в  нем:  рукопись "Дневного  огня, ночного
пепла",  возвращенная из  "Атлантика".  "Нью-Йоркер"  вернул  сразу,  но Рут
уговорила Ирвинга еще раз  употребить  свое  имя и авторитет  в поддержку ее
творчества  и  возлагала  на  "Атлантик"  большие  надежды.  Там  продержали
рукопись  три  недели. И  вот пожалуйста,  она опять  у нее,  точно  мертвый
альбатрос на шее, отказ в  большом квадратном конверте. Опять она отвергнута
миром! Рут  схватила  коричневый конверт,  и тут на пол упало  еще  кое-что.
Оказалось   --  открытка,  глянцевая  и   соблазнительная,  с   изображением
солнечного пляжа в Хуан-ле-Пэне. На  обороте -- шесть строк от Бетси Батлер,
знакомой поэтессы из Айовы,  печатающейся, пожалуй, даже меньше, чем  Рут, и
поэтому  с ней еще  можно  по-прежнему поддерживать дружбу.  Бетси сидит  на
пляже. У нее скоро должна выйти поэма в одном журнале, название которого Рут
никогда не слышала. И прекрасно. Замечательно.  Но там еще был постскриптум:
слышала  ли Рут новость? Насчет  Эллиса  Дайсика,  который  учился с ними  в
Айове. Его  роман продан на аукционе за 250 000,  право  экранизации  купила
кинокомпания "Юниверсал", а  книга поставлена первым номером в списке "Книги
месяца за весенний сезон"; это уж слишком, верно? До скрежета сжав зубы, Рут
мрачно  вскрыла  конверт  из  "Атлантика". Из  конверта, как  она и ожидала,
выглянула  ее  слегка потрепанная рукопись.  Бумажка  с отказом, подписанная
неразборчивой каракулей, кратко гласила: "Для нас слишком смачно. Попробуйте
какой-нибудь порножурнал".
     Остаток дня Рут провела в постели. Зализывала раны; страдала; рассеянно
перелистала   чешскую   книжку,  которую   с  интеллектуальным   энтузиазмом
рекомендовал   Питер  Ансерайн,  многозначительно   затрепетав   браминскими
ноздрями; и, погруженная в пучину отчаяния, съела целую двухфунтовую коробку
шоколадного печенья. Сейчас очень не хватало Сакса,  доброго старины  Сакса,
пылкого ее  любовника,  у которого в последнее время вся сексуальная энергия
сублимировалась в  охоте за карликовыми  рыбками.  В  конце концов  душевная
тоска чуть было не пересилила в ней тяги  к обществу и коктейлям. Однако она
перебрала в  памяти все,  что было, начиная со своего  публичного позора  во
внутреннем дворике и разоренной студии и  кончая собственной победой во всей
этой  истории  с   Хиро,  и  это  ее  приободрило.  Тут   еще  найдется  чем
попользоваться. Да к  тому же сегодня  день  заезда,  приедут  новенькие,  и
пропустить такое событие ну просто  никак нельзя. Рут полчаса накрашивалась,
потом  перерыла  свой  гардероб  в  поисках  чего-нибудь  красного. И в  час
коктейлей  спустилась  по  большой  парадной   лестнице,  как  королева   на
коронацию.
     Первой, кого  она  увидела,  оказалась  Брай Салливан,  она  растерянно
стояла посреди вестибюля, вся заваленная разномастными чемоданами. Рут  была
знакома  с Брай по Бред-Лофской писательской конференции и  относилась к ней
всегда с симпатией -- за то, как она беспомощно морщит губы и брови, во всех
ситуациях оставаясь нескладной, неопытной дурехой, и за то, что, вроде Бетси
Батлер, мало печатается и вряд ли когда будет печататься больше, если судить
по студийным работам: у  нее там действуют одни  только  человеческие головы
без тел да говорящие  единороги. И  внешность у нее соответствующая: широкий
гладкий лоб, крупные  кисти  рук  и  легкие  волосы,  разлетающиеся  во  все
стороны, словно вокруг нее постоянно бушует своя маленькая буря.
     --  А,  Брай!  --  Рут  покровительственно  протянула  к ней  ладони, с
величавой грацией сходя по ступеням.
     Ответный возглас Брай, начинающийся где-то  между лаем и визгом, тут же
переходит   на   высокие  частоты,  различимые   лишь  более  восприимчивыми
биологическими  формами, смысл же его можно  приблизительно  передать словом
"Руги!". И вот они уже заключили друг дружку в жаркие объятия -- две сестры,
разлученные безжалостной судьбой и наконец-то воссоединившиеся. Припали одна
к другой, потом отодвинулись на вытянутую руку, чтобы, не  разжимая объятий,
окинуть  друг  друга  оценивающим  взглядом. Брай выглядела  прекрасно,  как
вынуждена  была признать Рут.  Еще  бы ей не  прекрасно выглядеть, когда  ей
всего двадцать шесть лет.
     -- Ой, я без  ума, -- восторженно произносит Брай, обводя матово-серыми
глазами  вестибюль  и мельком  заглядывая  в дверь  гостиной,  где  любители
коктейлей бережно  склоняются над своими бокалами, и снова обращая взгляд на
Рут. -- Честное слово. Тут потрясающе шикарно, я даже и не думала...
     -- Да, -- соглашается Рут, как бы принимая ее  восторг на свой счет. --
Здесь  все  по высшему разряду.  Септима, ну,  ты  знаешь,  мать моего друга
Сакса, она содержит дом на уровне, это уж точно.  Тут  умеют  делать все для
вашего удобства. Одна кормежка чего  стоит! -- Рут с пониманием дела сложила
в щепоть пальцы.
     Брай угостила  ее откровенно восторженным  взглядом  и с чистосердечной
радостью призналась, как пролаяла:
     --  Ой, до чего я рада, что ты здесь! Я  ведь думала,  что  буду  здесь
единственная... Единственная изо всех...
     Единственная -- кто? Рут  не  поняла.  Говорящая голова  без тела?  Или
единственная  белобрысая  дурочка? Или единственная только-только начинающая
писательница? Может, в ее словах содержится оскорбительный намек на то,  что
она  ожидала  найти  здесь  только Гробиан,  и  Ансерайна, и  Кляйншмидт,  и
Таламуса,  одних знаменитостей и помазанников Божьих, а оказывается,  есть и
простолюдины, и Рут -- одна из  них?  Не лучше ее самой?  Рут почувствовала,
что у нее горят уши.
     Брай не договорила, а только проверещала  что-то  невразумительное и  в
заключение повторила:
     -- Ой, Руги, как я рада тебя видеть!
     После чего  опять последовали обязательные  объятия, хоть  и чуть менее
жаркие, и Рут ввела Брай в бар.
     У стойки она  представила вновь прибывшую Регине, Сэнди, Айне и Бобу, и
каждому  из  них  достался  в  ответ  взгляд, исполненный  такого трепета  и
обожания, словно это и не они вовсе, а Сэлинджер, Невельсон, Уэлти и Эшбери.
После  этого  Брай принялась  допекать их вместе и порознь самыми банальными
личными  вопросами,  кончая  совершенно  запретным:  "А  над  чем вы  сейчас
работаете?"
     Рут  только  слушала  и  улыбалась, переглядываясь с ними  и  время  от
времени  сочувственно пожимая  плечами. Она же здесь общепризнанная королева
все-таки,  во всяком случае,  была до  выхода  на сцену новой  претендентки,
Джейн Шайи. А где она сейчас, знаме-
     нитая  Шайи,  со  своими  испанскими  волосами   и  фальшивой  улыбкой?
Подавилась маринованным трюфелем у себя в апартаментах? Или поехала кататься
со  своим  нордическим рабом?  Неважно.  Осенив появившуюся  среди них  Брай
собственным высоким  покровительством  -- если Брай приемлема в глазах самой
Ла  Дершовиц, значит, она приемлема вообще, и точка, -- Рут чувствовала себя
всемилостивой благодетельницей: пустяки, пустяки, пожалуйста. Мне это ничего
не стоит.
     Она немного переждала. (-- А вы тоже Скорпион? -- наседала Брай на Мну,
сидя с ней плечом к плечу и смешивая свои разметанные волосы с ее.)  А затем
взяла ее за локоть и сказала.
     -- Тебе надо распаковать вещи. Я позову Оуэна. Если только ты не хочешь
сперва, --  маленькая пауза, невзначай,  словно  зевок, --  познакомиться  с
Ирвингом Таламусом.
     Брай выступала  в телевикторинах, заняла второе место  в конкурсе "Мисс
Америка", выигрывала в лотерею, сорвала один раз банк в Лас-Вегасе. Но вопль
изумления  и восторга,  который она издала в ответ, взвился прямо за пределы
слышимости, и Сэнди, Айна и Боб обменялись снисходительными улыбками, словно
умиляясь   на   ребенка  или  щенка;  а   панк-скульпторша  Регина  смотрела
исподлобья.
     -- Правда-правда? -- переспросила Брай, когда  смогла перевести дух. --
Сам Ирвинг Таламус? Он тоже здесь?
     Рут  подвела  ее к креслу, в котором, отвалясь,  сидел  Ирвинг, держа в
руке стакан  с  двойной порцией водки,  а  на  коленях  номер  литературного
журнала, целиком  посвященный  его  творчеству. Увлекательное чтение. Ирвинг
был поглощен и ничего не замечал  вокруг из-под мохнатых бровей патриарха  и
крохотных очочков для чтения, сидящих на самом кончике носа.  Он осчастливил
девушек улыбкой, и когда Брай кончила выражать восторги (вот-вот описается и
будет кататься  по  полу), Таламус  включил на  всю катушку свое  знаменитое
обаяние и угостил их глубоким и подробным анализом достоинств и недостатков,
присущих критикам,  которые  были уполномочены  почтить  его,  Таламуса,  на
страницах журнала.
     Рут  взяла для Брай "Калистогу", а себе -- виски и сидела от Ирвинга по
правую руку, слушая, как он проезжается насчет некоего Мориса Розеншвейга из
университета  Тафта,  вкладывая  в  свою  речь  столько  изящества, юмора  и
скромной самоиронии, как  будто он действительно  все еще писатель с большим
будущим. Рут смотрела, слушала и не могла не отдать должное его актерству.
     Потом  была очередь Клары и Патси,  за ними -- кое-какая мелкая  сошка,
встретившаяся в дверях, когда  Рут вела Брай в бар. И наконец, Лора Гробиан.
Лора, как всегда, сидела одна в дальнем углу, и свет настольной  лампы на ее
столе отражался в стоящем рядом бокале с хересом. Перед Лорой лежал блокнот,
-- с блокнотом  она никогда не расставалась,  с  ума сойти! --  и она, низко
склонив голову, что-то писала.
     -- Лора, --  обратилась к ней Рут ровным дружеским, панибратским тоном,
-- позволь познакомить тебя с Брай Салливан, новым членом нашей колонии.
     Лора подняла  на  них  глаза из-под прославленной черной челки,  и  Рут
прямо вздрогнула. Она выглядела
     ужасно. Ввалившиеся щеки,  затуманенный  взгляд,  как будто  она  тайно
пьянствовала в  одиночку, как  будто вела  бездомную жизнь,  как  будто  она
призрак, восставший  из  могилы. "Рак,  --  вспыхнуло слово у Рут  в мозгу--
неоперабельная опухоль.  Два месяца осталось. Три". Но тут Лора улыбнулась и
стала прежней -- царственной, недоступной, бесплотной красавицей средних лет
с жадными  очами и потрясающе  эффектными скулами. Она протянула руку Брай и
сказала:
     -- Очень рада видеть тебя в наших рядах.
     Брай  напряглась, развела  плечи, сдула волосы с  лица. Набиралась духу
сказать что-то. Лора недоуменно моргнула, и тут наконец плотину прорвало.
     -- Для меня такая честь, -- запричитала Брай,  но не сладила с голосом,
он у нее взвился кверху и задрожал от преклонения и восторга. -- Ну, то есть
у меня нет слов! Правда-правда! Вот, например, трилогия "Свет в окне", я как
прочитала  ее,  так больше ничего читать  не  могла несколько лет...  Я, мне
кажется, всю ее наизусть знаю, каждое словечко... И я...  я...  это просто с
ума можно сойти, такая честь, я даже не знаю...
     -- Вы знаете историю Масады? -- вдруг спросила Лора, заглянув в блокнот
и снова подняв глаза на Рут и Брай.-- Ну, ты-то, Рут, конечно, знаешь?
     Масада? О чем это она? Экзаменует, что ли?
     -- Это где евреи поубивали себя?
     -- Семьдесят  третий год до  нашей  эры, пятнадцатое  апреля.  Массовое
самоубийство. Я как раз  читала  об этом. И о Джонстауне.  И про японцев  на
Сайпане  и Окинаве. Про Сайпан вы слышали? Женщины и дети прыгали с обрывов,
взрезали себе животы, пили бензин и цианид...
     Лорин голос  звучал ровно, сипловато, обтекая  острые края экзотической
погибели.
     Брай сдула с лица прядь волос, переложила рюмку из одной руки в другую;
она явно растерялась. Но и Рут тоже растерялась, странный какой-то разговор,
не обычная болтовня за коктейлями, не сплетни, не шуточки, не обсуждение дел
издательских,  а  что-то  мрачное,  беспросветное.  Неудивительно,  что Лора
всегда сидит одна, и неудивительно, что вид у нее, можно сказать, полуживой.
     -- Ужас какой-то, -- произнесла наконец Рут и переглянулась с Брай.
     --  Ожидалась  высадка  американской  морской  пехоты,  и   гражданское
население оставили на произвол судьбы. А слухи ходили, что для поступления в
морскую пехоту надо зарезать собственных родителей. Можете  вообразить?  Это
они так нас  себе представляли. Японцы  -- мирные жители,  женщины, дети  --
бросались с обрыва в море, чтобы только не попасть в лапы таким чудовищам.
