и. Кузина Джейн сообразила то же самое, хотя, будучи воспитана в прежних понятиях, она могла бы пробавляться блаженным неведением, если бы кузен ее - о тщеславный, болтливый, общительный болван! - не пытался бы год за годом заинтересовать ее жизнью растений. О, как он, несчастный, теперь себя корил! Он видел, как две пышные ветви под самым цветком вздрогнули, затрепетали и стыдливо вскинулись в точном подобии недоуменно-протестующих рук. Он видел, как нежные строгие лепестки, образующие лицо кузины, взъерошились и зарделись от гнева и смущения, а потом-от ужаса и подавленности - стали болезненно бледными, под стать гардении. Но что ему было делать? Вся его укорененная благовоспитанность, все рыцарство, присущее собирателю орхидей, - все в нем клокотало под паралитически-недвижной оболочкой. Он прямо-таки изнемог от усилий оживить лицо, явить на нем выражение скорби, мужественного раскаяния, беспомощности перед лицом судьбы, готовности честно загладить проступок - и вообще представить события в неясно оптимистическом, утешительном свете; но тщетны были его усилия. Напрягшись так, что, казалось, вот-вот перервутся нервы, он только и сумел слегка подмигнуть левым веком - лучше бы уж ничего не сумел. Это происшествие совершенно пробудило мистера Мэннеринга от растительной спячки. Ему были нестерпимы сковавшие его зеленые узы - слишком много оставалось в нем от человека: надежды, стремленья, упованья, а главное, человеческая способность страдать. Наступили сумерки, и очертания раскидистой, зловеще пышной орхидеи расплылись: она стала мрачней и властительней, чем в своей яркой дневной роскоши. В теплице пахнуло духотой тропического леса, точно мечтой изгнанника или тоскою саксофона; кошачьи усы поникли, и даже глаза кузины Джейн медленно сомкнулись, а наш страдалец все бодрствовал, вперившись в густеющую мглу. Вдруг в кабинете вспыхнул свет, и туда вошли двое. Один был поверенный, другой - племянник. - Как вам известно и без меня, это его кабинет, - сказал негодяй племянник. - Я еще в среду, по приезде, заходил сюда - и ничего не обнаружил. - Много вечеров я просидел в этой комнате, - отозвался поверенный раздраженным голосом. - Я сидел по эту сторону камина, он - по ту. "Мэннеринг, - думал я про себя, - любопытно мне знать, чем же вы кончите? Наркоманией? Половыми извращениями? Или убийством?" Что ж, вероятно, мы скоро узнаем ответ на эти вопросы. А пока что, по-моему, вам, как ближайшему родственнику, и карты в руки. С такими словами поверенный направился к выходу, а мистер Мэннеринг заметил, что молодой человек пакостно усмехается. При виде племянника ему сразу стало не по себе; усмешка же повергла его в страх и трепет. Проводив поверенного, племянник вернулся в кабинет и огляделся с живым и злорадным удовлетворением. Потом он выкинул антраша на коврике у камина. Мистер Мэннеринг подумал, что он в жизни не видел ничего столь сатанинского, как это неудержимое и одинокое гнусное ликованье прежнего изгоя, ставшего полновластным хозяином в чужом доме. Как пошло выглядело в глазах невольного наблюдателя это мелочное торжество; как отвратительна была мелочная злоба; как ужасали мстительность и жестокосердие! Он вдруг припомнил, что еще гадким ребенком племянник проявлял жестокость к мухам, отрывая у них крылышки, и варварски обращался с кошками. Точно росинками покрылся лоб добряка. Ему казалось, что стоит лишь племяннику взглянуть в его сторону, и все откроется - нет бы вспомнить, что из освещенной комнаты во тьме теплицы ничего не разглядишь. На камине стояла большая необрамленная фотография мистера Мэннеринга. Племянник вскоре заметил это изображение и подскочил к нему с глумливым и наглым смешком. - Что, старый ханжа! - издевался он. - Решил тишком проехаться с нею в Брайтон, а? Боже ты мой! Да чтоб тебе там и сгинуть! Чтоб тебе свалиться со скалы, чтоб тебя отливом унесло, вообще-пропади ты пропадом! Ну ничего - я тут тебе покамест так наворочу, что не разгребешь. Ах ты, старый скряга! Он вытянул руку и презрительно щелканул портрет по носу. Затем нахальный мерзавец удалился: по-видимому, столовая с баром была для него привлекательнее, чем строгий кабинет ученого. Всю ночь напролет слепящий электрический свет из кабинета изливался на мистера Мэннеринга и кузину Джейн, словно муторное сияние искусственного солнца. Если вам случалось видеть в полуночном парке, как несколько бессонных астр изумленно торчат под прожектором, обесцвеченные его въедливым, безжалостным лучом, торчат ни живы ни мертвы, застыв в напряжении неврастенического транса, то вы можете себе представить, как провела ночь эта злополучная пара. А ближе к утру произошло событие, само по себе, конечно, пустяковое, но в сочетании с прочим едва не доконавшее кузину Джейн и преисполнившее родственника ее смущеньем и угрызениями совести. По краю объемистого ящика с землей, в котором помещалась орхидея, пробежала маленькая черная мышь со злыми красными глазками, острозубым оскалом и чудовищными, как у нетопыря, ушами. Мерзкая тварь шмыгнула прямиком по нижним листьям ответвления кузины Джейн. Это было просто ужасно. Мощный стебель скорчился, точно волос на угольях, листья свело мучительной судорогой, и они свернулись, как листья мимозы; содрогаясь от омерзения, перепуганная дама чуть не выкорчевала сама себя. Я думаю, что и выкорчевала бы, если б мышь задержалась. Но, пробежав какой-нибудь фут, она глянула вверх, увидела, что над нею склоняется встопорщенный до полного жизнеподобия цветок, который некогда звался Тиб, и у нее перехватило дыхание. Мышь явно замерла в ужасе, кошка могла только смотреть и вожделеть. Внезапно человеческие глаза наблюдателей заметили, что коварный отросток с пучком листьев мягко изогнулся и подбирается сзади к оцепенелому животному. Кузина Джейн, которая только что с восторгом думала: "Ах, вот сейчас она убежит и никогда, никогда, никогда не вернется", вдруг ощутила нависшую страшную угрозу. Собрав все свои силы, она судорожно затрепетала, и вспугнутая мышь, повернувшись как заводная, пустилась бежать. Но хищная ветка орхидеи уже преградила ей путь. Мышь кинулась напролом; пять усиков из-под пучка листьев мигом цепко впились в беглянку, и вскоре тельце ее истаяло. Сердце кузины Джейн терзал жуткий страх; она медленно, с трудом обратила измученное лицо в одну сторону, потом в другую, лихорадочно силясь угадать, где появится новый бутон. Зеленый сочный боковой побег с плоской спаржеобразной головкой, обвитый вкруг главного стебля кузины Джейн, вдруг стал очень подозрительно набухать. Она скосилась на него, зачарованная ужасом. Может быть, ей показалось? Нет, ей не показалось. Вечером дверь опять отворилась, и в кабинет опять вошел племянник. На этот раз он был один, и заметно было, что явился он прямо от стола. По раскрасневшейся физиономии блуждала кабацкая ухмылка. В руке он нес графин виски, накрытый перевернутым стаканом, а под мышкой держал сифон. Он поставил принесенное на стол, повернулся к сигарному ларчику мистера Мэннеринга, достал связку ключей и, чертыхаясь, примерял их один за другим, пока ларчик не отперся;тут он запустил в него лапу и отобрал что получше. Огорчительно было наблюдать это беззастенчивое распоряжение твоей собственностью, унизительно видеть, как брезгливо закуривают лучшие твои сигары; но печальнее всего нашему доброму джентльмену была мысль о том, что гнусный племянник с ключами в руках получил доступ ко всем самым укромным уголкам чужого дома. Пока что, однако, этот мошенник вроде бы не собирался рыться по углам; он налил себе полный стакан виски и раскинулся в чрезвычайно удобной позе. Но очень скоро молодому человеку наскучило уединение. Он еще не успел созвать в дядин дом своих собутыльников, а постоянное общение с бутылкой виски лишь разжигало в нем желание как-нибудь поразвлечься. Он уронил взгляд на дверь оранжереи. Раньше или позже это, конечно, должно было случиться. Утешает подобная мысль приговоренного к смерти, когда роковой стук сотрясает дверь его камеры? Нет, не утешает. Вот и трепетные сердца заключенной в теплице пары эта мысль ничуть не утешила. Пока племянник крутил ручку стеклянной двери, кузина Джейн медленно приподняла две густолиственные ветви по обе стороны лица и заслонила ими свою усталую голову. Мистер Мэннеринг, заново проникшись надеждой, заметил, что таким образом она совсем неплохо укрылась от постороннего взгляда, и поспешил последовать ее примеру. К несчастью, ему пока не дано было столь же успешно управлять своими-своими конечностями? - и все его старания не подняли их выше подбородка. Дверь отворилась, племянник нащупывал выключатель. Настал тот миг, когда может спасти лишь отчаянное усилие, и мистер Мэннеринг сумел его совершить. С неимоверной натугой ему удалось приподнять правую ветку - не прямо перед собой, это верно: поддергивая ветку все выше и превозмогая боль, он завел ее за голову, точно закинутую руку, и приспустил над теменем. Как раз когда зажегся свет, лиственный пучок на конце ветки распростерся веером, наподобие очень мясистого листа конского каштана, и заслонил взволнованное лицо мистера Мэннеринга. Какое облегчение! Но вот племянник вошел в смотровую, и оба его сокрытых родственника разом вспомнили о гибельном соседстве кошки. И разом сок застыл у них в жилах. Племянник прошелся подле орхидеи. Животное понятливое, кошка по-звериному безошибочно чуяла, что перед нею лодырь, паразит и блудодей, грубый до скотства, неуважительный к летам, гонитель слабых, мучитель кошек. Поэтому она притаилась как могла, уповая на то, что расположена довольно низко и вперед не выдается, а также на защитную мимикрию и тому подобное; и вообще полупьяный племянник мог ее просто не заметить. Но он заметил. - Что? - сказал племянник. - Это что, кошка? И он замахнулся на безобидное существо. Однако достойный, невозмутимый вид жертвы, должно быть, поразил его даже во хмелю, и вместо того, чтобы ударить ее, этот буян, в душе трусливый, как все буяны, замотал головой, избегая твердого, презрительного взгляда храброй кошки. Увы! При этом в глаза ему бросилась какая-то белизна в темной листве. Он откинул ветви - поглядеть, что такое там белеется. Это была кузина Джейн. - О-о! А-а! - сказал молодой человек, сильно смутившись. - Так ты, значит, вернулась. А зачем ты там прячешься? Он глядел оробело и тупо, недоуменно разинув рот; наконец до него дошло истинное положение вещей. Очень многие из нас на его месте попытались быустановить какой-нибудь контакт, как-нибудь помочь или хоть преклонили колени - возблагодарить Творца за то, что, по милости его, нас минула чаша сия, или уж стремглав кинулись бы вон из теплицы во избежание досадных случайностей. Но разогретый алкоголем и закоренелый во зле молодой человек не испытывал ни страха, ни преклонения, ни благодарности. Когда он понял, в чем дело, по лицу его расползлась дьявольская ухмылка. - Ха-ха-ха! - сказал он. - А где же старикан? Он оглядел растение, жадно высматривая дядю. Дядя вмиг отыскался: под ненадежным лиственным забралом обнаружилось лицо нашего героя в смятении сотни горьких чувств. - Привет, Нарцисс? - сказал племянник. Воспоследовало долгое молчанье. Злобный негодяй был так доволен, что ему слова на язык не шли. Он потирал руки, облизывал губы и не мог наглядеться, словно ребенок на новую игрушку. - Вот так влопался, нечего сказать, - заметил он наконец. - Да, теперь на нашей улице праздник. А как было наоборот, помнишь? Легкий трепет мыслящего цветка выдал страдальца с головой. - Ага, ты меня слышишь, - продолжал мучитель. - Чувствовать, наверное, тоже можешь. А ну-ка, попробуем? С этими словами он протянул руку, ухватил мягкий завиток серебристой тычиночной нити из тех, что вроде бакенбард окаймляли цветочный лик, и резко дернул за него. Пренебрегая интересами науки, мерзавец не стал наблюдать нюансировку дядиной реакции: он был доволен уже тем, что дядю перекосило. Удовлетворенно хмыкнув и затянувшись вонючим окуг ком краденой сигары, он выпустил струю смрадного