Отказываюсь наотрез. - Жаль, я так надеялась. - Но скажите, как заместитель директора сможет воспользоваться нижней частью чужого туловища? - Привяжет сзади к пояснице и станет вроде жеребца. - Жеребца?.. - А может, проведем эксперимент? - Не могу, противно. - Но почему? У меня в голове никак не укладывалась причина такого отвратительного предложения. Что это - враждебная выходка? Или просто непристойная шутка? Отговорившись необходимостью продолжить работу с магнитофонными записями, я с трудом вырвался из комнаты. Нет, я не верил ни ее выдумке с привязанной частью туловища, ни тестам по совместимости - хотелось, зажав нос, бежать прочь от этого зловония. Я уже писал, что именно заместитель директора и был человеком-жеребцом. Неужели секретарша сказала правду и врач в самом деле разрезан пополам, став нижней частью жеребца? Может быть, кто-то специально распускал такой слух? Позже я узнал, что врача просто перевели в другое отделение, но точны ли эти сведения, не знаю. Так или иначе, заместитель директора действительно был жеребцом. И значит, существовал чей-то труп, у которого он украл нижнюю часть. Итак, к тому времени, когда я приступил к записям в первой своей тетради, главный охранник был уже мертв. Вполне естественно. Разве можно остаться в живых, когда уцелела лишь нижняя часть тела? Верхняя же была кремирована и с почестями погребена на больничном кладбище. По буддийскому обычаю ей было дано посмертное имя, и, как заслуженный сотрудник клиники, она удостоилась официального некролога. Отныне в глазах всех она была вполне добропорядочным покойником. Это случилось на исходе второго дня. Под аккомпанемент непристойных шуток медицинских сестер перед заместителем директора, который безмолвно склонился над телом врача, получившего такие серьезные травмы, что восстановить функции основных органов оказалось невозможным, вдруг появился труп главного охранника, безмерно гордившегося своими мужскими достоинствами, - вот уж поистине к переправе - лодка. Говорили, будто у него была какая-то хроническая болезнь, но на самом деле он просто страдал эпилепсией; короче, никакого освидетельствования не проводили, и труп, пока он был еще свежий, разрезали пополам. Нижнюю часть подвергли тщательной обработке и создали особые условия, обеспечивающие ее сохранность, чтобы жеребец мог в любой момент воспользоваться ею в качестве дополнительной части тела. Но возможно ли в данном случае говорить о смерти в общепринятом смысле слова? Если пользоваться терминологией клиники - да, можно, однако, прибегая к моей терминологии, произошло явное убийство. Ну да пусть в этом разбирается полиция. Если будет необходимо, я, как очевидец, готов выступить в качестве свидетеля. Я только что вошел в кабинет главного охранника за новой бобиной (двадцать третьей по счету). Склонившись над бухгалтерской книгой, он подводил недельный баланс сбыта магнитофонных записей. Вдруг без стука ворвались пять стриженых юнцов в спортивных трусах. Четверо схватили главного охранника за руки и за ноги, а пятый прижал к его лицу подушку с кресла. Никто из них не произнес ни слова - видно, в убийствах они поднаторели. Всего полмесяца назад я прочел в газете, что удушение с помощью подушки в последнее время особенно модно среди профессиональных убийц. Следующая очередь моя - мелькнула мысль, и мои мышцы, которыми я еще днем так гордился, съежились, как вяленые иваси, и замерли. Но юнцы не обратили на меня никакого внимания. Ловко взвалив на плечи труп, они погрузили его на каталку, стоявшую в коридоре, и чуть не бегом - нога в ногу - увезли. Тотчас зазвонил телефон - секретарша: - Все прошло прекрасно. - Опять ваших рук дело?.. - Нужно теперь подумать о преемнике. Хотите, я рекомендую вас? На том конце провода завопили мужчины, будто их подхватила лавина и несет в кромешную бездну. Наверно, она звонит из дежурного помещения охранников в подземном этаже. Может быть, прибыли юнцы с трупом? Женщина раздраженно закричала в ответ, связь прервалась. Но мне ее раздражение показалось притворным, скорее всего они сговорились создать впечатление, будто между ними нет согласия. Интересно, чем она привлекла на свою сторону охранников? Допустим, у нее была цель - отомстить за изнасилование. Но это случилось так давно, и трудно даже вообразить, будто ей лишь сейчас удалось наконец уломать сообщников. Может быть, брань, с которой главный охранник набросился днем на юнцов, разожгла их гнев? Форменная одежда - спортивные трусы, коротко стриженные головы, занятия каратэ, полная согласованность действий... если заставить таких действовать против воли, жди мятежа. Мне говорили, ими верховодит юноша (сын больничного садовника, страдающего базедовой болезнью), - заняв положение лидера, он не терпит постороннего вмешательства. Главный охранник сперва показался мне человеком замкнутым и недоверчивым. Но теперь я понимаю: впечатление это возникло из-за его необщительности, часто свойственной инженерам, он был скорее неловким, даже в чем-то ограниченным человеком и, кроме обеспечения системы подслушивания и расширения сбыта кассет, держал в голове одно - завоевать благосклонность секретарши. Я общался с ним всего два дня, и мне, право, жаль, что нам не удалось сойтись поближе. Его мягкое кресло вращалось тихо, без малейшего шума. Честно говоря, меня охватил страх. Еще страшнее стало потом, когда я узнал, что все было сделано отнюдь не по указанию заместителя директора. Как теперь рассказать этой бедной девочке из восьмой палаты, судорожно сжавшей тонкие сухие губы и что-то беззвучно шепчущей во сне, о трагической судьбе ее отца? Как бы там ни было, но с превратившимся в жеребца заместителем директора я не позволю ей встречаться, нельзя допустить, чтобы они встретились. Жеребец упрекал меня: слишком, мол, я тяну с записками, напрасно трачу время. Но это вполне естественно. Могу ли я написать о подобном безумии и никого не задеть? Меня вынуждают подтвердить алиби жеребца, но должен ли я это делать? Нет, меня теперь голыми руками не возьмешь. Трудно поверить, но, по-моему, я сейчас близок к тому, чтобы взять власть в клинике в свои руки. Наутро после убийства состоялось чрезвычайное заседание Совета, и я был единогласно назначен главным охранником. Решение это еще не успели оформить официально, но секретарша по собственному почину вернула моему халату споротые черные полосы - всего их теперь три, - и все убеждены, что я таковым являюсь. Я не чувствую ничего, кроме страха и обреченности, овладевающих мной при виде того, как огромная система подслушивания, неустанно поглощающая все новую и новую информацию, функционирует по-прежнему, хотя больше никто не управляет ею. Какие только типы не попадаются здесь среди больных: одним система эта доставляет какое-то извращенное удовлетворение - перед невидимыми подслушивающими устройствами они без конца предаются безжалостному саморазоблачению; другие, прикрепив ультракоротковолновый передатчик к телу, превращаются в источник звуков, воспроизводящих во всеуслышание их естественные отправления. За каких-то три дня, проведенных у ретрансляторов, я познакомился с сотнями подобных индивидуумов - мужчин и женщин. Я еще не постиг, как пользоваться всей полнотой своей власти. Но именно эта власть скоро позволит мне заставить любого в клинике пресмыкаться передо мной. Бывший главный охранник, как мне кажется, не отдавал себе в этом отчета, а ведь никаких особых мер предпринимать и не нужно - власть есть власть. Каждый станет ловить выражение моего лица, а я, отвернувшись, постараюсь скрыть его - этого будет достаточно. Отныне мне докладывают повестку дня заседаний Совета. Не заставили себя долго ждать и осведомители, и анонимные письма. Вот и сегодня во время перерыва у входа в столовую один коллектор передал мне отпечатанную на множительном аппарате листовку. Коллектор - это соглядатай с высокочувствительным ультракоротковолновым приемником за плечами, он ловит случайные радиопередачи. Поскольку стало обычаем вделывать миниатюрные передатчики в стены домов, в туалетные столики, в подошвы туфель и ручки зонтов, собирать поступающую от них информацию удобнее всего, передвигаясь по территории клиники, - это позволяет принимать определенную ее часть, которая из-за особенностей расположения некоторых передатчиков ускользает от централизованного наблюдения, ведущегося из кабинета главного охранника. В первую очередь речь идет о комнатах в подземных этажах железобетонных зданий, не имеющих выхода наружу, или специальных хранилищах, выложенных оцинкованными или стальными листами. Именно такие места - "охотничьи угодья" коллекторов. Да и сам покойный главный охранник, когда к нему как к инженеру обратилась за помощью лаборатория лингвопсихологии, был одним из обыкновенных коллекторов, а затем уже, после начала эксперимента, он заключил контракт с четырьмя или пятью самыми умелыми коллекторами и стал получать от них магнитофонные записи. Хотя подслушиванием занимается каждый, кому не лень, только к коллекторам относятся с неприязнью, как к тайным осведомителям. Такова оборотная сторона власти. В листовке не было ничего особенного. Верхняя половина была заполнена штриховым рисунком. Черный шар с множеством дыр, и в каждой - голова. Шар, судя по всему, вращается, и центробежная сила вытолкнула наружу туловища человечков в самых естественных позах. Один бежит, другой печатает на машинке, третий устроился на унитазе, четвертый погружен в вязание кружев... рисунок в целом напоминает то ли старинную мину, то ли клубок сплетенных тел с общей огромной головой. В нижней части нечто вроде воззвания: "Каждый одинок. Тебе страшно быть здоровым? Ты не смеешь громогласно произнести слово "выписка"? Слово, которое в старину встречалось букетом цветов. Выписка! Решись и выкрикни это слово. Давайте выпишемся спокойно и без промедления. Союз борьбы за ускорение выписки из клиники". Возможно, мной руководит чрезмерная подозрительность, но, мне кажется, я могу, пускай весьма приблизительно, представить себе, чем вознаградила юнцов эта женщина за убийство главного охранника. Она появилась лишь на следующий день, уже ближе к полудню. С приказом о моем назначении, чековой книжкой и пакетом, в котором лежала печать, она вошла мелкими шажками, шаркая и чуть приседая - ей было, наверно, не по себе, - отчего она казалась ниже ростом, лицо какое-то несвежее, даже грязноватое, а веки и кончик носа неестественно бледные. Я не мог не дать волю своему воображению. Если она отдала свое тело на потребу всем пятерым юнцам, это не могло не отразиться на ее внешности и походке. Допустим, все произошло именно так, как я представлял себе, тогда ее возможности разделаться со мной безграничны. И, стало быть, я беспечно брожу вокруг бомбы, готовой вот-вот взорваться. Когда я, дождавшись темноты, выйду отсюда, тетрадь, пожалуй, лучше оставить здесь. В стенах и потолке полно трещин - более надежного места для тайника не найти. Подробный план местонахождения тайника я вложу в конверт и отправлю верному человеку... (Девочка проснулась. Я поднимаю спинку кресла-каталки. В глаза бросаются происшедшие в ней перемены - появилась мягкость линий, свойственная зрелой девушке, когда я подал ей судно, она обняла меня за шею. Волосы ее пахли вареными стручками гороха. Она ела бананы, запивая их теплой водой из термоса. На моих часах - два сорок шесть. Но вдруг завыла сирена - возможно, это означает, что сейчас уже три часа. Отдыхавший недолго оркестр опять заиграл. Что он играет, понять нельзя - звук искажается, отражаясь от стен бесконечных подземных переходов.) Итак, на чем я остановился? Ах да, на том месте, когда жеребец набил полный рот суси. - Вот видите, теперь она обратила внимание на вас. И предложила участвовать в эксперименте. - При чем здесь эксперимент, во всяком случае, я... Прожевав суси, жеребец запил их остатком пива и громко похлопал себя по животу - будто на пол швырнул мокрую тряпку. - Стоит набить живот, голова просветляется. Он вставил в стереофонический магнитофон, на вид весьма дорогой, заранее приготовленную кассету, лежавшую