ей письмо. - Не трости мне про коктейли. Прочти. - Что такое?! - воскликнула она. - Ты разорен! - Я хотел удвоить капитал, - объяснил он. - Подумал, как будет славно. А все потому, что я мечтатель и художественная натура. Избавь меня от упреков. - У тебя осталась я, а у меня ты, - заявила она, позволив одной-единственной большой слезе скатиться по щеке, как то нередко бывает с женщинами, когда они прибегают для утешения к этому последнему доводу. - Вот именно, - произнес он, - и мы сможем снимать друг друга в очереди за бесплатной похлебкой, а потом показывать это знакомым. Ты-то, если хочешь, можешь сниматься, но у меня своя гордость. - А у меня свои бриллианты, - сказала она. - Мы сумеем на них прожить, пока ты будешь писать свою книгу, о которой вечно мне говоришь. - Вечно говорю? - возразил он. - Я что-то плохо тебя понимаю. А впрочем, великое множество кретинов пишут книги, и те расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Сколько, интересно, можно выручить за полмиллиона? Отнеси ко мне в кабинет пачку самой лучшей бумаги и предупреди всех, что меня нельзя беспокоить. Ах, будь у нас парочка идеальных детишек, ты бы могла проследить, чтобы они не мешали мне работать. Объяснила бы им, чем занят их папочка. Вскоре он водворился у себя в кабинете, что произвело на всех знакомых должное впечатление. Время от времени он выходил к гостям и бродил среди них с отрешенным и утонченным видом. Единственная незадача заключалась в том, что отрешенность не оставляла его и тогда, когда он возвращался за письменный стол, так что ни единой строчки не появилось даже на самом верхнем листе из пачки самой лучшей бумаги: его перо выводило одни лишь профили. "У меня, очевидно, слишком художественная натура, - подумал он. - Я не питаю склонности к грубому сырью жизни, из которого творятся сюжеты. Я - воплощенный стиль. Книги не будет, мы станем нищими, и Дафна перестанет меня обожать. Нужно выйти в широкий мир и увидеть настоящую жизнь. Может, и сюжет подвернется". Он вышел в широкий мир - стал посещать артистические кабачки Гринич-Виллидж{Район Нью-Йорка, облюбованный хиппи, студентами и художественной интеллигенцией.}, где увидел сплошь писателей, но очень мало настоящей жизни, не говоря уже о сюжетах - среди этой банды он не нашел ни единого. В конце концов его занесло в самый дешевый я обшарпанный погребок - как раз такой, чьим завсегдатаем пристало быть человеку, у которого не пишется роман и нет денег, которого жена перестала обожать и который в силу всего этого почти расстался с надеждой обзавестись парой идеальных детишек. Погребок был забит: не исключено, что в описанное малоприятное положение попадает много писателей. Амброзу пришлось сесть за столик к молодому человеку с внешностью бывалого кота, чьи уши изрядно пострадали в сотне безжалостных схваток. У парня была круглая голова, широкий нос, великолепные зубы и голодный взгляд. Рубашка на нем была рваная, а грудь украшала обильная поросль самых что ни на есть настоящих волос. На руках у него кое-чего не хватало. - Большой на правой, - объяснил он Амброзу, - мне одна дамочка отстрелила. Я свечку держал. В цирке. Номер на лошади. Всегда била без промаха, а тут взревновала. Этот палец достался кайману. А вот этот оттяпали свайкой. Третий помощник. Бунт на борту. Большой на левой отморожен. Пересекал Лабрадор на попутных санях. "Голосовал" в буран. Доголосовался. Шрамы - все от зубов. Одни от лошадиных, другие - от волчьих. Есть и от дамских. - Вы, - изрек Амброз, - несомненно, повидали настоящую жизнь. - И жизнь, и смерть, и рожденье, и страсть - все как оно есть, - согласился тот. - А сейчас мне бы только увидеть бифштекс. - Чего проще, там как раз один на плите поспевает, - заметил Амброз. - Вы случаем не писатель? - Второй Джек Лондон, - сказал молодой человек. - Только аферисты издатели против меня сговорились. Я им - и кровь, и пот, и любовь, и убийства, и все что хочешь. А они знай талдычат про стиль. Последнее слово он произнес не без презрения в голосе. - Стиль, - с укором возразил Амброз, - это девяносто девять процентов всего предприятия. Я сам стилист. Официант, несите-ка бифштекс сюда. Именно это вам и хотелось увидеть, не так ли? - Спасибо, - сказал молодой человек. - Не стоит, - ответил Амброз. - Можете как следует его рассмотреть. Я наделен способностью - если угодно, можете назвать это талантом - радовать моих знакомых, ибо я - прекрасный стилист. Я рассчитываю, что моя будущая книга разойдется полмиллионом экземпляров. Ешьте бифштекс - меня он не интересует. - 0'кей, - сказал молодой человек и налег на еду. - Вам, кажется, нравятся бифштексы, - продолжал Амброз. - Мне нужен в секретари человек с хорошим знанием жизни; скажем, что-то вроде подмастерья, какие были у старых мастеров, чтобы вчерне разрабатывать для меня сюжеты. У вас, похоже, неисчерпаемый запас жизненного сырца. У меня - неисчерпаемый запас бифштексов. - Продаться?! - вскричал молодой человек. - За бифштекс? Мне? Ни за что! - Гарантирую натуральную вырезку... - начал Амброз. - Но... - прервал молодой человек. - ... под соусом из шампиньонов. Жареных цыплят. Пирог на сладкое. Новую одежду. Удобное помещение. Может быть, доллар в неделю на карманные расходы. - Подбросьте второй, - попросил молодой человек. - На один доллар дамочку в кино не сводишь. - Разумеется, нет, - сказал Амброз. - Никаких дамочек. Все должно идти на сюжеты. - Уж больно сурово, - заметил кандидат в соавторы. - Вам решать, - поставил точку Амброз. Молодой, человек поколебался - и уступил. Не теряя времени, Амброз оплел его долгосрочным контрактом и доставил в свой домик на Лонг-Айленде. Перед женой он выдал его за секретаря, чтобы скрыть истинный характер сделки - из опасения, как бы правда не умалила ее обожания. Молодой человек, которому очень шел его новый костюм, ел и пил с завидным аппетитом, отдавая должное всему, чем его угощали, за исключением шерри. От шерри он решительно отказался, потребовав коктейль. - Смешай ему "Старика" {Коктейль из виски, горького пива, сахара и лимонной корочки.}, - приказал Амброз жене: у него было предчувствие, что коктейль поможет вызреть сюжету, полному жизни как она есть. Красавица жена широко распахнула глаза и воззрилась сперва на мужа, затем на секретаря, а потом на коктейль, который украдкой пригубила, не в силах противиться искушению. "Какой дивный вкус! - подумала она. - И как прекрасна жизнь несмотря ни на что! Вот входит юноша, и у меня тут же появляется то, о чем я вздыхала. Не думаю, чтобы ему приходилось о чем-то вздыхать, - у него вид хозяина жизни. Он просто-напросто потребует свое. Или возьмет сам. О Боже!" И подала молодому человеку коктейль, который тот принял скромно и с благодарностью, однако как нечто принадлежащее ему по праву. Он выпил его с истинно мужской простотой и в то же время с глубоким, примитивным, бесхитростным удовольствием, причем стакан он держал вот так, голову запрокинул вот так - нет, я бессилен описать, как красиво этот молодой человек прикончил коктейль. Все в доме пошло гладко. Амброз перестал волноваться. Его жена перестала вздыхать. Вскоре и сюжет подоспел - то, что нужно. - Вы остаетесь тут, - заявил Амброз секретарю, - а мы отправляемся в Прованс, в наш домик, где я вылеплю из вашей сырой глины нечто подобное греческой вазе. Вы между тем придумаете мне новый сюжет. Они отбыли. Амброз радостно потирал руки. При посадке на корабль жена было вновь закапризничала, выказав забытую склонность ко вздохам, но он не обратил на это внимания. Скоро, однако, у него самого появились причины вздыхать: попробовав работать в своей отдельной каюте, он выяснил, что стиль у него не столь совершенен, как ему представлялось. И верно - к концу плавания самая лучшая бумага оставалась не менее девственной, чем вначале. Амброз снова погрузился в пучину отчаяния. Когда они приехали в Париж, он ускользнул из гостиницы и забрел в самое убогое кафе, какое мог отыскать, - приют вконец обнищавших писателей, у которых нет за душой ни сюжетов, ни денег, ни преданных жен, ни идеальных детишек - ровным счетом ничего. Такие кафешки в Париже можно найти на любой глухой улочке, и нравы у посетителей там весьма пестрые и международные. Амброз оказался в обществе юного англичанина с лицом довольно нежным и почти прозрачным по причине крайнего истощения. На глазах у молодого человека Амброз заметил слезы. - Почему, - спросил он, - у вас на глазах слезы? - Я писатель, - ответил юноша, - и поскольку варварам издателям нет дела до стиля, а требуются одни лишь сюжеты о погрязших в скотстве мужчинах и женщинах, вы поймете, что я вынужден жить предельно скромно. Здесь я экономно вкушал запах дивных tripes a la mode {Вареных рубцов (фр. ).}, которые поглощает вон тот полный джентльмен, когда вошел этот отвратительный репортер, сел за соседний столик и принялся изрыгать такие потоки газетного жаргона, что мне пришлось пересесть. А я так голоден! - Ужасно! - посочувствовал Амброз. - Но послушайте, что я вам скажу. Я возьму себе порцию, а вы нюхайте себе на здоровье, сколько душе угодно. - Я бесконечно благодарен, - сказал англичанин. - Не представляю, зачем вам оказывать такое благодеяние совершенно незнакомому человеку. - Пустяки, - ответил Амброз. - А вам не доводилось пробовать хлебный мякиш, размоченный в мясном соусе? - Воистину доводилось! - встрепенулся молодой человек. - На прошлое Рождество. Первые шесть месяцев этого года мой стиль был отмечен особой яркостью. - Как бы вы восхитительно писали, - заметил Амброз, - если вас накормить boefen daube! {Тушеной говядиной (фр. ).} - На этом рационе я бы сотворил "Илиаду", - воскликнул юноша. - А на bouillabaisse? {Рыбной похлебке с чесноком и пряностями (фр. ).} - "Одиссею". - Мне нужен человек, - начал Амброз, - способный несколькими тонкими штрихами придать завершение кое-каким моим замыслам, более современным, но столь же внушительным. У меня в Провансе имеется домик с отличной кухней... Короче, он мигом прибрал к рукам юного неудачника, окрутив его параграфами контракта и долговыми расписками не хуже, чем какого-нибудь белого раба в Буэнос-Айресе. Поначалу молодой человек экстатически вкушал одни запахи, но потом вполне освоился с хлебным мякишем в мясном соусе и в конце концов принялся есть все, что давали, к вящей пользе для своего тела и стиля. Однако к амброзовскому шерри он так и не прикоснулся. - Позвольте мне выпить коктейль, - сказал он. - Это сообщит моей прозе налет современности и реализма, что особенно уместно в эпизодах, действие которых происходит в Америке. "И не только в них, - подумал Амброз. - Пусть это станет связующим звеном, rapport {Связь, сходство, зависимость (фр. ).