дыма в самый нос жертве. Вот скотина! - Что, приятно, Иоанн Креститель? - нагло осведомился он. - Это тебе вместо дезинсекции. Знаешь, как помогает! Что-то прошуршало по рукаву его пиджака. Он опустил глаза и увидел, как длинный стебель, в избытке снабженный губительными усиками, пробирается по сухой, шершавой поверхности. Вот он нащупал его запястье и впился; но усики были сразу отодраны, как пиявки, - не успели даже толком присосаться. - Ух-х! - сказал он. - Таким, значит, манером это у вас делается? Я, пожалуй, не буду пока сюда соваться; присмотрюсь сначала. А то ищи потом свою голову на чужих плечах. Хотя в одежде-то тебя вряд ли так уж слопают. Пораженный внезапной мыслью, он перевел взгляд с дяди на кузину Джейн, а с кузины Джейн обратно на дядю. Потом взглянул на пол - там, в тени орхидеи, валялся всего один смятый купальный халат. - Ну да! - сказал он. - ОГО! Хо-хо-хо! И, гнусно подмигнув на прощанье, он удалился из теплицы. Мистеру Мэннерингу казалось, что он исчерпал страдания до дна. И все же он страшился утра. Его воспаленное воображение заполняло мрак бессонной ночи кошмарными, совершенно бредовыми видениями надругательства и пытки. Пытки! Нелепо, разумеется, было опасаться хладнокровной жестокости со стороны племянника. Пугало, однако, что ради возмутительного каприза, в угоду мальчишескому чувству юмора тот способен на любую безобразную выходку, особенно в пьяном виде. Он подумал о слизняках и улитках, о шпалерных решетках и секаторах. Если бы только злодей довольствовался оскорбительными шуточками, растрачивал бы его состояние, разбазаривал у него на глазах его драгоценное имущество; пусть бы даже иногда дергал его за бакенбарды, пусть! Тогда, быть может, и удалось бы со временем заглушить в себе все человеческое, унять страсти, покончить со всяким хотеньем и как бы привиться, погружаясь в нирвану растительной дремы. Но поутру он обнаружил, что это не так-то просто. Племянник вошел в кабинет и, наспех скорчив глумливую гримасу родственникам за стеклом, сел к столу и отпер верхний ящик. Он явно искал деньги, иначе бы так не суетился. Наверняка он истратил все, что выгреб из дядиных карманов, и еще не придумал, как добраться до его счета в банке. Однако и в ящике кое-что нашлось: негодяй обрадованно потер руки, призвал кухарку и проорал ей в ухо беспардонные указания насчет закупки вина и крепких напитков. - Да пошевеливайся! - рявкнул он, втолковав ей наконец, о чем идет речь. - Уж я подыщу себе прислугу порасторопнее, это ты так и знай! А что, - прибавил он себе под нос, когда бедная старуха, уязвленная его грубым обхождением, заковыляла прочь. - А что, и подыщу - этакую горняшечку. Он быстро нашел в телефонной книге номер местного бюро найма и весь день принимал в дядином кабинете соискательниц места служанки. С дурнушками или гордячками он разговаривал кратко и сухо, бесцеремонно их спроваживая. Только если девушка была привлекательной (то есть на его испорченный вкус) и держалась кокетливо или развязно, дело шло дальше формальностей. Такие разговоры племянник заканчивал самым недвусмысленным образом, давая собеседнице вполне уразуметь его намерения. Одной из них, например, он, склонившись, приподнял личико и сказал ей с мерзостной усмешкой: "Во всем доме мы будем одни с тобой, и я тебе не хозяин, а член семьи, понятно, милашка?" Другую он спрашивал, приобняв за талию: "Ты думаешь, мы с тобой хорошо сживемся бок о бок?" Двух или трех девиц такое обращение смутило, но затем явилась молодая особа весьма откровенного вида: о ней красноречиво говорили побрякушки, размалеванное лицо, крашеные волосы и тем более- вульгарные жесты и будто наклеенная улыбка. Племянник сразу нашел с нею общий язык. Было совершенно ясно, что это за фрукт, и порочный молодой человек расспрашивал ее просто так, для смеху, чтобы подсластить предвкушения и посмаковать контраст между обычными фразами и раздевающими взглядами. Ей было назначено прийти завтра. Мистер Мэннеринг опасался не столько за себя, сколько за свою кузину. "Что за зрелища предстанут те взорам! - думал он. - Какой краской зальются ее желтые щеки!" Ах, если бы он мог выговорить хоть несколько слов! Но вечером, когда племянник пришел отдыхать в кабинет, было заметно, что он выпил куда больше, нежели прежде. На его пятнистом с перепоя лице застыл угрюмый оскал; зловещий огонь рдел в мутных глазах; он что-то злобно бормотал себе под нос. Несомненно, этот бес в человеческом обличье был, что называется, "в буйном хмелю"; несомненно, его разъярили какие-то пустяки. Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей. Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию? Забота об оскорбленной стыдливости кузины Джейн, одолевавшая его лишь несколько часов назад, была, по-видимому, последним проблеском угасающего альтруизма: теперь он утратил это чисто человеческое свойство. Однако на данном этапе метаморфоза была не вполне благодетельна. Вместе с отдаленными, общечеловеческими попечениями вне сферы его самосознания остались не только гордость и альтруизм, причины большинства его скорбей, но также стойкость и выдержка, которые, в оправе греческих цитат, служили ему защитой от невзгод и напастей. Более того, в этом суженном кругу бытия душа его не умалилась, а уплотнилась; и противовесом невозмутимого, орхидейного безразличия при виде надругательства над мебелью был цепенящий, орхидейный и безысходный ужас при мысли о подобном же надругательстве над ним. А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело. - Что? - прорычал он. - ... хам и побирушка... никчемный подонок... пронырливый гаденыш... ну-ка, ну-ка... отсечь его напрочь... Что-о? - рявкнул он, безобразно выругавшись. - Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен! Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую. Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки "мертвая голова" способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль - до сих пор было так. ХИЩНАЯ ПТИЦА Перевод. Евдокимова Н., 1991 г. В дом, некогда прозванный Инженерским, теперь пустует. Срочно переброшенный из "Батон-Ружа" инженер отказался от дома, не выдержав там и месяца, и на свои кровные деньги сколотил себе двухкомнатную хибару на самой что ни на есть дальней границе земель концерна. Крыша Инженерского провалилась, в окнах по большей части выбиты стекла. Как ни странно, ни одна птица не вьет гнезда под свесом крыши и не пользуется укромными комнатами. Нормальный пустующий дом становится отличным прибежищем для крыс, а также для мышей - простых и летучих, но здесь тишину не нарушали ни писк, ни взвизг, ни шорох. Лишь твари, совершенно чужеродные человеку, твари, наиболее отдаленные даже от таких, которые приходятся человеку седьмой водой на киселе, - лишь термиты, тарантулы да скорпионы равнодушно устраивали здесь себе жилище! За какие-то считанные годы сад Эдны Сполдинг исчез с лица земли, словно его и не бывало. Веранда, где они с Джеком сиживали по вечерам, оба такие счастливые, - форменным образом гниет под бременем наметенных туда песка и веток. Молоденькое деревце, разрастаясь, высадило уже доски, обрамлявшие окно гостиной, и теперь они торчат как негнущиеся пальцы перепуганного человека. В углу все еще красуется прочно сработанная жердочка для попугая: уж к ее-то дереву не прикасались ни термиты, ни черви-древоточцы. Попугая привезли с собой Сполдинги, как только сами приехали. Он был чем-то вроде сверхпланового свадебного подарка, и вручала его мать Эдны буквально в последнюю минуту. Пускай, мол, Эдна возьмет с собой, в этакую глушь, память об отчем доме. Попугай был уже немолод, звали его Том; как все попугаи, он посиживал себе на жердочке, посвистывал, похохатывал да выдавал порой кое-что из небогатого набора реплик, которые, впрочем, нет-нет да оказывались вполне кстати. Оба - и Эдна и Джек - очень его любили, и еще они беззаветно любили друг друга. Им нравился дом, нравилась округа, нравились товарищи Джека по работе, и все в жизни казалось восхитительным. Однажды ночью, только супруги заснули, как их разбудил мощный клекот и трепыхание крыльев на веранде. - Ах, Джек! - вскричала Эдна. - Вставай! Скорей! Беги! Какая-то кошка из рабочего поселка терзает бедного Тома! Джек выпрыгнул из кровати, но запутался ногой в простыне и грохнулся локтем об пол. Прошла не одна драгоценная секунда, прежде чем, высвободившись и потирая локоть, Джек был снова на ногах. Он метнулся через всю гостиную на веранду. Все это время, показавшееся ему чуть ли не вечностью, громовой клекот и трепыханье крыльев нарастали, но стоило только Джеку распахнуть дверь на веранду, - и все шумы прекратились так же внезапно, как начались. Веранда так и купалась в ярчайшем лунном свете, на дальнем ее конце отчетливо виделась жердочка, а на полу под жердочкой, полузасыпанный ворохом собственных перьев, задыхался бедный старый Том: - О! О! О! Хорошо хоть, жив. Джек огляделся по сторонам в поисках обидчика и тотчас же заметил, что длинные, тяжелые плети декоративного винограда возмущенно раскачиваются, хотя в ту ночь не было даже дуновения ветерка. Джек подошел к перилам и выглянул в темноту, но не увидел никаких признаков кошки. Он, конечно, и не рассчитывал увидеть. Гораздо больше его заинтересовало, что раскачивание веток распространялось на несколько футов, а для бродячего кота - это слишком серьезное нарушение порядка. В конце концов Джек посмотрел вверх, и ему показалось, что он разглядел улетающую прочь птицу - большую птицу, огромную птицу. Джеку удалось увидеть ее лишь мельком, когда громадину на миг высветило лунное сияние. Он обернулся к старикану Тому, подобрал его с полу. У бедняги попугая оборвалась цепочка, сердце колотилось с бешеной скоростью, и при всем при том, как существо сверх всякой меры потрясенное и израненное, он вскрикивал: - О! О! О! Все это было более чем странно, ибо старикан крайне редко выступал с новыми сочетаниями звуков, и Джек посмеялся бы от души, если б не жалостные интонации бедолаги. И вот он тщательно осмотрел пострадавшую птицу, но, не найдя никаких повреждений, кроме того, что из шеи была выдергана пригоршня перьев, водворил обратно на жердочку и повернулся к Эдне, которая к тому времени показалась в дверях. - Мертвый?! - вскричала она. - Нет, - ответил Джек. - Но он в шоковом состоянии. Что-то его перепугало. - Принесу-ка я ему сахарку, - сказала Эдна. - Это он любит. Ему сразу полегчает. Вскоре она вернулась с сахаром, который Том ухватил в лапку, но хотя обычно он грыз сахарок с величайшей прожорливостью, на сей раз только поглядел на лакомство потухшими глазами, рассмеялся коротким, горьким смешком отчаяния и, разжав когти, выронил сахар на пол. - Пускай отдохнет, - сказал Джек. - Он побывал в лихой переделке. - Это кошка, - сказала Эдна. - Одна из тех гадких кошек, которых разводят мужчины в поселке. - Возможно, - ответил Джек. - Но с другой стороны - не уверен. Мне почудилось, будто я видел, как улетает преогромная птица. - Не мог же это быть орел, - сказала Эдна. - Здесь никто сроду не видывал орлов. - Знаю, - сказал Джек. - Кроме того, по ночам орлы не летают, так же как канюки. Полагаю, это мог быть и филин. Но... - Что "но"? - сказала Эдна. - Но мне показалось, она гораздо больше филина, докончил Джек, - Просто твоя фантазия, - сказала Эдна. - Одна из тех поганых кошек. Больше некому. На протяжении последующих нескольких дней проблема усиленно обсуждалась. Консультировались со всеми, и у каждого возникало свое особое мнение. Поначалу, возможно, Джек чуточку сомневался в своем, поскольку ему удалось лишь мельком увидеть ту тварь при лунном свете, но возражения укрепили в нем уверенность, и споры иногда порядком-таки накалялись. - Чарли говорит-все это одно лишь твое воображение, - сказала Эдна. - Он говорит, филин ни за что не нападет на попугая. - Интересное дело, а Чарли-то откуда знает? - - возмутился Джек. - К тому же я двадцать раз повторял, что та штука покрупнее филина. - По его словам, это доказывает, что