     Рут молчала. Она нервно отпила глоток от своего второго бурбона --  или
это был уже третий? К чему Лора клонит?
     --  Я  читала рассказ на эту  тему,  -- объявила  Брай, устроившись  на
подлокотнике  кресла против  Лоры, -- вроде бы  люди на самом деле наподобие
леммингов. Мне даже кажется,  он так и назывался: "Лемминги>>. Ну да, точно,
кажется, так.
     -- Именно. --  Лора Гробиан не сводила с них одержимого, даже, пожалуй,
сказала бы теперь Рут, чуточку сумасшедшего  взора. --  Массовая истерия, --
нажимая  на  шипящие,  продолжала  Лора. --  Массовое самоубийство.  Женщина
становится на краю обрыва,  к  груди прижат младенец, сбоку --  ребенок пяти
лет. Слева и справа  от нее люди уже прыгают вниз, плача  и  визжа.  Все  ее
инстинкты  восстают, но  она  сталкивает сначала  пятилетнего,  и  он летит,
неокрепшими ручками и ножками цепляясь за воздух, а потом, и сама прыгает за
ним следом в пропасть. И все потому, что они считали нас чудовищами.
     У  Рут был сегодня день, полный переживаний: студия разорена, труды все
--  псу под  хвост, задуманный рассказ  никогда не будет написан,  а сколько
волнений в связи с побегом Хиро и звонком  Сакса, не говоря уж  о  вчерашней
сцене  во  внутреннем дворике,  -- так что ничего  такого она сейчас  больше
слышать не  может, хоть бы и от самой Лоры Гробиан. А как отвязаться? Минута
неловкости затянулась, и Рут, не сдержавшись, задала запретный вопрос.
     -- А ты пишешь эссе? Или новый роман?
     Лора ответила не  сразу, Руг  уже  думала, что ее не услышали. Но потом
все-таки невнятно, словно бы издалека, прозвучало в ответ:
     --  Да  нет, не то чтобы пишу...  Но эта  тема меня... я  бы сказала...
занимает...
     Она тут  же  словно бы опомнилась, пожала плечами и  взяла со  столп за
ножку бокал с хересом.
     Вот и удобный  момент для того, чтобы  уйти. Рут  уже размышляла о том,
как бы это можно  было описать -- рок и мрак Лоры Гробиан; вот только хватит
ли смелости? -- но в это время гул разговоров стих, и все головы повернулись
к двери. Появились еще двое новоприбывших. Оба сразу. Вместе.
     Рут увидела, как Брай вглядывается,  ожидая явления новых  небожителей,
но вдруг лоб ее наморщился и губы сложились в слова:
     -- Но ведь это...
     -- Орландо Сизерс, -- кивнула Рут.
     Ошибки  быть  не  могло.  Рут  хотя  и  не имела  прежде  случая с  ним
познакомиться, но видела фотографии.  Мужчина лег шестидесяти, чернокожий, с
бородкой,  передвигающийся в инвалидном кресле. В нем он  сидел и сейчас. Во
время  университетских беспорядков  шестидесятых  годов  он  получил увечье,
повздорив со  студентом, который требовал,  чтобы его пропустили на занятия.
Это было, помнится, в Нью-Йоркском университете, на лестнице. До несчастного
случая Сизерс писал меланхолические белые стихи в блюзово-джазовых ритмах  и
пламенные  полемические  статьи,  так что  его даже  сравнивали  с  Джеймсом
Болдуином и  Элдриджем  Кливером; а  с тех пор  переключился на  секстины  и
пользующиеся бешеным успехом комедии нравов из жизни  аристократов в Верхнем
Ист-Сайде.
     -- И  с ним?..  -- вопросительно  протянула  Брай, вся  сощурившись  до
неузнаваемости.
     -- Миньонетта Тейтельбом. С ней Рут тоже не была знакома, хотя знала от
Септимы, что она  ожидается  вместе  с Орландо  Сизерсом,  --  "Говорят, они
совершенно неразлучны", -- но наслышана о ней, конечно, была.  Тейтельбом --
Ла Тейтельбом,  это само собой  -- была высоченная, что твой гренадер, шести
футов трех  дюймов  ростом, плоскостопая, плоскогрудая и плоскозадая дама на
тридцать  лет моложе Сизерса. Выпустила два  сборника  минималистской прозы,
где местом действия служит лесная
     глушь  Кентукки, хотя сама авторша родилась и выросла  в Нью-Йорке,  на
Манхэттене, училась в "Барнарде"  и в  "Колумбии" и почти всю взрослую жизнь
прожила  в  Европе. По слухам, они познакомились  в  дансинге в нью-йоркском
артистическом квартале Сохо.
     Живописная чета медлила  у порога, покуда не вскочил Ирвинг Таламус и с
оглушительным  ревом:  "Орландо!  Миньонетта!" -- бросился их  обнимать. Гул
голосов   возобновился.  Брай,   ошалев   от  восторга,  сделала   несколько
лунатических  шагов,  влекомая к триумвирату  обнимающихся львов.  Тут  Лора
Гробиан выбросила руку и ухватила  Рут за локоть. Брай это заметила и  сразу
остановилась. Рут посмотрела на Лору еще без испуга, но с опаской, как бы та
снова не затеяла допрашивать ее про Масаду  и последние драгоценные минуты в
баре не ушли впустую.
     --  Рут, -- произнесла Лора, не сводя с ее лица бездонного  взгляда, --
увидимся сегодня после ужина?
     --  Конечно,  --  бодро ответила  Рут, хотя  земля  у  нее  под  ногами
неприятно качнулась. Да, конечно, она  с Лорой Гробиан на короткой ноге, это
все могли видеть. Но теперь-то что Лоре от нее надо?
     Лора  смотрела на нее снизу вверх и улыбалась так, будто они только что
проделали вдвоем кругосветное путешествие под парусом.
     -- На вечере Джейн. Джейн Шайи сегодня читает свое. Ты не забыла?
     Тут же, услышав имя Джейн, подскочила и Брай.
     -- Джейн Шайи? -- с придыханием повторила она, нависая над ними, словно
ей сейчас открылось одно из тайных имен Иеговы. -- И она тоже здесь?
     Плиты  земной коры задрожали и со всей тектонической мощью столкнулись.
Рут, теряя равновесие, смогла только кивнуть.
     -- Ой, Руги! -- Брай перевела безумный взгляд с Рут на Лору и  обратно,
-- ты с ней знакома?
     Где дрожит земля
     Огромное, первозданное, бездонное, неодолимое,  родина  гремучих  змей,
ядовитых щитомордников  и  пиявок, мать  растительности, отец комаров и душа
ила,  Окефенокское  болото --  всем  болотам  болото,  великая  топь легенд,
народной  памяти  и Голливуда.  Оно дает  начало  двум рекам,  Сент-Мэрис  и
Сувонни, и покрывает в общей сложности добрых четыреста тридцать тысяч акров
густейших, беспросветных  зеленых  зарослей. Четыреста  тридцать тысяч акров
жалящих,  зудящих, кровососущих  насекомых,  непролазных камышей, кипарисов,
туи, пальметто, карибской сосны  и  торфа, гнили, слизи,  грязи, жижи. Здесь
все киснет, гниет, размокает,  разлагается.  Здесь водится  двести  двадцать
пять  видов пернатых,  сорок три вида  млекопитающих,  пятьдесят  восемь  --
рептилий, тридцать два -- земноводных и тридцать четыре  -- рыб, и у всех --
когти,  клешни,  клювы,  зубы,  жала и клыки, не  говоря  о  несметных тучах
комаров, оводов и  мошек,  клещей,  глистов и инфузорий, существующих только
для  того, чтобы умножать  горечь жизни. Есть тут аллигаторы, медведи, пумы,
рыси и окуни-пираты, черепахи каймановые  и обыкновенные, опоссумы,  еноты и
сарганы. Все они едят друг друга,  писают и какают на деревьях, в тине, и на
песке, и на плавучих торфяных островках, истекают слизью,  откладывают яйца,
чешутся,  воняют,  нюхают себя,  гогочут, гудят,  верещат каждую минуту весь
день и всю ночь напролет, и гомон стоит словно в каком-то адском зоопарке.
     "Осушим болота" -- было провозглашено в эпоху,  когда надежды возлагали
на технику. Попробовали. В 1889 капитан Гарри Джексон, человек идеи, основал
компанию "Канал  Сувонни" с тем, чтобы провести дренажные  работы и откачать
из болот воду вместе с пиявками, аллигаторами, змеями, черепахами, лягушками
и усатыми сомами и  отдать вновь образованную  плодородную сушу под сельское
хозяйство.   Он  собрал  кое-какие   средства,  ввез  полдюжины  исполинских
дренажных  паровых  агрегатов,  способных рыть  канавы  в  сорок  пять футов
шириной  и шесть  футов  глубиной со скоростью сорок  четыре  фута  в сутки.
Построил лесопилку, чтобы поставлять дрова для паровых агрегатов, а также на
продажу, и приступил к  круглосуточным дренажным работам. Но чем  больше они
рыли, тем больше набиралось  воды. Однако  капитан  Джексон  не отступался и
продолжал прокладывать канавы со скоростью три мили в год. Да  только беда в
том,  что по всем  расчетам, чтобы эффективно осушить  Окефенокские  болота,
требовалось триста миль дренажных канав,  а даже человек идеи и  тот едва ли
мог бы  дожить  до  ста  сорока  лет.  Капитан  Гарри Джексон  не дожил.  Он
скончался в 1895 году, оставив небольшую ранку в боку непобедимого болота, и
эта ранка  наполнилась водой, словно кровью. Агрегаты проржавели и затонули,
лесопилка  развалилась. И  листья, лианы и  молодые  деревца сомкнулись  над
бывшим местом работ.
     Но  если не  удалось  ликвидировать топи Окефеноки,  можно, по  крайней
мере, их использовать. И появилась  компания по лесодобыче. Через все болото
прямо   до   девственных  кипарисовых  рощ   протянули  на  высоких   опорах
железнодорожную линию  длиной  в двести  миль, на  острове  Билли  построили
поселок  с   отелем,  универсальным  магазином  и   телефонной  подстанцией,
осуществлявшей связь с внешним миром. С 1909 по  1927 год над болотами стоял
оглушительный вой  многих пил. Однако свели кипарисовые рощи  --  и  исчезли
лесопромышленники. Железнодорожные составы возвратились в лоно  цивилизации,
опоры  обрушились,  отель,  магазин  и даже телефонная  линия исчезли, будто
цирковые декорации или  мираж, и  через десять лет ничто уже на напоминало о
том, что на острове  Билли когда-то был поселок, только ржавые остовы никому
не  нужных  машин  прятались  в  высокой  траве.  В  1937  году  федеральное
правительство  приняло  единственно  разумное  решение  --  объявило  болото
заповедником  дикой природы и в  ходе его  организации извело  всех  бродяг,
браконьеров,  охотников за  аллигаторами  и самогонщиков, а  также последних
доживавших здесь диких индейцев заодно с беглецами от цивилизации, нашедшими
пристанище  на  этом  краю  земли.  И  Окефеноки  стало  убежищем для  любой
мельчайшей  твари,  которая плавает, летает  или  пресмыкается  на брюхе, но
перестало  давать  приют потравщикам и  нарушителям  законов.  Уровень  воды
поднялся,  деревья  заматерели, камыши и болотные травы разрослись,  в  тине
резвились и размножались аллигаторы, и вечная, непобедимая первобытная жизнь
восторжествовала.
     Ничего  этого  Хиро,  разумеется,  не  знал.  Он знал  только  багажник
"мерседеса", знал свои ободранные лодыжки, и затекшие суставы, и тошноту; да
под конец сообразил,  что  невидимый водитель,  крутящий баранку то так,  то
эдак,  будто  пьяный,  и  есть  не  кто  иной, как  сакмаслоед поганый,  сам
длинноносый,  его  злой  рок  и  соперник в  любви,  здоровенный,  волосатый
бойфу-ренд Рут... -- и думал только о миге освобождения.
     О, как он  ждал этого мига  при  каждом повороте, каждом заносе, каждом
подскоке автомобиля, при каждом зигзаге и визге  колес  и всю долгую знойную
ночь в мотеле -- да, это был мотель: слышно было, как подъезжают и отъезжают
машины,  хлопают  дверцы,  переговариваются  люди.  Когда  все  затихло,  он
попытался проломить стенку  багажника и проникнуть в салон, но было  слишком
тесно,  не развернешься, да  и  стенка  не  поддавалась  --  прочная,  немцы
мастерили на совесть. И он лежал, терпя боль, стараясь растереть  схваченные
судорогой мышцы и настойчиво, сосредоточенно вдыхая и выдыхая душный воздух,
-- он ждал, как самурай, как Дзете, как Мисима, как  японец, ждал мгновенья,
когда ключ войдет в замок.
     Миг настал, и Хиро  был готов. Усталый, истерзанный, изголодавшийся  по
воздуху и свету,  кипящий медленной, неутолимой яростью за все  свои обиды и
страдания, за наглый  обман с  Городом Братской  Любви и утрату Рут, он  был
готов,  готов ко  всему. Но когда наконец ключ  повернулся  в замке и крышка
багажника поднялась, словно крышка  гроба,  взрыв света ослепил  его,  и  он
замешкался.  Загородившись  ладонью от  света и сощурившись,  взглянул он  в
нависшее над ним лицо, знакомое, недоумевающее, потрясенное лицо бойфуренда.
Но  этого  было  достаточно.  Остальное делается механически,  как  работает
двигатель, обеспечивающий биение сердца, и накачивается кровь в сосуды.
     Он выпрыгнул, воспользовавшись замешательством противника. Но пустить в
ход приемы  карате,  старательно  выученные по чертежам  в журнале  о боевых
искусствах, вцепиться,  подсечь ногой, ткнуть пальцем в глаз -- ничего этого
не понадобилось: бойфуренд с перепугу  шлепнулся на спину, глаза выпучил  --
взгляд  человека  беспомощного  и  страдающего  запорами.  Ну  и  прекрасно.