на горке. - Не нужно, мне сейчас не хочется слушать. Жеребец на мгновение опешил, потом, прикрыв рот, смачно рыгнул. - Не беспокойтесь, вас это ни к чему не обязывает, прослушайте начало той самой кассеты. Разве вы не хотите еще раз вникнуть во все, связанное с похищением пилюль и общением с вашей женой... разумеется, речь идет лишь о предполагаемых фактах... Он включил магнитофон. Какой-то постоянный звуковой фон... Слышится шарканье легких туфель на резиновом ходу, оно приближается... вдруг становится отчетливым... звуковой фон исчезает... - Качество звука явно изменилось, что вы об этом думаете? Видимо, при автоматической системе настройки, едва обрывается звук от ближайшего к микрофону источника, легче улавливать отдаленные шумы - думаю, здесь и происходит такое явление. - Мне тоже так кажется. - Эти звуки улавливает микрофон, установленный в аптеке на задней стенке шкафа, где хранились те самые пилюли. - Что же там происходило? - Мне кажется, переставляли коробки с лекарствами. Микрофон очень чувствительный и установлен рядом - отсюда и шум. - И кто-то, заслышав шаги, притаился? - Да, поэтому слышны только приближающиеся шаги... Шаги приближаются... замирают... резкий металлический скрип... - Это, наверно, дверь. - Со стороны аптеки она открывается без ключа. Сухой короткий удар... и сразу - резкий звук падения чего-то тяжелого... - Нападение преступника? Жеребец выключил магнитофон и почесал подбородок. Под сизой небритой щетиной обозначился шрам. - Как ни печально, такая возможность наиболее вероятна. - Но тогда закричали бы. - Мне тоже так кажется. Но не исключено, что они знают друг друга. - Почему же тогда сразу раздался звук, будто упал человек? - Можно предположить, что упал мешок с содой или крахмалом. - Возможно и совсем другое объяснение. В тот самый момент жена подошла к аптеке, надеясь одолжить у кого-нибудь десятииеновую монету. Увидев там человека, она, естественно, не проявила никакого беспокойства, и преступник с невинным видом открыл ей дверь и пригласил войти... - Не исключено: без всякого опасения она заходит в аптеку, и тут на нее обрушивается удар... Жеребец поднял над головой руку и, с маху ударив по столу, недовольно поморщился. Стакан упал на пол, но не разбился. Ковер, видно, толстый. - Ну а насчет похищения пилюль у вас есть какие-нибудь предположения? - Меня спрашивать нечего. Вы теперь главный охранник. - Бросьте паясничать. Вы должны знать еще кое-что. - Да, у меня есть некоторые предположения. Но это еще не факты. Если же говорить о совершенно определенных уликах, это - магнитофонная лента, которую мы с вами только что слушали. - Но бывший главный охранник явно кое-что утаил. - Почему вы так думаете? - А вам самому не кажется, что за утайку-то его и убили - заткнули рот? - Да-да. Ловка женщина - одним выстрелом двух зайцев... Что ж, вполне возможно. - Существует же где-то юбилейная комиссия. - Мне об этом ничего не известно, я с ней никак не связан. - А ведь она назначена Советом... - Что-то я краем уха слышал. Приветственное слово по случаю юбилея обычно поручают мне. Я, жеребец, для этого и существую. Ну а сама подготовка к празднованию юбилея... В общем, Совет, как правило, придерживается линии невмешательства. - Но это же официальный праздник. И кто-то должен всем распоряжаться. - Если такой человек существует, то это скорее всего вы. - Помогите мне встретиться с директором клиники. - Не говорите чепухи. - Ливень усилился. Жеребец, глядя в окно, потянулся и сцепил пальцы на затылке. Потоки дождя бежали по стеклу, колеблясь, как языки пламени. Таким же зыбким казалось и лицо жеребца. - Разве кто-нибудь способен охватить все происходящее в клинике? Хотелось бы верить, что это возможно. Хотелось бы верить... Но кто знает. Да ведь от того, что здесь творится, с ума сойдешь. Даже просто сказать об этом не наберешься смелости. Тем более если речь зайдет о директоре клиники... Сколько лет не задавали такого вопроса, не задавал его и я. Иногда по ночам, наедине с самим собой, я думаю о нем. Может быть, именно сейчас в каком-то уголке клиники директор с беспокойством размышляет обо мне, не ведая о моем местожительстве, специальности, имени да и о самом моем существовании... - Попробую-ка повнимательней разобраться, не уловили ли подслушивающие устройства чего-либо нового о празднике. - Это прекрасно. - Жеребец повернулся к мужчине, выражение его лица смягчилось. - В вашем положении нужно слушать все подряд, без разбора, как это ни обременительно. Вы ведь теперь главный охранник. И должны быть в курсе всего. Даже если это не удастся, делайте вид, будто вам все известно, заставьте окружающих поверить вам. - Я связан по рукам и по ногам. И это прекрасно знают те, кто скрывает мою жену, независимо от того, хотят они защитить ее или обидеть. - Нужно, наверно, добиться их молчаливого согласия на ваше назначение. - Сложное дело. Жеребец вынул из шкафчика бутылку виски и два небольших стакана. Наполнив их до краев, он торжественно поднял свой стакан и опрокинул в рот, будто запивая огромную пилюлю. - Выпейте-ка со мной. Воду налейте в стакан из-под пива. Может, теперь разрешите взглянуть на ваши записки? Торговаться и дальше было бессмысленно. Ведь жеребец сообщил мне обещанные сведения. И я уяснил одно - в исчезновении жены из приемного покоя нет ничего загадочного. Однако, напав наконец на след жены, я разволновался куда меньше, чем ожидал. Но зато овладевавшее мной беспокойство медленно и неуклонно прибывало, как вода в дырявой лодке. Во всяком случае, с похищением пилюль жена была связана чисто случайно, а главный вопрос - почему без всякого вызова прибыла "скорая помощь" - остался без ответа. Моя жена точно провалилась во тьму бездонной пещеры, и пока сквозь прорезавшуюся крохотную щелку разглядеть, где она, совершенно невозможно. - За два вечера вы дошли лишь до этого места?.. - спросил жеребец ехидно, читая конец записок. - Вы еще даже не добрались до своей комнаты. А дальше - столько всего, о чем и писать-то непросто. Я ответил ему в тон: - А дальше - столько всего, о чем вы хотите узнать. Жеребец рассмеялся с невинным видом и снова налил виски. - Разумеется. Я думаю, вы продолжите эту работу? - Не знаю, что и делать. - Прошу вас. Завтра празднование юбилея, и я буду очень занят. - Вы меня не обманываете? - В чем? - Пообещав переправить записки моей жене... - Зачем же обманывать? - Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой. Все, что вы говорите... - Согласись вы с самого начала сотрудничать со мной, никаких проблем не возникло бы. Вдруг голос его дрогнул. Подбородок натужно задвигался, будто он затолкал в рот пяток жевательных резинок, кончик носа побелел. Его возбуждение, видимо, передалось и мне - от груди к рукам пробежала электрическая искра. - Я вообще жалею, что сотрудничал с вами; нет, нет, я не шучу. - Если вам не хочется писать, можете сообщить мне обо всем устно. - О чем же?.. - Разве не ясно? О том, что я жажду узнать. - О моих сексуальных возможностях? Жеребец неожиданно ухватил за горлышко бутылку виски и грохнул ею по столу. Помня, должно быть, как он недавно ушиб руку о стол, жеребец решил воспользоваться бутылкой. Она почему-то не разбилась, а по мраморной столешнице побежала полукруглая трещина. Нажав на стол, он соединил ее края. - Теперь на любой бензоколонке можно купить хороший клей. - Только не говорите, что вам ничего не известно. - Жеребец коротко вздохнул и сжал зубы. - Речь идет о больной из восьмой палаты. О том дне, когда удалось восстановить функции нижней части тела вашего предшественника и добиться полного соединения его нервных окончаний с моими. Бесконечные консультации с сотрудниками отделения искусственных органов и сотрудниками отделения нейротехники, оказавшими мне всестороннюю помощь, затем совместный обед - все это заняло массу времени, и, когда я вернулся в восьмую палату, помнится, шел уже десятый час. Ее кровать была пуста. А ведь именно в тот день я превратился в жеребца. Девочка должна была меня ждать. Кто-то ее увел - это несомненно. - Вы хотите сказать, что преступник - я? - Самые серьезные подозрения падают, конечно, на вашего предшественника. Он был ее родным отцом, с больными ничего общего не имел и вдобавок не одобрял наших с ней отношений. Но как, при всем желании, заподозрить человека, от которого осталась лишь нижняя часть тела? Да и потом, у него алиби. Он тогда чуть не весь день старательно прикреплял к окончаниям моих двигательных нервов платиновую проволоку с кремниевым покрытием. - Вы говорите о ваших отношениях, но ей же всего тринадцать лет, этой девочке... - Вы превратно поняли мои слова. - Если я у вас все время на подозрении, почему было не сказать об этом ясно и определенно? Глупо. Заставили меня зря потратить столько времени на донесения... - Видите ли, я то верил, то сомневался. - Ну что ж, мне, пожалуй, пора. - Нет, так не пойдет. То, что преступник вы, сейчас уже факт неопровержимый. - У вас есть доказательства? - Есть, причем сколько угодно. - Жеребец стукнул тетрадью по столу, но было видно, он слегка переигрывает. - Здесь все написано. - Сомневаюсь. - Во всех своих тетрадях вы намеренно указываете место, где сделаны записи. Слишком уж это нарочито. Позвонив вам сегодня - договориться о встрече, я застал вас дома, что случается крайне редко, обычно вы задерживаетесь на работе. А вот ни вчера, ни позавчера вас дома не было. И ночевали где-то в другом месте. Мы с секретаршей пытались разыскать вас, и не пробуйте изворачиваться, не выйдет. - Чего же не выследили? - Вы огорошили нас своим быстрым бегом. - Вся сила в туфлях для прыжков. Не угодно ли заказать такие же, сэнсэй? - Сдаюсь. Но, прошу вас, этой девочке необходим серьезный уход. Прошло уже почти три дня. - Нет, только два. - Болезнь ее называется "таяние костей"; кости исчезают - ужасно! Малейшее ослабление медицинской помощи, и под действием тяжести тела начинается укорачивание. Если произойдут необратимые изменения, будете виноваты вы. Прошу вас, умоляю. С каким трудом я превратился наконец в жеребца - неужели впустую? - Бросьте причитать - вам это не к лицу. - Утренний тест показал, что мои мужские качества значительно возросли. Присутствовавшая медсестра и та захлебнулась от восторга. - Вы можете использовать в качестве партнерши кого угодно - вашу жену, секретаршу, медсестру. - Кончайте свои непристойности. Вам, видно, этого не понять. Для меня девочка из восьмой палаты незаменима... - Единственное, что вы получили, - возможность подглядывать за тем, что она делает. - Физическая близость меня интересует меньше всего. Для меня это вопрос философский. Хороший врач - хороший больной - вам такое высказывание известно? - А я думал, для вас суть в физической близости. - Врач издревле обречен страдать духовной ущербностью. - Жеребец заговорил с быстротой паука, ткущего паутину. Но я ощущал какой-то разрыв между его словами и мыслями. - Обязанность его вовсе не в том, чтобы сочувствовать боли пострадавшего, - он должен остановить кровь, продезинфицировать рану, забинтовать ее. Он видит в пострадавшем не человека, получившего ранение, а рану, полученную человеком. Когда врачу, с этой его привычкой, вдруг попадается больной, предстающий перед ним человеком, он выходит из себя. И чтоб не выводить его из себя, больному надо перестать быть человеком. Постепенно врач обособляется от всех, становится одиноким, ожесточается и все больше отдаляется от людей. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что предубеждение против больного - непременное качество, позволяющее стать знаменитым врачом. Подобное одиночество врача как раз и позволяет ему быть истинно гуманным, и это не парадокс. Только человек, противясь принципу выживания наиболее приспособленных, то есть естественному отбору, окружает заботой слабых и больных и гарантирует их существование. Герой погибает, а слабый живет. Фактически, уровень цивилизации может быть вычислен по проценту никудышных людей, входящих в данное общество. Был, кажется, даже один политолог (имени его я не помню), который дал такое определение современности: "Век больных, опирающийся на больных, для больных". И нечего роптать на порочность нашего века. Больной имеет право требовать от врача одиночество. Если же, несмотря ни на что, врач решается бежать от одиночества - ничего не поделаешь, он одновременно становится больным и как бы двуликим. Я лично готов пойти на это. Потому-то, честно говоря, и не роптал из-за своей импотенции. Это - истинная правда. Скорей я заслуживаю жалости, ибо мое бессилие - свидетельство сближения с больными. - Неубедительно. Не вы ли сами говорили, что и у больных, по мере того как они становятся настоящими больными, наблюдается повышение чувственности. - С этого я и начал. Действительно, огромное количество примеров, полученных путем подслушивания, убеждает: существование такого явления следует признать объективным фактом. Среди настоящих больных, похоже, нет импотентов. Даже во время болезни. В чем причина? Возможно, это связано со структурой общества больных. В тюрьме или казарме откровенно непристойные рассказы - ключ к взаимопониманию. Успешному заключению торговой сделки очень часто способствует так называемый эротобанкет. А мало ли примеров, когда супруги, охладевшие друг к другу, делают вход в спальню платным и таким путем преодолевают кризис в своих отношениях. В общем, куда ни глянь, везде перестройка человеческих отношений происходит с помощью секса. Разумеется, общество больных отличается от тюрьмы или казармы. И не потому, что здесь нет нужды скрываться от людей и не существует опасности разрушения человеческих отношений. Дело в том, что в его структуре где-то спрятан, несомненно, секрет облегчения бремени, отыскания стержня человеческих отношений. Что представляет собой больной? В чем его сущность? Совершенно неожиданно я нашел нужные мне ответы. Во всяком случае, девочка из восьмой палаты заставила меня забыть об импотенции. Она распахнула ворота хлева, в котором томился врач, и увлекла его в общество больных. Ей удалось это лишь потому, что у нее душа идеального больного. Безмерно богатая душа, которой она могла поделиться со мной. Нужно понять ее сердце. Нужно отдать все силы, чтобы сделать свою душу похожей на ее... - Как это ни печально, ваши души нисколечко не похожи... - Идеальный больной... самый лучший больной... человек, который не исцелится во веки веков... дни, проведенные в обнимку со смертью... растение-паразит, обогнавшее ростом другое, давшее ему жизнь... воплощение уродства... чудовище... наконец, человек-жеребец... - Но вам ведь известно, что нижняя часть туловища, которой вы воспользовались, принадлежала отцу этой девочки. - Даже физическая близость достигается не таким путем, в ее основе - стержень человеческих отношений. - Я, видимо, чего-то не понимаю, но ваши рассуждения представляются мне слишком безапелляционными. - Не думаю. Один американский врач открыл, что стремление к близости напоминает зуд. Зуд необходим для того, чтобы механическим способом избавиться от скопления в той или иной части организма биологически чужеродных тел. Кожные рецепторы под воздействием этих биологически чужеродных тел вырабатывают вещество (не помню точно названия) и посылают сигнал в головной мозг, отчего и возникает ощущение зуда. Это ощущение играет роль спускового крючка, вызывая желание почесать определенное место. Так же можно объяснить стремление к близости между мужчиной и женщиной. Но в данном случае все обстоит не столь просто и ясно, возникают некие симптомы, например, "краска на лице". В общем, всем распоряжается мозг. И если не будут устранены сдерживающие факторы, все закончится "краской на лице". Таким образом, если участок мозга, выполняющий роль стража человеческих отношений, не разрешит начать действия, нужды в них не появится. - Но если стремиться к этому, достаточно взорвать сторожевой пост, и все в порядке. - Учтите, вы отняли у меня девочку, а я ведь у вас никого не отнимал. - Какая разница - кто? Клиника отняла. - А может, ваша жена сама подала прошение о допуске ее к участию. - В чем... - В праздничном конкурсе. Стоит прийти к этой мысли, и все сразу становится на свои места. Запись на конкурс проводилась достаточно широко, не исключено, что и похищение пилюль - результат сговора. А вот "скорая помощь", я об этом думал, - здесь чувствуется рука человека, связанного с клиникой и прекрасно знакомого с тем, что в ней происходит. - Вам это, возможно, покажется странным. Но мы с женой совершенно здоровы, и у нас не было ни малейшей необходимости иметь дело с клиникой. - Граница между клиникой и внешним миром не так четко обозначена, как вам кажется. Если ваша жена сама подала прошение, то, даже обнаружив ее местонахождение, вы в дальнейшем столкнетесь с большими трудностями. - Если девочка из восьмой палаты по собственной воле покинет больницу, то, даже обнаружив ее местонахождение, вы в дальнейшем столкнетесь с большими трудностями. - Учтите, местонахождение вашей жены мне не известно. - Учтите, местонахождение девочки мне не известно. Да, мы с жеребцом обменялись хорошими ударами. Жеребец все время стоял, а я сидел на стуле, и мы, даже не пытаясь скрыть прерывистого дыхания, злобно уставились друг на друга. Я первым отвел глаза. Просто контактные линзы сдвинулись с места - никакой другой причины не было. - Видите, я могу только стоять. И мозолить глаза. Жеребец распустил пояс, расстегнул молнию, опустил брюки до самых колен и задрал рубаху. От поясницы почти до колен он был затянут в черный корсет из синтетической резины толщиной миллиметров в пять. Поверхность корсета была опутана сложным переплетением разноцветных проводов, в каждой точке их соединения находился позолоченный ввод. У нижнего края корсета зияла прорезь, как в почтовом ящике. - Посмотрите, способен я на что-либо? - Все ясно, можете подтянуть брюки. Стоило перехватить корсет микрокомпьютерным поясом и присоединить дополнительную нижнюю часть тела к малогабаритным аппаратам поддержания жизненных функций, как сразу же возникало слияние чувственных восприятий. Один раз в три дня корсет сдается для промывания в отделение искусственных органов, но самому снимать его нельзя, а в нем можно лишь стоять или лежать. Если когда-нибудь я буду так великодушен, что прощу жеребца (пока что этого не предвидится), то постараюсь сконструировать для него специальный стул, в котором он сможет отдыхать стоя. Подтягивая брюки, жеребец сказал: - Хорошо. Если вы позволяете себе такие заявления, давайте, как мы договаривались, подвергнем вас испытанию на детекторе лжи. - Не возражаю. По правде говоря, меня очень беспокоило, что будет с девочкой из восьмой палаты, и хотелось как можно скорее отделаться от жеребца. Уже почти пять часов она ждет меня в подземелье. Водой и пищей она обеспечена. Но ей, наверно, тоскливо одной, и, конечно, она чувствует себя покинутой. К тому же, опасался я, дождь может затопить подвальный этаж. Но там вокруг здания притаились преданные секретарше юнцы, только и ждущие моего появления, чтобы выследить, куда я пойду. А местность мне совершенно незнакома, и я не уверен, смогу ли обмануть преследователей. К счастью, жена жеребца, которая была специалистом по детектору лжи, кажется, жила отдельно от него в гостинице, расположенной рядом с лабораторией лингвопсихологии. Аппаратура принадлежит лаборатории, поэтому, естественно, испытание должно проводиться на месте. Лаборатория находилась в белом прямоугольном здании, восточнее главного корпуса, через дорогу от больничного кладбища. Чтобы предотвратить проникновение извне шума и света, здание спроектировано без окон, а вход и выход находятся в подвале. Если бежать оттуда, то, используя пересеченный рельеф кладбища, можно уйти от любой погони. Я не собирался всерьез подвергнуться испытанию. Важно было под каким-нибудь благовидным предлогом избавиться от жеребца и, договорившись с его женой, упросить ее отменить или по крайней мере отложить эксперимент. Как обманулся я в жене заместителя директора! Я счел было ее умной, поскольку, благодаря одной-единственной статье "Логика лжи применительно к структуре, базирующейся на формализации", она сразу же превратилась из заурядной машинистки-больной в сотрудницу лаборатории. Достаточно расчетливая, чтобы, сославшись на импотенцию мужа, поселиться отдельно от него, она представлялась мне лишенной округлостей женщиной, этаким треугольником в платье. Но едва я увидел ее, все мои предположения рассыпались в прах. Прекрасно сложена, миловидна, правда, остренький носик и верхняя губа производили неприятное впечатление. Глаза, серьезные и печальные, похожи на спелые виноградины; голос мягкий, прерывающийся; ворот халата сверкает крахмальной белизной. Я изменил тактику и решил согласиться на испытание. Я жаждал нормальных ощущений, как ныряльщик под водой жаждет воздуха. И не просто спасовал перед фантасмагорией - этим жеребцом и всем, связанным с ним. Я уже не испытывал уверенности в том, что мое собственное зеркало по-прежнему останется незамутненным и будет верно отражать события. Ничего страшного, на худой конец, если вопрос окажется слишком опасным, я откажусь отвечать на него. Она отнеслась ко мне так, как я и ожидал. Откровенно рассказала, почему живет отдельно от мужа. С первого дня супружества они заключили своеобразное соглашение: любую происходящую между ними беседу удостоверять с помощью детектора лжи. Дело было вовсе не в ревности или недоверии друг к другу, а в бесхитростном желании снова и снова убеждаться во взаимной любви. Они стремились исключить любые недомолвки, связанные со словом "ложь", не ради взаимных упреков, а во имя взаимного прощения. Вопреки ожиданиям, все это обернулось против них. День ото дня их интерес друг к другу ослабевал, и в конце концов осталась лишь опустошенность. - Я не могу сказать, что в наших отношениях что-то изменилось. Они - как бы сказать поточнее - стали лампочкой, отключенной от сети. Детектор лжи - штука бездушно-холодная, согласны? Правда - лицо, ложь - изнанка. Во всем происходящем есть лицо и изнанка. - Вообще это ужасно тоскливо. - Компьютеры тоже рассматривают все как плюс или минус. Да или нет. Может, это и хорошо, когда между чувством и разумом нет противоречия. Но что произойдет, если человека лишить такого противоречия? Если исчезнут ложь и правда и останутся одни лишь голые факты... - В логичности вам не откажешь. - Этим-то я себе и противна. У супругов, лишенных прелести свободного общения, исчезло и взаимное влечение. Не с чем соглашаться, не на что возражать - остались одни их сердца, иссушенные, как трупики насекомых. Заместитель директора начал страдать острой импотенцией, и заведующий лабораторией лингвопсихологии помог ей поселиться отдельно. - Пережитое в то время, наверно, и легло в основу вашей статьи "Логика лжи"? - Читали? - Бессмысленно такому человеку, как я... - Например, существует узаконенная социальная ложь: оповещению о начале близости между мужчиной и женщиной дают наименование свадьбы; временный отъезд, чтобы без помех предаться любви, называют свадебным путешествием. Таким образом вуалируется непристойность. Обряды ничем не отличаются от процедуры выдачи водительских прав - придание стабильности стержню человеческих отношений. - Я сегодня уже второй раз слышу о стержне человеческих отношений... - Вы хотите сказать, что третий раз грозит вам сердечным приступом? - Она засмеялась. Проверка аппаратуры была закончена. - Ну как, начнем? - Пожалуйста. Потянулся бесконечный ряд монотонных, отчетливых вопросов. Любите собак?.. Сейчас утро?.. Дождь идет?.. Ели когда-нибудь помидоры?.. Вы чистите зубы перед умыванием?.. Сегодняшний сон был цветным?.. Потом вдруг обрушилась лавина совершенно неожиданных вопросов, заставших меня врасплох. - Вы хотите спать со мной? - Я сидел, не отвечая ни слова, и жена заместителя директора, глядя на волнистую линию, бегущую по бумажной ленте, засмеялась, прикусив нижнюю губу. - О, солгали. - Я же еще ничего не ответил. - Любой ваш ответ будет ложью. - Напрасно обвиняете меня. - Тайная связь - серьезнейшая угроза стержню человеческих отношений. - Задайте мне еще раз