лучших и способнейших кандидатов в офицеры на моем курсе. Я готов положить руку в огонь. И продолжаю считать абсурдной, если не сказать подлой, саму мысль об исключении его из школы... - Господин капитан, - перебил его майор, которому пришлись не по вкусу последние слова Ратсхельма, - я попрошу вас не забывать о том, что мне поручено провести это расследование, а это означает, что уже по одному этому оно не может быть ни абсурдным, ни тем более подлым. - Я прошу господина майора разрешить мне забрать обратно столь неудачно сказанные мной слова, о чем я очень сожалею. Майор Фрей отнесся к этой просьбе капитана великодушно. Он встал на путь незначительного сопротивления, который вел через Ратсхельма. Этот неуправляемый Крафт стоял как стена, и устранить его можно было только взрывом. - Известное предубеждение, в котором я не вижу ничего пристрастного, завело господина капитана Ратсхельма в трудное положение. Однако я не вижу никаких препятствий для продолжения расследования. Давайте перейдем ближе к делу. Прошу вас, господин обер-лейтенант Крафт. Крафт вышел вперед и сказал: - Я обвиняю фенриха Хохбауэра в изнасиловании. - Абсурд! - выкрикнул капитан Ратсхельм. - Полный абсурд! Фенрих Хохбауэр такого не сможет сделать! - А откуда вам это знать? - с любопытством спросил Федерс. - Как раз в этом-то отношении фенрих Хохбауэр имеет твердые принципы, - возмущенно проговорил Ратсхельм. - Господин майор, у меня есть доказательства. Пострадавшую девушку зовут Марией Кельтер. В настоящий момент она находится неподалеку отсюда и по вашему вызову готова предстать перед вами. Могу я послать за ней унтер-офицера? - Смешно! - не сдержался капитан Ратсхельм. - Пусть эта девица смело приходит, если уж мы непременно хотим осрамиться. Майор, которого уже начало бросать в пот, сначала кивнул, а затем сказал: - Пусть девушка придет, но до этого мы хотим поближе познакомиться с фенрихом Хохбауэром. Я надеюсь, что все со мной согласятся в том отношении, что пока нам следует отказаться от ведения протокола и от присутствия здесь низших чинов. Согласны? Ну и хорошо! Тогда давайте продолжать. Прошу вас, господин обер-лейтенант Крафт. Крафт вышел в коридор и приказал Хохбауэру войти в аудиторию. А когда тот вошел, Крафт еще раз вышел в коридор и передал унтер-офицеру приказ майора Фрея сходить во второй буфет и привести оттуда фрейлейн Марию Кельтер. А тем временем фенрих Хохбауэр вновь предстал перед комиссией. Он стоял большой, гибкий, без каких-либо признаков беспокойства. Крафта он, казалось, не замечал и смотрел мимо него. На Федерса он тоже старался не смотреть. Однако, поймав на себе бодрящий взгляд капитана Ратсхельма, Хохбауэр повернулся к майору Фрею и начал внимательно разглядывать его. - Фенрих Хохбауэр, - деловито начал майор, - вы находитесь перед комиссией по расследованию. Все присутствующие вам, видимо, лично знакомы. Перед нами поставлены задачи - определить, можете ли вы впредь оставаться в нашей военной школе или не можете. Решение, которое вынесет наша комиссия, обжалованию не подлежит, то есть оно окончательно. Если мы решим исключить вас, ваша солдатская карьера на этом закончится: вы будете разжалованы из фенрихов и уже никогда не сможете стать офицером. Само собой разумеется, что вы должны говорить перед нами правду, только правду и ничего больше. Вам все ясно, фенрих? - Так точно, господин майор! - корректно ответил Хохбауэр. - Тогда перейдем к сути дела! - Господин майор, - заговорил фенрих Хохбауэр, чувствуя, что он обязательно должен оправдаться, - я позволю себе сослаться на то, что мое дело, если о таковом вообще можно говорить, уже закончено. И закончено официальным следствием в штабе начальника военной школы. Возобновление его будет затруднено тем, что оно может совершиться только с помощью той же инстанции. В случае же появления новых подозрений об этом придется ставить в известность старшего военного советника юстиции господина Вирмана. Другого выхода быть не может. Проговорив это, Хохбауэр по очереди посмотрел на лица четырех офицеров, которые в свою очередь с изумлением смотрели на него. Хохбауэр воспринял их реакцию на свое заявление как чистое изумление и был готов насладиться этим. Ему казалось, что он великолепно подготовился к этому разбирательству, заранее взвесил все "за" и "против", как следует выдрессировал свидетелей, которые могут понадобиться, короче говоря, подготовился так, что ничто уже не могло его удивить. Однако стоило только Хохбауэру взглянуть на Крафта, как он вдруг почему-то почувствовал в себе неуверенность, так как глаза обер-лейтенанта излучали спокойствие и уверенность. - Послушайте, о чем вы, собственно, говорите? - угрожающе спросил майор. И тут Хохбауэр заметил, как капитан Ратсхельм еле заметно покачал головой. Это еще больше обеспокоило Хохбауэра. Он тотчас же начал лихорадочно соображать, что было уже бесполезно, так как все его приготовления рухнули как карточный домик. Что же, собственно, случилось? Он натолкнулся на сильное сопротивление, а сейчас этот Крафт, попросту говоря, хитро подставил ему ножку. Он споткнулся, но по-настоящему понял это только тогда, когда за его спиной голос вошедшего в аудиторию унтер-офицера произнес: - Господин майор, фрейлейн Мария Кельтер находится здесь! "Так вон оно что!" - мысленно воскликнул Хохбауэр и тут же попытался взять себя в руки и сосредоточиться. Что этим хочет доказать Крафт? И все ли это? Что можно ожидать еще? В поисках поддержки Хохбауэр бросил взгляд на Ратсхельма, но тот с недовольным видом разглядывал только что вошедшую девушку. Мария Кельтер, маленькая и изящная, застенчиво приблизилась к столу майора, сопровождаемая пятью парами глаз, которые смотрели на нее частично с любопытством, частично с озабоченностью. По узкому лицу девушки разлился густой румянец. Сначала майор попросил унтер-офицера снова удалиться в коридор, а уж только после этого он довольно дружелюбно обратился к Марии Кельтер, при этом в голосе его даже послышались отеческие нотки. Затем майор поблагодарил девушку за то, что она пришла сюда, и заверил ее, что он очень ценит это. Потом Фрей попросил Марию помочь им отыскать истину, ссылаясь при этом на ее откровенность. - Поскольку я уже заверил вас в том, что буду предельно деликатен, и не только я, но и остальные присутствующие здесь лица, могу вам сказать, что все, о чем тут будет идти речь, останется между нами и никуда не выйдет из этих стен. Поэтому я рассчитываю на вашу помощь, фрейлейн Кельтер, не так ли? - Да, - ответила майору Мария. - Простите, пожалуйста, - проговорил майор. - Я забыл вам представиться. Я - майор Фрей, командир этой военной школы. Вы же спокойно можете называть меня господином майором. - Да, господин майор, - проговорила Мария Кельтер. - Итак, фрейлейн Кельтер, - мягко начал майор, - на вас напали, да? Мария Кельтер испуганно посмотрела на него, а затем как-то беспомощно огляделась. - Нападение и изнасилование - это не одно и то же, - поспешил ей объяснить капитан Федерс. - А господин майор хотел бы знать следующее: были ли вы, фрейлейн Кельтер, силой принуждены к удовлетворению любовной утехи, на что вы добровольно не соглашались? - Да, - произнесла Мария Кельтер. - Таким образом, - начал майор с подъемом, - вы ответили на первый вопрос, который я вам задал. Тогда перейдем к следующему вопросу. Это сделал фенрих Хохбауэр? - Да, - чуть слышно ответила Мария. - Этого не может быть! - выкрикнул побледневший как стена капитан Ратсхельм. - Хохбауэр, скажите же им, что это неправда! Однако Хохбауэр ничего не сказал, а лишь низко опустил голову. По выражению его лица было заметно, что он пытался что-то лихорадочно сообразить. Он должен был найти какой-то выход! После долгой паузы он сказал: - Это дело скоро прояснится. Скорее всего, это недоразумение. - Ага! - воскликнул Федерс. - Вы хотели изнасиловать другую девушку? - Нет, совсем нет! - быстро ответил Хохбауэр. - Значит, эту! - Это было вовсе не насилие! - сказал Хохбауэр. Но капитан Ратсхельм вряд ли слышал эти слова фенриха, так как они оставили его равнодушным. Ему было ясно одно: это сделал Хохбауэр! Этот примерный юноша скатился на путь порока, да еще сексуального! Так низко пал его идеал! Этим признанием для капитана Ратсхельма был разрушен целый мир. И разрушителем этого мира был не кто иной, как Хохбауэр! - Сейчас я попрошу вас, Хохбауэр, быть особенно точным, - начал майор, обращаясь к фенриху. - Если вы, Хохбауэр, утверждаете, что это было отнюдь не насилие, то тем самым вы одновременно утверждаете, что фрейлейн Кельтер сказала нам здесь неправду! Скажите, фрейлейн Кельтер, вы не отказываетесь от сказанного вами ранее? - Нет, господин майор, - тихо, но отчетливо произнесла девушка. - Это произошло против моей воли. - Хохбауэр, - потребовал майор, - как вы нам это объясните? - Я был уверен, - отвечал фенрих, - что в известной степени между нами было согласие. - Фрейлейн Кельтер, что вы скажете на это? - Против меня совершили насилие. - Вы сопротивлялись? - поинтересовался майор. - Да. - Вы звали на помощь? - Я не знаю. Кажется, нет. - А почему? - Это было бесполезно. Мы находились в городском парке, поблизости не было ни одной живой души. Может быть, я и кричала, только не очень сильно. - Я думаю, господин майор, - произнес обер-лейтенант Крафт, - остальные детали мы можем и опустить. Нам и так все ясно. Я считаю, что нам все ясно. - Мне тоже, - заметил Федерс. - А вам, господин капитан Ратсхельм? - спросил майор Фрей! - Я нахожу дело попросту отвратительным. И чем быстрее мы с ним покончим, тем будет лучше. Проговорив это, Ратсхельм бросил уничтожающий взгляд на Хохбауэра, у которого не было ни времени, ни потребности замечать разочарованность капитана. До Хохбауэра только сейчас дошло, что ему во что бы то ни стало необходимо найти какой-то выход. И совершенно неожиданно он понял, что нашел его! Уставившись на Марию Кельтер, Хохбауэр горячо и проникновенно сказал: - Мария, мне очень жаль, что все так получилось. Я же этого не хотел. Извини, пожалуйста! Конечно, вел я себя непростительно, но ведь я, Мария, преследовал самые серьезные намерения, со всеми вытекающими из них последствиями. Я сегодня же схожу к твоим родителям и попрошу у них твоей руки, Мария. Но ты не можешь говорить, что я овладел тобой силой. - Да ведь это не что иное, как подкуп свидетеля, - деловито констатировал Федерс и подмигнул Крафту. - Господин майор, - начал энергично Крафт, - я прошу вас пресечь подобные поползновения. - Если я все правильно поняла, господин майор, - быстро заговорила Мария, - то это, возможно, была даже любовь. - Так точно, - подтвердил Хохбауэр, отметая в сторону ловушку Крафта. - Да, я готов ко всем последствиям, Мария, и сегодня же вечером. - Не спешите, не спешите! - воскликнул майор, почувствовав, что подошло время снова взять бразды правления в свои руки. В душе майор подумал о том, что такой поворот в ходе разбирательства не так уж и плох, так как случай изнасилования в его подразделении лег бы черным пятном на его собственную репутацию, а такой поворот отнюдь не сулил никакого наказания, а сама по себе помолвка разом разрешила бы все проблемы. Лучший аргумент для решения этого разбирательства было трудно и представить. Да и почему, собственно, он должен делать одолжение этому упрямому офицеру Крафту? Вопрос теперь заключался только в том, как именно провести это дело на последнем повороте. - Итак, фрейлейн Кельтер, - важно произнес майор, - сначала вы утверждаете, что над вами было совершено насилие, а потом начинаете уверять нас в том, что ничего подобного не было. Так каково же ваше последнее утверждение? - Да, господин майор, - начала Мария Кельтер, бросив беглый, но красноречивый взгляд на застывшего Хохбауэра, - я кое-что передумала. Мне только сейчас стало ясно, что... что до насилия дело и не дошло. Да и какое это могло быть насилие? - Значит, говорите, до этого дело не доходило? - спросил майор, наморщив лоб. - Нет, разумеется, нет, - подтвердила девушка. - Сначала он вел себя так дико, что я даже начала было защищаться. Но когда дело пошло дальше, то он вообще ничего не... Если вы понимаете... - И она замолчала. Капитан Федерс так