Отлично.  Хиро,  было занявший воинственную стойку  --  пригнувшись,  колени
полусогнуты,  --  выпрямился,   быстро  осмотрелся.  И  вот  тут-то,  словно
пощечина, пришло еще одно неожиданное открытие: оказывается, кругом, куда ни
глянь -- только вода, топь, лианы и кустарники, бескрайняя, зловонная, дикая
Америка, будь  она проклята. Но ведь не может же этого быть! Неужели вся эта
несчастная  страна  --  одно сплошное гнилое болото? А где же  супермаркеты,
кондоминиумы, шоппинг-молы и татуировочные  салоны? Где синие горы и широкие
пространства?  Неужели  не  мог  поганый  маслоед  отпереть  багажник  возле
"Макдональдса"  или "Сэкс  Фифт авеню"? Почему обязательно  здесь? Зачем эти
деревья,  и  листья  водяных  лилий, и  вся  эта разлагающаяся  американская
выгребная яма? Может быть, над ним кто-то вздумал пошло пошутить?
     Никто  не  шевелился.  Хиро замер,  завис  на грани  между  бегством  и
пленением,  бойфуренд, ошалевший, сидел  на  земле, а его  сообщник стоял по
колено  в  тине,  недоуменно  разинув  рот.  Хиро  мог  бы  рвануть в  обход
бойфуренда  по узкой полосе суши, но дальше за  ним было  еще много  поганых
маслоедов, легионы с удилищами, пикапами и лодками  на прицепах, и выражение
вражды,  брезгливости и  высокомерия уже,  конечно,  появилось в их  глазах.
Выбора не было: замешкаешься, и ты труп. Три быстрых шага, разбег, прыжок --
и Хиро в своей стихии, в воде, опять  в воде, к которой он привык, в которой
он  как дома, по-дельфиньи  стремительный, ловкий и обтекаемый. Все это  уже
один раз было.
     Но теперь вода  не соленая, а  какая-то мыльная,  грязная, пузырящаяся,
вроде тех помоев, что сливают в  канаву,  когда помылась вся  деревня.  Хиро
выкидывал вперед  руку, разбивая ряску  и  зеленую болотную  пену,  торопясь
достичь противоположного берега заводи, прежде чем  все эти рыбаки опомнятся
и, побросав  снасти,  заведут моторы своих  тупоносых болотных лодок.  Вот и
берег. Но это оказалась вовсе не земля, а что-то другое, оно вибрировало под
ногами, наподобие батута, между тем как позади уже поднялся знакомый гомон и
взревели  подвесные  лодочные моторы, будто хищники, бросающиеся  на жертву.
Неважно: он от них ушел.
     Да, но дальше-то что? Если ему на острове не нравилось, осточертели там
все эти трясины, и  комары,  и  непросыхающая одежда,  то уж  тут,  на ихней
большой  земле,  и вовсе  настоящий ад.  Хиро продирался  сквозь  кустарник,
удаляясь от криков и рева моторов, раздирал пальцами переплетенные побеги, и
не  видно всему этому ни конца, ни края, ни намека на передышку, некуда ногу
поставить,  нет опоры, чтобы выкарабкаться из грязи. Вода где по колено, где
по  пояс,  где с головкой,  да  еще  вместо дна --  ил чуть не  до паха,  он
засасывает,  тянет  вниз.   Хиро  бьется,  вырывается  и  с  каждым  взмахом
погружается все глубже. "Бесславная гибель", -- говорит он себе и, обращаясь
к заветам  Дзете,  раздувает  живот;  но все  равно  продолжает погружаться.
Наконец,  когда мускулы совсем онемели  от  усталости,  хватая  ртом душный,
черный  от  комаров  воздух,  он  все  же  умудрился  выдраться  из  топи  и
подтянуться  на  скользкое,  костлявое  колено  изогнутого  дерева,  которое
высилось перед ним, подобно гранитному столпу.
     Он растянулся на пологом стволе и  лежал, тяжело  дыша, не в силах даже
согнать  мошкару  с лица,  а  вокруг высились замшелые  бородатые деревья  и
застили  утренний свет,  так  что  казалось, будто настала ночь. Болото!  Он
опять угодил в болото! Да еще такое огромное, что в него уйдут без остатка и
домик Рут, и вилла Эмбли Вустер, и большой  дом, и все лужи и лужицы, какими
изобилует остров Тьюпело. Вот дрянь, думал Хиро, со свистом втягивая воздух.
Бакаяро.  Сволочь.  Он чувствовал  себя как скалолаз, который с  мучительным
трудом,  дюйм за дюймом, взобрался по отвесной каменной  стене, и оказалось,
что за ней возвышается другая,  еще выше этой. Что  с ним случилось?  Как он
сюда попал? Догго, бабушка, Тиба и Угорь -- теперь это были лишь полузабытые
лица. А вот Рут он видел перед собой отчетливо, с фотографической резкостью,
видел  во  всех  перевоплощениях:  стройной белоногой секретаршей, женщиной,
полной  соблазна, любовницей, покровительницей,  тюремщицей. Она давала Хиpo
еду и постель, и губы свои, и  ноги, и собиралась переправить его на большую
землю  --  не сюда,  где  все  гниет  и воняет, где  природа обезумела, а на
большую  землю  с  городами,  улицами  и   магазинами,  где  чистокровные  и
полукровки ходят рука об руку.
     И тут его, вырвавшегося на свободу  из багажника и снова очутившегося в
болоте, настигла  мысль,  от которой  он похолодел. Уже двое суток,  с  того
момента, как  они,  льдистоглазые, со своими ружьями и  собаками,  выследили
его, и  когда он потом сбежал  из их темницы; и все часы  тупого распирания,
что он провел, похороненный в "мерседесе",  -- все это время в голове у него
вертелся один немыслимый вопрос "Кто  меня предал?" И в развитие  первого --
не  менее  болезненный вопрос-уточнение:  "Кто знал, что  я прячусь в лесном
домике?" Теперь  пришел  ответ, один  на  оба  вопроса,  четкий,  звучный  и
односложный: Рут.
     Когда  работаешь веслом, опускаешь лопасть  вертикально в  воду,  одним
быстрым движением кисти поворачиваешь, выдергиваешь, а вторая лопасть уходит
под воду -- во всем этом есть ритм и координация и возможность совершенства,
и это  очень  приятно. Приятно  и  ловко.  Экономично. Гребля и сохраняет, и
наращивает силы -- не в пример этим идиотам на моторках, принимающим участие
в организованных походах. Такая нагрузочка  на плечи и трицепсы. А тихо как!
Воображаешь  себя  индейцем   семинолом  или  криком,   подкрадывающимся   к
аллигатору, или ибису,  или  даже  к  кому-нибудь  из  бледнолицых,  которые
вытеснили твое племя в болота во времена Кривоногого Билли.
     Джеф Джефкоут плыл по водам своей мечты. Еще мальчишкой в Патнем-Вэлли,
штат Нью-Йорк, он грезил о том, как совершит путешествие через самое большое
болото Америки,  столкнется с опасностями,  откроет для себя  чудеса, увидит
аллигатора, мокнущего  на  мелководье,  и птицу змеешейку на гнезде, и  змею
щитомордника,  свернувшуюся на ветке смертельно ядовитым запретным знаком. И
вот  он здесь -- ему тридцать  восемь лет,  он  недавно переехал  в  Атланту
работать  в лаборатории по  расцвечиванию старых фильмов на студии Ти-би-эс,
жена его Джули сидит в середине лодки на подушке, а сын Джеф-младший на носу
работает  вторым  веслом. Мечта сбылась. Они плывут, и  за  каждым поворотом
открывается  что-то новое  и поразительное. Жарко,  конечно, это  приходится
признать, и  комарье  свирепствует,  несмотря  на репеллент,  который щиплет
глаза,  разъедает углы рта  и  капает с носа вместе с обильным потом. Но что
все  эти мелкие  неприятности  в  сравнении с  возможностью  своими  глазами
увидеть  в  природных  условиях охотящегося аллигатора  в полтораста  фунтов
весом,   с  толстым  брюхом,  круглым,  что  твой  коктейльный  столик,  или
легендарную черную пуму, или редчайшую из редкостей -- белоклювого дятла?
     --   Пап,   --  вдруг  сдавленным   шепотом  разведчика   окликнул  его
Джефи-маленький;   сразу   насторожилась   Джули,   и  сам   Джеф   принялся
всматриваться  в заросли тростника  впереди по курсу. -- Пап, направление --
одиннадцать часов, расстояние -- тридцать ярдов примерно.
     -- Что  там? --  заволновалась Джули,  хватаясь за бинокль. На ней была
сетка от  комаров, шорты с фруктовым рисунком и пробковый колониальный шлем,
шуточный подарок Джефа. Она воодушевилась не меньше его.
     А у  Джефа душа  взыграла. Вот  это жизнь! С  настоящими приключениями,
какие       на       каждом       шагу,      каждый      миг       поджидают
путешественников-первооткрывателей!
     -- Джефи, что ты видишь?
     -- Какой-то...
     -- Тесс! Тише. Спугнешь. Еле слышным шепотом:
     -- Кто-то большой. Гляди, вон там, где кусты кончаются.
     -- Где-где? -- Джули прижала к глазам бинокль. -- Я ничего не вижу.
     Джеф чуть-чуть придержал в воде весло; байдарка скользила вперед уже по
инерции. Не иначе как аллигатор, они тут кишмя кишат. Джефкоуты только вчера
вышли в плаванье, и прошел целый час, пока они увидели первого аллигатора --
так,  недомерок,  фута  в два,  если  не  меньше,  -- но все-таки  это  было
потрясающе! Они  с полчаса просидели, затаившись, в лодке, не сводили с него
глаз, а он  лежал  в  воде, как  неживой,  как упавший древесный  ствол, как
растущие  вокруг  кипарисы. На него одного у Джефа ушло почти  две пленки, а
чего было снимать? Все одно и то же: аллигатор в тине. Увлекся. Позже, когда
аллигаторы  стали попадаться на каждом шагу -- что  твои пудели в  городском
парке, Джефкоуты уже так  на них насмотрелись, что Джеф-младший даже  сделал
одну порядочную глупость. Здоровенный аллигатор, футов  в десять, а то и все
двенадцать, подплыл к байдарке, когда они  сидели и ели сандвичи с авокадо и
куриной грудкой, приготовленные  Джули накануне, и юный Джеф со скуки ли, из
равнодушия, или это просто была мальчишеская шалость, но он принялся бросать
в   воду  куски  хлеба  и  салатные  листья,  а  гигантское  земноводное  их
подхватывало. И это бы  ничего.  Но фамильярность приводит к неуважению, как
говорил когда-то отец Джефа.  Джефи  вдруг возьми  да и запусти  в  чудовище
яблоком. Со всей силы. А он неплохо бросал мячи на бейсбольном поле, этого у
него не отнимешь -- краса и гордость своей команды  в Малышовой Лиге. Яблоко
угодило аллигатору точно между глаз -- и что тут началось! Чудище выпрыгнуло
из воды  и плюхнулось обратно, подняв тучу брызг, как плохой прыгун с вышки,
а затем исчезло, так сильно  раскачав байдарку,  что вода захлестнула  через
борт и  промочила  кофр  с  фотоаппаратом,  корзинку с едой и  рюкзак Джефи.
Опасная была минута, и Джеф-младший до  того расстроился -- глаза вытаращил,
плечи вздрагивают,  --  что папа  Джеф даже отложил нотацию на  вечер, когда
станут лагерем.
     Но теперь они шли на сближение, хотя кто это там, было неясно ---кто-то
плескался впереди в камышах. Джефи вдруг закричал:
     -- Медведь! Большой и вроде коричневый!
     Медведь!  У   Джефа   захолонуло  сердце   медведь  может  наброситься,
перевернуть  байдарку,   а  их  отдать  на  пожрание  змеям,  аллигаторам  и
кальмаровым   черепахам,  Джеф  отчаянно  затабанил,  не  отрывая  глаз   от
зеленеющих впереди зарослей -- вон, вон мелькнуло коричневое, камыши ходуном
ходят, всплеск, еще всплеск!..
     Но  оказалось в конце концов, что  это не медведь -- то-то смеху  потом
было, а всего лишь пара выдр. Выдры, надо же!
     -- О Господи! --  переводя дух, вся бледная,  произнесла Джули. -- Ну и
напугал же ты меня, Джефи, прямо чуть не до смерти.
     И  уронила  бинокль себе  на колени.  Выдры  поднырнули  под  байдарку,
всплыли с другой стороны и выставили головы, глядя на них с любопытством.
     Щенята, вот на  кого  они  смахивают,  подумал  Джеф.  Гладкие, игривые
щенята. Они  сразу же  приняли лодку  в  игру, резвились, вертелись  вокруг,
Джефкоуты  наблюдали  их целых полчаса, покуда Джеф не опомнился и посмотрел
на часы. Пришлось двигаться дальше.
     У  них  было  строгое  расписание,  и  требовалось  его  неукоснительно
придерживаться. Джеф записался в этот лодочный поход заранее, за  целый год,
как  только получил  от  Тернера подтверждение  и объявил  о продаже дома. В
болото с ночевкой допускалось одновременно не больше шести лодок, и желающих
на эти шесть мест было множество. Каждая группа получала определенный, точно
расписанный  маршрут, и  к шести  часам  полагалось  становиться лагерем  на
специальной платформе  для ночлега,  охрана закрывала доступ  на  территорию
заповедника,  а  все  рыболовы, наблюдатели  за  птицами  и  другие  дневные
посетители  должны  были  вернуться  на   базу.  В   брошюрах,  отпечатанных
администрацией  заповедника, разъяснялось, что  это правило  -- после  шести
вечера все весла из воды вон, все ночующие на платформы -- имеет целью благо
самих  же туристов.  Здесь ведь  много всяких  опасностей:  и  аллигаторы, и
гремучие змеи,  и щитомордники,  и  коралловые змейки  -- как подумаешь, дух
захватывает,  но, будучи  человеком  рассудительным и пунктуальным, Джеф  не
любил сюрпризов и всегда  очень  точно исполнял законы, даже на шоссе упрямо
трюхал со скоростью пятьдесят пять  миль, а многосильные седаны и спортивные
японские  марки  проносились  мимо,  будто он  просто стоит на месте посреди
проезжей части.