этот вопрос. - Вы хотите спать со мной? - Да. - Странно... - Показывает, что правда? - Что-то похожее на снижение функций стержня человеческих отношений. Может быть, детектор лжи выполнил роль формализатора? - Ну что ж, задавайте свой последний вопрос. Но она вместо этого выключила аппарат и принялась освобождать меня от датчиков. - Почему-то сначала у меня не было желания отвечать на ваш вопрос. Перехватило дыхание, ощущение, будто говорит кто-то другой, находящийся далеко от меня. Возможно, я все еще чувствовал себя подключенным к детектору лжи? Она - я не исключаю этого - прекратила свои вопросы вовсе не ради меня, а решила тем самым довести до сведения заместителя директора, что, поскольку он излечился от импотенции, они могут теперь жить вместе. Мне стала отвратительна сама мысль об их близости, едва я представил себе, как все с это будет происходить. - Еще не пропало желание спать со мной? Отвечать не хотелось. Возможно, потому, что обряд закончился одновременно с отключением датчиков. Сконфузившись, она сказала, что хотела бы сфотографировать меня, и с помощью поляроидной камеры с разных ракурсов пять-шесть раз сняла меня во весь рост, в трусах. Представив себе, как ночью она в одиночестве будет рассматривать эти фотографии, я испытал некоторое раскаяние. Мне показалось слишком несправедливым, когда такое прекрасное тело одиноко. И в то же время промелькнула мысль, что одиночество почему-то подходит ему. С некоторым сожалением проводив ее до гостиницы, я вернулся на дорогу, огибавшую больничное кладбище. В свете ртутных фонарей мокрая лента асфальта чернела, как вода в грязном канале. Немыслимо ничто более черное - перебеги ее черный котенок, заметить его было бы невозможно. Медленно перейдя на ту сторону, где было кладбище, я перемахнул через бетонную ограду почти в рост человека и, спрятавшись в густых зарослях вишни, стал осматриваться. Не прошло и трех секунд, как пять силуэтов пересекли дорогу. Интересно, те ли это юнцы, которые убили моего предшественника, или пять вообще любимое число секретарши? Я пошел вперед, пиная ногами камни, шелестя ветвями деревьев, чтобы привлечь внимание преследователей. А потом припустился бежать. Но не по дороге. Устроив соревнование в беге с препятствиями, я, пренебрегая дорогой, несся напрямик, перемахивая через могильные плиты. К счастью, в такую погоду можно было не опасаться вспугнуть какую-нибудь парочку, устроившую на кладбище тайное свидание. Дождь прошел, и месяц, проглядывавший сквозь разрывы среди туч, освещал мокрые могильные плиты. В туфлях для прыжков с ходу перемахнуть через них ничего не стоило, а в простых ботинках нужно сперва вскочить на плиту, потом спрыгнуть с нее. Одно это уже давало преимущество во времени. Вдобавок могильные плиты были расположены в шахматном порядке, а не параллельно друг другу, и тропинка петляла между ними, выписывая причудливые арабески. Планировщику кладбища, как видно, претила мысль о дружеском общении покойников. Но в затруднительном положении оказались не только покойники - моим преследователям, перебравшись через очередную плиту, всякий раз приходилось определять, к какой могиле нужно бежать, чтобы продолжить движение по прямой. Когда расстояние между нами достаточно увеличится, они потеряют представление, куда бежать, рассыплются в разные стороны и, гоняясь друг за другом, в конце концов потеряют меня из виду. Размеренно дыша, напружинив мышцы, я бежал плавно и быстро. Скоро топот пяти человек, потерявших ориентировку, должен остаться там, далеко позади. Но как ни странно, все пятеро неотступно, словно повторенная пятикратно моя тень, следовали за мной. Может быть, мне это кажется, подумал я и побежал быстрее. Топот сзади ускорился. Я свернул в сторону. В ту же секунду изменил направление и топот. Наверно, эти юнцы тоже достали туфли для прыжков. Кому-то из моих сослуживцев удалось продать их. Обскакали меня, подлецы. А может, они сами заказали их. Но сбытом туфель занимаюсь я, и лучше бы провести эту сделку через меня. Мне бы достались и комиссионные, и все заслуги в области сбыта. Я начал задыхаться. Юнцы, кажется, догадались о моих намерениях и, рассыпавшись в цепь, прибегли к тактике охоты на зайца. Стоило мне изменить направление, как появлялся новый преследователь. Но я был один против них, так что погоне рано или поздно должен был наступить конец. Похоже, они не хотели схватить меня - эта игра в пятнашки будет, наверно, продолжаться, пока я не выдохнусь и не приведу их в свой тайник. Если же я не вернусь, что станется с девочкой из восьмой палаты? Доведенная до отчаяния моим предательством и страшными крысами, она будет громко плакать и звать на помощь. Это тоже на руку моим преследователям. Я оказался в западне. Постой-постой, разве я не главный охранник с тремя нашивками? Нравится им или нет, но я их прямой начальник. Не знаю, что приказала им секретарша, но именно сейчас было бы неплохо продемонстрировать свою власть. Даже если это мне не удастся, я ничего не теряю. Вскочив на могильную плиту (звук, раздавшийся при этом, походил на звяканье колокольчика), я повернулся в их сторону и насколько мог громко скомандовал: - Стой! Ни с места! Повторять не пришлось. Возможно, то, что я возвышался над ними и кричал так громко, возымело свое действие. Преследователи превратились в неподвижные силуэты и растворились во тьме. Стал слышен стрекот цикад. Такое я испытал впервые, они, мне кажется, - тоже. Знай мой предшественник, как подавать команды, ему бы, возможно, удалось избежать смерти. Я пересек ночную дорогу, обогнул больничный корпус и добрался до погребенных в густой траве развалин старого здания клиники. Слышен был лишь стрекот цикад. Убедившись, что меня не преследуют, я нырнул в канализационную трубу, наполовину заполненную водой, и вылез через дыру, оставшуюся от унитаза. Я продвигался вперед на ощупь по проходу, заваленному обломками стены, и дошел до металлической трубы, служившей мне ориентиром (она торчала из потолка, и, приложившись к ней ухом, я почему-то услышал шум дорожных работ), и только тогда зажег карманный фонарь. Пробравшись сквозь узкую щель между грудами кирпича, я прошел еще немного и наконец оказался в почти целом бетонном коридоре. За дверью напротив - мое убежище. Мне послышались жалобные стоны, и я, забыв об осторожности, бросился вперед. Однако на грохот, поднятый мною, никто не откликнулся, я испугался. Распахнув дверь, я увидел девочку, она притворялась, что не замечает меня. Она лежала скорчившись, должно быть, ускорился процесс таяния костей. Потом она крепко обняла меня за шею, заплакала, ее била дрожь, которую невозможно было унять. С холма, где находятся развалины старого здания клиники, я только что осмотрел место, отведенное для праздника. Людей стало немного больше, и все по-прежнему слонялись без дела. Но что-то все же происходило: в лотках на обочине дороги, шедшей вдоль парка, готовясь к открытию, зажигали переносные печки. Я поел на скорую руку хлеба, пропитанного соусом кари, запив его яблочным соком. Чтобы девочка перестала укорачиваться, я положил ее на кресло-каталку, откинув спинку, и начал массировать ей позвоночник, но вскоре массаж пришлось прекратить, так как она стала выказывать признаки возбуждения. Вставил ей в ухо наушник, подключенный к радиоприемнику, чувствительность которого повысилась благодаря тому, что вентиляционную трубу я использовал как наружную антенну; девочка задремала. Может, попытаться продолжить записки? Я не собираюсь оправдываться и потому не буду приводить правдоподобных доводов, объясняющих противоречивость моих действий: скрываясь от всех с девочкой из восьмой палаты, я одновременно пытаюсь выяснить, где находится моя жена. Придумать правдоподобные объяснения не смог бы никто. У каждого будут все основания осуждать мое двуличие, издеваться надо мной - это несомненно. Но не нужно забывать - я только вчера узнал, что моя жена, возможно, причастна к похищению пилюль. Прежде всего именно вероломству жеребца, делавшего вид, будто ему ничего не известно, нет никаких оправданий. Хотя бы во имя мщения, я не должен возвращать ему девочку из восьмой палаты. Первым долгом сегодня утром я позвонил в управление охраны и приказал самым тщательным образом собрать всю информацию о похищении пилюль. (В действенности моих приказов я смог убедиться вчера ночью.) После этого я каждый час регулярно выхожу к дороге и по телефону-автомату принимаю донесения. Увы, до сих пор ни одного обнадеживающего донесения не поступило. Неужели секретарша, эта подлая женщина, чинит препятствия? Что, если и убийство моего предшественника диктовалось не столько любезностью по отношению к заместителю директора, пожелавшему заменить им дежурного врача, сколько решением секретарши заткнуть рот бывшему главному охраннику, который сумел кое-что выведать о похищении пилюль? Нужно быть настороже, не то она и со мной расправится. Да уж, она предпочтет не выпустить меня живым из рук, а навеки оставить здесь мертвецом. Каждый раз, выходя наружу, я обогащался слухами. Возможно, сам белый халат главного охранника с тремя черными нашивками обладал какой-то магической силой - во всяком случае, я не встретил ни одного человека, который не согласился бы оказать мне содействие. Врачи, медсестры, служащие клиники и больные - все охотно снабжали меня информацией. Но сообщения их были явным вымыслом. Я выслушивал либо общие рассуждения о воровстве, либо предположения о новых преступлениях, связанных с употреблением пилюль, - на основе такой информации невозможно было приступить к каким-либо действиям или хотя бы наметить их. Если исключить наличие у них злого умысла, подобное поведение можно объяснить и так: они считали немыслимым ответить "не знаю" на вопрос, исходящий от самого главного охранника. Похоже, похитители пилюль сделали свое дело в полнейшей тайне. Но, невзирая на всю таинственность, поимка их - лишь вопрос времени. Как только начнется праздник - похитители обречены. К задуманному представлению необходимо подготовиться - значит, волей-неволей им придется раскрыться. Как и каждый год, ровно в пять часов вечера заместитель директора клиники перережет ленточку и начнут бить в барабан, созывая участников празднества. А через час или два я неизбежно встречусь с похитителями. Встреча эта приближается с каждой минутой. Ибо никому не дано замедлить течение времени. Я с детства не люблю праздников. Меня на любых торжествах охватывали дурные предчувствия. Я был убежден, что с какого-то другого праздника, происходящего где-то вдали, за мной следят страшные чудовища. (Приняв успокоительное, закуриваю четвертую за сегодняшний день сигарету. Освободившись от контактных линз, массирую глаза. Девочка посапывает во сне. Хорошо, что она спит, но мне сон ее кажется слишком долгим. Что, если это симптом обострения болезни...) Все произошло (сейчас вспомню: да, так и есть) на другое утро после назначения меня главным охранником. Мне была отвратительна мысль, что, молчаливо одобряя смерть моего предшественника, я становлюсь сообщником убийц, и потому я собирался сообщить заместителю директора о том, чему был свидетелем, и выяснить у него, кто же несет ответственность за содеянное. Но он в главном корпусе клиники не показывался, и я решил встретиться с ним в отделении хрящевой хирургии. Здесь, в отделении, восемь часов утра - самое беспокойное и оживленное время. Плачет ребенок, у которого берут кровь, медсестра с градусниками в руках, в развевающемся белом халате носится из палаты в палату, бредет больной с уткой в руке, нянька препирается с другим больным - открывать ли окно, докторша брезгливо отталкивает восставшую плоть третьего, совсем еще молодого больного. Поднявшись сразу на третий этаж, я постучал в кабинет заведующего отделением, но, хотя на двери висела табличка "На месте", ответа не последовало. Повернув ручку, я открыл дверь. На этот раз здесь не было ни врача, ни заместителя директора - никого, лишь по-прежнему стояли две кровати и в беспорядке валялись электронная аппаратура, измерительные приборы - все это я видел в