стойку, глядя на Рут из-под белесых прядей, падавших ему на лоб. Потеха, да и только. Айна потягивала белое вино из бокала с кубиком льда. Она говорила с придыханием и странно тихо для ее комплекции. -- Оставили бы беднягу в покое -- я хочу сказать, посмотрите на его лицо, -- наклонившись, она постучала по фотографии лакированным ногтем. -- Неужто, по-вашему, он представляет опасность? Рут тем временем читала про шерифа Пиглера -- тот поклялся не мытьем, так катаньем положить конец этому безобразию, ведь разыскиваемый даже не американский гражданин, проник в страну нелегально; и нет, он не исключает того, что (опущено бранное слово) может быть застрелен на месте. -- Зачем будоражить этих свинячьих фермеров... -- тянула свое Айна. -- Вот и я говорю, -- сказал Сэнди. -- Выходит прямо по фильму "Погоня". -- Он хлебнул еще водки с апельсиновым соком. -- Помните? Марлон Брандо, Джейн Фонда, Роберт Редфорд. Рут первый раз за все время подняла на него глаза. -- Да, -- ответила она. -- То есть нет, я хотела сказать. Послушай-ка, не дашь мне эту газету? В тот вечер Рут пропустила ужин. Она только заскочила ненадолго на кухню, где хлопотал Рико под руководством шеф-повара (его звали Арман де Бушетт, и он вознес "Танатопсис" -- точнее, его кухню, -- на недосягаемую высоту среди всех домов творчества). Там она положила в судки pompano en papillot, artichauts au beurre noir (ыбу помпано в промасленной бумаге, артишоки в масле), сваренные на пару баклажаны, французскую булку и жареный картофель. -- Романтический ужин вдвоем? -- услышала она. Над ней возвышался де Бушетт, лихо заломив колпак и игриво вздернув брови. Ему было под шестьдесят, он скрывался от последствий нескольких неудачных браков, любил потягивать коньяк и временами как бы невзначай проводил рукой по ягодицам симпатичных колонисток. -- Вы да Саксби? Или у вас что-нибудь такое на уме, о чем лучше и не спрашивать? Рут укладывала еду, не поднимая головы. -- Буду работать до ночи, только и всего, Арман. Сакс появится позже, если вообще появится. Жутко романтично. -- Она сполна одарила его улыбкой, умыкнула с полки над стойкой бутылку вина и скользнула в дверь, оставив протянутую к ее бедру руку ни с чем. Когда она вернулась в студию, было уже почти семь. Солнце садилось. От океана веяло свежестью. Все было тихо. Хиро должен был ждать ее только утром, и, подходя к лужайке, она задумалась, как дать о себе знать, не напугав его. Можно было, конечно, окликнуть его с близкого расстояния: "Хиро, не бойся!" или "Это я, Рут!" -- но, не ровен час, услышит кто-нибудь посторонний. А если не предупредить его вовсе, то, едва заслышав шаги, он взовьется, что твоя ракета, потолок пробьет. До дома было совсем близко, когда ее осенило: она начнет петь, затянет что-нибудь, а если кто услышит, пусть думают, что она под мухой, или спятила, или настроение у нее хорошее, -- ей-то какая разница. И, прижимая к груди газету и судки, она уверенно двинулась через лужайку, выводя высоким чистым сопрано, каким отличалась в певческом клубе, первое, что пришло в голову: "Где ты был, где ты был, мальчик Билли, мальчик Билли? Где ты был, где ты был, милый Билли? Я жену себе искал..." Она осеклась -- в окне, как чертик из табакерки, показался Хиро. Его лицо было застывшей маской чистого ужаса, лицом человека, проснувшегося от грохота бомбежки, свиста трассирующих пуль, атомного взрыва. Но потом, поймав его взгляд, она поняла, что он узнал ее, все в порядке. -- Я еду принесла, -- сказала она еще в дверях, рассчитывая, что слово "еда" мигом его успокоит, -- и еще вот это. -- Она опустила серебристые судки и развернула перед ним газету. Хиро, как завороженный, уставился на ровную простыню листа. Она заметила, что глаза его, упершиеся в заголовок, были неподвижны. -- Ты по-английски-то читаешь? -- спросила она. А как же. Еще бы. Он гордился достигнутым уровнем. Американцы с их большими ступнями и высокомерно-снисходительным отношением к остальному миру не знают никаких языков, кроме своего собственного. Но японцы, самый читающий народ на свете, учатся английской грамоте уже в начальной школе. Разумеется, поскольку в Японии живет мало иностранцев и поскольку японская система обучения построена во многом на зубрежке, средний японец куда лучше читает на иностранном языке, чем общается. Хиро поднял взгляд от газеты. -- Ськола нас обусяет, -- сказал он. Рут сложила газету заметкой наверх и протянула ему. Он кивнул в ответ и опустил в нее затравленный взгляд. -- На тебя и впрямь все вызверились, -- сказала она. -- Что ты там натворил такое? Он пожал плечами. -- Нисего, Русу. Ел еду. Старая дама говорит, говорит. Никогда не уситанет. Он попытался улыбнуться улыбкой школьника, уличенного в проделке. В Прибрежных Поместьях произошло нечто такое, о чем он умолчал, -- это было ясно. -- Кстати, о еде, -- сказала она. -- Надеюсь, от рыбы ты не откажешься? За ужином (она отодвинула в сторону машинку и ворох исчерканных страниц, из которых должен был родиться ее первый большой рассказ, и они устроились за письменным столом) он рассказал ей всю историю. Рассказал об ошибке Эмбли Вустер, о том, как она оставила его ночевать, о своей радости от ванной, чистых простынь и трехразового питания, о своем смятении и ужасе от появления Олмстеда Уайта, напавшего на него без всякой причины. -- Без предупрездения, Русу, без нисего -- и у него был месь, я думаю, кэндо. Он хосет меня резать, Русу, убить. Как ни крути, а Олмстед Уайт умер, и Рут задумалась о юридических последствиях этой смерти. -- Ты ведь его не трогал, правда? Хиро отвел глаза и покраснел. -- Я безал, -- признался он. Рут разлила вино, и они пили и разговаривали, пока домик не погрузился в сумерки и привычные предметы -- пишущая машинка, плита, кофейник, саррацении в горшках и репродукция с картины Хокни, которую она повесила на стену, чтобы оживить интерьер, -- не начали расплываться в густеющей вечерней мгле. Она рассказала Хиро о своем детстве в Санта-Монике; он поинтересовался, были ли там японцы. А негры? А мексиканцы? Он поведал ей о своем американском отце-хиппи, о позоре матери, о кличках, которые ему стали давать, едва он ходить научился. Она наклонилась к нему, вгляделась -- да, точно. Волосы, глаза, пропорции тела -- все говорило о том, что он наполовину американец. Она стала рассказывать о своей работе. Так она что, писательница? Эта возможность, похоже, не приходила ему раньше в голову, хотя он весь день слышал, как она стучит на машинке. Потом она перешла к Джейн Шайн, приехавшей в "Танатопсис" и захватившей ее место. Он сочувственно слушал. "Осень опасно, Русу. Не дай загонять в угол". В свой черед он рассказал ей о Тибе и Угре, поведал свою мечту о Городе Братской Любви. Летом на юге темнеет в один миг. Солнечный свет блекнет, ярко-зеленый цвет буйной растительности переходит в серый, и ночь опускается стремительно, как занавес. Пока они ели и беседовали, заоконную мглу начали прорезать светляки, и Рут перестала различать черты лица Хиро. -- Попробую тебе помочь, -- сказала она, помолчав. -- Хоть я тогда стану вроде как твоей сообщницей, все же попытаюсь вывезти тебя с острова и отправить на север на поезде или автобусе. -- Она достала сигарету, чиркнула спичкой. -- Город Братской Любви ты вряд ли отыщешь, но в Нью-Йорке ты, по крайней мере, сможешь раствориться, это там проще простого. Голос Хиро прозвучал из тьмы приглушенно и взволнованно: -- Я сто рьет буду твой дорзник. -- Бог с тобой, -- отмахнулась она. -- Ты бы сделал то же самое для меня, и кто угодно бы сделал. Она не смогла бы объяснить, что имела в виду, но она чувствовала его замешательство, понимала, что тут задета некая японская мужская гордость, и ей хотелось снять неловкость. Для разрядки она предложила ему сигарету. -- Нет, борьсое спасибо. -- Он теперь говорил совсем тихо. -- Но, Русу, как ты меня везесь с острова? Если бы она знала. Машины у нее не было, и, судя по: лицу Сакса в тот вечер в проливе, посвящать его в это дело не следовало. Или все же рискнуть? -- Не знаю, -- сказала она и в тот же миг поняла, что на самом деле не очень-то хочет переправлять его на материк -- пока, во всяком случае. -- Но сам отсюда, из этого дома не выходи. Ты понял? Весь остров тебя ищет. И эти двое -- ну, с их музыкой "диско", -- они вернутся, можешь не сомневаться. Едва она вымолвила эти слова, Хиро весь напрягся. -- Тсссс, Русу, сьто там такое? -- Где? -- прошептала она. -- Тсссс. Слусай. И она услышала: треск сучка, шаги на тропинке. Вдруг замаячило пятно света, и Хиро бросился на пол. -- Рут, ты здесь? Саксби. В одно мгновение она вскочила на ноги и крикнула: "Да, да, я здесь", стараясь, чтобы звучало непринужденно, хотя сердце било в грудь отбойным молотком; потом кинулась к двери перехватить Саксби на пороге. На нем были джинсы и футболка с короткими рукавами, волосы падали на лоб и лезли в глаза. Он держал фонарик косо, чтобы свет не ослеплял ее. -- Искал тебя, искал, -- сказал он. Она не могла сосредоточиться. Котелок не варил совершенно. -- Я здесь была. -- Что ты тут делаешь? Сидишь без света. С кем-нибудь сумерничаешь? -- Да работала я. -- Это в темноте-то? -- Я думала. Думала вслух. Он ничего не ответил, но через секунду опустил луч фонаря и сказал с хрипотцой: -- Э, да ты у нас девушка со странностями, Рут Дершовиц, знаешь ты это? -- Он облапил ее -- а сетчатая дверь была настежь открыта, луч фонаря беспорядочно метался по потолку. -- Что мне в тебе и нравится. Она немного поборолась с ним, позволила себя поцеловать, обняла его. -- Пошли, Сакс, -- шепнула ему в плечо. -- Вернемся в дом. -- Пауза. -- Честно говоря, мне уже надоело работать. Он поцеловал ее еще раз, крепко и настойчиво. -- Пора поиграться, -- сказал он, шаря по ее груди. -- Не здесь. -- На диванчике, -- шепнул Саксби, щелкнул выключателем фонарика, и он со стуком упал на облупившиеся доски крыльца. Саксби пытался справиться с ее блузкой, прижать ее к дверному косяку, оторвать ее ноги от пола и раздвинуть языком губы -- все в одно и то же время. -- Нет, -- сказала она. -- Да, -- сказал он. -- Тогда прямо тут. На крыльце. -- Он уже задрал ей блузку до подмышек, другой рукой нащупал бедро; она чувствовала, как он трогает соски кончиком языка. -- Прямо тут, -- выдохнула она, -- под звездами. Она отклонилась от него, поймала его за ремень и оттащила от двери. Мгновение спустя она уже была притиснута к шершавым доскам, он, громко дыша, уст- раивался сверху, и она открывала ему дорогу, хмельная, разгоряченная и беспечная, и сетчатая дверь захлопнулась за ними с внезапным сухим щелчком. Он там, подумала она, двигаясь под Саксби вверх-вниз, ему все слышно, а потом перешла за грань и не думала уже ни о чем, ни о чем. На следующее утро она принесла ему завтрак, и оба избегали упоминаний о Саксби и о событиях прошлого вечера. По крайней мере, поначалу. Когда она пришла, он не спал, но выглядел ушедшим в себя, отчужденным. Он лежал, свернувшись в клубок по-кошачьи, глаза у него были скучные, взгляд пришибленный. Легкое одеяло, которое она ему дала, лежало скомканное в ногах, сам он скрючился, одетый только в свои яркие шорты -- даже футболку и носки не удосужился натянуть. И в комнате стоял его запах -- в первый раз она его, этот запах, ощутила, -- правда, он не был неприятным, вовсе нет. Просто он был другим. Раньше тут пахло старым деревом, плесенью, мхом и землей -- про тот запах она могла только сказать, что он "лесной", -- теперь же его перебил запах Хиро. В доме обитало человеческое тело, его тело. Пока она расхаживала по комнате, ставила кофейник, накрывала на стол, она все время чувствовала на себе его взгляд. Небо хмурилось, низко висели серые облака. Она захватила с собой яйца всмятку, пшеничные тосты, джем и фруктовый сок. -- Голодный? -- спросила она, просто чтобы не молчать. -- Я тут принесла кой-чего. -- Он не двинулся с места. Наконец еле заметно кивнул головой -- не поклон, а просто пародия -- и встал. Он выглядел сиротой, выглядел очень юным, сердитым, мрачным, неблагодарным. Внезапно она рассвирепела. -- Что я, по-твоему, должна была делать? -- закричала она. -- В шашки с ним играть? Хиро стоял, опустив плечи, и смотрел на нее раненым взором. -- Это мой парень. Мой любовник. -- Их