     Администрация заповедника предоставляла им по восемь часов на то, чтобы
добраться от платформы до платформы, так  что времени было вдоволь  и на то,
чтобы насмотреться, и чтобы  побездельничать в свое удовольствие; но с этими
выдрами они слишком промедлили, и близился  заветный срок. Джеф подналег  на
весло.
     Было уже  без  четверти шесть, и у  Джефа  на душе начинало  припекать:
может, где-то свернули не туда? -- но тут Джефи подал голос:
     -- Вижу, вижу! Прямо по курсу!
     И действительно, впереди показалась высокая платформа, где назначена их
вторая ночевка. Из сплошной стены зелени  выступили  замшелые столбы-опоры и
простой навес, с него,  громко хлопая крыльями, поднялась в  воздух  большая
голубая цапля. Приехали. Байдарка скользнула по воде, позолоченной  закатным
светом,  и  пристала к платформе. Как и вчерашняя, она имела площадь футов в
триста и крышу из старого теса и возвышалась над уровнем  болотных вод всего
на каких-нибудь три  фута. Удобства здесь состояли  из химического  туалета,
угольной жаровни и журнала наблюдений, куда  каждый ночующий  обязан  внести
дату  и  час  своего  прибытия и отбытия.  Джеф-младший и Джули придерживали
лодку, пока папа Джеф,  вскарабкавшись на  платформу,  зорко осматривал  все
щели -- нет ли каких змей, ящериц и прочих тварей, способных ползать, лазить
и пресмыкаться. Накануне вечером Джули  издала  такой вопль, что в  Атланте,
наверно,  слышали:  со  стропил в  миску  с  картофельным  салатом плюхнулся
мексиканский полоз, взвился, вылетел на пол и метнулся с платформы в  ряску.
Второй  раз  надо  уж  быть начеку.  Джеф исследовал  все  самым  тщательным
образом, осмотрел крышу и  настил  с  исподу, в каждую ямку, в каждый уголок
потыкал палкой. А после  этого обратился к  журналу  наблюдений.  Последними
перед ними здесь ночевали Мердоки из  Чилтонберри,  штат Арканзас. И в графе
"Замечания" оставили  запись: "Адское  комарье". Перед  ними были  Аузелы из
Софт-Споука, Виргиния, эти только  отметили: "Красивые звезды". А вот запись
строчкой  выше Аузелов привлекла внимание Джефа: некто, подписавшийся только
именем  "Фриц",  мелко-мелко,  тесня  буковку на  буковку,  так  что  трудно
разобрать,  оставил следующее  соображение:  "Четырнадцатифутовый  аллигатор
способен взобраться на платформу". И слово "способен" три раза подчеркнуто.
     -- Джеф, ты что так долго? Мне надо в дамскую комнату.
     --  Ага, сейчас,  -- рассеянно отозвался  Джеф. Он  размышлял над  тем,
стоит  ли рассказывать об  акробатических  достижениях аллигаторов, и решил,
что лучше отложить на после ужина, когда они все трое улягутся спать.
     -- Путь свободен, -- коротко объявил он.
     Джеф развел огонь на настоящих дубовых угольных брикетах, закупленных в
Атланте. Джули  достала из сумки-холодильника три здоровенных куска вырезки.
Пока  жарились на углях бифштексы, муж и жена  выпили на двоих банку пива, а
Джеф-младший получил колу.  Мясо  источало  головокружительный запах,  он на
время перебил  гнилые болотные  испаренья  и  сбил с  толку комаров.  Позади
платформы было мелко, наверно, всего по щиколотку, а вот с  передней стороны
образовалась  внушительная  продолговатая  заводь, не  иначе  как аллигаторы
здесь   бултыхаются,   и   Джеф  то  и  дело   поглядывал:  не  появился  ли
предприимчивый  земноводный  хищник,  питающий  пристрастие  к  недожаренным
бифштексам? Джефи достал  удочку, однако  Джеф и Джули сказали,  что сначала
ему следует поупражняться на кларнете,  они оба считали,  что человек должен
быть развит всесторонне, вроде шара, и хотя Джефу-младшему было всего десять
лет, они уже подумывали о поступлении в институт, -- и потому, пока поспевал
ужин  и  Джеф-старший  взбалтывал согревшееся пиво  в  походной  пластиковой
кружке,  над топью, рощами и водной  гладью поплыли  тоскливые мелодии Карла
Нильсена, внося в безалаберный щебет птиц и древесных лягушек свою тоненькую
четкую ноту.
     После ужина стали собираться тучи, и Джеф  для защиты от ветра растянул
брезент между  столбами с  юго-восточной  стороны, где уже  начали раздирать
небо молнии  и  слышалось  дальнее  диспепсическое  урчание грома.  Потом он
поджег  охапку соснового лапника, предусмотрительно набранного  еще  днем, и
они всей  семьей уселись  вокруг огня -- запекать  пастилу, бить  комаров  и
рассказывать истории.
     -- Ну-с, -- начал Джеф под хлопанье  брезента,  сидя  рядом  с Джули  и
глядя на  завивающийся столбик  дыма,  -- вам  известно,  почему  это болото
называется Окефеноки?
     -- Да ладно тебе, па, ты уж раз пятьсот это объяснял.
     -- Джефи, не смей разговаривать с папой таким тоном!
     --  ...то есть дрожащая земля, что очень важно для рассказа, который вы
сейчас услышите, трагического и даже, я бы сказал, жуткого... -- Джеф сделал
паузу, чтобы зловещие эпитеты  произвели на слушателей должное  впечатление;
урчание грома заметно приблизилось. -- Это будет рассказ о Кривоногом Билли,
последнем великом вожде семинолов.
     Джеф-маленький  сидел  по-турецки на надувной подушке. Он весь  подался
вперед,  наморщил детский лоб и свел брови, как во время занятий на кларнете
или приготовления домашних уроков.
     -- Потому  что торф всплывает такими  островками,  и  на них  вырастают
деревья   и  всякие   растения,   и  потом,  если   на  него  наступить,  то
проваливаешься,  как  мама вчера.  Смехота! Будто те  деревца, --  он  начал
отвечать, неохотно гнусавя, но теперь разошелся и вспоминал самоуверенно, со
вкусом, -- будто они со всех сторон на нее набросились, правда-правда!
     Папа Джеф одернул сына: -- Так,  Джефи, верно.  А что  такое  торф?  --
Н-ну, это наподобие угля, да?
     Джеф  и  сам  точно  не  знал, хотя  изучил все  имеющиеся  пособия  по
Окефенокскому заповеднику. К тому же урок и так слишком затянулся, пора было
переходить к рассказу.
     -- Верно, --  сказал он. -- Это важно, чтобы  понять,  что случилось  с
Кривоногим Билли  после  самого, можно сказать, кровавого побоища  в истории
здешних мест. Итак, было это,  я  думаю,  где-то  в  1820-м году. Кривоногий
Билли  с  тремя десятками  товарищей, совершив  набег  на хижину  очередного
поселенца  и  спасаясь  от  преследования, укрылся в здешних  болотах. Билли
ненавидел  белых  людей  лютой ненавистью,  хотя  сам  не  был  чистокровным
индейцем -- согласно  легенде, у него был белый отец, преступник,  сбежавший
от суда Линча и скрывавшийся в болотах.
     Первые капли косого  дождя  забарабанили по натянутому брезенту, и Джеф
мысленно  похвалил себя: хорошо,  что он догадался  закрепить  полотнище  не
только  сверху, но и снизу. Полыхнула  молния, басовито  раскатился  гром, и
семья Джефкоутов, оглянувшись вокруг, с удивлением обнаружила, что наступили
сумерки.  Джефу  захотелось  курить,  однако  курить  он  бросил  -- вредная
привычка и дурной пример  Джефу-младшему, они с женой в этом  единодушны, --
поэтому вместо сигарет вытащил пачку жевательной резинки без сахара и пустил
по кругу.
     --  Близко ударило, -- заметила Джули.  По  ее гладкому, надежному лицу
пробегали  отсветы   костра.   Прекрасная   женщина,  воплощенное  мужество,
настоящая  жена  пионера, из тех, что одной  рукой будут  отстреливаться  от
индейцев, а другой  похлопывать по  спинке  младенца,  чтобы  срыгнул  после
кормления. -- Хорошо, что  ты натянул  брезент. А палатку-то  ставить будем?
Крыша есть и брезент этот...
     Он ответил отечески авторитетно и твердо:
     -- Ни к чему. И так хорошо.
     -- А дальше, дальше что было, пап?
     --  Ax да.  Так вот.  Ночью  разразилась гроза,  как сейчас. Кривоногий
Билли с товарищами измазали себе лица болотной грязью и подошли на долбленых
челнах к краю болота. А  там как  раз  жила семья  белых поселенцев, недавно
перебравшихся из... ну да, из Нью-Йорка.
     -- Да ладно тебе, пап, ты же выдумываешь.
     --  Нет-нет, я читал. Правда. Жили они втроем: муж, жена  и  мальчик --
твоего возраста, Джефи, -- и при них собака,  немного скота и мул,  кажется.
Словом,  фермеры.  Осушили площадь  в два-три  акра и  засеяли  жирную землю
хлопком и табаком. Всего несколько месяцев как приехали, не успели еще  даже
дом поставить, спали вот  на таком же помосте под крышей,  а с боков открыто
во все стороны...
     -- Пап.
     Джеф  не  стал  отвлекаться.  Он  знал, что  завладел  вниманием  сына.
Подмигнув исподтишка Джули, он продолжал:
     --  Кривоногий Билли приказал  своим  ребятам  женщину взять живьем,  а
мужчин убить  и  тела  бросить на  месте. Но  хлынул  дождь,  и один  индеец
поскользнулся и упал,  мушкет  у него выстрелил,  и  все  это как раз в  тот
момент, когда остальные, улюлюкая, выскочили из кустов. "Бегите!" -- крикнул
отец, и сразу  в  воздухе замелькали томагавки  и стрелы, но мать и сын  уже
бросились  бежать, и  отец, сделав несколько  выстрелов из ружья,  чтобы они
успели оторваться от погони, побежал за ними. Но знаете что?
     --  Что?  -- прерывающимся  голосом  переспросил  Джеф-маленький,  весь
подавшись вперед и опираясь локтями о коленки.
     -- Они выбежали на торфяную закраину,  но  она отломилась от берега  во
время бури,  и получилось словно во сне, они бегут что есть силы, но -- ни с
места, а Кривоногий Билли, лицо  в потеках черной грязи, над головой занесен
томагавк...
     В  этот  миг  мощным  порывом  ветра оборвало вверху завязки  брезента,
полотнище упало  на воду, обдав их тучей океанических брызг. Сбоку и сверху,
сквозь решето крыши, хлынул ливень. Джеф младший и Джули с воплями бросились
доставать плащи, а Джеф, вскочив, очутился лицом к  берегу.  То, что он  там
увидел,  заставило  его похолодеть.  В полутьме на берегу, позади платформы,
обозначилась  некая  фигура,  и это не  был ни  аллигатор с  акробатическими
наклонностями, ни медведь, которого они чуть было не встретили, -- нет, весь
в  лохмотьях,  ноги  колесом,  с  лицом,  перемазанным  грязью,   там  стоял
Кривоногий Билли собственной персоной.
     Хиро,  со  своей  стороны,  не  знал,  что  подумать. Собиралась гроза,
заметно стемнело, и не было  на всем  болоте комара,  мошки, клеща,  пиявки,
овода и прочей  кровососущей братии, которая бы не успела его ужалить каждый
не менее пяти раз. Перемазанный грязью и блевотиной, весь пустой внутри, как
тыквенная калабашка, он, распугивая птиц,  рептилий и лягушек, на ослабевших
ногах выбрел из трясины под деревья, где вода стояла не так высоко и дно под
ногами было потверже. Несколько часов назад, когда солнце  жарило  прямо над
макушкой, он наткнулся на россыпь иссиня-черных ягод  и, присев на корточки,
набивал рот и глотал, покуда  они не полезли назад, поднимаясь кверху, точно
осадок в бутылке  прокисшего вина. Потом долго лежал без сил  и  клял самого
себя,  своего  инородца-отца, и крепконогую мать, и  Рут:  она предала  его,
дрянь, использовала, вставила  в  рассказ, употребила  по своему  капризу, а
потом вышвырнула, как мусор. Вода колыхалась, будто колыбель. Он смежил веки
под  комариное зудение  и,  всплыв,  заснул. Но когда солнце соскользнуло за
горизонт  и  все  живое в  болоте низринулось  на  него,  чтобы испить  свою
законную порцию японской крови, он поневоле  очнулся.  На самом-то деле  его
разбудили   звуки   --   тихая,  напевная  мелодия,   совершенно   неуместно
вплетавшаяся в какофонию рева,  кряка и  писка, беспощадно раздиравшую  уши.
Флейта, что ли? Неужели здесь,  на задворках мира, кто-то играет  на флейте?
Следом проснулось обоняние и принесло весть об очаге и жарящемся мясе.
     Гроза  разразилась, когда  он, нетвердо ступая,  вышел из-за деревьев и
ощутил под ногами колеблющуюся, мягкую, но все-таки почву --  само  по  себе
уже  чудо, --  но  то, что он увидел,  было и вовсе фантастика.  Футах в ста
впереди из тростника  и  кустарника поднималось  некое примитивное строение,
просто навес на столбах, но  в нем жили  люди,  хакудзины, они сидели вокруг
огня.  Кто это,  местные крестьяне? И вот такие у них  жилища?  Но как могут
люди, даже самые грубые, обитать  в  болоте?  Впрочем,  это  ведь Америка, и
здешние жители ничем уже  не  способны  его удивить.  Кто бы они ни были  --
ковбои,  молодые  республиканцы  или  торговцы  наркотиками,  ему совершенно
безразлично, он истерзан голодом и отчаянием, весь  пропитан болотной водой,
он на краю гибели, и эти люди ему нужны.
