сидела и размышляла: что такое с ним стало? В прошлое канули его учтивость, тактичная рыцарственность, юношеская свежесть. Все улетучилось - его изысканная нежность, ласковая покорность полного любви супруга и послушного влюбленного. Ушло, исчезло. Что же дальше, Фелицита? Как жить? "Нет, я не позволю так обращаться с собой, - подумала она и выпрямилась. - Этого я не потерплю, он еще узнает меня". ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N V БИОГРАФИЯ КАПИТАНА КОНРАДА КАТЕРА, ИЛИ БЛАГОСЛОВЕНИЕ КРЫС "Мой отец - виноградарь Эфраим Готлиб Катер. Моя мать - его супруга Клара, урожденная Клауснитцер. Они жили в Трибенбахе, деревушке в семи километрах севернее Трира. Там 17 июля 1900 года я родился и провел детство и школьные годы". Дом, в котором мы обитаем, невелик. Обстановка скудная. Часто голодно, но жажды не испытываем. У нас есть виноградник. Но виноград, который там растет, и вино из него - кислые. Его трудно продавать. Поэтому наше вино пьет обычно только отец. При этом он поет громко и прочувствованно. Мать стоит рядом. Ее лицо серое, как те камни, из которых выложен наш дом. У меня еще шесть братьев и сестер. И окрестные жители говорят: "Это - от вина, которое твой отец не может продать". Я охотно помогаю матери. А эти шестеро не очень. Но ведь они глупы и ленивы; мне это на руку. Я и разделываюсь с ними по очереди. Потому что не терплю, когда мне мешают помогать матери, особенно на кухне. Я ношу дрова, чищу картошку, взвешиваю муку. Особенно я люблю помешивать варево, причем лучше всего, когда на кухне никого нет: тогда я быстренько пробую одну-две ложки. При этом порой обжигаюсь, но зато я почти всегда сыт. Мои сестрички и братишки злятся на меня, некоторые даже ревут от ярости. Но все это оттого, что они мало помогают матери. Мой сосед по парте в школе, толстяк с глупыми глазами, всегда с деньгами. Его отец мясник, и пальцы у него как сосиски. Сестры моего напарника тоже толстухи, а губы у них закругляются, как резиновые валики. Все они пахнут свежей колбасой. И колбасный суп, который они едят дома прямо из кипящего чугунка, - это высший класс: в нем плавают куски мяса, кровяная кашица и раскромсанная колбаса. Частенько я бываю там и ем вместе с ними, а одна из толстушек, та, которая с губами как у негритянки, потихоньку толкает меня коленом под столом. Но мне это не мешает... Я протягиваю руку. Она держится прямо и не дрожит. Вижу свою ладонь, не совсем чистую. Я поднимаю взгляд и вижу тростниковую палку, которая бьет по моей ладони. Больно, жжет. Палка опускается на ладонь еще и еще раз. На ней вздуваются красноватые полосы. Они перекрещиваются, ложатся параллельно, разбегаются в разные стороны - как улицы на географической карте. Боль пронизывает меня всего. Но я держу ладонь вытянутой. И она все же не дрожит. Фрау, которой я принес пакет, сидит на диване. Она ощупывает мою руку. "Ты сильный", - говорит она. "Есть немного", - отвечаю я. Она сажает меня рядом с собой, пальцы ее скользят по моему сюртуку, по мускулам моей груди. "Ты действительно очень сильный", - повторяет она уже тише. "И вы тоже не очень слабая", - говорю я и хватаю ее за груди. "Нет", - отвечает она. "После того как я, окончив школу, взялся управлять владениями отца, я без удивления узнал о том, что меня собираются уже в 1917 году призвать в армию и отправить на фронт. Я имел счастье быть принятым в армию и после короткой, но основательной военной подготовки был отправлен в часть, на Восточный фронт. Когда война официально окончилась, я не изменил военной форме, дрался в Верхней Силезии и очень рано примкнул к движению нашего фюрера. Чтобы обеспечить материально свое существование и одновременно послужить высоким политическим целям, я разъезжал с фирменными товарами по Южной Германии и занимался этим до тех пор, пока не пробил решительный час". "У нас почти нечего жрать, - сказал отец, подкрепившись стаканом вина. - Наступают плохие времена, а вы растете слишком медленно. Если так пойдет и дальше, то нам в пору ложиться в гроб, причем с пустым брюхом. Но некоторые из вас, слава богу, уже достаточно взрослые, чтобы вступить в армию. Становитесь-ка добровольцами, вы, прожоры! И я надеюсь, что война еще не скоро кончится..." Мы шатались от усталости. В глазах все плыло и рябило. Одежда прилипла к телу. Но, как сказал унтер-офицер, все это во имя отечества. Мы падали в грязь и вновь поднимались. Один совсем выдохся. Минут через пять и другой. Голос унтер-офицера срывается. Мы забираемся в уборные, стоящие на краю учебного плаца. "Вот, вот, туда! - орет унтер-офицер. - И головы засуньте в дырки унитазов, чтобы вы уяснили наконец, кто вы есть!" Шутник же этот дрессировщик!.. Он умеет играть на рояле, этот мой приятель с девичьим лицом. Он лупит по клавишам. И пустые бутылки, стоящие на крышке рояля, подпрыгивают. Я подхожу к инструменту и тыкаю двумя пальцами в правые клавиши. Они звучат как треснувшие стаканы. Я выпиваю и снова стучу двумя пальцами дальше по клавишам. Они опять звучат как треснувшие стаканы. Польская девка стоит в дверях. Ее зовут, кажется, Соня или как-то еще. Она уставилась на этот дрянной роялишко: он принадлежит ей. Мы затаскиваем ее на крышку рояля. Приятель с девичьим лицом продолжает играть на нем. У Сони глаза как у помешанной, но кричать она не может: мы засунули ей в рот носок. Она пытается дрыгать ногами, но мы крепко прижали их руками. И все это на рояле, который принадлежит ей же... Один из лучших вояк, этот Хаузер, которого окрестили рубакой, - офицер, но он не чванится и стремится быть товарищем для всех. Но он - шишка на ровном месте и в каждом деле признанный авторитет. Правая рука его прострелена, посему пистолет он держит левой. Он знает Верхнюю Силезию как свои пять пальцев и обладает верным нюхом на людей, особенно если они принадлежат к германской нации. Мне доверено обеспечивать продовольствием всю команду Хаузера, которая хотя и немногочисленна, но все время находится в деле и поэтому обладает завидным аппетитом. Я - в своей стихии, и пока мы воюем, я занимаюсь снабжением. "Унтер-офицер Катер, - обращается ко мне рубака Хаузер, - одно задание выполнено. Но за ним следуют другие, нужно только их придумать. Идешь со мной?" Я утвердительно киваю. Быть взятым на дело самим рубакой Хаузером - большая честь, преимущество особого рода. Истинная Германия никогда не забудет своих героев. И вот мы перебираемся в Мюнхен. Не только скромность мешает мне войти в круг приближенных фюрера Адольфа Гитлера. Рядом с рубакой Хаузером тоже дел хватает. Ведь мы участвуем в 9 ноября 1923 года и становимся арьергардом, который прикрывает отступление национал-социалистов и помогает избежать полной катастрофы. Вместе с Хаузером мне удается улизнуть от возмездия со стороны судебных органов. Проникнутый национальным духом фабрикант, владелец ликерного завода Штобмейер, помогает нам укрыться, и мы празднуем это событие, ибо Штобмейер и его дело пользуются уважением. "Благородные капельки, - говорю я с признательностью. - Ароматные, от них остается тонкий привкус". "Ты, приятель, понимаешь толк в апельсинах", - говорит мне Штобмейер как равному, хоть он и принадлежит к высшим сферам. Но здесь мы не мелочимся... "Да, - отвечаю я скромно, - что умеем, то умеем. Это - моя специальность, ведь мой отец владеет виноградником вблизи Трира". "Это здорово! - радуется Штобмейер. - Мне всегда нужны хорошие, надежные люди. Как ты на это смотришь?" "А что? - говорю я не спеша. - Если я могу удружить приятелю, то почему бы не сделать этого?" И вот годы на службе в фирме Штобмейера в Мюнхене. Штобмейеровская можжевеловая, штобмейеровская горькая, штобмейеровские настойки на травах - согласно этикетке 45-градусные. Начало скромное: портфель в руки - и пешочком. Затем - ящик с образцами и железная дорога, вагон третьего класса. А вскоре у меня первый в жизни автомобиль, правда, с прицепом для товаров. Через короткое время - собственная контора и долевое участие в трех филиалах. Секретарша. И наконец, собственный "мерседес", хотя поначалу без шофера. И плюс ко всему - пятнадцать процентов чистой прибыли. Иметь девочек во всяких местах - сравнительно недорого и удобно. Но эту сеть нужно создавать и совершенствовать целеустремленно: сначала - примитивных торговочек, то тут, то там какую-нибудь буфетчицу, разных горничных в третьеклассных гостиницах. Это, так сказать, переходный период. И позже меня время от времени тянет к простым, скромным представительницам народа, они умеют делать существование приятным и удобным. Но и так называемый более классный контингент имеет свою прелесть, прежде всего - барменши, официантки, певички и танцовщицы. Бесспорно выше рангом - контрабасистки женской танцевальной капеллы, гастролирующие в Нюрнберге. Я считаюсь у них хорошо настроенным инструментом. И при всем том не забывать идеологическую сторону. Владельцы ресторанов с ярко выраженным национальным духом пользуются у меня особым вниманием, хотя и за счет фирмы Штобмейера, которая таким образом поддерживает единомышленников. Проникновенные беседы происходят в задних комнатах таких ресторанов по ночам. Посещаю встречи братьев по идее, которым мы опять-таки оказываем предпочтение в снабжении. К этому же относится и широкая кампания по пропаганде немецкого коньяка, завершаемая любимой Штобмейером медвежьей охотой, к которой приурочено издание богато иллюстрированной брошюры под названием "Обе стороны Рейна - немецкие". Лозунг, известный всем бравым германским мужчинам. "Друзья, - сказал я 30 января 1933 года, - наконец пробил час, которого мы так ждали". И при сем слезы стояли у меня в глазах. Ибо пили мы по этому поводу штобмейеровскую, зажигающую душу 50-градусную. "С приходом новых времен и с ростом нового стремления к защите родины я все более испытывал желание отдать свои скромные силы во имя великой Германии и нашего фюрера. Так моя коммерческая деятельность должна была неизбежно уступить место военной карьере. Уже в 1934 году я - унтер-офицер первой мировой войны - прошел первые учения резервистов, за которыми последовали другие. В 1936 году я был уже лейтенантом и в 1938 году - обер-лейтенантом резерва. В этом звании отправился в поход и участвовал в решающих битвах, после чего в 1940 году последовало производство меня в капитаны с одновременным пожалованием мне Креста за военные заслуги второго класса. В 1942 году я был переведен в 5-ю военную школу, где под моей командой оказалась административно-хозяйственная рота, которой я командовал столь успешно, что в том же году был представлен к Кресту за военные заслуги первого класса". Незабываемая немецкая весна 1933-го - радостное воодушевление повсюду, разумеется и в моей сфере. Достойное одобрения расширение гешефтов, быстрое основание новых филиалов. Перспективные беседы со Штобмейером о партнерстве в делах. Чувствительно-романтические часы в гостинице "Кенигсхоф". Батареи пустых бутылок; сотоварищи уже дрыхнут в зарезервированных для