захохотал, что казалось, вот-вот свалится со стула на пол. Созданный им шум можно было принять за прорыв плотины. Все присутствующие уставились на него такими глазами, как будто он был пришельцем с другой планеты. - Боже мой! - сквозь смех громко удивлялся капитан. - До чего же комичен наш мир! - Я надеюсь, капитан Федерс, - прервал его майор Фрей, - что вы возьмете себя в руки и сможете продолжать следить за ходом разбирательства. А теперь, фрейлейн Кельтер, мы благодарим вас за оказанную нам помощь. Вы можете идти. Мария Кельтер дружески улыбнулась всем, но особенно нежная улыбка предназначалась Хохбауэру. - Я жду тебя, - сказала она ему нежно, хотя в голосе ее все же чувствовался нажим. Сказав это, она быстро вышла из комнаты. - Таким образом, дело можно считать ясным, - сказал майор. - На этом мы его закрываем. Или я заблуждаюсь, господин Крафт? - Так точно, господин майор, - ответил ему обер-лейтенант. - Вы действительно заблуждаетесь. И мне очень жаль вас. Или я могу надеяться, что и вы тоже пришли к негативному решению? - Как я могу к нему прийти, это после таких-то ущербных доказательств, с которыми вы нас познакомили, Крафт! - Ну, хорошо, господин майор, тогда вы сейчас придете к этому! Сказав эти слова, обер-лейтенант Крафт под внимательными взглядами присутствующих полез в свою папку и достал из нее тонкий батистовый платочек. Затем он положил его на стол перед майором, и положил так, что монограмма "ФФ" была хорошо видна. Майор уставился на него, словно перед ним лежал не платочек, а свернувшаяся клубком чрезвычайно ядовитая змея. Постепенно лицо майора начало медленно принимать бессмысленное выражение, а затем исказилось улыбкой, скорее похожей на гримасу. - Что это такое? - глухо спросил он. - Об этом, господин майор, - начал Крафт без всякого снисхождения, - вам лучше спросить фенриха Хохбауэра. Этот носовой платочек находился у него. Кому принадлежит этот платочек, господин майор, нетрудно установить. - Что это значит? - вскричал майор. Все присутствующие, словно сговорившись, уставились на Хохбауэра. Он побелел, словно свежевыпавший снег, и не находил слов, чтобы дать какое-то объяснение. - Вы свинья! - заорал майор, уже не владея собой. - Ах вы грязный пес! И вы осмелились протянуть свои лапы к моей... моей... Вон отсюда! Вон! Пока я вас не убил! Хохбауэр повернулся кругом и, низко опустив голову, забыв отдать честь, вышел из аудитории. А майор все никак не мог оторвать взгляда от лежавшего перед ним платочка. Голова и лицо его стали красными. Присутствующие тактично старались не смотреть на него, даже капитан Федерс. - Господин майор, - первым прервал тишину обер-лейтенант Крафт, - я голосую за исключение Хохбауэра. - Я тоже, - сказал Федерс. - Подобных субъектов мы не можем терпеть в своей среде, - объяснил слегка дрожащим голосом капитан Ратсхельм. - Ему нечего делать в наших рядах. Он не заслуживал моей симпатии. Исключить! - А ваше мнение, господин майор? - Вон эту свинью! - выкрикнул майор таким голосом, будто он только что очнулся от долгого и глубокого сна. - Гнать пора таких, как он! Ну расходитесь же вы наконец! Да не пяльте на меня глаза! Я хочу побыть один! Я хочу, в конце концов, остаться один! Ночью, последовавшей за заседанием комиссии, капитан Федерс и обер-лейтенант Крафт до чертиков напились. Они проклинали мир, который принуждал их стать убийцами. А Марион Федерс и Эльфрида Радемахер ужасно боялись за них. Той же ночью капитан Ратсхельм написал рапорт с просьбой срочно перевести его в часть, действующую на фронте. Майор Фрей тоже писал, он писал специальный приказ, с помощью которого намеревался срочно довести до фенрихов, что от них в особо щекотливых случаях потребуют нравственность и мораль. В ту же самую ночь фенрих Хохбауэр пришел к заключению, что его честь запачкана, авторитет потерян, а карьера рухнула раз и навсегда. Все это утвердило его в мысли, что жизнь его лишилась всякого смысла, в таких условиях может существовать только собака. Все это он и изложил в своем прощальном письме, а затем взял свой карабин и застрелился. 29. СМЕРТЬ ТОЖЕ ИМЕЕТ СВОЮ ЦЕНУ Смерть фенриха Хохбауэра, как выяснилось позже, наступила на рассвете двадцать первого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. На календаре значилось: "Начало весны". Более точно: смерть наступила в пять часов пять минут. Место смерти (оно явилось особенно неприятным и безрадостным обстоятельством) - туалет в конце барака. В это время в нем как раз находился фенрих Меслер, пытавшийся освободить свой кишечник. Сидел он там с закрытыми глазами, уставший, погруженный в нечто похожее на полусон, и вдруг услышал звук выстрела. - Я очень испугался, - рассказывал позже Меслер. - Сначала я даже подумал, что мне показалось, будто прогремел выстрел. Такого быть не может, тем более в такое-то время. Я подошел к двери и, толкнув ее, увидел его. К счастью Меслера, что тоже будет установлено позже, он был первым свидетелем произошедшего, но отнюдь не единственным. Этот выстрел слышал и фенрих Бергер, находившийся в наряде. Бергер только что встал и был бодр не в пример Меслеру. Услышав выстрел, он вышел в коридор и поспешил в туалет, так как звук выстрела донесся именно оттуда. И там Бергер увидел лежавшего на полу человека, освещенного скупым светом лампочки. Это был фенрих, одетый в форму. Рядом с ним лежал карабин. Затылок лежавшего был весь залит кровью. "Это, вероятно, Хохбауэр", - мелькнула у него мысль. И только тут Бергер с испугом заметил фенриха Меслера, который, судя по всему, сам только что пришел сюда. - Боже мой! - воскликнул Бергер. - Что все это значит? Меслер ничего не ответил. Он опустился на колени и внимательно рассматривал лежавшего, но не дотрагивался до него. Потом поднял голову и сказал: - Готов! - Он мертв! - воскликнул Бергер, беспомощно оглядываясь по сторонам. - Этого не может быть! Что же случилось? Что я должен делать?! - Сначала ты должен закрыть свой рот! - посоветовал ему Меслер. - Своим криком ты поднимешь всю казарму! Будет лучше, если сначала ты сообщишь о случившемся обер-лейтенанту Крафту. - Я сейчас же сделаю это! - согласился Бергер. - Это будет самое лучшее. Однако было уже поздно, так как выстрел и громкие выкрики дневального разбудили нескольких фенрихов. Они бросились в туалет. Заспанными и удивленными глазами они смотрели на труп, обступив его. Фенрих Меслер повернулся к Бергеру и сказал: - Ты должен немедленно изолировать это место по крайней мере до тех пор, пока не получишь другого приказа от офицера-воспитателя. - Но что я, собственно, должен сделать? - беспомощно спросил Бергер. - Не могу же я одновременно торчать здесь и бежать за обер-лейтенантом Крафтом! - Ребята, расходитесь! Не стойте здесь! - распорядился подошедший сюда командир учебного отделения Крамер. Он протолкнулся вперед, чтобы лучше все видеть, а увидев, побледнел. Однако Крамер и в столь сложной обстановке оказался на высоте фельдфебеля. Он тотчас же взял командование на себя и распорядился: - Всем покинуть помещение! Бергер, ты становишься часовым у двери. Ты, Меслер, оповещаешь о случившемся обер-лейтенанта Крафта. Я лично буду охранять место происшествия. - И как долго все это будет продолжаться? - поинтересовался отнюдь не ради пустого любопытства один из фенрихов, скрываясь в коридоре. Когда на месте происшествия появился обер-лейтенант Крафт в стареньком банном халате в бело-голубую полоску, все расступились, пропуская его. Он был бледен, лицо уставшее и какое-то застывшее. Увидев офицера, фенрих Крамер вытянулся и, приложив руку к головному убору, доложил: - Случилось чрезвычайное происшествие, господин обер-лейтенант. Фенрих Хохбауэр застрелился в начале шестого. Крафт жесткими шагами приблизился к трупу. Затем наклонился и несколько секунд рассматривал его. Когда же выпрямился, лицо его стало еще бледнее, чем было до этого. - По всей вероятности, самоубийство, - заметил фенрих Крамер. Крафт еле заметно кивнул, но не произнес ни слова. - Судя по всему, так оно и было, - объяснил Крамер, видимо, мало тронутый случившимся. Он решил играть тут важную роль, стараясь показать, что он может прекрасно ориентироваться в любой обстановке. - Карабин был заряжен. Он вставил дуло в рот и пальцем ноги нажал на спусковой крючок. Смертельный исход неизбежен, и притом на месте. - Дайте плащ-палатку, - распорядился обер-лейтенант. - Бергер, немедленно принесите плащ-палатку, - передал Крамер приказ офицера дальше. - Но моя плащ-палатка мне еще понадобится, - заметил Бергер, сообразив, что его чистой плащ-палатке грозит опасность. - У нас же сегодня полевые занятия. - Возьмите плащ-палатку Хохбауэра, недотепа! - невольно рассердился Крамер на недогадливость Бергера. Бергер тут же исчез. Но тут подошли другие фенрихи. - Кто знает, было ли это самоубийство, Меслер ведь при этом не присутствовал, - высказал свое мнение Амфортас. Меслер чуть было не бросился на Амфортаса, но его остановил Редниц. - Спокойно! Не горячись! Довольно здесь пока и одного трупа. Все остальное так и так выяснится. Тем временем вернулся Бергер с плащ-палаткой; это была его собственная палатка, так как, взяв плащ-палатку Хохбауэра, он сразу же заметил, что она оказалась новее и лучше его собственной, и решил оставить ее себе. Быстро накрыв палаткой труп, он доложил: - Ваше приказание выполнено! - Крамер, - распорядился обер-лейтенант Крафт, - побеспокойтесь о том, чтобы о случившемся были извещены все офицеры. Сообщите им следующее: в начале шестого утра в учебном отделении "Хайнрих" покончил жизнь самоубийством фенрих Хохбауэр. Пошлите посыльных к преподавателю тактики, начальнику курса, начальнику потока. Начальника школы и следователя военного трибунала о случившемся я оповещу лично. А пока это помещение должно быть закрыто и охраняться. Без моего разрешения никого сюда не впускать. Если не последует других распоряжений, все должно идти по плану. Разойдись! Сам обер-лейтенант Крафт направился в умывальник. Он принял холодный душ, побрился и вернулся к себе в комнату, где быстро оделся. Приведя себя в полный порядок, он позвонил генералу. Однако к телефону подошел обер-лейтенант Бирингер. Адъютант генерала сообщил, что утром генерала здесь не будет, поскольку он выехал в Вюрцбург на совещание. - У меня очень важное дело! - крикнул Крафт в трубку. - Генерал обязательно должен знать об этом! - Я попрошу вас, дорогой Крафт, - спокойно ответил ему адъютант, - успокоиться, подобные самоубийства случаются у нас чуть ли не каждый месяц, так что ничего особенного в этом нет. Не стоит из-за этого волноваться! Я пришлю к вам капитана Шульца, офицера из военного трибунала; он сделает все, что необходимо в таких случаях. Первым офицером, появившимся на месте происшествия после Крафта, был капитан Федерс. Федерс шел быстрыми шагами и еще издали, завидев Крафта, спросил: - Это правда или это твой очередной трюк по заслушиванию, Крафт? - К сожалению, это не так, - ответил Федерсу обер-лейтенант и приказал дневальному открыть дверь, ведущую в туалет. Федерс бросил короткий внимательный взгляд вокруг, а затем сказал, обращаясь к Крафту: - Это настоящее свинство! - Это можно назвать и иначе, - тихо заметил Крафт. - А быть может, это рука справедливости, а? Мой дорогой Крафт, это случилось! Итак, все по местам! Вон идут мародеры. Появились майор Фрей и капитан Ратсхельм. Начальник потока, как и подобает, шел на два шага впереди своего начальника. Фрей, судя по всему, едва успевал за ним. - Этого не должно было случиться! - выговорил майор Фрей. - Это ужасно, ужасно! - И он закачал головой. А капитан Ратсхельм, обойдя майора, приблизился к трупу Хохбауэра. Подойдя к нему вплотную, он остановился и несколько секунд молча рассматривал мертвеца. На его лице застыло выражение боли, руки повисли вдоль туловища, однако ладони он сжал в кулаки. Затем он медленно поднял глаза и взглядом разыскал обер-лейтенанта Крафта. - Вы один виноваты в его смерти, - сказал он глухо, словно через ватную повязку, но вполне отчетливо. - Смерть этого человека лежит на вашей совести! - Прекратите разыгрывать здесь театр! - грубо оборвал Ратсхельма капитан Федерс, проходя вперед и отодвигая обер-лейтенанта Крафта