     Однако  даже  и  на  краю  гибели  лучше  действовать осмотрительно. Он
вспомнил лупоглазого негра, полезшего  в  драку за своих  устриц, и девицу в
магазине,  где продают кока-колу,  и Рут,  которая усыпила его бдительность,
подчинила  его себе, а потом сама же перешла на сторону его врагов и вырвала
у него сердце. Он чуял запах мяса, видел укрытие. Хорошо было бы обсушиться,
хотя бы минуту посидеть  в  тепле!.. Но  как  к  ним  подступиться,  к  этим
дикарям? Объяснять им, что он голоден, -- бесполезное дело, это показал опыт
с  негром.  Подход в  духе героев  Клинта Иствуда  тоже ничего не  дал, хотя
ругался он правильно и может этим гордиться. Единственный действенный способ
это обман: Эмбли Вустер поверила,  что он -- некто  по  имени Сэйдзи, а если
поверила  она,  то,  может быть,  и  эти  люди  поверят.  Но  нужна  сугубая
осторожность.  Люди, которые живут в таких невозможных, немыслимых условиях,
что  в это даже трудно поверить, должны быть грубыми и  порочными.  Какое-то
даже  кино  такое было,  где горожане  плывут на лодках, а  на них  нападают
дикари, засевшие среди скал.
     Но  они  уже  его  заметили.  Полыхали  молнии,  струи  дождя  хлестали
наискось.  Перед Хиро на помосте  стоял мужчина, вид у него был растерянный,
испуганный -- уже нехорошо, -- и он что-то кричал, а двое  других -- женщина
и мальчик -- замерли на месте. Что он кричит? А, ну да, конечно. Боевой клич
хакудзинов: "Помощь не нужна?"
     Хиро постоял, глядя на них, потом оглянулся вокруг на  топь под дождем.
Он отчаялся  во  всем,  он изнемогал от  голода и  весь распух от  комариных
укусов, грязный, насквозь вымокший, потерявший много крови, он словно бы всю
жизнь  ничего другого не  видел. Чего  ему опасаться?  Пусть его  застрелят,
пусть  привяжут  веревкой  и  прибьют гвоздями к кресту, пусть сдерут с него
кожу,  пусть  сожрут -- наплевать. Рут  его  предала.  Город  Братской Любви
обернулся обманом. А есть только болото, и ничего, кроме болота.
     -- Тури-ист!  -- крикнул Хиро, повторяя за девицей в магазине,  -- упал
за борт!
     Никакой реакции. Ничего. Два  лица поменьше появились справа и слева от
первого, и три пары водянистых глаз впились в него, как три пинцета. А ветер
выл. И деревья ходили ходуном.
     -- Тури-и-ист! -- еще раз проорал Хиро, поднеся ко рту ладони рупором.
     И  тут случилась еще одна, самая удивительная вещь в цепи  удивительных
вещей, происшедших с ним  после прыжка  с верхней палубы "Токати-мару":  они
поверили.  "Держись!" -- крикнул ему мужчина, словно тонущему  ребенку, и, в
одно мгновенье спрыгнув с помоста, двинулся к  берегу по колено  в  болотной
жиже. Спасение было проведено по всем правилам. Мужчина ухватил Хиро за одну
руку,  взвалил себе на  спину, словно раненого,  как будто дождь --  это  не
дождь,  а град  пуль  или раскаленная шрапнель,  и  рысью  побежал  с ним  в
укрытие,  а  там уже хлопотали женщина и  мальчик, они подвесили нечто вроде
театрального  задника для защиты от непогоды. Не прошло  и нескольких минут,
как у  них  уже вовсю полыхал огонь, и  Хиро вытирал  волосы  полотенцем,  а
мужчина  протягивал ему  спальный мешок -- завернуться.  Закипела  вода, ему
дали в кружке, изолированной пенопластом,  моментального бульона с лапшой, и
он ел, а они суетились вокруг, подкладывали дрова в огонь,  затыкали прорехи
в крыше и смотрели на него покрасневшими глазами.
     -- Еще? -- предложил мужчина, когда  Хиро  опустошил  первую кружку; он
только кивнул  утвердительно в  ответ, как  перед ним, словно по волшебству,
появилась новая порция.
     -- Надо переодеться в  сухое, -- сказал мужчина и не успел обернуться к
женщине, как она уже  принялась рыться  в  рюкзаке, плотно набитом рубахами,
трусами, носками и  полотенцами. Рюкзак? Значит, они  туристы? Но почему они
тогда  не устроили лагерь среди чистой сухой широкой прерии, а полезли в эту
клоаку? Гайдзины. Никогда ему их не понять, проживи он хоть сто четыре года.
Ему дали  одежду,  футболку с  дурацким  детским рисунком  во всю  грудь  --
какая-то улыбающаяся рожа, а снизу подписано: "Самый лучший на свете  папа",
пару тесноватых  трусов и  синие  джинсы  с  неподшитыми штанинами,  которые
никогда бы на нем не  застегнулись, если бы не бесконечные  лишения, которые
претерпела его бедная хара. Хиро отошел в сторону переодеться, не переставая
признательно кланяться, прикидывая, сможет ли  за  всю жизнь расплатиться, и
так   щедро   расточая  слова  благодарности,  ну  прямо   боготворя   своих
благодетелей.  Не  хочет ли он еще  есть? Хочет. И  вот на решетке с треском
жарится  мясо,  и дают  хрустящий  картофель,  и крутые  яйца,  и  морковные
палочки, и капустный салат, и кекс.
     --Дамо, -- повторял он еще и еще, -- домо аригато.
     Они  смотрели  на  него  во все  глаза.  Сидели перед  ним  полукругом,
упираясь ладонями в  колени и устремив  на него глаза, горящие милосердием и
человеколюбием.  Они умиленно  любовались тем, как  он ест,  словно  молодая
мать, провожающая взглядом в рот .. своему чаду  каждую ложку овощного пюре.
Однако
     они спасли его  и  накормили, и теперь  неотвратимо  наступила  очередь
расспросов.
     --  Вы  филиппинец? --  спросил  первый  мужчина,  когда  Хиро  целиком
затолкал в рот кусок кекса.
     Осторожнее! Он уже принял решение,  что лучшей  тактикой -- единственно
приемлемой тактикой -- является ложь.
     -- Китаец, -- ответил он.
     На их  лицах ничего  не  отразилось. Дым, завиваясь, поднимался  вверх.
Хиро потянулся за последним куском кекса.
     -- И  вы здесь  были на  дневке? На дневке,  на дневке...  Что  бы  это
значило?
     -- Прошу меня извиничь и простичь, но сьто такое -- дневка?
     --  Ну, посещение болота... туризм. Вот и мы тоже, -- почему-то мужчина
при   этом  рассмеялся,   от  души,  свободно  и   раскованно,  демонстрируя
непринужденность, безупречное здоровье, преуспеяние и зубы -- настоящее чудо
ортодонтии. -- У вас что же, лодка перевернулась? Никто не пострадал? Или вы
были один?
     -- Один, -- ухватился за подсказку Хиро. Он почувствовал, что здесь как
раз  кстати пришлась  бы  улыбка,  и  поэтому  с  готовностью  оскалил  свои
неровные,  разнокалиберные зубы. Лгать  и притворяться --  это, оказывается,
вовсе  не трудно.  Это  по-американски,  как он  теперь наконец понял.  Даже
странно, что он испытал такие трудности у Эмбли Вустер.
     Они сказали, что их фамилия Джефкоут, живут в Атланте, штат Джорджия. А
вообще-то  из  Нью-Йорка.  Джеф,  Джули и Джеф-маленький (мальчик покраснел,
когда  отец представлял  его гостю).  Хиро поклонился каждому по  очереди. И
снова они уставились на него, и в  глазах их -- ожидание. Чего от него ждут?
Чего вам еще? -- подмывало его спросить.
     -- А вы... Вас как?.. -- намекнул мужчина.
     Хиро смущенно охнул.  Ну конечно! Как же  он  упустил? Он начал было им
рекомендоваться,  но  сразу  замялся.  Он  же сказался китайцем.  А  если он
китаец,  то какие  у них, у китайцев, имена?  Ли, Чань, Вонг? "Сунь Вынь" --
так назывался  китайский  ресторан в двух  кварталах  от дома,  где жила его
бабушка,  но это  имя дурацкое,  смехотворное,  не  может  он, Хиро  Танака,
знаменосец Мисимы и Дзете, носить такое имя. Этого не может быть никогда.
     -- Да? -- Они подались к нему, улыбаясь дурацкой улыбкой: уж так-то им,
глупеньким, приятно  обменяться любезностями с  каким-то  чумазым китайцем в
этом мокром, протекающем аду на краю света. Дождь сочился сквозь крышу у них
над головами и сыпал мелкой дробью по водам вокруг.
     -- Я... меня  зовут Сэйдзи,  -- решился наконец он: разве они понимают,
американцы? Им что китаец, что угандиец, без разницы. -- Сэйдзи... Тиба.
     И, расщедрившись,  в тепле  под  крышей, да  еще завернутый  в  пуховое
одеяло, с полным, впервые за  много дней, желудком, он  поведал им жалостную
историю  своих  страданий в  болоте.  Его лодка  перевернулась, да,  два дня
назад:  крокодил  напал. Прыгнул в лодку  с  дерева.  Он, Хиро, стал  с  ним
сражаться, но  лодка затонула, и он остался без  всего: без пакетиков мяса и
без  кукурузных  крекеров в коробках, без  джинсов "Ливане" и без  доски для
серфинга. Он блуждал в болоте, обреченный на голодную смерть, питался одними
ягодами, пил болотную воду,  но они его спасли -- и в заключение рассказа он
не менее  пяти минут кряду возносил хвалу своим спасителям на  английском  и
японском языках.
     Когда он кончил, воцарилось молчание.  Гроза унялась, во взбаламученном
воздухе опять заныли комары и гнусы. Из ночной дали донесся чей-то рев.
     -- Ну-с, -- проговорил мужчина, хлопнув в ладоши, как судья  на игровой
площадке. -- Будем укладываться, а? Денек был не из легких.
     Где-то  в   глубокой,  пульсирующей  сердцевине  ночи,  когда  стрекот,
гуканье, звон приутихли, сменившись  слитным глухим гулом, и новое поколение
комаров  только-только изготовилось  к  вступлению в жизнь,  Хиро проснулся,
весь дрожа, и оказалось, что  дождь  припустил  с  новой силой.  Хиро  сразу
сообразил, где находится, сообразил и то,  что непромокаемое одеяло, которое
ему  дали  -- уж  эти  американцы, у  них  все  есть  запасное,  -- насквозь
промокло. Ветер зашел с севера, и в нем безошибочно ощущался запах осени. Но
месяц-то  сейчас который? Август? Сентябрь? Октябрь?  Хиро  представления не
имел.  Он  уже  так  давно  выпал из  жизни, так давно  ведет  существование
бездомного бродяги, первобытного пещерного варвара, что даже не знает, какой
сейчас месяц,  не говоря уж о числе. И  тем  более -- часе. Он лежал,  дрожа
мелкой дрожью, и думал обо всем этом. Ему стало ужасно себя жалко.
     Скоро до него  сюда доберутся, это ясно. Бойфуренд, конечно,  сообщит в
полицию,  и вислоносый шериф созовет своих негров и собак и введет в  болото
целую  флотилию  моторок, надувных лодок,  каноэ, яликов, плавучих  тюремных
камер. И Пегая Морда  со  своим несгибаемым помощником тоже, конечно, примут
участие, и Рут, и капитан Нисидзава,  вертолеты  переломают деревья, и  небо
задрожит от  оглушительных сирен и протяжного воя кровожадных псов. Если два
дня назад они все были его врагами, то уж теперь ненавидят его всеми фибрами
души. Он ведь оставил их в дураках. И они ему этого не простят.
     Обидно. Досадно. Если бы владельцем "мерседеса" оказался не сам главный
маслоед  собственной  персоной,  а   какой-нибудь  странствующий   торговец,
распространитель  энциклопедий,  просто  бродяга,  Хиро мог  бы  сейчас  уже
находиться в тысяче миль отсюда --  в Стране Широкого Неба, в Городе Моторов
под названием Детройт, у Золотых Ворот. Но вышло  иначе, и вот он здесь. Что
ему  сейчас необходимо, вдруг  осенила его мысль, так это лодка.  Была  бы у
него лодка, он  доплыл бы  в ней  до конца болота и побрел бы в  глубь суши,
покуда  не наткнулся на шоссе, а тогда...  а что  тогда? Снова криводушие  и
обман?  Снова ненависть?  И  хакудзины,  норовящие всадить в  спину  нож,  и
свирепые негры?  Но деваться все равно некуда, так или иначе, его выследят и
изловят, как зверя. Хиро  лежал мокрый, несчастный, весь  с ног до  головы в
путах  собственной лжи и старался ожесточить  свое сердце. Он знал, где есть
лодка. Байдарка. Узкая, быстрая и нагруженная провиантом на целый полк.
     Джефкоуты  дружно спали,  посапывая синхронно, приняв сон как награду и
разложив вокруг свои  пожитки, точно императорский выкуп. Тут же,  у  самого
края  платформы, тесно  покачивалась  привязанная  байдарка.  Совсем  рядом,
доплюнуть можно, не вставая с места. Но о чем это он? Они были к нему добры,
они  и  Эмбли  Вустер.  Их  глаза не выражали ненависти, а лишь  здоровье  и
уверенность в  себе. Как можно ограбить их, бросить на произвол судьбы вдали
от людей, под ветром и дождем?