них номерах гостиницы; приглушенная музыка из бара. Размышляя, сидим в креслах, передо мной - новые бутылки. Я предлагаю Штобмейеру: приобретем ликерный завод "Штобмейер унд Катер" - в принципе и в частности. Настроение бодрое - до самого позднего германского лета 1933 года. Часто разъезжаю в своем "мерседесе", радуюсь растущему доверию и набирающей силу кредитоспособности. Уделяю особое внимание осознанию новых, высших ценностей, к которым принадлежат и усиливающиеся семейные чувства. Устал от одиночества, что, конечно, не имеет никакого отношения к моему возрасту, а скорее - к Эдельтраут Маркквардт. Достойная любви женщина, очень добротно сколоченная, очень немецкая, многообещающая. Она владеет гостиницей "У серебряного венца" в Штуттгарте. Пользующаяся хорошей репутацией гостиница, в старогерманском стиле, всегда переполнена, в высшей степени доходная. У Эдельтраут трое детей - двое от первого брака, третий незаконнорожденный. Ее муж исчез несколько лет назад - неуемная страсть к приключениям или что-то в этом роде. Во всяком случае, он никогда не был хозяином, деловым человеком. "Эдельтраут, - говорю я ей, - твоим детям нужен отец, не правда ли?" "Возможно", - отвечает она и смотрит на меня выжидающе. "Чудные ребята, - говорю я, - правда, я мало их знаю, но ведь хорошее чувствуешь сразу. Как ты думаешь, из меня получится отец для них?" "Безусловно, - говорит Эдельтраут, прижимается ко мне и добавляет: - Как это чудесно - ты думаешь о детях, а не о моей гостинице". "Ну, я прошу тебя, - говорю я, - к гостинице твоей я совершенно равнодушен". "Это прекрасно", - радостно говорит она. Чудесное настроение держится вплоть до весны 1934 года. Дел по горло, и не только в связи со свадьбой, назначенной на 30 января 1934 года. Дата выбрана после долгих размышлений: заключение германского брака плюс торжества в связи с годовщиной взятия власти - двойной праздник. Первый шафер - рубака Хаузер теперь в СС и в личной охране нашего фюрера - получает на мою свадьбу отпуск персонально от Гитлера, что отмечается нами особо. Второй шафер - советник коммерции Штобмейер из Мюнхена, германский национальный коммерсант, - в этот день сам не свой, чем-то удручен - очевидно, потому, что начал ощущать мое деловое превосходство, а может, потому, что в тот вечер мы пренебрегли штобмейеровскими ликерами. Но ведь у нас есть наш шнапс для гостей - мы пьем только самые лучшие вина. Создаю сеть своих представителей. В пяти округах имя Штобмейера котируется высоко, стало нарицательным - благодаря моей неустанной деятельности. Сначала я замышляю завладеть филиалами, а потом - всей фирмой. Следующий мой замысел - создать гостиничный концерн, отталкиваясь от гостиницы "У серебряного венца". И пока я проворачиваю задуманное, вдруг, как снег на голову, телеграмма: присутствие в Мюнхене крайне необходимо! Я собираюсь - и что же я узнаю? Штобмейер в слезах, распсиховался - полный конфуз. Фирма летит к черту! А почему? Потому что этот Штобмейер, этот фрайер, отнюдь не арийский фольксгеноссе! Кто бы мог подумать?! Этот парень, националист до мозга костей, старый фронтовик, всегда поддерживавший отечественные организации, - и оказался не арийцем! Вот те на! "Вы меня глубоко разочаровали, - говорю я с горечью, - но, надеюсь, еще можно что-нибудь спасти". Но ничего спасти уже невозможно. Все погибло. Вместо того чтобы предусмотрительно обговорить все со мной, вместо того чтобы своевременно перевести фирму на мое имя, в верные руки, хотя бы в форме фиктивной торговой сделки, этот тип, мелочный и подлый, думает только о своих деньгах, а не о моей работе. Разумеется, я привожу в действие все связи, как-никак у меня много влиятельных друзей. "Камерад Хаузер, - говорю я, - ты обязан мне помочь. Ты же знаком со всеми людьми, имеющими вес в обществе. Одно твое слово - и виртшафтсфюрер округа даст мне карт-бланш". "Друг Катер, - говорит рубака Хаузер, - ты еще имеешь наглость просить меня о чем-то?! Ты втянул меня в такое вонючее дело! Как же тебе пришло в голову спарить меня в шаферах именно с этим Штобмейером? Если об этом узнают, я погиб. Я же тебя тогда прирежу. Слушай меня внимательно: брось это дело, выбирайся из него немедленно. Лучше всего исчезни на какое-то время. Уходят же люди на учебу. Ты это можешь, как офицер-резервист. А там посмотрим". И вот я на первых учениях резервистов. Все идет как нельзя лучше: всепонимающие начальники, которые, как и все настоящие мужчины, не чураются хлебнуть. Важнейшая работа - культивирование товарищеского духа, все - на высшем уровне, и я, как кандидат в офицеры, имею право на посещение казино. Рубака Хаузер, которого грызет все же совесть, организует мне встречу с одним крупным деятелем из личной охраны фюрера - адъютантом в блестящей форме и с орденом Pour le merite на груди. Организуем торжественную вечеринку в его честь, на которой я сижу между ним и командиром батальона. В результате меня отпускают со службы в чине фельдфебеля с аттестацией: полностью соответствует званию офицера резерва. С новыми силами, набравшись мужества, я опять в коммерческой сфере. Фирмы "Штобмейер" более не существует, но мужчина с горячим сердцем в груди всегда смотрит только вперед. У меня же в распоряжении гостиница моей дорогой жены Эдельтраут. "Прелесть моя, - говорю я ей, - мы должны с тобой серьезно поговорить о гостинице "К серебряному венцу". "А о чем тут говорить, Конрад, дорогой мой..." "И все же, - отвечаю я, - теперь я беру дело в свои руки". "Нет, не выйдет, мой милый Конрад, - говорит она. - Гостиница принадлежит ведь не мне, а моему первому мужу. А он переписал ее на детей. Я просто управляю ею под присмотром нотариуса". Я уезжаю на следующие учения резервистов. Они похожи на первые, но только интенсивнее, шире, успешнее. Постепенно меня охватывает разочарование в связи с недостойным, коварным поведением моей жены. Я был слишком добросердечным, слишком доверчивым с ней, мне нужно было бы своевременно потребовать от нее соответствующие документы. Ну ладно, есть ведь еще Хильда - послать ей доплатное письмо не проблема. Хильда из цветочного магазина, с которой я проводил чудесные свободные вечера, которая так охотно садится в мой "мерседес" и с радостью носит новые платья. Самоотверженная до предела. Уверенный в себе, полный сил, я возвращаюсь домой уже в чине лейтенанта. Началась война. Я узнаю о ней ранним утром из первоисточника - от Хаузера. Мы сидим в доме одного художника, в отдельном апартаменте на верхнем этаже. Кругом - заслуженные люди, элита партии. К сожалению, из идеологического отдела, а не из экономического. К нашему удовольствию, появляются танцовщицы из государственной оперетты - прелестные куколки, гибкие, тренированные, очень шустрые. Довольно дорогие девочки, но могут принять в качестве платы и протекцию - все ведь идет за счет государства. Глухие голоса мужчин, чад, пенящееся шампанское, хихиканье девиц, сильный, одурманивающий аромат духов. И вдруг Хаузера вызывают к телефону. "Ну вот, - говорит он, вернувшись, - началось". Он исчезает, оставляя на меня свою попрыгунью, теперь у меня их две. И когда я на следующее утро просыпаюсь, лежа между ними, наши доблестные войска уже перешли польскую границу. На меня обрушились почетные и ответственные задания: сначала я стал консультантом в управлении призывного района - важная, но ординарная работа. Затем - начальником военно-медицинской комиссии в том же округе. Тоже, безусловно, важное дело, но не соответствующее моим особым способностям. Оживленная переписка с рубакой Хаузером - и, по его ходатайству, меня делают начальником продовольственного склада под Кобленцом. И наконец, предварительно отпраздновав, я становлюсь комендантом города Сан-Пьер после успешного завершения похода на Францию. Там мои силы уходят на организацию строительства плотины, на санитарные дела города, на связи с гражданским населением. "Иоганна, - говорю я девице, - ты когда-нибудь размышляла, почему ты, собственно, здесь?" "Потому что я голодная и потому что мне нужны деньги, - говорит она. - И потом меня зовут не Иоганна, а Жанетт". Я сначала молчу, чуть обиженный. Осматриваю комнату, в которой мы лежим, - номер в гостинице. "Труа роз" - гостиница старомодная, обжитая, о чистоте говорить не приходится. Что за народ, что за страна, никакой нравственности! "Ты говоришь на нашем языке, Иоганна", - замечаю я. "Это потому, что я из Эльзаса, - отвечает она, - мы можем говорить и по-немецки и по-французски. Тут есть свои преимущества, как вот сейчас". "У тебя немецкие наследственные признаки, - упрямо продолжаю я. - В тебе говорит зов крови, неужели ты не чувствуешь его?" "Нет, - отвечает она. - Не чувствую". О, все-таки какое это возвышенное чувство - быть немцем, правда не всегда безопасное. В Сан-Пьере, где я городской комендант, шуруют те элементы, которые прозываются маки. Грабители, разбойники, убийцы-поджигатели. Никогда не знаешь, где тебя кокнут. Троих повесим - вместо них появляются тридцать. Жалкая страна. Никакой благодарности за наши заботы, за наше благоволение, за нашу дружбу. И если я принимаю решение смыться отсюда, то мной движет не дискомфорт или, упаси боже, не достойный осмеяния страх, нет - просто благородное разочарование. Да и с родины дошел до меня почетный призыв: военная школа нуждается в испытанном, надежном, достойном доверия офицере. Это - я. 16. ГЕНЕРАЛ НИ О ЧЕМ НЕ УМАЛЧИВАЕТ - Вот уж никогда не думала, - сказала фрау Барков, - что когда-нибудь буду сидеть напротив человека, на совести которого мой сын. И это фрау Барков сказала генерал-майору Модерзону. Они сидели в отдельном зарезервированном кабинете ресторана гостиницы "У золотого барана" в Вильдлингене-на-Майне. Они обменялись скупыми словами приветствия и приступили к ужину, почти так же молча - из-за обслуживающего персонала. Но вот теперь они остались одни. Вино и вода стояли на столе. Никто не стал бы им мешать - даже в том случае, если бы они дернули за колокольчик, висевший над столом. Они молчали. Крестьянская, майнско-франконская солидность окружала их: крепко сработанная и все же выглядевшая изящно мебель, сервировочный стол с аккуратной резьбой, окна с цветными стеклами и орнаментом из свинца, на которых висели тяжелые тканые гардины. В помещении было тщательно прибрано - генерал отметил это не без удовольствия. - Нет, - сказала еще раз фрау Барков с горечью, - об этом я никогда бы не подумала. Но теперь для меня всего просто слишком много - у меня нет больше сил сопротивляться чему-либо. И даже тебе. Генерал слушал внимательно и, казалось, спокойно. Он воспринимал ее упреки с таким видом, как если бы она говорила о плохих жилищных условиях. Потом сказал с заметной осторожностью: - Я ожидал тебя еще к погребению. - Я заболела, - сказала фрау Барков. - Я была совершенно убита, когда пришло твое письмо. Фрау Барков избегала смотреть на Модерзона. У нее не было ни потребности, ни смелости взглянуть на это неподвижное, замкнутое лицо. Это и