} между ним b тем, другим". И он позвал жену, чье появление исторгло у молодого человека глубокий вздох. - Смешай ему "Старика", - распорядился Амброз. Жена, как то уже было однажды, широко распахнула свои колдовские глаза, воззрившись на мужа, секретаря и коктейль, который, как то уже было, украдкой при этом пригубила. Ее охватило знакомое восхитительное чувство. "Возможно, я была не права, что возобновила вздохи, - подумала она. - Возможно, стоящие причины для вздохов выпадают крайне редко. У молодого человека такой вид, словно он успел порядком навздыхаться, что грустно наблюдать в столь грациозном и хрупком создании. Интересно, известно ли ему лекарство от вздохов". Жизнь, однако, не всегда бывает театром. Книга продвигалась быстрыми темпами и скоро оформилась в бесспорный и бессмертный классический шедевр, чья крепкая фабула была способна увлечь самых тупых и неискушенных читателей, а совершенство стиля вызывало признание у самых придирчивых знатоков. Книгу раскупали, как горячие пирожки, и Амброзу повсюду возносили хвалу. Его подвалы были набиты шерри самых отменных марок. Его жена больше не вздыхала - даже тогда, когда они отправлялись с Лонг-Айленда в Прованс или из Прованса на Лонг-Айленд. - Всегда приятно сменить обстановку, - говорила она репортерам. Прошло немного времени, и она увенчала его радость, подарив ему крепыша сына. - Скоро, - заметил Амброз, - он сможет побежать мне навстречу, и ты снимешь нас кинокамерой. Вообще-то ему полагалось больше походить на меня - он, верно, пошел в твою не столь благородную родню. Но может, он еще исправится, а может быть, ты сама в другой раз получше постараешься. Другой раз не заставил себя ждать, и Амброз возрадовался двум идеальным детишкам. - Но и этот, - сказал он тем не менее, - чуть-чуть, а все ж не дотягивает до идеала. Он наследовал твою хрупкую внешность. Но если их сложить вместе и разделить на два, то средний ребенок как раз выйдет в отца, а на большее и надеяться нечего. Время шло, и не было на свете человека довольнее Амброза. - Какой же я счастливчик, - говаривал он про себя, - со славой, моим богатством, моей красавицей женой, которая меня обожает, с моими крепкими сюжетами и изысканным стилем, моими домами, моими двумя секретарями и парой идеальных детишек. Он только что распорядился принести камеру, чтобы снять, как они бегут ему навстречу, когда доложили о посетителе - каком-то литературном паломнике, который прибыл засвидетельствовать свое преклонение. Такие гости всегда были по сердцу великому человеку. - Да, - сказал он, - это я. Это мой кабинет. Это мои книги. Там, в гамаке, - моя жена. А вон там, в саду, - двое моих идеальных детишек. Пойдемте, я их вам покажу. Вы увидите, как они побегут навстречу своему папочке. - Скажите, - спросил гость, - а в них проявляется гений их родителя? - Вероятно, - ответил Амброз. - Разумеется, со скидкой на возраст. - В таком случае, - попросил посетитель, - давайте подойдем к ним незаметно. Давайте подслушаем их детский лепет. Вдруг они рассказывают друг другу истории! Мне бы хотелось, сэр, поведать миру о том, что они унаследовали гений своего отца. Амброз снизошел к его просьбе, и они на цыпочках прокрались к песочнице, где два карапуза тараторили как заведенные, присев на корточки. И конечно же, они рассказывали сказку. - И вот старина дракон, - произнес старший, - наскочил на него как бешеный, заплевал огнем... - И чудовище, - подхватил младший, - набросилось на него, изрыгая пламя... - А он отпрыгнул вбок и ткнул его в брюхо мечом... - А он проворно скользнул в сторону и погрузил сверкающий клинок в его черное сердце... - И тварь опрокинулась... - И ящер пал... - И окочурилась. - Сраженный насмерть. НОЧЬЮ ВСЕ КОШКИ ЧЕРНЫ Перевод В. Скороденко Мистер Спирс пришел домой поздно ночью. Он тихохонько прикрыл за собой дверь, включил свет и долго стоял на коврике в передней. У мистера Спирса, преуспевающего доверенного, было длинное, худое и неизменно бледное лицо, холодный взгляд и плотно сжатые губы. Под челюстью у него все время что-то подрагивало, как у рыбы жабры. Он снял котелок, осмотрел его снаружи, заглянул внутрь и повесил на обычное место. Затем стащил шарф из темного материала в горошек подобающего размера, тщательно его оглядел и повесил на другой крючок. Пальто, изученное с еще большей дотошностью, повисло на соседнем крючке, а сам мистер Спирс быстро поднялся наверх. В ванной он долго-долго разглядывал себя в зеркале, вертелся так и эдак, откидывал голову назад и склонял набок, чтобы рассмотреть шею и нижнюю челюсть. Он отметил, что с воротничком все в порядке, убедился, что булавка в галстуке на месте, осмотрел запонки, пуговицы и наконец принялся раздеваться. Каждый предмет туалета он опять-таки инспектировал самым пристальным образом - и благо, что миссис Спирс при сем не присутствовала, а то бы она решила, что он проверяет, не осталось ли на костюме женского волоса или следов пудры. Но миссис Спирс спала вот уже добрых два часа. Исследовав одежду до последнего стежка, ее муж прокрался за платяной щеткой, которую он после всего употребил и как сапожную. Наконец он осмотрел руки и ногти и тщательно вымыл их с помощью губки. Затем мистер Спирс уселся на край ванны, оперся локтями о колени, подпер подбородок ладонями и погрузился в глубокое раздумье. Время от времени, покончив с очередной мыслью, он отводил палец и снова прижимал его к щеке, а иногда и к тому месту, где у него что-то подрагивало, как у рыбы жабры. В конце концов мистер Спирс, судя по всему, пришел к удовлетворительному выводу. Он выключил свет и направился в супружескую спальню, выдержанную в кремовых и розоватых тонах с отделкой под старое золото. Утром мистер Спирс встал, как обычно, и со свойственной ему миной спустился к завтраку. Жена, полная во всех отношениях его противоположность (каковой, по убеждению многих, и надлежит быть жене), уже хлопотала за кофейником. Она была пухленькой, белокурой, добродушной и беззаботной, короче, обладала всем тем, чем должна обладать хозяйка за семейным столом, и, быть может, даже в избытке. Двое малышей уже завтракали, двое старших еще не спускались к столу. - Ага, вот и ты, - приветствовала мужа миссис Спирс. - Ты вчера поздно вернулся. - Около часу, - заметил мистер Спирс, раскрывая газету. - Да нет, пожалуй, попозже, - сказала она. - Я слышала, когда часы пробили час. - Ну, значит, в полвторого, - сказал он. - Тебя подвез мистер Бенскин? - Нет. - Не сердись, дорогой, я ведь просто так спросила. - Где кофе?! - Я не против, если ты отужинал с друзьями, - сказала она. - Мужчине иной раз нужно провести вечерок в своей компании. Но тебе и отдыхать надо, Гарри. Я, кстати, этой ночью совсем не отдохнула. Ох какой страшный сон мне приснился! Мне снилось... - Если я, - обрезал ее муж, - ненавижу что-нибудь еще больше, чем помои у себя на блюдце, - полюбуйся на эту пакость... - Прости, дорогой, - сказала миссис Спирс, - но ты так резко потребовал кофе, что... - А папочка пролил кофе, - пискнул малыш Патрик. - У него рука дернулась - вот так. Мистер Спирс посмотрел на своего младшего сына, и младший сын прикусил язык. - Я повторяю, - продолжал мистер Спирс, - что если я ненавижу что-нибудь еще больше, чем эту пакость у себя на блюдце, так это дурочек, которые за завтраком трещат про свои сны. - Дался тебе этот сон! - ответила миссис Спирс с величайшим добродушием. - Не хочешь слушать, дорогой, и не надо. Я потому только хотела его рассказать, что он был про тебя. С этими словами она вернулась к прерванной трапезе. - Или рассказывай свой сон, или не рассказывай, что-нибудь одно, - сказал мистер Спирс. - Ты же сам заявил, что не желаешь о нем слышать, - небезосновательно заметила миссис Спирс. - Самая гнусная и отвратительная порода кретинов - это те, кто сперва напускает тайны, а потом... - При чем тут тайна, - сказала миссис Спирс. - Ты заявил, что не хочешь... - Послушай, будь добра, прекрати все эти штучки и в двух словах изложи, что за чепуха тебе приснилась. На том и покончим, ладно? Представь, что ты даешь мне телеграмму. - "Мистеру Теодору Спирсу-вилла "Нормандка" - Рэдклифф-авеню - предместье Рекстон-Гарденз, - выпалила миссис Спирс. - Мне приснилось ты умер на виселице тчк". - На виселице, мамочка, - сказала крошка Дафна. - Здравствуй, мать! - сказала ее старшая сестра, появляясь в столовой. - Здравствуй, папка! Простите, что опоздала. Доброе утро, дети. В чем дело, папа? У тебя такой вид, будто ты только что спровадил налогового инспектора. - За убийство, - продолжала миссис Спирс, - что ты совершил темной ночью. Я так ясно все это видела во сне! У меня камень с души свалился, когда ты сказал, что пришел вчера в полвторого. - В полвторого, держи карман шире, - перебила ее старшая дочь. - Милдред, - заметила мать, - не говори, как в кино. - Папуля у нас старый повеса, - сказала Милдред, разбивая яйцо. - Вчера мы с Фредди вернулисьс танцев в полтретьего, так на вешалке не было ни его шляпы, ни пальта. - Ни пальто, - сказала крошка Дафна. - Если этот ребенок еще раз поправит тебя или свою старшую сестру в моем присутствии... - начал мистер Спирс. - Помолчи, Дафна! - сказала миссис Спирс. - Вот и все, дорогой. Мне приснилось, что ты совершил убийство и тебя повесили. - Папулю повесили?! - воскликнула Милдред е оживлением. - Ой, мамочка, а кого он убил? Расскажи нам со всеми леденящими душу подробностями. - По правде сказать, они таки и были леденящими, - ответила мать. - Я утром встала совсем разбитая. Это был несчастный мистер Бенскин. - Что?! - переспросил мистер Спирс. - Ну да, ты убил беднягу Бенскина. Хотя не могу взять в толк, зачем тебе убивать своего компаньона. - Затем, что тот настаивал на проверке отчетности, - объяснила Милдред. - Так всегда бывает. Я знала, что папуля кончит одним из двух: или его убьют, или он сам попадет на весилецу. - На виселицу, - сказала крошка Дафна. - А кого он убил? - Помолчи, - сказал отец. - Эти детки меня в гроб вгонят. - Значит, так, дорогой, - продолжала миссис Спирс, - мне снилось, что поздно ночью ты был с мистером Бенскином. Он подвозил тебя в своей машине, и вы говорили о делах-знаешь, как бывает: приснится умный-умный разговор о вещах, о которых и представления не имеешь, но во сне вроде все понятно, хотя на самом деле, конечно, чистая белиберда. Совсем как с анекдотами. Приснится, что придумала самый лучший анекдот на свете, а проснешься... - Не отвлекайся, - строго заметил мистер Спирс. - Значит, дорогой, вы болтали, а потом въехали в его гараж, а гараж был такой узкий, что дверцы у машины можно было открыть только с одной стороны, вот ты и вылез первым и сказал ему: "Одну минуточку", потом опустил спинку переднего сиденья его маленького "шевроле" и пробрался к заднему сиденью, где лежали ваши пальто и шляпы. Да, говорила я или нет, что вы ехали без пальто, потому что ночь была теплая, какие сейчас стоят? - Дальше, - сказал мистер Спирс. - Значит, там лежали ваши пальто и шляпы, на заднем сиденье, а мистер Бенскин все еще сидел за рулем. Его пальто было темное, он всегда его носит, а твое из светлого шевиота, которое ты вчера надевал, и там лежали еще ваши шелковые шарфы, и шляпы, и все остальное, и ты взял один шарф - они оба были в белый горошек, помнится, на мистере Бенскине был шарф, похожий на твой, когда он обедал у нас в прошлое воскресенье, только у него шарф был темно-синий. Значит, ты взял шарф, сделал на нем петлю, а сам все это время про что-то рассказывал мистеру Бенскину и вдруг набросил петлю ему на шею и задушил его. - Потому что тот настаивал на проверке отчетности, - вставила Мйлдред. - Однако это... это уж слишком, - произнес мистер Спирс. - С меня-то уж этого вот как достаточно, - сказала его супруга. - Я так напереживалась во сне. Ты достал веревку, к одному концу привязал шарф, а другой обмотал вокруг балки, что в крыше гаража, чтобы выглядело, будто он сам с собой покончил. - Боже всемогущий! - сказал мистер Спирс. - Я видела это так ясно, что просто слов нет. А потом все перемешалось, как бывает во сне, и ты все время появлялся в том самом шарфе, и он все время обматывался у тебя вокруг шеи, а потом был суд, и на суде опять был шарф. Только при дневном свете увидали, что это шарф мистера Бенскина, потому что он темно-синий. А при электрическом он казался черным. Мистер Спирс крошил пальцами хлебный мякиш. - В высшей степени удивительно, - произнес он. - Конечно, все это глупо, - сказала жена, - но ведь ты сам заставил меня рассказать. - Не так уж это и глупо, если разобраться, - ответил мистер Спирс. - Вообще-то мистер Бенскин действительно подвез меня вчера в своей машине. У нас был очень серьезный разговор. Не вдаваясь в детали, скажу, что я обнаружил весьма странные дела у нас в конторе. Пришлось с ним объясниться. Разговор был долгий. Возможно, я пришел домой позже, чем мне показалось. И знаешь, когда мы с ним расставались, у меня возникло чудовищное предчувствие. Я подумал: "Этот парень собирается покончить с собой". Именно так я и подумал. Едва не вернулся назад. Я почувствовал... я почувствовал ответственность. Дело было серьезное, и я поговорил с ним начистоту. - Неужто мистер Бенскин - мошенник? - воскликнула миссис Спирс. - Мы разорены, Гарри? - Нет, до этого не дошло, - ответил мистер Спирс. - Но порядком залезли в долги. - А ты уверен, что это он? - спросила миссис Спирс. - Он... он такой честный на вид. - Либо он, либо я, - ответил мистер Спирс. - А я тут ни при чем. - Но ты ведь не