тебе мерещится несуществующее. - Быть может, ему и хочется, чтобы я думал, будто мне мерещится несуществующее, - сказал Джек. - Быть может, вам обоим так удобнее. - Ох, Джек! - вскричала Эдна. Она была глубоко оскорблена, ибо речь мужа доказывала, что у Джека все нейдет с ума допущенная им нелепая ошибка, невыдуманная ошибка того типа, какие свойственны многим мужьям-молодоженам, когда они внезапно входят в комнату не постучавшись, а сидящие там люди смущаются безо всяких к тому оснований. Чарли молод, холост, легко сходится с людьми и хорош собой, да он любому положит руку на плечо и даже ничего такого при этом не подумает, и никто не против. - Зря я про это вспомнил, - сказал Джек. - Вот уж поистине зря, - сказала Эдна и была права. Попугай вовсе ничего не сказал. Все эти дни он хохлился да прихварывал и, казалось, даже совершенно разучился выпрашивать сахарок. Только кряхтел да стонал себе под нос, встопорщивал перышки, а время от времени покачивал головой с самым унылым, разнесчастным видом, какой только можно вообразить. Но вот однажды, когда Джек вернулся домой с работы, Эдна, приложив палец к губам, поманила мужа к окну. - Присмотрись к Тому, - шепнула она. Джек выглянул на веранду. Престарелая птица меланхолически слезала с жердочки, отрывала от винограда засохшие веточки и уносила в тот угол, где балюстрада упиралась в стену дома, прибавляя новую добычу к той, которую успела принести раньше. Попугай расхаживал взад-вперед, то так, то этак изгибал веточки, все с неизменным скорбным выражением, придавая немалое значение тому, чтоб покрасивее расположить перышко-другое, кусочек дерева, обрывок целлофана. Не оставалось никаких, сомнений. - Не остается никаких сомнений, - заметил Джек. - Он вьет гнездо! - воскликнула Эдна. - Он! - воскликнул Джек. - Он! Это мне нравится. Старый самозванец! Старый травести! Она решила снести яйцо. Томазина - такое у нее отныне будет имя. Томазина так Томазина. Два-три дня спустя вопрос разрешился, не оставляя даже тени сомнений. В одно прекрасное утро в хилом гнезде красовало сьяйцо. - Я-то думал, она разболелась после той встряски, - сказал Джек. - А она хандрила, только и всего. - Чудовищное яйцо, - сказала Эдна. - Бедная птаха. - Чего ты ожидала, после стольких-то лет? - рассмеялся Джек. - Некоторые птицы откладывают яйца величиной чуть ли не с самих себя... киви или как ее там. Но все же, надо признать, наше яйцо - громадина. - Вид у нее неважный, - встревожилась Эдна. И впрямь, вид у старой попугаихи был почти настолько больной, насколько способен плохо выглядеть попугай, а это значит - в несколько раз хуже, чем любая, другая Божья тварь. Глаза закрыты, голова поникла, протянешь палец почесать ей щечку - она с самым расстроенным видом отворачивает клюв в другую сторону. Тем не менее она добросовестно высиживала снесенное ею исполинское яйцо, хоть день ото дня и чахла на глазах. - Быть может, лучше отнять у нее яйцо? - предложил Джек. - Мы могли бы выпустить содержимое, скорлупу оставить нам с тобой на память. - Нет, - не согласилась Эдна. - Оставим ей. Всего-то и было у нее радости за все эти годы. Здесь Эдна дала маху, что и поняла спустя несколько дней поутру. - Джек, - позвала она мужа. - Иди сюда скорей. Тому нехорошо - то есть я хотела сказать Томазине. Боюсь, что она умирает. - Надо было отнять у нее яйцо, - невнятно проговорил Джек, прибежавший с непрожеванным завтраком во рту. - Она себя попросту изнурила. И вообще, что проку в этом яйце? Все равно оно неоплодотворенное. - Посмотри на нее! - вскричала Эдна. - Каюк ей, - сказал Джек, и в тот же миг несчастная пожилая птица, опрокинувшись на спину, испустила последний вздох. - Это ее яйцо убило, - заявил Джек, беря в руки провинившийся предмет. - Как я и предсказывал. Хочешь оставить на память? О, Господи! Со всей мыслимой поспешностью водворил он обсуждаемый предмет на место, в гнездо. - Оно живое! - сообщил он. - Что? - переспросила Эдна. - Как понять? - У меня у самого сердце екнуло, - пояснил Джек. - Нечто из ряда вон выходящее. Нечто противоестественное. Внутри яйца сидит птенец, клювом тюкает. - Выпусти его, - попросила Эдна. - Разбей скорлупу. - Прав я был, - не отвлекался Джек. - Все-таки я видел птицу. Скорее всего, какой-нибудь залетный попугай. Но только у него был такой огромный размах крыльев... - Надобью-ка я скорлупу, - решила Эдна и умчалась за ложкой. - Счастливая будет птица, - провозгласил Джек, когда Эдна вновь появилась на веранде. - Можно сказать, родится с серебряной ложкой в клюве. Поосторожнее! - Я осторожно, - пообещала Эдна. - Ах, хотелось бы надеяться, что птенец жив! С этими словами она бережно надбила скорлупу, постукивание усилилось, и вскоре перед их глазами предстал массивный клюв, пробивающий себе дорогу. Еще секунда-и птенец появился на свет. - Силы небесные! - вскричал Джек. - Какой урод! - Это потому, что он такой желторотый, - заступилась за птенца Эдна. - Вырастет прехорошеньким. Будет весь в маму. - Возможно, - сказал Джек. - Мне пора. Положи это в гнездо. Корми это протертой пищей. Держи это в тепле. Не слишком тормоши это. Пока, любовь. В то утро Джек два или три раза звонил домой - узнать, как самочувствие птенчика и хороший ли у него аппетит. В обеденный перерыв Джек сломя голову прибежал домой. Вечером в гости пришли вообще все - хоть одним глазком поглядеть на "новорожденного" да преподать какой-нибудь полезный совет. Был там и Чарли. - Птенца надо кормить ежечасно, - заявил он. - Так происходит в природе. - Он прав, - поддакнул Джек. - Так полагается, по крайней мере первый месяц. - Похоже, ближайшее время я буду прикована к дому, - заметила Эдна сокрушенно. - Я буду заглядывать и скрашивать твое одиночество, - утешил ее Чарли. - Я тоже буду выкраивать время, чтоб забежать домой среди дня, - пообещал Джек после чуть затянувшегося раздумья. Спору нет, ежечасное кормление шло птенцу на пользу: он рос с поистине устрашающей скоростью. Покрылся пухом, появились перышки; через несколько месяцев он совсем вырос и при этом нисколько не походил на свою матушку. Начать с того, что он был черен как смоль. - Не иначе как гибрид, - рассуждал Джек. - Черный попугай существует в действительности; я своими глазами видел в зоопарках. Правда, на нашего они нисколько не походили. Я уж подумываю, не выслать ли его фото какому-нибудь специалисту. - У него такой злобный вид, - сказала Эдна. - Вид у него многозначительный, - вступился за птицу Джек. - Эта птаха знает решительно все, можешь мне поверить. Пари держу, она со дня на день заговорит. - Оно выдало что-то вроде смеха, - сообщила Эдна. - Забыла тебе рассказать. - Когда? - вскричал Джек. - Смех?! - Что-то вроде, - уточнила Эдна. - Но от такого смеха кровь застывала в жилах. Чарли подскочил чуть ли не до потолка. - Чарли?! - воскликнул Джек. - Ты мне не говорила, что он здесь побывал. - Да ты ведь сам знаешь, как часто он заглядывает. - Знаю ли? - произнес Джек. - Хотелось бы надеяться. О Боже! Что это было? - То, о чем я тебе и толкую, - пояснила Эдна. - Что-то вроде смеха. - Какой жуткий звук! - вырвалось у Джека. - Послушай, Джек, - проникновенно сказала Эдна. - Мне не хочется, чтобы ты думал всякие глупости про Чарли. Сам ведь знаешь, что глупости. Джек заглянул ей в глаза. - Знаю, что глупости, - признался он. - Посмотрю на тебя - и знаю. И думаю тогда, что наваждение больше не повторится. Но глупости эти как-то застряли у меня в мозгу и от любого пустяка вылезают наружу. Может быть, я немного помешан - на этом единственном предмете. - Ничего, скоро его отсюда переведут, - сказала Эдна, - и дело с концом. - Где же ты почерпнула эту информацию? - спросил Джек. - Да он сам сказал мне сегодня днем, - ответила Эдна. - Он ходил за почтой, а на обратном пути заглянул к нам. Поэтому и вышло так, что я узнала первая. Иначе он сообщил бы тебе первому. Но только он тебя еще не видел. Понимаешь? - Да, понимаю, - ответил Джек. - Хорошо бы мне обратиться к психоаналитику или еще кому-нибудь в этом роде. В скором времени Чарли, со всеми распрощавшись, уехал на другой строительный участок того же концерна. Втайне Эдна порадовалась его отъезду. Ей не нужно было, чтобы между нею и Джеком стояли какие-то проблемы, пусть даже самые беспочвенные. Спустя несколько дней она уверилась, что все проблемы разрешены раз и навсегда. - Джек, - окликнула она мужа, когда он вернулся домой к вечеру. - Да, - отозвался он. - У меня новость, - сказала она. - Да не играй же с этой птицей. Выслушай меня. - Зови его Полли, - попросил Джек. Для перестраховки супруги нарекли птенца Полли. - Нехорошо называть его "эта птица". Хозяюшка тебя совсем не любит, Полл. - А знаешь, не люблю! - подхватила Эдна с поистине ошеломляющей горячностью. - Он мне страшно антипатичен, Джек. Давай его кому-нибудь отдадим. - Что? Побойся Бога! - возмутился Джек. - Такого редкостного, черного, на заказ вылупленного Полла? Попугая с таким романтическим происхождением? Умнейшего Полла из всех, когда-либо... - Вот в том-то и дело, - прервала мужа Эдна. - Уж слишком он умен, черт бы его побрал. Джек, я его ненавижу. Он омерзителен. - Что такое? Не угодил тебе своим разговором? - рассмеялся Джек. - Пари держу, с него станется. А вообще, что за новость? - Пошли в дом, - сказала Эдна. - Я не намерена докладывать при каждой твари. И пошла вперед мужа в спальню. - Новость у меня такая, - провозгласила она, - что меня надо всячески ублажать. И если мне что-то не нравится, то от этого надо избавляться. Никто не должен родиться с клювом вместо рта только потому, что его матушку перепугало богопротивное чудовище - якобы попугай. - Чего? - переспросил Джек. - Вот тебе и "чего", - сказала Эдна, улыбаясь и кивая. - Малыш? - вскричал Джек в восторге. - Мальчик! Или девочка! Уж непременно что-нибудь одно из двух. Послушай, я боялся заикнуться, как мне хочется ребенка, Эдна. Из чего только сделаны мальчики? Теперь-то все будет очень распрекрасно. Приляг. Ты хрупкая. Ножки повыше. Я сам приготовлю обед. Надо же практиковаться. Не двигайся. Из чего только сделаны мальчики? Из чего только сделаны мальчики? Или девочки, если на то пошло? Он направился в кухню через гостиную. Проходя мимо окна, заметил на неосвещенной веранде попугая на жердочке и просунул голову в окно-перекинуться словечком-другим. - Слыхал новость? - сказал Джек. - Перед тобой счастливый отец. Попадаешь ты под сокращение, мой птах. Отдаем тебя в другие руки. Да-с, будет ребеночек. Попугай испустил низкий протяжный свист. - Да не может быть! - произнес он грудным голо- сом, голосом встревоженным, совершенно поразительно имитируя голос Чарли. - А как же Джек? - Что такое? - вырвалось у потрясенного Джека. - Подумает, что от него, - прошептал попугай голосом Эдны. - Его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у! Да не может быть! А как же Джек! Подумает, что от него, его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у! Джек прошел в кухню и несколько минут просидел там, обхватив голову руками. - Да скорее! - крикнула Эдна из спальни. - Скорее же... папочка! - Иду! - отозвался Джек. По дороге он зашел в свой кабинет и достал из письменного стола револьвер. Потом направился в спальню. При звуке вскрика и выстрела попугай расхохотался. Затем, приподняв лапку, поднес к клюву цепочку и перекусил ее как бумажную. Появился Джек - в одной руке револьвер, другою прикрыты глаза. - Его нетрудно водить за нос! - оповестил попугай и засмеялся. А Джек обратил оружие на себя. И покуда он примерялся, да еще в бесконечно малом промежутке времени между началом и концом движения пальца на курке, он увидел, как птица увеличивается в росте, расправляет темные крылья, глаза ее вспыхивают недобрым огнем, она меняется на глазах и подлетает к хозяину. Грянул выстрел. Джек осел на пол. Попугай (или что это там была за птица) спланировал к телу, ухватил клювом нечто нематериальное, изошедшее из мертвого тела через изуродованный рот, снова взмыл к окну и вскоре был уже далеко, да и видеть его можно было лишь какой-то миг, пока он с еще шире расправленными крыльями пролетал под молодой луной. ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ Перевод. Ливергант А., 1991 г. Молодой человек в котелке, синем костюме, с тростью и светлыми усами смотрел на орангутана в зоопарке. Вокруг него были клетки, выложенные квадратами пустыни. На этих желтых квартирах, точно ложные показания экваториальных широт, лежали тени решеток. Под ногами валялись ореховая скорлупа, кожура от бананов, сгнивший салат. Как безумные, кричали за решеткой птицы, отвешивали поклоны жирафы, зевали львы. Снежные козы - точная копия лунных утесов - бесстыдно таращили глаза, похожие на осколки луны. Слоны, серые в сырости травы и помета, важно переступали с ноги на ногу. Дни мезозойской эры, казалось, безвозвратно канули в небытие. Осмелев от ощущения катастрофической переоценки ценностей, мыши передвигались со скоростью нервной судороги. Улучив момент, орангутан обратился к молодому человеку с американским акцентом, который предпочитал по одному ему известным причинам: - Слушай, приятель, ты мне нравишься. Достань-ка мне костюм, как у тебя, только побольше, шляпу и трость. Без усов, пожалуй, обойдусь. Хочу отсюда слинять. Честолюбие заело. Услышав, что орангутан говорит, молодой человек сначала буквально оторопел, однако по здравом размышлении вспомнил, что живет в городе, где подобной способностью наделены многие, про которых в жизни не скажешь, будто у них хватило ума превзойти эту науку. В результате он быстро справился с удивлением, но, как человек знающий, заметил орангутану: - Боюсь, ничем не смогу быть вам полезен. Орангутан должен жить либо в клетке, либо в джунглях. В обществе людей вы будете как рыба на суше, как слон в посудной лавке - не на своем месте. Вы будете постоянно всех раздражать, а значит, раздражаться сами. К вам будут относиться как к изгою, измываться над вашим цветом кожи и чертами лица. Орангутан, существо крайне самолюбивое, разобиделся не на шутку. - Слушай, - сказал он, - нехорошо получается. Ведь я писатель. Написать могу все что хочешь. Я роман написал. - Это в корне меняет дело, - воодушевился молодой человек. - Я сам романист и всегда готов протянуть руку помощи страждущему собрату по перу. Скажите мне только одно - и я к вашим услугам. Вы гений? - Он самый, - ответил орангутан. - В таком случае, - сказал молодой человек, - завтра в это же время я принесу вам костюм, шляпу, трость, туфли и белье. Захвачу и напильник. Буду ждать вас в сумерках под большим каштаном у Западных ворот. На напильник орангутан, по правде говоря, не рассчитывал. Он и костюм-то просил вовсе не для того, чтобы убежать, а чтобы покрасоваться перед публикой. В этом смысле он походил на старых испанских авторов, которые творили в тюрьме, больше интересуясь не тем, как вырваться на волю, а как вольготнее прожить за решеткой. Но упустить орангутан ничего не желал и, получив напильник, так решительно взялся за дело, что вскоре уже стоял рядом со своим благодетелем под сенью летнего дерева. Окрыленный своим благородным поступком, молодой человек горячо пожал руку орангутану. - Дорогой мой, - сказал он, - не могу передать вам, как я рад, что вы теперь с нами. Не сомневаюсь, твы написали великий роман, но все же литератору не место за решеткой. Мой скромный дом, вы увидите, будет несравненно больше благоприятствовать вашему гению. И не подумайте, что мы живем замкнуто: по воскресеньям у нас всегда гости, да и на неделе, бывает, устраиваем званые обеды, где вы сможете познакомиться с нужными людьми. Кстати, надеюсь, вы не забыли рукопись? - Только я собрался рвать когти, - сказал орангутан, - как в клетку сунулся какой-то хмырь, вот и пришлось бумаги - того. Понял? - Это была самая бессовестная ложь, ибо гнусная обезьяна за всю жизнь не написала ни строчки. - Какая жалость! - в отчаянии вскричал молодой человек. - Вы, видимо, захотите восстановить рукопись? - Очень надо, - сказал орангутан, который не отрываясь смотрел на скользившие мимо них роскошные лимузины и уже обратил внимание на безупречные фигуры и изысканные наряды дам, спешивших с одного приема на другой. - Зачем? И так наизусть помню. Буду у тебя жить и все напишу по новой. За меня не бойся. - Я вами просто восхищаюсь, честное слово! - с восторгом вскричал его освободитель. - Вы не представляете, как я ценю ваше бескорыстие. Уверен, вы правы - ваш роман только выиграет, если его переписать заново. Тысячи удачных находок, которыми поневоле пренебрегаешь в первом порыве вдохновения, теперь вновь заявят о себе в полный голос. Ваши характеры приобретут еще большую, чем прежде, завершенность. Какие-то детали забудутся, зато возникнут новые, еще более эффектные; а то, что забудется, станет тенью в буквальном смысле слова, это придаст вашим персонажам необходимую объемность. Да, что может сравниться с литературой! У вас будет свой кабинет - тихий, скромный, но не лишенный удобства уголок, где вы на покое восстановите свое нетленное Произведение. Им, несомненно, заинтересуется Общество любителей книги, а там, как знать, можно будет замахнуться и на премию Готорндена. Они шли под дремлющими деревьями, каждое из которых, насытившись огромной порцией дневной жары и еще не переварив ее, обдавало их пряным ароматом. - Мы живем неподалеку, - верещал энтузиаст. - Моя жена будет счастлива с вами познакомиться. Уверен, вы станете друзьями. А вот мы и пришли. Дом наш невелик, зато, по счастью, старого образца. К тому же, видите, у нас самая замечательная глициния в Лондоне. - С этими словами он распахнул небольшую деревянную калитку, одну из нескольких, выходивших в тихий тупик, сохранивший и по сей день прелесть и безмятежность времен королевы Анны. Орангутан молчал, с недовольным видом поглядывая на модные современные здания, возвышавшиеся по обеим сторонам. Садик был очень мал. Выложенные каменной плиткой дорожки, ирисы и пылающая в пестрой вазе красная герань, которая рассыпалась огоньками на черном бархате ночи, словно тлеющие сигареты земных богов. - За домом места побольше, - пояснил молодой человек. - Там. у нас лужайка, растет табак, в тени фигового дерева шезлонги. Входите, дорогой мой, входите! Джоанна, где ты? Это наш новый друг. - Ты, чего доброго, не стал говорить ей сам знаешь что? - прошептал орангутан. - Ну что вы, - также шепотом ответил хозяин дома. - Это наш с вами маленький секрет. "Писатель, - сказал я. - Гений". Тут им пришлось прерваться. По ступенькам навстречу им спускалась миссис Дарли. Высокая, с пепельными волосами, подхваченными сзади, в длинном- до полу - платье, несколько претенциозном, но не старомодном. - Это Эрнест Симпсон, - сказал ей муж. - Мистер Симпсон, дорогая, написал книгу, которая, безусловно, оставит заметный след в истории литературы. К сожаленью, он потерял рукопись. Но - как ты на это смотришь? - наш друг согласился пожить у нас, пока не перепишет ее. Он помнит все наизусть. - Это было бы просто чудесно! - воскликнула миссис Дарли. - Живем мы, правда, скромно, зато никто у нас вам не будет мешать. Мойте руки: в столовой уже накрыт легкий ужин. Не привыкший к такому обходительному обращению, орангутан угрюмо молчал, но приглашением воспользовался. За едой он большей частью отвечал односложно, жадно пожирая бананы и хозяйку дома, зубами и глазами - соответственно. Молодые люди радовались гостю, как радуются дети новой игрушке. - Какой он энергичный, какой оригинальный! В нем есть та самая естественная простота, которая, быть может, и является отличительной чертой гения, - рассуждал молодой человек, лежа с женой в постели. - Ты обратила внимание, как он уничтожал бананы? Миссис Дарли заключила мужа в объятия. Руки у нее были замечательно длинные и округлые. - Как славно! - воскликнула она. - Поскорей бы вышли обе ваши книги! Надо его познакомить с Булами и Терри. То-то споров будет! Как все-таки прекрасна жизнь людей, влюбленных в искусство! - Они осыпали друг друга градом поцелуев, вспомнили дни, когда только познакомились, и, совершенно счастливые, крепко уснули. Завтрак был превосходный: фруктовый сок, овсянка, бекон, грибы - и утренние газеты. После завтрака орангутана повели в его небольшой кабинет; он попробовал стулья и диван и посмотрел на себя в зеркало. - Ну как, нравится? - озабоченно спросил его мистер Дарли. - Обстановка рабочая? Вон в той коробке сигареты, уборная на площадке. Если захотите выкурить трубку, у меня есть табак, я вам принесу. Как вам письменный стол? Чего-нибудь не хватает? - Сойдет, - уронил орангутан, по-прежнему не отрываясь от зеркала. - Что-то понадобится, не стесняйтесь, звоните в звонок, - не унимался хозяин дома. - Я уже предупредил прислугу, что вы член нашей семьи. Если что, я этажом ниже. Ну-с, вам, очевидно, не терпится поскорей сесть за работу. Увидимся за обедом. - И с этими словами он оставил орангутана, который продолжал пялиться в зеркало. Когда это занятие ему наскучило, что произошло совсем не сразу, он съел несколько сигарет, выдвинул все ящики, заглянул в дымоход, произвел оценку мебели, отвратительно осклабился, почесался - и, наконец бросившись на диван, стал строить планы. Он был из тех, кто воспринимает всякую бескорыстную - услугу как проявление слабости. Больше того, своего благодетеля он считал литературным ничтожеством и тряпкой, ибо ни разу за все время, что он провел в его доме, ему не доводилось услышать ни слова о гонорарах. "Неудачник! Интеллигент! - сказал он себе. - И этот сосунок еще хочет мне помогать! Видали? Ничего, с ним мы разберемся. Вопрос только-как?" В принципе орангутан мечтал о светло-серых костюмах, жемчужных булавках для галстуков, о роскошных автомобилях, блондинках и обществе собутыльников. Однако тщеславие его само по себе было настолько алчным, что он хватался за любую мелочь а потому не нашел в себе сил разуверить молодого человека, проявившего интерес к его несуществующему роману, и, вместо того чтобы сделать карьеру боксера тяжелого веса, орангутан убедил себя, что он писатель, которому мешают по-настоящему развернуться покровительство и мелочная опека подлого интеллигентика. В поисках чего-нибудь для себя подходящего он перерыл книжный шкаф, но дальше этого дело так и не пошло. "В этой дыре мне не работается", - решил он. - О чем пишешь? - спросил он как-то вскоре после этого молодого человека, когда они сидели в тени фигового дерева. Дарли честно принялся пересказывать содержание своего романа. - Как ни банально это звучит, - сказал он, - но стиль решает многое. - Стиль? К черту стиль, - осклабившись, заметил орангутан. - Я знал, что вы это скажете! - воскликнул его благодетель. - В вас есть та самая нутряная сила, которой мне так не хватает. Насколько я представляю себе ваш роман, он напоен жизненными соками - грубыми страстями, обнаженной похотью, необоримыми желаниями; в нем все - неистовство, мощь, динамичность, первозданное животворное начало. - Ну, - сказал орангутан. - Фраза, - заливался его собеседник, - сжата до мыслимого предела, искусно сведена к хрипу, стону и визгу самок с огромными первобытными сосками, а мужчины... - Точно, - согласился орангутан. - ... они сбивают друг друга с ног, - продолжал поклонник его дарования. - Ощутив на губах солоноватый привкус крови либо заметив, что женское тело становится податливым под градом апперкотов, хуков справа и прямых слева, они внезапно испытывают доселе неведомое им чувство... - Ага! - с воодушевлением гаркнул орангутан. - ... и с криком, больше похожим на рыдание... - Ну ты даешь! - заревел орангутан. - ... они прыгают, цепляются, стискивают друг друга в объятиях и в экстазе, который сродни мучительной, непереносимой, обжигающей, душераздирающей боли... Будучи не в силах больше сдерживаться, орангутан вгрызся в лучшую ветку на фиговом дереве мистера Дарли. - Факт! Это моя книга, сэр! - замычал он набитой щепками пастью. После этого орангутан, как ни грустно говорить об этом, бросился в дом и стиснул миссис Дарли в своих железных объятиях. - У