первый день сквозь щель в потолке восьмой палаты. У стены - рабочий стол. Не уверен, но мне показалось, будто деревянная панель, в которую упирался стол, слегка колебалась. А если оттуда можно проникнуть к люку, ведущему в восьмую палату? Я закрыл дверь и запер ее на задвижку. Наклонился и ощупал панель под столом. Топорная работа - к самому краю ее было приделано проволочное кольцо. Стоило дернуть его, и панель падала вниз. Проделать все это из кабинета было легко, но снизу, со стороны люка, - довольно неудобно. Из люка проникал свет. Я полз на четвереньках. В нос попала пыль, пахнувшая ржавчиной; стараясь не чихнуть, я задержал дыхание - грудь разрывала боль. Чтобы не шуметь, я спускался, переставляя руки по ступенькам, и наконец, упершись коленями в стену, повис вниз головой. Сквозь щели в занавесе мне удалось увидеть, что делается в комнате. Девочка стояла на четвереньках. Рядом - заместитель директора. Он говорил ей что-то, но я ничего не расслышал. Во всяком случае, для восьми часов утра сцена была малоподходящей. Я быстро выполз из люка и стал громко топать около панели. Заместитель директора, услышав шаги наверху, поймет, что в кабинете у него кто-то есть и, значит, воспользоваться потайным ходом невозможно. Придется ему возвращаться в свой кабинет обычным путем. Но поскольку дверь заперта, войти туда ему не удастся. Пока он будет пытаться открыть дверь и, наконец, отчаявшись, позовет служащего, пройдет минут двадцать - тридцать. Именно так все и случилось. Услышав, как захлопнулась дверь восьмой палаты, я единым духом спустился по потайной лестнице. Девочка узнала меня, но нисколько не удивилась. Я засмеялся, и она, посасывая палец, рассмеялась в ответ. - Быстрее. Где вещи? - Вещей никаких нет. - Нужно переодеться. - И переодеться не во что. Пальцами ног она подцепила валявшуюся на кровати пижаму. Какие длинные, стройные ноги - даже не подумаешь, что у нее болезнь костей. - Ладно, надень хоть пижаму. Девочка, не вставая, послушно стала просовывать руки в рукава. А я тем временем осмотрел тумбочку у кровати. Два банана, разрезанная пополам папайя, фен со щеткой, две шариковые ручки, два иллюстрированных журнала для девочек, начатое кружевное вязание, красный кожаный кошелек с колокольчиком. Кошелек был раскрыт, и его содержимое высыпалось на пол. Денег - шесть тысяч тридцать иен, бирка с обозначением группы крови, регистрационная больничная карточка, крохотная позолоченная фигурка лисы, золотое кольцо с маленьким камешком цвета запекшейся крови и прочие мелочи. Расстелив полотенце, я поставил на него умывальный таз, сложил туда все вещи и завязал крест-накрест. Узел можно будет повесить на плечо, а обе руки останутся свободными, если придется нести девочку. - Сможешь идти?.. Девочка только что надела пижамные штаны и села, свесив ноги с кровати. Слегка наклонив голову набок и опираясь на руки, она стала сползать на пол. Выпрямилась было, но взмахнула руками и едва не упала. Я протянул ей руку и помог устоять на ногах, она радостно улыбнулась, сверкнув зубами. Опираясь на мою руку, сделала шаг, высунув от усердия кончик языка. - Ой, как высоко... - Что? - Я как будто смотрю из окна второго этажа. - Ты не пробовала ходить сама? - Я раньше была такая толстуха. - Нет, сама ты идти не сможешь. - Я вдруг стала расти, нервы поэтому вытянулись, и я очень быстро устаю. Медлить больше нельзя. Если в кабинете на третьем этаже есть еще один вход, то заместитель директора уже обнаружил открытую панель и все понял. - Селектор включен? - Нет, выключен. Повесив узел на шею, я взял девочку на закорки и вышел в коридор. Сперва я думал, что привлеку всеобщее внимание, но в клинике все шиворот-навыворот - странные, казалось бы, вещи никому не бросаются в глаза. Никто даже не глянул в нашу сторону. Нам помогло и то, что было лишь восемь часов утра. Однако спускаться на лифте показалось рискованным. Девочка прилипла к моей спине, как живая резина, тяжести ее я пока не ощущал. Бегом спустился по лестнице и начал уже пересекать приемную, направляясь к выходу, но вдруг непроизвольно остановился. Спасло чутье. Несколько человек ожидали лифт. Среди них была секретарша. Она, несомненно, разыскивала меня. Толпившиеся у лифта нетерпеливо уставились на стрелку указателя этажей. Наверно, в лифт грузили какие-то тяжести, и он продолжал стоять на месте. Каблук секретарши нервно постукивал по полу. Хорошо бы она, потеряв терпение, решила подняться пешком. Ведь это она затеяла убийство человека, чья дочь прильнула сейчас к моей спине. Озираясь в поисках спасительной лазейки, я вдруг нашел выход. Лестница вела отсюда в подвальный этаж. Я не заметил ее раньше из-за груды деревянных ящиков. С трудом я протиснулся за ящики. И, стараясь ступать как можно тише, стал спускаться вниз. Я вышел в темный коридор, где, кроме слабого света, проникавшего сквозь щели между ящиками, никакого другого освещения не было. Потягивал сквозняк, воздух был пропитан затхлым запахом старья. - Куда мы идем? - А куда ты хочешь, чтобы мы шли? Вряд ли стоило отвечать ей: куда глаза глядят. - Если вы устали, давайте отдохнем и съедим по банану. - Но мы ведь только начали свой путь. Коридор повернул направо, стало еще темнее. Но потом глаза привыкли и можно было разглядеть, что делается под ногами. Коридор тянулся бесконечно. Я стал припоминать планировку здания, но толком ничего не вспомнил. Решил: если нам и удастся выбраться из коридора, то где-то далеко впереди. Больше не было ни поворотов, ни комнат. Возможно, это не коридор, а подземный переход, ведущий в другое здание. - Может, вернемся? - Нельзя. - Мы же забыли судно. - Ничего, я куплю тебе новое. - Куда мы идем? - А куда ты хочешь, чтобы мы шли? - Где посветлее. - Скоро доберемся туда. Я устал. Наверно, шел уже довольно долго, но сколько - не мог даже представить. Двигался я медленно, так что ушел не так уж и далеко. - Где твой дом? - Раньше - третий корпус... До того, как мама превратилась в одеяло. - Превратилась во что? - В одеяло... простое ватное одеяло, им укрываются, когда ложатся спать. - Почему это произошло? Вдруг девочка за спиной стала еле слышно жаловаться, что у нее все болит. Наверно, долго находиться в одном положении она не может. Я быстро опустил ее, сел на пол, прислонившись к стене, и положил ее на колени. Обессилевшая девочка прильнула ко мне, я обнял ее за плечи, поглаживая по щеке тыльной стороной ладони. Не нужно бояться. Выступы грубой бетонной стены больно врезались в спину. Пол сырой - неуютно. Но я никак не мог заставить себя идти дальше. Вернуться нельзя и вперед идти бесцельно. Кажется, ты заплутался, едва пустившись в путь. - Тебе легче? - Да. - Почему твоя мама стала одеялом? - Знаете такую болезнь "извержение ваты"? - Нет. - Это когда из пор извергается вата. - Наверно, не вата. Какой-нибудь переродившийся жир или что-то в этом роде. - Нет, вата. В лаборатории долго исследовали. - Странно. - Сначала на руках, вот здесь... - Девочка взяла мою руку, которой я гладил ее по щеке, и показала пальцем. - Я была совсем маленькая, но хорошо помню. Как в страшном сне - лезет и лезет вата без конца... На руках открылись огромные дыры, даже кости видно. Мама говорила, что ей совсем не больно, но папа заволновался, решил сделать ей переливание крови. Только вата, она сразу впитывает кровь - так ничего и не вышло. Целая бутыль вмиг опустела. Руки стали как красные перчатки. На свету так красиво просвечивали кости. На другой день ее положили в клинику, но было уже поздно. Шею, ноги, уши, даже грудь забила вата. Врач сказал, пока вата не разошлась по всему телу, нужно побыстрее удалять ее, они вместе с отцом каждый день занимались этим. Мамины руки и ноги стали как набитые костями перчатки и чулки, это было ужасно. Когда мама пролежала в клинике полгода, даже сердце ее превратилось в вату, и она умерла; я так ее жалела. Ватой набили целых три ящика из-под керосиновых плит и потом сделали из нее одеяло. Я хотела им укрываться, а отец сказал, это - дурная примета, и отдал в музей клиники. Думал, наверно, получить похвальный лист. Оно и сейчас там, правда-правда, одеяло из моей мамы. Едва договорив, девочка задышала размеренней. Заснула. Боясь нарушить ее сон, я сидел не шевелясь, как ни изводили меня корявая стена и мокрый пол. (Только что в шестой раз позвонил в управление охраны. По-прежнему никаких сведений о похищении пилюль получить не удалось. "Заместитель директора и секретарша очень беспокоятся и просят вас вернуться поскорее" - услыхав льстивый, вкрадчивый голосок сына садовника, я почуял недоброе. Неужели он насмехался надо мной и они уже пронюхали, где мой тайник? Опасаясь слежки, я решил каждый раз возвращаться другой дорогой. Через дренажное отверстие в дне водоема (теперь пересохшего), у бывшего хлева, рядом с музеем, я нырнул под землю. Подземный переход бесконечен, малейшая невнимательность - и заблудишься. Зато полная гарантия безопасности. Я и в день праздника думаю воспользоваться этим путем, так что не мешает заранее познакомиться с ним как следует. В одном месте дорогу мне преградила груда обрушившихся кирпичей. Отгреб их в сторону, чтобы можно было провезти кресло-каталку. Я смотрю вниз со двора музея, как раз напротив меня будет проходить праздник. В парке, у фонтана - чуть подальше от дороги - под истошные вопли своего темпераментного руководителя репетирует ансамбль рок-музыки, за ним наблюдают несколько больных, больше вокруг ни души - праздником даже не пахнет. Может, никто не знает о нем? От больничных корпусов по дороге, огибающей парк, двое стариков, с виду муж и жена, тащат рекламную платформу. Один из них страдает, наверно, трофическим гастритом, другой - водянкой; оба с отсутствующим видом, точно во сне, толкуют, что, мол, каждый год бывает точно такой же вздрюченный дирижер и такой же психованный ансамбль.) Кажется, я тоже заснул. Разбудил меня голос девочки: - Что это за звук? - Жуки, наверно. - Говорят, на кладбище есть жуки, которые едят покойников, это правда?.. - Но сейчас покойников сжигают. - Да? Все тело мое ныло. Скрещенные ноги затекли. Я попытался сесть по-другому. Девочка вскрикнула и тоном взрослой просительно сказала: - Мои кости понемножку расползаются, как желе. Когда я меняю положение, меняется и центр тяжести. Значит, и кости расползаются по-другому, а нервы от этого натягиваются и болят. - А как тебе удобней всего? - Я быстро привыкаю, как ни устроюсь, так что не беспокойтесь... Рядом с рукой, поддерживавшей ее голову, упала капля. Слеза это или слюна? Свободной рукой я погладил девочку по спине. Линия спины, запомнившаяся мне, изменилась. Было неясно, какое положение заняла девочка. Неужто форма ее костей меняется согласно изгибу моих скрещенных ног? - Потерпи немного. В замешательстве я спустил ее с колен и осторожно, точно сломанную куклу, прислонил к стене. Тело ее казалось сильно искривленным. Или это мне мерещится в темноте? - Похоже, я еще больше укоротилась. - Ничего подобного. Разобрать время на светящемся циферблате часов невозможно. Стрелки сошлись где-то между восемью и девятью. Наверно, восемь часов сорок четыре минуты. Я-то решил, будто проспал целую вечность, а прошли считанные минуты. Медленно распадался незримый барьер, и ко мне вернулось ощущение реальности. Конечно, я ошибся, сейчас восемь часов сорок четыре минуты вечера. А когда я уносил девочку из палаты, было восемь сорок утра. Не могло же с тех пор пройти лишь четыре минуты. Уж во всяком случае, уснул я не меньше чем полчаса назад. А может, я спал почти двенадцать часов? Цифры светятся очень слабо - значит, прошло много времени. Не случайно тело девочки так искривилось. И боль, наверно, стала невыносимой. В ноги ей впились мелкие камешки, в ребра врезались выступы стены. Самой девочке все представлялось еще ужаснее. - Как ты думаешь, долго мы спали? - Пока не выспались. - Я вчера почти не спал. - Осталось еще полбанана. - Поднять тебя помочиться? - Сама уже справилась. Я попытался встать, но сразу упал. Левая нога так затекла - я ее вовсе не чувствовал. На ощупь расстелил на полу полотенце, положил