веришь, что он... что он повесился? - Сохрани господь! Но, учитывая мое предчувствие, - оно, должно быть, и навеяло тебе этот сон. - Роза Уотерхаус, правда, тоже видела во сне воду, когда у нее брат ушел в плавание, - сказала миссис Спирс, - но он так и не утонул. - Таких случаев можно насчитать тысячи, - отозвался муж. - Но, как правило, подробности в этих снах всегда перевраны. - Дай-то Бог, чтобы так оно и оказалось! - воскликнула миссис Спирс. - Например, - продолжал мистер Спирс, - этой ночью мы как раз не снимали ни пальто, ни шарфов: обстановка едва ли располагала к интимности. - Еще бы, - сказала миссис Спирс. - Подумать только, что мистер Бенскин на такое способен! - Уж кто бы никогда не подумал, так это его жена, бедняжка, - мрачно заметил мистер Спирс. - Я твердо решил пощадить ее чувства. Поэтому-Милдред и дети, слышите! - что бы там ни случилось, никому об этом ни слова, ни даже полсловечка. Понятно? Никому! Вы ничего не знаете. Одно-единственное слово может навлечь позор на несчастную семью. - Ты совершенно прав, дорогой, - сказала жена. - Я присмотрю, чтобы дети не болтали. - Привет, мать! - крикнул Фред, врываясь в комнату. - Привет, шеф! Есть не буду-нету времени. Если ли повезет, только-только успею на поезд. Кстати, чей это шарф? У тебя ведь такого не было, правда, пап? Темно-синего? Можно, я его надену? Господи, да что это с вами? Что с вами, я спрашиваю?! - Иди сюда, Фред, - сказала миссис Спирс. - Иди сюда и закрой дверь. На поезд можешь не торопиться. ГЕЙ 0'ЛИРИ Перевод. Ливергант А., 1991 г. Этому, отважному, энергичному и на редкость упитанному клопу на белоснежной груди Рози О'Лири жилось, как в раю. Восемнадцатилетняя Рози была служанкой в уютном особняке доктора из Вермонта, и ни одному клопу с сотворения мира никогда не было так привольно, как нашему герою. Себя он ощущал богатым землевладельцем, а пышную грудь Рози - сочным холмистым лугом, по которому текли молочные и медовые реки. Рози слыла самым веселым, пылким, живым, подвижным, невинным и резвым существом на свете, из чего следует, что и у нашего клопа характер и здоровье были отменными. Ведь всем известно, что клопы за одну трапезу поглощают почти столько же, сколько весят сами, и, следовательно, заимствуют у того, кем питаются, не только физические кондиции, но и темперамент, эмоции, привычки и даже нравственные устои. Поэтому нет ровным счетом ничего удивительного, что вышеозначенный клоп передвигался гораздо быстрей остальных и беспрестанно превозносил свою счастливую судьбу. Питался он молодой, горячей, высококачественной кровью служанки, а потому не было в мире более веселого, глупого, упитанного, быстрого и хорошо сложенного клопа, чем Гей 0'Лири. "Геем" его прозвали за жизнерадостность, а фамилию - словно аристократ свой титул - он позаимствовал у Рози, своей "недвижимости". Однажды Гей, присосавшись к груди служанки, почему-то вдруг опьянел и впал в глубокую задумчивость. В четверг вечером, однако, задумчивость сменилась крайним возбуждением - еще бы, Рози пригласили в кино! В то время наш клоп относился к киноискусству без особого интереса и первую половину сеанса просидел за вырезом платья служанки, не глядя на экран. В десять часов вечера, однако, Гей проголодался, а поскольку Рози, судя по всему, домой не собиралась, он решил перекусить, что называется, в походных условиях и, как обычно, вонзил свой хоботок в грудь служанки, поближе к сердцу. Возбуждение, в которое он по какой-то неизвестной причине впал к вечеру, должно было бы предупредить его о значительных изменениях, происшедших в природе и качестве того нектара, каким он питался, - но Гей 0'Лири, увы, был столь же простодушен и беззаботен, как и Рози, а потому лишь несказанно удивился, обнаружив, что некогда легкий, искрящийся напиток превратился теперь в теплый, нагоняющий дремоту сироп, приторность и жгучесть которого начисто лишили его подвижности. По его телу пробежала дрожь, глаза стали слипаться, и когда, насытившись и потихоньку пустившись в обратный путь, он наткнулся вдруг на чью-то незнакомую руку, то нисколько не опешил, не заметался, а неохотно уполз восвояси, глядя с вялой улыбкой через плечо, как это делают самые заурядные тараканы. Забившись в щель плюшевого сиденья. Гей погрузился в хмельной сон, а проснувшись несколько часов спустя, испытал привычное всякому пьянице легкое чувство стыда. Было раннее утро, Рози и ее спутник исчезли, зал опустел, и поживиться, судя по всему, было нечем. Гей стал с нетерпением ждать открытия кинотеатра, ибо аппетит у него был превосходный. Наконец двери открылись, в зал потянулись зрители, и на сиденье, где скрывался Гей, плюхнулся какой-то бледный юнец, который сначала нетерпеливо ерзал, а потом, когда фильм начался, тяжело вздохнул. Почесав передней ножкой хоботок подобно тому, как пьяница облизывает губы, прежде чем пропустить стаканчик вина. Гей забрался юнцу под жилет и, не потрудившись даже прочесть перед едой молитву, приник к коже своего нового кормильца между четвертым и пятым ребром, в том месте, где напиток чист и свеж, как нигде. Если воспользоваться метафорой Данте, сравнившего горячую кровь возлюбленного со старым выдержанным вином, то тогда напиток, который сосал сейчас Гей, был по меньшей мере водкой или абсентом. Наглотавшись досыта этой жгучей влаги, Гей тут же начал задыхаться, мычать и закатывать как сумасшедший глаза; он так отяжелел, что запутался в рубашке молодого человека и не смог вовремя выбраться наружу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на экран, где в это время крупным планом показывали кинозвезду Блинду Блайт - самую знаменитую и самую прекрасную женщину на свете, предмет всеобщего обожания и преклонения. Посмотрев на экран, Гей уподобился тому сказочному герою, что залпом осушил чашу с любовным напитком. Кровь бледного юнца, которую он только что отведал, закипела в его жилах; он почувствовал, что сходит с ума от любви; при виде этой нежной, шелковой кожи его разгоряченный хоботок стал мучительно чесаться и зудеть; Гей рыдал, смеялся и снова рыдал, а затем начал вдруг как безумный сочинять стихи, ибо бледный юнец был поэтом - в противном случае разве мог бы он стать столь пылким возлюбленным?! Иными словами, у нашего героя это была любовь с первого взгляда; еще ни один клоп никогда никого так не любил, ни перед кем так не преклонялся, ни к кому не питал такой страсти, как Гей 0'Лири к мисс Блинде Блайт. (За исключением, пожалуй, лишь того насекомого, мадам, которое воспользовалось моим гостеприимством в прошлый четверг, когда вы проезжали мимо на своем лимузине.) Скоро - увы, слишком скоро - фильм кончился, и бледный юнец доставил Гея к себе домой. Ночь наш герой провел в меблированной комнате юного поэта, сидя на его пиджаке и заглядывая ему через плечо в иллюстрированный журнал, который тот с жадностью изучал. Время от времени Гей утолял аппетит тем самым жгучим напитком, который и возбудил в нем испепеляющую страсть к кинозвезде. Другие клопы, а также прочие насекомые питались из того же источника, что и наш герой. Пиршество продолжалось всю ночь, однако хозяин был так увлечен фотографиями в журналах, что на укусы не реагировал и даже забывал чесаться, чем и воспользовались насекомые, которые, пренебрегая опасностью, устроили форменную вакханалию. К утру комната бедного поэта являла собой форменный притон курильщиков опиума: одни клопы валялись по углам, обливаясь пьяными слезами и проклиная судьбу; другие, грязные, неопрятные, лежали, предаваясь самым безудержным грезам; третьи попадали с окон или утонули в чашке с водой. А многие, обезумев от страсти, упрямо тыкались своими хоботками в глянцевые фотографии Блинды Блайт, висевшие над камином и на перегородке. Гей, как и его товарищи, всю ночь пил без просыпу и насосался пьянящей влаги сверх всякой меры; однако его, в отличие от остальных насекомых, не развезло: не зря же он провел всю свою юность на пышной, девственной груди прелестного отпрыска древнего и непокорного ирландского рода! Когда забрезжил рассвет, дерзкий план Гея 0'Лири созрел окончательно. Пробудившись от тяжелого сна, поэт поднялся, сочинил, присев к столу, несколько строк и отправился в закусочную завтракать, а Гей пристроился на тулье его шляпы и стал ориентироваться по солнцу. Сначала поэт передвигался по городу в западном направлении, и Гею было с ним по пути, но как только молодой человек в поисках чашки кофе и булочки свернул, миновав несколько кварталов, на север, наш герой скатился с его шляпы на тротуар и пустился, с бешеной прытью перебирая ножками, в далекое путешествие. Чтобы добраться до Западного побережья, ему предстояло преодолеть три тысячи миль, однако Гей не отчаивался: когда мог, пользовался попутным транспортом, хотя за городом эта возможность представлялась ему все реже и реже. Пыль забивалась Гею в глаза, слабые ножки, привыкшие ступать по нежной коже Рози 0'Лири, были сбиты грубым асфальтом в кровь - и тем не менее в лучах огненно-красного солнца, опускавшегося за далекими горами, видно было, если, конечно, хорошенько присмотреться, как по шоссе, хромая, семенит крошечная фигурка нашего смельчака. На долю Гея 0'Лири, шедшего через прерии, пустыни и горы, выпало немало тяжких испытаний и самых невероятных приключений, прежде чем он, возмужавший, несколько постаревший и порядком исхудавший, вступил наконец в Голливуд. К чести нашего героя следует сказать, что исхудал он не столько из-за чудовищных лишений, сколько по причине поистине рыцарского аскетизма, которому он сам себя подверг. Боясь, как бы не в меру затянувшаяся трапеза пагубноне сказалась на его настроении и далеко идущих планах, Гей приучил себя по дороге довольствоваться всего одним-двумя глотками за исключением тех случаев, когда он был на сто процентов уверен, что его "кормилец" является столь же ревностным поклонником Блинды Блайт, как и он сам. Добравшись до Лос-Анджелеса, Гей первым делом отправился на Голливуд-бульвар в поисках всемирно знаменитого Китайского театра. У входа он опустился на одно колено и благоговейно ткнулся хоботком в исторический асфальт, на котором запечатлелся крошечный след самой прелестной на свете ножки. Проезжавший мимо продюсер своим наметанным взглядом подметил этот рыцарский жест, и ему в голову тут же пришла идея сделать совершенно новую инсценировку "Сирано де Бержерака". Что же касается Гея, то он, засвидетельствовав таким образом почтение своей возлюбленной, взобрался на пухлое плечико какой-то совсем еще юной, начинающей голливудской звезды, подкрепился и стал думать, как бы ему увидеться с обожаемой Блиндой. Сначала ему пришла в голову мысль свести знакомство с несколькими праздношатающимися, ленивыми и несостоявшимися голливудскими клопами и выведать у них, какой прачечной оказывает честь своим тончайшим бельем кинозвезда, дабы затем, на манер Клеопатры, явиться ей, завернувшись в какой-нибудь интимнейший предмет ее туалета. Однако, пораскинув мозгами, 0'Лири счел этот план несостоятельным: входить к любимой женщине с черного хода было не в его правилах. В следующую минуту он чуть не поддался сильнейшему искушению спрятаться за обшлаг какому-нибудь безумному любителю автографов и, как Фэрбенкс, прыгнуть на Блинду, когда та будет ставить свою подпись в блокноте. "Броситься на нее! - распалившись, бормотал клоп себе под нос. - Настоять на своем, невзирая на ее истошные крики и сопротивление! Впиться своим алчущим хоботком в ее нежную эпидерму!" Однако по природе своей Гей 0'Лири вовсе не был жестоким и вероломным насильником; существо мужественное и честное, он хотел, чтобы Блинда относилась к нему как к равному. Вместе с тем наш герой не мог, естественно, не сознавать, какая огромная пропасть простирается между бедным, никому не известным клопом и богатой и знаменитой кинозвездой. Как это ни было для него мучительно, Гей полностью отдавал себе отчет и в том, что их разделяет к тому же расовый барьер. Но Гей 0'Лири был не из тех, кто пасует перед препятствиями. "Барьеры для того и созданы, чтобы их преодолевать! - воскликнул он. - Я должен заставить Блинду относиться ко мне с уважением. Но, с другой стороны, кто я такой, чтобы меня уважали?!" И тут внезапно его осенило: "Кто я такой? Такой же артист, как и она, черт возьми! Выступают же блохи в цирке, бывают тараканьи бега, а чем клопы хуже?! Между прочим, нет ни одной труппы бродячих актеров, которую бы не сопровождали целые толпы моих крохотных живучих соплеменников!" Итак, решение было принято, и теперь следовало лишь, как говорится, "заявить о себе". Действовать через доверенное лицо Гей не хотел, рекламные агенты внушали ему подозрение, а потому оставался единственный путь: присоединиться к многочисленным статистам, которые обивали пороги киностудии Блинды Блайт в надежде получить какую-нибудь бросовую роль. Что ж, фортуна, как известно, улыбается смелым, и не прошло и месяца, как из студии вдруг выскочил помощник режиссера и взволнованным голосом прокричал статистам: - Эй вы, у кого-нибудь из вас есть клопы, признавайтесь! Клоп нужен до зарезу! По толпе статистов пробежал шепоток, и они стали торопливо себя ощупывать. Вскоре профессиональные клопоморы, со свойственной им безжалостностью, погнали по бульвару к киностудии целую армию упитанных клопов, которых они приберегли, что называется, на черный день. Пока продолжалась вся эта brouhaha {Суматоха (фр. ).