меня творческий зуд, - прохрипел он. Миссис Дарли по натуре была женщиной восторженной. Она поверила мужу на слово, что орангутан до неприличия гениален. Она всегда восторгалась его фигурой и глазами, к тому же на себе испытала его железную хватку. Вместе с тем она была необычайно благовоспитанной молодой особой. - А как же быть с Дэннисом? - говорила она. - Мне бы не хотелось обижать его. - Да ну? - вскричал бесстыжий антропоид. - Эту мелкую сошку? Бездарность? Ничтожество? Не бери в голову. Я ему задам, детка! Я... Миссис Дарли с достоинством перебила его. Она была из тех по-настоящему благородных женщин, которые если и способны изменить мужу, так только поддавшись неподдельной страсти, да и то заручившись самым трогательным к себе отношением. - Пустите меня, Эрнест, - сказала она с таким видом, что наглый зверь вынужден был подчиниться. Как и всякий выскочка, он крайне болезненно реагировал, когда его ставили на место. - Унижая Дэнниса, вы не выигрываете в моих глазах, - продолжала она. - Это лишь доказывает, что вы плохо разбираетесь не только в мужчинах, но и в женщинах. - Ладно тебе, Джоанна, - униженно заскулил орангутан. - Ну забылся, бывает. Сама знаешь, гений есть гений. - Не будь вы гений, - сказала Джоанна, - я бы выставила вас из дома. А так у вас еще есть шанс. У орангутана не хватило ума истолковать ее последнюю реплику так же вольно, как ее восприняли бы иные. Очевидно, он чересчур долго просидел за решеткой и понимал не больше, чем какой-нибудь подсудимый, окончательно озверевший со страху. Перепуганный зверь не усмотрел кокетства в улыбке миссис Дарли и пришел в ужас от мысли, что может лишиться крыши над головой. - А ты не расколешься, сестричка? - пробормотал он. - Нет-нет, - успокоила его миссис Дарли. - Пустяки, дело житейское. Но впредь ведите себя приличнее. - О чем речь, - сказал он, заметно приободрившись. - А сейчас пойду поработаю. Он тут же пошел к себе, посмотрелся в зеркало и, странным образом, вновь обрел ущемленное было чувство собственного достоинства. "Я им покажу! Что там плела эта мразь? "Прыгают, цепляются, стискивают друг друга в объятиях... " Отлично! Моя книга разойдется, как горячие пирожки". Сам дьявол не сочинял бы так лихо, как он. Почерк у него был ужасающий, но что с того? Стилист он был далеко не самый лучший на свете, зато жизнь изображал без прикрас. Он писал о железных объятиях, вроде тех, какие недавно вынужден был ослабить, о бешеных конвульсиях страсти, о нападениях, избиениях, перемежавшихся яростными нападками на изнеженную цивилизацию и неуемными восторгами по поводу грубой силы. - Они у меня попляшут, - приговаривал он. - Узнают, что почем. Спустившись к ужину, он заметил, что миссис Дарли держится с ним сдержаннее обычного. Причиной тому, безусловно, было проявленное им днем малодушие. Он никому не доверял и теперь ужасно боялся, как бы она не рассказала о случившемся мужу. Еще и поэтому он хотел поскорее закончить книгу, ведь тогда он не будет от них зависеть и сможет отомстить. Сразу же после ужина он поднялся к себе и трудился до полуночи с таким вдохновением, будто изливал душу воскресной газете. И вот, когда после долгих дней упорного труда книга наконец подходила к концу, Дарли с еле сдерживаемым волнением объявили ему, что у них обедает самый знаменитый из современных прозаиков. С не меньшим, чем они, нетерпением ждал вечера и орангутан: дельный совет ему был абсолютно необходим. Мэтр прибыл, его автомобиль был верхом совершенства. За столом обезьяна глазела на него с величайшим подобострастием. После обеда, как и все простые смертные, пили кофе. - Я слышал, - сказала знаменитость, обращаясь к Дарли, - вы заканчиваете роман? - Так, безделица, - скромно отвечал молодой человек. - Вот Симпсон - другое дело, от него можно многого ждать. Боюсь, моя проза слишком легковесна. Это своего рода социальная сатира. Касаюсь церкви, войны, мира, фашизма - всего понемногу, но все это как-то невыразительно. Я бы хотел создать что-нибудь более приземленное: чувственные женщины, голос похоти, кровная месть - в таком духе. - Помилуйте, дорогой мой! - вскричал мэтр. - Вот что значит жить вдали от мира. Право же, надо перебираться поближе к свету. Вкусы нынче меняются. Уверяю вас, ваша книга еще не выйдет из печати, когда мистер П. (он назвал имя очень влиятельного критика) женится на одной молодой особе внушительных размеров, с которой сейчас помолвлен. Неужели вы думаете, что после медового месяца, проведенного в обществе этой бесподобно сложенной дамы, бедный П. станет читать про голос похоти? Нет, нет, голубчик, занимайтесь-ка лучше социальной сатирой. Если найдется место, вставьте что-нибудь про феминизм. Пройдитесь по поводу культа сильного мужчины и его воздействия на обманутых женщин - и успех вам обеспечен. Вас будут носить на руках. - Кое-что в этом плане у меня уже есть, - обрадовался Дарли, ведь писатели сродни маленьким детям: даже самые одухотворенные любят, чтобы их носили на руках. - А у кого вы думаете печатать свой роман? - полюбопытствовал великодушный ментор. - Позвольте мне дать вам рекомендательное письмо к моему издателю. Что может быть безотраднее, чем носиться с книгой по издательствам, где ее возвращают не читая. Как будто мой Варавва прислушивается к моему мнению. Впрочем, скажу без ложной скромности - можете считать дело решенным. - И мне письмо! - завопил орангутан, который с ужасом слушал рассуждения мэтра. - Почему бы и нет, мистер Симпсон, - уклончиво ответил сей достойный муж. - Но ведь сами знаете, что за народ эти издатели. Их ничем не прошибешь. Ну-с, Дарли, мне пора. Спасибо за прекрасный вечер. Миссис Дарли, - сказал он, похлопывая хозяина дома по плечу, - ваш муж скоро всех нас, стариков, за пояс заткнет. Берегите его. Почаще готовьте ему ваш восхитительный заварной крем. Спокойной ночи! Спокойной ночи! Орангутан, как и всякий антропоид на его месте, был совершенно потрясен ухватками великого человека, его самонадеянностью, суждениями, очками, автомобилем и прежде всего уроком, который тот ему преподал. - Этот дело знает, - в отчаянье бормотала обезьяна. - Черт, выходит, я дал маху. Надо было работать над стилем. Проводив гостя, Дарли вернулись из прихожей, и по их лицам было видно, что и они возлагают большие надежды на содействие знаменитости. Допускаю даже, что мистер Дарли в этот момент потирал ручки. - Подумать только, - говорил он. - Все это очень похоже на правду. Ты видела невесту бедного П. ? Его вкусы, безусловно, изменятся. Ха! Ха! А вдруг, дорогая, я действительно стану знаменит? - Потрясающе! - воскликнула Джоанна. - Ты не передумал уехать сразу после выхода книги? - Конечно нет. По-моему, писателю не следует интересоваться коммерческой стороной дела, сколь бы удачно все ни складывалось. С той минуты, как моя книга увидит свет, и до тех пор, пока ее не забудут, мне до нее нет никакого дела. - Вы что это, в Брайтон собрались прокатиться? - насторожился Орангутан. - Ха! Ха! Из вас получился бы отличный сатирик, - из самых лучших побуждений вскричал Дарли. - Нет, что вы. Мы думали отправиться в кругосветное путешествие, хотя я понимаю: вовсе не обязательно так надолго уезжать, чтобы моя книга, даже самая популярная, успела забыться. Мы просто хотим развеяться. В тот вечер Орангутан не написал ни слова. Он был подавлен. Его угнетала мысль о том, что, пока Дарли разъезжает по свету, его книга, которую он ни во что не ставит, будет приносить баснословные деньги. Еще больше мучила его мысль, что он теперь остается один, без покровителя, с книгой, которая не даст ему ни гроша. Было что-то оскорбительное в том, что, напав на золотую жилу, его благодетель нимало ею не дорожит. - Такой и фальшивых денег не заслуживает! - вскричал он на пределе отчаяния. Всю ночь напролет он бубнил себе эту фразу, и в конце концов она-то и навела его на мысль. Последующие несколько дней в соответствии с задуманным планом он наспех дописывал свой шедевр. Иначе говоря, подлый зверь решил подменить рукописи. Он заранее подготовил два титульных листа, где напечатал фамилии авторов, поменяв их местами. Когда наконец закончил свой труд и достойный Дарли, обе рукописи в один и тот же вечер легли в конверты, и злоумышленник вызвался отнести их на почту. Дарли возражать не стал, тем более что они с женой уже готовились к отъезду. Вскоре после этого супруги простились с орангутаном и, выложив ему изрядную сумму денег на самые необходимые расходы, пожелали его книге всяческого успеха, а в следующем романе посоветовали попробовать себя в жанре сатиры. Вероломный зверь пожелал им счастливого пути, а сам переехал в Блумсбери, где вскоре, к своему удовольствию, получил из издательства письмо, в котором говорилось, что присланный им сатирический роман принят к публикации. Став писателем, Орангутан зазнался и сделался необыкновенно популярен. Как-то в гостях ему на глаза попалась молодая особа внушительных размеров в сопровождении желчного мозгляка. Обстановка была самая непринужденная, и Орангутан, не долго думая, стиснул даму в своих железных объятиях, не обратив ни малейшего внимания на ярость ее спутника. Поскольку он таскался по гостям каждый вечер, этот незначительный эпизод совершенно выпал у него из памяти. Но, как известно, в жизни мелочей не бывает. Оказалось, что желчный мозгляк был не кто иной, как П. - величайший из критиков, а молодая особа внушительных размеров - его будущая супруга. П. крайне неодобрительно отозвался о поведении своей невесты, помолвка расстроилась, и критик, как вы догадываетесь, не преминул узнать имя своего обидчика. Между тем вышли обе книги: роман Дарли, который Орангутан присвоил себе, и непристойные излияния обезьяны, под которыми теперь стояло имя Дэнниса Дарли. По случайному совпадению романы появились в один и тот же день. Орангутан открыл самую влиятельную из воскресных газет и увидел броский заголовок: "Книга века". "Моя!" - облизывая губы, сказал он себе и, жадно вперившись в текст, к своему ужасу, обнаружил, что не ошибся. С точки зрения критика, оставшегося холостяком, к тому же озлобленным холостяком, написанный антропоидом роман был "грубым, разоблачительным, порой излишне откровенным, но, безусловно, не имеющим себе равных по проницательности и страстности". Гораздо ниже, по сути дела в самом конце страницы, про украденный сатирический роман говорилось всего два слова - "нестерпимо скучно". Мало того, на следующий же день, только бедный орангутан вышел из дома, к нему подошел молодой человек в черной рубашке и, тронув его за плечо, осведомился, не он ли мистер Симпсон. Получив утвердительный ответ, черная рубашка представила его нескольким своим друзьям, точно так же одетым и вооруженным дубинками и кастетами. Выяснилось, что молодых джентльменов не устраивали кое-какие намеки Дарли в адрес их организации, и они решили, в качестве уведомления, хорошенько избить несчастного Симпсона. Орангутан дрался как лев, но силы были слишком неравными. Кончилось тем, что, избитый до полусмерти, он остался лежать без сознания возле конюшен, где и происходило выяснение отношений. Домой он притащился только на следующее утро. На квартире его уже ждала целая толпа полицейских и судебных исполнителей. Выяснилось, что Дэннис, при всей своей деликатности и скромности, позволил себе выпады против государства, церкви и других общественных институтов, и автор романа обвиняется в богохульстве, измышлениях, клевете, подстрекательстве и прочих преступлениях. "Кто бы мог подумать, - горько сетовал на жизнь орангутан, - что какой-то там стиль - такая опасная штука". Пока его таскали по судам, он хранил мрачное молчание, изредка заглядывая лишь в газеты, пестревшие анонсами книги, которую он подложил Дарли. Узнав, что продано больше ста тысяч экземпляров романа, он перестал владеть собой и оскорбил судью. Когда эта цифра удвоилась, он от отчаяния попытался было сознаться в подлоге, но его признания сочли грубой симуляцией безумия. Кончилось тем, что судебные материалы по