ранее всегда давалось ей с трудом. Уже с давних пор было так, как будто он воздвиг вокруг себя пуленепробиваемые стеклянные стены. Модерзон же пытался установить, что осталось в ней от той прежней девушки - Сюзанны Симпсон. Карие, с нежностью смотревшие глаза? Конечно, хотя теперь они почти утратили светившуюся в них когда-то доверчивость. Выпуклый лоб, острый носик? Да, они остались прежними, хотя и покрылись тонкими морщинками. Рот, мягкий, всегда казавшийся слабым и податливым? Нет, он стал другим, теперь это только широкая полоска потрескавшихся бесцветных губ. - Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, - сказал он задумчиво. - Двадцать два года, - уточнила она с горечью. - А вернее, двадцать два года и три месяца. А я вижу все это совершенно отчетливо. Модерзон также попытался представить себе все, что случилось тогда. Но это ему удалось с трудом. Картины прошлого были разорваны, потускнели и покрылись пылью времени. Смутно виделись только отдельные обрывки: 1921 год, поздняя осень, светящиеся нарядными красками леса - ярко-желтый и кроваво-красный цвета, местами последняя яркая зелень; лошадь, жеребец по имени Хассо, да, Хассо из Вангенхайма, - охотничий экипаж, покрытый черным лаком, с черным кожаным верхом и красными сиденьями; девушка в сером пальто, доверчиво улыбающаяся ему, - неясное лицо, но дорогое, нежное, еще не несущее на себе отпечатка житейских бурь, большие, как у косули, глаза - Сюзанна Симпсон. - Тогда моя карьера только начиналась, - сказал генерал задумчиво. Он налил в бокал немного вина, добавил воды и сделал большой глоток. - А сегодня? - спросила она без всякого любопытства. - Где же ты сейчас? На вершине твоей карьеры? - Может быть, у ее конца, - сказал Модерзон и отпил еще из бокала. - Ты ожидаешь, что я тебя пожалею - после всего, что случилось? Генерал как бы против желания покачал головой. И по этому жесту она узнала его вновь. Это мрачное, серьезное отрицание, эта холодная, сознательно выработанная замкнутость, это жесткое подавление любого проявления чувства - все это она знала слишком хорошо. И она не смогла бы этого никогда забыть. - Если бы знать, - сказал генерал, - как может сложиться жизнь, прожить которую ты собираешься... - Ты бы снова стал жить так же, как ты и жил, Эрнст. - Нет, Сюзанна, - сказал он решительно, - нет, этого я бы делать не стал. Теперь я это знаю совершенно точно. - Ты всегда хотел быть только офицером, Эрнст, и ничего больше - ни другом, ни супругом, ни отцом. - Верно, Сюзанна, так оно и было тогда. Стать офицером - было для меня все. Но это прошло - окончательно и на все времена. Ибо в этом мире нельзя быть больше офицером, не подвергаясь опасности быть вынужденным совершать преступления. Сюзанна Барков впервые посмотрела на генерал-майора Модерзона совершенно открыто, в ее глазах были испуг и недоверие. У нее появилось сомнение, тот ли человек сидит напротив нее, которого, как полагала, она знает. Как же поразительно он переменился! Перед ней встали картины, врезавшиеся в память и сохранившиеся с неизгладимой отчетливостью: лейтенант Модерзон из 9-го пехотного полка - серьезный, целеустремленный и правдивый, исполненный спокойной, полной силы энергии, с невозмутимым, даже сдержанным, веселым нравом во время своих немногих свободных часов, проводивший бессонные ночи над планами, наставлениями и военно-научной литературой. Пользовавшийся у всех своих товарищей уважением, граничившим с удивлением, имевший у начальства безоговорочную положительную репутацию, - человек, которого ждала блестящая карьера. Генерал-майор в сорок четыре года, начальник военно-учебного заведения, отмеченный высшими наградами и имеющий перспективу перехода в верховное главнокомандование вермахта! И он-то не хочет быть больше офицером? - Если бы я тогда и женился на тебе, Сюзанна, никаких перемен со мною все равно не произошло бы. Все было бы только более гнетущим. А теперь я один, и это даже к лучшему. Мне не нужно ни о ком думать и принимать что-либо во внимание. Я никому не доставлю огорчений и не сделаю больно тому, кто привязан ко мне. Я могу сделать любые выводы и принять любое решение, которое сочту правильным. - Изглаживает ли это что-либо из памяти, Эрнст? Фрау Барков смотрела на белую скатерть. Затем почти механически потянула к себе бокал, в который он налил для нее вина, но пить не стала. Она продолжала свою мысль: - Поначалу мне было очень трудно осознать, что ты от меня уходишь. Но я это преодолела. - Она так никогда и не смогла этого преодолеть - ее глаза были полны грусти и выдавали ее. Однако она храбро заговорила вновь: - Вскоре после того я познакомилась с Готфридом Барковом и, немного поколебавшись, согласилась выйти за него замуж. Он был хорошим человеком, нежным супругом и любвеобильным отцом - так обычно принято говорить, но он и в действительности обладал этими качествами. Готфрид Барков, торговец текстилем, досточтимый и пользующийся уважением коммерсант, порядочный и добросердечный человек, веселый, но весьма стеснительный и вместе с тем всегда готовый прийти другим на помощь. Он обожал свою жену и любил ее сына, не забывая отчетливо показывать ему эту любовь. Он воспринимал свою жену как большой подарок судьбы. И хотя не мог предложить ей ослепительной карьеры и головокружительного счастья, он дал ей вполне безопасное укрытие. Он погиб в 1940 году под Верденом, всего в нескольких километрах от того места, где в 1916 году был убит его отец. - Я всегда знал, как ты живешь, - сказал Модерзон спокойно. - Общие знакомые информировали меня об этом время от времени. - Я знаю, - ответила она просто. - Мне также всегда было известно, где ты находишься и как идут твои дела. - Я тебе писал время от времени, - сказал он, - все эти годы. Не для того чтобы навязываться или оказывать на тебя какое-либо влияние. Я хотел, чтобы у тебя была уверенность: если я тебе понадоблюсь, я всегда в твоем распоряжении. Какое ужасное слово в этом контексте, подумала Сюзанна Барков: быть в распоряжении! И каким образом: предоставить в распоряжение кошелек, помогать словом и делом или именем? И более ничего? На один раз слишком много, а для всей жизни слишком мало! Да и тогда, двадцать два года и три месяца назад, он предоставлял себя в ее распоряжение - бледный, потрясенный до глубины души, но целиком и полностью достойный уважения, как это предписывал ему его кодекс. Его глаза были темными и холодными, как вода глубокого озера под кристально-чистым слоем льда. И затем это: я, разумеется, готов учесть все обстоятельства - пожалуйста, распоряжайся мною! И тогда она сказала: нет, никогда, ни при каких обстоятельствах! И их пути разошлись, как два рукава одной реки. Его жизнь устремилась вперед, ее же просачивалась через заводи и лужи обыденности. - Я бы могла тебя постепенно забыть, - сказала Сюзанна Барков. - В жизни все забывается, едва ли найдутся раны, которые не могли бы залечить годы. И чем дальше все отодвигалось в прошлое, тем менее проблематичным оно мне казалось. Были даже такие часы, в которые воспоминания принимали приятный оттенок. И это все так и осталось бы прекрасным, хотя и неудавшимся эпизодом в моей жизни, если бы не Бернд, мой сын. - Ты воспитала его самым примерным образом, - проговорил генерал. - То, что ты скажешь именно это, - ответила Сюзанна с горечью, - я почти предполагала. В течение двадцати долгих лет я тоже думала, что хорошо руководила им и тонко оказывала свое воздействие. Но сегодня я знаю, что все это было ошибочным. Бернд Барков, ее сын, был лейтенантом и офицером-инструктором, взлетел на воздух и похоронен в Вильдлингене-на-Майне. В детстве это был мальчик, похожий на сотни тысяч других мальчиков, с нежным лицом, тихий, приветливый, искренне и преданно любивший свою мать, прилежный в школе, всегда среди первых в спорте и играх. Но чем взрослее он становился, чем четче делались черты его лица, тем явственнее в нем проявлялось сходство с Модерзоном. Первое, на что мать с удивлением и испугом обратила внимание, были его серо-ледяные, смотревшие испытующе глаза. - Знал ли твой муж, что Бернд был не его сыном? - спросил генерал. Сюзанна кивнула головой: - Он знал даже, кто был отцом Бернда - или, может быть, в этом случае лучше сказать, - кто был его родителем. Ибо мой муж всегда относился к Бернду как отец - как добрый, справедливый и заботливый отец. Но она не стала своему мужу той женой, какую он ожидал и какую заслуживал. Она видела в сыне единственного для нее мужчину. Того, кто когда-то поднял ее на вершину счастья, а затем допустил ее падение, низвержение с высоты. Но тогда оно казалось ей долгим и блаженным парением в воздухе, и это состояние полной невесомости она никак не могла забыть. Таким образом она и начала поддаваться искушению. Ей захотелось видеть в Бернде Баркове Бернда Модерзона. Она стала поощрять в своем мальчике то, что ей казалось достоинствами Модерзона. Она укрепляла в нем его поначалу колеблющуюся решимость, поддерживала любое проявление самодисциплины, направила его внимание на историю вообще и военную историю в частности. И постепенно ей удалось сформировать волевого, общительного, стремящегося к знаниям юношу, в котором все сильнее росло желание стать офицером. - А мне следовало бы привить Бернду ненависть к этой профессии, - сказала Сюзанна Барков. Генерал-майор Модерзон молчал, сидя с неподвижным, словно окаменевшим лицом. Он положил руки на стол и сомкнул пальцы, кожа на их сгибе была серовато-белой. Бернд хотел во что бы то ни стало стать офицером - как его настоящий отец, которого он не знал и о котором ничего не слышал. Когда Модерзон узнал об этом из писем знакомых, он испытал втайне гордость и чувство благодарности к матери. Он внимательно следил за становлением Бернда. - Он был хорошим солдатом, - сказал Модерзон. - Но почему он должен был умереть? Зачем тебе понадобилось перетягивать его к себе? Чтобы он здесь умер? - Мне хотелось его видеть, - сказал Модерзон. Когда генерал-майор был назначен начальником 5-й военной школы, он затребовал к себе лейтенанта Баркова - дело, не составившее каких-либо особых трудностей. И тогда он увидел своего сына - рослого серьезного молодого человека с холодными, серыми модерзоновскими глазами, отработанными пластичными движениями, хорошо воспитанного и полного чувства собственного достоинства. Зрелище, вызвавшее на его лице предательскую краску. Ни в один другой момент жизни ему не потребовалось большего самообладания, чем в этот. - Так, стало быть, ты его видел, - сказала Сюзанна Барков. - И я дала в одном из писем свое разрешение на это. Это также было ошибкой. И ее тоже невозможно теперь исправить. - Я видел своего сына, - сказал генерал Модерзон отрешенно. - И в те немногие часы, когда мы были вместе, я был наполнен чувством благодарности. И во второй раз меня посетило то, что обычно называется счастьем. Два момента истинной радости - вот и вся моя жизнь. Но это было не все. Генерал ничего не сказал о том