разделял один шаг. Яйца остывали. -- Ты понял? Он помедлил с ответом. -- Да, -- сказал он наконец еле слышным голосом. -- Мы с тобой, -- продолжала она, показывая пальцем на себя и на него, -- мы с тобой, -- она долго не могла подобрать слово, -- друзья. Ты понял? Вдалеке уныло застучал дятел, где-то завела песню бензопила. На плитке закипала вода. В машинке, изогнувшись, застыла вчерашняя страница. -- Да, -- сказал Хиро. -- Я понял. Следующая неделя прошла без происшествий. Хиро проводил время, читая книги и газеты, которые она ему приносила, раскачиваясь в качалке и наблюдая за тем, как она долбит по клавишам, вписывает поправки или смотрит в толщу зелени за окном, дожидаясь нужного слова или фразы. Во время обеда он уходил с глаз долой, и она не знала, где он прячется, часто даже не замечала его ухода, такими неслышными стали его движения. Но он неизменно появлялся, с надеждой во взоре, в тот самый миг, когда Оуэн поворачивался и устремлялся прочь по тропинке. А потом начиналось ежедневное представление -- смех, да и только. Он и кланялся, и улыбался, и шаркал ногами, и корчился, и заламывал руки, и не хотел дотрагиваться до корзинки с едой, даже смотреть на нее не хотел, пока Рут в десятый раз не заверяла его, что совершенно не голодна, ну ни капельки, и что все это для него, и для него одного. По вечерам, когда она уходила, он готовил себе нехитрую еду из оставленных ею продуктов -- хлеба, джема, вялого салата, белого шлифованного риса, а потом сворачивался клубком на диванчике под тонким одеялом и, как ей представлялось, погружался в мечты о Городе Братской Любви. По утрам он поджидал ее, аккуратно одетый в шорты и футболку с надписью "Джорджия Буллдогс" или клетчатую рубашку, которую она позаимствовала у Саксби, и в доме не было заметно ни следа его пребывания, кроме него самого и неистребимого кисловатого запаха его тела и дыхания. Книги, одеяло и продукты были спрятаны, пол выметен, пыль с камина вытерта, ее бумаги, ручки и карандаши любовно разложены на столе в идеальном порядке. А сам он был тут как тут, ее домашний зверек, ждал ее, оскалив зубы и сощурив глаза в чистой, ничем не замутненной улыбке, освещающей радостью его большое лунообразное лицо. Тем временем не спеша, подобно повстанческому войску, что спускается с холмов, просачивается в провинциальные города и, наконец, осаждает столицу, Рут начала прокладывать себе путь обратно, к цитадели "Танатопсис-хауса". С тех пор как появилась Джейн Шайи, Рут держалась тихо -- у нее не было другого выхода, так как она не могла вынести присутствия соперницы. Позиции враждующих сторон были очерчены в самый первый вечер, когда Джейн дала ей по мозгам, когда Рут пришлось бормотать какую-то невнятицу о знакомстве в Айове, пока глаза Джейн не съехали с ее носика, как с трамплина, и не остановились на Рут, как на ничтожном насекомом или безногом нищем, дерзнувшем коснуться края ее божественных одежд; наконец Джейн вздохнула и сказала: "Ах да, кажется, я вас припоминаю -- но ведь у вас тогда волосы были другого цвета?" День или два Рут вырабатывала ответную стратегию -- да еще приходилось заниматься Хиро -- и наконец ринулась в бой. Джейн была поздняя пташка; ее красота нуждалась в отдыхе, ей требовалось время на уход за лицом, на поддержание формы груди, на тысячу движений щеткой для волос по чистейшему белокожему скальпу, на крем, на пудру, на румяна, на тени, на тушь и все прочее. Это-то и позволяло ей производить столь естественное впечатление девушки-по-соседству-с-волоса-ми-цыганки-и-нездешними-глазами. И это была ее ахиллесова пята. Рут теперь взяла за правило подниматься рано, еще до стука Оуэна. Собиралась она так, словно ей предстояло свидание с литературным критиком -- прическа, косметика, блузка с глубоким вырезом, литературные труды, -- и каждое утро она первая занимала место за "столом общения" и последняя его покидала. Она была очаровательна, умна, соблазнительна и не упускала случая под видом общего замечания поддеть Ла Шайи, как ее тут начали называть. А когда спускался Ирвинг Таламус с мешками под глазами, лицом, изборожденным морщинами и складками не меньше, чем дно Мертвого моря, и дыханием, слегка замутненным утренним виски, она опять становилась его девушкой. Говоря, она то и дело трогала его, прижималась к нему как бы невзначай и закидывала в смехе голову, чтобы он смог оценить ее шею и то, что под ней. В час коктейлей она собирала вокруг себя Сэнди, Айну и Регину -- и Саксби тоже, если только он не шлялся в это время по болотам в поисках своей рыбешки, -- и распространяла влияние на один конец зала, тогда как Джейн Шайи сосредоточивала силы в другом конце. Иногда после коктейлей она ужинала вместе с Саксби и его матерью в комнатах Септимы -- вот где была настоящая цитадель, если на то пошло, -- а потом вместо того, чтобы фехтовать с Джейн Шайн в бильярдной, смотрела по видику какой-нибудь старый фильм или часами вглядывалась в светящуюся зеленую пустоту Саксова аквариума. Гордая оказанной честью, она так и увивалась около Септимы; она с удовольствием думала о Хиро и считала дни, оставшиеся до той поры, когда Джейн Шайн с ее выводком литературных уродцев уберется восвояси. В конце недели снова появились Эберкорн и Турко, неизбежные, как рекламная почта. На этот раз Турко оставил свою громыхалку дома -- дела приняли нешуточный оборот, и у него появилась новая задумка, беспроигрышная, результат -- стопроцентный. Он разбил свою палатку в кустах за северной лужайкой, а Эберкорн получил комнатку на третьем этаже размером со шкаф (Рут не могла понять, чем это он так подкупил Септиму -- во второй раз его приютила). Руг заметила Турко в окне вестибюля, когда поднималась на крыльцо после плодотворного вечера, уставшая, но возбужденная, довольная тем, как подвигается рассказ. Турко был в своей маскировочной рубашке и солдатских башмаках и стоял у лестницы, притиснув к ней Лору Гробиан и размахивая чем-то перед ее носом. Рут заколебалась, Хиро, подумала она, но спуститься с крыльца назад, не вызывая подозрений, она уже не могла, так что она собралась с духом и влетела в дверь как ни в чем не бывало. Лора Гробиан принужденно ей улыбнулась. Она возвышалась над Турко чуть не на целую голову. -- Взять робототехнику, -- втолковывал ей тот, понизив голос до хриплого рычания, -- как, по-вашему, наши друзья-японцы берут в ней верх? Они себе на уме, вот и все дела. Не сомневайтесь. Но насчет этого парня вам, милые дамы, беспокоиться нечего -- никуда он от нас не денется. За неделю точно управимся, а может, и раньше... -- Лора, -- сказала Рут, пересекая вестибюль, чтобы глянуть, нет ли почты; затем она повернулась к ним. -- И мистер Турко. Снова к нам? Турко отпустил Лору Гробиан и переключился на Рут. Сначала повернул голову, потом за ней последовал торс и, наконец, ноги; Рут невольно сравнила его с хамелеоном, нацеливающимся на мошку. Он помедлил, словно пришпиливая ее к месту, затем шагнул вперед и показал ей то, чем только что махал перед лицом у Лоры. Это была ткань, одежда какая-то. -- Я тут говорю, что вся эта история с нелегалом выставляет нас не в лучшем свете, но не беспокойтесь -- теперь-то мы к нему ключик подобрали. На шее у Турко надулись жилы. Маскировочная рубашка так туго облегала его грудь и плечи, что казалась нарисованной прямо на теле, и, без сомнения, он долго отрабатывал пронизывающий взгляд -- малорослый человек, комплексующий по этому поводу. Рут не могла сдержаться: -- На этот раз, значит, без Донны Саммер? В его глазах вспыхнуло и погасло раздражение. Он сделал еще шаг вперед, наступая на нее. -- Ножные капканы, -- сказал он и расправил ткань; в его руках была модельная майка с названием шикарной фирмы через всю грудь. -- Это у меня наживка -- это и еще две пары джинсов "Угадай", может, шейные платки еще какие-нибудь и майки со всякой белибердой типа "Будь счастлив" или "Давай-давай". Главное, по-английски. Япошки от этого балдеют. -- Простите, пожалуйста, -- прошептала Лора Гробиан и выскользнула в дверь, в золотые объятия вечернего солнца. Турко даже головы не повернул. Он стоял как вкопанный, почти вплотную к Рут, со вздувшимися шейными венами, и сверлил ее глазами. -- Это сработает, -- настаивал он. -- Уж будьте уверены. Рут спокойно улыбнулась ему. Турко и Эберкорн. Идиоты, клоуны настоящие, у них не больше шансов поймать Хиро, чем у Лорела и Харди (С. Лорел (наст, имя Артур Джефферсон, 1890--1965), О. Харди (1892-- 1957) -- американские комические киноактеры. Составляли пару: долговязый простак и самоуверенный коротышка). Еще одно развлечение для нее, еще одна возможность вбить клин между писательской братией и Джейн Шайн, еще одна лошадка, на которой она всласть покатается. Потолкутся тут несколько дней и, конечно, ничего не найдут. Даже следа не обнаружат. И каждый вечер, если Сакс будет болтаться где-то еще, она будет строить глазки Эберкорну, дурачку несчастному, утешать его, сочувствовать ему, в задумчивости упираться пальцем в щеку и высказывать всякие полезные соображения. А в шкафу у Клары Кляйншмидт он смотрел? А в курятнике у шерифа? -- Вы совершенно правы, -- сказала она наконец. -- Непременно сработает. Она отчалила от него и начала подниматься по лестнице, но на полдороге обернулась. -- Приятной охоты, -- ей стоило больших усилий не расхохотаться. -- Так, кажется, говорят в подобных случаях? Да, дела определенно начали налаживаться. И внезапно все опять полетело кувырком. Это случилось вечером следующего дня после приезда Эберкорна и Турко, дня, когда обитатели "Танатопсис-хауса" вряд ли сильно продвинули свои многообразные труды. Они были беспокойны, суетливы, не способны на чем-либо сосредоточиться. Весь день дул восточный ветер, и остров казался только что родившимся из морских волн; завтракали весело, потом с нетерпением ждали обеда, а что касается коктейлей, то многие пришли на них заблаговременно. В воздухе было разлито возбуждение, царило романтическое ощущение безграничных возможностей и исполнения надежд, которое всегда предшествует хорошей вечеринке. Вечеринка, устроенная Оуэном с двойной целью -- отпраздновать день рождения Септимы, которой исполнилось семьдесят два, и попрощаться с Ансерайном, возвращавшимся в Амхерст преподавать в осеннем семестре, -- предполагала угощение, специально выписанное из Саванны, танцевальную музыку и бесплатный бар. Приглашен был весь haul monde (Высший свет) Саванны и Си-Айленда, многие жители острова и колонисты; ждали шерифа Пиглера и его брата Велли, который считался неофициальным мэром острова, да еще изрядное количество юристов, хозяев картинных галерей, коллекционеров живописи и засушенных вдов из Прибрежных Поместий и Дариена. Из Саванны должен был приехать фотокорреспондент, чтобы отчет о событии мог появиться на светской странице "Стар". Ждали звонка от одного лауреата Пулицеровской премии, который побывал здесь во время оно. Для "Танатопсис-хауса" это было главное событие года. Рут припасла для такого случая наряд -- черное шифоновое платье с кружевными оборками на бедрах и новые черные туфли. Платье было, пожалуй, слишком закрытым для летнего сезона -- она думала начать носить его осенью, но, с другой стороны, стоял уже конец августа, чувствовался свежий ветерок, и к тому же больше у нее не было ничего подходящего, а эта вещь действительно от Джеффри Бина, хоть и досталась ей, считай, даром. В тот день она дотошно расспрашивала Хиро насчет Японии (А правда, что у вас вырезка стоит тридцать долларов фунт? Удобно ли тебе есть вилкой? У вас действительно нанимают парней, чтобы те заталкивали людей в электрички?) и ушла от него рано. -- Приду утром, -- сказала она. -- Будь паинькой. Принесу всякой вкуснятины с праздничного стола. -- И на его неизменный вопрос ответила: -- Скоро, скоро. Она долго нежилась в душе, потом убила полчаса на ногти. Сакс и Сэнди хотели надеть смокинги, остальные собирались обойтись тоненькими галстучками и синтетическими рубашками. Будет шампанское, и хорошее -- от Боллинджера и Перье-Жуэ. Икра. Омары. Устрицы из Бретани. Рут словно в бой готовилась идти -- обдумывала каждую деталь туалета, добиваясь такого совершенства, которое сделало бы ее недосягаемой, непобедимой, и все время сознавала, что за стенкой Джейн Шайи делает то же самое. Дважды за ней заходил Саксби, и дважды она гнала его прочь. Расчесывала волосы, втирала в кожу крем и румяна, подводила глаза. Когда Сакс постучался в третий раз, она сказала, пусть идет без нее -- она будет готовиться столько, сколько нужно. Когда Рут, наконец, вышла, вечеринка длилась уже часа полтора. Она пересекла лужайку под звуки оркестра, игравшего что-то бразильское -- не то самбу, не то боссанову, -- и ее окружил гомон возбужденных голосов. Над танцевальной площадкой был воздвигнут высокий навес, не мешавший свежим дуновениям умерять пыл танцующих; над Рут висели целые созвездия китайских фонариков, медленно вращавшихся на алюминиевых кронштейнах. Она прошла через беседку, оплетенную срезанными розами, и черный лакей в черном галстуке и белых перчатках подал ей бокал шампанского с позвякивающего подноса. Тара, подумала она. Старый Юг. Прямо сцена из "Унесенных ветром". Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, как она ошиблась. Если она воображала, что явится на бал под гром аплодисментов, одобрительный свист и вспышки фотоаппаратов, этакая современная Скарлетт О'Хара, то ее ждало жестокое разочарование. Ей вдруг показалось, что она попала не туда -- она никого не узнавала. Она минутку постояла у входа, пытаясь сориентироваться; ладонь одной руки давала опору обнаженному локтю другой, которая, элегантно изогнувшись в запястье, держала тоненькую ножку бокала. Женщины большей частью выглядели так, будто сильно экономили ткань на платья, мужчины, казалось, втиснули себя в рубашки и пиджаки на несколько номеров меньше, чем нужно. Преобладающим цветом лиц был красный, повсюду маячили лысины и голые плечи, волосы серебрились сединой. Рут предвкушала нечто чудесное -- элегантное, по меньшей мере, -- а попала на стариковский бал на благотворительной ярмарке. Она обменяла пустой бокал на полный и двинулась к танцевальной площадке, высматривая публику из "Танатопсис-хауса" или, на худой конец, хоть кого-нибудь моложе шестидесяти. Обойдя древнюю старуху с подпорками из алюминия и протиснувшись сквозь группу мужчин в дорогих костюмах, с редеющими волосами и неприятным выговором -- юристы, подумала она, -- Рут неожиданно наткнулась на Клару Кляйншмидт и Питера Ансерайна. Они стояли рядышком, склонясь над бокалами шампанского и тостами с икрой на салфеточках, быстро и жадно ели и одновременно разговаривали. Глаза у Клары были влажные. На ней красовались платье до пят с длинными рукавами и подложенными плечиками и нитка фальшивых бриллиантов через всю грудь. Выше талии платье напоминало русскую военную форму. -- Клара, Питер, привет, -- сказала Рут, влезая между ними. -- Прекрасный вечер, да? -- А, здорово, -- небрежно ответил Питер Ансерайн, скользнув по ней взглядом сверху вниз, вдоль своего носа. К губе у него прилипли икринка и кусочек яйца. Похоже, он рад был ее видеть -- или рад, что его тет-а-тет с Кларой прервали. Рут невольно вспомнила смачную сплетню, которая соединила их двоих -- разведенного жреца литературы, властителя дум, и Клару, кроткую Клару -- по меньшей мере на одну страстную ночь. -- Рут, -- задохнулась Клара, в отчаянии поглощая с беззащитной ладошки кусочки поджаренного хлеба с икрой. Она таращила глаза еще больше обычного. И в них действительно стояли слезы -- никакого сомнения. -- Восхитительно, -- сказал Питер Ансерайн, -- превосходно. Лучшая вечеринка из всех, где я бывал с тех пор, как весной уехал из Бостона. Рут не уходила, пытаясь использовать минутное замешательство Ансерайна, чтобы разговорить его, вызвать на откровенность. Скучает он по Бостону? Теперь он, кажется, едет в Амхерст? На семестр или на год? А потом опять в Бостон или?.. -- Да, в Бостон, -- промолвил он в ответ на последний вопрос, провожая взглядом слугу, который маневрировал с подносом, полным закусок. -- Ведь что бы ни было, это мой родной город. Там подыщу себе какую-нибудь холостяцкую берлогу. Чтобы к детям поближе. Клара по-прежнему горбилась над закуской, стараясь сохранить в неустойчивом равновесии бокал, салфетку и деликатес. -- Замечательно, -- сказала Рут, -- просто замечательно. Мы тут будем по вас скучать, правда, правда. Воцарилось неловкое молчание. Оркестр сделал паузу, после чего пронзительно заиграл "Парня из глубинки", и Питер Ансерайн посмотрел на Рут долгим, медленным, совершенно неакадемическим взглядом. Она встрепенулась, допила шампанское и вздохнула. -- Прошу прощения, мне надо разыскать Сакса, -- сказала она. -- Всего хорошего. И стала проталкиваться к бару, обмениваясь приветствиями с людьми, которых встречала в Дариене или во время поездок с Саксби на пляж; она искала Сэнди, Ирвинга Таламуса, кого угодно. Остановилась, чтобы вглядеться в танцующих и заодно взять бокал шампанского у черного слуги с непроницаемым лицом и равномерно белыми, как мыльная пена, волосами. Оркестр перешел на ударный ритм, похожий на регги, и когда пары расцепились после объятий медленного танца и затряслись в конвульсиях, Рут увидела Сэнди, отплясывающего с девушкой, которую она никогда раньше не видела, -- очень юной, только-только созревающей, но истинной красавицей и знающей об этом. Рут задумалась, кто бы она могла быть, и, когда Сэнди в танце к ней приблизился, почувствовала легкий укол зависти, но тут ее внимание переключилось на крашеную шевелюру и пятнистое лицо Эберкорна -- его голова возвышалась над всеми другими, словно воздетая на пику, и самозабвенно дергалась в такт музыке. А с кем же это он танцует? На секунду толпа сгустилась, потом распалась, и Рут, к изумлению своему, увидела напротив него Айну Содерборд, так вихлявшую могучими бедрами, плечами и грудью, словно она билась в предсмертной агонии. Еще одна перетасовка тел, и в нескольких шагах от Айны вдруг вывернулся Боб Пеник с женой (у той волосы цвета куриной печенки, вечернее платье с блестками и бесформенным корсажем). Они танцевали слегка измененный фруг, который Рут разучивала в старших классах школы, пока ей не надоело. Она допила шампанское -- третий, что ли, бокал -- и взяла у слуги с каменным лицом еще один. (Ее так и подмывало подразнить его, как дразнят стражу у Букингемского дворца -- пощекотать, дать в ухо или еще там что-нибудь вытворить, -- но она вовремя опомнилась: кто знает, где предел выдержки у пожилого негра в стоящем колом смокинге на вечеринке у белых людей в Джорджии?) Рут слегка поплыла, ей было весело даже только смотреть, не участвуя. Эберкорн плюс Айна Содерборд. Животики надорвешь: беляк и белянка. А что, если у них дети родятся? Безбровые, безволосые, белые, как личинки, с маленькими красноватыми рыбьими глазками, а вырастут в настоящих гигантов с плечами, сиськами и ногами таких размеров, что продавцам одежды и обуви кошмары будут сниться. Парни будут носить дешевые куртки, девушки -- писать свою фамилию через дефис, Содерборд-Эберкорн, и люди будут думать, что это какой-то ядохимикат, которым спрыскивают посевы против гусениц. Смех, да и только. Да, Рут чуток окосела. Но куда Сакс делся? Тут оркестр налег на духовые, зазвучали аккорды пианино в ритме буги-вуги -- разумеется, сплошная эклектика, -- и со стороны бара до нее долетел сухой хохоток Ирвинга Таламуса. Она повернулась и стала проталкиваться сквозь толпу, работая локтями, идя на звук столь же упорно, как кошка идет на шорох в траве. Пара мелких поэтов и несколько пожилых дам в розовом шифоне уступили ей дорогу, и вот он, Таламус, как на ладони -- прислонился к стойке бара и в смехе чуть не уткнулся в подол Регине Макинтайр. Регина выставила напоказ необозримые просторы мертвенно-бледных плеч и груди, напялив черное кожаное платье, в котором она выглядела как статистка из фильма про космических вампиров. Но взгляд Рут не задержался ни на Регине, ни на Таламусе, ибо секундой позже у дальнего конца стойки она заметила Саксби и почувствовала жар, тошноту и отчаяние в одно и то же время, почувствовала себя мадам Баттерфляй, у которой отняли ребенка: Саксби любезничал с Джейн Шайи. От такого удара немудрено было и пошатнуться. Вот она -- женщина, которую она ненавидела больше всех на свете, ее врагиня, ее рок, ее пугало, -- и Саксби попал-таки к ней в лапы. С тошнотворной холодной расчетливостью манекенщицы она прижалась к Саксби, вцепилась ему в плечо своей бледной рукой, словно крючком. Рут видела черный шелк и бриллианты, видела голову во всеоружии прически -- лавина волос обволакивала Саксби, погружала его в свою роковую ауру, и немедленно воображение нарисовало ей Саксби за рулем "ягуара", Джейн Шайн в роли царицы "Танатопсис-хауса", саму себя, спешно укладывающую чемоданы. Нет, это слишком. Этого она не перенесет. Она отпрянула, словно увидела нечто немыслимо гадкое -- Саксби ее пока не заметил, Шайн и Таламус тоже, -- а потом встретилась глазами с Региной, та улыбнулась -- скорее, ухмыльнулась, -- и Рут стала отчаянно продираться к выходу, удивленное "Руги?" Таламуса зависло где-то у нее за спиной, а пианист тем време- нем вскочил с табуретки и принялся лупить по клавишам ногами, локтями и ягодицами, и толпа подняла неистовый рев, рев, рев... Нож в спину всадили. Предали. Только что она тайно злорадствовала по поводу слез Клары Кляйншмидт, возвышалась над ней, как олимпийская богиня, как истинная Ла Дершовиц, а теперь чувствует, как в ее собственных глазах закипают слезы. Как он мог? Как посмел даже просто заговорить с ней? Рут слепо проталкивалась сквозь толпу. Ей оплеуху дали, ее унизили, остается только бежать, прятаться. Она пихнула пожилого слугу, зло подумала: "Прочь с дороги, дядя Том", и он взглянул на нее, просто поднял слегка веки, недвусмысленно говоря "позор", и вся компания лысеющих юристов совершила маленький танец, чтобы она на них не налетела. Она едва слышала звуки духовых, которые в невыносимо громком финале рушились в толпу, отражаясь от навеса, -- и вот наконец перед ней замаячил увитый розами выход. Она уже была там (даймне сил выдержать, Господи, еще чуть-чуть), там, под сенью беседки, чуть не бежала уже, и вдруг навстречу -- Септима. Величественно шествует, помолодела лет на двадцать, волосы выкрашены и завиты, одно платье небось стоит дороже, чем вся одежка этого сборища, из сейфа извлечены драгоценности. Опирается на руку Оуэна. Едва не упала, увидев летящую на нее Рут, но, оправившись, изобразила улыбку. -- Боже мой, Руги, -- одышливо проговорила она, останавливая ее сухой жилистой рукой, в которой Рут почудилось прикосновение самой смерти, -- что такое с вами случилось? Вы бледная как привидение. Вот именно привидение: она и не человек уже. Септиме, в сущности, на нее начхать. И Оуэну тоже -- стоит себе ухмыляется, маячит во тьме, словно палач. Может, ей уже чемоданы пакуют: ведь она тут ничто, нуль, привидение, а Джейн Шайи -- все. -- Со мной... Со мной ничего, -- забормотала она, готовая разреветься. -- Я просто... Просто не могу... -- и она осеклась, сбросила с плеча ведьмину руку и дала деру через лужайку, чувствуя, как вся желчь, накопленная за восемнадцать лет ожиданий и неудач, поднимается к горлу. Первая мысль у нее была -- закрыться у себя в комнате, замереть, не дать миру вконец расползтись; но на веранде, в вестибюле, в гостиной, всюду было полно гостей, они болтали и смеялись, потягивали напитки и смаковали аппетитные кусочки мяса и сыра. Ну не могла она мимо них идти. Нет, только не сейчас. Только не в этом состоянии. И тут она подумала про коттедж -- вот ее убежище, там она будет в безопасности, там она все еще владычица, Ла Дершовиц; и там у нее есть Хиро. И она поспешно двинулась прочь от дома, через лужайку; светила луна, тропинка сама ложилась под ноги. Почти сразу шум вечеринки стал затихать, глохнуть в равнодушной толще листвы, и она начала улавливать мелкие ночные звуки, шорох и возню существ, борющихся за жизнь, убивающих и поедающих друг друга. Летали светляки, жужжали комары, вдалеке с придыханием ухнула сова. Ноги двигались сами собой, поднимались, опускались. Чего это она так расстроилась? Ну говорил он с ней, ну положила она ему руку на плечо. Ничего это не значит. Или значит? Все успокаивающие доводы мгновенно разлетелись в прах, и она твердо знала, что рука на плече что-нибудь да значит, значит очень много, и он это понимает