сверху белый халат, который снял с себя, потом - брюки и рубаху. Завернув во все это девочку, положил ее на бок... Благо еще пол ровный. - Подожди меня, я скоро вернусь. - Я хочу обратно. - Но ведь нам с таким трудом удалось бежать. - А я не хочу бежать. - Схожу поищу кресло-каталку. - Хочу в ванну. - Сделаю ее тебе попозже. Больше ничего не хочешь? Не забыть бы судно. Темно - потребуется и карманный фонарь. - Я должна лежать на кровати, иначе мое тело изменит форму. - Ясно, нужно еще одеяло. - Какое одеяло? - Да хорошо бы которое стелят на кресло-каталку. - Одеяло из мамы?.. - Нет, оно же в музее. И покрылось небось плесенью. - Лучше вернемся поскорее обратно. - Если хочешь, я возьму в музее одеяло из мамы. - Нет, я боюсь. - Ну-ка пощупай эти мускулы. В студенческие годы я занимался боксом, был даже чемпионом. Тыльная сторона ее руки совершенно сухая, а ладонь - горячая и влажная. Видимо, девочка напряжена. Пальцами - она ими только что гладила меня по щеке - девочка вдруг стала чесать свою голову. - Здесь, наверно, блохи. - Я сейчас же вернусь... Одной рукой касаясь стены, а другой, как слепец, ощупывая темноту, я, в одних трусах, пустился бежать. Я говорю об этом не потому, что не желаю признать себя побежденным, - просто мои действия, которые я никак не планировал заранее, в конце концов оказались успешными. И, не соверши я дурацкую ошибку, проспав почти двенадцать часов, все было бы по-другому. Подземный коридор был старым переходом, соединявшим бывшее здание клиники, от которого теперь остался лишь фундамент, густо заросший травой, и корпус отделения хрящевой хирургии. Первый этаж отделения хрящевой хирургии (прежде - общей хирургии) находился на одном уровне с третьим этажом бывшего здания клиники, значит, переходом пользовались непрерывно. Как я выяснил позже, мы тогда дошли почти до конца подземного перехода. Пройди мы вперед еще немного, меньше десяти метров, и перед нами открылась бы возможность выбрать, куда идти дальше - налево и вверх по лестнице или по коридору направо. Кресла-каталки у нас тогда еще не было, и самым естественным было бы направиться к лестнице, откуда пробивался слабый свет. От верхней площадки лестницы ход поворачивал направо и упирался в полусгнившую деревянную дверь. Глянув в замочную скважину, я увидел бы густую летнюю траву и голубое небо, что, казалось, гарантировало безопасность. Но не успел бы я выломать дверь и сделать шаг наружу, как над самым моим ухом раздался бы смех. И вот я заперт в железобетонной коробке и преследователь, смеясь, смотрит на меня сверху. Там стоял полуразрушенный столб, на котором когда-то были часы старого здания, - прекрасный наблюдательный пункт для моих преследователей. С момента побега прошло уже двенадцать часов, и преследователи начали терять бдительность. Больничный корпус - они явно осмотрели его от подвала до чердака - был самым безопасным местом. Я взял там кресло-каталку - шведское, новейшего образца, три карманных фонаря - большой, средний и маленький, да еще высокочувствительный ультракоротковолновый приемник и термос на три литра - в общем, добыл все необходимое. Больше всего девочке понравилось кресло-каталка. Огромные хромированные колеса прекрасны, пружинное сиденье, обитое черной тисненой кожей, - нарядно. Хорош был тормоз, слушавшийся даже легкого прикосновения пальцев, удобны и рычаги, позволявшие без труда поворачивать кресло вправо и влево. И самое главное - ручка, с ее помощью можно было менять положение спинки на сто тридцать градусов. Из-за кресла мы не могли теперь подняться по лестнице и волей-неволей углубились в лабиринт, ведущий в разрушенное здание. Употребленное мною слово "лабиринт" - не метафора и не гипербола. Здания окружали внутренний дворик и соединялись по три короткими коридорами; вместе они образовывали прямоугольник вокруг еще большего внутреннего двора; таких участков было три, и каждый из них представлял собой правильный треугольник; в общем, эти здания - сложнейшее сооружение, состоящее из трех поставленных друг на друга пчелиных сотов. К тому же здание, построенное частично из толстого монолитного бетона, частично из кирпича, как это было принято в прошлом, местами сохранилось прекрасно, но кое-где разрушено до основания и засыпано землей. Даже знай я заранее его планировку, мне все равно бы не объяснить, как пройти в ту или иную часть. И вовсе не уверен, что, отправься я снова по подземному ходу, пришел бы опять на старое место. В тот день я обеспечил себе кратчайший путь наверх - по канализационной трубе через дыру от унитаза в уборной, а позже, когда выдавалась свободная минута, обследовал понемногу подземные коридоры в поисках других выходов. Но почти всегда коридор приводил меня в тупик, и редко удавалось найти ход, связывающий с внешним миром. Если отвлечься от неприятного запаха - так пахнут, по-моему, изъеденные молью звериные чучела, - это, конечно, идеальное убежище. Здесь даже блох почему-то не было. Лишь два случая доставили мне серьезное беспокойство. Один произошел вчера утром: когда я покинул убежище, чтобы встретиться с жеребцом в бывшем тире, девочка слышала разговор за стеной. Кто-то громко окликнул человека, находившегося, видимо, далеко от него, тот коротко ответил, и неизвестный, стоявший у стены, насмешливо хмыкнув, удалился. Но этому трудно поверить. Ведь ни одна из стен нашей комнаты не выходит наружу. Я тщательнейшим образом все обследовал и могу сказать с полной уверенностью: за исключением внутренней стены с входной дверью, три остальные завалены снаружи землей. Разве что там есть кротовые ходы. Девочка решительно заявила: нет, голоса слышались не из-за двери. Но можно ли ей верить? В коридоре, куда выходит дверь, я в три ряда протянул проволоку - вместо сигнализации. Значит, это сон, или слуховая галлюцинация, или шум ветра в вентиляционной трубе - других объяснений не придумаешь. Другой случай произошел чуть раньше. Я тогда возвращался самой дальней дорогой и проходил мимо развалин хлева рядом с музеем. Почти у самого убежища я наткнулся на брошенный окурок. Старательно притушенный, до фильтра оставалось еще сантиметра два. Он не дымился, прикоснувшись к нему, я убедился, что он уже совсем холодный. Окурок - и это особенно не понравилось мне - не успел пропитаться влагой, не пересох - нет, он был слишком свежим. Случалось, находили мумии, казавшиеся живыми, обнаружить недокуренную сигарету куда проще, чем мумию, - разумеется, это не повод для паники. Да и марка сигарет та же, которую курю я, - "Севен старс"; это меня успокоило. Хорошо, когда тревожащие тебя улики оказываются следами твоих собственных действий, они ничем уже не грозят, напротив, вселяют покой. Кстати, когда начали продаваться "Севен старс"? Наверху что-то медленно, с равными промежутками грохочет. Пять часов две минуты. Я вынимаю из вентиляционной трубы заткнутый в нее пенопласт. Громыхает огромный барабан. Видимо, такова традиция. Эхо, отражаясь в подземном лабиринте, напоминает рев прибоя. Может быть, как раз сейчас жеребец, встреченный жидкими аплодисментами, неестественно выпрямившись, перерезает ленточку. По кругу вечернего неба в вентиляционном отверстии плывет туча, напоминающая подгоревшую лепешку. Толстая и набухшая, она вот-вот лопнет и прольется дождем. Наконец подошло, мне кажется, время расстаться с убежищем. Тетрадь, чтоб не намокла, я положу в полиэтиленовый пакет и крепко залеплю клейкой лентой. Спрятать все, что я хочу, можно вон в той трещине в стене, похожей на картуз бейсболиста. Длинный козырек с одной стороны оборван, и там зияет дыра вроде кармана. (Чем не сейф для денег, проездного билета и ультракоротковолнового передатчика, снятого с ножки стула в восьмой палате?) Пусть девочка еще полчасика поспит. Если бы у меня спросили, чего я хочу сейчас больше всего, я бы ответил: суметь до того, как верну жену, предпринять кое-что. В каком виде найду я свою жену, в какой обстановке встречусь с ней? Никто не в состоянии ответить мне на этот вопрос. Как будто можно считать установленной связь между исчезновением жены и кражей пилюль, но такое допущение не помогает ни на шаг продвинуться даже в косвенных уликах. Лишь осторожные намеки жеребца наводят на эту мысль. Возможно, жена и впрямь больна и остается до сих пор в клинике, а то, что она не нашла способа связаться со мной по телефону, - чистая случайность. С другой стороны, если взглянуть на все, что произошло, глазами жены, именно я являюсь человеком, пропавшим без вести. Быть может, пытаясь выяснить, куда я исчез, она поступила на временную работу, скажем, в библиотеку главного корпуса. Но нельзя не учитывать и вероятность того, что после удара, нанесенного ей в аптеке во время кражи пилюль, она утратила память. В самом же худшем случае ей насильно или под гипнозом ввели лекарство, лишившее ее возможности действовать по собственной воле. Так или иначе, я должен предпринять соответствующие меры. Если будет необходимо - не останавливаясь даже перед применением силы. В туфлях для прыжков да еще с металлической трубой в четверть метра, которую я спрячу под мышкой, удастся обеспечить немалую атакующую мощь. Девочке неприятны мои упражнения - она вся сжимается, увидев прыгающего человека, - поэтому я сейчас не в форме, а ведь одной врожденной быстроты реакции мало, чтобы, надев такие туфли, сразу же совершать в них прыжки. Везти тут девочку в кресле-каталке непросто. Малейшая неосторожность - и вместе грохнемся. Однако чем сложнее становится положение, тем меньше у нас шансов снова вернуться в убежище. Может быть, найдя путь к бегству, удастся увести из клиники и жену. Путь к бегству один: скатиться вниз по северному склону, поближе к городской улице. А мы находимся на южной стороне. Бежать одному, оставив здесь девочку, - значит, бросить ее навсегда. Ну а тетрадь, ее можно спокойно засунуть в щель в стене, и она до скончания века никому не попадется на глаза, - бог с ней. Но девочка - не тетрадь. Еду на первое время я положил в коробку, под сиденье кресла-каталки. Четыре банки кока-колы, пять булочек, четыре печенья, два огурца, два вареных яйца, немного соли, завернутой в фольгу, четверть фунта масла, плитка шоколада, четыре побитых персика; там же - пачка бумажных салфеток... Девочка с наушником в ухе чуть приоткрыла глаза и улыбнулась. Руку она по-прежнему держала между ног. Мне не хотелось докучать ей замечаниями. Потом она снова заснула. Тело ее стало еще короче. Чтобы оно не искривлялось, я осторожно выпрямил его (шведское кресло-каталка удобно и для этого тоже) - то ли дело лепешки из рисовой муки, тянучки, пирожки с бобовой начинкой: как их ни мни, они всегда сохраняют форму, близкую шару. Хочешь не хочешь, но без помощи жеребца - заведующего отделением хрящевой хирургии - не обойтись. Глядя на девочку, так стремительно превращающуюся чуть ли не в грудного ребенка, я поддался иллюзии, что время идет вспять. Единственное, что осталось неизменным - выражение глаз. Если кто-нибудь будет увлечен девочкой, то, несомненно, благодаря ее глазам, устремленным вдаль и не видящим, что делается у нее под ногами. Как быть с халатом? Я думаю, он поможет мне пробраться сквозь толпы людей, но не станет ли он слишком явной приметой для преследователей? Пусть все решится на празднике, а пока я его не брошу. Даже если не придется воспользоваться им, подложу его под голову девочке вместо подушки. Жаль, пришлось оставить там, в заброшенной комнате, портфель со всем необходимым для торговых сделок. В нем тридцать каталогов туфель для прыжков, пятнадцать бланков-заказов и столько же талонов на получение памятных подарков - в общем, не такая уж ценность. Но портфель итальянской кожи жалко - купить новый мне не по карману. Ничего не поделаешь. Сам теперь не пойму, что вынудило меня пойти на такой расход. Шесть часов семь минут. Что ж - в путь. Маршрут 8, 4, 8, 4, 3, 3, 2. Этот шифр поможет мне запомнить повороты, чтобы добраться до музея. - Я видела сон, будто протухло мыло. - Мыло не тухнет. - Почему? - Мыло, которое может протухнуть, - не мыло. Наверно, лучше взять тетрадь с собой, чем