беспокойстве, которое охватило его, когда он побеседовал несколько раз с Берндом. Это было беспокойство, граничившее со страхом. Этот парень, его сын, был как он: так же тверд, решителен, требователен без снисхождения, как он сам. Прецедент столь же очаровывающий, сколь и удручающий. Генерал узнал себя в своем сыне. Все повторяется снова и снова, как будто бы жизнь описывает постоянно одни и те же колеблющиеся круги. Он, его сын, был офицером, только офицером и ничем больше. Он готов был сражаться, а если будет необходимо, то и умереть - как и поколения офицеров до него - за то, что называлось отечеством, за то, что они под этим понимали. Но генерал уже понимал, что подобная жизнь была более невозможна. Модерзон попытался объяснить сыну, который не подозревал, что с ним говорит отец, почему все так получилось. Пруссия была мертва, и пруссачество умерло вместе с нею. Раньше это звучало так: "За семью, родину и отечество!" Теперь же кричат: "Одна империя, один народ, один фюрер!" Солдат сражался уже не против солдат, он защищал не родину и не человека, а должен был, как во времена ландскнехтов, бороться с мировоззрениями, религиями и группировками, стоявшими у власти. И, что самое ужасное, он должен был мириться с преступлениями и тем самым санкционировать их, а следовательно, принимать в них участие. Германия потеряла свою честь. Человек, сделавший немцев бесчестными и поставивший на офицерах клеймо преступников, назывался Гитлером. А в его окружении - приспешники и подхалимы, подстрекатели и сутенеры в политике и, кроме того, еще ограниченные, узколобые немцы, считавшие себя благородной продукцией, а свою страну - пупом земли. Все это необходимо презирать, осуждать и обвинять! И ни малейшего доброго чувства по отношению к жестоким, необузданным людям, задающим тон в звериной ненависти. Все это он внушал лейтенанту Баркову, своему сыну. И тот воспринял все правильно. И поэтому он должен был умереть. - Ты подарил мне сына, - сказала фрау Барков с усилием, - и у тебя он умер. Ты перепахал мою жизнь, как поле, а затем все уничтожил. Или, может быть, ты не чувствуешь себя виноватым? - Нет, - сказал генерал. - Я виноват. И я решил исправить эту вину - несмотря на возможные последствия. Свет от лампы упал на полупустые бокалы, и красное вино засветилось, как кровь. Казалось, им больше нечего сказать друг другу. Звуки из соседнего зала стали навязчиво громкими. Генерал попросил разрешения откланяться. Но он не ушел, не уточнив плана на следующий день: обер-лейтенант Крафт зайдет за фрау Барков в гостиницу около девяти часов, чтобы сводить ее на кладбище - он получит указание оставить ее у могилы одну на столько времени, на сколько она пожелает. Цветочный магазин на площади, через три дома от гостиницы, получил уже заказ подготовить венок по указаниям фрау Барков, с двойной лентой, надпись на которой она должна уточнить. В заключение предусмотрено - также в сопровождении обер-лейтенанта Крафта - посещение военной школы, а именно учебного подразделения "Хайнрих", где лейтенант Барков проходил в последнее время службу. - После обеда, - сказал генерал, - я буду вновь в твоем распоряжении - с четырнадцати часов, если это тебя устраивает. У меня есть несколько небольших вещиц, принадлежавших лично Бернду, - несколько фотографий, пара его работ, две книги с его заметками на полях - я их передам тебе, если ты разрешишь. Сюзанна Барков кивнула головой. Генерал проводил ее через весь ресторан до вестибюля гостиницы, попросил у портье ключи от ее комнаты и здесь, у лестницы, ведущей к номерам, попрощался. Когда она ушла, Модерзон сказал владельцу гостиницы, остававшемуся предупредительно на заднем плане: - Все на мой счет, пожалуйста. Когда все было оформлено, генерал быстрыми шагами вышел в ночь. - Вам необходимо еще многому учиться, - сказал покровительственно капитан Катер Ирене Яблонски, - это видно по вас. Они сидели в ресторане той же гостиницы. И для них был зарезервирован небольшой отдельный кабинет. Их окружала та же крестьянская майнско-франковская солидность. Хозяин знал, что избранным гостям необходимо воздавать должное. Генерал являлся для него отличной рекламой. Капитан Катер же означал выгодные связи. От ценной подсказки до выделения грузовой автомашины: с Катером нужно было считаться - пока это было основано на взаимности. - Знаете ли вы, в чем состоит разница между сектом и шампанским? - спросил капитан Катер, с наслаждением затягиваясь сигарой. Ирена Яблонски ответила с огорчением: - Я не знаю ни того, ни другого, но хотела бы охотно этому научиться. Вы поможете мне в этом, господин капитан? - Почему бы нет? В этом - и еще в ряде других вещей, если вы пожелаете. - Еще бы я не хотела! Я действительно знаю еще очень мало. А хотела бы с удовольствием знать больше. Другие в моем возрасте значительно опережают меня. - Ну да, - сказал капитан Катер, растягивая слова, - почему бы и нет? И он внимательно посмотрел на девушку, сидевшую напротив него. Собственно говоря, малышка была совсем еще дитя - и как раз поэтому-то и привлекательна. Все же ей было уже больше шестнадцати лет. - А вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда? - хотел знать капитан. - Потому что вы хороший человек! - сказала Ирена с пылом. - Ну да, если полагать, что хорошим можно быть самым различным образом, то тогда это может соответствовать действительности. Вы нравитесь мне, малышка. - Это меня радует! Вы нравитесь мне тоже. В этом не было никакой лжи, лишь небольшое преувеличение. Она действительно была ему благодарна: он пригласил ее в самый фешенебельный ресторан в городе, здесь было подано так много хороших кушаний, и вино они пили тоже. Она чувствовала себя сытой и счастливой. - Итак, мы нравимся друг другу взаимно, - констатировал Катер. - Это очень отрадно. - Вы так благородны и относитесь ко мне по-отцовски! Капитан Катер насторожился. Он посмотрел в голубые, полные доверия, восторженно смотревшие на него детские глаза, и в нем шевельнулось ужасное подозрение. Может быть, эта малышка лишь играет в наивность? А в действительности достаточно продувная? Эдакая маленькая прожженная дрянь? Но у нее ведь не может быть опыта взрослой бабы: для этого она еще слишком молода! Пленительно молода! - По-отцовски, - повторил он, растягивая слова. - Таким я вам кажусь, Ирена? Хотя - может быть... Я ведь уже не молод. - Но вы ни в коем случае не стары, - заверила его Ирена тотчас же с приятной для него горячностью. - Вы солидны. А мне нравятся солидные мужчины. Я не переношу молодых хлыщей. - Это понятно, - сказал Катер примирение. - Эти молодые, неопытные люди делают главным образом лишь глупости. Они наносят больше вреда, чем приносят радости. Они просто не знают, как надо жить. - А к вам поистине можно питать доверие. Я бы очень хотела постоянно находиться рядом с вами - лучше всего в машинописном бюро. Я буду очень стараться, правда. А то на кухне можно и закиснуть. Нет ли у вас чего-нибудь для меня? Пожалуйста! - Хорошо, я посмотрю. - Большое-пребольшое спасибо! - Не торопитесь, - сказал Катер сдерживающе. - Я ведь не сказал - я это сделаю. Я только сказал - я посмотрю. - Но этого вполне достаточно, если это говорите вы, господин капитан. В сказанном любым другим можно сомневаться - но не в сказанном вами. - Ну хорошо, малышка, если это так, то я заслужил тогда какое-нибудь вознаграждение - или?.. - Ну конечно! Но чем же я могу вознаградить вас? У меня ведь ничего нет. - Ну да что-нибудь все же можно найти. Как, например, в отношении маленького поцелуя? - А разве можно? - А почему же нельзя, малышка? - И я действительно могу? - Иди сюда. Подойди поближе. Еще ближе. Ну так что? - Спасибо. - Но не в лоб же, девушка! Куда надо-то? Или это было по-дочернему? - Прошу, не надо! Я очень смущаюсь. Я ничего подобного еще никогда не делала... На этот раз лучше? - Во всяком случае, это начало. Тебе нужно в этом потренироваться. Попробуй-ка еще разок. - Сейчас я больше не могу. Мне надо идти. Ирена Яблонски быстро возвратилась на свое место. Она казалась очень смущенной - и в то же время возбужденной. Катер разглядывал ее не без удовольствия. - Не надо быть такой застенчивой, девушка! - сказал он. - И к чему такая поспешность? У нас еще много времени. - Да, но мне нужно завтра очень рано быть на кухне. - В этом нет необходимости. Можешь выспаться, об этом уж я позабочусь. - О, это очень мило! Большое спасибо, господин капитан! Но тем не менее мне нужно идти. - Но не сейчас - ведь вечер только начинается! Мы можем здесь еще немного выпить, а потом пойдем ко мне - смотреть картины. - Может быть, в другой раз, господин капитан? Ах, я уже заранее радуюсь этому! Но теперь мне действительно нужно идти. - Да почему же, черт возьми? - Меня ждут, господин капитан. - Тебя ждут? Кто же это? - Моя подруга, с которой я живу в одной комнате, - Эльфрида Радемахер. Вы же ее знаете. - Еще бы мне ее не знать! - Она ждет меня здесь же, по соседству, в ресторане. И она сказала: если я не приду вовремя, она зайдет сюда и заберет меня. - Это на нее похоже! А знает ли она, что ты здесь со мной? - Да, конечно, - призналась Ирена Яблонски. - Я обговорила с ней все подробно. Ведь она очень хорошо разбирается в подобных делах. Итак, теперь - до свидания, господин капитан! И большое спасибо за все! Я так рада, что в будущем смогу работать у вас в машинописном бюро. Легкий туман висел в воздухе. Он окутывал как бы произвольно разодранными клочьями старые производственные постройки. Улицы казались пустынными. Шаги генерала дрожащим эхом отдавались от стен домов. Он высоко поднял воротник шинели и опустил голову. Он был наедине с самим собой. Модерзон шел по улице в сторону холма, на котором были расположены казармы. Около двадцати тысяч жителей насчитывал этот маленький городок, ничем не отличавшийся от множества других небольших городков. И во многих других были казармы, однако эта вырисовывалась на фоне неба как массивная корона, сделанная из бетона. Казарма располагалась на западной окраине городка, поэтому при заходе солнца она погружалась в темноту на несколько минут позже, чем сам городок. В эти мгновения она как бы вспыхивала и высилась четкими контурами, господствуя на горизонте, как большая угроза. Генерал никогда не рассматривал свою профессию как удовольствие, но в течение длительного времени не видел в ней и никакой опасности. Он всегда стремился в совершенстве овладеть тяжелым, трудным, смиренным ремеслом воина. Оно должно было, если это зависело бы от него, находить себе применение в отрыве от жизни - в основном примерно так же, как это осуществлялось когда-то в некоторых монашеских орденах. Выступать на защиту других - детей, матерей, бедных и страдальцев. Умереть за них, если не оставалось никакого другого выбора. "Служить, - думал генерал. - Служить! Но кому?" Путем, которым он шел этой ночью в сторону казармы, всегда ходила городская знать, так называемые уважаемые люди города. В последний раз они приходили