}, пока по всему городу, от Гоуэр-стрит до Калвер-сити, только и слышалось: "Давай! Пошевеливайся!", Гей решительным шагом вошел на киностудию и занял плацдарм на письменном столе продюсера. "Во всяком случае, - подумал наш герой, - буду первым в очереди". Вскоре появились клопоморы, неся в склянках из-под лекарств и во флаконах многочисленных компатриотов Гея. Окинув своих соперников быстрым взглядом и убедившись, что все они в подметки ему не годятся, Гей с трудом сдержал презрительную усмешку. - Нам нужен большой, откормленный клоп, - объявил продюсер, когда все собрались. - Роль небольшая, но выигрышная - ведь, согласитесь, не каждому клопу выпадает возможность сняться с самой Блиндой Блайт. Сцена в постели, крупный план. В сцене в гостинице он должен укусить ее в плечо. Эй, друг, твои клопики откуда? - Из Мексики, шеф, - ответил импресарио, к которому обратился продюсер. - Лучше не найдете: бегают как зайцы - не поймаешь! - Не годится, - холодно ответил продюсер. - Эта сцена играется на востоке страны, а я люблю натуральные съемки, в наше время ведь зрителя не проведешь. Поэтому, ребята, мне нужен клоп из Новой Англии, ясно? И продюсер раскрыл лежавший на столе контракт. Клопоморы стали наперебой уверять его, что их клопы родом из Плимут-Рока и что в них течет кровь Лоуэллов, Кэботов и Лоджей. Пока продолжался спор, Гей окунул свой хоботок в чернила и бисерным почерком подписал контракт. Все были потрясены. - А ты, я смотрю, малый не промах! - воскликнул продюсер. - Такой нам и нужен. Пока вы тут глотки драли, - пристыдил он клопоморов, - этот чертенок быстренько разобрался что к чему и подмахнул контракт. Молодец! В кино иначе нельзя. Я сам так начинал, - добавил он, обернувшись к своему ассистенту, который расплылся в улыбке и подобострастно закивал головой. Гея незамедлительно перенесли на съемочную площадку, где его появление было встречено громом аплодисментов. - Мисс Блайт, может, вы хотите, чтобы в этой сцене вместо вас снимался дублер? - елейным голоском осведомился предупредительный ассистент. Гей похолодел. - Нет, - отрезала мисс Блайт. - Вы же знаете, если снимается сцена с шампанским, я привыкла пить настоящее шампанское. Если же по сценарию меня должен укусить клоп, пусть кусает - я не боюсь. - Запиши эти слова и передай их в отдел рекламы, - приказал продюсер другому ассистенту. - Давай, Джек! - крикнул он режиссеру. - Снимай, а я посмотрю, как получится. - Надо бы сначала малость порепетировать перед съемкой, - возразил режиссер. - Принесите мисс Блайт рюмку коньяку. - Не беспокойся, Бенни, - сказала Блинда. - Ради искусства я готова терпеть. - Итак, Блинда, слушай меня внимательно, - сказал режиссер, раскрывая сценарий. - Ты только что рассталась с любимым человеком. Ты ушла от него, потому что слишком сильно его любишь. Будет ли Кэрью искать тебя - вот в чем вопрос. Тебя гложет тоска. Ты лежишь на кровати в захудалой гостинице и горько плачешь. И вдруг ты чувствуешь укус. Укус в то самое место, куда тебя целовал Кэрью. Над этой сценой мы будем работать, когда отдел реквизита, будь он трижды проклят, обеспечит нас наконец всем необходимым для съемки вечеринки в сельском клубе. Ты меня поняла, Блинда? Тs чувствуешь укус, и в первый момент тебе кажется, что это Кэрью. - Да, Джек, по-моему, я тебя поняла. - Ты поворачиваешь голову - а вдруг, чем черт не шутит, это все-таки он?.. - ... а это всего-навсего клоп, - закончила за него кинозвезда, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. - Все ясно. Думаю, у меня получится. - Ну конечно, получится! Какие могут быть сомнения! Ложись на кровать. Грим! Где грим для мисс Блайт?! Слезы мисс Блайт готовы? Но от хрустального флакона с искусственными слезами Блинда наотрез отказалась. - Когда я думаю о Кэрью, Джек, - сказала она режиссеру с горькой усмешкой, - фальшивые слезы мне ни к чему. Члены съемочной группы понимающе переглянулись и зашушукались. Безответная любовь решительной девушки к герою - любовнику, наглому, самоуверенному красавцу, ни для кого не была секретом, о чем позаботился отдел информации, ежечасно выпускавший срочные бюллетени о событиях, развивающихся на любовном фронте. Вся без исключения съемочная группа, будь то актер или осветитель, искренне сочувствовала кинозвезде, вызывавшей чувство глубокого уважения и неизъяснимого восхищения. Ходили разговоры, что "сухарь Кэрью", как его прозвали молодые голливудские остряки, отлично разбиравшиеся в тонкостях мужской психологии, был человеком, который к любой форме любви относился с величайшим презрением, делая исключение лишь для своего горделивого профиля, - на него актер мог смотреть в зеркало часами. И этого человека-подумать только! - безнадежно и страстно любила Блинда, та самая Блинда, которую предстояло укусить нашему герою. Но вот режиссер что-то шепнул ассистенту, а ассистент, приложив к губам мегафон, громогласно объявил: - Тишина на площадке! Мисс Блайт и мистер 0'Лири репетируют! Гей затрепетал. Еще бы: не каждому клопу удается в один присест стать знаменитым киноактером и счастливым обладателем обворожительной женщины. Блинда ткнулась головой в подушку и горько заплакала. Ее мраморные плечи судорожно вздрагивали от рыданий, и Гей приготовился к прыжку. "Сейчас мне бы очень не помешал батистовый платочек, - подумал он. - Я бы вытер им свой хоботок и сорвал аплодисмент. Зритель был бы необычайно тронут". Но тут прозвучала команда: "Мистер 0'Лири!" - и наш клоп, взвившись в воздух, опустился на кинозвезду и с остервенением впился ей в плечо. - Вот это да! - ахнул режиссер. - Ты видел, как он прыгнул?! - спросил он у продюсера. - Смотри, как кусает. Себя не щадит. - Надо будет заключить с ним долгосрочный контракт, - сказал продюсер своему секретарю. - Запиши, чтоб я не забыл. "Какого черта я сижу на плече у этой шлюхи? - недовольным голосом пробурчал себе под нос Гей. - Когда же наконец явится этот Кэрью? Сколько можно ждать?" Читатель, надеюсь, простит моего героя. Он просто в очередной раз выпил лишнего. В этот момент по съемочной площадке разнесся низкий, хорошо поставленный голос: - Что здесь происходит? Юное дарование? Тянет на себя одеяло?! Все с нескрываемым уважением - а Блинда и Гей с трепетом - повернулись к герою-любовнику, после чего мисс Блайт кокетливо нырнула под подушку, а Гей, совершив прыжок, побивший, вероятно, все мировые рекорды, приник к груди своего нового кумира, рыдая от стыда и восторга. - Похоже, я пришелся ему по душе, - снисходительно хмыкнул великий актер. - Ну что, будем дружить, сынок? Неплохой материал для отдела рекламы, верно, Джек? - С этих слов и началась несколько необычная, однако весьма трогательная дружба двух киноактеров. Вскоре Кэрью и Гей стали неразлучны. О следующем этапе в голливудской карьере Гея 0'Лири, с разрешения читателя, мы, пожалуй, умолчим. Говорят, правда, что все знать - значит все простить, но ведь, с другой стороны, чем меньше знаешь, тем меньше потом придется прощать. Скажем лишь, что Блинда по-прежнему беззаветно любила Кэрью, а Кэрью столь же беззаветно, со страстью и постоянством, редкими для Голливуда, боготворил свой горделивый профиль. Что же касается нашего героя, то его любовь к Кэрью поистине не знала границ. Но довольно скоро про новоявленную кинозвезду поползли какие-то темные слухи. Чего о нашем герое только не говорили: носит-де сногсшибательные туалеты, заказывает костюмы фиолетового (!) цвета, щеголяет в женском (!) белье, нежится в ванне, наполненной французскими духами, устраивает безумные оргии в своем крошечном особняке в Бель-Эр. Одна голливудская газетенка намекнула на то, что неблагонадежные граждане, проникнув в кинематограф - самую процветающую отрасль американской промышленности, - становятся чрезвычайно опасными. Еще немного - и вокруг имени Гея 0'Лири должен был разразиться шумный скандал, хранители нашей морали уже запаслись его фотографиями для демонстраций и пикетов. Но время делает свое дело, и лицо Кэрью, по счастью, поблекло еще раньше, чем репутация Гея. Вскоре бывшего кумира Голливуда перестали приглашать на роль героя-любовника, и он вынужден был либо довольствоваться характерными ролями, либо стать продюсером, а поскольку характерные роли никогда не были его сильной стороной, наш герой счел за лучшее пойти в продюсеры, не подозревая, что продюсер сродни самому Господу Богу в том смысле, что он должен создавать новые звезды, если не хочет остаться без работы. Впрочем, Кэрью от услуг своего друга-клопа отказываться не собирался. Специально для Гея писались великолепные роли, полные тонкого юмораи язвительной сатиры, но найти актрису, достойную играть с ним в паре, никак не удавалось. Наконец, после долгих поисков и многочисленных неудач, был составлен небольшой список претенденток. Кэрью пробежал этот список глазами, покачал головой и в сердцах швырнул его на свой туалетный стол. - Все они никуда не годятся, - пробормотал он, - а это значит, что гениального продюсера из меня не получится. В тот день Кэрью впервые за много лет отправился слать крайне собой недовольный. Поэтому, наверно, его кровь и показалась Гею в тот вечер какой-то бодряще горьковатой, в результате чего нервы у клопа успокоились, мозг прочистился, и по трезвому размышлению он понял, какое его друг Кэрью ничтожество. В такие моменты в памяти поневоле всплывает прошлое, давно забытые дни, юность, невинные забавы, живые лица родных и друзей. Гей 0'Лири с отвращением отпрянул от груди своего бывшего друга и сорвал с себя по-декадентски изящные вечерние одежды, которые совсем еще недавно он так любил. В два прыжка, не столь манерных и неестественных, как в недалеком прошлом, клоп опустился на туалетный столик, рядом со списком претенденток. Чернильница была открыта, и он решил, что, только окунувшись в этом чернильном Иордане семь раз, ему удастся окончательно избавиться от социальной проказы. Выкупавшись в чернилах, Гей выбрался наружу и застыл на краю письменного прибора, дрожа и задыхаясь. Переведя дух, он с минуту постоял на месте, а затем, собравшись с силами, прыгнул на лежавший рядом с чернильницей список претенденток, после чего с изяществом фигуриста и медлительностью побывавшей в патоке мухи наш клоп изобразил на листе бумаги имя "Рози", причем таким же размашистым почерком, каким были написаны остальные имена претенденток. Еще один прыжок, и он вновь, рыдая и задыхаясь, погрузился в горькие, клейкие, сгустившиеся от жары чернила. На этот раз наш герой к имени "Рози" присовокупил фамилию "0'Лири". Еще пять прыжков-и он целиком вывел ее адрес, после чего, полуживой, выбившийся из сил, черный, как вакса, но с сознанием выполненного долга, рухнул на промокательную бумагу. Затея клопа удалась. Рози вызвали в Голливуд на пробные съемки, и, как вы догадываетесь, со всеми