тоже. Прекрасно понимает. Что ж, тем хуже для него. Гнев поднялся в ней вновь, он жег ее, как кислота, и был еще горячей оттого, что первое потрясение уже прошло. Поплатится Саксби за это -- ох поплатится. Она и не заметила, как все знакомые зигзаги тропки остались позади, и перед ней показался омытый лунным светом коттедж. -- Хиро, -- позвала она, и плевать ей было, услышат посторонние или нет, -- Хиро, это я. Я вернулась. Боясь всего на свете, он заперся изнутри на задвижку, и она стала дергать ручку сетчатой двери. -- Хиро, проснись. Это я. -- Русу? -- Его голос прозвучал откуда-то из глубины комнаты, сонный и неуверенный, а потом она увидела, как его смутная фигура поднимается с лежанки и шарит в поисках шорт. На нем ничего не было, в слабом свете восходящей луны угадывались его кривоватые ноги и неловко болтающиеся руки. -- Сейсас иду! -- крикнул он и отступил в темный угол; там, подняв сначала одну ногу, потом другую, он сунул их в зияющую пасть шорт. -- Который сас? -- спросил он, впуская ее в дверь. -- Сто-то слусилось? . -- Нет, ничего. -- Она шагнула к нему. -- Я свет зазгу? -- Он был рядом, совсем рядом. Его дыхание было чуть несвежим со сна, кожа блестела в лунном свете. -- Не надо, -- сказала она, переходя на шепот. -- Мы так обойдемся. Суфле в хроме Он не понимал, чего это она так обозлилась, искренне не понимал. Какие уж там беседы -- даже не взглянула на него ни разу полных шесть дней после вечеринки. Саксби ясно было, что это связано с Джейн Шайн и комплексами Рут, ясно было и то, что ему следует относиться к ней бережно, -- но должна же она понимать, что он волен говорить с кем ему вздумается. Если Рут, едва заслышав имя Джейн Шайн, делает в штаны от страха, это еще не значит, что он обязан обходиться с женщиной как с прокаженной. К тому же она ему нравилась. Она была -- он вспоминал ее волосы, глаза, шею, эту легкую шепелявость, словно она переводила с кастильского -- ему интересна. Да и что он такого сделал -- поговорили, да и все, -- и если для Рут это так невыносимо, зачем она его одного отпустила? Она что, думала, он превратится в слепоглухонемого? Будет стоять и дожидаться ее в углу в темных очках с табличкой на груди: СОБСТВЕННОСТЬ Р. ДЕРШОВИЦ? Да, что верно, то верно, он увлекся немного: тут тебе и шампанское, и музыка, и вся эта приподнятая праздничная атмосфера -- в общем, Рут на изрядный промежуток времени вылетела у него из головы. Но зачем же обращаться с ним как с преступником? Она задержалась. Одевалась, видите ли. Сказала, найду тебя позже. И вот он стоит, как дурак, у стойки, весь расфуфыренный и не у дел, а тут, откуда ни возьмись, Джейн Шайн. Привет, говорит, и он тоже здоровается, общественное животное как-никак, а она недолго думая заявляет, что, дескать, Ирвинг сказал ей, что он любитель аквариумов; так вот и сказала -- любитель аквариумов. Он и купился. Она в детстве увлекалась рыбками, а бывший муж возил ее по Ориноко в пироге, и там они встретили самого Герберта Аксельрода. Кумир аквариумистов, который занимался сбором материала, пригласил их в свой базовый лагерь, где угостил пикаруку с луком и показал садок, кишащий харациновыми неизвестной ранее разновидности, открытой им не далее как в то самое утро. Для Саксби это был голос небесных сфер. Когда стало уже совсем поздно, а Рут все не появлялась, он прошел через лужайку к дому, поднялся к ее двери и постучался в четвертый раз за вечер. Никакого ответа. Он приоткрыл дверь и убедился, что комната пуста. Озадаченный, он обследовал две ванные наверху, заглянул в гостиную, на веранду и вернулся к гостям, решив, что не углядел ее в сутолоке. Высматривая ее, он покружил в толпе, выпил бокал шампанского, поел, когда кто-то сунул ему в руки полную тарелку. Ее не было ни на танцплощадке, ни в баре. Он хватил виски со льдом, потом повторил. Потолковал с Сэнди, Эберкорном, Региной и Таламусом. Таламус сказал, что видел ее с час назад, она, кажется, шла из бара -- посмотрел он на танцплощадке? Саксби ответил, что да, посмотрел, и, искренне недоумевая, опрокинул еще одно виски. Потом опять пошел в дом, принялся спрашивать о ней всех, кого встречал, еще раз заглянул в ванные, зашел на кухню. Пропала -- и все дела. Выйдя на свежий воздух, он дернул виски с Велли Пиглером и запил бокалом шампанского. Велли представлял интересы группы инвесторов, которые собирались построить на острове гостиницу и соорудить площадку для гольфа, и Саксби вдруг обнаружил, что яростно защищает неприкосновенность Тьюпело как исторического заповедника; завидев слугу с подносом, он схватил очередной бокал шампанского и сказал Велли, что он взял бы всех этих инвесторов за шкирку и засунул ему, Велли, в задницу. А Велли хоть бы хны -- улыбнулся так снисходительно и познакомил его с каким-то рыхлым, бледным и шумным типом, который отрекомендовался венчурным капиталистом, и они выпили за эту самую штуку -- за венчурный капитализм, что ли, -- а потом выпили за славную игру гольф и мяч в лунке. А потом само собой так вышло, что девушка, с которой у него была короткая связь, когда он приезжал навестить мать два Рождества назад, взяла его под локоть и повела танцевать. Остальное и вовсе было смазано -- он помнил только, что черт знает в котором часу стоял в баре неизвестно с кем и нес невесть какую околесицу, и вдруг, откуда ни возьмись, мать, положила руку ему на плечо и спросила, куда запропастилась Рут. Рут. Имя возникло перед ним, словно распахнулся некий платяной шкаф памяти. Он увидел перед собой ее лицо, и оно было искажено гневом. Он посмотрел на мать и пожал плечами. С ней все было в порядке? -- допытывалась мать. Может, она заболела? Или они поссорились? Он стал оправдываться со всей искренностью -- нет, никакой ссоры не было, он весь вечер ее искал; тут он снова потянулся за выпивкой, но Септима взяла его под руку и сказала слабым голосом, что она устала. Говоря всем свои бесконечные "до свидания", она не отпускала его ни на шаг, потом повела через лужайку, по ступенькам на крыльцо и в дом, где сама уложила его в постель, и сон обрушился на него, как нож гильотины. Проснулся он с головной болью. Рико сварил ему яиц и сделал "Кровавую Мэри", но, съев яйца и выпив коктейль, он почувствовал себя совсем худо. Только в два часа дня он заставил себя отправиться наверх к спальне Рут. Загадка ее исчезновения вновь навалилась на него, когда он тупо кромсал яйцо и разглядывал вытекающий желток, пытаясь определить, выдержит ли его желудок такую тяжесть. Рут, подумал он. Боже милостивый, да что же с ней приключилось? Когда он поднимался по лестнице, им овладело предчувствие грозно и неотвратимо надвигающейся беды, но он приписал его раздрызганным нервам и яйцу, что камнем лежало у него в желудке. Рут в комнате не было. По всему туалетному столику разбросана косметика -- всякие баночки, тушь, губная помада; кровать не смята. Или смята и застелена вновь. Ведь, слава богу, уже два часа. Она, наверно, у себя в студии, работает сидит. Он подумал было, не пойти ли к ней туда, чтобы немедленно выяснить, что случилось на вечеринке, и разрешить недоразумение, но ноги у него были совсем ватные, и он вернулся в свою комнату отлежаться и прийти в себя. Он проснулся перед ужином, чувствуя себя полым, как тростник. Плеснув себе в лицо воды и пригладив волосы гелем, он опять потащился к двери Рут. На этот раз, едва костяшки пальцев прикоснулись к дереву, дверь распахнулась настежь. Перед ним стояла Рут -- маленькая, холодная, злая, неприступная, в лице ни кровинки, глаза -- как две ледышки. -- Ну и дерьмо же ты, -- сказала она. -- Ноя... -- Рассказывай Джейн Шайи свои байки, -- прорычала она, и дверь захлопнулась с оглушительным стуком, отдавшимся эхом по всему дому. Он хотел повернуть дверную ручку, назвать Рут по имени, оправдаться перед ней, но тут услышал скрежет дерева по дереву, и дверь содрогнулась -- ее приперли чем-то тяжеленным из наследственной мебели. Все же он взялся за ручку. Повернуться она повернулась, но дверь не подалась -- куда там. Выходит, так оно и есть -- она видела его с Джейн Шайи. Он был огорчен, конечно, но вины за собой не ощущал. Ну не ощущал, и все. И пока он так стоял в коридоре и мимо него потоком шли на ужин колонисты, приветствуя его кивками и понимающими улыбочками, в нем крепло чувство, что на него возвели напраслину, что его обидели и унизили, приговорили без суда и следствия. У Рут характерец тот еще -- ему ли этого не знать, -- и нечего ему стоять препираться с ней через закрытую дверь на виду у фыркающих в кулак известных композиторов и еврейских знаменитостей. В конце концов, он уже добрых две минуты простоял тут, как истукан. Он пожал плечами и пошел вниз ужинать. В последующие дни он не раз подкатывался к Рут, надеясь оправдаться, объясниться -- хотя, видит бог, он не сделал ничего худого, разве что не проявил должного почтения к ее закидонам. Но она не желала разговаривать ни в какую. Игнорировала его на людях, не отвечала на его стук, проводила все больше и больше времени, окопавшись в своей студии. Вся эта история начинала уже его угнетать, и чем сильнее он был угнетен, тем чаще ловил себя на том, что ищет общества Джейн Шайн -- на коктейлях, за ужином, у бильярдного стола в утренние часы. Он прекрасно знал, что играет с огнем, но не только холодность Рут на него давила -- еще и ход его предприятия, а Джейн Шайн с ее сочувственной улыбкой, лучезарными глазами и осведомленностью насчет рыб, казалось, понимала его беды. Самая большая беда с его предприятием заключалась в том, что оно было полнейшей утопией. Если белая карликовая элассома и существовала когда-то в природе, то она вымерла уже, как динозавр или дронт, -- так, по крайней мере, ему теперь представлялось. Он объявил, что предлагает вознаграждение -- пятьдесят долларов за рыбу -- всем энтомологам, ихтиологам и аквариумистам-любителям, забрасывающим неводы во всевозможные заводи, старицы, ручьи, болота, лужи и водопады штата Джорджия, но все без толку. Его собственные сети кишели всякой всячиной: мальками колюшки и сомика, черепахами, лягушками, новорожденными водяными змеями размером со щеточку для курительной трубки и целыми пригоршнями окефенокской элассомы (все до одной, конечно, коричневые, неизменно и удручающе коричневые, цвета дерьма и тоски). Хоть бы один молочно-белый мутант показал свою чешуйчатую головку. В конце концов, одолеваемый скукой и нетерпением, он, вопреки своему первоначальному намерению, стал заселять аквариум. Он просто не мог ничего с собой поделать для начала он выпустил туда примерно сотню элассом -- все, разумеется, равномерно-унылого коричневого цвета, хотя у некоторых самцов, если направить свет определенным образом, наблюдался обнадеживающий сероватый оттенок. Рыбки, едва достигавшие в длину дюйма с четвертью, чуть ли не бесследно растворились в необъятной толще двух сотен галлонов воды, и он начал думать, что меньший по объему аквариум послужил бы его целям ничуть не хуже. Но как бы то ни было, первые обитатели появились, и он был взволнован не меньше, чем восьми лет от роду, когда отец подарил ему в день рождения первый десятигаллоновый аквариум. На следующий день он добавил еще сотню карликовых элассом и кое-что из других видов -- пресноводного солнечника, ушастого окуня, флоридскую гетерандрию, золотистого фундулюса и шуструю стайку бычков размером с ноготь, чтобы патрулировали дно. Но, проснувшись на следующее утро -- это был как раз день вечеринки, -- он обнаружил тридцать своих карликов плавающими брюхом кверху на поверхности, уже покрытой пленкой слизи. Концентрация ионов водорода была в норме -- слегка кислая реакция, как в торфянистых водах самих болот. Озадаченный, он выловил бледные раздувшиеся трупики и закопал их в цветочную клумбу под окном. Вернувшись к аквариуму позже в тот же день, он увидел, что передохла уже половина всех рыб и даже бычки плавают у самой поверхности на последнем издыхании -- а эти-то живучи, как черти. Ясно, что допущен какой-то серьезный прокол; в поисках ответа он принялся листать том "Редких аквариумных рыб" Аксельрода. Из раздела "Агрессивные организмы" он увидел, что в сотворенный им непорочный мир проникли зловредные существа. Одноклеточные -- он вспомнил начатки