назад. - Что означает ваш тон, коллега? - Я отвечаю за свои слова, - тоном угрозы пояснил Ратсхельм. - Здесь совершено убийство человека, и я требую отмщения. - Вы! - отрубил капитан Федерс решительно. - Здесь человек сам отправил себя на тот свет, а это его личное дело. Так что проваливайте вместе со своим героем! Это был шарлатан и болтун, раздувавшийся от важности, а как только дело дошло до серьезного, так он сразу же на попятную, и даже наложил на себя руки! - Вы способны ругать мертвого?! - вырвалось у Ратсхельма. - Подумаешь, какая важность! - перешел в наступление Федерс. - Я хочу вернуть рассудок живому! - Господа, - попросил майор Фрей, - господа, я вас очень попрошу, перестаньте! Командир нашел необходимым срочно вмешаться в этот неприятный спор, поскольку кругом стояли фенрихи, у двери находились дневальный и вездесущий командир учебного отделения. - Господа, - произнес майор Фрей, когда установилась тишина, - я прекрасно понимаю ваше волнение! Я тоже принимаю к сердцу этот печальный случай, к тому же я здесь старший по званию. Однако это не исключает и того, что и здесь должен быть порядок. Поэтому я попрошу вас, господин капитан Ратсхельм, умерить свой пыл и не высказывать никаких предположений, которые не подкреплены доказательствами, тем более что я очень и очень сомневаюсь в том, что вы способны вообще что-нибудь доказать. А вас, господин капитан Федерс, я попрошу быть осторожным в формулировках, тем более что мы здесь не одни! - Во всяком случае, я требую отмщения! - не отступал от своего Ратсхельм. Капитан Федерс не выдержал: - Вы следуете за идеей фикс, Ратсхельм. Тому, кто задумал покончить жизнь самоубийством, никто не может помешать сделать это. Каплей для совершения последнего шага может явиться любая мелочь: неожиданная депрессия, пропажа пары носков или же решение об исключении из школы. - Не забывайте и о том, что Крафт систематически уничтожал его морально! - Вы в этом, Ратсхельм, тоже не оставались безучастным, - тихо заметил Федерс. - Господа! - снова прервал их майор Фрей. - Ваши споры нас ни к чему не приведут. Здесь нужны факты. А фактом является само самоубийство. А в отношении того, по какой причине оно произошло, я полностью на стороне капитана Федерса: для самоубийства всегда имеются тысячи причин. И я вовсе не хочу, чтобы чья-то предубежденность могла быть использована в каком-то определенном направлении. Вы меня поняли, господин капитан Ратсхельм? Ратсхельм нашел в себе мужество ничего не ответить на этот вопрос. Он замкнулся в себе. - А вы, господин обер-лейтенант Крафт, - спросил майор, - что-то совсем замолчали, а? Что вы думаете о случившемся? - Ничего. - Ну, надеюсь, скоро прибудет и офицер-следователь, - проговорил майор Фрей. Офицер-следователь действительно скоро явился. Это был некто капитан Шульц, прикомандированный к штабу в качестве офицера-адъютанта, а на самом деле оказавшийся мальчиком на побегушках. По профессии капитан Шульц был агрономом. Среднего роста, коренастый мужчина с круглым, как картофелина, лицом и спокойными движениями невозмутимого кучера. У него была привычка с шумом забирать воздух носом, как это обычно делают охотничьи собаки, вынюхивая дичь, причем делать это бесшумно ему никогда не удавалось, а делал он это потому, что у него почти всегда был насморк. И только в присутствии генерала он не отваживался хлюпать носом. Широко расставив ноги, Шульц остановился возле трупа и с шумом втянул в себя воздух. И лишь потом он повернулся к Ратсхельму и доброжелательно произнес: - Отойдите в сторону, или вы к этому месту приросли? Ратсхельм повиновался. Шульц подошел к трупу еще ближе, внимательно осмотрел его и место вокруг, а затем спросил: - Как давно он здесь лежит? - Почти три часа, - ответил Крафт. - А почему? - удивленно спросил Шульц. - Вы что, решили его здесь зимовать оставить? - Мы полагали, - начал удивленный со своей стороны Крафт, - что будет произведено тщательное обследование трупа на месте происшествия. - А зачем? - снова спросил Шульц и покачал головой. - Зачем все так усложнять? Парень мертв, случай довольно простой. Непонятно, почему вы держите труп здесь в течение нескольких часов. Он же мешает проходить в туалет. Майор Фрей попытался принять невозмутимый вид. Капитан Федерс хихикнул. Крафт не смог скрыть своего удивления под маской равнодушия. А фенрихам, столпившимся перед открытой дверью, была неожиданно прочитана незапланированная специальная лекция. И лишь один капитан Ратсхельм был явно возмущен и не стал этого скрывать. - Надеюсь, вы составите протокол. - Разумеется, - охотно согласился с ним Шульц. - Без протокола не обойтись. Но его мы и потом составим, ну, скажем, в течение сегодняшнего дня, если он вам так срочно нужен. - А выявление виновных? - с озлоблением спросил Ратсхельм. - Виновных? - изумился следователь. - Где вы их видите? Здесь и так ясно, что произошло самоубийство. Или, быть может, обнаружено прощальное письмо с важными данными? - Никакого прощального письма или чего-либо подобного нет, - произнес от двери бодрый голос, который принадлежал фенриху Редницу; он подмигнул обер-лейтенанту Крафту. - Тем лучше, - сказал капитан Шульц и с терпеливым добродушием посмотрел, кто как из собравшихся отреагировал на его слова. - Обычно прощальные письма осложняют расследование, хоти серьезно их никто никогда не воспринимает. Считается, что они пишутся при обстоятельствах, которые нельзя считать нормальными. Они лишь могут ввести в заблуждение, так как содержат лживые указания и полны преувеличений. Они не имеют никакой ценности! Я всегда радуюсь, когда мне не суют их под нос. Но капитан Ратсхельм не сдавался. - Однако нельзя ни в коем случае мешать ведению следствия и выяснению причин, которые привели человека к самоубийству. - Господин капитан Ратсхельм, - строго сказал майор Фрей, - я считаю, что мы должны уважать методы господина капитана Шульца. Полагаю, что он хорошо знает свое дело. При этих словах капитан Шульц сделал широкий, добродушный жест и сказал: - Все это рутина. Дело опыта. У меня на счету это уже пятое самоубийство, так что такие дела я могу разбирать даже во сне. Сколько бы следователь ни вертелся и как бы он ни старался, ему все равно никогда не удастся докопаться до истинных причин, которые привели жертву к самоубийству. А раз так, то к чему же все эти ненужные старания? Прикажите убрать труп, и пусть сколачивают гроб. Необходимые бумаги я заготовлю в течение дня. У вас есть что-нибудь ко мне, господин майор? - Нет, благодарю вас, господин капитан, - с облегчением сказал майор и провел капитана из здания на свежий воздух. Оба они скрылись в направлении казино. - Будьте же благоразумны, мой дорогой, - обратился капитан Федерс к капитану Ратсхельму. - Идите домой, успокойтесь. - Я исполню свой долг, - строго проговорил Ратсхельм. Когда солдаты унесли труп, Ратсхельм почти торжественно вышел во двор. - Ну, Крафт, не промочили ли вы ноги? - озабоченно спросил Федерс. - Ну, есть и люди! - И ради этих людей мы ведем эту войну. - Умираем! - добавил Крафт. - Но это еще что! Гораздо труднее честно жить, чем честно умереть. А умереть бесчестно - это подлость по отношению к тем, кто остался жить. - Такие парни обычно горланят "Германия, проснись!", - сказал Федерс. - Но постепенно мне стало ясно, что им нужно было петь на самом деле "Германия подыхает!". Но как объяснить это нашим бравым офицерам? Когда человек слышит высокопарные слова, его разум автоматически туманится. Вы это понимаете, Крафт? - Меня нужно убить, Федерс, иначе я не умру! - Какими же скромными мы стали! - Федерс устало улыбнулся, похлопал своей рукой руку друга и с печальным видом удалился. Время до обеда прошло без особых происшествий. Обер-лейтенант Крафт вывел свое учебное отделение в поле, где у него были запланированы очередные занятия на тему: "Разведка боем и захват укрепленной позиции противника". Все отделение отнеслось к занятию с должной серьезностью, но как-то бесцветно, без ободряющих речей, без шуток и каких-либо комических случаев. Неожиданно всеобщее настроение стало таким, как и у других фенрихов. О Хохбауэре никто не вспоминал: он был мертв, а говорить о его смерти никому не хотелось. В то утро Крафт предоставил своим фенрихам больше свободы, чем обычно. Он не командовал ими, не контролировал, он лишь смотрел, как на перекурах они сбивались в большую, чем обычно, группу вокруг Редница: овечки, оставшись одни, искали себе нового вожака. И Редниц взял на себя эту роль довольно удачно. Прежде чем вести фенрихов обратно в казарму, Крафт подозвал к себе Редница и сказал: - Скажите, Редниц, зачем вам понадобилось утверждать, что Хохбауэр перед смертью не оставил прощального письма? - Потому что я проверил это, господин обер-лейтенант, - откровенно признался фенрих. - И сразу же после катастрофы. Я сразу подумал об этом, так как Хохбауэр всегда любил писать письма. - И вы утверждаете, Редниц, что ничего не нашли? - Так точно, господин обер-лейтенант. Так оно и было. Крафт посмотрел фенриху в глаза, и тот улыбнулся ему сердечной и доброй улыбкой, отчего Крафта сразу же охватило такое чувство, что все случившееся само собой разумеется. И произошло оно не напрасно! - Докладывайте, - сказал генерал Крафту, едва тот успел войти в кабинет. - Я только что вернулся из Вюрцбурга и хочу знать, что тут произошло. Оба стояли друг против друга. Крафт докладывал, а генерал молча слушал его. А когда обер-лейтенант закончил свой доклад, генерал-майор Модерзон сказал: - Давайте сядем, Крафт. Голос генерала прозвучал необычно тихо, почти робко. - Крафт, - первым заговорил генерал, когда оба уселись, - я ожидал от вас не такого результата. - Но это все-таки результат, - сказал Крафт. - Нет, - решительно произнес генерал. - Я намеревался передать его в руки правосудия, а вы толкнули его на самоубийство. Это не искупление. Это увертка, бегство, обман. - Господин генерал, - начал обер-лейтенант Крафт с чувством собственного достоинства, без всякого верноподданничества, - фенрих Хохбауэр признался мне с глазу на глаз, что он взорвал лейтенанта Баркова, однако доказать это было невозможно. - Нам вполне хватило бы и этого признания, Крафт, если бы не появились другие возможности, чтобы арестовать его. - Само признание, господин генерал, отнюдь не является обвинением, тем более если оно сделано, так сказать, в личном плане, господин генерал, без свидетелей и без записи в соответствующий протокол. Если же одно свидетельское показание противоречит другому показанию, тогда важную роль играют сами свидетели. А что стоит какой-то обер-лейтенант простого происхождения, выступающий против фенриха, отец которого является ярым приверженцем национал-социализма и комендантом СС в Орденсбурге? - Всего этого не следует перечислять, - твердо сказал генерал. - Мы ведь солдаты, а не кто-нибудь. - Вот именно, господин генерал! В наше время солдатское общество уже далеко не то, каким оно было в период расцвета Пруссии, или, по крайней мере, не то, каким оно должно быть. Солдат как гарант чистоты и порядка, права и свободы сегодня существует только в сказке. А люди, подобные Хохбауэру, делают это сверхчетко. Солдат на службе определенной идеологии - вот что из него стало, и это называется солдатским духом. Сегодня нужно быть или нацистом или же антинацистом, а третьей возможности вовсе не существует. Генерал долго молчал. В глазах его жила печаль. Печаль без боли, рожденная знанием и признанием. И Крафт был готов выслушать нотацию генерала в том холодном и деловом тоне, обычно свойственном генералу. Однако никакой нотации или выговора не последовало. - Дальше! - только и услышал Крафт. - Если я, господин генерал, встречаюсь с превосходящим меня или более сильным противником, который думает и действует иначе, чем я, который пришел совсем из другого мира и с которым у меня нет ничего общего, кроме языка, тогда я должен попытаться победить этого противника его же собственными способами. Другого выбора у меня нет. - И вы думаете, Крафт, что успех одержали вы? - Я переоценил этих людей. Они оказались неустойчивее, чем я предполагал. Они живут между двумя крайностями, между преступлением и трусостью, только эти