его делу составили сами по себе целый том и были выпущены массовым изданием. Его забрали и посадили за решетку. "А все потому, - сокрушался он, - что я захотел в одежде покрасоваться перед публикой. Теперь, правда, одежда у меня есть, но она мне не нравится, к тому же и публику сюда не пускают". В результате он люто возненавидел литературу, а всякому, кто ненавидит литературу, да еще на долгие годы посажен за решетку, можно только глубоко посочувствовать. Что же касается Дэнниса Дарли, то, вернувшись, он стал так знаменит, что за отсутствием времени не удосужился даже раскрыть свою книгу, а потому оставался в счастливом неведении относительно подлога. Теперь, если его жена размышляет о славе и богатстве, которых добился ее муж, либо вспоминает тот день, когда она, оказавшись в железных тисках антропоида, чуть было не поддалась ему, то спешит к супругу и бросается к нему на шею. Ее объятия и поцелуи доставляют Дарли несказанное удовольствие. МЕХАНИЧЕСКАЯ КОШКА Перевод. Ливергант А. , 1991 г. Отель "Биксби" ничем не отличается от любого другого солидного отеля в Чикаго. На перилах лестниц медные поручни, под сенью раскидистых пальм тускло светятся плевательницы. Воздух в коридорах совершенно неподвижен, и кажется, что проветривали здесь всего несколько дней назад. Цены умеренные. У входа в отель остановилось такси, в котором ехал Уолтер Дэвис. Это был пожилой человек с заметной сединой в волосах и лоснящимся озабоченным лицом, какое бывает у сельского пастора, если тот в меру беден и в меру жизнерадостен. Дэвис, однако, пастором не был. Портье взял его чемодан и прихватил бы еще и черную коробку, которую Дэвис держал на коленях, если бы тот поспешно не отвел его руку. - Не надо, это я сам понесу. Он вошел в отель, прижимая коробку к груди, как ребенка. Коробка была продолговатой, фута два в длину, примерно фут в ширину и столько же в высоту. Она была обтянута великолепной искусственной кожей, сверху приделана ручка, но Дэвис предпочитал нести коробку в руках, а не размахивать ею. Зарегистрировавшись и поднявшись к себе в номер, Дэвис поставил коробку на бюро и бросился к телефону. - Говорят из пятьсот семнадцатого номера, - сказал он. - Какой у вас есть сыр? - Сыр? Камамбер, швейцарский, тилламук... - Пожалуй, тилламук. Он свежий? - Наверное, - сказал голос на другом конце провода. - Сыр как сыр. - Хорошо, принесите одну порцию. - С каким хлебом? Черным? Белым? Ржаным? - Без хлеба. Только сыр. - О'кей, сейчас принесут. Через пару минут вошел коридорный, неся на блюде порцию сыра. Это был пожилой, одних лет с Дэвисом негр с поразительно круглым лицом и плоской, словно блин, головой. - Я не ошибся, сыр? Вы заказывали порцию сыра без хлеба? - Все верно, - сказал Дэвис, отстегивая пряжки на черной коробке. - Поставьте на стол. Ожидая, пока ему подпишут чек, коридорный с любопытством смотрел, как Дэвис снимает с коробки крышку. Под ней на выложенном черным бархатом днище сверкало странного вида скелетообразное приспособление из хромированного металла. - Подумать только! - с удивлением воскликнул коридорный. - Да у вас тут целое изобретение! - Что, интересно? Хитрая штука? - Еще бы. Что может быть хитрее изобретения. - Он почтительно уставился на таинственный аппарат в коробке. - Так что же, позвольте узнать, это такое? - Механическая кошка, - с гордостью сказал Дэвис. - Механическая кошка?! Вы не шутите? - Он только покачал головой: простой человек, озадаченный чудом научной мысли. - Так, значит. Механическая кошка? Ну и ну! - Здорово придумано? - Не то слово! Послушайте, мистер, как же это я никогда не слышал о Механической кошке? - Она первая и единственная в мире. На сегодняшний день. - Я-то сам из Огайо. Там у меня родня. Будьте покойны, уж я им расскажу, что видел первую и единственную в мире Механическую кошку. - Рад, что вам нравится. Скажите, вы любите животных? Тогда я вам кое-что покажу. И с этими словами он приоткрыл небольшое отделение в углу коробки. Внутри была круглая выемка, выложенная бумажными салфетками. Дэвис просунул туда палец. - Иди сюда, Джорджи, - позвал он. - Ку-ку! Сюда, Джорджи! Из коробки высунула голову самая заурядная небольшая откормленная мышь, посмотрела во все стороны своими розовыми глазками-бусинками, побежала по пальцу Дэвиса, затем по рукаву к воротничку рубашки и стала тыкаться мордочкой ему в нос и в мочку уха. Коридорный издал восторженный вопль. - Ну я вам скажу, сэр! Здорово вы ее приручили! - Она меня знает. Эта мышь вообще все знает. - Точно! - согласился коридорный. - Она своего рода показательная мышь. Показывает Механическую кошку. Смотрите. На крючок насаживается приманка. Мистер Джордж шагает по центральному стержню. Тянется к приманке. Под его весом стержень опускается, и мышь падает в банку. С водой, разумеется. - Так его зовут Джорджи? - спросил коридорный, не спуская глаз с мыши. - Да, я его так зову. - Знаете что? - задумчиво сказал коридорный. - Если бы у меня была такая мышь, мистер, я бы, наверное, назвал его Симпсон. - Рассказать, как я встретился с этой мышью? Это было в Покипси - я оттуда родом. Как-то вечером прошлой зимой наливал я себе ванну и, зачитавшись, напрочь забыл о ней. А потом вдруг чувствую, надо в ванную зайти. Вхожу, а там воды полно, и в ней мистер Джордж барахтается, уже три раза захлебнулся. - Ну и дела! - ахнул коридорный. - Не может быть, чтобы президент Симпсон - и три раза тонул. - Что вы! Его личная охрана вовремя подоспела на помощь. Я вытащил его из воды, вытер и посадил в коробку. - Бывает же такое! - крякнул коридорный. - Ничего, если я дам ему кусочек сыра? - Нельзя, это показательный сыр. Кстати, мыши совсем не так любят сыр, как принято думать. После опытов он получает специальную пищу. Строгая диета. Так вот, через пару дней мы с ним подружились. - Еще бы. Ведь он знает, кто спас ему жизнь. - Сами понимаете, после таких происшествий поневоле начинаешь задумываться. Вот я и придумал Механическую кошку. - Так вы придумали Механическую кошку, когда увидели мышь в ванне? - вскричал коридорный, потрясенный непредсказуемым ходом научной мысли. - Вот именно. Это Джорджи меня надоумил. Я набросал чертеж. Одолжил денег. Заказал светокопию. И вот результат. А теперь мы с Джорджем ездим по стране, демонстрируем наше изобретение. Были в Кливленде, Акроне, Толедо - везде. Сейчас здесь. - Выходит, всю страну исколесили. Да, повезло вам с этой мышью. Находка, одно слово. Нет, его надо называть Симпсоном, уж вы мне поверьте. - Главное, чтобы нашим проектом заинтересовалась крупная фирма. А там дело пойдет. Потому мы и приехали в Чикаго. Знаете, кто придет сюда сегодня днем? Мистер Хартпик из "Ли и Уолдрон". Они не только производители, но и крупные коммерсанты. - Им принадлежат шестьсот пятьдесят магазинов по всей стране. Не какая-нибудь мелкая сошка, скажу я вам. Если только они дадут ход нашему проекту, тогда держись! - Тогда держись! - с энтузиазмом подхватил коридорный. - Скоро он явится. В три часа. Как договорились. И Джорджи покажет ему, как работает наш аппарат. - У вас он не того - не упрямится? Утонуть не боится? - Только не Джорджи. Он в меня верит. - Ну да, - согласился коридорный. - Он в вас верит. - Разумеется, я подогреваю ему воду в банке. И все-таки, согласитесь, не всякая мышь захочет каждый раз бросаться в воду, как мой Джорджи. Ну ничего, если только дело выгорит, справим ему воротничок. - Вот что, мистер, я хочу посмотреть на эту мышь в воротничке! Вам надо ее сфотографировать. Пусть все видят. Пусть посылают карточки домой, чтобы родные порадовались. Представляете, они умрут со смеху, когда увидят мышку в воротничке. - А это идея, - улыбнулся Дэвис. - Сделайте это, мистер. Ну, я пошел. До свидания, Джорджи. - Он вышел, но тут же опять просунул голову в дверь. - И все же, будь моя воля, сэр, я обязательно назвал бы его Симпсоном. Оставшись один, Дэвис привел аппарат в боевую готовность, умылся, даже побрился и припудрил лицо тальком. Покончив с этим, он достал бумажник и, выложив на бюро одну за другой шесть банкнот по доллару каждая, пересчитал их, как будто надеялся найти седьмую. Сюда же он добавил тридцать пять центов из одного кармана и медную монетку из другого. - На этот раз мы должны добиться своего, - сказал он мышке, которая весело смотрела на него с крышки коробки. - Только не падай духом, Джорджи! Чего стоят все эти мелкие, тупые, прижимистые лавочники. Другое дело - мистер Хартпик. Он - наш последний шанс. Потрудись на славу, старина, и мы еще с тобой будем самыми богатыми людьми на свете, вот увидишь! В это время зазвонил телефон. Дэвис схватил трубку. - К вам мистер Хартпик, - сказал администратор. - Скажите мистеру Хартпику, что я жду его. Он убрал деньги, сунул Джорджи обратно в коробку и вытер влажные ладони носовым платком. Как только в дверь постучали, на его озабоченном лице заиграла широкая улыбка. Мистер Хартпик оказался крупным квадратным мужчиной с пальцами вдвое толще обычных, покрытыми густым рыжим волосом. - Очень благодарен вам, мистер Хартпик, - сказал Дэвис, - что нашли для меня время. - И я вам буду благодарен, если не потрачу его зря, - парировал мистер Хартпик. - Показывайте товар. Из письма я толком не разобрал, что там у вас. Дэвис поставил коробку на стол. Теперь в его голосе звучали бодрые, зазывные нотки энергичного коммерсанта. - Вы, разумеется, знаете, мистер Хартпик, как велик спрос на усовершенствованные мышелорки. Коль скоро вы оказали мне честь, проложив тропу к моей двери, позволю себе... - Выкладывайте вашу идею, и я проложу к ней тропу, какой бы бредовой эта идея ни оказалась. - ... позволю себе, - продолжал Дэвис, - предложить вам Механическую кошку. - И с этими словами он сорвал крышку с коробки. - Название ходовое. Оно-то уж точно сгодится. - Мистер Хартпик, идея этого аппарата в следующем, - говорил Дэвис, загибая пальцы. - Большемышей. Больше гуманности. Без увечья, как в мышеловках низкого качества. Никакой пачкотни. Никаких пружин, в которые попадают пальцы. Есть женщины, которые до смерти боятся этих пружин. Никаких семейных ссор, мистер Хартпик. Это тоже немаловажно. С психологией приходится считаться. Все это время гость, уставившись на Дэвиса, молча ковырял в зубах. - С чем? - переспросил он. - С психологией. У женщин одна психология, у мужчин другая. Женщины, например, не любят, когда кошка играет с мышью. - Мышей можно отравить, - возразил Хартпик. - Вот именно, - подхватил Дэвис. - В этом и заключается женская психология. Женщины во все времена широко пользовались ядом. Лукреция Борджиа и так далее. Уверен, если провести общенациональный опрос, то окажется, что большинство мужчин предпочитают кошек. Помните, еще Нерон-мужчина - бросал христиан на съедение львам. С этого все и началось. Кроме того, кто будет выпускать кошку на улицу и кормить ее, когда вы в отъезде? - Моя хозяйка если поймает мышь, то спускает ее в унитаз, - сказал мистер Хартпик, пожимая плечами. - Опять женская психология. Клеопатра бросала своих рабов на съедение крокодилам. Только, к сожалению, многим женщинам не хватает хладнокровия миссис Хартпик, чтобы вынуть мышь из мышеловки и избавиться от нее таким образом. - Какая разница, - сказал мистер Хартпик без малейшего интереса. - В известном смысле мой аппарат не представляет собой ничего нового, - затараторил Дэвис, - он лишь более усовершенствован и рационален. Видите, я наливаю в этот сосуд воды, подогретой воды. На показательной модели это стеклянная банка. В товарной продукции в целях экономии это будет жестянка, как я указывал в письме. Хромированный корпус также необязателен. Так вот, наполнив банку, устанавливаем ее здесь в соответствующем положении. Обратите внимание, как все просто. Беру кусок самого обыкновенного сыра и насаживаю приманку на крюк. Многие ученые-рационализаторы, кстати сказать, считают кусок хлеба с салом приманкой не менее, а то и более эффективной. Теперь смотрите! Смотрите же, мистер Хартпик! Показываю, что делает мышь. Джорджи, пошел! - Живая? - не без