испытаниями девушка справилась превосходно. Гей, облегченно вздохнув, вновь нашел приют на ее пышной груди и, как встарь, стал питаться ее живительной влагой, в результате чего окончательно избавился от наваждения; рассеялось оно так же незаметно, как утренний туман. Прошлое ушло безвозвратно. Гей стал теперь совсем другим клопом, он завоевал право любить и быть любимым; избранница его была не только самая обворожительная ирландская девушка, не только величайшая из киноактрис, но и самая незаурядная личность на свете. А поскольку сама мисс О'Лири была теперь о себе такого же высокого мнения, как и ее возлюбленный, прожили они в мире и согласии долгую и счастливую жизнь. ПРИДУМАННЫЙ МИСТЕР ВЕЛЬЗИ Перевод. Загот М. , 1981 г. Звoнят к чаю, - сказала миссис Картер. - Надеюсь, Саймон слышит. Они выглянули из окна гостиной. В дальнем конце узкого неухоженного сада среди буйной красоты доживала свой век маленькая беседка - прибежище Саймона. Яблоня и груша перед ней росли слишком близко друг к другу - для пригородных садов это обычное явление, - ветви их переплетались и почти полностью скрывали беседку. Время от времени фигурка Саймона мелькала на фоне зелени: он с важным видом расхаживал взад - вперед, жестикулировал, строил гримасы и исполнял какие-то таинственные обряды - так часто ведут себя мальчишки, которые проводят долгие послеобеденные часы в дальних углах заброшенного сада. - Вон он, проказник! - показала Бетти. - Играет в свою игру, - пояснила миссис Картер. - К другим детям совсем подходить перестал. В беседку к нему зайти нельзя - прямо сцену устраивает. А приходит оттуда - только что с ног не валится от усталости. - Он что же, не спит после обеда? - удивилась Бетти. - Ты же знаешь Большого Саймона, - сказала миссис Картер. - Говорит, пусть ребенок выбирает сам. Конечно, ребенок выбирает беседку, а потом приходит домой бледный как полотно. - Смотри-ка! Он услышал звонок! - воскликнула Бетти. И действительно, хотя звонок отзвенел целую минуту назад, казалось, что тоненький колокольчик задребезжал возле уха Маленького Саймона только сейчас. Они увидели, как он вдруг прервал свой спектакль, начертил на земле палочкой несколько волшебных линий и по горячей жухлой траве поплелся к дому. Миссис Картер и Бетти вышли на крытую веранду. Это была комната для игр, в жаркие дни в ней пили чай. Когда-то здесь размещалась огромная кухня - этот высокий дом строился в конце XVIII века. А теперь стены были выкрашены кремовой краской, на стенах висела грубая голубоватая сетка, на каменном полу стояли обтянутые холстом кресла, над камином красовалась репродукция "Подсолнухов" Ван Гога. С выражением отрешенности на лице в комнату вошел Маленький Саймон и удостоил Бетти небрежным кивком. Лицо его, заостренное к подбородку, напоминало правильный треугольник и было очень бледно. - Ты вылитый сказочный паж! - воскликнула Бетти. Саймон взглянул на нее. - Нет, - ответил он. В эту минуту открылась дверь, и на пороге, потирая руки, появился мистер Картер. Он был зубной врач и имел привычку то и дело мыть руки. - Ты? - удивилась жена. - Так рано? - Надеюсь, ты не очень огорчена, - сказал мистер Картер и легонько поклонился Бетти. - Два пациента перенесли свои визиты на другой день, и я решил прийти пораньше. Надеюсь все же, ты не очень огорчена. - Ну не глупи, - укорила его жена. - Нет, разумеется. - А вот Маленький Саймон, кажется, не знает, огорчаться ему или радоваться, - продолжал мистер Картер. - Ну-ка, Маленький Саймон, говори: ты огорчен, что мы почаевничаем вместе? - Нет, папа. - Как-как? - Нет, Большой Саймон. - Вот, теперь правильно. Большой Саймон и Маленький Саймон. Мы ведь с тобой друзья, верно? А раньше маленькие мальчики должны были называть своего папу "сэр". И если кто забывал - получал на орехи. По попке. Маленький Саймон! По попке! - заключил мистер Картер и снова принялся мыть ружи воображаемыми водой и мылом. Мальчик вспыхнул - то ли от стыда, то ли от гнева. - Зато теперь, - пришла на помощь Бетти, - ты можешь называть своего папу, как тебе нравится. - А чем Маленький Саймон занимался после обеда? - поинтересовался мистер Картер. - Пока Большой Саймон был на работе? - Ничем, - буркнул сын. - Значит, ты провел день очень скучно, - сделал вывод мистер Картер. - Это я по себе знаю, Маленький Саймон. Займись завтра чем-нибудь интересным и увидишь - скучно тебе не будет. Я хочу, чтобы он познавал жизнь на собственном опыте, Бетти. Я воспитываю его по своей системе, по новой системе. - Я уже познал, - промямлил мальчик, и казалось, это говорит усталый, умудренный годами старец, - мальчишки часто играют эту роль. - Едва ли можно что-то познать, - возразил мистер Картер, - когда целый день сидишь на мягком месте и ничего не делаешь. Если бы мой отец застал меня сидящим без дела, у меня надолго пропала бы охота сидеть. - Но ведь он играл, - вступилась за сына миссис Картер. - Немножко, - подал голос мальчик, беспокойно ерзая на стуле. - Больше чем достаточно, - поправила его миссис Картер. - Каждый раз он приходит из своей беседки какой-то нервный, взвинченный. Все-таки днем он должен отдыхать. - Ему шесть лет, - возразил мистер Картер, - и он вполне сознательный человек. Пусть выбирает сам, играть ему или отдыхать. Но во что же ты играешь, Маленький Саймон, если потом становишься нервным и взвинченным? Очень редко бывает, чтобы игра так захватывала человека. - Ни во что, - отозвался мальчик. - Так уж и ни во что, - не поверил отец. - Мы же с тобой друзья, так ведь? Ты можешь мне все рассказать. Я и сам когда-то был Маленьким Саймоном, играл в те же игры, что и ты. Правда, в годы моего детства еще не было самолетов. Ну с кем же ты играешь в эту интересную игру? Смелее, если мы не будем отвечать друг другу на такие безобидные вопросы, земной шар перестанет крутиться. С кем же ты играешь? - С мистером Вельзи, - сдался мальчик. - С мистером Вельзи? - переспросил мистер Картер и, вопросительно подняв брови, взглянул на жену. - Это он выдумал такую игру, - объяснила та. - Ничего я не выдумал! - выкрикнул мальчик. - Глупости! - Знаем, какой ты сочинитель, - сказала миссис Картер. - А теперь еще и грубишь. Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом. - Как же он не будет грубить, - задал вопрос мистер Картер, - если ты говоришь, что он лжет, а потом сама предлагаешь переменить тему? Он делится с тобой своими фантазиями, а ты отмахиваешься от них. Вполне естественно, у него возникает защитная реакция. И вот тут-то он начинает лгать по-настоящему. - Помните, по телевизору показывали "Эти трое"? - вставила Бетти. - Там было то же самое. Не совсем, конечно, но все-таки. Там девочка была бессовестной лгунишкой. - Я бы ее живо усовестил, - заверил мистер Картер. - Прошелся бы хорошенько по одному месту и усовестил. Но Маленький Саймон не врет - он фантазирует. Правильно, Маленький Саймон? Эти твои игры - ты ведь их просто придумываешь? - Совсем нет, - ответил мальчик. - Придумываешь, - повторил мистер Картер. - А раз так, значит, тебе еще можно все разъяснить. Это даже хорошо, если у тебя богатая фантазия, если ты большой выдумщик. Только, друг мой, ты должен хорошо отличать выдуманное от настоящего, иначе твой мозг так и останется маленьким, а нужно, чтобы он вырос, стал таким, как у Большого Саймона. Поэтому не упрямься и расскажи нам о твоем мистере Вельзи. Как он выглядит? На кого похож? - Он ни на кого не похож, - ответил мальчик. - Ни на кого на свете? - удивился отец. - Тогда он, наверное, очень страшный. - Ни капельки, - улыбнулся мальчиж. - Я его совсем не боюсь. - И то хорошо, - сказал мистер Картер. - Иначе получилось бы, что ты пугаешь сам себя. Я часто говорю даже взрослым, что они просто пугают сами себя. Ну так какой же он? Смешной? А может быть, он великан? - Когда как, - уклончиво ответил малыш. - Когда как, - повторил мистер Картер. - Весьма неопределенно. Ну а все-таки скажи нам, как же он выглядит? - Я люблю его, - сказал мальчик. - А он любит меня. - Это очень сильное слово, - заметил мистер Картер. - Его лучше поберечь для чего-нибудь настоящего, к примеру, для Большого Саймона и Маленького Саймона. - Он настоящий, - с жаром воскликнул мальчик. - И очень умный. Он настоящий. - Послушай, - обратился к нему отец. - Когда ты идешь в сад, там ведь никого нет? Есть или нет? - Нет. - А потом ты начинаешь думать о своем мистере Вельзи, звать его про себя, и он приходит. - Нет, - не согласился Маленький Саймон. - Я должен нарисовать линии. На земле. Палочкой. - Это одно и то же. - Нет. - Маленький Саймон, ты упрямишься, - сказал мистер Картер. - Я пытаюсь тебе что-то объяснить. Я живу на свете дольше, чем ты, значит, я старше и умнее тебя. Ты должен понять, что мистер Вельзи - это просто твоя фантазия, не более. - Слышишь? Ты понял меня? - Понял, папа. - Ты его придумал. Он только так, понарошку. Мальчик смотрел на свою тарелку, чему-то улыбаясь про себя. - Надеюсь, мои слова до тебя доходят, - произнес мистер Картер. - Я хочу только, чтобы ты сказал: "Я играю понарошку с неким человеком, которого я сам придумал и назвал мистером Вельзи". Тогда никто не скажет, что ты лжешь, а тебе будет ясна разница между вымыслом и реальностью. Мистер Вельзи - это вымысел. Мальчик не поднимал глаз от тарелки. - Иногда он есть, иногда его нет, - не отступал мистер Картер. - Иногда он такой, иногда эдакий. Видеть его ты не можешь. А вот меня - можешь. Я - настоящий. Дотронуться до него ты тоже не можешь. Но ты можешь дотронуться до меня. А я - до тебя, - Мистер Картер вытянул большую белую руку зубного врача и взял своего маленького сына за загривок. На мгновение замолчав, он сжал пальцы. Мальчик еще сильнее втянул голову в плечи. - Вот теперь ты знаешь разницу между выдуманным и настоящим, - сказал мистер Картер. - Мы с тобой - это одно. Мистер Вельзи - совсем другое. Так кто же выдуманный? Ну давай, отвечай! Кто же выдуманный? - Большой Саймон и Маленький Саймон, - последовал ответ. - Не надо! - вскрикнула Бетти и тут же прижала руку ко рту, потому что какое же право имеет гость говорить "Не надо!", когда отец воспитывает сына по современной и научной системе? К тому же отца такое вмешательство раздражает. - Что ж, мой милый, - сказал мистер Картер, - я уже сказал, что ты должен учиться на собственном опыте. Иди наверх в свою комнату. Ты узнаешь, что лучше - слушать старших или упрямиться как осел. Иди наверх и жди меня там. - Неужели ты будешь бить ребенка? - воскликнула миссис Картер. - Не будет, - ответил за него мальчишка. - Мистер Вельзи не позволит ему. - Шагом марш наверх! - вскипел мистер Картер. Маленький Саймон остановился в дверях. - Мистер Вельзи сказал, что никому не позволит обижать меня, - прорыдал он. - Он сказал, что превратится во льва, замашет крыльями и всех съест. - Сейчас ты узнаешь, кто из нас настоящий, - прокричал отец ему вслед. - Не хочешь понимать по-хорошему, что ж-поймешь по-плохому. Придется тебе спустить штанишки! Но сначала я допью чай, - закончил он, обращаясь уже к дамам. Те промолчали. Мистер Картер допил чай и неторопливо вышел из комнаты, не забыв вымыть руки невидимыми водой и мылом. Миссис Картер не произнесла ни слова. Бетти тоже не знала, что сказать. Лучше бы они были заняты разговором - она боялась, что сейчас до их слуха донесется нечто ужасное. Она оказалась права. Раздался душераздирающий вопль. - Господи! - воскликнула Бетти. - Что это! Неужели он ударил его так сильно? - Она вскочила с кресла, ее наивные глаза заметались за стеклами очков - Я иду туда! - крикнула она, вся дрожа. - Идем, идем вместе, - вскинулась миссис Картер! Идем наверх. Это кричал не Маленький Саймон. На площадке второго этажа они увидели мужской ботинок со ступней внутри - он лежал, словно мышиная лапка, которую выронил кот. КАНАТА ХВАТАЕТ Перевод. Евдокимова Н., 1991 г. Генри Фрейзера, глубоко убежденного, что почти все чудеса на свете делаются не без зеркал, послали служить в Индию. Не успел он ступить ногой на берег, как разразился громким хохотом. Те, кто его встречал, не без тревоги осведомились о причине столь буйного веселья. Генри