слова у них иначе называются. Первое они называют испытанием, а второе - жертвой. Они взорвали лейтенанта Баркова на мине. Они готовы и других отправить на тот свет, как они делали до этого и как они будут делать и дальше. Но как только им приходится нести ответственность за это, они сразу же превращаются в кандидатов на самоубийство. Они достигают необычного, пока иллюзии двигают их вперед; тогда они доставляют радость деловым людям и являются наслаждением для фантазеров типа Ратсхельма. И они заботятся о том, чтобы назвать Германией все то, что катится в пропасть. Генерал избегал смотреть на Крафта. - Что же вы теперь намерены делать, Крафт? - Задание, которое вы передо мной поставили, господин генерал, я считаю выполненным. Убийца стал самоубийцей. Я перед собой такой цели не ставил, но теперь, когда это произошло, я считаю, что это развязка, так как кто знает, как еще могла сработать мельница юстиции! - Вы считаете, Крафт, что я могу спокойно умывать руки и считать себя невиновным? - Господин генерал, - твердо начал обер-лейтенант, - вы своих рук и не пачкали вовсе. Роль следователя вы доверили мне, а я, сам того не желая, превратился в палача. Все, что произошло, исключительно мое дело, и я не собираюсь ничего перекладывать со своих плеч на плечи других. Да почему, собственно, я должен это делать? Если все то, господин генерал, что мы здесь делаем, и все то, что происходит вокруг нас, является чистым, честным, незапятнанным солдатским обществом, то это такой мир, которого я не понимаю. Этот мир настолько лжив и пуст, что не стоит и гроша. Это убежище для проныр, подхалимов и лишенных совести насильников. Это мир, от которого меня рвет. И этот мир вовсе не стоит того, чтобы ради него жить. Генерал-майор Модерзон встал, подошел к окну и, глядя в него, долго молчал. Затем он неожиданно обернулся к Крафту и сказал: - Следовательно, вы намерены испытывать все последствия этого дела. У вас есть воля! Генерал быстрыми шагами подошел к письменному столу. Взяв в руки какой-то длинный листок, он вернулся к Крафту и сказал: - Прочтите. Эта телеграмма получена полтора часа назад. Крафт прочитал: "НАЧАЛЬНИК ВОЕННЫХ ШКОЛ НАЧАЛЬНИКУ ВОЕННОЙ ШКОЛЫ N 5 Возглавить лично расследование смерти Хохбауэра. Местное расследование приостановить до прибытия нашего уполномоченного, старшего военного советника юстиции Вирмана. Оказать ему всяческую поддержку. Вирман уже выехал. Подпись: Начальник военных школ". - Пусть приезжает! - проговорил Крафт. 30. ПОГОНЯ НАЧАЛАСЬ Старший военный советник юстиции Вирман прибыл в военную школу в тот же день поздно вечером и сразу же повел себя как гончий пес. Разумеется, Вирман прежде всего доложил о своем прибытии генерал-майору Модерзону. Генерал не заставил его долго ждать и, когда Вирман вошел в кабинет, встретил его стоя. Вирман безукоризненно исполнил свои обязанности по субординации: он бодро отдал честь и даже попытался отдать рапорт с соблюдением всех нюансов, при этом он хотел показать генералу, что прибыл сюда лишь по приказу, для того, чтобы закончить неинтересное дело. - Почему вы прибыли лично и к чему такая спешка? - поинтересовался генерал. - Только потому, что дело это несколько необычное, - уклончиво ответил Вирман. - Этого вы пока еще не можете утверждать, - сказал генерал. - Если вы уже сейчас так считаете, то для этого могут быть только две причины: либо уже проведено предварительное расследование, либо имеется предварительное заключение по делу. Но вы так и не ответили на мой вопрос, господин старший военный советник юстиции. - Господин генерал, - начал Вирман, чувствуя, что его серое лицо постепенно становится красным, - позволю себе заметить, что я не подчинен вашей военной школе, я только прислан к вам, так сказать, для совместной работы. - Что я об этом думаю, господин Вирман, относится только к моей компетенции. И я требую, чтобы вы ежедневно докладывали мне, начиная с завтрашнего дня, о ходе расследования в час, который я вам назначу позже. На данный момент у меня все, господин старший военный советник юстиции. После такой аудиенции Вирман поспешил покинуть генерала и здание штаба вообще. Однако его злости на Модерзона не было границ. Унижение, которому его только что подверг этот отъявленный реакционер, увеличивало в Вирмане ярость: так в теплицах буйно растет сорняк. Вирман и на этот раз остановился в гостинице. Войдя в отведенный ему номер и бросив на кровать портфель и чемодан, он сразу же схватился за телефон. Его первым абонентом был капитан Катер, вторым - капитан Ратсхельм. Обоих Вирман пригласил к себе. Первым в гостинице появился Катер, так как он жил совсем недалеко. Он встретил Вирмана с распростертыми объятиями. - Наконец-то вы приехали! - воскликнул он с радостью. Старший военный советник юстиции пожал протянутую ему руку. - Я думаю, мой дорогой, что сейчас все в порядке! Во всяком случае, я вас благодарю за точные данные. - Это была моя святая обязанность! - Однако без вашего известия, мой дорогой Катер, - по-дружески продолжал старший военный советник юстиции, - я, попросту говоря, мог бы просмотреть это дело, по крайней мере, в настоящее время. Разумеется, это самоубийство нашло отражение в ежедневных сводках, которые раз в неделю, а именно в среду, рассылаются начальнику военных школ, однако безо всяких деталей о произошедшем. Ваш же звонок как бы поднял меня по тревоге, и вот я здесь. - Вы считаете, что это уже начало? - По секрету, мой дорогой, мы уже занялись этим делом! Я разговаривал с генералом, и, пусть это останется между нами, Катер, разговор этот меня не обрадовал. Могу сказать только, что вел он себя как человек, который намерен кое-что скрыть. Но со мной этот номер не пройдет! Не хваля себя, могу сказать, что пока такое еще никому не удавалось. - Да, конечно, только вы, пожалуйста, опасайтесь недооценивать Модерзона. - Мой дорогой, точно так же я могу вам сказать, я бы не желал никому недооценивать и меня! Но оставим это. Перейдем к делу! Каким оно видится вам? - Основное я уже сообщил вам по телефону, - задумчиво произнес Катер. - Нет никакого сомнения, что обер-лейтенант Крафт довел бедного фенриха до самоубийства. И самое главное: генерал поддерживает этого Крафта. - Это неплохо звучит, - задумчиво проговорил Вирман, - более того, это звучит правдоподобно. Но если это только ваше личное предположение, то с ним далеко не уйдешь. - Это вовсе не мое предположение, - с довольным видом сказал Катер, - это утверждение капитана Ратсхельма. - Это уже значительно лучше, - сказал Вирман. - Перед вашим приходом я звонил капитану Ратсхельму. Он был очень возбужден, говорил о необходимости нового расследования дела военным трибуналом, но он и словом не обмолвился относительно того, что Крафт является виновником смерти фенриха. А вдруг он начнет отрицать, что когда-либо говорил подобное? - Этого он не сделает, - заявил Катер, - так как своим твердым мнением он делился не только со мной, но и с другими, так сказать, высказывал его перед общественностью на месте происшествия в присутствии трех офицеров и нескольких фенрихов. Он прямо и недвусмысленно обвинял Крафта, так что пойти на попятную он уже не сможет. - Ну что ж, - с довольным видом произнес старший военный советник юстиции, - если это так, тогда капитану Ратсхельму ничего не остается, как стоять на своем, чего бы ему это ни стоило! Вскоре в номере Вирмана появился и капитан Ратсхельм. Он тепло поздоровался и с самого начала заявил, что готов оказать следствию всяческое содействие. - Вы себе даже представить не можете, как я рад опираться на вашу ценную для меня помощь, - заверил Ратсхельма Вирман. Пока шел непринужденный разговор на общие темы, который преимущественно вел старший военный советник юстиции, капитан Катер со свойственным ему умением попытался создать благоприятную для разговора атмосферу: подобно фокуснику, он вынул из портфеля бутылку коньяку и ящичек с сигарами. То и другое он преподнес "любезному гостю", не преминув тут же открыть бутылку. После короткого дружеского тоста Вирман перешел к делу. По-дружески кивнув капитану Ратсхельму, он сказал: - Вы, любезнейший, если так можно выразиться, являетесь моим главным свидетелем обвинения. - Я? - изумился Ратсхельм. - Как я должен вас понимать? - Очень просто, - все так же по-дружески ответил старший военный советник юстиции. - Вы создали предпосылки для моего расследования, и этой вашей заслуги у вас никто не посмеет оспаривать. - Могу я спросить, о чем вы, собственно, говорите? - продолжал недоумевать капитан. - Мой дорогой, не преуменьшайте собственной роли. Вы были первым человеком, который вслух высказал свои обвинения в адрес обер-лейтенанта Крафта, и высказал, так сказать, перед всей общественностью. Этот ваш решительный шаг послужил сигналом для моего приезда сюда. Теперь же вам только нужно доказать свое утверждение, так сказать, подкрепить его фактами. Вот и все. - Позвольте, позвольте! - Капитан нервно заерзал на стуле. - Тут, по-видимому, какое-то недоразумение. Я, разумеется, готов оказать вам всяческую помощь, но вы должны отказаться даже от мысли использовать меня в качестве свидетеля обвинения. - Исключено, мой дорогой, - проговорил Вирман все еще довольно добродушно. - Я ни в коем случае не могу отказываться от ваших показаний. На этом зиждется вся наша позиция. Речь идет о защите справедливости, уважаемый. И вы не должны пятиться назад. - У меня имеются на это свои причины, - заметил Ратсхельм. - Какие же? - К сожалению, я не могу их назвать. Вирман недовольно нахмурился. Его проницательные глаза превратились в щелки. С укором, требовательно он посмотрел на капитана Катера. Катер правильно истолковал этот взгляд. - Мне кажется, я понимаю нашего друга капитана Ратсхельма, - сказал Катер. - Он опасается оказаться меж двух огней и не знает, то ли ему последовать зову долга, то ли совести. - Ага! - воскликнул Вирман, сообразив наконец, что пока шел по не совсем правильному пути. - Прошу вас, продолжайте. - Мне кажется, я знаю, где зарыта собака, - деловито сказал Катер. - При самом дружеском к вам отношении, дорогой Ратсхельм, разрешите мне откровенно высказать свое мнение. Итак, наш друг опасается, и не без оснований, что, сделав официальное заявление, он может оказаться в неудобном положении. Обер-лейтенант Крафт его открытый враг, это ни для кого не тайна. И Крафт не остановится ни перед чем, чтобы очернить капитана Ратсхельма, если тот рискнет официально выступить против него. - Так оно и есть, - неохотно признался Ратсхельм. - Ну а теперь будем говорить откровенно, - потребовал старший военный советник юстиции, который уже нащупал слабое место во всем этом деле. - Что вы натворили? - Ничего! В самом деле ничего! - Ну хорошо, так в чем же, по-вашему, может вас упрекнуть обер-лейтенант Крафт? Ратсхельм молчал, ему было стыдно, но он не показывал виду. И снова заговорил Катер, на этот раз прямо: - Будем оперировать фактами. Крафт утверждает, что наш друг капитан Ратсхельм поддерживал с фенрихом Хохбауэром противоестественные отношения, а если выразиться точнее, что они оба - гомосексуалисты. - Проклятие! - воскликнул Вирман. Несколько секунд он был полностью вне себя: маленький нервный человечек с растерянным лицом. - Черт бы вас побрал. Только этого нам не хватало! Старший военный советник юстиции вскочил на ноги и нервно забегал взад и вперед по комнате. Капитан Ратсхельм какое-то время молча смотрел на него, а затем спросил с возмущением: - Надеюсь, вы не верите в мою виновность? Вирман бросился навстречу капитану со словами: - Что я слышу! Вы не виновны? - Разумеется, - твердо сказал Ратсхельм. - Это великолепно! - воскликнул Вирман, которому в голову вдруг пришла новая мысль. - Это же можно выдать за чистую клевету, более того, это оскорбление чести, необоснованное обвинение, за которое полагается тюремное наказание. Да с помощью этого мне удастся приблизить вашего Крафта на шаг к смерти! - Путем потери моего авторитета и моей чести! - Не спешите! - проговорил Вирман, хлопнув руками. - Только не спешите! Эту версию следует основательно продумать! Мы не должны допустить даже самой малейшей ошибки. Проговорив это, старший военный советник юстиции