сюда, когда он был назначен начальником военной школы. Они пришли к нему: бургомистр, секретарь местной нацистской организации, два представителя ремесленной верхушки, предприниматель, представители национал-социалистского союза немецких женщин, противовоздушной обороны, Красного Креста, - делегация бюргерства, считавшая, что имеет на то полномочия и компетентность. И они приветствовали его, нового начальника военной школы, и заверили, что горды и счастливы видеть генерала и его солдат в своей среде. Они говорили о хорошем взаимопонимании между военнослужащими и жителями этого города и высказали пожелание и надежду, что так оно будет и впредь, а по возможности найдет свое углубление и упрочение. И в их глазах стояла жажда признания, стремление к наживе, удовольствие от игры в солдаты. Генерал посмотрел на них, ничего не говоря, и даже не предложил сесть. И эти твари сочли, что он, по-видимому, большой и очень своенравный человек, которому надлежит оказывать всяческое уважение и почтение. Его сознательная резкость вселила в них благоговейный ужас: могущественное лицо наподдало им в зад - контакт, который они установили, был таким образом очень тесным. К воротам казармы генерал подошел с лицом, отчетливо выдававшим недовольство - в том числе недовольство и самим собой. Только немногие были подобны ему - это было для Него ясно. Что же заставляло его продолжать, не прекращая, настойчивые поиски этих немногих? На нем лежала печать судьбы, этим вечером ему это стало ясно, как никогда ранее. Когда он проходил ворота, корректно отдав честь в ответ на приветствие часового, то посмотрел наверх, в сторону здания, в котором размещался штаб. Окна его комнаты темно отсвечивали в ночи. Но в соседнем окне его зоркие глаза различили слабую полоску света - по-видимому, его секретарша, Сибилла Бахнер, еще работала в приемной. Генерал вошел в здание и поднялся по лестнице, ведущей к приемной. Он открыл дверь и увидел Сибиллу Бахнер, сидящую за столом, а напротив нее - обер-лейтенанта Крафта. Бутылка и две рюмки стояли между ними. Генерал остановился на пороге комнаты. Крафт немедленно вскочил. Сибилла Бахнер также поднялась после небольшой задержки и сказала: - Господину обер-лейтенанту Крафту и мне было необходимо немного подкрепиться. - Почему? - задал вопрос генерал, по-прежнему не двигаясь. - Мы были на так называемом званом вечере, которые постоянно устраивает фрау Фрей... - Понимаю, - сказал генерал. Он коротко кивнул и прошел в свою комнату. Дверь за собой он оставил открытой. Сибилла Бахнер вошла туда вслед за ним и сказала: - Мы как раз все равно заканчивали. Генерал снял шинель и бросил ее на спинку одного из стульев. После этого он возвратился в приемную, сопровождаемый Сибиллой Бахнер. Крафт в это время собирался улизнуть из комнаты. - Господин обер-лейтенант Крафт, - сказал генерал, - я могу понять, что у вас после подобного мероприятия появилась потребность выпить. Но я не понимаю, почему эта потребность должна утоляться в служебном помещении. - Так точно, господин генерал! - сказал Крафт невозмутимо. - Это ваша бутылка коньяка, господин обер-лейтенант? - Нет, господин генерал. - Заберите ее все равно. И фрейлейн Бахнер, если таково будет ее желание. Сибилла поспешила заверить: - Мы только что перед этим собирались попрощаться, господин генерал. И если я могу еще что-нибудь для вас сделать... - Возможно, - сказал генерал. Затем он подошел вплотную к обер-лейтенанту Крафту, посмотрел на него испытующе и спросил: - Как далеко вы за это время продвинулись в известном вам деле? - Пока еще ненамного, господин генерал, - ответил Крафт. - Не затягивайте дольше, - сказал генерал настоятельно. - Попытайтесь прийти к какому-то решению. Мне хотелось бы знать, и знать точно, почему это случилось, каким образом и кто это сделал. И по возможности скорее. И настройтесь на то, господин обер-лейтенант, что в будущем я стану часто приглашать вас к себе - из-за этого дела. В данный момент, разумеется, вы мне не нужны. Обер-лейтенант бросил взгляд на Сибиллу Бахнер. Но она его не видела - она смотрела на генерала. Крафт отдал честь, как это предписано уставом, и вышел из комнаты. - Ну а теперь с вами, фрейлейн Бахнер, - сказал генерал и при этом открыто посмотрел на нее. - Сожалею, что мне пришлось только что побеспокоить вас, но, я полагаю, вы понимаете, что за это я не могу принести вам извинения. - Это мне необходимо извиниться, господин генерал, - сказала Сибилла. - И вы к тому же нисколько не помешали, действительно нет. - А мне хотелось бы, чтобы помешал, - сказал генерал, скупо улыбаясь. - Я приветствую любое ваше развлечение, даже если это происходит и не непосредственно в нашем служебном помещении. А обер-лейтенант Крафт - несмотря на некоторую его ограниченность - неплохой выбор. - У него определенно имеются свои положительные качества, - заметила Сибилла откровенно, - но для меня он не подходит. - А кто же тогда? Сибилла посмотрела на генерала широко открытыми глазами, в них отражалось как неприкрытое замешательство, так и быстро вспыхнувшая надежда. Она была готова поверить, что в этих словах заключен косвенный вызов ей - но рассудок отказывался принять это за возможное. - Я думаю, настало время выяснить возможное недоразумение, - сказал генерал и выпрямился. - От меня не ускользнуло, фрейлейн Бахнер, что вы испытываете ко мне определенную симпатию. Я всегда отмечал это как приятное явление, хотя, может быть, и ненужное. Мне очень не хотелось бы вас потерять: сотрудники как вы - большая редкость. Сибиллу охватило сильное возбуждение. Внезапно ей показалось, что она видит все окружающее в ярком, слепящем свете. Она была не в состоянии о чем-либо думать, хотя и искала в отчаянии толкования, объяснений и зацепок для новой, пусть весьма слабой, но надежды. - Фрейлейн Бахнер, - сказал генерал, - мне нужны учебные планы второго курса на будущую неделю - детальные планы, а не принципиальная схема. И к ним объяснения начальника шестого потока. Через три минуты, если можно. А потом оставьте меня одного. 17. ЕЗДА НА ВЕЛОСИПЕДЕ ДОЛЖНА БЫТЬ ИЗУЧЕНА ТОЖЕ - Пять тридцать, и ясное утро! - крикнул дежурный фенрих. - Подъем, лежебоки, или я подложу огня под ваши усталые зады! Благодарите бога, что вы живы, и сбрасывайте одеяла! Этот день начался для фенрихов как и все другие. Казалось, ничего необычного произойти не должно. Более того, все протекало обычным порядком: резкий звук сигнального свистка, стереотипные выкрики дежурного, тяжелый, душный, зловонный воздух. Полусонными, они вылезали из своих походных кроватей и в течение нескольких секунд стояли молча на еще нетвердых ногах. Затем начинали шевелиться, так как было холодно. - Во двор на построение, ленивые собаки! - крикнул дежурный фенрих. - Поднять сердца и снять ночные рубашки! Обычная ночная рубашка была для фенрихов своеобразной и допустимой формой одежды на период времени между отбоем и подъемом. Только офицеры имели право надевать пижамы, поставляемые вещевой службой сухопутных войск трех образцов и пяти размеров, стоимостью от 28 имперских марок 40 пфеннигов до 34 марок 80 пфеннигов. Пока же, однако, им разрешалось носить лишь ночные рубашки, и только белого цвета, причем кармашек на левой стороне груди хотя и считался нежелательным, однако категорически не запрещался. Инструкцию "Форма одежды для ночного времени" разработал майор Фрей, начальник второго курса. Майор был признанным мастером в разработке подобных, тщательно продуманных инструкций и распоряжений. И если тем не менее едва ли кто-то из фенрихов учебного подразделения "Хайнрих" придерживался особого распоряжения N_78, то на это были свои, особые причины. Дело в том, что обер-лейтенант Крафт был новичком. Фенрихи знали это и использовали тонко подобное обстоятельство в своих интересах. Крафт не мог еще практически знать всех тонкостей и установок, измышленных начальником курса. И поэтому они задали ему притворно-простодушно вопрос: "Можно ли при больших холодах надевать на себя что-либо дополнительно из одежды на ночь?" И вновь назначенный офицер-воспитатель ответил, ничего не подозревая: "Что касается меня, то вы можете спать и в мехах!" Фенрихи учебного отделения "X" вылезли из своих постелей поэтому закутанные кто во что горазд: многие были в носках или накрутили на себя кашне, некоторые надели полностью или частично нижнее белье, а двое даже натянули на себя вязаные курточки. Крамер, Вебер, Амфортас, Андреас и, естественно, также Хохбауэр с недовольством отмечали подобное кутание. Дело в том, что в одно прекрасное утро капитан Ратсхельм наверняка обнаружит эту теплолюбивую изнеженность. А это неизбежно должно повлечь за собой неприятности. Ибо если Ратсхельм будет присутствовать на подъеме своих питомцев, то он будет возмущен, не увидев их в ночных рубашках, как это предусмотрено инструкцией. - Тут не поможет ни вытье, ни клацанье зубами! - крикнул дежурный фенрих. Фенрихи подразделения "X", размещенные в восьми комнатах, сняли с себя ночные рубашки и все остальное, что на них было понадевано. Затем, зевая, ворча и чертыхаясь, разобрали спортинвентарь. Эти первые полчаса были самыми напряженными за весь день, и их можно было сравнить разве лишь с занятиями по тактике, проводимыми капитаном Федерсом: каждый день начинался с зарядки - в течение долгих пятнадцати минут. В этот день проводить ее была очередь обер-лейтенанта Крафта. По опыту это не расценивалось как неблагоприятное явление. Каждый из офицеров имел собственную методику - методика Крафта была вполне терпимой. "Разогревайтесь-ка, ребята!" - говорил он по обыкновению и при этом без стеснения закуривал свою утреннюю сигарету, следя за тем, чтобы ему не помешал кто-либо из вышестоящих начальников. - А как, друзья, насчет пробежки на большую дистанцию? - крикнул он фенрихам. Это не было предложением, как не было и приглашением - это был приказ. Фенрихи сразу же побежали рысцой. Темп, взятый ими, был умеренным, ибо по членам их была разлита еще утренняя усталость. - Всегда то же самое, - простонал Меслер. - Каждое утро одно и то же! Как это надоело! Все было, казалось, как и каждое утро. Однако произошло нечто, что вначале никому не бросилось в глаза. Обер-лейтенант Крафт сказал: - Редниц, подойдите-ка сюда! - Вот тебе на, - проговорил Крамер, продолжая и дальше тяжело бежать во главе своего подразделения, - по-видимому, этот Редниц опять что-то натворил. От него этого можно ожидать в любое время. Редниц вышел из строя трусивших рысцой фенрихов со смешанным чувством. От разговора с начальником вряд ли можно было ожидать чего-то радостного, тем более ранним утром. Поэтому он приблизился к офицеру-воспитателю, изобразив на лице осторожную ухмылку - своеобразный тест для проверки его реакции. Эта выглядевшая очень приветливо ухмылка вызвала в ответ подобную же, что сразу создало соответствующую атмосферу. Хотя Редниц и знал не слишком-то много о Крафте, одно по крайней мере он успел установить: Крафт