биологии, которые проходил, -- эти коварные хвостатые микроорганизмы бурно размножаются в воде -- его воде! -- уничтожая в ней все полезное. Он понял также, что бороться с ними поможет перманганат калия, который искоренит одноклеточные, не причинив рыбам вреда; он съездил на материк в зоомагазин, привез то, что нужно, и засыпал в аквариум, после чего увидел, как почти все оставшиеся рыбы медленно всплыли на поверхность и испустили дух. На следующий день невесть откуда появившиеся хищные жуки-плавунцы взялись за немногих уцелевших. За неимением Рут пришлось искать утешения у Джейн Шайи. Вечером, после ужина, он провел ее через коридор в заднюю гостиную, и они постояли там вместе, глядя на скопление бледных трупиков. -- Досада какая, -- сказала она. -- Сколько усилий пропало зря. Он посмотрел на нее искоса, увидел ее лицо, озаренное мягким светом из аквариума, и почувствовал укол совести. Рут узнала бы, убила бы его. Сожрала бы живьем. Но он был несчастен и подавлен, и где же она, когда он так в ней нуждается? Он вздохнул. -- Думаю, придется все это похерить и начать сызнова. -- Он горько улыбнулся. -- Господь Бог, я слыхал, имел те же проблемы. -- Бедная красавица, -- прошептала она, не сводя глаз с аквариума. У них на глазах искалеченная гетерандрия из последних сил выгребала к поверхности, не в силах высвободиться из паучьих объятий жука-плавунца. Джейн повернула к нему голову. -- Это все водоросли, -- сказала она. -- Зараза с ними занесена. -- Да, -- ответил он. -- Я знаю. -- Я бы поехала в какой-нибудь "аквариум-сити" -- не знаю, есть тут такое поблизости, может, в Саванне? Взяла бы водоросли у них. По крайней мере, знала бы, что они чистые. Он кивнул. Да, "аквариум-сити". Все проще простого: природа грязна и ненадежна, и славные ребята из "аквариум-сити" будут только счастливы ее обезвредить. Да, конечно. Сама ее манера говорить, обрамляя молчанием каждую фразу, словно все они были слишком ценные, чтобы так просто с ними расставаться, делала его совершенно беспомощным. Как мог он искать поддержки у этого голоса? Она говорила, и ему казалось, что его рубят под корень, как дерево. -- Иначе, -- она показала на агонизирующих рыб, -- иначе можете на всем этом поставить крест. Когда Рут наконец к нему вернулась, у него гора с плеч свалилась. Спору нет, он повидал немало девиц в барах Ла-Хольи и западного Лос-Анджелеса, и, конечно, Джейн Шайи не могла бы стать более привлекательной, будь она хоть с ног до головы вымазана феромонами, но нужна была ему именно Рут. Куда Джейн Шайи с ее надмирной, выспренней красотой до этой женщины -- такой близкой, такой ощутимой. Она по-своему, по-особому была хороша, эта Рут, и никогда ему не надоедала. И дело было не только во внешности, вовсе нет: в ней пульсировала жизнь, она была приливной волной, сметающей все на своем пути, и в то же время в ней ощущалась какая-то хрупкость и неуверенность, рядом с ней он чувствовал себя сильным. Ее одержимость сочинительством, все эти горы книг, кипы критических статей, все рассуждения на тему "кто есть кто в литературе" как нельзя лучше сочетались с его увлечением рыбами, эта одержимость была ему понятна, была тем, что придает жизни смысл. Если бы предметом ее страсти были почтовые марки, кости ископаемых животных или искусство Возрождения, это бы ничего не изменило; неважно было даже, хорошо или плохо у нее получается, важен был только этот огонь, который отличал ее от других женщин, казавшихся в сравнении с ней скучными. У него были его рыбы, и она была этим довольна; у нее была ее писанина. Она подошла к нему в час коктейлей и положила руку ему на плечо (богини судьбы смилостивились над ним, и он в это время стоял у стойки в обществе одного Сэнди, Джейн Шайи поблизости не было). -- Привет, -- сказала Рут, и все встало на свои места, шесть дней молчания были забыты, Джейн Шайи стала запрещенной темой, вечеринка -- смутным воспоминанием. Не говоря больше ни слова, она взяла его за руку и повела наверх, к себе в комнату. Утром, прежде чем отправиться завтракать в "комнату общения", она разбудила его нежными поглаживаниями и заявила, что во второй половине дня ей нужно будет съездить в Саванну за продуктами. -- В Саванну? -- переспросил он. -- А почему не в Дариен? -- Ну, понимаешь, -- небрежно ответила она, глядя в окно, -- не все, что мне нужно, можно найти в этом забытом богом "Уинн Дикси". -- Она посмотрела на него и улыбнулась, и его опять горячо и сильно обдало радостью, словно водой из душа. -- Надо взглянуть правде в глаза: Дариен, штат Джорджия, не назовешь раем для гурманов. -- Ну ладно, -- сказал он, пожав плечами, -- давай съездим. В четыре он отвез ее по какому-то адресу на улицу Де Лессепса и посидел за кружкой пива в прибрежной забегаловке, пока она возила туда-сюда тележку для продуктов. Когда через час он за ней приехал, она ждала его на улице, чуть не погребенная под бумажными пакетами. Он удивился, сколько она всего накупила -- без малого восемь пакетов всяких консервов, -- и удивился еще больше, когда она отказалась от его помощи в перетаскивании покупок в ее студию. -- что ты хочешь этим сказать, -- спросил он, заводя машину и оглядываясь на гору пакетов. -- Что будешь таскать всю эту дребедень сама? И банки, и все прочее? -- Не беспокойся, -- Рут рассматривала свои ногти. -- Ну, схожу два-три раза, подумаешь. -- Но зачем, ведь я с удовольствием... -- Не надо, спасибо. Но у Саксби это не шло из головы всю дорогу до парома, и пока они плыли через пролив Пиглер-саунд, и пока ехали домой по гудрону. Как она собирается доставить к себе все восемь пакетов, и на кой черт они ей сдались? В большом доме ей подают завтрак и ужин, в коттедж Оуэн ежедневно приносит обалденный обед -- лучший обед на все дома творчества, хвасталась мать. Блажь какая-то. Она что, осаду держать собирается? Когда они с тяжелой ношей протискивались в дверь ее спальни, один пакет разорвался и консервные банки посыпались на пол, но только он нагнулся их подобрать, как Рут остановила его. -- Я сама, -- сказала она, присев на корточки к нему спиной и словно закрывая от него банки. Очень странно. И еще более странно было прочесть наклейки на двух банках, которые откатились в сторону. -- Жареный елец? Побеги бамбука? Ты что это, восточной женщиной у нас заделалась? Она молниеносно обернулась, чуть ли не выхватила банки у него из рук и засунула в темную глубину пакета, стоявшего на столе. -- Да нет, -- улыбнулась она. -- Ну, что ты. Просто... просто мне нравится пробовать новое. -- Жареный елец? -- Он покачал головой и улыбнулся ей в ответ, и она упала к нему в объятия, но все же это было непонятно, действительно непонятно. На субботу-воскресенье Джейн Шайи уехала в Си-Ай-ленд с каким-то придурком в серебристом "ягуаре", и Рут ожила прямо на глазах. В час коктейлей она едва не летала по комнате, да и за ужином не могла усидеть на месте, перебегая от одного столика к другому как репортер из светской хроники на премьере спектакля. Саксби был только рад. Приятно было видеть, что она довольна собой, вновь захватывает первенство, сияет на небосводе "Танатопсиса", как сверхновая звезда. И еще он был доволен тем, что она не поминала про вечеринку, спустив на тормозах его беседу с Джейн Шайи и прочие связанные с этим прегрешения, о которых он мог даже и не догадываться, но в которых тем не менее считался виноватым. Пока она изображала кого-то, сидя за соседним столиком в обществе Таламуса, он изливал свои аквариумные горести Кларе Кляйншмидт -- просто ради поддержания разговора и в порядке скромной мести за рассуждения об Арнольде Шенберге. После ужина было выступление Патси Арены -- приземистой широколицей кубинки, которая, казалось, сошла с картины Ботеро(колумбийский художник и скульптор, использующий в своем творчестве индейские мотивы.). Она приехала по рекомендации Клары Кляйншмидт только на днях и колошматила по старенькому стейнвеевскому роялю в передней гостиной, словно мясо отбивала. Всего в этот вечер она собиралась сыграть три вещи -- две собственного сочинения и одну Кларину. Оуэн притушил свет. Рут прильнула к плечу Саксби. Колонисты прокашлялись, поерзали на стульях и подались вперед в страхе и предвкушении. Бац! Патси Арена нанесла роялю нокаутирующий удар. И тишина. Раз-и-два -- и --раз-и-два -- шептала она, тряся курчавой головой. Бац!Бац! -- дважды стукнул по клавишам увесистый кулак. Молчание. Три полных мучительных минуты она сидела выпрямившись и неотрывно глядела на дешевый пластмассовый будильник, стоявший перед ней на черной лакированной крышке. Наконец будильник зазвенел -- динъдинъ-динъ, --и бац! -- кулак опустился на клавиши. Пьеса называлась "Суфле в хроме" и длилась без малого сорок пять минут. Потом, как бы на десерт, показали еженедельный фильм -- "Женщина в песках"(Фильм по одноименному роману японского писателя Кобо Абэ), в порядке реверанса перед Оуэном, который в очередной раз вошел в японскую фазу. Почти все высидели целиком и концерт, и фильм, у которых, как оказалось, было не так уж мало общего. Жизнь в "Танатопсисе" хоть и была, возможно, чертовски стимулирующей в творческом отношении, с точки зрения развлечений была так себе; Саксби знал, что большинство его обитателей жалуются на невыносимую скуку и что вечерние чтения, концерты и выставки, а также еженедельные фильмы хоть как-то скрашивают им унылое течение дней. Разумеется, Рут, к немалому удовольствию колонистов, на лету принялась пародировать диалоги фильма, а в бильярдной от нее досталось и Патси Арене. Народ так и падал со смеху. Когда она взялась изображать неуклюжие наскоки пианистки на инструмент, лица у людей сделались красные, они в исступлении колотили себя в грудь; но тут в комнате возникли Клара и ее протеже, и Рут, не растерявшись, отпасовала мяч Эбер-корну, который скромно хихикал в пивную кружку. -- Ну как, с добычей сегодня, Дет? Смех умолк. Клара налила Патси выпить. Все посмотрели на Эберкорна. Эберкорн околачивался на острове уже с неделю. Иногда он появлялся с напарником, иногда один. Вопрос Рут был с подковыркой; помешивая лед у себя в бокале, Саксби смотрел на Эберкорна, которого так и передернуло. В сущности, парень ему нравился -- а может, просто Саксби было его жалко. Эберкорн взглянул на Рут большими вертлявыми кроличьими глазами. Вопрос поверг его в уныние. -- Пусто, -- сказал он. Потом шумно вздохнул/почесал за ухом. -- Мы с Льюисом думаем, замешан кто-то еще. Рут отвела взгляд. Ее вдруг крайне заинтересовала игра света в бокале. В тот момент Саксби ничего не заподозрил, но было нечто в ее выражении лица, в сжатых губах, в опущенных, но настороженных глазах, что припомнилось ему потом. -- Я, признаться, не понял, -- вмешался он. -- По-вашему, кто-то на острове его укрывает, да? Эберкорн медленно и важно кивнул -- словно ткнул подбородком в подвинувшихся поближе колонистов. Теперь все до одного навострили уши. -- А больше ничего в голову не приходит -- он сшивается тут уже пять недель, и, если оставить в стороне угощение в Прибрежных Поместьях и жратву, которую он там и сям помаленьку таскал, вы не спрашивали себя, чем он питается? Саксби об этом не задумывался -- до сих пор этот увалень-японец, этот молокосос, который нагнал на них страху в тот вечер в проливе Пиглер-саунд, а потом дал от него деру в магазине, был ему только забавен. Но теперь на краткий миг и столь неожиданно, что он сразу же эту мысль отбросил, в его голове возник ответ: жареным ельцом. В следующий вечер, в субботу, Рут не пришла на коктейли; Саксби сидел с матерью на веранде и высматривал ее. Когда Арман позвонил к ужину, а она все не шла из своей студии, он нехотя двинулся в главную столовую и сел там за один из маленьких столиков с Септимой и Оуэном. Мать трещала без умолку о делах колонии -- этот приезжает осенью, той показали кукиш в Яддо, а она, Септима, почитала бы за счастье ее заполучить; он начисто отключился и знай себе работал вилкой. После ужина он забился в заднюю гостиную поразмыслить об аквариумных делах. Утром он слил зараженную воду, выкинул все водоросли, гравий и камни; теперь надо было дать аквариуму отдых на пару дней, а потом начинать все сызнова. Но теперь-то он ученый. Он поедет в "аквариум-сити" и вообще наберется терпения. Нечего