некоторого интереса спросил Хартпик. - Mus domesticus, домашняя мышь, - пояснил Дэвис. - Водится в любом доме. Итак, следите за ним. Сам забрался в аппарат! Смотрите, идет по центральному стержню! Видите - прямо к приманке. Под его весом... - Бултых! - вскричал Хартпик, явно оживившись. - А мышеловки тем временем, - торжествующе воскликнул Дэвис, - автоматически переключилась на следующую мышь. Утром вам остается только выбросить утонувших мышей. - Неплохо! Смотри-ка, он пытается плыть. В этом что-то есть. - Что я вам говорил, мистер Хартпик, - улыбнулся Дэвис. - Усовершенствованная мышеловка! - Ничего подобного! Чушь собачья! Впрочем, я всегда говорю, на всякую чушь найдется свой покупатель. Сыграть на человеческих чувствах... Какая-нибудь старая дева... глядишь, и клюнет. - Вот и прекрасно! - оживился Дэвис. - А то я уж думал... Не важно! Извините, я только вытащу его. - Минуту, - сказал Хартпик, сжав запястье Дэвиса своими толстыми пальцами. - Боюсь, он уже немного выдохся... - Так вот, - сказал Хартпик, по-прежнему не сводя глаз с мыши. - У нас есть типовой контракт на такие патенты. Стандартные расценки. Можете, если хотите, запросить своего адвоката. Он вам скажет то же самое. - Это не важно, не беспокойтесь, позвольте мне только... . - Успеете, ведь у нас с вами серьезный деловой разговор, не так ли? - Да, конечно, - неуверенно сказал Дэвис, - но он устал. Понимаете, это показательная мышь. Дэвису почудилось, что пальцы мистера Хартпика еще крепче сдавили его руку. - А у нас сейчас что? - грозно спросил тот. - Не показ, что ли? - Показ? Ну да, - подчинился Дэвис. - Или вы пытаетесь что-то скрыть от меня? Откуда я знаю, что мышь в конце концов не вылезет из воды? Я хотел предложить вам зайти завтра утром к нам в контору, мы бы подписали контракт. Если, конечно, это вас интересует. - Естественно, интересует, - сказал Дэвис. Он весь дрожал. - Но..., - Ну а раз интересует, оставьте свою мышь в покое. - Боже, но ведь он тонет! - закричал Дэвис, пытаясь вырвать руку. Мистер Хартпик повернулся к нему своим массивным лицом - и Дэвис перестал вырываться. - Заплыв продолжается, - гаркнул Хартпик. - Ну вот, смотрите, смотрите! Захлебнулся! - Он выпустил руку Дэвиса. - Захлебнулся раз! Захлебнулся два! Готов!!! Бедняжка. О'кей, мистер Дэвис, итак, завтра утром, скажем, в половине одиннадцатого. Идет? И он огромными шагами вышел из комнаты. Некоторое время Дэвис стоял совершенно неподвижно, потом подошел к Механической кошке. Он было протянул руку к банке с водой, но порывисто отвернулся и зашагал по комнате. Когда через некоторое время опять раздался стук в дверь, он все еще ходил из угла в угол. Сам того не замечая, Дэвис, должно быть, сказал "Войдите", потому что в номер вошел коридорный с прикрытым тарелкой блюдом в руках. - Простите, - сказал он, широко улыбнувшись. - Это бесплатно, сэр. Кукуруза в масле для президента Джорджа Симпсона! СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА Перевод. Ливергант А. , 1991 г. В этой жизни Эдвард Лекстон не был обделен ничем, кроме возлюбленной, невесты или жены. У него был небольшой, очень изящный дом эпохи Регентства, который отражался белым фасадом в миниатюрном искусственном водоеме. Вокруг дома, под сенью ухоженных деревьев, раскинулся небольшой ярко-зеленый парк. За парком его владения простирались по густо заросшим холмам, каких не было во всей южной Англии. Небольшие пахотные поля были окружены громадными лесами. Над фермой и коттеджами вился в вечернем небе голубой дымок. Вместе с тем доход его был невелик, зато природа наградила его хорошим вкусом, а потому он умел довольствоваться малым. Его обед состоял из свежезажаренной куропатки, бутылки "Эрмитажа", яблочного пирога и ломтика стилтонского сыра. Его коллекция картин - из крохотного пейзажа кисти Констебля, оставшегося ему от двоюродного дедушки. Его коллекция оружия - из старого отцовского охотничьего ружья "Холланд энд Холланд", которое казалось ему верхом совершенства. Его псарня - из двух охотничьих псов с вьющейся шерстью, одного - темно-каштанового, другого - черного. Такие собаки теперь давно вышли из моды, равно как - если верить близко его знавшим - и их хозяин. Сейчас ему было за тридцать, с недавнего времени он заказывал своему портному костюмы исключительно прошлогоднего покроя, а когда его старые друзья уезжали за границу, ему не приходило в голову обзавестись новыми. С годами он все больше и больше предавался мирной красоте своего дома и пышной, грубой красоте окрестностей. Такого рода безоглядное увлечение порой бывает весьма опасным, ибо неодушевленная красота может быть ничуть не менее притягательной, чем любая другая. Представьте себе, что стоило Эдварду встретить девушку, которая ему приглянулась, как какой-нибудь поросший вековыми дубами холм, словно ревнивый пес, просовывал между ними свое огромное плечо. И сразу же становилось совершенно ясно, что девушка слишком легкомысленна и вдобавок злоупотребляет косметикой. На фоне простого, грубо сколоченного сруба, смотревшего неодобрительным взглядом старого слуги, веселая девушка могла показаться чересчур разбитной, а смутные воспоминания о какой-нибудь давно не существующей маленькой детской преображали всякую современную молодую женщину в кинозвезду. В результате Эдварду ничего не оставалось, как в одиночестве коротать вечера, уговаривая себя, что он самый счастливый человек на свете. В один из таких "счастливых" вечеров он получил письмо от своего старинного друга, в котором тот приглашал его пожить у себя на ранчо в Нью-Мексико. Эдвард подумал, что никогда прежде ему не приходилось испытывать удовольствие видеть свой дом после долгого, томительного отсутствия. Он дал телеграмму, собрался и пустился в путь. Он приехал в Нью-Мексико, и бескрайние просторы этого штата крайне ему приглянулись. Тем не менее вскоре он вдруг мучительно затосковал по какому-то повороту на какой-то проселочной дороге у себя дома - ничем не примечательному повороту, на который он раньше никогда не обращал внимания. Он попрощался со своим хозяином и отправился в Нью-Йорк, но не поездом, а на подержанной машине, которую купил, чтобы напоследок посмотреть страну. Путь его лежал по северной границе области, известной под названием "Район пыльных бурь", и спустя несколько часов он ехал уже совершенно вслепую, что может быть чревато серьезными последствиями, особенно если водитель замечтается в этот момент о далекой проселочной дороге. Дорога, находившаяся в четырех тысячах миль от него, плавно повернула, и Эдвард неожиданно обнаружил, что машина его - в узком проулке, рядом с ним на сиденье арбуз, у него острая боль в ребрах и чувство, будто он въехал в маленькую сельскую лавчонку. "Я попал в беду", - подумал Эдвард. Попал он, как вскоре выяснилось, еще и в Хиберс-Блафф, штат Арканзас, где ему предстояло, чтобы выплатить убытки и починить машину, задержаться на несколько дней. В выжженных прериях Запада нет, пожалуй, городка безотраднее, чем Хиберс-Блафф. Хилые деревца, покосившиеся столбы, ржавая проволока никак не вяжутся с величием бескрайней равнины. Земля - голая от засухи, поля - сплошная глина, из которой кое-где торчит скелет лошади или коровы. В ложбине, заваленной консервными банками, бежит обмелевшая речушка, по берегам ее разбросано несколько сот домишек, убогих как размером, так и материалом, из которого они выстроены. У городских лавочников лица аллигаторов, а все прочие жители лицом и голосом смахивают на лягушек. Эдвард расположился в гостинице Мерглера, что напротив похоронного бюро. Оставив вещи в номере, он вышел на улицу почитать вывески. Потом пошел в гостиничную столовую, где его ожидало рагу из солонины, которое произвело на него впечатление еще более тягостное, чем сам город, ведь город, по крайней мере, не надо было класть в рот. Несколько оживившись от этой мысли, он решил пройтись по главной улице. Но не прошел он и нескольких ярдов, как ему отчетливо показалось, что он теряет рассудок, и он вернулся в гостиницу. Там он вскоре поймал себя на том, что кусает пальцы от непреодолимого желания вновь вырваться наружу. Но стоило ему шагнуть за порог, как его начало трясти от ужаса. "В таких местах, как это, - подумалось ему, - человек страдает одновременно клаустрофобией и агорафобией. Теперь я понимаю назначение крыльца или кресла-качалки". Чем он и поспешил воспользоваться и каждые несколько секунд прикидывал, где хуже: в гостинице или на улице. На третий день часов в одиннадцать утра избранная им терапия перестала оказывать действие и что-то внутри его надломилось. "Надо отсюда выбираться, - сказал он себе. - И как можно скорее". Деньги его пришли. Штраф был оплачен, а грудь перебинтована. Ему - еще предстояло рассчитаться с владельцем лавки, но грозный иск о возмещении убытков обернулся ничтожной денежной компенсацией. Эдвард расплатился и мог ехать на все четыре стороны. Он пошел забрать машину из гаража, где ее ремонтировали, но там его поджидало небольшое разочарование. Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан и послал за хозяином. - В котором часу уходит отсюда следующий поезд? - спросил он. - В восемь, - спокойно ответил хозяин гостиницы. Эдвард посмотрел на часы, они показывали полдень. Он взглянул на хозяина гостиницы, потом в окно на похоронное бюро напротив. - Восемь часов! - произнес он тихим, срывающимся от отчаяния голосом. - Что же мне делать? - Если хотите убить время, - сказал хозяин гостиницы, - можете сходить на аттракционы. Они открываются в час. Ровно в час Эдвард уже стоял у турникета и с первыми тактами бравурной музыки прошел внутрь. "Не буду торопиться смотреть все подряд, - решил он. - В половине второго посмотрю на теленка, в два - на толстую женщину, в половине третьего - на мальчика с хвостом, а в цирк пойду в три. В половине пятого не откажу себе в удовольствии посмотреть на зажигательный танец с веером, воспоминание о котором скрасит зрелище гигантской крысы в половине шестого, а в половине седьмого посмотрю на спящую красавицу, какой бы она ни была. В результате у меня останется полчаса, чтобы забрать из гостиницы вещи, а еще один, самый счастливый час, проведу на перроне, если таковой имеет место. Будем надеяться, что поезд придет вовремя". Ровно в назначенное время Эдвард с мрачным видом изучил обе головы двухглавого теленка, ноги толстой женщины и спину хвостатого мальчика. Когда дело дошло до танцев с веером, он полюбовался красочными веерами. Посмотрел на гигантскую крысу, а гигантская крыса посмотрела на Эдварда. - Уезжаю сегодня, - сказал Эдвард, - восьмичасовым поездом. - Гигантская крыса опустила голову и отвернулась. Когда Эдвард подошел к балагану, где находилась спящая красавица, туда уже валил народ. - Поторопитесь! - кричал зазывала. - Сейчас подымется занавес и вы увидите обворожительное личико и формы девушки, которая не может проснуться. В ночной рубашке. Спит уже пять лет. В постели! В постели! В постели! Эдвард заплатил двадцать пять центов и вошел в переполненный балаган. Как раз в это время по сигналу гнусного типа в белом халате, со стетоскопом на груди, занавес поднялся. На низком помосте рядом с больничной койкой стояла зловещего вида шлюха, наряженная в форму медицинской сестры. - Вы являетесь свидетелями чуда, - объявил псевдодоктор, - перед которым бессильна современная наука. - Он продолжал молоть вздор в том же духе. Эдвард впился глазами в лицо девушки. Ничего более восхитительного он, безусловно, никогда в своей жизни не видел. - Итак, господа, - говорил импресарио, - дабы не опорочить доброе имя современной науки, я хочу, чтобы вы воочию убедились, что мы вас не обманывали, утверждая, что юная дама, во-первых, спит и, во-вторых, хороша собой. Чтобы вы не подумали, будто лежачее положение, в котором находится больная днем и ночью на протяжении пяти лет, привело к деформации фигуры или атрофии конечностей, - сестра, будьте любезны, откиньте одеяло. Сестра, по-бульдожьи осклабившись, стянула захватанное хлопчатобумажное одеяло, и под ним открылось тело этого прелестного создания в прозрачной ночной рубашке, лежащего в самом изящном и трогательном положении, какое только можно вообразить. "Если бы, - размышлял Эдвард, - все мои леса и поля, вместо того чтобы каждый год одеваться колокольчиками и первоцветом, дикими розами и жимолостью, веками копили в себе свое богатство, чтобы вложить его в один-единственный цветок, - этим цветком была бы она". Он сделал паузу, чтобы выслушать возражения своего обычного придирчивого genius loci {Духа местности (лат.).