пододвинул свой стул поближе к капитану Ратсхельму. Желая сохранить трезвый ум, он даже отказался выпить налитую ему рюмку коньяку. - Уважаемый господин Ратсхельм, вы должны ответить на несколько моих вопросов. Итак, существуют ли свидетели? - Свидетели чего? - Ну, дорогой мой! - воскликнул удивленный Вирман. - Нам может помочь только полная откровенность. Итак, существуют ли свидетели, которые видели, как вы находились в противоестественной связи с фенрихом Хохбауэром? - Разумеется, нет! - с возмущением выкрикнул Ратсхельм. - Хорошо. Очень хорошо, - произнес Вирман довольным тоном. - Это очень важно. Однако нам следует ничего не выпускать из виду. Зададим вопрос по-иному: существуют ли свидетели, которые видели бы вас вместе с фенрихом Хохбауэром в не совсем одетом, а точнее, в неодетом виде? - Тоже нет, господин Вирман! - Тем лучше! Пойдемте дальше. Это еще не все. Следующий вопрос: существуют ли свидетели, которые были бы очевидцами того, как вы обменивались нежностями с этим фенрихом? - Послушайте! - взревел Ратсхельм. - За кого вы меня принимаете?! - За человека чести, господин капитан! - поспешил заверить Вирман. - До этого, к сожалению, дело пока не дошло, важнее то, кем вас считает Крафт, которому мы и должны помешать. Так что прошу вас продолжать отвечать на мои вопросы. - Нет! - заорал Ратсхельм, покраснев от стыда как рак. - Никаких нежностей! - Я щажу ваши чувства, господин капитан, можете мне поверить. К тому же я хочу и могу их уважать. Но мне нельзя этого делать в ваших же собственных интересах. Только поэтому я вынужден обратить ваше внимание на отдельные детали; нежностями в подобных случаях могут служить: длительное пожатие рук, обнимание за плечи, постукивание по спине партнера, похлопывание по заду. - Прекратите! - заорал Ратсхельм. - Ничего такого не было! - Это означает, что и таких свидетелей нет? - Так точно, можно и так сказать. - И нет ни писем, ни записей в блокноте, ни записок, написанных рукой Хохбауэра, содержание которых позволяло бы догадываться о подобных вещах? - Нет. Я думаю, нет. - Вы думаете, что нет? Это означает, что это не исключено, а? - Это исключено! - глухо пробурчал Ратсхельм. - Превосходно! - Старший военный советник юстиции потер руки. Теперь он соблаговолил выпить еще одну рюмку коньяку, многозначительно посмотрев перед этим на Катера. - Господин Ратсхельм, - снова заговорил Вирман, выпив коньяку, - таким образом, мы выяснили положение сторон. Теперь у вас нет другого выбора, кроме как выступать против обер-лейтенанта Крафта. И по двум причинам: во-первых, чтобы выполнить свой долг, а во-вторых, чтобы опередить Крафта. Последнее поможет вам сделать ваш инстинкт самосохранения. И вы можете с радостью сказать, что нашли во мне полное понимание и одновременно справедливого судью. - Однако мой авторитет будет подорван, - озабоченно проговорил Ратсхельм. - Ни один человек не может не подвергаться опасности, - заметил Вирман, наслаждаясь только что одержанной победой. - Вы, наверное, знаете знаменитое выражение: "Мир - не всегда самый лучший выход..." Это относится и к вам. Я же даю вам в руки решающий шанс: с моей помощью вы можете нанести своему противнику уничтожающий удар. Для этого вам достаточно сделать заявление, а каким оно должно быть - это мы вместе подумаем. Но между нами должна быть полная откровенность, и тогда вы безусловно одержите верх над господином Крафтом. - Вы думаете, что это удастся? - спросил Ратсхельм тоном человека, обретшего надежду. Старший военный советник юстиции утвердительно закивал головой, бросив в сторону капитана Катера несколько признательных взглядов. Затем Вирман взял свой портфель и сказал: - Я хочу доверить вам, мои дорогие друзья, секрет, который держу в строжайшей тайне. Оба визитера закивали. Вирман вынул из портфеля какое-то дело и начал его листать. Наконец он, видимо, нашел то, что искал. Это была копия какого-то письма. Постучав по листку пальцем и обведя офицеров взглядом, он торжественно сказал: - Здесь у меня находится письмо фенриха Хохбауэра, которое он написал своему отцу, коменданту Орденсбурга. Это письмо, написанное две недели назад, попало в мои руки окольным путем. Меня просили хранить его. И я должен заявить, господа, что это не просто письмо, а очень важный документ, который имеет серьезное значение для произошедших здесь событий. В нем прямо называется виновник. Но если и этого будет недостаточно для доказательства, тогда мне придется коснуться другого места в письме. А оно имеет отношение к вам, господин капитан Ратсхельм. - Ко мне? - спросил тот недоверчиво. - Точно так, - сказал старший военный советник юстиции, благоговейно сложив руки. - Скажу вам откровенно, что эта часть письма буквально потрясла меня. Она-то и явилась причиной, почему я, узнав о смерти фенриха Хохбауэра, связался по телефону с вами, господин Ратсхельм. Ибо эта часть письма свидетельствует о доверии к вам и о восхищении вами, как уважаемом начальнике курса. Это о вас, господин капитан Ратсхельм! Эту часть письма можно смело рассматривать как своеобразный манифест преданности. Капитан Ратсхельм стыдливо уставился в пол. Вирман и Катер смотрели на него отнюдь не осуждающе. - Мне не зря доверяют, - объяснил Ратсхельм с умилением, а затем с твердостью добавил: - Господин старший военный советник юстиции, прошу вас, располагайте мной целиком и полностью. - Ну наконец-то! - воскликнул Вирман, нисколько не скрывая своего триумфа. - Итак, решено! Я поздравляю вас, господин капитан Ратсхельм, с принятым решением. Дорогой Катер, налейте нам еще по рюмочке. У нас впереди длинная, напряженная ночь. Сначала мы запротоколируем показания нашего друга Ратсхельма, а уж затем "прочешем" фенрихов из учебного отделения "Хайнрих". А вы, дорогой Ратсхельм, назовете мне имена тех фенрихов, с которыми Хохбауэр дружил, и тех, кто являлся его противниками. А когда все это будет сделано, мы допросим вашего обер-лейтенанта Крафта. - И все в течение этой ночи? - изумленно спросил Катер. - Время торопит, - доверительно сказал Вирман, - и нам нужно произвести, так сказать, снайперский выстрел. Я так налягу на Крафта, что уложу его. Старший военный советник юстиции Вирман вышел из гостиницы и направился в помещение шестого потока. В ту ночь кабинет капитана Ратсхельма превратился в штаб-квартиру Вирмана, а сам Ратсхельм получил задание прикрыть фланги, что означало - отсечь советника юстиции от обер-лейтенанта Крафта, который, судя по всему, нисколько и не интересовался этим, так как был занят с Эльфридой Радемахер. А в это время старший военный советник юстиции Вирман одного за другим вызывал к себе фенрихов; для каждого у него было отведено по пять - десять минут, в течение которых он зондировал почву. На все это у Вирмана ушло почти пять часов, с девятнадцати до двадцати четырех. Однако энергии Вирмана, казалось, не было конца. Он понимал, что если ему удастся свалить самого важного зверя на своем служебном пути, что с его холодной расчетливостью вполне возможно, то долгожданная должность председателя трибунала окажется вполне досягаемой. Методы расследования Вирмана характеризовались классической простотой. Согласно им допрос свидетеля как бы расчленялся на три фазы. Первая фаза: Вирман действует открыто, как должностное лицо, не скрывая ни того, кто он такой, ни того, как много он может сделать, ни того, кто стоит за его спиной. Он внушает будущим свидетелям, что способен распорядиться их судьбой, способен возвеличить их, но также и бросить в тюрьму. Вторая фаза: Вирман показывает, что он тоже человек, насколько это ему удается. Он пытается даже проявлять отеческие чувства. Во всяком случае, он стремится показать, что понимает своего собеседника. Он намекает, что и ему не чужды некоторые человеческие слабости, в этот момент он даже подмигивает собеседнику, демонстрируя свое доверие и надеясь на то, что ему ответят тем же. Третья фаза: Вирман апеллирует к общим идеалам и к полному послушанию при виде противника. Он говорит о Германии голосом, полным страсти. В заключение взывает к справедливости, от которой редко кому удается уйти. - Мои вам поздравления, - удивленно произнес Ратсхельм. - Но разве не лучше было бы все это трехступенчатое воззвание обратить сразу ко всему учебному отделению, вместе взятому, а не к каждому фенриху в отдельности? - Лучше? Разумеется, - согласился старший военный советник юстиции, наслаждаясь изумлением, которое он произвел на собеседника. - Лучше, но не эффективнее! Воззвание или же призыв к отдельному человеку, сделанное доверительным тоном, воспринимается почти как долг. Это уже опробовано на практике. И, как правило, усилия не проходят даром. - Удивительно! - признался капитан Катер. - Однако разрешите мне задать вам один вопрос, уважаемый. К чему столь длинные речи? Возьмите лучше этих парней сразу же под пресс. И они тут же начнут говорить, да еще как говорить! - Подобный метод можно применять тогда, когда располагаешь хотя бы минимальными пунктами. Но только не здесь! Здесь я должен иметь добровольных свидетелей, которых обязан уговорить, и уметь извлечь из них нужное, как извлекают вещи из сундука; при этом они должны верить, что делают это совершенно добровольно. Успех сопутствовал старшему военному советнику юстиции Вирману. Незадолго до полуночи ему кое-что стало ясно. Из сорока фенрихов, помеченных в его списке, неопрошенными остались только пятеро. Это были Амфортас и Андреас, которые до сих пор оставались приверженцами Хохбауэра. Такими они значились в блокноте Вирмана. Затем следовали Бемке и Бергер, все еще верившие в справедливость. Последним из этой пятерки был Крамер, пытавшийся держать нейтралитет, так сказать, парадный конь тех, кто не придерживался ни того, ни другого лагеря. Вирман не ждал от него особой пользы, но и вреда тоже. Эту пятерку Вирман решил обработать особенно тщательно: время для этого у него было. Не спеша он составил для себя довольно мрачный портрет обер-лейтенанта Крафта. При этом нужно было обойти кое-какие опасные подводные камни. Так, после полуночи еще раз напросились на беседу фенрихи Редниц, Меслер и Вебер, хотя их больше никто не собирался вызывать. - Мы хотим дать кое-какие показания, - сказал Редниц, выступая руководителем этой небольшой группы. - Я вас не вызывал, - проговорил Вирман. - Мы явились не по вызову, а добровольно. - В этом нет никакой необходимости! - Мы позволим себе иметь другое мнение, - заметил Редниц. - Мы можем дать важные показания. - То, какими являются ваши показания, важными или неважными, позвольте решать мне, - с легким раздражением сказал Вирман. - Вы не можете ничего решать до тех пор, пока не выслушаете нас. - Трое фенрихов стояли словно три дуба, устремив взгляд на старшего военного советника юстиции. Вирман, словно ища поддержки, посмотрел на капитана Ратсхельма, присутствовавшего при беседах в качестве начальника потока. - Кру-гом! - скомандовал он им. Фенрихи немного помедлили, а затем, отдав честь, выскочили в коридор, сильно хлопнув дверью. - Странное поведение, - проговорил старший военный советник юстиции. - Это у них от Крафта, - объяснил Катер. - Теперь вы видите, как важно положить конец его проискам. И как раз в этот момент дверь распахнулась и в комнату вошел обер-лейтенант Крафт. Остановившись, он обвел взглядом присутствовавших, а затем сказал: - Привет. Капитан Ратсхельм, услышав это неуставное приветствие, вздрогнул, а потом холодно произнес: - Я что-то не помню, господин обер-лейтенант Крафт, чтобы вас сюда приглашали. - В этом нет необходимости, - спокойно объяснил Крафт. - Я пришел сюда по собственному желанию, но в ваших интересах. - Во всяком случае, - ехидно бросил Катер, - вы здесь не на месте. - Как раз это-то я и собирался сказать вам, господин капитан, - вежливо сказал обер-лейтенант. - Вас уже довольно долго разыскивают, и не кто-нибудь, а ваш прямой начальник капитан Федерс. Ему нужно срочно поговорить с вами. - Это в такое-то позднее время? - Капитан Федерс готов принять вас в любое время, но чем позднее вы придете, тем меньше это доставит вам радости. Катер был уверен, что Федерс вовсе не собирался с ним беседовать, но еще больше он был уверен в том, что