     Как?  Да  очень просто. Они  же хакудзины, всего  только  хакудзины, не
лучше  остальных.  Стоит им проведать,  кто  он  такой,  и они своими руками
бросят его за решетку,  туго-натуго завинтят на его запястьях наручники, и в
глазах у них будет фарфоровый  блеск от  сознания собственной  правоты. А он
японец. Самурай. В беспощадности -- его единственная надежда.
     И  он  уже приготовился сделать первый  шаг  по  пути предательства  --
выскользнуть  из-под  мокрого одеяла и  приступить к действию, но  тут вдруг
мальчик  застонал  во  сне.  Такой душераздирающий,  посторонний  звук среди
болотной ночи. "Аааах! -- мучился мальчик в  тисках сновидений. -- Аааах!" И
пока длился этот сон, Хиро одним рывком перенесся в собственное  отрочество,
где  были  демоны,  преследовавшие его  по  ночам, и слабые  дедушкины руки,
обнимавшие его, -- и тут в темноте поднялась человеческая  фигура  -- фигура
отца,  мальчикова  отца  --  и  Хиро   услышал  тихое  "Ш-ш-ш>>,  баюкающий,
успокаивающий  шепот. Отец, мать, сын -- семья.  Душа  Хиро  затрепетала  от
тревожных  предчувствий, предчувствия обрели плоть, стали неоспоримы, и Хиро
понял, что байдарка, его единственная  надежда,  останется там,  где  стоит.
Вторично его разбудил  запах яичницы с тушенкой, запах непривычный -- помимо
помойной стряпни  кока Тибы, Хиро был плохо знаком с иностранной едой, -- но
он все же отличил  в его составе непременную у хакудзинов  гарь пережженного
мяса.
     -- Сэйдзи, -- позвал нежный голос,  как  только Хиро  открыл глаза;  он
принадлежал Джули Джефкоут.  Джули  была в  шортах и  длинном, акцентирующем
груди  лифе -- вид одновременно и материнский, и соблазнительный.  --  Спали
хорошо? -- справилась она, переходя через  платформу и отдавая  в руки  Хиро
кружку кипящего черного кофе.
     Солнце поднялось. Уже чувствовалась жара. Джефмладший, пристроившись на
краю платформы, снова и снова неутомимо забрасывал крючок с наживкой и сразу
же  притягивал его через  всю заводь  обратно, а отец хлопотал  в  байдарке,
рассовывая их пожитки по тугим тючкам и негромко насвистывая за работой.
     -- Ну как, браток, -- оглянулся он на Хиро, -- к завтраку готов?
     Ошалев  от  напора их бодрости  и энергии, Хиро  только кивнул  в  знак
согласия. Его  слегка мутило -- естественно, после всего, через что пришлось
пройти, -- может быть, от еды полегчает?
     Джеф  Джефкоут   вернулся   к  погрузке.  Леска  Джефа-младшего   снова
просвистела по колесикам,  и раздался отдаленный всплеск. Хиро приподнялся и
сел, и Джули Джефкоут подала ему пластмассовую тарелку, а на ней -- яичница,
и  рубленое мясо,  и  разварные картофелины,  и фруктовый салат  из банки --
мешанина вроде европейских блюд кока Тибы.
     -- Кетчуп?  -- предложила Джули, и когда  Хиро кивнул, выдавила на  все
содержимое тарелки оранжевую пасту.
     -- Омлет по-денверски, да? -- сказал Хиро.
     Джули  Джефкоут  улыбнулась.  То  была  красивая улыбка  америкадзинов,
немудрящая, открытая улыбка, место которой -- на журнальной обложке.
     -- Вроде того, -- кивнула она.
     Через  полчаса  Хиро  уже  смотрел,  как  Джеф  придерживает  лодку,  и
маленький Джеф  первым,  а за ним  Джули пролезают вперед  и рассаживаются в
узком, неустойчивом  пространстве.  Лодка по самые  борта  плотно  загружена
всевозможным  снаряжением,  необходимым  для  их  путешествия  по  безлюдным
болотам:  тут  и  сумка-холодильник,  и запас  древесного  угля,  и  горючая
жидкость,  и  бинокли, и  удочки,  и набор  пластмассовой  посуды, палатки и
спальные   мешки,   и   перемены   одежды,  книжки   в  дешевых  переплетах,
электрические фонарики, мазь для губ  и  лакричные конфетки. Для  Хиро места
нет. Джеф Джефкоут  заверил его, что они прямым  ходом направятся  отсюда  к
лодочной базе и проследят за тем, чтобы кто-нибудь из смотрителей немедленно
отправился вызволять его. Хиро принял огорченный вид -- собственно, он и был
огорчен -- из-за того, что они никак не могут взять его с  собой. Но Хиро --
вернее, Сэйдзи, ведь они знают его под этим именем -- забыт не будет, на сей
счет он получил твердое слово Джефа.
     Перед  тем  как  отчалить,  Джеф Джефкоут  вдруг  вылез из байдарки  на
платформу, скинул с ног кроссовки и вручил Хиро.
     -- Возьмите, --  сказал он, -- у меня в рюкзаке еще две пары, а вам они
тут нужнее, чем мне.
     Хиро  с  поклоном  принял  подарок. Кроссовки оказались  на  пупырчатой
подошве,  в  таких  ходят белокурые курортники  в японских рекламных клипах.
Хиро сунул в них ноги  и, одетый в подвернутые  джинсы и  просторную майку с
чужого плеча, тоже почувствовал себя богатым курортником на пляже.
     Джеф  забрался  в  байдарку,  сел  на  корме  и  оттолкнулся веслом  от
платформы.
     -- Пока!  --  крикнул он. -- И ничего не бойтесь, за вами придут еще до
полудня. Я обещаю.
     -- До свиданья! -- пронзительно, как птица, прокричал Джеф-маленький.
     Джули оглянулась, помахала:
     --  До скорого  свиданья!  --  Голос совсем  как у Рут; Хиро  на минуту
ощутил волнение. -- Берегите себя!
     Само собой, они оставили ему еду -- шесть сандвичей, целлофановый пакет
с пастилками,  три  сливы,  две  груши и мешок пряных  сухариков размером  с
хозяйственную  сумку, не говоря  уж  о  двухлитровом  баллоне  газированного
апельсинового напитка.
     -- Спасиба! -- кричал Хиро. -- Спасиба борьсая!
     А сам прикидывал, зачтется ли в его пользу то, чего не сделал? Он у них
в долгу, в огромном  долгу, но ведь и они ему кое-чем обязаны. За то, что он
не  перебил их во сне, что не украл их провиант, их лодку,  весла,  удочки и
угольные брикеты. Если разобраться,  он ради них  пожертвовал собой -- а это
чего-нибудь да стоит.
     Он долго стоял и смотрел с платформы, как они уходят узкой  протокой --
лопасти трех весел взблескивали синхронно,  в полной гармонии:  отец,  мать,
сын.
     В  Сисеровилле, этих  "воротах знаменитого Окефе-нокского заповедника",
как  написано  в  буклете,  имелось  два  мотеля, хотя,  на  взгляд  Детлефа
Эберкорна, они ничуть не лучше перевалочных лагерей нелегальных иммигрантов.
Один,  "Спальная  зона", располагал миниатюрной площадкой для  гольфа, прямо
посреди автостоянки, и кафетерием,  в котором, согласно написанному  от руки
объявлению, можно получить завтрак  за  99 центов -- "а добавки кофе и  каши
неограниченны".  Здесь  свободных  номеров   не  было.  Второй  мотель,  под
названием  "Веселые  мормышки",   завлекал  усталого   путника  плавательным
бассейном,  до   краев  наполненным   жидкостью,  напоминающей  по  цвету  и
консистенции  гороховый  суп.  Недаром вдоль шоссе стоит  столько  рекламных
щитов, воспевающих  "суп-пюре гороховый,  домашний", хотя ни один нормальный
человек, раз попробовав, никогда больше  в рот его не  возьмет. А вот тут --
другое дело, тут тебе  представляется возможность в  нем поплавать. Эберкорн
пожал плечами и въехал на стоянку.
     Ему  сейчас совершенно  не  до  того,  чтобы  бултыхаться  в  бассейне.
Поставлена на кон его служебная карьера, можно сказать, все его будущее. Так
что  придется  забыть  Ле  Карре,  и  пиво  коробками,  и  тихую  комнату  с
кондиционером, где все замерло, только успокоительно мерцает телеящик Отныне
жизнь Эберкорна будет полна лишений,  как описывается у Дж М. Кейна.- кружка
мутной воды с несколькими каплями йода, пот, обожженная солнцем кожа, боль в
суставах.  Утром  ему  позвонил  из  Атланты  Натаниель  Картерет  Блюстоун,
районное начальство.  Не просто  утром, а  рано утром. Чуть  свет.  В  шесть
тридцать утра. А Детлеф Эберкорн и вообще-то в шесть тридцать утра бывает не
в  самой  лучшей  форме,  а  тут еще накануне они с Турко, шерифом  и шестью
сотнями повизгивающих  псов до третьего часа ночи  шли по чуть теплому следу
Хиро  Танаки. И  когда Эберкорн, еле живой  от усталости, поднял  трубку,  с
соображением у него было туговато.
     Н.  Картерет   Блюстоун  желал  узнать,  почему   спецагенту  Эберкорну
непременно  нужно  делать  посмешище  из  Иммиграционной  службы?  Он  видел
утренние газеты? Ах, нет еще? Ну так он найдет в них кое-что небезынтересное
для  себя. Этот  япошка  -- японец,  сразу же  поправился Блюстоун --  вдруг
неизвестно почему попал на первые полосы. Эберкорн  попытался объяснить, что
в "Танатопсис"  газеты попадают с опозданием на сутки,  но  Блюстоун даже не
сделал  паузы, чтобы его  выслушать,  а  стал язвительным  тоном  зачитывать
газетные  заголовки: "На свободе шесть недель,  за  решеткой  шесть  часов".
"Японец против Иммиграционной службы, счет один-ноль". "Побег  из тюрьмы  на
острове Тьюпело; иностранец осуществил его с легкостью". А что это еще такое
насчет  Льюиса Турко,  что  будто  бы  он набросился на  какую-то  женщину с
обвинениями,  идиотскими  и,  прямо  сказать,  подсудными?  В высшей степени
неудачный способ вести расследование, в высшей степени неудачный.
     Тут Эберкорн ничего  не мог  бы ему возразить, разве что  добавил бы от
себя,  что  "неудачный" -- это  еще  очень мягко сказано. Имеются,  конечно,
смягчающие  обстоятельства --  задержанного упустили люди  шерифа; лично он,
Эберкорн, ни на кого не  набрасывался с идиотскими обвинениями и за Турко не
отвечает; а народ там разговаривает -- ничего  не разберешь, соответственный
у  него и  интеллектуальный  уровень. Но он оправдываться  не стал. А только
сказал:
     -- Приложу все старания, сэр.
     На  что  Блюстоун  высказался  в  том  смысле,  что  все  его старания,
возможно, немногого стоят, чрезвычайно немногого.
     --  Я выложусь весь, сэр, --  поправился Эберкорн. На том конце провода
выдержали паузу.
     -- Да  уж, будьте добры, -- произнес наконец Блюстоун. -- И на этот раз
наручники  задержанного пристегните, черт  возьми, к своему запястью,  ясно?
Да, и сделайте мне одолжение...
     -- Да, сэр?
     --  Ключ проглотите, чтобы он вышел наружу только через  задний проход,
вы меня поняли?
     О втором  телефонном  звонке --  звонке Роя  Дотсона -- Эберкорн  узнал
только в четыре часа дня. А  почему? Да потому, что лазил по задворкам этого
Богом проклятого острова Тьюпело, следы искал, хотя каждому ясно, что ничего
это  не даст. Какие там следы?  Вот если бы они лягушек искали, тогда другое
дело, лягушек там  сколько  душе  угодно. Или  комаров. Была сорокаградусная
жара, солнце  повисло над макушкой, как прибитое,  и Эберкорн уже думал, что
сейчас  задохнется от  вони, когда вдруг,  хлюпая по грязи,  явился один  из
помощников  шерифа  с  известием,  что  они   здесь  попусту  теряют  время.
Подозреваемый с острова бежал. Да? И где  же он теперь? Отсиживается в сарае
у какого-нибудь местного издольщика? Или голосует  на Джексонвильском шоссе?
Или  уже в Атланте,  в китайской забегаловке  тыкает палочками в тарелку  со
строганым мясом  и луком? Да нет. В  болоте. В другом болоте,  в сравнении с
которым здешнее просто лужица.
     Вот как Эберкорн  оказался вечером  в мотеле "Веселые  мормышки", что в
Сисеровилле, штат  Джорджия,  на пороге  Великого Окефенокского заповедника.
Была уже половина  восьмого,  неоновая  надпись лучилась  на фоне меркнущего
неба робким намеком на  цивилизацию. Льюис Турко дрых на пассажирском месте,
источая вонь, как выгребная яма. Засохшая грязь облепила  его сапоги, висела
лепешками на  комбинезоне, в волосах и на бороде.  Они поцапались из-за того
случая  с мадам Дершовиц и  за весь день не обменялись  и десятком слов. Как
только поступило  новое сообщение  о  Танаке,  Турко  отшвырнул палку (он  в
буквальном смысле бил  палкой  по  кустам)  и без  единого  слова потопал  к
большому  дому, вынес свои пожитки,  пошвырял в "дат-сан"  и расположился на
пассажирском  сиденье. К тому времени,  когда  у  машины появился  Эберкорн,
Турко уже был в отключке.
     Эберкорн  подрулил к  конторе  мотеля и  вырубил задыхающийся мотор. Он
рассчитывал, что получит номер, быстренько примет душ, проглотит чашку кофе,
свяжется со  здешним шерифом и снимет  показания у Роя Дотсона. А потом часа
два поспит и с  утра снова примется за преследование. Таков был его план. Но
он страшно  устал, с  трудом языком ворочал,  и от него  тоже едва ли так уж
хорошо пахло.