не был каннибалом. - Мой дорогой Редниц, - сказал обер-лейтенант, - я хотел бы задать вам один вопрос, на который вы, собственно говоря, можете и не отвечать, если не желаете, - хотя я убежден, что вы сможете на него ответить. Эти слова насторожили Редница и настроили его недоверчиво. Одно только обращение "мой дорогой" развеяло последнюю сонливость, оставшуюся после душной, разморившей его ночи. Редниц тотчас же почувствовал, что от него ожидают нечто необычное. Умными, любознательными глазами он посмотрел на обер-лейтенанта. - Речь идет о следующем, - сказал Крафт спокойно. - Приехала фрау Барков - мать лейтенанта Баркова. На меня возложена задача по ее сопровождению - предположительно потому, что я являюсь преемником ее сына. И в течение предобеденного времени, очевидно что-то между одиннадцатью и двенадцатью часами, во время занятий я представлю наше подразделение фрау Барков. В этом месте Крафт сделал хорошо рассчитанную паузу. Таким образом он предоставил Редницу возможность сориентироваться в обстановке. И Крафту показалось, что в глазах фенриха, обычно ясных, постоянно настороженных и очень часто лукавых, блеснуло понимание. - Так точно, господин обер-лейтенант, - сказал он, ожидая, что же будет дальше. - Таким образом, Редниц, фрау Барков познакомится с фенрихами, которые присутствовали при гибели ее сына. Но мне, однако, до сих пор неясно, каким образом эта смерть произошла. Неясно мне еще также, кто же, собственно, мог быть ее виновником - в большей или меньшей степени, сознательно или несознательно, случайно или намеренно. А из всего этого складывается особая ситуация, в прояснении которой вы должны мне помочь. - Я, господин обер-лейтенант? - спросил Редниц тоном чрезвычайно осторожного отказа. По фенриху было видно, что он в душе проклинал весь этот разговор. Крафт пытался поставить его в опасное и затруднительное положение. Он, Редниц, мог теперь заслужить благоволение обер-лейтенанта, но только если бы начал предательски болтать языком. Он мог прикинуться и незнающим и молчать - но тем самым испортить обер-лейтенанту настроение или - более того - рассердить его и тем самым легко превратить в своего врага. - Редниц, - сказал Крафт, который, казалось, полностью разгадал мысли своего подчиненного, а их-то он предвидел заранее, - вопрос ведь не в том, что я ожидаю от вас доноса или наушничанья. Что мне нужно, так это только намек. Да вы представьте себе, что может случиться: по всей вероятности, фрау Барков захочет поговорить с тем или другим фенрихом, пожать ему руку и, чего доброго, даже выразить ему свою благодарность. А я полагаю, что в подразделении есть некоторые фенрихи, с которыми этого не должно случиться, те, которые не хотели или не могли понять лейтенанта Баркова, которые относились к нему отрицательно, а возможно, даже и ненавидели. - В таком случае, - сказал Редниц с трудом, после длительной паузы, - я бы предложил господину обер-лейтенанту, чтобы фрау Барков обратилась ко мне. Я могу протянуть ей руку с чистой совестью. - Только вы, Редниц? - Еще целый ряд фенрихов, господин обер-лейтенант, по крайней мере те, которые сидят на задних скамьях. - А те, что на передних, таким образом, нет? Редниц посмотрел на своего обер-лейтенанта широко открытыми глазами, с беспокойством и одновременно с удивлением. У него было такое ощущение, что он неожиданно быстро и вопреки своему желанию попал в ловушку. Он лихорадочно искал слова, которые помогли бы ему выпутаться из этой ситуации, но чем дольше он их искал, тем яснее становилось ему, что каждая проходившая секунда только усугубляла его личную катастрофу. Ибо его молчание являлось подтверждением сказанного. - Ну хорошо, Редниц, - сказал обер-лейтенант Крафт, заканчивая разговор. При этом он сделал вид, как будто бы не разгадал ничего существенного и вообще ничего не понял. - Я надеялся, что вы сможете мне помочь. Но, к сожалению, из этого, как мне кажется, ничего не получилось, в чем, разумеется не ваша вина. Рассматривайте то, что я вам сказал, как доверительную информацию. И забудьте обо всем, если хотите. Благодарю, Редниц. Редниц сделал поворот кругом и побежал вслед за подразделением, чтобы занять место в строю. На его юношеском лбу собрались складки - с таким напряжением думал он о разговоре. Золотой мост, который в завершение его был построен обер-лейтенантом, казался ему особенно роковым. Он являлся навязчивым доказательством того, насколько он был неосмотрительным и насколько этот Крафт разгадал его. - Чего хотел от тебя этот надсмотрщик рабов? - спросил Крамер, командир учебного отделения. - Он очень хотел узнать от меня, у кого из нас на совести лейтенант Барков, - заявил Редниц вызывающе громко и занял свое место в строю. - Старый болтун! - бросил Крамер слегка насмешливо. Он был абсолютно уверен, что Редниц отмочил одну из своих сомнительных шуток. Некоторые фенрихи засмеялись. Но фенрих Андреас, бежавший между Хохбауэром и Амфортасом, крикнул возмущенно: - Такими вещами, однако, не шутят, парень! - Скажи это своему соседу! - крикнул Редниц в ответ. - И при этом скажи ему также, - крикнул Меслер, - что я не разрешаю ему лизать мою задницу, поскольку он, чего доброго, будет рассматривать это как выражение благосклонности! - Этого, - заметил Редниц предупреждающе Меслеру, - он тебе никогда не забудет. - Будем надеяться, - ответил Меслер беззаботно. Обер-лейтенант Крафт в это время докурил свою утреннюю сигарету. Он бросил ее щелчком по высокой дуге на середину плаца для занятий строевой подготовкой и дал сигнальный свисток: утренние занятия спортом были на этом закончены. Учебные подразделения "Густав" и "Ида" отделились от подразделения "Хайнрих". Фенрихи обер-лейтенанта Крафта рысцой подбежали к нему, построились в шеренгу и ожидали команды своего офицера-воспитателя разойтись по казармам. - В предобеденные часы занятий сегодня вносятся изменения, - объявил обер-лейтенант Крафт. - Первый час занятий - "Военная история" - отменяется. Четвертый час занятий буду проводить я. Тема занятий не определена. Если я задержусь, командир учебного отделения зачитает специальный приказ номер сорок четыре и даст по нему разъяснения. Первые три часа занятий проведет капитан Федерс. Занятия по тактике. - Дело дрянь, - выпалил Меслер от всего сердца. - Друзья, - сказал капитан Федерс с радостным воодушевлением, - сегодня у нас наконец будет достаточно времени, чтобы несколько подробнее, чем обычно, заняться учебным материалом. Я вижу с удовлетворением, что это заявление воспринято вами с оживлением. Фенрихи недвижно сидели на своих скамьях, покорные судьбе. Они предполагали, что их ожидает. И они не обманулись. Первым пунктом программы были поиски двух связных мотоциклистов. Фенрихи при нанесении обстановки на большой схеме, которую они разрабатывали совместно, забыли про этих мотоциклистов. - Рассеянные болваны, пустые головы и лунатики! - дал им оценку капитан Федерс с мрачным удовлетворением. - Союз бродяг! Феодальный клуб мелких воришек! Забыть двух мотоциклистов означает оставить двух не занятых ничем людей, которые слоняются и бездельничают и могут от этого наделать глупостей. И более того, два оставленных слева мотоцикла означают, что передача своевременных сообщений будет сорвана, а это при определенных обстоятельствах может привести к невыполнению задачи и потерям. Эти и еще более тяжелые последствия могут произойти, безмозглые тупицы, если два мотоциклиста по глупости будут оставлены без дела. Фенрихи воспринимали Федерса как божий бич. Наклонив голову, они исписывали свои тетради и записные книжки от корки до корки. Писанина была для них как маленькая, скромная попытка бегства - при этом они, по меньшей мере, не должны были смотреть в глаза своему преподавателю тактики. Поскольку ожидать его испытующего взгляда с открытыми глазами стоило нервов. - Проклятие, - пробормотал Редниц. Федерс, это Редниц понимал абсолютно отчетливо, совершенно сознательно превращал военную школу в своего рода предварительную огневую подготовку к ожидавшей их, по всей вероятности, преисподней. А обер-лейтенант Крафт - куда клонил он? Однако на занятиях у капитана Федерса было почти невозможно, во всяком случае очень тяжело, следовать мыслям, далеким от преподаваемого предмета. Его рассуждения были подобны хитроумно установленному минному полю. Там почти любой фенрих мог легко взлететь на воздух вместе со своими мечтами об офицерской карьере. Поэтому даже Редниц прилагал усилия, чтобы сконцентрировать все свое внимание на преподавателе тактики. - Кроме того, имеется вполне определенное доказательство того, что вы являетесь стаей диких обезьян, - сказал капитан Федерс с заметным удовольствием. - Когда я перед этим дал вам исходную обстановку, я позволил себе задать вопрос: "Все понятно? Никаких замечаний? Не нужны ли какие-либо объяснения?" И вы закивали головами наподобие фигурок в тире. А я при этом вывел вас на скользкий лед. Я допустил совершенно сознательно одну ошибку. Какую же? Какую ошибку? Фенрихи задумались, пытаясь проанализировать каждое положение. При этом все их старания, это они знали абсолютно точно, были бесполезными. Ибо капитан Федерс в самом начале занятия, характеризуя исходную обстановку, вывалил на их головы от двадцати до двадцати пяти положений с тремя десятками различных цифр, знаков и вводных данных. - Итак, - продолжил Федерс, - при характеристике обстановки между пятнадцатой и семнадцатой позициями я назвал пункт сбора трупов. И это, естественно, является сущей чепухой, которая должна была обдать вас немедленно зловонием. Но ваши органы обоняния, по-видимому, полностью притуплены. Фенрихи, по меньшей мере большинство из них, не понимали еще точно, в чем же, собственно, заключалась ошибка. Было ли указано местоположение пункта неточно? Или была допущена ошибка в порядке перечисления? Или, может быть, пункт сбора трупов в данной обстановке был лишним, или нецелесообразным, или преждевременным? Сколь велико количество сбивающих с толку возможностей! Именно поэтому они обычно говорили: тактика - дело везения. А тактика у капитана Федерса была подобна подсчету количества листьев высокостойного зрелого леса. - Вообще никаких пунктов сбора трупов не существует, - заявил с удовлетворением капитан Федерс. - Во всяком случае в бою. Оно конечно, вам хотелось бы соорудить военные кладбища, но для этого на войне нет времени. Пункты сбора идиотов, напротив, представляются мне более возможными - все ваше подразделение могло бы немедленно направляться туда. "Никаких пунктов сбора трупов в бою", - застрочили курсанты в своих записных книжках. - Почему же нет? - продолжил Федерс. - Очень просто: транспортные средства необходимы боевым частям и подразделениям для подвоза снаряжения, продовольствия и боеприпасов. Ну а кто убит - будет захоронен. И по возможности - на том же самом месте, но, конечно, не перед входом в дома, на дорогах, в местах расположения войск, у складов и на позициях. Гробы