ходить вокруг да около: он будет разводить альбиносов и заколачивать на этом деньгу. Более того, он должен занять место среди величайших аквариумистов-любителей двадцатого века наряду с Уильямом Фодервинклером, Дэниэлом Дикоко и Паулем Ханелем, отцом декоративной пецилии. Он примерил к себе титул: Саксби Лайтс, отец альбиносной разновидности карликовой элассомы; затем поставил кассету -- Альбинони, один из любимых композиторов матери -- и сел в мягкое кресло с последним номером "Нэшнл джиогрэфик". Он попытался углубиться в статью об уменьшении упругости волосков у тихоокеанских мидий и отдаленных последствиях этого для промысла моллюсков, но не мог сосредоточиться. Ему не сиделось на месте. В тот вечер планировалось чтение -- Боб Пеник выносил на суд слушателей свои новые стихи; Саксби, который с поэзией был не в ладах, пошел бы только ради Рут, но Рут все не возвращалась. Дом стал погружаться в сумерки, и Саксби потянулся к выключателю лампы. И вдруг вскочил с кресла, приняв мгновенное решение: черт побери, какое ему дело до правил, он возьмет и отправится к ней сам. Работает двенадцать часов без передыху, где ж такое видано -- за это время можно "Войну и мир" написать и переписать задом наперед. Нет, баста. Она, конечно, может сказать, что он нарушил ее творческое уединение, но завтра пусть себе уединяется снова. Сколько можно ждать! Красноватая земля, посеревшая в сумерках зелень; тропинка прихотливо завивалась, как струйка дыма. Мошки-бабочницы уже уступали место комарам, в густом подлеске шуршали ящерицы анолисы. Над его головой раздавалось негромкое "дак-дак" и жалобное рыдание ночного козодоя, в древесных ветвях затихал гомон дневных птах. Настал тот вечерний час, когда гремучие змеи выползают из своих нор, чуя теплое мельтешение мелких млекопитающих, которые составляют их добычу. Саксби ступал неслышно. Когда он выходил на последний виток тропинки, прямо перед ним выползла какая-то тень. Толстая, скрытная тварь выбрала место, где потемнее. Скорей всего, безобидная кукурузница, но несколько минут спустя ему и Рут идти тем же путем обратно, так что лучше исключить любые неожиданности. Подойдя поближе -- да, это была змея, разлеглась на тропе, как петля аркана, -- Саксби нагнулся и подобрал палку. Приняв позу фехтовальщика, он потихоньку переступал на полусогнутых, и вдруг его словно током ударило с резким шорохом гремушки тень метнулась к палке. Звук был взрывчатый, скребущий, громкий, как стук кастаньет. Миг -- и вновь тишина, и под еле слышный шелест травы змея растворилась в зарослях. Саксби бросил палку и двинулся дальше; в висках стучала кровь. Одно удовольствие змею подразнить, думал он, переступая осторожно, словно шел по незастывшему цементу. Когда он подходил к последнему повороту, уже совсем стемнело, и он обругал себя за то, что не взял фонарик. Но у Рут, наверно, он есть -- а если нет, он вырежет палку, и они будут прощупывать перед собой дорогу, как он делал мальчиком, возвращаясь домой затемно после вылазок в дальние болота. Он предвкушал разговор с Рут, сочинял комический рассказ о встрече со змеей -- и тут показался коттедж. Света в нем не было. Вот тебе и раз. Он подумал было, что разминулся с ней, но потом вспомнил свое предыдущее вечернее посещение -- тогда он обнаружил ее сидящей в темноте. Он набрал воздуху, чтобы ее позвать, но вдруг осекся. Она что-то тихо говорила -- слова были неразличимы, но в голосе слышались резкие, повелительные нотки, как будто она бранила ребенка. Потом скрипнула, открываясь, сетчатая дверь и со стуком захлопнулась. Саксби оцепенел. На крыльцо вышел человек, и это не была Рут. Когда Рут пришла к нему в ту ночь, ему снилась мать -- его хаха, его ока-сан, молодая, мягко улыбающаяся женщина в мини-юбке, женщина, которая произвела его на свет, вскормила его, заглядывала ему в глаза. Это был сон о младенчестве, идеальное представление, родившееся из пачки фотографий в нижнем ящике бабушкиного комода. Картинки мелькали перед глазами, словно карты в тасуемой колоде, и мать на них то стояла на пороге подготовительной школы со своей гитарой, ладными крепкими ногами и красивым широким лицом, которое он от нее унаследовал; то, похудевшая, сидела на футоне и глядела на брыкающегося малыша в кольце ее рук; то смотрела из-за стойки переполненного бара, и бутылки у нее за спиной мерцали, как звезды. А потом ее лицо уплыло куда-то в глубину и взошло на небе, словно луна, и она превратилась в Тиэко, широкобедрую девицу, с которой он познакомился в забегаловке в Ёсиваре, ее руки обвились вокруг него, губы впились в его губы, как живые существа... Тут он услышал, как дергается дверь, и мгновенно понял, что за ним пришла полиция со всей своей сворой псов и негров. Но нет -- из темноты донесся голос Рут. Да, ее голос. В потемках он нашарил шорты, дверную задвижку -- что-нибудь случилось? Нет, ничего. Зажечь свет? Не надо. От нее шел терпкий запах, запах духов, который возвращал его в сновидение, к Тиэко и мерцающим огням Ёсивары. Рут поцеловала его прохладными губами, он ощутил ее язык у себя во рту. От шифонового платья к его обнаженной коже проскочила искорка. Он ничего не мог понять -- ведь они друзья, так она сама сказала, просто друзья, и у нее был любовник, этот маслоед непомерного роста с волосами цвета рисовой бумаги и бегающими бледными глазами. Но платье упало на пол, словно его сдернула невидимая рука, и она обняла его, ее плоть соединилась с его плотью, чистая белая длинноногая загадка проникла в его нутро, и он не пытался ее разгадать, не мог, не хотел. Утром, когда уже было совсем светло, она подняла голову с его груди и заглянула ему в глаза. Он ощущал ее всю, прильнувшую к нему во сне, слышал легкий трепет пробуждающейся в древесных ветвях жизни, и прохладный взгляд серых глаз вызвал в нем всплеск переживаний, который, должно быть, отразился в каждой черточке его лица. Ему казалось, она что-то решает, взвешивает на каких-то весах, вспоминает прошедшую ночь и свой внезапный порыв. "Просто друзья", -- прошептал он, и это-то как раз и нужно было сказать. Она улыбнулась, раскрылась, как цветок, потом поцеловала его, и все встало на свои места. Она ушла в другой дом, в большой дом, когда солнце еще не поднялось над деревьями, а потом принесла ему булочки, фрукты и нарезанное кусочками мясо. Он начал есть, а она села за пишущую машинку и яростно забарабанила по клавишам. Прошло около часа, и, дождавшись одной из долгих пауз, когда она смотрела в окно и что-то тихо и задумчиво бормотала, он кашлянул и спросил, что она такое печатает. -- Рассказ, -- ответила она не оборачиваясь. -- Трирер? -- Нет. -- Про рьюбовь? Она повернулась на стуле и посмотрела на него. Он развалился на диванчике, рассеянно проглядывая журнал -- наркотики, СПИД, застреленные в школьном дворе дети, -- и, как видно, изнывал от скуки. -- Это трагическая история, -- сказала она, -- очень печальная, -- и она изобразила скорбь, опустив углы рта. Она опять стала печатать, а он на минуту задумался. Трагедия. Ну конечно. Что же еще? Жизнь и есть трагедия. -- Про сьто? -- спросил он, понимая, что отвлекает ее от работы, и уже чувствуя себя виноватым. -- Про японца, -- ответила она, не поворачивая головы. -- Про японца в Америке. Этого он не ожидал. -- Как я? -- вырвалось у него само собой. На этот раз она повернулась. -- Да, как ты, -- и опять застучала по клавишам. Ближе к обеду он вышел из дома и сидел в кустах, пока хакудзин с прямой спиной и жесткой щеткой волос не повесил корзинку с провизией на крючок и не отошел по тропинке достаточно далеко. Рут поначалу и вовсе не хотела притрагиваться к еде -- маленьким бутербродам с сосисками и огурцом, овощам прямо с грядки и малине со взбитыми сливками на десерт, -- но он настоял. От голода у него мутился разум, но он чувствовал себя таким виноватым, он столь многим был ей обязан -- особенно после сегодняшней ночи, -- что не мог видеть ее обделенной. Она такая худенькая, а он ее объедает. -- Дерим, -- сказал он, встав перед ней на колени и коснувшись лбом пола, -- позаруйста. Увидев его простертым на полу, она рассмеялась и наконец сдалась -- отодвинула машинку в сторону и освободила место на письменном столе. Они ели молча, но он видел -- и это преисполнило его благодарности и любви, -- что львиную долю она оставила ему. Потом он убирал со стола, а она курила сигарету, и неожиданно для самого себя он спросил: -- Русу прости меня, позаруйста -- скорико тебе рьет? Она откинула голову, затянулась и, выдыхая дым, ответила: -- Двадцать девять. -- Ты была замузем? Она покачала головой. -- Нет, никогда. Он раздумывал над тем, что услышал, пока смахивал со стола крошки и ходил к двери повесить корзинку обратно на крючок. -- У нас в Японии, -- сказал он, -- выходят замус в двадцать цетыре года. Зенятся -- в двадцать восемь. Рут улыбалась ему хитро и насмешливо, а он вдруг вообразил ее в Нью-Йорке, в роскошных апартаментах с ванной величиной со всю квартиру его оба-сан, с картинами на стенах, с обтянутой кожей мебелью и мягким ковром по всему полу, вообразил, как он возвращается к ней домой со службы в костюме и галстуке, с дорогим "дипломатом" в руке. -- А тебе сколько лет? -- спросила она. Ему было двадцать. Всего-то. Но он знал, что выглядит старше своих лет, и не хотел огорчать ее возрастным несоответствием. -- Тридцать один, -- ответил он. Она подняла брови и выпустила из ноздрей две тонкие струйки дыма. -- Правда? Выходит, ты уже опоздал на три года. Как же так, Хиро, -- тебе давно пора быть женатым. В последующие несколько дней она почти все время была с ним, возвращаясь в большой дом только ночевать. О том, как она проводит ночь, он ее не спрашивал и был полон терзаний. Он хотел ее и пытался показать ей это выразительными взглядами или как бы случайными прикосновениями, когда она вставала из-за стола. Однажды, тихо просидев у нее за спиной весь бесконечный день, он подошел к ней сзади и положил руку ей на плечо. -- Потом, -- сказала она, притянула его к себе и поцеловала по-американски: словно птичка клюнула. -- Я еще работаю. Позже, когда она пришла из большого дома с ужином для них обоих, он немо взмолился к ней движением рук, мягким наплывом глаз -- и она увидела, поняла, но сказала, что не совсем хорошо себя чувствует. -- Ох уж эта жара, -- и она переменила тему, начав расспрашивать о Японии: там ведь не так жарко, правда? А однажды вечером она отправилась в большой дом выпить коктейль и не вернулась. В семь часов его живот забурчал. В восемь солнце зашло, и он начал терять надежду. Но вдруг все же -- чего не бывает -- она придет ночью? Он ждал долгие часы и травил себе душу. Чего, в конце концов, она от него хочет? Неужели он для нее только игрушка, забава? Когда она собирается исполнить свое обещание и вызволить его из этой дыры? Сидя один в темноте, он испытывал горечь -- горечь и, хоть он и не признавался в этом самому себе, ревность. Он уже не чувствовал к ней благодарности, забыл о своем неоплатном долге; он встал из кресла-качалки и зажег настольную лампу. Вот он лежит, ее рассказ. Одна страница вставлена в машинку, другие разбросаны по столу словно внезапным порывом ветра, исчерканные, исписанные вдоль и поперек, покрытые пятнами кофе и чернил. Сколько раз он приводил ее стол в порядок, сколько раз раскладывал ручки и карандаши и споласкивал чашку из-под кофе. Ему и в голову не приходило прочесть хоть слово. Любопытство-то было, но совесть не позволяла. Разве мог он беспардонно лезть в ее частную жизнь после всего, что она для него сделала? Так он думал, ибо так воспитала его оба-сан. Но теперь, просидев в темноте невесть сколько и измучившись ревностью, он думал по-другому. Плевать ему было на ее частную жизнь. Он уселся, пошелестел страницами и начал читать: Он был японец в полном расцвете японской мужественности, крепкий и неподатливый, он пришел с работы после полуночи и с силой потянул ее за кимоно. Дети давно спали, "сони" был выключен, крохотная квартирка сияла чистотой. От первого же его прикосновения Митико вспыхнула, как порох. От него несло виски, импортным виски, которое он пил каждый вечер в баре, и запах возбуждал ее. Она любила его за полную луну широкого лица, за тугие мышцы живота, трущегося