     Хозяин за стойкой был низкорослый и смуглый, плечи узкие, руки-ноги без
мускулатуры,  как у ребенка. Зато вполне взрослое, откормленное брюшко, и на
лбу под засаленным козырьком  кепочки --  красный  знак  касты.  Он устремил
угольно-черные глаза прямо в  лицо Эберкорну -- еще бы, работая на  острове,
Эберкорн сильно загорел, и от этого белые пятна на коже стали еще  заметнее.
Почему-то он вдруг застеснялся.
     -- Дайте одну двойную, -- заплетающимся языком проговорил он.
     -- Вам двойник? -- переспросил чернявенький.
     --  Двойную. С двумя кроватями. Для меня и... вон для него. -- Эберкорн
указал пальцем через плечо в  сторону машины, в которой за стеклом виднелась
белобрысая шевелюра и задранная борода Турко.
     Чернявенький рассмеялся, обнажив ярко-красные пеньки зубов. Он проворно
нагнулся под прилавок, сплюнул  в  корзинку для  бумаг и  снова вынырнул  на
поверхность.
     -- Ну да, двойник, я так и понял. А  знаете,  сначала  подумалось... Вы
ведь приезжий в наших местах, я не ошибаюсь?
     Усталость гудела у Эберкорна в жилах, точно хмель, когда принял натощак
двойную порцию доброй мексиканской водки. Японцы какие-то. Сидел бы у себя в
Ист-Рокс, шугал мексиканцев и горя бы не знал.
     -- Из Саванны, -- с трудом ответил он. -- А вообще-то Лос-Анджелес.
     -- Вот-вот, -- страстно  закивал его собеседник -- Я сразу догадался. Я
даже чуть было не  принял вас за янки. А сначала так смешно показалось: одна
двойная порция на двух взрослых мужчин!..
     В осоловелом мозгу у Эберкорна вдруг вспыхнула искра вдохновения.
     -- Пенджаб, а? -- спросил он.
     Тот сразу расцвел:
     -- Да, Чандигарх.
     -- Давай, двойник так двойник. Как раз то, что мне надо.
     -- Обязательно! -- Чернявенький так просиял, что мог бы, наверно,  один
осветить все помещение. -- Мы тут на это не смотрим, принимаем всех.
     Утром  Турко был в отличном расположении духа, он рассуждал о человеке,
которого им предстояло изловить, словно вырос с ним вместе, словно они спали
бок о бок в сиротском приюте и женаты на сестрах.
     -- Он у нас  хитрюга, япоша наш, мы  с тобой  даже и  не думали,  факт.
Устроился, чтобы та сучка его кормила -- вернее,  две сучки  его кормили, не
забудь еще старуху, а потом имел наглость  драпануть из-под замка и скрыться
в  таком месте, что никто и ожидать не мог. -- Он задумался и поскреб только
что умытую бороду. -- Но они, япошки, на природе не приживаются, это публика
городская, метро, голуби на площади, в таком духе,  кончится тем, что он сам
себя в угол загонит и сдастся, я в том уверен на семьдесят пять процентов.
     Они ехали в "датсане"  по направлению  к болоту. Ночью прошел дождь, на
шоссе было скользко,  но солнце уже поднялось, и сырость  быстро испарялась,
отлетая  назад  сонной  дымкой.  Эберкорн  спал  дай бог  четыре часа, и  то
некрепко, урывками, а Турко навесил над второй кроватью гамак, улегся и знай
себе похрапывал  в свое удовольствие  и  проснулся,  только когда уже совсем
рассвело. Выехали без  завтрака,  в такую рань  еще  все было закрыто, кроме
чайной  для шоферов дальнобойщиков, а там набилось этого быдла толстобрюхого
--  невыносимо,  и Эберкорн ограничился  бумажным стаканом кофе  с собой.  А
Турко  -- ему  вообще  горя  мало,  у  него  по всему рюкзаку  был  распихан
неисчерпаемый  запас  всяких  корешков  и  полосок  вяленого  мяса.  Сейчас,
например,  разглагольствуя,  он держал  на  коленях  целлофановый  мешочек с
чем-то  сушеным,  вроде  рыбьих мальков,  время от  времени  засовывал руку,
доставал и грыз, как воздушную кукурузу.
     -- Но если ты думаешь насчет поп-музыки и маек с рисунком, то  этот тип
на них не  купится, -- продолжал Турко, как будто это не он собирался ловить
японца на  джинсы  и оглушительный дебильник. -- Нет, тут понадобится подход
похитрее.
     Он поскреб в бороде, и крошки от сушеной рыбы, плавно  витая, осели ему
на колени.
     Эберкорн старался  не слушать. После разговора с Роем Дотсоном у него в
душе  остался  неприятный  осадок.  Это  было  связано  с Саксби. Саксби ему
положительно нравился.  Не может  быть,  чтобы такой парень  был  виновен  в
сознательном  пособничестве  и   подстрекательстве  преступника  --  да  еще
нелегального  иммигранта,   буйного   и  опасного.   Тем   не  менее   факты
свидетельствуют не  в его пользу. Рут --  другое  дело, она способна на все,
как он сам убедился, и она могла втянуть Саксби. Запросто могла.
     -- Что ты думаешь насчет Саксби, Льюис? То есть
     насчет его участия в этом деле?
     Турко повернул голову, посмотрел на него.
     -- Ты это о ком?
     --  Да  Саксби, ну  знаешь,  приятель Рут... я хочу  сказать,  приятель
Дершовиц...
     --  А-а. Ну  да.  Виновен.  Виновен не меньше  ее. Или ты  думаешь,  он
случайно вывез япошку сюда  и выпустил, как Братца Кролика, в терновый куст?
Виновен, как виновны Чарли Мэнсон и Адольф Гитлер, --  а если нет, то что он
делает  в  самом  сердце  Окефенокского  болота? -- Льюис достал  еще горсть
сушеных  мальков.  -- Если  хочешь  знать  мое  мнение, все  это очень  даже
подозрительно.
     Они уже  проехали щит с надписью  "Добро пожаловать в заповедник  имени
Стивена  Ч. Фостера",  но до сих  пор  не увидели никаких следов  пребывания
здесь человека  -- не считая, конечно, дорожно-строительной  бригады. Дорога
по  прямой линии рассекала  топь и зелень,  зелень  такой интенсивности, что
хотелось определиться по  небу: на какой ты  планете? Эберкорн допускал, что
кому-то это может нравиться, дарить, как  говорится, свежесть и бодрость, но
ему лично  подобный ландшафт  не  доставлял  ни малейшего удовольствия -- по
нему, так хоть бы  устроили здесь стоянку для автомашин вместо этого чертова
заповедника. Мысли его все время возвращались к Саксби -- как неловко будет,
если  дойдет дело до наручников.  Кроме Саксби, он еще думал о япошке -- вот
именно что о япошке, так он и будет его называть, и пусть они все катятся со
своим служебным этикетом. И еще о том, что неужели ему теперь до конца жизни
загорать  здесь  в  три  оттенка и отдавать  свои  уши  на съедение  комарам
величиной  с  птицу колибри? (Это особенно злило: почему именно до ушей  они
так  охочи?  У  него уши  никогда  не  отличались  миниатюрностью, а  теперь
раздулись  раза в два, похоже,  будто два ломтя  толстой колбасы прилипли  к
голове, глаза бы не смотрели.) Он вел машину и старался не глядеть на себя в
зеркало заднего обзора.
     Наконец показались дома --  низкие, длинные сооружения, музей, турбаза,
--   и  Эберкорн  свернул   на  незаасфальтированную  автостоянку,  где  уже
выстроилась когорта полицейских машин, два пожарных грузовика и одна "скорая
помощь". От туристских  автомобилей  и пикапов было  не проехать,  и куда ни
взглянешь, всюду люди, хотя еще совсем рано,  так  невозможно  рано,  что, в
сущности,  не  кончилась  ночь.  Люди толкались  на  пристани  возле  лодок,
заглядывали в  окна полицейских автомобилей,  подносили к глазам висящие  на
груди бинокли,  завтракали бутербродами  из пакетов  и  запивали  питьем  из
бумажных   стаканов.  По   проезжей  части  носились   голоногие  ребятишки,
безуспешно вскидывая  в неподвижный  воздух змеев, в одном ободранном  джипе
старик смотрел телевизор,  а какая-то  плечистая и  грудастая  дама пятилась
перед стареньким "фордом", держа  в руках  птичью клетку, и  в конце  концов
поставила ее на землю прямо посредине стоянки.
     Сумасшедший   дом!  Как   на  Четвертое  июля   или   перед   открытием
поп-фестиваля, только еще хуже. У Эберкорна екнуло сердце.
     -- Льюис, как  ты  думаешь, вся эта публика?.. -- начал было он, но при
одной только мысли у  него от ужаса язык прилип к гортани.  Люди эти были не
жизнерадостными   туристами   и   экскурсантами,   по   чистой   случайности
собравшимися здесь  в  будний день уже  к  семи часам  утра. Какое там.  Они
съехались  сюда,  потому что они съезжаются  на место  всякого несчастья,  и
терпеливо,  как  стервятники,  ждут  кровопролития,  насилия,  уголовщины  и
отчаяния.  Ждут  эксцессов  и  унижения,  словно лекарства, чтобы  разорвать
коросту скуки на  своей жизни. -- Но как они, черт  возьми, пронюхали? Мы  и
сами  только-только  узнали, что япошка,  то есть  японец,  то есть,  ну да,
япошка -- здесь. Или я не прав?
     Турко не ответил, но сурово насупился.
     Как  только Эберкорн  распахнул  дверцу "датсана",  от толпы отделились
несколько человек и пошли  на сближение,  наступая  со  всех сторон.  Он  их
заметил, еще когда выруливал на стоянку: чересчур чисто одеты для туристов и
нервные,  настороженные,  словно  каждую секунду  готовы  сорваться с  места
рысью.  И  что  это  вон там?  Телекамера?  Теперь все стало  ясно:  пресса.
Окружили его, не  успел он еще ступить на землю, и  вот уже на него смотрела
собственная   обгорелая  пегая  физиономия  с  распухшими  ушами  по  бокам,
контрастно, в три цвета, отразившаяся в черном глазу телекамеры.
     --  Мистер  Эберкорн!  --  окликают.  Узнали  его  фамилию.  --  Мистер
Эберкорн!
     Вперед  выступила  женщина с  лицом  как  из пластика  и  замороженными
волосами, стала  перед ним в  борцовскую стойку. Вроде бы знакомая, вроде бы
он видел ее по телевизору, еще когда у  него была квартира и офис,  когда он
был просто обывателем и ходил на  обыкновенную работу с  девяти до шести  --
как все. Телекомментаторша, ишь ты, меня покажут по телевизору, подумал он и
ощутил  вчуже  приятное волнение. Но тут  же сообразил, что его  обязательно
увидит Н. Картерет Блюстоун,  и почувствовал  сжатие глубоко  в желудке, где
плескался дешевый кофе, разъедая стенки, как аккумуляторная кислота.
     Началось  с незначительного эпизода -- едва хватило  на заметку в шесть
строк на двадцать  восьмой  странице в  газете "Саванна стар",  просто чтобы
заткнуть  дыру между рекламами  новой  породы  кур без  костей  и  туалетной
бумаги; а выросло в событие, заслуживающее внимания телевидения.  Это  можно
было  предвидеть. Действительно ведь  богатый  материал:  тут тебе и секс, и
насилие,  и межрасовые половые связи,  и побег из тюрьмы, и болото,  кишащее
змеями  и   аллигаторами,  и  разговоры  о   бессилии  властей  и  о   шайке
подозрительных  писателей  и  художников.  Ну  просто  мыльная опера.  Целый
телесериал. "Когда болото прибывает", "Отсюда -- и в Окефеноки", "Охотник за
япошками".
     Женщина с пластиковым  лицом пожелала  узнать, почему у  Иммиграционной
службы  на  ловлю  беглеца ушло  добрых  шесть недель и что  бы Эберкорн мог
сказать в ответ на обвинения  в некомпетентности? При этом она хмурила брови
и морщилась, словно сама страдала от своих беспощадных вопросов.
     Не  успел  еще  Эберкорн  сформулировать  ответ, как  вылез мужчина лет
пятидесяти с хищным носом и  руками в седой поросли до локтей и, сунув ему в
лицо  микрофон,  поинтересовался,   как  обстоит  дело  с  надежностью  мест
заключения на  острове  Тьюпело. Нет  ли  там  разинь  среди  обслуживающего
персонала, и если да, то кого именно он бы назвал?
     Тут все  голоса слились в  общем гаме. Как  ему нравится сотрудничать с
местными  властями?  Чем  питается  в  болоте  подозреваемый?  Скоро  ли они
рассчитывают его изловить? Действительно ли  он опасен? А как насчет зыбучих
песков? И змей? И аллигаторов? Что он может сказать о Рут Дершовиц?
     Эберкорна прижали к машине, он стоял, чуть не  на два  фута  возвышаясь
над  толпой,  чувствуя себя  голым, выставленным  на всеобщее  обозрение,  с
горящей, как  колбаса на  сковородке,  рожей.  Их,  наседающих на него, было
слишком много,  и все  орали  одновременно.  Ему  еще  никогда  не случалось
выступать перед публикой, держать  ответ  по поводу следственного дела, даже
по телефону,  даже в тот  раз,  когда вьетнамцы из племени хмонг зажарили  в
микроволновой  печке  собаку,  а  Общество защиты  животных  сравнило  их  с
нацистами в Освенциме.  Язык Эберкорна  не слушался.  Да  он и не  знал, что
отвечать. Так бы он и стоял там до второго  пришествия, болван болваном,  на
виду у Н. Картерета Блюстоуна  и всего человечества, если бы не Турко. Турко
только  рявкнул: "Комментариев  не  будет!"  -- и пошел  с ухмылкой  убийцы,
врезаясь  в лес микрофонов и волоча  за  рукав Эберкорна. В одну минуту  они
проделали путь сквозь  толпу от машины  до полицейского  кордона, за которым
скопилась группа бритых мужчин в форме.