излишни. Для этого достаточно палатки, но при условии, что речь идет о палатке, которая не пригодна для других целей, то есть простреленной или порванной палатке. Могильный крест из березы декоративнее, чем кресты из других пород деревьев. Не совсем недальновидные офицеры будут, впрочем, всегда заботиться о том, чтобы на складе был постоянно определенный запас заранее изготовленных крестов подобного рода. Итак, на войне бывают убитые, но никаких пунктов сбора трупов. Фенрихи восприняли эти объяснения все с тем же учебным прилежанием, хладнокровно. Федерс посмотрел на часы и захлопнул учебное пособие. Фенрихи вздохнули облегченно. - Поскольку мы как раз говорим о трупах, - сказал Федерс в заключение, - на следующий час занятий обер-лейтенант Крафт приведет гостя - мать лейтенанта Баркова. В данном случае вы можете наконец показать, насколько вы зачерствели. Попробуйте все же смотреть открыто фрау Барков в глаза - достойно и как в высшей степени порядочные люди, каковыми вам надлежит быть как будущим офицерам. - Перерыв десять минут! - крикнул Крамер. - И я напоминаю, что курение в учебном помещении и в коридоре запрещено. - А ты не обращай внимания, - заметил Меслер и вытащил помятую сигарету из нагрудного кармана. - У меня весьма обостренное чутье на запахи, Меслер! - В таком случае, - сказал тот и стал искать спички по карманам, - немного больше или немного меньше вони здесь не играет практически никакой роли. Крамер промолчал. Он сделал вид, будто ничего не слышал, и занялся журналом учета занятий в подразделении. Немало фенрихов использовали перерыв, чтобы восполнить свои записи. На задних и передних скамьях образовались две заметные группы. В передней Хохбауэр начал развивать теорию о том, что трупы могут представить собой отличное укрытие, - правда, лишь при сильном морозе. В задней группке Меслер дал одно из своих спецпредставлений "Только для боевых подразделений и частей!". Меслер собрал вокруг себя всех искавших развлечения. На этот раз на очереди были так называемые анекдоты о вдовах, один из наиболее грубых и вульгарных, но очень популярных в их среде видов развлечений в форме беседы. Слушатели смеялись резко и громко. Такая бурная реакция заметно подбадривала Меслера. И он не заметил в пылу, что к ним подошел Хохбауэр со своей свитой и остановился, внимательно слушая, с угрожающе серьезным лицом. После очередной непристойности Хохбауэр решительно протолкался вперед. Он встал лицом к лицу с Меслером и бросил резко: - Свинья! - Меслер. Очень приятно, - ответил курсант, использовав тем самым одну из старейших и избитых острот, которые тем не менее всегда вызывали веселую реакцию. Однако на этот раз не нашлось никого, кто бы засмеялся. - Ты грязная, вонючая свинья, - сказал Хохбауэр Меслеру. Это замечание было не совсем неправильным, по крайней мере в этот момент, и в другое время Меслер воспринял бы его невозмутимо. Но то, что именно Хохбауэр выдавал себя за блюстителя морали, нравов и приличий, возмутило Меслера. - Тебе-то как раз сейчас необходимо, - сказал он поэтому вспыльчиво, - изображать достойного уважения человека! И ты с этим справишься, после того, как пропоешь матери лейтенанта хвалебный гимн и выскажешь ей свое соболезнование. И чего доброго, не постесняешься даже принять благодарность за проявленное усердие при рытье могилы. И в этот момент Хохбауэр дал Меслеру пощечину. Тот, охваченный яростью, хотел прыгнуть на Хохбауэра. Но два фенриха - Амфортас и Андреас - держали Меслера крепко, и Хохбауэр ударил еще раз - той же рукой и по тому же месту. Меслер попытался освободиться и осмотрелся вокруг в поисках помощи. Но Редниц был в это время в туалете, Эгон Вебер курил где-то снаружи, а другие курсанты являлись безучастными наблюдателями. Только Бемке, поэт, глотнул возбужденно воздуху и крикнул Хохбауэру: - Ты не должен позволять себе подобное! - Заткнись, - ответил Хохбауэр. В этот момент Крамер, командир учебного отделения, крикнул озабоченно: - По местам, камераден! Перерыв окончен! Хохбауэр молчаливо повернулся и направился к своему месту на передней скамье. Его свита обеспечила ему отход. Фенрихи заняли свои места и раскрыли тетради. Меслер, преисполненный мести, массажировал свою правую щеку. А Бемке, возмущенный до глубины души увиденным, сказал еще раз: - Он все же не должен позволять себе подобное! - Фенрих Бемке, - крикнул командир отделения, - займи, как всегда, наблюдательный пост! Бемке послушно вскочил. Он вышел из аудитории и занял свое обычное место наблюдателя у окна коридора, откуда ему была хорошо видна дорога к учебному помещению. Здесь он стал ожидать появления обер-лейтенанта Крафта. - Ну ты ему дал! - сказал одобрительно Амфортас Хохбауэру. - Эта свинья вполне этого заслужила, - ответил Хохбауэр решительно. - Во всяком случае, - размышлял вслух Андреас, - он этого так просто не оставит. Он снова откроет рот, как только Редниц обеспечит ему прикрытие. - Мы должны наконец создать здесь приличную обстановку, - сказал Хохбауэр. - Дальше так дело идти не может. Или эти парни в конце концов добровольно заткнут свои глотки, или мы заткнем их им силой. Третьей возможности не существует! - Прошу внимания, камераден! - крикнул Крамер. - Офицер-воспитатель может подойти в любое время. А до тех пор мы начнем занятия в соответствии с указанием. Крамер требовательно посмотрел вокруг себя. Однако никто и не пытался нарушить дисциплину. Даже Меслер, который сидел, замышляя про себя месть. Крамер воспринял это не без удовольствия. Он раскрыл специальный приказ номер сорок четыре и собрался зачитывать его вслух. Но фенрих Редниц еще не вернулся с перерыва. В результате расспросов было установлено, что отсутствующего видели в последний раз в туалете, где он читал бульварную книжонку с яркой обложкой. Крамер немедленно выслал поисковую команду. При этом он был достаточно осмотрительным и не послал на поиски никого из лейб-гвардии Хохбауэра. С опозданием на семь минут Редниц наконец появился, сопровождаемый поисковой командой. Крамер потребовал от него объяснений, считая, что не только имеет на это право, но и обязан. В противном случае он будет, к сожалению, вынужден... - Я читал устав, - заявил Редниц с готовностью, - и это было так захватывающе, что я полностью забыл о времени и месте. Крамер отнесся к этому объяснению с недоверием, а беззаботное, веселое настроение, которое грозило охватить большую часть фенрихов, сбило его с толку. Он решил опереться на авторитет и попытался показать Редницу, что полностью о нем информирован. - С каких же это пор на обложке устава появились яркие краски и полуобнаженные женщины? - А у меня всегда так, - ответил Редниц, на которого это замечание не произвело ни малейшего впечатления. - Таким образом я маскирую все мои уставы и наставления. И это для того, чтобы товарищи не думали, что я тоже карьерист. - При этом было сделано легкое, но вполне четкое ударение на "тоже". - Шарлатан! - воскликнул Хохбауэр сдержанно. - Прошу спокойствия! - крикнул командир отделения. При этом он избегал смотреть прямо на Хохбауэра - таким образом его требование, казалось, было обращено ко всем присутствующим. - А ты, Редниц, садись немедленно на свое место! Я начинаю зачитку специального приказа номер сорок четыре. Этот специальный приказ номер сорок четыре был одним из многочисленных организационных шедевров майора Фрея. Заголовок на нем гласил: "Использование и уход за служебными велосипедами, а также их получение и возврат". Он состоял из четырнадцати параграфов. Крамер зачитывал этот удивительный продукт мышления громким, сильным голосом с четким нюансированием: небольшая пауза после запятой, большая пауза после каждой точки и еще большая пауза после каждого абзаца. Все обстояло так, как если бы он объявлял положения военной статьи, партийной программы или даже новой конституции. Наряду с другими моментами Крамер зачитал следующее: - "Лицо, пользующееся велосипедом, берется за руль, стоя с левой стороны велосипеда, одной рукой за одну ручку, а другой - за другую. Левая педаль должна достичь нижней точки". - Не только левая педаль, - прокомментировал курсант Редниц. И при этом он любовно закончил изображение Петрушки, которого набрасывал в своем блокноте. Он ожидал одобрительного хихиканья Меслера, сидевшего рядом с ним. Но Меслер молчал. Это показалось Редницу странным и побудило его обратить все свое внимание на друга. А Крамер гремел дальше: - "Далее пользователь ставит левую ногу на левую педаль, равномерно распределяя вес собственного тела, после чего делает правой ногой - без особого приложения силы, что в противном случае нарушило бы необходимое равновесие, - толчок от земли вперед". Фенрихи слушали приказ с безразличным видом. Некоторые делали, как обычно, заметки. Большинство же клевало носом, думало туманно об обеде, о прошедших занятиях по тактике или о предстоящем визите фрау Барков. - Эта собака ударила меня по лицу, - сообщил приглушенно Меслер другу. - Пока ты был в туалете. Редниц тотчас же понял, что на этот раз речь идет не об одной из обычных меслеровских шуток. Его обычно дружелюбное лицо потемнело. Растягивая слоги, он спросил: - Хохбауэр? - Кто же еще, - ответил Меслер. - По лицу ударила меня эта свинья - два раза. - А что за причина? - Обычная. Я ему сказал правду. - И ты не дал ему сдачи? - Они меня держали. Что мне было делать? Бежать к тебе в туалет? Редниц кивнул в раздумье. Затем сказал: - Больше он этого никогда не сделает. Об этом я позабочусь. - При первом же случае, - сказал Меслер, теперь снова полный надежды, - я куплю этого парня, когда он мне случайно попадется без охраны. И тогда я сделаю из него гуляш. - От этого тебе придется отказаться, - сказал Редниц. - Хотя бы по той простой причине, что Хохбауэр сильнее тебя физически и не ты, а он сделал бы из тебя гуляш. - В таком случае ты должен мне помочь, - потребовал Меслер, - ты или Эгон Вебер. Для чего же тогда вы называетесь моими товарищами? - Мы твои друзья, Меслер, а это значит больше. Но одно я тебе гарантирую: Хохбауэр заплатит за свои пощечины - и такую цену, которая заставит его оголить зад. Дай мне только время, и я это сотворю. Крамер продолжал непоколебимо зачитывать специальный приказ номер сорок четыре: - "В случае какой-либо аварии необходимо: а) доложить об этом соответствующему начальнику; б) предпринять попытку устранить повреждение самостоятельно; в) сообщить о случившемся в пункт выдачи, независимо от того, удалось ли исправить повреждение или нет. При этом следует различать следующие виды аварий: повреждение шины, передней и задней, повреждение колеса, также переднего и заднего, повреждение педального устройства, повреждение цепи, повреждение рамы, повреждение руля, повреждение седла". После этого следовало подробное описание каждого вида повреждений с не менее подробными указаниями по проведению вспомогательного ремонта. Наряду с этим давалась скрупулезная детализация инструментов, материалов для проведения