только из-за нее снова приходить в клинику; надо попытаться вынести ее отсюда. В ней появится необходимость, когда я буду приперт к стенке, и, оказавшись у меня под рукой, она сослужит мне хорошую службу. Засуну-ка ее между пружинами и подкладкой сиденья кресла-каталки. Ремонтировать его не надо, так что туда пока никто не заглянет. Дополнение Когда я, обхватив коляску с девочкой, вылез через щель в искусственном утесе, площадь перед музеем уже была забита машинами, владельцы которых приехали посмотреть на праздник. Почти не скрываясь, мы дошли до каменной лестницы. - Музей. Смотрите, на крыше шест для флага. - Это антенна. - Нет, шест. - Возможно, он служит и тем и другим. Вдруг у одной из машин кто-то сказал: - Разве бывает флагшток, на котором бы в праздник не развевался флаг. Этот голос, как моментально схватывающий клей, прилепил к земле мои туфли и колеса кресла-каталки. Боевой дух покинул меня, словно улетучившись сквозь выбитое дно бочонка. Нет, не может быть, подумал я и робко обернулся. О, как я жаждал обознаться! Увы, надежда моя не оправдалась. Это была секретарша заместителя директора. С набитой бумажной сумкой в руке, она стояла, натянуто улыбаясь. В бежевой кофте и юбке цвета какао (клыки, готовые разорвать меня, спрятаны), она выглядела неплохо. - Похоже, вам все было известно. - С каждым разом вы становитесь все догадливей. - На карту поставлена жизнь. - Я и стараюсь облегчить вашу задачу. Вам нужно... вот это?.. Секретарша глянула на меня исподлобья, прикусив нижнюю губу, и отвернула угол газеты, прикрывавшей бумажную сумку. Там лежал небрежно свернутый лоскут блекло-багровой ткани. Девочка вся напряглась, точно скованная судорогой. - Бедняжка. - Если не нужно, можете выбросить. Я разбила стекло шкафа в музее, украла и принесла вам... Секретарша подобрала валявшуюся под ногами ветку, брезгливо поддела ею багровую ткань и стала размахивать ею, как флагом. Лоскут напоминал багровый трупик раздавленной на шоссе кошки. - Это и есть мама, заболевшая извержением ваты? - Совсем как кусок старого фетра, бедняжка. И еще чем-то обрызгали от насекомых - без противогаза в руки не взять. Вдруг девочка со сдавленным криком вцепилась в багровую тряпку. И заплакала в голос. Опешив, секретарша попятилась, а я даже ощутил укол ревности - какое глубокое чувство у девочки. - Это она от радости... - Я бы и сам не отказался от такой любви. С помощью секретарши - она делала это без особого энтузиазма - мы развернули одеяло и накрыли им девочку. Мятая багровая тряпка никак не вязалась с функциональной красотой кресла. Девочка обеими руками впилась в одеяло и, откинув голову, сказала в нос: - Пахнет очень неприятно, что ж, ничего не поделаешь. Я обессилел. Усевшись на каменную ступеньку, я выпил с секретаршей банку тепловатой кока-колы. Девочке, поглощенной одеялом, было не до питья. Секретарша, выставив голую ногу, прижала ее к моей. - У нас прямо пикник. Небо черное, как от внутреннего кровоизлияния, вот-вот пойдет дождь. Когда я бросил в траву пустую банку от кока-колы, раздался вопль какой-то женщины. И тут же откликнулась секретарша: - Отстань. Да, начало не ободряющее. Если так точно предугаданы все мои действия, на успех мне рассчитывать нечего. Придется поворачивать обратно - другого выхода нет. Мы пересекли площадь перед музеем и стали спускаться по асфальтированной дороге, огибавшей парк, но тут путь нам преградила целая колонна передвижных платформ, распространявших запах ацетилена. Мы решили пройти парком. Там по-прежнему было тихо. Время от времени в небо взмывали столбы белого дыма и слышался треск фейерверков. - По-моему, девочка выглядит сейчас так же, как до поступления в клинику. - Думаете, не хуже? - Весь вопрос в том, как долго смогут кости выдерживать давление внутренних органов. - Что вы имеете в виду? - Какую, по-вашему, форму примет зонт, если спицы вдруг начнут таять? Нечто подобное происходит и с девочкой. На площади у фонтана счастливые на вид музыканты, не желая больше репетировать, танцевали рок, похожий на танец бон в день поминовения усопших. Открыто было лишь несколько ларьков, где торговали золотыми рыбками и кустарными поделками. На скамейке сидели рядышком медсестра в бикини (и почему-то в форменной шапочке) - у нее были непомерно толстые ляжки - и одноногий мальчик с черной облезлой собачонкой; они неотрывно смотрели на брызги, срывавшиеся с упругих струй фонтана. Под ногами вода. В луже, нанесенной ветром из фонтана, билась розовая бабочка, величиной чуть ли не с маленькую птичку. - Холодно. Девочка передернула плечами. Прикрывавшее ее багровое одеяло выглядело как передничек на Дзидзо - покровителе детей и путников, стоящем у проселочной дороги. У меня вспотела шея. Через центральные ворота мы снова вышли из парка на дорогу. Вдруг, точно аромат, льющийся из лопнувшего мешочка с благовониями, начало вскипать оживление. Примерно на середине спускавшейся вниз бесконечной дороги начиналась подземная торговая улица, словно насквозь прорезавшая высокий холм. На арке, обрамленной неоновыми лампами, была выведена огромная надпись: "Поздравляем. Годовщина основания клиники. Михарасу Гиндза"*. Девочка, выпростав из-под одеяла руки, радостно вскрикнула. Все вокруг заполонили сотни стоявших где попало машин, застывшие в ожидании несметные толпы - кого здесь только не было: служащие, молодежь в джинсовых шортах, врачи с медсестрами в белых халатах и даже больные, только что выбравшиеся из палат, в чем с первого взгляда убеждали их пижамы. Да, улица, по всему судя, необычная. ______________ * Гиндза - главная торговая улица в Токио. Может, именно здесь и состоится празднество? - Не смешно ли - подземную улицу назвать "Михарасу Гиндза"? - Наверно, название местности - Михарасу: широкий обзор. А с этого холма, пожалуй, и Фудзи можно увидеть. - Вам не кажется это опасным? Ведь расширь они улицу еще немного, и достигли б фундамента старого здания клиники. - Ну, фундамент обычно кладут очень глубоко. - А разве подземная улица не глубже? - Вы, наверно, не представляете себе планировки этого здания: там, где вы прятались, - третий этаж старой клиники. - Да что вы? - Тогдашний директор приказал засыпать все больничные корпуса. Он страдал манией страха перед воздушными налетами или чем-то в этом роде... По земле застучали тяжелые крупные капли дождя. Девочка ловила их ртом и вдруг запела неприятно взрослым голосом. Может быть, это и впрямь была фраза из песни: - Как бы ни хмурилась погода, в моих воспоминаньях всегда ясное небо... Под напором толпы, которая, спасаясь от дождя, двинулась в подземную улицу, мы тоже нырнули под неоновую арку. Сначала улица мне показалась обычной, и фонари обычные - в форме ландышей. Как и на улицах клиники, главное место здесь занимали цветочный и фруктовый магазины, магазин постельных принадлежностей, товаров для рукоделия, а между ними ютились "Обувь", "Оптика", "Книги", "Игрушки", "Парфюмерия", "Кондитерская", "Писчебумажные принадлежности", "Закусочная", "Табак". Улица вскоре стала совсем узкой. Но зато, без конца разветвляясь, она увлекала прохожих все дальше и дальше. Хотя кое-где попадались лестницы, затруднявшие наше движение, мы все же шли вперед. Девочка, позабыв о своей болезни, оживилась, секретарша шагала в ногу со мной. Постепенно менялся характер магазинов. "Автомобильные принадлежности", "Джинсы", "Китайская медицина", "Грампластинки", "Электротовары по сниженным ценам", "Патинко" - оттуда доносились бравурные военные марши, "Закусочная - жареная птица", дорогу перед закусочной загромождали ящики с пустыми пивными бутылками, "Фотомагазин", "Библиотека", "Закусочная - карэ-райс* и салаты", "Продажа подслушивающей аппаратуры", "Кафе-мороженое"... ______________ * Карэ-райс - рис с мясной подливкой, с острой приправой. В этом кафе мы купили три порции шоколадного мороженого. Девочка, откинув край одеяла, с наслаждением лизала мороженое. Меня охватила тоска - казалось, время застывает. Напротив кафе в узком переулке указатель - "Общественная уборная". Дальше улица снова изменилась. На вывесках призывно плясали неоновые огни. Мозолили глаза шеренги игровых автоматов, кабаре, стрип-шоу. Улица эта вовсе не такова, чтобы прогуливаться по ней, толкая одной рукой кресло с девочкой, а другой поддерживая под локоть секретаршу. Но мне казалось, что впереди вдруг забрезжила надежда. Да, если мне вообще суждено встретиться с женой, то именно здесь, в этих закоулках. У меня не было серьезных оснований считать, будто конец моего пути уже близок, но какое-то предчувствие, смутная уверенность то и дело посылали по моим нервам сигнал тревоги. Лучше всего поручить бы кресло секретарше, а самому хоть что-то предпринять. - Могу я довериться вам? - Да, и я постараюсь оправдать ваше доверие. - Что я должен буду сделать для вас, если вы сдержите обещание? - Угадайте сами. По прищуру ее черных глаз я понял - она обожжена злостью, искрой проскочившей между висками, точно в разрядной трубке. Но даже доверься я ей, времени у меня в обрез - столько, сколько понадобится им, чтобы доесть мороженое. Оставлять их одних и дольше мне не хотелось. - Сэнсэй! - вдруг воскликнула девочка. - Посмотрите, вон он... Вафельный стаканчик с мороженым указывал на какую-то лавку наискосок от кафе, смахивавшую на контору по торговле недвижимостью. Во всю ширину витрины золотились выпуклые иероглифы: "Консультирую покупку и продажу любых внутренних органов", чуть ниже - прейскуранты Центра переливания крови, Банка мужского семени, Конторы страхования роговицы. На двери висела неприметная деревянная табличка: "Справочное бюро по всем видам развлечений". В просветах между приклеенными к стеклу иероглифами прейскурантов виднелась как бы разделенная на части комната. Нагнувшись, чтобы мои глаза оказались вровень с девочкиными, я подвигал головой из стороны в сторону и, отыскав наконец подходящий просвет, увидел такую картину. У окна стоял стол, и человек семь или восемь врачей в белых халатах, сидя вокруг него, пили пиво. Один раскачивался взад-вперед, поглаживая усы, другой нелепо смеялся, широко раскрыв рот и обнажив зубы, третий прочищал спичкой трубку - словом, каждый держался совершенно свободно. С ними, похоже, была и женщина, но я не уверен в этом. В глубине комнаты - конторка. Еще один мужчина в белом халате, стоя в неестественно напряженной позе, разговаривал с сидевшей за конторкою женщиной. На ее круглом лице блестели очки без оправы, из глубокого разреза гордо выставилась напоказ пышная грудь - женщина была как две капли воды похожа на владелицу посреднической конторы Мано, рядом с клиникой. Неужели мужчина, принявший столь странную позу, и впрямь заместитель директора? Вафельный стаканчик в руке раскис, точно намокший хлеб. Бросив его под кресло и слизывая с пальцев мороженое, я покосился украдкой на секретаршу - она, нагнувшись, как и я, следила за тем, что делалось за стеклом. - Уж не заместитель ли это директора клиники? - По-моему, он. Остальные - из аптеки, а может, и из отделения искусственных органов. - Что, если они нас заметят? Девочка откусила край вафельного стаканчика и, понизив голос, сказала: - Меня, думаю, здорово отругают. - Не посмеют. Какое они имеют право? Но секретарша промолчала. Она не отрывала глаз от окна и, казалось, наподобие быстродействующего компьютера оценивала обстановку. Может быть, ей все известно - зачем собрались там эти люди и что они намерены делать? Это мне приходится строить туманные предположения, а она - секретарь заместителя директора - не может не быть в курсе дела. И молчит, лишь пока не прикинет в уме: стоит ли поделиться со мной своей тайной. - Давайте вернемся, - испуганно сказала девочка: ей, наверно, передалось наше беспокойство. - Куда? - Куда хотите. Я погладил ее по щеке и вытер ей уголки глаз. Осталось ощущение, будто к пальцам прилип крахмал. Секретарша резко выпрямилась и, осмотревшись, сказала: - Только б они не заметили нас, тогда все в порядке. Неужели она решила перейти на нашу сторону? Мужчины в белых халатах вставали из-за стола. Мы укрылись вместе с коляской позади