     Человека  в  центре Эберкорн узнал: шериф Булл Тиббетс  из полицейского
управления Сисеровилла. Если Тирон  Пиглер преподнес ему сюрприз -- оказался
с  высшим  образованием,  говорил  негромко и  внятно, --  то шериф  Тиббетс
предстал перед ним как раз таким, как он ожидал:  мрачным толстяком с вечной
табачной  жвачкой за щекой, широкополая армейская шляпа сдвинута на затылок,
и за зеркальными солнцезащитными очками прячутся глазки, такие  маленькие  и
мутные, что словно  бы  и  не  человечьи. Накануне  ночью  в  сисеровиллском
участке  он удостоил Эберкорна всего одним презрительным взглядом, а сейчас,
когда они с Турко подошли, и вовсе даже не оглянулся. Между  стоящими людьми
происходил какой-то спор, но о чем, Эберкорн был не в состоянии разобрать --
выговор у здешней публики просто кошмарный, не говорят, а носок жуют.
     -- Ты шел бык, -- хмуро произнес шериф.
     Возражавший,  низенький человечек,  совсем недомерок  рядом  с шерифом,
низколобый, развинченный, как Сноупс какой-нибудь,  не отступался. Он  махал
руками, почти кричал, словно от боли.
     Шериф   минуту  помолчал,  задрав   кверху  массивную   башку,  обнажив
раздражение кожи под подбородком  и сверкнув в небо двумя лучами отраженного
от очков света.
     -- Да шел бытык, -- повторил он.
     Турко скрестил  руки на груди,  вид его  выражал скуку и  нетерпение. В
отдалении по раскаленному  небу,  вытянув длинные  ноги  и  хлопая крыльями,
пролетела какая-то птица.
     -- О чем они? -- спросил Эберкорн. Турко вполголоса ответил:
     -- Маленький  хочет  задействовать  собак, а  шериф говорит  нет. -- Он
устремил взгляд вдаль над заводью, сощурившись, словно ожидал увидеть сквозь
буйную растительность, как из-за горизонта выплывает на веслах тот, кого они
все  ищут.  И  пояснил:  --  Тут  собаки  запрещаются  согласно   распорядку
заповедника, аллигаторы их обожают до одури, лодки переворачивают,  из  воды
выскакивают,  норовят  цапнуть прямо с  пристани. Вроде как  валерьянка  для
котов.
     Эберкорн ужаснулся. Аллигаторы! Час от  часу... Чем больше он узнает об
этих местах, тем сильнее его тянет назад в Лос-Анджелес.
     Они постояли  еще минуту, слушая,  как  шериф и  его люди жуют носки, а
затем вдруг снова куда-то понеслись, Турко впереди, Эберкорн за ним.
     -- Эта вся публика -- дрянь, -- на ходу бросил через плечо Турко.
     Эберкорн  не мог с ним не  согласиться, он только не понимал, куда  они
рысят  и  как  это  им  поможет изловить, предать суду,  получить приговор и
выслать  из  страны  Хиро  Танаку,  чтобы  Н.  Картерет  Блюстоун  от  него,
Эберкорна, отвязался.  А уж  тогда  можно  будет выдраться  из  этой  Страны
толстошеих и вернуться на сонные, замшелые улицы Саванны, где девочки такие,
как  Джинджер  и  Бренда, инаумеуних всего  только виски с  сиропом, тарелка
устриц да атлетический  секс  на  коврике перед вентилятором. Но Турко волок
его  назад  через полицейский кордон  к находящемуся  за ним  туристическому
центру.
     -- Куда мы идем, Льюис? Что ты задумал? Турко остановился на ступеньке,
обернулся и оказался с ним вровень, глаза в глаза.
     --  Я считаю, надо успеть взять здесь моторку  и  зацапать этого клоуна
Саксби. А уж он-то скажет, где прячется японец, можешь не сомневаться.
     Эберкорн был  не уверен, что  так  уж хочет  зацапать  Саксби  -- какое
обвинение  можно  ему предъявить? --  но  потолковать  с ним  как  будто  бы
действительно стоило. Все лучше,  чем болтаться здесь  и  иметь дело с  этим
шерифом, который не понятливей  сторожевой собаки.  Эберкорн пожал плечами и
следом  за  Турко вошел  в  помещение турбазы.  За  конторкой  сидели  шесть
блондинок  разных оттенков  и  возрастов  и  наперебой  приветливо улыбались
клиентам.
     Турко  решительно  протопал к самой  молодой  девице,  у  которой  были
бледно-голубые водянистые глаза и табличка на лацкане с именем Дарлин.
     --  Нам  требуется  моторка,   --  заявил  Турко  и  посмотрел  на  нее
пронзительным  взглядом тайного агента ФБР, однако не произвел, по-видимому,
никакого впечатления.
     --  Очень сожалею,  -- ответила девица  голосом сладким,  как  дождевая
вода, и с заметным болотным акцентом, --  но у меня распоряжение  от мистера
Чивверса и мистера Дотсона никому лодок не давать.
     --  Фактически  заповедник  в  настоящее  время  закрыт,  --  вмешалась
соседняя блондинка, лет, по-видимому, около сорока, с  замысловатой  высокой
прической. -- Мы сожалеем,  что причиняем  неудобство, но в болоте  прячется
маньяк-убийца.
     -- Восточный человек, -- добавила третья.
     -- Уже убил кого-то неподалеку отсюда, насколько я слышала, -- пояснила
самая старшая, блондинка лет семидесяти, отличавшаяся способностью говорить,
не разжимая губ.
     --  Троих  взрослых и младенца. Руками  удушил, -- уточнила блондинка с
прической, и все шесть испуганно вытаращились с дежурными улыбками на устах.
     Надо было вступать  Эберкорну. Пока разговор вел  Турко, он держался на
заднем плане, но теперь шагнул вперед.
     --  Специальный  агент  Детлеф  Эберкорн,  Иммиграционная  служба,   --
представился он  и  показал  удостоверение.  --  Из районного  управления  в
Саванне. Мы как раз идем по следу этого самого человека. -- Он  то же сделал
попытку изобразить улыбку. -- Именно поэтому нам и нужна моторная лодка.
     -- Н-ну,  я не знаю... --  замялась первая,  Дарлин. Она  повернулась к
соседке, блондинке неопределенного возраста  в секретарских очках и  пестрой
косынке. -- Как ты считаешь, Лу Энн?
     В  эту минуту в  помещение  через внутреннюю дверь  вошел Рой Дотсон, в
егерской форме и высоких болотных сапогах.
     -- Все правильно, Дарлин,  --  распорядился он, -- выдайте им,  что они
просят.
     Дарлин подняла глаза  на  Эберкорна. Ей было  не больше семнадцати,  ее
прилежно  улыбающийся  рот  уважительно  округлился. У  Эберкорна  мелькнула
неизбежная похотливая мыслишка, но Дарлин уже деловито потребовала:
     -- Будьте добры, ваши водительские права и кредитную карточку.
     У руля  на корме  большого плоскодонного катера сидел Рой Дотсон и гнал
полным ходом --  что,  впрочем, выходило не ахти как быстро. На  носу  залег
Турко  во всем своем субтропическом снаряжении -- саперная  лопатка, кусачки
для колючей проволоки и прочие причиндалы болтались, притороченные к рюкзаку
у него на спине. А посредине катера -- и не без удовольствия -- располагался
Детлеф Эберкорн. Он был обут в высокие болотные сапоги и к животу так крепко
прижимал  планшетку,  набитую таблетками  хализона,  кремом от ожогов, двумя
видами репеллентов и каламино-вым лосьоном, словно опасался, что у планшетки
вырастут крылья,  и  поди тогда  ее  поймай. Еще он согласился, по настоянию
Дотсона, надеть ярко-оранжевый  спасательный жилет, хотя и  чувствовал  себя
теперь в нем по-дурацки. У него для такой  уступчивости имелись две причины.
Первая  --  дипломатического свойства.  Дело в  том, что  Турко  в ответ  на
аналогичное  предложение  Дотсона посулил затолкать спасательный  жилет ему,
Дотсону, в задний  проход, если тот  еще  хоть словом об этом заикнется, так
что Эберкорну в миротворческих целях только и оставалось безропотно напялить
свой.  Вторая же и более существенная  причина состояла в том, что он ужасно
боялся аллигаторов  и змей, и, чтобы обезопасить  себя от них,  был готов на
все. В болотных сапогах и спасательном жилете он, по его мнению, был от змеи
защищен повсеместно, кроме лица, а  эту часть тела  он  предполагал  хранить
сухой и держать на недосягаемой высоте.
     И все же поездка  была при  всем  том довольно приятной.  Ветер  сдувал
комаров с его распухших ушей и  высушивал выступавший на висках пот. Словом,
болото, когда в него попал, оказывается не таким уж страшным. В сапоги никто
не  забирался,  не жалил и не кусал. С деревьев  на голову не падали змеи, а
единственный увиденный  аллигатор  был размером с  дамскую сумочку. В болоте
оказались на  удивление большие пространства открытой воды, и, если сощурить
глаза  за  стеклами   медицинских   противосолнечных   очков   в  прозрачной
пластиковой оправе, можно вообразить, что ты опять мальчишкой с папой, мамой
и братом Хольгером плаваешь по озеру Каситас.
     Удивил и причал на острове Билли, настоящая пристань, правда, всего  на
двух сваях, вбитых  в топь, но все-таки.  А  позади  нее  -- твердая  земля.
Почти. На сухом месте в  болотных сапогах и  спасательном жилете  чувствуешь
себя достаточно глупо. Он-то ожидал, как в фильме "Царица Африканская", жижи
и зыбучего песка по пояс. А тут обыкновенные лужи и  грязь. Немного пружинит
под ногой, но  и только,  вполне  сгодились бы  просто  джинсы,  футболка  и
туристские башмаки.
     Рой  Дотсон  шел   первым,  за  ним  неотступно,   неслышными   шагами,
настороженный, бдительный и скрюченный под тяжестью рюкзака, двигался Турко.
Замыкал процессию  Эберкорн -- размашисто шагал на своих длинных, как жерди,
ногах,  стараясь  увернуться  от  комариных  полчищ,  слетавшихся  на каждый
сделанный  им  шаг  и  тучей  выдвигающихся  вперед,  предвосхищая   еще  не
сделанный.  Они шли  еле видной тропой на другую  сторону  острова, где,  по
сведениям  Дотсона, накануне утром  разбил лагерь Саксби. ("Карликовая рыба,
-- хмыкнул  Турко, выслушав  Дотсона. -- Не иначе  как предлог,  вот что это
такое, можете мне поверить".)
     Они топали  гуськом добрых четверть часа. Солнечный  свет пятнами падал
под ноги, просачиваясь сквозь кроны высоких сосен. Воздух здесь был тяжелый,
густой, не как всюду, и знойный, пот лил прямо ручьями, и скоро они уже  шли
насквозь  мокрые,  словно добирались  сюда от  турбазы  вплавь. Надо принять
таблетку соли,  вспомнил Эберкорн, но  тут же  выругал себя: эти таблетки он
как раз  забыл!  А что бывает,  если  организм  останется  совсем  без соли?
Гибель,  кажется?  Принцип  --  как  в  электрической батарейке.  Или как  в
аккумуляторе? Тут Турко вцепился Дотсону в локоть. Все трое остановились.
     -- Что такое? -- тихо спросил  Дотсон. -- В чем дело? Турко еще сильнее
сдавил ему локоть.
     --  Лагерь, -- чуть слышно  шепнул  он. Где-то  за деревьями  принялась
громко орать какая-то птица, словно ее  ощипывали  живьем. Рой  Дотсон хотел
было что-то сказать, но Турко шикнул, не дал ему раскрыть рот:
     -- Ш-ш-ш. --  Глаза его холодно сверкнули. -- Вы оба оставайтесь здесь.
Я пойду один.
     Эберкорну ничего не было видно -- только древесные стволы и ветви. Ноги
его в резиновых сапогах совсем спеклись, спасательный жилет сдавил грудь. Он
тяжело втягивал воздух и откашливался насекомыми.
     -- Да тише же!
     -- Льюис...  --  Эберкорн хотел  ему напомнить,  что здесь  все-таки не
тропа Хо  Ши Мина, хотя,  может  быть,  и похоже,  и Саксби --  не коварный,
вооруженный до  зубов  коммунистический  партизан, а  вполне неплохой малый,
который любит рыбешек и Рут Дершовиц, да к тому же американский гражданин со
своими неотъемлемыми правами, и похоже, он вообще никакого отношения ко всей
этой истории не имеет или если  имеет,  то самое поверхностное, --  но Турко
посмотрел на  него с  такой  беспощадной  яростью, что он так и закрыл  рот,
ничего не сказав. Это работа для Льюиса Турко,  за нее ему деньги платят. Он
высвободился из-под  лямок  рюкзака  и бесшумно  скрылся  в  гуще  подлеска.
Эберкорн и  Дотсон посмотрели  друг на друга.  Ничего достойного внимания не
было видно -- никаких следов лагеря, палаток и вообще признаков цивилизации,
но  все-таки  Эберкорн  ощутил  волнение и  достал  из  карманов  диктофон и
блокнот. Кто  его  знает,  может,  Льюис и  прав,  может, япошка  и  вправду
прячется там у Саксби,  и  представляется  реальная возможность нацепить  на
злодея наручники, покончить со  всей волынкой  и навсегда  убраться из  этой
вонючей дыры.
     Но Рой  Дотсон был иного мнения. Он  сжал губы  в полоску, сердито свел
брови.
     --  Он  полоумный,  -- взволнованным  шепотом  произнес  Рой. -