Федерс приложит все силы, чтобы помочь своему дружку Крафту. Тем временем капитан Ратсхельм судорожно думал о том, как он нанесет новый удар своему упрямому офицеру-воспитателю. Однако его опередил Вирман, неожиданно заявивший: - Я рад, что обер-лейтенант Крафт сам пришел сюда. Я как раз собирался пригласить его к себе. - В случае, господин старший военный советник юстиции, - начал Крафт вежливо, - если вы намерены и с меня снять допрос, я хотел бы попросить вас действовать строго по уставу. В таком случае я требую пригласить сюда протоколиста, а также попросить третьих лиц оставить нас одних, тем более что они в большей или меньшей степени имеют отношение к данному случаю и могут помешать ведению расследования. - Это замечание распространяется и на меня, господин старший военный советник юстиции? - сразу же спросил Ратсхельм у Вирмана. - Не обращайте на него внимания, господин капитан, - ответил ему военный юрист. - Собственно говоря, я намерен на сегодняшний день официальную часть своей работы закончить. А с господином обер-лейтенантом Крафтом я хочу побеседовать неофициально. Надеюсь, вы разрешите мне это, господин капитан? Попрощавшись с Вирманом, Ратсхельм прошел мимо Крафта, даже не посмотрев на него, и вышел из кабинета. Его шаги были отчетливо слышны из погруженного в ночную тишину коридора. - Вот мы и остались одни, - проговорил Вирман и усмехнулся. - Давайте поговорим друг с другом откровенно. - Господин старший военный советник юстиции, я, как офицер-воспитатель, несу полную ответственность за подчиненных мне фенрихов, а это означает, что я не потерплю ничего такого, что не соответствовало бы этим моим обязанностям. К их числу я отношу и формальный допрос, особенно в присутствии сомнительных третьих лиц. Подобный шаг я рассматриваю как формальную ошибку. Я не только протестую, но и намерен письменно заявить об этом. Я требую, чтобы впредь все расследования и допросы вы проводили в присутствии нашего следователя капитана Шульца. - Почему вы так волнуетесь, господин обер-лейтенант? - спросил Вирман. - Все это напрасно, вы пришли слишком поздно! Но, пожалуйста, садитесь, я объясню вам все подробно. Крафт опустился на стул и, вытянув ноги, принялся рассматривать старшего военного советника юстиции. Вирман улыбался, и хотя эту улыбку можно было истолковать как дружескую, на самом деле она свидетельствовала о его чувстве превосходства. - Вы пришли слишком поздно, - повторил Вирман. - Я понимаю, что вы можете в какой-то степени осложнить мне ход расследования. Однако вам не удастся повлиять на его результат. - Если вы хотите, я могу сфабриковать совершенно противоположные результаты. - Я убежден, что вы получите их в готовом виде. После всего того, что я о вас слышал, Крафт, у меня сложилось впечатление, что вы похожи на человека, который пройдет даже по трупам. - Если они будут вашего пошиба, Вирман. У старшего военного советника глаза на лоб полезли от того, что его так просто назвали Вирманом, чего до сих пор ему еще не приходилось слышать по крайней мере в подобной ситуации, да еще от человека в меньшем, чем он, звании и должности. Вирман глубоко вздохнул и с трудом улыбнулся. - Я вижу, вы моментально используете любую ситуацию, - проговорил Вирман с некоторым усилием. - Что ж, я это учту. Поскольку мы с вами одни, без свидетелей, мы можем беседовать вполне откровенно. Я приветствую это, господин обер-лейтенант. - Я тоже, господин старший военный советник юстиции. Этими словами был как бы восстановлен внешний порядок. Игра могла идти дальше. Все это было как перед поединком на ринге: сначала противники пожали друг другу руки, с тем чтобы потом дубасить друг друга. - Итак, это расследование ясно показало, - начал Вирман, - где я нажал нужную педаль. Я отыскал двух фенрихов, которые раскусили ваши методы. Двое других могут прямо или косвенно подтвердить то же самое. Нет никакого сомнения, что найдутся и еще свидетели. Вы, господин обер-лейтенант, по собственному опыту знаете, как складываются у людей мнения и формируются точки зрения. Короче говоря, я, стоит мне только захотеть, могу отдать вас под суд военного трибунала. - Что это значит: стоит мне только захотеть? - настороженно спросил Крафт. - Ах! - с удовлетворением произнес Вирман. - Вы довольно своеобразно воспринимаете такое понятие, как "свобода". Вы не ослышались. Итак, я твердо решил возбудить уголовное дело. А поскольку все обвинительные материалы в моих руках, я ничуть не сомневаюсь в исходе дела. И все-таки в нем имеется одна особенность. Мне здесь предоставляются две возможности, и одна из них мне несколько дороже другой. - Что же это за возможности? - поинтересовался Крафт. - Прежде всего я намерен возбудить уголовное дело исключительно против вас, против одного-единственного офицера-воспитателя, против, извините меня, пожалуйста, за откровенность, маленького, незначительного обер-лейтенанта. Я хочу еще раз подчеркнуть, что острие моего, так сказать, приговора направлено не против вас как личности, а исключительно против вашей должности. Но в моем распоряжении имеется и вторая возможность, та самая, которой я отдаю предпочтение, но использовать ее я могу лишь с вашей помощью, господин обер-лейтенант. - И против кого же вы намерены использовать меня? - спросил Крафт. - Ну скажем так: против господствующей сейчас системы образования и обучения, против устаревших, реакционных методов, с помощью которых в этих стенах готовят офицерские кадры, против прививаемого здесь сомнительного духа. Такое желание должно быть у каждого порядочного немца. - А вы, как я посмотрю, не лишены мужества, - удивился Крафт. - Правда, скорее всего это не мужество, а всего лишь близорукость или, вернее говоря, ваша слепота. - Я точно знаю, чего хочу, - заметил Вирман. - И притом рассчитываю на вашу сообразительность. Если вы хотите принести личную жертву - пожалуйста. Однако вы этого не сделаете, если получите от меня гарантию, что я вытащу вашу голову из петли. Вам достаточно только сказать "да", и в тот же миг мы с вами начинаем работать вместе. Мы совместно с вами разрабатываем единый план. В этом случае я без вашего согласия не проведу ни одного допроса, в которых вы не будете принимать активного участия вплоть до составления обвинительного заключения. Я уверен, вы понимаете, что в данной ситуации я делаю вам очень выгодное предложение. Думаю, вы принимаете мое предложение, не так ли? - Теперь я точно знаю, чего именно вы хотите, - сказал Крафт. - Вы хотите подвести генерала под нож. - Я желаю, чтобы восторжествовала абсолютная справедливость, - пытался уверить обер-лейтенанта Крафта Вирман. - И я тверд в своей решимости. Один из вас поверит в это: либо генерал, либо вы! Но вам, обер-лейтенант Крафт, предоставляется возможность выбора. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N X БИОГРАФИЯ ФЕНРИХА ВИЛЛИ РЕДНИЦА, ИЛИ РАДОСТИ БЕДНЫХ "Меня зовут Вилли Редниц. Моя мать, Клементина Редниц, домашняя работница. Родился я 1 апреля 1922 года в Дортмунде. Имя отца мне неизвестно. Детские и юношеские годы я провел в Дортмунде, где мать нанималась в домашние работницы". Я сижу на корточках в кухне, где работает моя мать. Сижу в уголке, под столом. В большинстве случаев здесь меня никто не видит, а я вижу все и всех. Вообще-то мне не положено быть там, где работает моя мама. А она работает долго, и работа у нее тяжелая. Правда, она любую работу делает с охотой. Когда она видит меня, то всегда улыбается, даже тогда, когда с лица ее градом льет пот, а волосы прядями свешиваются вниз; улыбается она даже тогда, когда несет что-нибудь тяжелое или же, согнувшись, подметает пол. Говорит она мало, зато часто улыбается. "Клементина, что делает здесь твой парень? - спрашивает ее хозяйка. - Лучше бы ему пойти поиграть на свежем воздухе". Мать ничего не отвечает хозяйке, но я сразу же выхожу из кухни. "Я пойду, мама", - говорю я матери и выхожу. В заднем углу сада, неподалеку от служебного входа, стоит господин генеральный директор. "Ну, Вилли, ты опять идешь играть?" - спрашивает он. "Да", - отвечаю я ему. Он кивает мне и дает шоколадку, пирожное, а иногда даже монетку, целую марку. Сладкое я тут же съедаю. А монетку берегу для матери, ко дню ее рождения. Я и мама живем в одной комнатушке, в небольшом доме, что стоит позади виллы генерального директора, где обитает весь обслуживающий персонал. Здесь же живет и господин Кнезебек, садовник, которого все запросто называют Карлом. Он мой лучший друг. "Жизнь человеческая похожа на сад, - говорит Карл. - Несколько цветков, несколько кустарников и много-много травы. Огромное количество травы и противных сорняков. Вот и выходит, что сад похож на жизнь". "Собака потоптала цветы, - говорю я Карлу. - Разве ничего нельзя сделать?" "Я посажу новые цветы, а против собаки ничего сделать нельзя". "Вилли, ты опять топчешься на кухне?" - говорит мне хозяйка, застав меня под столом. "Я пришел к маме", - отвечаю я. "У тебя нет лучшего занятия?" "Нет", - отвечаю я. "Тогда покажи мне руки, Вилли". И я показываю хозяйке руки. "А шею ты вымыл? Дай-ка посмотрю". И она разглядывает мою шею. "Подними правую ногу". Я поднимаю. "А теперь левую". Я поднимаю левую ногу. "Грязными их не назовешь, - говорит хозяйка. - Ладно, пусть посидит тут". Хозяйка выходит из кухни, а мама снова улыбается мне, не говоря при этом ни слова. "Знаешь, мама, - говорю я, - а я не такой уж и чистый. Ноги у меня очень грязные: я ведь по двору всегда бегаю босиком. А когда я иду к тебе на кухню, то всегда надеваю носки и ботинки". Я играю не только во дворе, но и у канала. Сегодня воскресенье, и у мамы много работы. Хозяйка то и дело заходит к ней на кухню. Поэтому я иду на канал. На мне новенький матросский костюмчик, в котором я похож на воспитанного мальчика из хорошей семьи. Однако, несмотря на это, я выгляжу иначе, так как господские дети играют, не обращая внимания на то, во что они одеты. Я же боюсь прислониться или сесть, так как костюмчик у меня новый и белый, да и стоит он очень дорого, почти столько, сколько мама зарабатывает за месяц. Когда я подошел к играющим ребятам, задира Ирена обозвала меня и сказала, что я испортил им игру, а драчливый Томас толкнул так, что я упал в глубокую и грязную воду канала. Плавать я умел и потому не мог утонуть, хуже всего было то, что на мне был новый белый матросский костюмчик. Показаться в таком виде матери я не мог. Я пошел в угол сада и стоял там до тех пор, пока не высох мой костюм, а это означало, что стоять мне пришлось до позднего вечера, пока не пришла моя мама и не забрала меня. Сначала я весь дрожал от холода, а потом мне стало жарко. - Это не так уж страшно, Вилли, - сказала мне мама, - костюм можно выстирать. Больше она ничего мне не сказала. "Начиная с 1927 года я учился в Дортмунде в фольксшуле. В 1935 году, после окончания школы, я по настоянию матери учился в одногодичной торговой школе, а на следующий год посещал высшую торговую школу. Помимо этого, почти целый год я работал служащим в фирме "Браун и Томпсон", которая занималась выпуском мыла, тоже в Дортмунде. Весной 1940 года я был призван в вермахт". Толстяк Филипп Венглер не хотел сидеть в школе вместе со мной на одной скамье. Он обосновывал это тем, что у его отца большой ресторан, а у меня вообще нет отца. Все это он сказал нашему учителю по фамилии Бухенхольц. Бухенхольц же в ответ на это влепил Филиппу звонкую пощечину. На следующий день в класс ворвался отец толстого Филиппа и набросился на учителя со словами: "Как вы смели ударить моего сына?!" Бухенхольц объяснил, почему он это сделал. Тогда отец Венглера подошел к своему толстому сыну и на глазах у всего класса влепил ему звонкую оплеуху. "Он это заслужил, - сказал господин Венглер, обращаясь к учителю, - если бы он знал, кем я был, когда познакомился с его матерью!" С того дня Филипп Венглер стал моим другом, а учителя Бухенхольца я просто полюбил. По всем предметам, которые он преподавал, я имел самые лучшие оценки. "Мама, - сказал я однажды матери, - если ты выйдешь замуж, то у меня будет отец". "У тебя и так есть отец, - сказала мама, - только он не хочет, чтобы ты знал, кто твой отец". "Если это так, - сказал я, - тогда у меня