ответил, что смеется при одной лишь мысли об Индийском фокусе с канатом. На официальном завтраке, данном в честь его приезда, Генри испустил аналогичные пугающие звуки и дал то же самое объяснение, равно как и на военном параде, на званых обедах, в повозках рикш, на базаре, в клубе и на спортивной площадке за игрой в поло. Вскоре он прославился от Бомбея до Калькутты как человек, который смеется над Индийским фокусом с канатом, и стал наслаждаться заслуженной популярностью. Но вот наступил день, когда Генри сидел у себя в бунгало и изнывал от скуки. Вошел бой и с подобающими поклонами доложил, что за дверью стоит факир, жаждущий чести развлечь сахиба Индийским фокусом с Канатом. От души смеясь, Генри дал согласие и вместе со стулом проследовал на веранду. Внизу на пыльной земле огороженного участка стоял заметно истощенный старик туземец, а при нем были юркий подросток, объемистая плетеная корзина и громадная кривая сабля. Из корзины туземец вытащил метров десять толстого каната, сделал два или три пасса и подбросил канат в воздух. Там он и остался. Генри хмыкнул. Мальчик подпрыгнул, обхватил канат всем телом и полез вверх, перебирая руками, как обезьянка. Добравшись до самого верха, мальчик бесследно исчез. Генри чуть не лопнул со смеху. Вскоре туземец начал проявлять явные признаки нетерпения: задрав голову, он стал звать мальчика, постепенно переходя на завывание и крик. Он разрешал ему спуститься, он повелевал ему спуститься, он умолял его спуститься, он начал ругаться и сыпать страшными проклятиями. Мальчик, казалось, не обращал на все это внимания. Генри сотрясал воздух раскатами громового хохота. Тогда старик, зажав в зубах огромную кривую саблю, вцепился в канат и сам полез вверх с поистине матросской сноровкой. Он тоже исчез, достигнув конца каната... Генри еще больше развеселился. Тут неизвестно откуда раздались крики, пронзительный визг, а затем душераздирающий вопль. В воздухе показалась нога и тяжело шлепнулась на землю, за нею рука, другая нога и прочие части тела, а под занавес (не при дамах будет сказано) - голый зад, который грохнулся оземь, как бомба. На Генри напали корчи. Наконец, держась за канат одной рукой и бормоча под нос какую-то скороговорку, на землю соскользнул и сам старик. С глубоким поклоном он вручил Генри лезвие, чтобы тот мог засвидетельствовать, что оно еще дымится от свежей крови. Генри схватился за живот. Туземец, испытывая, по-видимому, угрызения совести, собрал тем временем расчлененные останки своего юного помощника, осыпая каждую часть тела сотнями горестных стенаний и ласковых слов, и сложил их все вместе в гигантскую корзину. В этот миг Генри решил, что теперь самое время раскрыть карты; готовый поставить тысячу против одного за то, что (перед тем как его позвали на террасу) весь его участок наводнили зеркалами, он выхватил револьвер и расстрелял в разных направлениях все шесть патронов, надеясь угодить хотя бы в одно из коварных зеркал. Ничего такого, разумеется, не случилось, но туземец подскочил от испуга, быстро огляделся и выудил из пыли у собственных ног омерзительную змейку, не толще карандашного грифеля, - ее убила случайная пуля Генри. Старик испустил вздох облегчения, вежливо коснулся тюрбана, снова обратился к корзине и проделал над нею два или три пасса. Тотчас же из нее выскочил непоседа мальчишка - целехонький, живой, улыбающийся, брызжущий здоровьем и озорством, пританцовывающий от радости. Факир торопливо смотал канат и с поклоном подошел к Генри, чтобы поблагодарить его за спасение своей жизни от ядовитой змейки, которая оказалась не более и не менее как бенгальским крейтом: один укус, и человека одиннадцать секунд сводит колесом, а потом он валится на землю мертвый, как доска. - Если бы не небеснорожденный, - сказал туземец, - я бы кончился на месте, а мой непослушный мальчик, моя гордость и отрада, лежал бы четвертованный в корзине, покуда слуги сахиба не снизошли бы выкинуть его останки на съедение крокодилам. Наши ничтожные жизни, наше убогое имущество - все в распоряжении сахиба. - Чего уж там! - отмахнулся Генри. - Мне много не нужно: объясни, как делается этот фокус, иначе выйдет, что я смеялся над самим собой. - Может быть, сахиб предпочтет секрет превосходной жидкости для ращения волос? - неуверенно спросил туземец. - Нет, нет, - ответил Генри, - только фокус. - Я владею тайной особого возбуждающего средства. Оно может пригодиться сахибу - не сейчас, конечно, а в более преклонном возрасте... - Фокус, - потребовал Генри. - И не тяни резину. - Хорошо, - сказал туземец. - Нет ничего более простого. Сахиб делает пасс, вот так... - Погоди, - прервал его Генри. - Вот так? - Совершенно верно, - подтвердил туземец. - Затем подбрасывает канат... Так. Видите? Он натягивается и застывает в воздухе. - Действительно, - согласился Генри. - Теперь мальчик может свободно влезть по нему, - продолжал туземец. - Полезай, мальчик! Покажи сахибу. Мальчик с улыбкой взобрался наверх и исчез. - А теперь, - сказал туземец, - сахибу придется извинить меня, но я тотчас же вернусь. - С этими словами он сам залез наверх, по частям сбросил на землю мальчика и проворно вернулся к Генри. - Все это, - продолжал он, размахивая руками и ногами мальчика под носом у Генри, - все это доступно каждому. Правда, есть тут маленькая закавыка: пасс, что я делаю, когда воссоединяю тело. Если сахиб соблаговолит присмотреться повнимательнее... вот так. - Вот так? - переспросил Генри. - Сахиб усвоил его в совершенстве, - отозвался туземец. - Очень интересно, - одобрил Генри. - Скажи, а что там наверху? - Ах, сахиб, - улыбнулся туземец, - там нечто поистине упоительное. Туземец проделал церемонию прощания и удалился вместе с огромной корзиной, исполинской кривой саблей и непослушным мальчиком. Оставшись в одиночестве, Генри несколько приуныл: от Декана до ущелья Кхибер он был известен как человек, смеющийся над Индийским фокусом с канатом, а теперь ему стало не до смеха. Генри решил хранить молчание, но, к несчастью, этого оказалось мало. На официальных завтраках, званых обедах, в клубе, на военном параде, на базаре и за игрой в поло от него ждали взрывов хохота, а в Индии каждому лучше делать то, чего от него ждут. Генри страшно невзлюбили, против него начали плести интриги, и вскоре его выгнали со службы. Это было тем более досадно, что он успел жениться на даме с решительным лицом - весьма достойной, всегда подтянутой, ясноглазой, чуть слишком властной и ревнивой, как демон, но во всех отношениях - мэмсахиб высшего полета, которая отлично знала, в чем заключаются обязанности мужа. Она сказала Генри, что ему следует поехать в Америку и там нажить состояние. Генри согласился, супруги уложили вещи и отправились в Америку. - Надеюсь, - сказал Генри, когда на горизонте показался Нью-Йорк, - надеюсь, что наживу это самое состояние. - Конечно, - откликнулась жена. - Ты должен проявить настойчивость. - Хорошо, милочка, - сказал Генри. Однако, высадившись на берег, он обнаружил, что все состояния уже нажиты (это открытие неизменно делает всякий, кто приезжает в Америку с подобной целью). Проскитавшись без места несколько недель, Генри приготовился снизить требования: он соглашался всего лишь на работу, потом - на плохо оплачиваемую работу и, наконец, на работу за харчи и ночлег. До этой крайности супруги дошли в маленьком городке Среднего Запада. - Ничего не остается, милочка, - сказал Генри. - Придется показать Индийский фокус с канатом. Жена горько всплакнула при мысли о том, что мэмсахиб будет вынуждена демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке перед среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное место, за сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой и бедняжку на его глазах задавила машина, за взгляд, какой он бросил на парсскую девушку в Бомбее. Тем не менее доводы рассудка и голода возобладали; супруги отнесли ростовщику последнюю безделушку и вложили образовавшийся капитал в канат, вместительный саквояж и уродливый ржавый ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика. Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать в затее, если ей не будет предоставлена главная роль, а Генри не удовольствуется ролью подручного. - Но ведь, - начал Генри, с опаской проводя большим пальцем по источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, - ты же не умеешь делать пассы... - А ты меня научишь, - возразила жена, - и если что-нибудь случится, пеняй на себя. И Генри научил жену. Можете не сомневаться, его инструкции были предельно точны. В конце концов жена все переняла, и осталось лишь вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и набедренную повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами, позаимствованными в гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую толпу, и представление началось. Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе. Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается при помощи зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх. Добравшись до конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о жене, и даже о себе самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище. Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой почвы. Пейзаж вокруг него нисколько не походил на тот, что остался внизу, а напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками, ибисами и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не столько прелестями ландшафта, сколько присутствием некой юной особы в одной из беседок, а беседка по странной случайности была наводнена венками, балдахинами и пологами, заросла зеленью и пестрела цветами, испускавшими дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как гурией, обворожительным существом в крайне легком одеянии, явно ожидала Генри и приветствовала его с экстатическим пылом. Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки и пристально посмотрел ей в глаза. Они были поразительно красноречивы. Они, казалось, вопрошали: "Отчего бы и не побаловаться, пока светит солнышко?"Идея пришлась Генри весьма по вкусу, и он запечатлел на губах девушки длительный поцелуй, со смутным и беззаботным неудовольствием подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены. "Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, - подумал он, - разве он позволит себе завывать и вопить в такую минуту?" И тут же перестал думать о жене. Нетрудно вообразить его разочарование, когда сладостные объятия, в которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед ним предстала жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом. Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел он спустить на пол левую ногу, угодила ему огромным зазубренным острием в филейную часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть ниц к ее ногам. - Побойся бога! - вскричал он. - Это же фокус. Часть представления. Не принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться. - Оно и будет продолжаться, - заверила доблестная половина, полоснув его по рукам и ногам. - Ох уж эти зазубрины! - вскричал Генри. - Сделай одолжение, милочка, прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень. - Для тебя, аспида, и такое слишком хорошо, - ответила жена, не переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей. - Ради всего святого, - взмолился он, - не забудь пассы. Дай я тебе все объясню еще раз! - К черту пассы! - сказала жена и последним взмахом снесла ему голову; голова покатилась как футбольный мяч. Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной, что все это делается при помощи зеркал. Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за мужем, не из мягкосердечного намерения вновь собрать несчастного, а с целью полоснуть еще разочек-другой по наиболее крупным кускам. Но тут она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела божественного юношу с внешностью магараджи высшей Касты, совершеннейшего Родольфо Валентине {Валентине Родольфо - итальянский актер и танцор, кинозвезда Голливуда в 20-х годах, чье имя стало нарицательным для обозначения мужской красоты.