о ее живот, и за зубы, главное -- за зубы. Они заходили друг за друга, как радость и печаль, и путь к его улыбке был столь же извилист, как тропка к вершине горы Фудзи. Он грубо вошел в нее, и она исторгла крик. "Хиро, -- стонала она, стискивая его, цепляясь за него, как утопающая, -- Хиро, Хиро, Хиро!" Хиро поднял глаза от страницы. Он не узнавал комнату -- она вдруг показалась западней, стены давили, свет лампы охватывал запястья, как наручники. Читать дальше не хватило духу. -- Когада? -- настаивал он. Она раскладывала припасы -- столько, что хватило бы для целой армии, хватило бы, чтобы месяц держать в теле домашнее животное. -- Я же тебе говорю: у Сакса пикап, а для тебя мне нужна машина с закрытым багажником. -- Руки ее безостановочно работали. Гора консервных банок на столе все росла. -- Вот матери его машина -- это другое дело. Мне только надо хороший повод придумать, чтобы ее взять. -- Русу, ты тянесь время. Не хотесь меня выпускать. Ты запирать меня хотесь тут. Яркий тропический свет сиял в ее волосах, дробился в глазах. Она запустила руку в рюкзак за очередной банкой консервов. -- Думаешь, там тебе лучше будет? -- Когада, Русу? -- повторил он. Она встряхнула пустой рюкзак и повернулась к нему. -- Я не собираюсь держать тебя тут насильно -- правда, Хиро, не собираюсь. Кстати, это для меня и небезопасно. Ты мне нравишься, даже очень. Я хочу, чтобы ты отсюда выбрался, только... только пойми, это не так просто. Попасться ничего не стоит. Он стоял рядом, уперев руки в бока, и ничего не отвечал. -- У нее старый "мерседес", там багажник с Большой каньон величиной. Как раз то, что надо. Она взглянула на него своими неотразимыми глазами, улыбнулась, показав безупречные розовые десны, и он вдруг обмяк. -- Радно, -- сказал он, глядя в пол. -- Знасит, скоро? -- Скоро. А потом, через два дня, когда она поднялась на крыльцо с очередным грузом консервов, от него не укрылась ее заговорщическая улыбка. -- Я тебе сюрприз приготовила, -- сказала она, переводя дыхание. Затем подошла к столу и выпросталась из лямок. Она выпятила грудь, развернула плечи, и рюкзак съехал вниз. От нее шел густой, темный аромат, в котором перемешались запахи духов и пота. -- Сюрупризу? -- Он подвинулся ближе, глядя на ее пальцы, развязывающие горловину рюкзака. Хорошо бы что-нибудь вкусненькое -- кусок пирога, например, или шоколадку "Марс", она ведь знает, что он "Марс" любит, но вместо этого она извлекла из глубины рюкзака еще одну банку жареного ельца и целлофановый пакет с какими-то сушеными кореньями. Его лицо выразило разочарование. Неужели она всерьез думает, что ему может понравиться эта дрянь? Сушеные рыбьи головы, наструганная кора в целлофановых пакетах, сплющенные черные грибы, подобные клочьям сошедшей кожи, бесконечные банки с побегами бамбука -- да за кого она его принимает, за голодранца? Сушеные головы. Да он бы предпочел что угодно -- тушенку, спагетти, набор "все для гамбургера", -- но говорить такое было неудобно. Дареному коню в зубы не смотрят. Она повернулась к нему, положила руки ему на плечи и обозначила очередной бесплотный поцелуй в направлении его щеки. -- Все решено, -- сказала она. -- Послезавтра. Сакс отправляется за своими карликовыми рыбками, и мне, чтобы поехать в Саванну купить кое-что из одежды, придется взять машину Септимы. Он не сразу понял. -- Так знасит... Улыбаясь, она смотрела ему в глаза. -- Русу! -- воскликнул он, не в силах сдержать свою радость, готовый ракетой взвиться в небо. Он стиснул ее в объятиях, -- ура, он выберется отсюда, путь открыт, жизнь начинается сначала! -- но с ощущением ее прижатого тела пришло острое чувство утраты. Она увезет его в город, и там он с ней расстанется, растворится в толпе. И никогда больше ее не увидит. -- Ну, -- сказала она, отклонившись назад и вглядываясь ему в лицо, -- ты рад? Он не знал, что сказать. Искал слова и не мог найти -- да, рад, конечно, но и не рад тоже, -- и вдруг из темноты до них донесся яростный стук, смешанный с шипением. Оба вздрогнули. У кого-то на шоссе лопнула шина, подумал Хиро, но звук все не умолкал, и он не знал, с чем сравнить это шипящее тарахтение. Глаза у Рут забегали. Он насторожился. -- Змея, -- прошептала она, схватив его за руку. -- Гремучая змея. Кажется, кто-то идет по тропинке. Гремучая змея. Откуда-то из глубины сознания поднялась, качаясь, отвратительная приплюснутая головка, глянули холодные безжизненные глаза. Он вспомнил себя мальчиком в токийском зоопарке, цепляющимся за руку оба-сан и всматривающимся с восхищением и страхом в заляпанное ядом стекло террариума. -- Быстро прячься. -- Кровь бросилась Рут в лицо. -- Туда, за дом. Отвратительная приплюснутая головка, трепещущий язык. Нет, он пока еще в своем уме. Не пойдет он никуда. -- Ну! -- Ее голос был жестким, неумолимым. -- Иди, кому сказала! Ее руки толкали его к выходу, сетчатая дверь распахнулась, потом захлопнулась за ним, как хищная пасть. Он стоял на крыльце, вглядываясь в жерло ночи и соображая, не притаиться ли прямо тут, не переждать ли, пока встревоженное пресмыкающееся и все его плоскоголовые родичи не попрячутся обратно по своим норам. Он перевел дыхание и затаился, вслушиваясь. Все кругом было тихо. Ни змеи, ни человека. Но он вспомнил прошлый раз, вспомнил, как скрипели доски крыльца под Рут и ее бойфурендом, -- и, перемахнув через перила, спрятался под стеной дома. На всякий случай. Проснулся он с первыми лучами рассвета. Что-то его разбудило, какая-то звуковая рябь на периферии сознания. Его взгляд упал на знакомые потолочные балки, на усталую, мертвую древесину; комната была залита ядовито-зеленым болотным светом. Он моргнул раз и еще раз, пытаясь понять, что за шум его потревожил. Птицы знай себе честили друг друга в гуще ветвей, временами важно подавала голос лягушка, или ящерица, или кто там еще, и кто-то прерывисто лопотал, вроде как обезьяна -- если тут вообще обезьяны водятся. Но в этом не было ничего необычного, такие же звуки он слышал день и ночь с тех пор, как выбрался на берег. Природа, одним словом. Мельтешение бесчисленных маленьких жизней -- жабы, и гусеницы, и прочее, и прочее... Чего бы он только не отдал за хорошую дискотеку, за гам голосов поверх грохота музыкального автомата, за взрывы смеха и возгласы из бара, за рев подъезжающих и отъезжающих больших "хонд" и "кавасаки"... Но вот, вот оно опять. Какое-то пыхтение, скулеж -- то ли собака рвется с поводка, то ли старый астматик поднимается по лестнице. Слушая в полудреме это подвывание, он вспомнил дедушку. Когда Хиро был маленьким и они жили в Киото, он спал со стариком в одной комнате, а потом дедушка умер, и оба-сон вернулась в Иокогаму, где у нее была родня. Хиро часто пугался по ночам, пугался движущихся по стене теней, трудного дыхания деда, а еще путался вещей потусторонних -- вампиров, оборотней, белых скелетов, лис в облике человека. Его одзисан тогда уже ушел с тракторного завода Куботы на покой и получал хорошую пенсию, и за ним было закреплено место на кладбище фирмы, но оба-сан все еще ходила в ночную смену на стекольный завод. Иной раз, когда Хиро казалось, что вот сейчас он лопнет от страха, как разварившаяся сосиска, он будил деда, и старик усмирял свое дыхание и гладил внука исхудалыми руками. "Не бойся, малыш, -- шептал он, -- ину га ван-ван хоэру, собаки лают, гав-гав". Просто лают собаки. Но вот -- странное дело -- разбудивший его скулеж превратился в гавканье, настоящее гавканье, вполне отчетливое, и на миг ему пригрезилось, что рядом спит его одзи-сан, что в комнате раздается его негромкое, лающее, с присвистом дыхание. Тут его словно током ударило, и он рывком сел в постели: да это и вправду собака. Полицейская. Ищейка шерифа. И она не будет так просто лаять, эта собака укусит. Да еще как укусит. Двумя часами раньше в каких-нибудь полутора милях оттуда сын Юлонии Уайт Петтигру проснулся от тонкой трели часов-радио, сменившейся приглушенными звуками барабана и гитары. Ройял выключил радио и сел; темнота стиснула его, словно кулак. Заснул-таки, хотя знал, что к четырем надо быть как штык, так Джейсон Арме сказал, иначе проворонит все на свете. Но теперь-то он бодрствовал, вдыхал запахи земли и слышал ее звуки -- все звуки до единого, вплоть до мышиной возни на кухне, полета летучих мышей, легчайшего шороха спаривающихся земляных червей в траве под окном. Глубоко и размеренно дыша, стараясь утихомирить бешено крутящееся в груди колесико, он обонял мир, который казался ему свежим, заново рожденным из ночной гнили и восхитительно сладким, бодрящим и желанным, как неразвернутая палочка жевательной резинки "Биг ред". Светящиеся стрелки часов-радио показывали 3.35. У меня больше права там быть, чем у любого из них; застегивая браслет с шипами, он не мог унять дрожь в пальцах. Из дальней комнаты доносилось уютное дыхание матери, вздымался и опадал ее бархатистый храп. Он подумал о шоколадках на кухне, но как-то коротко и вяло -- он был слишком возбужден, чтобы есть. Снаружи свежесть ощущалась сильнее, слаще, она пропитывала буквально все, уничтожая привычную вонь крабов, свиней и собак с задов армсовского дома. Ройял с размаху опустился на ступеньку крыльца зашнуровать кроссовки, и вдруг его как ударило: он уловил запах трубочного табака, это был особый табачок Ерделла Картера с корицей и молотыми плодами шиповника. Что ж, выходит -- пальцы его, державшие шнурки, замерли, -- опоздал он, что ли? До него стали долетать еле уловимые звуки пробуждающейся жизни -- кто-то вдалеке чиркнул спичкой, где-то раздался заговорщический шепот. Похоже, секрета тут ни для кого уже нет. У него вырвалось короткое ругательство, и колесико в груди заработало чуть быстрее. Он вспомнил, как папаша каждую осень собирает охотников на енотов перед домом у большого дуба -- скулят собаки, мельтешат тени, челюсти жуют табак, незлые шуточки понимаются на лету, с полуслова. Ройял с силой дернул шнурки, кровь стучала в ушах -- больше права, чем у любого из них, -- соскочил с крыльца, сжавшись в тугой жаждущий комок, и рванул через лужайку к дому Армеев. Джейсон уже встал -- занимался с собаками, держа в руке чашку кофе; сегодня он корчил из себя важную персону, хотя был старше Ройяла всего на два года, восемь месяцев и одиннадцать дней. Одинокая тусклая лампочка в 25 ватт, горевшая над крыльцом, выхватывала из тьмы желтоватый клин, и, дойдя до середины лужайки, Ройял уже различал темные силуэты сидящих мужчин -- их было, наверно, с десяток, они не спеша дожевывали бутерброды, которые сделала в темной кухне Джейсонова мамаша. Глаза подтвердили Ройялу то, что нос давно уже чувствовал: среди них был Ерделл Картер с неизменной трубкой во рту и зажатым между колен крупнокалиберным ружьем. Прочие (он узнал Дженкинса, Баттертона, Крида -- все приятели отца и заядлые охотники на енотов) ссутулились над своими дробовиками, держа тускло поблескивающую сталь так же небрежно, как могли бы держать зонтики в пасмурную погоду. Трава была вся в росе, кроссовки Ройяла чавкали на ходу. Он часто-часто дышал. В свои шестнадцать немыслимо долговязый, нескладный, с длинными, как у отца, ногами и тонкими негритянскими щиколотками, с тщательно обработанными, обесцвеченными и низко свисающими патлами он выглядел, мягко говоря, необычно и знал, что кто-нибудь наверняка примется его подкалывать. Ерделл Картер не заставил себя долго ждать. Громко прихлопнув очередного комара, он улыбнулся своим морщинистым старым лицом и спросил Ройяла, что он сделает с китайцем, если поймает. Ройял промолчал. Тут полагалось быть его отцу, а не ему, но отец усвистел на грузовике в Канзас, или Вайоминг, или еще какую тьмутаракань, которую Ройял только по телику и видел. Отец мотался на грузовике примерно две трети всего времени, но зато когда приезжал домой, так уж приезжал. В шестнадцать лет Ройял недобрал фунтов двадцать до нормального веса -- жердь жердью, сплошь хрящи да кости. Но куда Джейсон с собаками, туда и он. Пусть попробуют ему запретить. Джейсон оторвался от собак покойника отца и протянул Ройялу белый хлеб с копченой колбасой. "Не, -- сказал тот, крутя головой так, словно ему предлагали теплое тело и дымящуюся кровь Христа. -- Не, не голодный". Вчера вечером -- в сущности, всего шесть часов