}, но их не последовало. - Друзья мои, - продолжал тем временем гнусный шарлатан, - мировая наука уже пять лет не в состоянии вывести эту молодую красивую девушку из транса; позвольте напомнить одну историю, которую вам, возможно, доводилось слышать еще детьми, сидя у мамочки на коленях. Я имею в виду сказку о том, как Спящая красавица, сказав "Ах!", просыпается от поцелуя Прекрасного принца. "Не может быть никаких сомнений, - думал Эдвард, - что если бы все поцелуи перед сном, сумеречные грезы, мечты и желания, когда-либо посетившие мою давно не существующую маленькую детскую, соткались в один-единственный ангельский образ, - этим образом была бы она". - Поскольку, как вам хорошо известно, тщательный медицинский уход за больной стоит немалых средств, - говорил хозяин балагана, - мы готовы за скромную мзду в двадцать пять центов, которые следует опустить в вазу на столике у постели, предоставить любому из находящихся здесь джентльменов возможность испытать себя в роли прекрасного принца. Итак, занимайте очередь, друзья, и соблюдайте порядок. Качая головой, Эдвард пробрался к выходу, вернулся в гостиницу и сел у себя в спальне, снедаемый яростью и стыдом. "Почему мне так стыдно? Потому ли, что я не нашел в себе сил воспрепятствовать этому зрелищу? Нет, это было бы нелепо. И все же во всем этом есть что-то... что-то отвратительное. Нет. Может, я хотел сам поцеловать ее! Это было бы низко, подло, гнусно! Тогда почему, во имя всего, что стыдливо, девственно, прелестно и невинно в этом мире, я опять иду на этот омерзительный спектакль? Зайду всего на минуту. Потом заберу вещи, отправлюсь на вокзал, сяду и буду ждать поезда. Не пройдет и часа, как я поеду домой. Но что такое мой дом?! - вскричал он почти вслух. - Зачем он мне, если в нем не найдет себе пристанища это существо, - она, и никто другой! А не она сама, так ее образ, мечта о ней, воспоминание, которое я увезу домой на своих губах и буду хранить вечно, если только поцелую ее хотя бы раз. Клянусь Богом, я так и сделаю!" С этими словами он подошел к балагану, откуда выходили довольные зрители. "Вот и хорошо, - подумал Эдвард. - Пока балаган опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся недолго побыть с ней наедине". Он отыскал задний вход и протиснулся в узкое отверстие в брезенте. В перерыве между сеансами доктор и сестра закусывали. - Вход с другой стороны, друг, - сказал доктор. - Здесь только для прессы. - Послушайте, - сказал Эдвард, - я хочу провести несколько минут наедине с этой девушкой. - Да? - сказал доктор, не спуская глаз с раскрасневшегося и запинающегося Эдварда. - Я заплачу, - сказал Эдвард. - Шпик, из полиции, - процедила сестра. - Слушай, приятель, - сказал доктор, - постыдился бы вязаться к нам с таким бессовестным предложением. - Я англичанин! - вскричал Эдвард. - Как я могу служить в американской полиции, сами подумайте?! Некоторое время сестра изучала Эдварда пристальным, опытным взглядом. - Ладно, - сказала она наконец. - Никаких ладно, - сказал доктор. - Сто долларов, - сказала сестра. - Сто долларов? - переспросил доктор. - Слушай, сынок, все мы были когда-то молоды. Может, ты и правда из газеты и хочешь встретиться с этой интересной молодой особой без свидетелей. Мы не против. Сто монет, деньги на бочку - и валяй. Времени у тебя... сколько дадим ему, сестра?. . Сестра опять уставилась на Эдварда. - Десять минут, - сказала она. - ... десять минут, - продолжал доктор, опять обращаясь к Эдварду. - Сегодня в двенадцать, после закрытия. - Нет, сейчас, - сказал Эдвард. - У меня поезд. - Да? Чтобы потом какой-нибудь хмырь совал сюда нос узнать, почему мы не начинаем вовремя. Нет, сэр, увольте. В нашем деле тоже есть своя этика. Представление продолжается. Убирайся! В двенадцать. Запускай, Дейв! Некоторое время Эдвард простоял у шатра, наблюдая, как у входа толпится народ. Когда стемнело, он ушел и сел на берегу вонючей речушки, обхватив голову руками. Время, казалось, тянется бесконечно. Под ним сочилась черная вода в обмелевшей реке. Нависшая над огромной, безжизненной равниной душная ночь обдавала его своим спертым, горячечным дыханием, вдали сверкали огни аттракционов, а у ног черной лентой по-прежнему змеилась речушка. Наконец огни погасли. Осталось лишь несколько, да и те, словно искры на тлеющей бумаге, закатывались один за другим. Как сомнамбула, Эдвард встал и двинулся к балаганам. Когда он вошел, доктор и сестра жадно и молча ели. В слепящем свете единственной в помещении лампы, освещавшей их землистые лица и медицинские халаты с чужого плеча, они казались похожими на восковые фигуры или на оживших мертвецов, а девушка, лежавшая в постели со здоровым румянцем на щеках и волосами, в прелестном беспорядке разбросанными по подушке, выглядела цветущим воздушным созданием, которое, будто по волшебству, попало в этот зловонный склеп и ждет теперь своего спасителя. - Вот деньги, - сказал Эдвард. - Где я могу остаться с ней наедине? - Откати кровать за занавес, - ответил доктор. - Мы включим радио. Эдвард остался один с красавицей, которой предназначались его дом, его земли, вся его жизнь, он сам. Он смочил носовой платок и стер с ее губ помаду. Он попытался освободиться от всего постороннего, чтобы в мозгу, как на фотопленке, сфотографировать мельчайший изгиб ее щек и губ, мимолетный шорох опущенных ресниц, каждый завиток неземных волос. Вдруг, к своему ужасу, он почувствовал, что слезы затуманили его взор. Он хотел навечно запечатлеть в памяти богиню, но теперь все его существо переполнилось жалостью к живой девушке. Он нагнулся и поцеловал ее в губы. Тем, кто целует спящих красавиц, суждено просыпаться самим - придя в себя, Эдвард отпрянул от кровати и поспешно шагнул за занавес. - Вовремя, - одобрительно сказал доктор. - Сколько, - сказал Эдвард, - вы хотите за эту девушку? - Слыхала? - сказал сестре доктор. - Он хочет купить наше дело. - Продавай, - сказала сестра. - Тебе ведь она никогда не нравилась, верно? - Двенадцать, - сказала сестра. - Двенадцать тысяч долларов? - вскричал Эдвард. - Сами разбирайтесь, - сказал доктор. Не торговаться же по такому поводу. Эдвард телеграфировал своему поверенному, чтобы тот раздобыл денег. Через два-три дня деньги пришли, и в тот же вечер Эдвард со своим необычным грузом выехал в Чикаго. Там он снял номер в отеле, чтобы она отдохнула между поездами, а сам сел писать письма. Написал и пошел вниз опустить их. У стойки администратора стояли мужчина и женщина. Вид их показался Эдварду крайне неаппетитным. - Вот этот джентльмен, - сказал им администратор. - Мистер Лекстон? - спросил мужчина. - Моя дочь! - душераздирающим голосом закричала женщина. - Где моя девочка?! Мой ребенок! - Что все это значит? - вскричал Эдвард, переходя вместе с ними в пустой холл. - Похищение людей, торговля белым товаром и нарушение закона Мэнна, - сказал мужчина. - Продать как рабыню! - верещала женщина. - Белую девушку! - Что такое закон Мэнна? - спросил Эдвард. - Закон Мэнна - это когда везешь любую женщину, кроме собственной жены или дочки, из своего штата в другой, - объяснил мужчина. - Два года тюрьмы. - Докажите, что она ваша дочь, - сказал Эдвард. - Слушай, умник, - сказал мужчина. - Если тебе мало полдюжины свидетелей из ее города, то прокурору округа их хватит с головой. Видишь вон того парня у стойки? Это здешний бобик. Мне стоит только свистнуть. - Вам нужны деньги, - догадался наконец Эдвард. - Мне нужна моя Рози, - сказала женщина. - Мы тратили на нее по двадцать тысяч, - сказал мужчина. - Да, за ней было кому ходить. Некоторое время Эдвард еще пытался с ними спорить. Они требовали двадцать тысяч долларов. Он опять телеграфировал в Англию и вскоре после этого заплатил деньги, получив взамен документ, который оставлял за ним все родительские права и назначал его единственным и законным опекуном спящей девушки. Эдвард был потрясен. В Нью-Йорк он уехал как во сне. Жуткие подробности недавнего разговора никак не выходили у него из головы. Когда же до него вдруг дошло, что кто-то обращается к нему в таких же или почти таких же выражениях, он окончательно растерялся. В холле нью-йоркского отеля перед ним, держа его за пуговицу, стоял дряхлый, но очень деловитый священник. Он что-то говорил о женственности юных американок, о непорочности, о двух своих скромных прихожанах, о моральных устоях штата Кентукки и о девушке по имени Сьюзи Мэй. За его спиной маячили две бессловесные фигуры, которые явно умели не только сами хранить молчание, но и заставить, если надо, замолчать любого. - Так, значит, верно, - сказал Эдвард, - что в горах живут одни голодранцы? - В наших краях, сэр, - сказал священник, - где горный воздух прозрачен и свеж, это слово не в ходу. - Выходит, настоящее имя девушки, что спит сейчас в моем номере наверху, Сьюзи Мэй? Стало быть, те типы - мошенники. Так я и знал! А теперь эти люди хотят забрать свою дочь. Как же они узнали об этом? - Сведения о вашей безнравственной выходке, сэр, уже три дня не сходят со страниц американских газет. - Не зря друзья всегда советовали мне читать газеты. Так эти люди хотят забрать девушку в свою убогую лачугу... - Скромную, - поправил священник. - Скромную, но чистую. - ... чтобы затем продать ее в балаган первому попавшемуся проходимцу? - Он принялся пространно рассуждать о чистоте своих намерений и о безупречном уходе за Сыюзен Мэй. - Мистер Лекстон, - спросил священник, - вы когда-нибудь задумывались, какова цена материнской любви? - В прошлый раз цена материнской любви составила двадцать тысяч долларов. Острить не следует никогда, даже если находишься на пределе отчаяния. Слова "двадцать тысяч" гулким эхом, словно из горной пещеры, отозвались из бездонной пасти престарелого родителя, в потухших глазах которого вспыхнула хищная крестьянская сметка. Разговор принял откровенно комический характер. Эдвард попросил разрешения ненадолго удалиться, чтобы немного перевести дух и собраться с мыслями. "На это уйдет весь мой капитал до последнего пенса, - размышлял он. - Мне не на что будет жить. Сьюзи понадобятся очень дорогие врачи. Впрочем, я буду с ней счастлив, даже если продам поместье и оставлю себе только дом лесника. Тогда у нас будет фунтов четыреста-пятьсот в год, столько же звезд над головой и такие же густые леса кругом. Так и сделаю". Получилось не совсем так, как он рассчитывал. Выяснилось, например, что если в спешке продавать поместья, то вырученные деньги далеко не всегда соответствуют их ценности и красоте. Кроме того, по ходу дела надо было платить юристам, тратиться на сувениры, необходимые в интересах срочности; много денег ушло также на гостиницы и транспорт. В результате состояние Эдварда свелось к двумстам фунтам годового дохода, зато у него был домик лесника, над ним - созвездие Ориона, а вокруг - огромные леса. Теперь он будет гулять у дома, любоваться желтым пламенем свечи, приветливо играющим в крохотном окошке, и радоваться мысли, что в этих стенах хранится вся красота мира. В такие минуты он был счастливейшим из людей. Счастье его омрачалось лишь одним. Новый владелец поместья, как выяснилось, был человеком отнюдь не самым simpatico {Симпатичным (исп., ит.).}. Для этих мест он выглядел не совсем подходящим, что ли. Несомненно, Эдвард относился к нему с некоторым предубеждением, но ему казалось, что у этого господина необычайно зычный, резкий и властный голос, что одевается он чересчур пестро, что руки у него излишне ухожены, а перс