нет никакого отца. А ты все равно можешь спокойно выйти замуж". "Вилли, - сказала мама с улыбкой, - стать матерью не так уж и трудно. Труднее найти человека, которого будешь любить и который станет любить тебя, самое же трудное - найти человека, который в довершение всего полюбит тебя и ты станешь отвечать ему тем же". Я не совсем понимал маму, так как она была в то время очень красивой женщиной, и я считал, что все люди должны были любить ее, как любил я. Разве только за исключением хозяйки, но ведь она не могла жениться на моей матери, как не могла и заменить мне отца. Уже одно это утешало меня. Кроме Филиппа Венглера у меня было двое друзей: Хильда и Зигфрид Беньямин. У отца Беньяминов имелся магазин игрушек, однако отнюдь не это обстоятельство помогло нам подружиться. Я любил Хильду потому, что она была умницей и имела очень милых родителей, особенно хорошим человеком был ее отец, господин Беньямин. Иногда он пел своим детям песни, которые хотя и звучали по-немецки, но в то же время казались какими-то чужими. И тогда я невольно думал о том, как был бы рад, если бы у меня был отец, который разговаривал бы на каком-нибудь иностранном языке да еще изредка пел бы мне какие-нибудь песни. Такого человека я нахожу маме. У него темная кожа, а имя его звучит по-французски: все зовут его Шарлем. Он умеет петь глубоким, гортанным голосом, при этом он вращает глазами, чем вызывает улыбку. Он торгует спиртными напитками в лавочке, которую все называют баром. Кроме того, он организует бои на ринге, чтобы заработать себе на жизнь, которая дорожала с каждым днем. Иногда Шарль пел для посетителей бара, если кто-нибудь садился за рояль. Я же садился в кладовке между ящиками и сидел там тихо, как мышка, пока меня не замечали. "Этого нельзя делать, Вилли!" - говорил мне Шарль. "Ты так хорошо поешь, а я люблю слушать", - оправдывался я. "Уже поздно, Вилли, тебе нужно идти к маме. Я отведу тебя к ней", - предложил мне Шарль. "Отведи, - ответил я. - Мама будет рада". Шарль действительно отвел меня к матери. Затем он сидел в нашей комнате и пил кофе. Шарль сильно смущался и долго просил извинить его. "Очень мило с вашей стороны, что вы привели Вилли домой, - говорит ему мама. - К сожалению, я не могу постоянно заботиться о нем". "Все равно мне нужен отец, - упрямо говорю я. - А его так трудно найти". После этого случая Шарль частенько начал провожать меня домой к матери. "Клементина, - заговорила однажды хозяйка виллы с мамой, - ты хорошо знаешь, я человек добрый и простой, однако и я имею некоторые принципы. А то, что вытворяет твой Вилли, переходит всякие границы, так я считаю. Мало того, что он дружит с еврейскими детьми, теперь он тащит к нам в дом черномазых. Этого я не потерплю. Если вам дорого место у нас, немедленно прекратите эти встречи". "Ничего я не собираюсь прекращать, уважаемая фрау, - ответила мама хозяйке. - А люди, которые нравятся моему сыну, мне дороже вашего места". "Клементина, будь благоразумна, - увещевает после этого маму господин генеральный директор. - Не будь глупой. Попроси извинения у моей жены и считай, что инцидент между вами исчерпан". "А он и так исчерпан", - говорит мама. После этого мы уезжаем из дома директора и поселяемся в комнатушке, которая намного меньше прежней. Мама работает в банке с пяти до восьми часов утра. А еще она работает в одном обувном магазинчике, но уже с семи до девяти часов вечера: там и там она убирает помещение. А по субботам и воскресеньям помогает отцу толстого Филиппа в его ресторане. Это продолжается до тех пор, пока с Зигфридом Беньямином не случается несчастье. Однажды во время игры он перебегал улицу и попал под грузовую машину. В результате - открытый перелом левой ноги с сильным кровотечением. Зигфрид сразу же заорал от боли, а остальные ребятишки остановились и уставились на него испуганными глазами. Грузовик же уехал, не остановившись, так как шофер, видимо, даже не заметил случившегося. Увидев бедного Зигфрида с переломанной ногой, я тут же обрезал кусок веревки и перетянул ему ногу, о чем я вычитал в какой-то книжке. Затем мы оторвали кусок доски и, положив на него Зигфрида, понесли к доктору Грюнвальду, который жил через две улицы. "Мое тебе уважение, - сказал мне доктор Грюнвальд, осмотрев Зигфрида, очистив ему раны и перевязав его. - Ты, Вилли, все сделал очень хорошо. Где ты этому научился?" "Из книжки, - ответил я, оглядываясь по сторонам. - А здесь у вас не особенно чисто", - заметил я. "Послушай меня, малыш, мои инструменты безупречно стерильны, да и ординаторская комната тоже". "Но в вашей ожидальне не так чисто, как должно быть, да и в коридоре тоже". "А что поделаешь, - доктор Грюнвальд пожал плечами, - я обязан беспокоиться о своих больных, на остальных же у меня не хватает времени". "Вам нужна женщина, которая бы постоянно наводила здесь чистоту, - заметил я, - женщина, как моя мама". И через три дня мама имела постоянное хорошее место и великолепную квартиру, так как мы переселились в квартиру доктора Грюнвальда. Мою симпатию звали Шарлоттой Кеннеке. Она ходила в нашу школу, только училась классом старше. Ее отец работал служащим на почте. Шарлотта была великолепна. Она всегда носила светлые платьица, а волосы ее, длинные и шелковистые, каштанового цвета, так и летали по ветру, когда он был, а когда его не было, они рассыпались по плечам, повинуясь малейшему повороту ее головы. Я стою на одном месте и смотрю ей вслед, когда она идет в школу, когда возвращается домой, когда она идет купаться или же просто проходит по улице. Она намного старше меня, на целых два года, и потому не замечает меня или не желает замечать. "Шарлотта", - произношу я часто вслух, словно во сне, или шепчу ее имя про себя. Маме я как-то сказал: "Если у меня когда-нибудь будет сестричка, назови ее Шарлоттой". А доктору Грюнвальду я сказал: "Самое красивое женское имя - Шарлотта". "Есть и другие красивые имена, - ответил мне доктор Грюнвальд. - Запомни это". "Красивее быть не может", - говорю я с убежденностью. В один счастливый день мне довелось нести портфель Шарлотты. Это случилось тринадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать третьего года, от пяти минут первого до одиннадцати минут первого, то есть целых шесть минут. А посчастливилось мне нести портфель обожаемой Шарлотты только потому, что ей вдруг стало плохо. Она была беременна, хотя ей исполнилось всего-навсего четырнадцать лет. Поговаривали, что отцом ребенка был не кто иной, как ее отчим. Узнав об этом, я почувствовал себя глубоко несчастным и горько заплакал, ненавидя весь мир. "Вилли, - сказал мне доктор Грюнвальд, - я слышал, что ты плакал. Хорошо, что все так случилось. Иногда я и сам плачу, не часто, правда, но бывает". Я смотрю на доктора Грюнвальда, это уже пожилой человек, волосы у него совсем седые, они разделяют его лицо на две части, словно плуг пашню, но глаза у него совсем молодые. Неужели он тоже иногда плачет? "Радуйся, что ты можешь плакать, - говорит он мне. - Глубокие, настоящие чувства делают жизнь прекрасной, углубляют и расширяют ее. Только тот способен чувствовать радость, кто познал и мучения". "Вы для меня как отец родной", - сказал я ему. "А я не представляю себе лучшего сына", - откровенно признался доктор. Толстый Филипп Венглер был моим первым другом, которого я потерял. Гостиницу с рестораном, которую держал его отец, разгромили, а остатки подожгли, и она сгорела дотла. Отец Венглера слег в больницу, так как ему перебили позвоночник. Однажды, когда я вместе с Филиппом пришел его навестить, Венглер сказал нам: "Юноши, никогда не имейте собственного мнения, иначе вас забьют до того, что вы станете калеками, так как есть на земле люди, которые не терпят, чтобы у кого-то было собственное мнение. Если же с вами когда-нибудь все же произойдет несчастье и у вас появится собственное мнение, то держите его, ради бога, в тайне для самого себя, а не то вас изобьют до смерти". Через два дня отец Филиппа скончался. Мать же его неожиданно исчезла неизвестно куда, и толстого Филиппа забрала к себе тетка, которая жила очень далеко, где-то в Восточной Пруссии. С тех пор я больше никогда не видел своего друга. Господин Беньямин надел себе на голову шапочку. На столе, вокруг которого мы сидели, стоял большой серебряный подсвечник. За столом расположились фрау Беньямин, Хильда и Зигфрид. Свечи горели как-то по-праздничному, и господин Беньямин пел что-то очень печальное. "Вилли, ты всегда был хорошим другом наших детей, - говорит мне Беньямин, - и тебя все очень любят. Но завтра мы уезжаем в другую страну, и, быть может, сегодня мы встречаемся в последний раз в жизни. Мы благодарим тебя. И просим: забудь все". Об этом я рассказал доктору Грюнвальду, а затем спросил его: "Почему он так сказал?" Доктор Грюнвальд отвернулся от меня и заплакал. А потом настал день, когда куда-то исчез и доктор Грюнвальд. Его практикой занялся другой доктор. С того дня мама почти никогда не улыбалась, когда поблизости оказывался какой-нибудь чужой человек. Правда, мне она еще улыбалась. А однажды сказала: "Постарайся быть жизнерадостным, а то ты можешь задохнуться в бедности и печали, которые нас окружают". "Когда началась война, я попал на фронт. Сначала нас послали в Польшу, затем - во Францию, позже - в Россию. Служил я почти все время в одной и той же части. В 1941 году меня произвели в унтер-офицеры, в 1943 году - в фельдфебели и почти одновременно с этим зачислили кандидатом в офицеры". Польша. В небольшом лесочке под Млавой я видел исковерканное тело немецкого летчика. В Млаве я видел одну польскую семью: мужа с раскроенным черепом, женщину с расплющенной нижней частью туловища, а между трупами родителей - ребенка, который с выражением ужаса в глазах еще шевелился. Перед Прагой (в Варшаве) во дворце президента польских железных дорог я наблюдал, как немецкий офицер вырезал из рам картины, а унтер-офицер расстреливал из пистолета античный мраморный ковш. Позднее там же я увидел трупы немецких солдат, на которых неожиданно, когда солдаты спали, напали патриоты. А в центре Варшавы я однажды заметил мужчину, который был очень похож на доктора Грюнвальда. Он висел на оконной раме. Франция. Два человека вцепились друг в друга, лежа в луже из крови и вина, судорожно сжимая один другому глотки... Затем бункер под Верденом, заваленный трупами, настоящая каша из человеческих тел, и среди них кости тех, кто погиб еще в первую мировую войну... Кровать, на которой лежит француженка, сверху, на ней, немецкий солдат, а под кроватью муж этой женщины - все трое мертвы, а вокруг - обломки мебели от разорвавшейся связки ручных гранат. Кладбище во Франции: склеп одного из французских королей, а между гробницами неподвижно лежит любовная пара; из комнаты, расположенной в башне замка, доносятся музыка и грубые голоса пьяных немецких солдат, собравшихся повеселиться. Старый француз стоит там же, почти ничего не соображая. Офицер сидит в комнате и читает Вольтера. Вдруг раздается дикий, нечеловеческий вопль, который перелетает через крышу собора. От этого крика в жилах стынет кровь, однако его никто не слышит, кроме меня, - еще кто-то сошел с ума. И снова родной дом в Дортмунде. А родной ли он? Мама улыбается мне, и я забываю все на свете. Доктор, который занимается теперь врачебной практикой на месте доктора Грюнвальда, не смеет открыто смотреть нам с мамой в глаза. Однако Эрна в приемные часы пялит на меня глаза, которые многое видят и многое видели. Во вторую ночь она приходит в мою комнату и ложится ко мне в постель. "А что поделаешь: война есть война", - говорит она. "Ну ладно, - соглашаюсь я, - война - это война". В этот момент она похожа на Шарлотту. Потом русский поход: горы трупов, польские евреи - дело рук немецких солдат. Люди, висящие на деревьях, как какие-то редкие фрукты, - это партизаны и комиссары. Трупы, используемые как бруствер для защиты от огня противника. Трупы, сжигаемые в печах и в штабелях. Огонь до самого горизонта, отчего кажется, что горит все на свете. Помню один случай под Харьковом, где судьба свела меня с девушкой по имени Наталья. Ее хотели изнасиловать трое пьяных немецких солдат из хозяйственного подразделения, которые бродили по домам в поисках водки. Двоих из них впору забирать в госпиталь, так я их треснул прикладом карабина. Наталья плачет. Я пытаюсь ее успокоить. В ее темных глазах, которые смотрят на меня с благодарностью, я читаю доверие и надежду. Я делюсь с девушкой своим пайком. Она поправляет на себе платьице. Я пью водку, которую достали солдаты, кладу свою руку на руку девушки и чувствую, что она вся дрожит. Я стаскиваю с нее платье и делаю с ней то, что не удалось сделать моим предшественникам, после чего я как бы проваливаюсь в ночь, терзаемый стыдом. На следующее утро я возвращаюсь в дом, где живет Наталья. У меня такое чувство, что я полюбил ее, как можно любить свою тяжелую и в то же время сладкую и неизбежную судьбу. Никогда раньше у меня не было такого чувства, да я и не поверил бы, что такое возможно. Мне хочется прокричать об этом, чтобы меня услышали на всех фронтах. Но как только я открываю дверь дома, в котором живет Наталья, я вижу ее распростертой посреди комнаты. Она лежит на спине, платье разорвано. Вокруг нее - кровь. Она мертва. Не могу сообщить ничего особенного о том, что официально называют военной карьерой. Я делал то, к чему меня обязывали и что в обиходе называется долгом. Меня регулярно повышали в чинах, и я стал кандидатом в офицеры. Для чего? Я и сам не знал. Единственное, что я знаю, это следующее: я бедный человек. А раз я это знаю, я улыбаюсь. 