назад, -- они с Джейсоном и Родни Кэткартом смотрели по Джейсонову видику "Школу рок-н-ролла", и тут, откуда ни возьмись, шериф Пиглер стучится в дверь. Мать Джейсона уже спала, и, увидев шерифа, они все трое чуть не уссались со страху: они курили травку, собрав и скатав в один жалкий комок все сбереженные за лето бычки, и так навоняли марихуаной, что хоть топор вешай. Но шерифа это мало волновало. Его волновали две большие охотничьи собаки и маленькая рыжая сука, за которую покойный папаша Джейсона выложил в Брансвике аж сто десять долларов. Шериф был сухопарый белый человек с глубокими морщинами по лицу и острыми голубыми глазами, которыми он сразу, как булавками, тебя пришпиливал. В школе он был звездой футбола, крайним нападающим, и заработал на этом стипендию в каком-то колледже на севере, но вылетел через два сезона. Как положено, он носил шляпу и бляху, но, помимо них, на нем всегда были только футболка, джинсы и ботинки, как на простых смертных. Он стукнул разок в дверь, просунул голову И ГОВОРИТ: -- Джейсон, не выйдешь на минутку? Так вот в чем дело-то. Вот почему десять мужчин (теперь уже двенадцать, а скоро будет и пятнадцать) пришли к дому Армсов, словно енотов собрались травить, вот почему Джейсон так важничает, вот почему Ройял и куска проглотить не может: выследили этого говнюка, этого японского китаезу, который взял и убил его дядьку. Шерифу нужны были собаки, и он посулил Джейсону двадцать пять долларов за них и за услуги, но велел ему держать язык за зубами. -- Мне надо сцапать правонарушителя, отправить раз и навсегда за решетку, -- сказал он, употребив для пущей убедительности официальное словечко, -- и я не хочу, чтобы половина острова болталась под ногами, понял? Но Джейсон, деваться некуда, сказал ему и Родни, пока шериф выруливал на машине обратно на шоссе, а на экране группа "Рамонес", вся в черных джинсах-дудочках, знай себе дребезжала гитарами; Родни пошел домой и сказал матери и, наверно, еще троим братьям, шестерым сестрам и папаше с дедушкой в придачу, и теперь, когда в четыре шериф прикатит за Джейсоном и собаками, его будет ждать порядочная толпа. Голос прозвучал оглушительно, раскатисто, как гром из грозовой тучи, и в тот же миг поверг его в полнейшее смятение -- у него даже зубы заныли от страха, и помощи от Дзете ждать не приходилось: -- Хайро Танейка, ну-ка вылазь давай оттудова, как миленький, и руки за голову, чтоб все видели. -- А позади этого голоса слышался собачий лай -- бешеный, исходящий слюной, задыхающийся от ярости, лай псов-убийц, псов-душегубов, охочих до свежатины. Шорты схвачены с пола и надеты в долю секунды, кроссовки побоку, и вот он уже лезет на письменный стол Рут к заднему окну. Рама вверх, одна нога на столе, другая на подоконнике, и -- он так и обмер. Хара съежилась, сердце обратилось в пепел. Ибо он увидел негров, негров с ружьями и псами. И хакудзинов в форменной одежде при бляхах, тоже с ружьями и псами. Все, он окружен. Кончено. Крышка. -- Хайро Танейка, -- громыхал голос со стороны двери,-- считаю до десяти. Если до десяти не выйдешь, я за последствия не отвечаю. Раз.Два. Три... Понял он, понял, что это за люди. Он на их землю и не ступил еще толком, а они уже возненавидели его, из Свинячьего Лога его поперли и от Эмбли Вустер. Вот вам американцы. Убийцы. Индивидуалисты бешеные. Он поник головой и поплелся к двери, поверженный, раздавленный, не ожидая пощады -- какое там, здесь закон джунглей, особенно жестокий к дворняжкам и полукровкам. Если он выйдет к ним с опущенным хвостом и руками за головой, то... то... И вдруг по какому-то наитию, чудом каким-то внутри у него прошелестели слова Дзете: Путь самурая есть вожделение к смерти; порой десять человек не могут сладить с одним, если им владеет эта страсть, -- и вот он уже снова японец, не дворняга, не каппа, не полу-хакудзин, а настоящий японец, сила вернулась к нему, в животе разгорался жаркий комок. Он прошел в дверь с криком "Не стреляйте!", с руками на затылке, но с блеском в глазах. И тут-то все они -- шериф, полицейские, красноглазые негры, глупый верзила хакудзин с пятнистым лицом и коротышка в камуфляжной форме, о котором ему рассказывала Рут, -- все они на мельчайшую долю мгновения расслабились. Вот он показался в двери, вот вышел на крыльцо, а они глазеют, разинув рты, словно никогда раньше не видели человека, у которого есть хара. Больше ничего ему и не требовалось, только эта мельчайшая доля мгновения, когда шериф отнял от губ мегафон, а негры, полицейские и белая шваль позабыли о пальцах на спусковых крючках... -- Кто на меня! -- вдруг закричал Хиро, падая на доски крыльца, и со всех сторон загрохотала изумленная, яростная стрельба, посыпались щепки, зазвенели осколки стекла, пули отскакивали от пишущей машинки "Оливетти" и отплясывали смертельную чечетку на консервных банках с побегами бамбука и жареным ельцом. В следующий миг, уловив крохотное затишье между первым и вторым залпами, он перемахнул через перила и рванул головой вперед на того, кто стоял на пути, -- это был старый негр с дымящимся ружьем и зажатой в зубах трубкой. Старик был ветошью, тряпкой, гнилой паклей. Он остался позади, но за ним вырос еще один, а за ним белый, и Хиро прошел сквозь них, как сквозь бумагу, мелькнули глупые озадаченные лица, черное и белое, шлепнулись на землю зады, в воздух, как по мановению волшебной палочки, взлетели ружья, очки и сигареты. Его обступили джунгли. Раздался еще один залп, за ним оглушительный вопль и поток ругательств, и широкие голые ступни Хиро почувствовали мягкую грязь тропы, которую он уже знал не хуже, чем лестницу в доме оба-сан. Он услышал за спиной полный хищной радости лай собак, спущенных с поводка, но он был самурай, боец, герой, он бежал прямиком к болоту, где захлебнется и сотня собак. Что ему терять -- он прыгнет головой в болотную гниль, будет в ней жить, дышать ею, вымажет в ней свое обнаженное тело, навеки останется здесь, в зарослях, в первобытном раю -- Тарзан, Человек-Обезьяна, непобедимый и... Кипение мыслей внезапно стихло. Перед ним, прямо посреди тропинки, пригнув голову и плечи в борцовской стойке, стоял негр. Мальчик еще. Кроссовки. Джинсы, Прическа каннибала из Новой Гвинеи. Хиро бежал, не помня себя, листья хлестали лицо, солнце в деревьях то вспыхивало, то гасло, тропинка извивалась под ногами, и -- на тебе. Негр. Хиро был ошеломлен: откуда такое? -- но выяснять было некогда. Сзади заливались лаем собаки, гремели выстрелы, перебивали друг друга разгоряченные голоса; Хиро мчался, как выпущенный на волю бык, готовый смести все со своего пути. -- Прочь с дороги! -- завопил он, отпихивая парня ударом локтя. И в следующий миг он почувствовал удар, столкновение плоти с плотью, чужие руки обхватили его за талию, как клешни, ноги его заскользили, и вот он уже барахтается в грязи и ловит ртом воздух. Прежде чем он понял, что происходит, мальчишка навалился на него и принялся молотить его крепкими костлявыми кулаками. -- Сукин сын, дерьмо поганое! -- вопил парень, обдавая Хиро запахом пота, и Хиро пытался скинуть его, встать на ноги и слышал приближающийся лай собак, вот они уже рядом, и мальчишка уже не кричит, а воет, изрыгает нечеловеческие звуки, которые пронзают, как пули: "Ты -- убил -- моего -- дядю!" Часть II. Окефеноки Ни для кого не секрет Она попала в беду, в настоящую беду, и поняла это чуть ли не в ту же секунду, как Саксби отворил дверь. Во-первых, он должен был уже уехать, давно должен был уехать в Окефеноки невод закидывать и рыбешек пугать. А еще она увидела его лицо, угрюмое и недоверчивое, лицо человека, обманутого в лучших чаяниях, меняющего взгляд на мир, лицо возмущенного моралиста, инквизитора, судьи-вешателя. В ее памяти забрезжил вчерашний вечер. Когда она наконец пришла из своего домика, он ждал ее в бильярдной, и хотя они еще разговаривали целый час, а потом занимались любовью, он был какой-то замкнутый, холодный, отчужденный. Все это промелькнуло в ее мозгу в один краткий миг после пробуждения, пока Саксби входил. У нее было еще темно -- ложась в постель, она плотно задернула шторы, собираясь поспать подольше, -- но внезапно проникший в комнату резкий и бескомпромиссный дневной свет не собирался сдаваться, даже когда дверь вновь захлопнулась. Он трепетал в щели между шторами, предательски сочился под дверь. Было воскресенье. Часы показывали 7.15. -- Саксби, ты? -- спросила она, мгновенно пробудившись, сна уже ни в одном глазу. -- Случилось что-нибудь? Да, случилось, можно было и не спрашивать -- ведь ему полагалось добрых два часа назад уехать. Саксби молчал. Просто стоял, прислонившись к двери спиной. Потом вдруг ринулся к окну, двумя гигантскими яростными шагами пересек комнату и рывком распахнул шторы. Свет ворвался в комнату, как снаряд. Рут зажмурила глаза -- атака, вторжение. -- Взяли его, -- сказал он. -- В тюрягу отправили. Вот уж к чему она не готова была. Ее застали врасплох, и у нее сработала детская защитная реакция. Она села, прикрывая грудь простыней. Рот сжат, глаза широко открыты. -- Кого? -- спросила она. Он выглядел злым, опасным, как бык на арене. -- Да брось придуриваться, Рут. Будто не понимаешь, кого. Любимчика твоего. Собачку комнатную. Уж я не спрашиваю, что там у вас было. "Мне нравится пробовать новое" -- твои ведь слова? Новенького, значит, захотелось. -- Сакс. Он стоял теперь у самой кровати, солнечный свет бил ему в спину, рельефно бугрились мышцы. Она видела, как набухли жилы у него на руках. -- Сакс, Сакс, -- передразнил он. -- Да был я там, Рут. Вчера вечером. И видел его. Она уселась получше, зажала простыню под мышками. -- Ладно, -- потянулась за сигаретой. -- Хорошо. Я ему помогла. Но это не то, что ты думаешь. -- Она зажгла спичку, затянулась, затушила огонь и бросила обгорелый остаток в пепельницу на ночном столике. -- Пойми, мне жалко его стало. Как бездомную собаку, кошку. Облаву прямо на него устроили, а ведь он мальчик еще. И не только я ему, он мне тоже был нужен -- для рассказа, я, конечно, не сразу это поняла... Но Саксби высился скала скалой. Он сделался таким же, как тогда, в лодке, в проливе Пиглер-саунд -- каменно-собранным, непоколебимым. -- Сколько это продолжалось? -- допрашивал он ее. -- Две недели? Три? Месяц? Ничего себе шуточки. Всех нас в дерьмо посадила. И Эберкорна, и этого задрипанного коротышку-морячка или кто он там есть, и Таламуса, и Регину, и Джейн -- и мать мою даже. Но главное, отчего меня зло берет, -- ты и надо мной здорово посмеялась. Это ж надо -- ни словечка не сказать. Да отвечай же, черт тебя дери! Она сосредоточилась на сигарете. Иначе никак не сдержала бы улыбки -- улыбки и виноватой, и вызывающей, которая вконец бы все испортила. А поддержка Сакса была ей нужна -- нужна больше чем когда-либо. Если он знает -- от этой мысли живот у нее свело судорогой, -- то знают и другие, и ничего смешного они тут не увидят. Она -- сообщница, укрывательница, соучастница. За это в тюрьму сажают. -- Сакс, я хотела тебе сказать, собиралась... -- начала и осеклась. Утро разгоралось. В комнате стояла тишина. -- Как тебе объяснить, ну, это игра такая была. У. меня появилось что-то, о чем никто из них не знал -- ни Ансерайн, ни Лора Гробиан, ни Таламус. Ты видел, наверно, как не по себе мне тут было. А за это я могла уцепиться, это было мое, личное... -- Ясно-ясно, -- сказал он голосом, глухим от раздражения и обиды. -- А как же со мной все-таки? Вдруг она рассвирепела. Ведь по его милости она попала в беду, большую беду. -- Нет, -- сказала она, тыча сигаретой в его сторону для вящей убедительности, -- как же со мной все-таки? -- Стоит тут, видите ли, возлюбленный называется, близкий человек, славный такой парень с большим размером ноги, взял и предал ее. -- Ведь это ты его заложил? -- перешла в наступление. Он изменился в лице. Да, она любит его, без сомнения, но она нащупала у него слабое место, и он дрогнул. -- А ты, ты почему мне не сказала? -- зачастил он. -- Я увидел его на крыльце, вспомнил про все эти банки с ельцом и бамбуком -- что тут прикажете делать? Хоть бы слово мне... -- Ну и дерьмо же ты, Сакс. -- Заплакала. Плечи задрожали, простыня сползла до бедер. Она поддернула ее, закрыла грудь, но простыня упала снова. Рут отчетливо видела себя с