колонны, и я решил заказать по одному апельсиновому шербету. Врачей, вместе с заместителем директора, было семеро. Провожаемые вежливым поклоном женщины, похожей на Мано, они поспешно пересекли улицу и скрылись в общественной уборной. Скрылись, и долго ни один из них не выходит. Шербет уже наполовину съеден. Не иначе, они там по большой нужде. Все семеро - разом? Нет, это немыслимо. Да и заместителю директора из-за резинового корсета не воспользоваться обычным унитазом. Что же могло случиться? Подожду еще две минуты, нет, минуту и, если они не появятся, сам зайду в уборную. Оставив своих спутниц, я пошел туда. У входа была приклеена бумажка "неисправна", чуть ниже - "M", a на ставнях какие-то полустершиеся иероглифы. Внутри ни души. Спрятаться в этом пропитанном запахом аммиака помещении, ярко освещенном лампами дневного света, семерым мужчинам немыслимо. На левой стене пять пожелтевших писсуаров. Справа - три кабинки. Видно, к празднику их кое-как подлатали кусками фанеры. Я не мог представить, чтобы в каждой кабинке уместилось по два или три человека. Но на всякий случай, постучав, распахнул одну за другой все двери. Никого. Правда, последняя кабинка отличалась от остальных. Там не было унитаза. На его месте зиял четырехугольный люк, и в нем виднелись ступеньки, ведущие в полутемный подвал. И в потолке был люк, к которому вела металлическая лесенка. Прямо как вход в трюм грузового судна. Вся эта компания, несомненно, скрылась через один из люков. Но нигде никаких следов. Да, семерым потребовалось немало времени, чтобы выбраться отсюда. Почему же я не зашел сюда следом за ними? - с запоздалым сожалением подумал я. Войти в общественную уборную может каждый - даже извиняться бы не пришлось. Я уже выходил из уборной, когда на меня обрушился сердитый окрик: - Написано же "неисправна". Вы что, читать не умеете? Женщина из справочного бюро. Она окинула меня оценивающим взглядом. Точно так же смотрел на нее и я. Что еще за неисправность? Она на моих глазах проводила сюда семерых врачей. Но ссориться с ней не стоит. Надо выведать у нее, куда они скрылись. - Мано-сан? Вопрос мой не усыпил ее бдительности, напротив, складки над переносицей стали еще глубже. - Я где-то вас видел. Не в конторе ли рядом с клиникой? Толкая перед собой кресло-каталку, подошла секретарша: - Кстати, этот господин - новый главный охранник, все вопросы охраны... Реакция была мгновенной. Помнится, мне говорили, что посредники, имеющие конторы рядом с клиникой, находятся в ведении главного охранника. Женщина из справочного бюро кисло улыбнулась, но не оробела. - Хорошо, я такая оборотистая; процент-то мне платят мизерный, а билеты я все-таки сбыла. Ах, значит, вы и есть новый главный охранник? Поздравляю. Только что господин заместитель директора клиники и вместе с ним шестеро молодых врачей взяли последние билеты... - Куда они ушли? - Вам это прекрасно известно. - Отвечайте на вопрос. - Спрашивайте... - Вверх или вниз?.. - Внизу только машинное отделение. Вряд ли... - Благодарю. Но секретарша вдруг проявила странную нерешительность. Ей, сказала она, претит заходить в мужскую уборную. Моими доводами, что, мол, уборная на ремонте, она пренебрегла. Тогда я обрезком трубы, который носил при себе, содрал букву "М" и лишь после этого уговорил ее. Первой по лесенке поднялась секретарша, я передал ей девочку, потом стал подниматься сам с креслом-каталкой на плечах. Будь кресло просто тяжелым - полбеды; хуже, что люк оказался мал - вместе с креслом в него не пролезть; пришлось поднять кресло к самому люку и, с трудом сохраняя равновесие, вталкивать его туда головой. Тем временем девочка расплакалась. Это были судорожные рыдания человека, превозмогающего боль. Секретарша пыталась успокоить ее. Установить, что, собственно, произошло, я не мог, поскольку сражался с креслом. Я решил никого не ругать. Хорошо бы они больше не давали мне повода браниться. Мы оказались в пропахшем сыростью коридоре. Двери по обе его стороны были заколочены досками, вокруг - ни души. Примерно через каждые десять метров с потолка свешивалась двадцативаттная лампочка без абажура. На каждом углу - стрелка из красной клейкой ленты, если идти, следуя им, куда-нибудь да доберемся. К тому же после четырехдневного пребывания в тайнике я познакомился немного с планировкой этого здания. Пол, словно рассыпавшаяся в пыль глина, поглощал шум тагов - казалось, уши заткнуты резиновыми пробками. Поэтому даже крик здесь, будто долетев из колодца, превратится в шепот. - Вам, конечно, известно, что происходит?.. - В самых общих чертах. - А что происходит? - спросила вполголоса девочка. - Отстань, - нервно одернула ее секретарша. - Скоро сама все узнаешь. Мы шли довольно долго, пока наконец, повернув за угол, не очутились в другой части здания. Здесь было шумно и светло. В шести комнатах, выходивших во внутренний двор, царило оживление. Посреди двора стояли башенные часы, вокруг них, как посетители на выставке, расхаживали люди. По пути сюда мы никого не встретили - наверно, этот ход предназначен только для служащих клиники. Вдруг послышался тусклый, монотонный голос - казалось, это научный обозреватель комментирует некий эксперимент: - Итак, число прошедших предварительные испытания равно шести. Лучшие показатели по-прежнему у двоих... соревнующиеся заняли двадцать девятую позицию... Только что... шестой... средняя продолжительность более девяти... не констатируется... постоянный контроль врачей... согласно рассчитанной на компьютере специальной программе, интервал... Мы решили присоединиться к зрителям и сделать вместе с ними полный круг. Зрителей было немного, среди них попадались и женщины. Но я не заметил, чтобы кто-нибудь пришел с детьми. У каждой из шести комнат стоял щит с фотографией (в рост) обнаженной женщины - вероятно, участницы конкурса. Рядом с фотографией - таблица, испещренная цифрами. Время от времени цифры менялись. Что они означают, я не знал. Над дверью - выведенные большими цветными иероглифами броские надписи: "Кукольный дом", "Женщина-цунами", "Магма", "Лебединое озеро". Должно быть - девизы, под которыми выступают соискательницы. В руках у многих зрителей программы форматом в половину газетного листа, где они делают какие-то пометки, сопоставляя девизы и цифры, - в общем, атмосфера вполне спортивная, как на велодроме. Миновав "Женщину-цунами", мы оказались у "Магмы", напротив была комната отдыха, где торговали напитками и легкой закуской. Здесь толпился народ. За стоявшим посредине столиком сидели шестеро в белых халатах - с виду врачи. Они пили виски с содовой, закусывая хрустящим картофелем. Другой компании из шести человек, да еще в белых халатах, не было - значит, это скорее всего спутники заместителя директора. Сам он из-за корсета не мог даже присесть и потому смешался с толпившимися у стойки. В толчее мы, никем не замеченные, быстро прошли мимо комнаты отдыха. Следующей была "Женщина-маска". В соответствии с девизом лицо, покрытое белилами, казалось маской. Белая маска отсвечивала и переливалась, как жемчужина, и это лишало лицо всякого выражения. "Женщина-маска" пользовалась особенной популярностью, или, возможно, подошли новые зрители... - Это не ваша супруга? Мне самому почудилось... Но нет, я не был уверен. Точнее, будь даже у меня возможность удостовериться в этом, я предпочел бы воздержаться. К тому же оставалась еще одна соискательница. Быстро подойдя к комнате, обозначенной девизом "Страус", я увидал фотографию совершенно неизвестной мне женщины. Неужели "Женщина-маска" в самом деле моя жена? Мне стало не по себе, будто из пор моей кожи выползали сонмища паучков. Во всяком случае, нужно быть готовым ко всему, хотя никому не дано предвидеть и малой доли сюрпризов, которые преподносит жизнь. Я решил пройтись по кругу еще раз. "Кукольный дом"... "Женщина-цунами"... "Магма"... "Лебединое озеро"... Нет, все они не имеют ничего общего с женой. Снова "Женщина-маска"... Какое прекрасное тело, как изящно она сложена. В самом деле, очень похожа на жену. Но будь это и впрямь моя жена, я узнал бы ее подсознательно, даже со спины. В чем же причина моих колебаний? - Если все прочие отпадают, то это, несомненно, ваша супруга. Возможно, возможно. Но какие у меня доказательства того, что жена вошла в число шести женщин, прошедших предварительные испытания? И все-таки можно предположить самое худшее. - Странное дело. Сколько можно раздумывать, когда речь идет о собственной жене... Действительно странно. Разве моя жена не есть нечто цельное и неповторимое? А "Женщина-маска" на фотографии... Да, она прекрасна, и все же это - несуразное, ужасающее соединенье частей двух различных тел, явно несовместимые голова и торс. Эта жемчужная белизна, достигнутая с помощью толстого слоя белил, кажется порожденьем чужой крови, влитой в сосуды "Женщины-маски", бегущей по всему ее телу. Но тогда изменилось и все ее существо. - Вы, трое, и - вместе? А как записки, мой друг, переписали начисто? За спиной у нас вдруг возник заместитель директора клиники. Лицо секретарши стало напряженным, но ни малейшего испуга на нем не отразилось. - Вот текст завтрашнего выступления, я отпечатала две копии, одну отправила в Совет... Размножим их - пяти экземпляров, думаю, хватит? - Вполне. Выходит, они сообщники? Девочка, глядя на заместителя директора, еле заметно ласково улыбнулась ему. Я испытал такое чувство, будто меня предали. А чего еще следовало ожидать? Мой план с самого начала был обречен на провал. Из памяти у меня почему-то улетучились все вопросы, которые я по пунктам обдумал, готовясь к встрече с жеребцом. Будь хоть какой-нибудь способ узнать настоящие имена соискательниц - все стало бы на свои места. - Разумеется, эти нелепые девизы - чистая выдумка. Среди соискательниц есть и массажистки из турецких бань, и исполнительницы модных песен. - Тут заместитель директора ухватил девочку за ухо и строго сказал: - Очень жаль, но ты ведешь себя безобразно... Толпа зрителей разделилась надвое, и по возникшему проходу, высоко подкидывая колени, точно на ногах у них туфли для прыжков, пробежали трое стриженых в трусах. Заметив нас, они, будто по команде, приложили ладони ребром к вискам и задвигали ими, будто это слоновьи уши. У одного из них с плеча свешивалась пачка перевязанных ремнем газет. - Дай экземплярчик, - попросил заместитель директора. - Нельзя. Завтрашний номер. Стриженые убежали, и толпа снова слилась воедино. - Кажется, вы заинтересовались женщиной из этой комнаты? - Он думает, - ответила вместо меня секретарша, - что это его жена. - В самом деле... - заместитель директора с ехидной улыбкой взглянул на фотографию. - Но вы, я надеюсь, продолжаете свои записки? - О чем вы? - О том, что вы их тем не менее продолжаете. Давайте заглянем внутрь. У меня лишний билет, могу дать. Я сам питаю к этой женщине особый интерес. - И, повернувшись к секретарше, сказал: - А вы возьмите девочку и выпейте кофе в комнате отдыха. Не возражаете? Секретарша, наступив мне на ногу (я был в туфлях) и больно прижав ее, сказала: - Жду только пять минут - по часам. Извольте обращаться со мной как положено. Я имею на это право. И она зашагала, толкая кресло-каталку; девочка, сидевшая в нем, обернулась и с мольбой смотрела в нашу сторону. На кого именно - не знаю. Я отер слезы. Они, скорее всего, выступили от боли - секретарша здорово придавила мне ногу. Но заместитель директора, кажется, истолковал их по-своему: - Попрекать вас теперь ни к чему. Но знайте - иногда нужно быть жестоким. Врач должен быть жестоким, и больной обязан сносить его жестокость... таков закон жизни. Протиснувшись сквозь толпу зрителей, с завистью глазевших на мой билет, я толкнул дверь комнаты "Женщины-маски". За дверью висел черный занавес. Я раздвинул его, передо мной повис еще один. Раздвигая все новые и новые занавесы (порядка, в котором они висели, я так и не уяснил), я шел вперед, пока не попал в помещение, напоминавшее выложенный белым кафелем анатомический театр. Почти все места были заняты. Из динамика слышался сухой, невыразительный голос: - Трехминутный перерыв кончается