31. ПРОЩАНИЕ БЕЗ РАСКАЯНИЯ Следующий день протек, как песок в сосуд: часы мчались с монотонной размеренностью. День, казалось, был самый обыкновенный, как и многие другие до него: занятия, перерывы, принятие пищи - все это с соответствующей цепью мыслей, сопровождавших то или иное мероприятие. Фабрика офицеров работала на полном ходу: каждый из хорошо отлаженных механизмов действовал безукоризненно. Обер-лейтенант Крафт делал свое дело. Казалось, он тоже занимался тем, что должен был делать согласно расписанию. Встал он вовремя, позавтракал в казино, провел занятие на местности по теме: "Действия разведгруппы". Затем пообедал вместе со своими фенрихами. Ничто не бросалось в глаза в поведении Крафта: замечания, которые он делал фенрихам, были, как всегда, дельными, от его внимания, казалось, ничего не ускользнуло. Быть может, его шутки в тот день были не столь часты, как всегда, а в голосе не чувствовалось обычной беззаботности. Но никто этого и не заметил. Послеобеденные занятия также продолжались строго по плану. Разве, что тема занятий на сей раз звучала несколько необычно: "Забота о родственниках". Фенрихи собрались в аудитории и разложили перед собой бумагу и карандаши, готовые вести конспекты. От одной только этой мысли скулы начинала сводить зевота. Крафт вошел в аудиторию и спросил: - Что следует понимать под заботой о родственниках? На этот вопрос фенрихи не смогли правильно ответить, и не смогли главным образом потому, что никто из них не собирался задумываться над этим. Да и зачем им это? Эта тема была для них новой, так что пусть их научат. Таким образом, фенрихи решали этот вопрос путем отгадывания своеобразных загадок. Так, фенрих Меслер высказался следующим образом: - Если, например, к моему солдату придет сестра, чтобы проведать его, я, разумеется, позабочусь о ней, убедившись предварительно, что она этого заслуживает. Однако смеялись не особенно много и долго. Крафт мысленно запоминал все сказанное, но ни одного ответа не комментировал. Казалось, он погрузился в собственные мысли, почти поминутно выглядывая в окно. Когда фенрихи исчерпали свое красноречие, обер-лейтенант снова обратился к ним. - Короче говоря, практически вы не сказали ничего такого, что относилось бы к теме, - сказал Крафт. - И это отнюдь не ложный вывод, так как армейский механизм интересует только солдат, который непосредственно ему служит, и больше никто. Это, разумеется, не исключает того, что начальник может быть любезен при появлении родственников его подчиненных. В мирное время благодаря таким знакомствам можно организовать игру в мяч, или же совместную прогулку унтер-офицеров с их родственниками, или же вечер в казино в обществе дам. Но все это сейчас где-то далеко-далеко, и в ближайшее время ничего подобного не ожидается. Короче говоря, о родственниках сейчас нечего много говорить, за одним-единственным исключением. За каким именно, как вы полагаете? Фенрихи до этого не додумались и с равнодушным видом взирали на своего офицера-воспитателя. Да разве кто-нибудь и когда-нибудь беспокоился об их родственниках? До сих пор никто и ни разу. - Есть один случай, - продолжал обер-лейтенант Крафт, - когда офицер вынужден вступить в контакт с родственниками своего солдата. В случае тяжелого ранения последнего или же его смерти. Что тогда происходит? - Командир роты, а чаще всего его заместитель пишет родным солдата письмо с соболезнованием. - И каким должно быть это письмо? Кому из вас уже приходилось видеть подобное послание? Отвечать вызвался Крамер, опытный унтер-офицер. - Такое письмо должно быть, по возможности, подробным и обязательно написано от руки. Печатать подобные письма на машинке можно лишь в том случае, когда ведутся активные боевые действия и потери в живой силе слишком велики. - А каково должно быть содержание подобного письма? - Несколько образцов подобных писем имеется в специальной памятке. Однако можно сказать, что, чем теплее будет письмо, тем лучше. Крафт, казалось, даже не слушал Крамера. Его почти странная деловитость разоблачала скрытый смысл выбранной темы. - А как вы думаете, что именно нужно отразить в таком письме, а чего избежать? - спросил офицер. Фенрихи один за другим бросали Крафту короткие ответы, как бросают мяч при игре. - В первую очередь необходимо изложить положительные качества погибшего, а именно: погиб за фюрера и рейх. Гораздо реже пишут: погиб в боях за фатерланд. И всегда очень важно отразить, что при исполнении своего служебного долга. Хорошо не забыть такие слова: мы всегда будем его помнить, память о нем будет вечно жить в наших сердцах. - Все негативное должно быть обойдено, а именно: ни в коем случае не следует писать о страданиях и болях. По возможности вообще не рекомендуется описывать подробности гибели и ее причины. Само собой разумеется, в письме не должно быть ни слова критики солдатских или человеческих качеств погибшего. Ни в коем случае не должно быть никаких намеков на то, что, мол, операция была проведена неудачно, а потери - бессмысленными. - Главное, необходимо подчеркнуть, что смерть на поле боя - почетна; смерть в лазарете, госпитале, на учениях и в тому подобных условиях - то же самое. Погибшего надлежит называть героем. - Так, так, - строго поддакнул обер-лейтенант. - Все это имеет давнюю традицию, подобные письма пишутся уже не одно столетие. Собственно говоря, смысл и форма подобных писем остаются стабильными, меняются, к сожалению, только некоторые понятия. Когда-то писали: пал за короля и народ. Потом: пал за кайзера и фатерланд, теперь пишут: пал за фюрера и рейх. Но всегда пишут - пал на поле чести. И никогда не пишут, что пал бессмысленно. Подумайте о том, какое мужество для этого требуется. Ну, на сегодня хватит, геройские сыны. Учебное отделение разбежалось кто куда. Остался один фенрих Редниц. Положив учебник перед собой на стол, он ждал, когда Крафт полностью освободится. - Редниц, прошлой ночью я вместе с капитаном Федерсом закончил аттестацию учебного отделения, так как немного осталось до конца курсов. Вас не интересуют собственные результаты? - спросил Крафт. - Нет, господин обер-лейтенант, - ответил тот откровенно. - А почему, Редниц? - Потому что временами я, господин обер-лейтенант, вообще не знаю, стоит мне оканчивать эти курсы или нет. Бывают моменты, когда мне хочется, чтобы я никогда не стал офицером. - Редниц, уж не устали ли вы от этой жизни? - поинтересовался офицер. - Пока нет, господин обер-лейтенант. Однако чем больше я думаю, тем бессмысленнее мне кажется жизнь. Вот и сейчас тоже. - Тогда попытайтесь как-то изменить ее! Вы еще так молоды. Я, хотя всего на несколько лет старше вас, чувствую себя стариком: уставшим, изношенным, разочарованным. А ведь вы - совсем другое дело, Редниц. Вы не должны сдаваться. - Через несколько дней, господин обер-лейтенант, закончится наша учеба. И мы навсегда расстанемся. И большинство из нас скоро забудет то, чему вы пытались научить нас, вы и капитан Федерс, каждый по-своему. Вы учили нас думать и видеть, а порой будили нашу совесть. И все же, несмотря на это, я опасаюсь, что вы были не всегда откровенны. Я понимаю, это не в вашей власти. Именно это и лишает меня порой всякого желания быть офицером. Если такой человек, как вы, не может переступить через существующие границы, то на что же может надеяться такой человек, как я? - Редниц, - обер-лейтенант подал фенриху руку, - если вы когда-нибудь будете вспоминать меня, то постарайтесь никогда не жалеть меня. Каждый человек прежде всего должен справиться сам с собой, так как в решающий момент он всегда остается один. Фенрих ушел. Обер-лейтенант даже не оглянулся на него. Он собрал свои бумаги, улыбнулся, бросив беглый взгляд на пустую аудиторию, словно прощаясь с ней, и вышел. Перед учебным бараком обер-лейтенант встретил капитана Ратсхельма, который, по-видимому, специально дожидался его, хотя старался не показать этого. - Как вы знаете, господин обер-лейтенант Крафт, - начал Ратсхельм, - завтра состоятся похороны фенриха Хохбауэра, а по установившейся в нашей военной школе традиции, как, например, в свое время при похоронах лейтенанта Баркова, перед этим состоится траурное собрание, на котором, опять-таки по обычаю, с траурной речью выступит офицер-воспитатель. - Все это мне хорошо известно, господин капитан, - сказал обер-лейтенант Крафт, - я к этому готов. - А вы не думаете, - спросил капитан холодно и требовательно, - что вам, учитывая некоторые обстоятельства, лучше отказаться от этого? - Этого делать я не собираюсь, господин капитан, - твердо заявил обер-лейтенант. - Я произнесу речь, как это и положено. Это моя обязанность, и я ее выполню. - А как же незаконченное разбирательство? - Оно меня не интересует, господин капитан. Разбирательство - это еще не приговор. Я произнесу речь, так как генерал придерживается другого мнения, чем вы. Проговорив это, обер-лейтенант Крафт с легкой усмешкой приложил руку к головному убору и отошел от капитана Ратсхельма: ему нужно было еще несколько часов поработать с капитаном Федерсом и в письменной форме изложить свое мнение о фенрихах учебного отделения. ...Федерс и Крафт работали на квартире капитана. Марион Федерс и Эльфрида Радемахер старались, как могли, помочь им: обе печатали на машинке то, что им диктовали офицеры. Каждая минута была дорога, и Крафт все торопил и торопил. - Мой дорогой Крафт, - сказал некоторое время спустя капитан Федерс, - на кой, спрашивается, черт вам понадобилась эта срочная работа? В нашем распоряжении еще целых восемь дней, а вы порете такую горячку, как будто завтра уже выпуск. Женщины переглянулись, а затем посмотрели на Крафта, который, казалось, целиком и полностью ушел в свою работу. Не поднимая головы, он все же ответил: - Меня торопит время. Аттестация фенрихов должна быть закончена раньше, чем старший военный советник юстиции Вирман выложит плоды своего расследования. Вы меня понимаете? И ни одна деталь из его заключения не должна повлиять на наши аттестации. В случае необходимости мы с чистой совестью должны будем сказать, что аттестация фенрихов произведена нами раньше. - Если нужно будет, я с чистой совестью могу рассказать и о других вещах. Здесь важно только то, чтобы охарактеризовать этих узколобых парней как достойных, а начальники потоков и курса уже давно утверждают это. Ну что ж, поможем им! Вскоре Эльфрида Радемахер и Карл Крафт покинули супругов Федерс. Они шли рядышком по широкой дороге мимо здания штаба. - Эти Федерсы очень симпатичные люди, не правда ли? И очень смелые, - сказала Эльфрида. - Да, смелые, как кошка, которая цепляется за того, кого хочет утопить. Или же смелые, как дрессированный тигр, который прыгает на арене сквозь горящее кольцо! Вот она, жизнь, в наше время! Эльфрида попыталась теснее прижаться к офицеру.