}, в глазах которого явственно можно было прочесть слова: "Лучше возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул". Эта идея предстала перед женщиной во всей своей неоспоримой убедительности. Она помедлила лишь для того, чтобы просунуть голову в отверстие и крикнуть: "Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со скотиной туземкой", а потом смотала канат к себе наверх и вступила в беседу с соблазнителем. Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху не было ничего, кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи. Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он делается при помощи зеркал. - Вот как, при помощи зеркал? - сказал сержант. - Похоже, что об этого бедолагу разбилось самое большое из них. НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ Перевод. Ливергант А., 1991 г. Молодой человек быстрым шагом поднялся по тропинке из долины в гору, где, утопая в зелени, ютилась деревушка. Его взгляду открылись пруд, утки, выкрашенный белой краской придорожный трактир с качающейся вывеской-словом, все привычные атрибуты уютной, чистенькой, тихой горной деревушки, каких так много в Сомерсете. Дорога, а по ней и молодой человек прошли по самому краю обрыва мимо белой калитки, за которой в глубине большого фруктового сада из зарослей кустарника поднимался ладный домик с видом на раскинувшуюся внизу долину. Необычайно доброжелательный на вид старичок копался в саду. Когда прохожий - Эрик Гаскелл - подошел к калитке, старичок поднял голову. - Доброе утро, - сказал он. - Чудесное сентябрьское утро! - Доброе утро, - ответил Эрик Гаскелл. - Сегодня достал свой телескоп. Я теперь редко спускаюсь в долину. Назад взбираться тяжело стало. Вид из окна да телескоп выручают. С их помощью вроде бы знаю, что происходит вокруг. - Что ж, это хорошо. - Еще бы. Вы мистер Гаскелл? - Да. Кажется, мы встречались у священника. - Так точно. А я вас частенько вижу. Вы все время здесь гуляете. А сегодня думаю: дай поговорю с юным мистером Гаскеллом! Заходите. - Спасибо. Зайду на минутку. - Как вам с супругой наш Сомерсет? - спросил старичок, открывая калитку. - Замечательно. - Моя экономка говорит, что вы с восточного побережья. Воздух там отличный, ничего не скажешь. Ее племянница у вас убирает. Вам здесь не скучно? А то у нас ведь не разгуляешься. По старинке живем. - Нам здесь очень нравится, - сказал Эрик, садясь вместе с хозяином на белую скамейку под яблоней. - Нынче, - сказал старичок, - молодежь старину любит. В наше время иначе было. Это теперь мы все в старых чудаков превратились. В первую очередь, конечно, капитан Фелтон, но и священник, адмирал, мистер Коперс - все чудаки. Вас это не смущает? - Даже нравится, - заверил его Эрик. - У каждого из нас свое хобби. У Коперса, например, антиквариат, у адмирала - розы... - А у вас телескоп. - Телескоп? Ну да, и телескоп тоже. Однако мое главное увлечение, моя гордость - музей. - У вас есть музей? - Представьте себе, да. Я был бы вам очень признателен, если бы вы заглянули в него и сказали свое мнение. - С удовольствием. - Тогда пойдемте, - сказал старичок, ведя его к дому. - Да, прямо скажем, не часто удается показать свою коллекцию новому человеку. Обязательно как-нибудь приходите с супругой. Кстати, ей есть чем занять себя в наших тихих местах? - Она не жалуется. Ей не до природы: целыми днями за рулем. - Как же, как же, разъезжает одна в открытой красной машине, - подхватил старичок. - Скажите, ей дом нравится? - Не знаю. Когда покупали его прошлой весной - нравился. Даже очень. - Дом у вас отличный, ничего не скажешь. - Что-то он последнее время гнетет ее. Говорит, что в нем задыхается. - Это от перемены мест. На восточном берегу совсем иначе дышится. - Может быть, в этом дело, - согласился Эрик. Между тем они подошли к парадной двери. Старичок пропустил Эрика внутрь, и они оказались в очень опрятной маленькой комнатке с отполированной мебелью, в которой царили безупречные чистота и порядок. - Это моя гостиная, - сказал старичок. - И столовая теперь тоже. Вторая комната и маленький кабинет целиком отданы под музей. Вот мы и пришли. Он распахнул дверь. Эрик переступил через порог, огляделся по сторонам и замер в изумлении. Он ожидал увидеть обычные музейные экспонаты: стеклянные ящики с римскими монетами или орудиями из камня, заспиртованную змею, возможно, чучело птицы или какие-нибудь яйца. Вместо этого вся комната и примыкающий к ней кабинет были завалены самым поломанным, обветшалым, грязным и бессмысленным хламом, какой только попадался ему на глаза. И что удивительнее всего, ни один предмет в этой свалке не мог претендовать даже на самое отдаленное подобие старины. Казалось, будто несколько тачек утиля вывезли с деревенской помойки и вывалили на столы, буфеты, стулья и полы этих двух комнат. Старичок наблюдал за реакцией Эрика с исключительным добродушием. - Вы думаете, что моя коллекция не из тех, какие бывают в музее. Вы правы. Но позвольте заметить, мистер Гаскелл, у каждой хранящейся здесь вещи своя история. Они словно галька, смытая и выброшенная на берег потоком времени, несущимся по деревням нашего тихого края. Взятые вместе они олицетворяют собой память, память о прожитом. Вот, скажем, сувенир военного времени: телеграмма семье Бристоу из Верхнего Медлема о смерти их сына. Прошло немало лет, прежде чем мне удалось выпросить эту телеграмму у бедной миссис Бристоу. Я заплатил ей за нее целый фунт. - Любопытно. - Из-за этой тачки, - продолжал старичок, показывая на груду обломков, - погибло сразу двое. Она скатилась по склону холма на дорогу, как раз когда по ней проезжала машина. Об этом случае все газеты писали. "Трагедия в провинции". - Невероятно. - Чего только не бывает в жизни. Вот, например, пояс, который обронил в драке с цыганами один ирландец. Эта шляпа принадлежала фермеру, он жил неподалеку от. вас. Он выиграл на скачках и на радостях упился до смерти, бедняга! Эти кирпичи - все, что осталось от флигеля, где жил мой садовник. Дом сгорел дотла, и никто не знает, как он загорелся. Вот эта змея в прошлом году каким-то образом заползла в церковь во время службы. Ее убил капитан Фелтон. Правда, он красивый человек? - Да, пожалуй. Я его плохо помню. - Странно. А я-то думал, вы с супругой дружите с капитаном. - С чего вы взяли? - Сам не знаю. Наверное, мне показалось. А вот довольно грустный экспонат. Эти рога отпилили быку, которого фермер Лосон выпустил на мой луг. Кто-то оставил калитку открытой, бык выбежал и забодал прохожего. - Мы едва знакомы с капитаном Фелтоном. Мы встретились, когда только приехали сюда, но... - Да, да. А вот анонимное письмо. И у нас иногда бывает такое. Мне отдал его мистер Коперс. - Скажите, вашим анонимкам можно верить? - Думаю, да. Есть люди, которые хорошо знают, что у нас делается. А вот гигантский гриб-дождевик с кладбища. Боюсь, правда, он долго не протянет. Такие большие, как этот, только там и растут. Пощупайте, какой легкий. Он протянул его Эрику. Чтобы взять гриб, Эрик отложил трубку и кисет, которые все это время теребил в руках. - Ничего не весит, - сказал он. - Удивительно. - Идите сюда, - нетерпеливо позвал его старичок. - Я совсем забыл про сапоги. - Эрик с гигантским грибом в руках последовал за ним. - Эти сапоги, - пояснил старичок, - сняли с бродяги, которого нашли в пруду. Небольшой такой пруд, рядом с домом капитана Фелтона. - А чем занимается этот ваш Фелтон? - Живет на доходы. В свое удовольствие. - Какие же у него удовольствия? - небрежно спросил Эрик. - Между нами говоря, - сказал старичок, подмигнув, - капитан Фелтон неравнодушен к слабому полу. - Вот как? - Капитан - человек очень сдержанный, но сами знаете, как бывает. Вот тот большой кристалл был найден в кааменоломне в полумиле отсюда. Каменоломня эта заброшена уже много лет. К ней можно подъехать на машине. Говорят, это укромное местечко и облюбовал капитан для свиданий. Конечно, нехорошо сплетничать, но за ним сверху не раз подсматривали мальчишки. Увидят - и ну трезвонить по всей деревне. А народ ведь, знаете, охоч до таких историй. Боюсь, в один прекрасный день какой-нибудь добропорядочный семьянин, которому капитан, скажем так, дорожку перебежал, заглянет сверху в каменоломню, а там... огромные валуны лежат. А вот чучело кошки - сам набивал. С этой кошкой связана одна удивительная история... - Скажите, Фелтон сейчас здесь или в отъезде? - Здесь, где же еще. Всего час назад я видел, как он проехал в своей машине. Красного цвета. Красную машину не часто увидишь, хотя - вот ведь совпадение - следом за ней проехала еще одна, такая же. - Простите, мне... мне пора. - Так скоро? - огорчился старичок. - А я уж было собирался рассказать вам про эту несчастную кошку. - В следующий раз. - Что ж, в следующий, так в следующий, - согласился старичок. - За мной дело не станет. Позвольте, провожу вас до калитки. Эрик бросился за калитку. - Почему же вы не идете - той дорогой, что пришли? - крикнул ему вслед старичок. - Так быстрее. - Нет, нет. Мне надо пройти этой стороной, - отозвался Эрик. - Так вы придете к каменоломне капитана. Ну, всего хорошего. Заходите, не забывайте старика. Он внимательно смотрел, как Эрик спешит вниз, и даже забрался на склон холма, чтобы видеть его подольше. Когда старичок заметил, как Эрик, сойдя с дороги, оступился и полетел головой вниз, прямо на каменный выступ карьера, он как ни в чем не бывало вернулся к себе в музей. Там он взял со стола трубку и кисет Эрика и принялся с бесконечной нежностью поглаживать их. Прошло немало времени, прежде чем он аккуратно положил их на полку и нехотя вернулся в сад. ЗЕЛЕНЫЕ МЫСЛИ Перевод. Муравьев В., 1991 г. Преображая все явленья В зеленых мыслей затемненье. Марвелл Эту орхидею ему прислали вместе с остальным имуществом друга, погибшего в экспедиции одинокой и загадочной смертью. Или он высмотрел ее на аукционе среди прочего хлама, когда под конец распродавали "разное". Не помню уж, как это в точности было, но либо это было так, либо иначе. Кстати сказать, даже иссохший, бурый, дремлющий корень-саженец орхидеи имел довольно зловещий вид. Со своими растопыренными пучками-отростками он был похож не то на оцепенелую хваткую руку, мерзко шишковатую, не то на злобную физиономию в безобразных бакенбардах. Неужели же вы не догадались бы, что это за орхидея? А мистер Мэннеринг не догадался. Он и читал-то одни каталоги и книги об удобрениях. Он развернул свою покупку с таким благоговением, с каким в наш двадцатый век вообще нелепо относиться к орхидеям или, скажем, примулам, а в случае с эдаким, эдак раздобытым экземпляром подобное благоговение было идиотским, безрассудным и гибельным. И по своей пресловутой бестолковости он поместил орхидею в смотровую, в теплицу, пристроенную к южной стене его приземистого краснокирпичного обиталища. Здесь он всегда содержал самые интересные приращения к своей коллекции, особенно слабые и болезненные растения, потому что из его кабинета в теплицу вела стеклянная дверь и эти растения, слабые и болезненные, в случае чего немедля обеспечивались постоянным присмотром и заботливым уходом. Но этот саженец оказался не из слабеньких. Прянули толстые, упругие стебли, разбрасывая веером темную зелень глянцевитых листьев, и вскоре орхидея разрослась во все стороны, заполонив столько места, что сначала одного, потом другого, потом всех ее соседей пришлось переселить в дальнюю, садовую теплицу. Сущий хмель - как выразилась кузина Джейн. Еще прежде листьев с концов стеблей пучками свесились длинные усики непонятного назначения. Мистер Мэннеринг полагал, что это скорее всего рудиментарные органы, пережиток того времени, когда растение было вьющимся. Но где же это видано, чтобы рудиментарные усики бывшего вьющегося растения были бы настолько, на полстолько или на четверть столько толстыми и прочными? Прошло немало времени, пока среди пышной листвы появились россыпи крохотных бутончиков. Вскоре распустились цветочки, меленькие и гаденькие, точь-в-точь мушиные головки. От всякой вальяжной орхидеи естественно ожидать крупных зловеще ярких цветов, как морские анемоны, китайские фонарики или зев гиппопотама; а уж если эта орхидея вдобавок неизвестна науке, то, по-моему, с полным правом можно требовать за те же деньги ядовитого, дразнящего благоухания. Но мистер Мэннеринг был на все согласен. Собственно говоря, помимо восторженной радости открывателя и крестителя новой разновидности орхидеи он испытывал лишь слабый естественнонаучный интерес по поводу столь разительного сходства этих жалких цветочков с мушиными головками. Может быть, они таковы затем, чтобы приманивать мух в качестве пищи или опылителей? Но тогда почему они подобны именно головкам? Через несколько дней исчезла кошка кузины Джейн. Для кузины Джейн это был страшный удар, но мистер Мэннеринг в глубине души не очень огорчился. Он не любил кошку, потому что стоило только сделать маленькую вентиляционную щель в стеклянной крыше, как эта тварь ухитрялась протиснуться внутрь - тепло ее, видите ли, привлекало, - и поломала она там уйму нежных побегов. Но не успела кузина Джейн и двух дней прогоревать, как произошло событие, столь захватившее мистера Мэннеринга, что он совершенно перестал выражать соболезнование горю кузины или с кротким лицемерием осведомляться за завтраком, не нашлась ли кошка. На орхидее завязался новый и странный бутон. Стало вполне очевидно, что цвести она будет двояко - такое встречается в фантастических уголках растительного мира - и что новый цветок будет весьма отличен по размеру и по характеру от прежних. Бутон все набухал и набухал и сделался с кулак. И тогда-то, в самое неподходящее время, мистеру Мэннерингу пришлось отправиться в город по делу крайне Неприятному и крайне огорчительному. Его негодяй племянник снова попал в историю - на этот раз так попал и в такую историю, что понадобилось все великодушие, а заодно и все влияние мистера Мэннеринга, чтобы вытащить из беды этого пропащего молодого человека. Более того, как только мистер Мэннеринг оценил ситуацию, так он тут же сообщил блудному родственнику, что впредь пусть на него не рассчитывает, что его пороки и его неблагодарность. искоренили всякую приязнь между ними и что хотя рука помощи протянута ему в последний раз, но сделано это лишь в память его матери, а отнюдь не потому, что его дядя сколько-нибудь верит в его раскаяние или исправление. И сверх того, он, чтобы облегчить душу, написал кузине Джейн, очертив ей положение вещей и добавив, что не видит иной возможности, нежели отсечь молодого человека от семейного древа. Когда он вернулся в Торки, кузины Джейн нигде не оказалось. Это было чрезвычайно досадно. Из прислуги они держали одну кухарку, очень старую, очень глупую и очень тугую на ухо, а к тому же слегка помешанную, так как мистер Мэннеринг многие годы во всяком разговоре с нею обязательно и настоятельно напоминал, что она должна всегда, при любых обстоятельствах поддерживать жар в большой кухонной печи на определенном уровне. Ибо от этой печи зависел не только водообогрев дома; она разогревала трубы отопления смотровой, куда приходящий садовник, обслуживавший прочие теплицы, доступа не имел. В конце концов, кухарка привыкла считать себя истопником и находить в этом свой главный raison d'etre {Смысл существования(фр.)}, так что если какой-нибудь вопрос и пробивался сквозь стену ее глухоты, то ее глупость вкупе с помешательством тут же как-нибудь относили его к топке печи - и уж тем более когда с нею заговаривал мистер Мэннеринг. Ему удалось разузнать только то, что кухарка сразу же сообщила, а именно - что его кузины три дня как нет, что она уехала и слова не сказала. Мистер Мэннеринг недоумевал и негодовал, но будучи человеком собранным, он счел за благо отложить дальнейшие расспросы, а прежде восстановить свои силы после долгого и утомительного путешествия. Чтобы вытянуть хоть что-нибудь из старой кухарки, нужно было запастись энергией; и все-таки могла еще обнаружиться записка. Естественно, по пути в свою комнату мистеру Мэннерингу надо было заглянуть в теплицу, просто удостовериться, что с его драгоценной орхидеей ничего не случилось за время безрассудной отлучки кузины Джейн. Едва отворив дверь, он сразу же увидел бутон: тот вырос до размеров человеческой головы. Скажем не преувеличивая, что мистер Мэннеринг так-таки прирос к месту на целых пять минут, не сводя взгляда с удивительного бутона. Однако, спросите вы, почему же он не заметил на полу ее одежды? Дело в том, что (как бы это поделикатнее) одежды ее на полу не было. Кузина Джейн - о, дама, конечно, весьма почтенная во всех отношениях, да и возраста довольно почтенного (давно за сорок), - старательно исполняла новейшие предписания насчет обоюдной культуры тела и души - шведские, немецкие, неоэллинские и тому подобные. А в орхидейной было как нельзя более тепло. Словом, я продолжаю. Мистер Мэннеринг наконец оторвал глаза от исполинского бутона и решил пока что вникнуть в тусклые будничные мелочи. Тело его покорно взошло по лестнице, но сердце, ум и душа пребывали возле орхидеи в немом обожании. И хотя к первому ее жалкому цветению он отнесся философически безразлично, теперь его, как и нас бы с вами на его месте, восхитил новый, неимоверный бутон. Куда как естественно, что, принимаючи ванну, мистер Мэннеринг восторженно воображал расцвет своей ненаглядной зеленой крестницы. Это будет, конечно же, самый пышный на свете цветок, причудливый, как сон, или же, напротив, поразительно простой. Лепестки его раскроются плавно, как руки балерины-или это будет похоже на солнечный восход. Ах, она, может быть, распускается сию минуту! У мистера Мэннеринга не стало никакого терпения; он поднялся из воды в облаке пара, набросил свой купальный халат и поспешил в теплицу, даже не вытершись как следует, хотя и был подвержен простуде. Бутон еще не распустился; он по-прежнему вздымал свою плотную головку среди лоснистой, упитанной листвы - и мистер Мэннеринг заметил теперь то, на что прежде не обратил внимания, - как буйно разрослась орхидея. Он вдруг с изумлением понял, что огромный бутон - вовсе не тот, который завязался до его отъезда. Тот был гораздо ниже. Так где же он? Ага, его скрыла молодая лиственная поросль. Он раздвинул ее и обнаружил расцветший бутон. При виде этого цветка изумленный мистер Мэннеринг оцепенел и даже, можно сказать, остолбенел, ибо факт тот, что он прирос к месту, не сводя глаз с цветка, на целых пятнадцать минут. Цветок являл собой копию головы пропавшей кошки кузины Джейн. Сходство было такое точное и живое, что через пятнадцать минут мистер Мэннеринг вознамерился поднять сброшенный халат и запахнуться в него, потому что он был человек благопристойный, а кошка, слывшая поначалу котом, оказалась совершенно женского пола. Я это к тому, что вот сколько выразительности, экспрессии, presence {Присутствия духа (фр.).} - называйте, как хотите, - имела в себе эта цветочная кошачья морда. Однако хотя он и попытался поднять свой халат, но было уже поздно. Он и шевельнуться не мог. Свежая пышная листва незаметно сомкнулась вокруг него; повсюду впились вовсе не рудиментарные усики; он слабо вскрикнул раз-другой и обмяк: с этого места мистер Мэннеринг как таковой выбывает из нашей истории. Мистер Мэннеринг погрузился в обморок, в такое глубокое беспамятство, что лишь за провалом вечности забрезжили в его мозгу первые слабые проблески сознания, завязи нового бутона. Прошло никак не меньше двух или трех дней, покуда комок органического вещества, сначала почти бесформенный и вовсе бесструктурный, вызрел до того, что мог именоваться мистером Мэннерингом. Эти дни, которые во внешнем мире миновали довольно быстро, слегка волнительно и не без приятности, для смутно зреющего в бутоне сознания оказались краткой историей возникновения человека, сводкой множества эпох. Происходил процесс, подобный развитию зародыша. Наконец существо, гонимое из глубины до нелепости сжатой перспективы веков, замедлило бег свой и почти остановилось в настоящем. Оно стало опознаваемо. Семь возрастов мистера Мэннеринга сменились, как серия крупных планов в научно-популярном фильме. Его сознание определилось и прояснилось. Набухший бутон был готов распуститься. Полагаю, что в этот момент мистер Мэннеринг в точности походил на пациента, который, очнувшись после наркоза и рассеивая смутные видения, жалобно спрашивает: "Где я?" Затем бутон распустился, и он понял, где он. Он был в теплице, но теплица предстала в незнакомом ракурсе. Вон, за стеклянной дверью, виднелся его кабинет. Вот, внизу, торчала кошачья голова, а вот, рядом с ним, была кузина Джейн. Он не мог вымолвить ни слова, но и она тоже не могла. Это было, пожалуй что, и неплохо. Хотя бы потому, что иначе ему пришлось бы признать ее правоту в давнишнем споре: она всегда утверждала, что его увлечение "этими ненормальными цветами" добром не кончится. Следует признать, что поначалу мистера Мэннеринга не очень расстроил такой чрезвычайный жизненный переворот. По-моему, дело в том, что его занимали не частные и не личные вопросы, а более широкие, более общие, можно так сказать, биологические аспекты своего преображения. А в остальном - раз уж он стал растением, то и реакция его была растительная. Неспособность к передвижению, например, ничуть его не тревожила, равно как отсутствие туловища и конечностей или, скажем, непоступление в организм бекона с чаем, сухариков с молоком, обеденных котлет и тому подобного, хотя все это рот его поглощал свыше полувека. Теперь, однако, поток этот заменился притоком снизу, мягким, постоянным, едва заметным питанием. Таким образом, все мощное воздействие физической стороны на духовную склонялоего к невозмутимости. Но физическая сторона не единственная. Не будучи более человеком, он все же остался мистером Мэннерингом. И, по мере убывания его научного интереса к происшествию, этот парадокс породил нашествие скорбей, в сущности говоря, субъективных. Его, например, задевала мысль, что теперь не будет никакой возможности дать имя орхидее или написать о ней статью; хуже того, в уме его угнездилось пакостное убеждение, что как только судьба его обнаружится, так его самого обозначат и классифицируют, о нем напишут статью, даже, может быть, не очень научную, а критическую и полемическую. Как и все собиратели орхидей, он был непомерно робок и чувствителен, тем более в нынешнем своем состоянии: он едва удержался, чтоб не завянуть. Больше всего приходилось опасаться, что его пересадят невесть куда, на сквозняк, чего доброго, даже на проход. Выкопают! Ух-х! И крупная дрожь пробежала по густолиственному ответвлению мистера Мэннеринга. Внизу стебля возникли какие-то неясные ощущения; сообщились они и купам нижней листвы - это было похоже на чувство спины, сердца и конечностей. Он стал подобием дриады. Однако же солнце пригревало на славу. Теплица полнилась сытным запахом разогретой, вкусной земли. Трубы имели такое специальное приспособление, подпускающее теплый пар. Мистер Мэннеринг начал понемногу разнеживаться, поддаваться laisser-aller {От глагола "se laisser-aller" (фр.) - расслабляться.}. Тут-то до него и донеслось из угла под стеклянной крышей, от вентилятора, назойливое жужжание. Вскоре призвук раздражения смолк, и жужжание стало самодовольным: пчела исхитрилась пролезть в узкую металлическую щелку. Гостья снижалась плавными кругами в недвижном зеленом воздухе, словно в каком-то подводном мире, и уселась отдохнуть на одном из тех лепестков, которые создавали брови мистера Мэннеринга. Затем она переползала с одной черты лица на другую и наконец добралась до нижней губы, которая опустилась под ее уверенной тяжестью, открыв ей путь в рот мистера Мэннеринга. Это, конечно, было довольно странно, однако в общем данное ощущение не явилось ни столь тревожным, ни столь, неприятным, как это могло бы ожидаться. "А что, - подумал растительный джентльмен, - пожалуй, оно даже и соответственно". Но у мистера Мэннеринга скоро пропала всякая охота к сонному анализу своих ощущений: он увидел, что оглетевшая пчела, слегка покружившись, присела прямиком на девственную губу кузины Джейн. Молниеносно озарились в сознании ее родственника начала ботаник