ремонта и прочих принадлежностей. Однако до выслушивания курсантами дальнейших подробностей подобного типа дело не дошло. Бемке влетел в аудиторию и сообщил, как всегда, слегка возбужденно: - Идет обер-лейтенант Крафт с упомянутой дамой! Крамер быстро пометил место в специальном приказе номер сорок четыре, на котором он был вынужден прервать чтение. Его голос сделался еще на одну ступень выше. Он подал команду, как если бы перед ним находились подразделения, построенные для парада и находившиеся на значительных расстояниях друг от друга. - Смирно! - рявкнул он. - Господин обер-лейтенант, подразделение "Хайнрих" - в полном составе! - Милостивая государыня, - сказал обер-лейтенант Крафт, показывая на фенрихов, - это и есть учебное подразделение "Хайнрих". - И после короткой паузы добавил: - Господа, фрау Барков. Фенрихи стояли как застывшие, не шевелясь. Крафт даже не предпринял никаких попыток чем-либо облегчить их положение. Он подвел фрау Барков к трибуне, откуда она могла всех хорошо видеть. Фенрихи осторожно разглядывали мать лейтенанта Баркова, которая стояла перед ними маленькая, беспомощная и смущенная; ее лицо с приветливыми и одновременно печальными глазами было бледным. Фрау Барков несколько обеспокоенно смотрела на вытянувшихся здоровых юнцов. Она видела в большинстве своем спокойные, смотревшие с любопытством лица. Но ей показалось, что она заметила и глаза, в которых слабо светилось какое-то подобие участия. Она с трудом открыла рот и, казалось, хотела сказать несколько слов, но Крафт опередил ее, начав свой рассказ: - В этом учебном здании имеется два помещения. Это предназначено исключительно для подразделения "Хайнрих", здесь проводятся занятия по тактике, общей и политической подготовке. От десяти до четырнадцати часов занятия проводит офицер-воспитатель каждую неделю; здесь - пульт, за которым стоял и ваш сын. При проведении курсантами письменных работ мы, как правило, находимся в заднем помещении - прошу следовать за мной, милостивая государыня, - где окна выходят на автогаражи, что благотворно влияет на концентрацию внимания... Пока Крафт говорил все это, сопровождая фрау Барков по помещению, он внимательно следил за подразделением, в особенности за передними рядами, но не заметил ничего такого, что могло бы вызвать у него какие-либо подозрения. Лица фенрихов оставались застывшими и неподвижными. Слишком застывшими, слишком неподвижными, думал про себя обер-лейтенант, когда смотрел на Хохбауэра, Амфортаса и Андреаса, а также других фенрихов на передних рядах. Однако вызвать у них теперь сознательно определенную реакцию он был не в силах. Он не мог причинить горя фрау Барков: она оказалась человеком, завоевавшим его симпатию - совершенно против его воли и без всяких стараний с ее стороны. Так же как она теперь стояла перед фенрихами, он видел ее стоявшей на кладбище: тихая, печальная покорность, никакой гнетущей отчаянной скорби, никаких отрывистых, рассчитанных на сочувствие слов, никакой потребности в дешевом болтливом утешении. Только это простое восприятие неизбежного. Вокруг нее стеклянные стены - как и вокруг Модерзона. - Милостивая государыня, - сказал обер-лейтенант Крафт в заключение, - я надеюсь, что показал вам все, что вас в какой-то степени могло заинтересовать. - Благодарю вас, господин обер-лейтенант, - ответила фрау Барков. - Один из наших фенрихов проводит вас, милостивая государыня, до казарменных ворот, а именно - фенрих Редниц. С этими словами обер-лейтенант открыл дверь. Фрау Барков кивнула еще раз подразделению, которое стояло все так же неподвижно, протянула Крафту руку и вышла из помещения. А за ней, спотыкаясь, поплелся растерянный фенрих Редниц. Обер-лейтенант Крафт сразу же повернулся лицом к своему подразделению. Он знал вопрос, который занимал теперь фенрихов: почему именно Редниц? Но он не дал им ни малейшей возможности поразмышлять об этом, заявив: - Прошу садиться. Подготовьтесь к письменной работе. В вашем распоряжении двадцать минут. Тема: "Некролог о лейтенанте Баркове". Начали. 18. ИСКУШЕНИЕ НАЧАЛЬНИКА УЧЕБНОГО ПОТОКА Капитану Ратсхельму была оказана честь стать свидетелем одного знаменательного события: господин майор Фрей, начальник второго учебного курса, был озабочен. - Должен признаться, - сказал майор доверительно, - что в последнее время в области моей деятельности происходит немало такого, что заставляет меня задуматься. Капитан кивнул головой. Если ему приходилось видеть, что кто-то из его начальников бывал озабочен, это его всегда волновало. Они сидели напротив друг друга в служебном кабинете майора. То, что капитан Ратсхельм мог находиться здесь и был тем более облечен доверием, наполняло его скромной гордостью. Он чувствовал себя в какой-то степени избранным, поскольку из троих вполне заслуженных начальников потоков майор предпочел его. Какая честь! И наверняка плюс в вопросе перспективы его выдвижения. - Господин майор может на меня во всем положиться, - заверил капитан. - Мой дорогой Ратсхельм, - сказал майор любезно и подчеркнуто доверительно, - вы видите меня озабоченным - и это не в последнюю очередь из-за вас. Теперь капитан уже не кивал головой - он был крайне изумлен, что весьма отчетливо показало выражение его лица: ведь он был абсолютно уверен, что всегда правильно выполнял свой долг. - Ваша работа, мой дорогой Ратсхельм, - пояснил сказанное майор, - является примерной, это я могу вам подтвердить весьма охотно в любое время. Но даже самая примерная работа может находиться под угрозой. И как раз это-то, как мне кажется, и имеет здесь место. - Конечно, господин майор, - сказал капитан Ратсхельм несколько натянуто. - Но я тоже не могу сделать больше, чем вскрыть недостаток и просить об его устранении. Ибо назначение и замена офицеров-воспитателей, а тем более преподавателей тактики, не относится, к сожалению, к области моей деятельности. - И к моей тоже, - заметил майор мягко. И при этом он улыбнулся как бы с сожалением и бросил короткий взгляд вперед, будто бы давая понять, что единственно компетентная в этих вопросах инстанция - сам генерал - витает в известной степени в облаках. - Поразмыслим-ка совместно, мой дорогой Ратсхельм, - предложил майор тоном вербовщика. - Дело обстоит таким образом: мне лично подчинены прямо, непосредственно три начальника учебных потоков, и я доволен всеми тремя, в особенности вами, мой дорогой. Но ваше несчастье заключается в том, что среди офицеров, непосредственно вам подчиняющихся, имеется один, если не два, которые ставят под угрозу вашу работу. И вот я спрашиваю вас: что же делать? Этого Ратсхельм в данный момент не знал. Он считал, что соответствующий начальник, а в данном случае им являлся майор, должен взять на себя инициативу. Но поскольку здесь требовалось его сотрудничество, необходимо было высказать и свое соображение. И поэтому он сказал неопределенно: - Может быть, нам следует еще раз попытаться просить господина генерала?.. Майор коротко рассмеялся, и смех его был горьким. Это был не вызывающий сомнений ответ на предложение капитана. В нем заключалась критика, если не упрек. - Мой дорогой, уважаемый Ратсхельм, - сказал майор, - у нас с вами единое мнение, что ничто, абсолютно ничто не должно нам помешать выполнить свой долг. - Капитан в знак согласия энергично кивнул головой. - И поэтому мы не должны просто молча мириться с сомнительным самоуправством. Уже только одно полуофициальное посещение женщиной наших казарм вызывает у меня беспокойство. - У меня также! - согласился капитан. - Даже своей собственной жене, - сказал майор веско, - я никогда не позволял присутствовать на занятиях наших фенрихов. Ибо подобные явления нарушают не только четко спланированный ход любого учебного процесса, но также и установленный военный порядок. Это вместе с тем является нарушением наших основных положений. И против этого протестует мое чувство солдата. И опять Ратсхельм не мог с ним не согласиться. Майор был теперь уверен в себе. Капитан Ратсхельм был заведен им наподобие граммофона, а нужная пластинка лежала в готовности к проигрыванию. - Итак, мой дорогой Ратсхельм, то, что нам теперь необходимо, так это факты и еще раз факты! По возможности веские, неоспоримые факты! Поскольку только с теориями и предположениями мы не сделаем и шагу вперед. А вы как раз тот человек, который сидит у источников. Смотрите таким образом вокруг себя, прислушивайтесь ко всему внимательно и прикладывайте свою сильную руку, не размышляя, в тех случаях, как только представится подходящий момент. Вы понимаете меня? - Во всех отношениях, господин майор, - заверил его капитан Ратсхельм. - Я знал, что могу полностью на вас положиться, мой дорогой. И я также уверен, что не смог бы найти никого лучшего для решения подобной задачи. - Моей жены нет дома? - спросил майор и посмотрел вокруг с надеждой. - Она ушла к жене бургомистра, - ответила Барбара и взглянула заинтересованно на Фрея. То, что у него было особенно хорошее настроение, она определила сразу же. - Пройдет не менее двух часов, пока твоя жена вернется. - Прекрасно, прекрасно, - сказал майор довольно. - Я от души приветствую это ее развлечение. - Да, - ответила Барбара, - время от времени каждому необходимо немного развлечься. Снимая шинель, майор посмотрел на племянницу своей жены как бы со стороны. При этом он подумал: "Смешная девушка - глаза как у коровы, и выглядит всегда немного неуклюжей и как будто усталой, но в то же время чувственной. Созрела для постели, так сказать. Да, вот была бы штука!" - Тебе чего-нибудь надо? - спросила Барбара и посмотрела на него, слегка склонив голову. - Что ты сказала? - переспросил Фрей смущенно. - Не хочешь ли, например, кофе или рюмку коньяку? - Нет, нет - ответил майор облегченно. - Может быть, попозже. Сначала я намерен немного поработать. - Я должна тебя после этого разбудить? - Да, - сказал майор, слегка рассерженный такой прямотой. - Разбудить меня незадолго до прихода жены. Майор прошел в свой рабочий кабинет, чтобы оттуда проследовать сразу же в спальню. Он лег на кровать, зевнул и довольно прищурился, глядя в потолок. Его радужное настроение казалось ему достаточно обоснованным. Во время разговора с Ратсхельмом ему удалось показать шедевр дипломатии. С одной стороны, он высказал приговор, не указывая конкретно на личность осужденного и в то же время не оставляя никакого сомнения, кого он имел в виду. С другой стороны, он поставил целый ряд требований, не облекая их в форму прямого приказа. Задание, которое Ратсхельм тем самым должен был выполнить, было важным и обязывающим; его же, майора, ответственность за это практически была равна нулю! - А ты ботинки-то снял? - спросила Барбара, стоя у двери. - Не мешай мне, - сказал майор несдержанно, - я размышляю. - Но это можно делать и без ботинок, - заметила Барбара. - Помочь тебе их снять? - А может быть, сразу и штаны, а? - крикнул майор возмущенно. - Почему бы и нет? - невозмутимо заявила Барбара. - Меня тебе нечего стесняться. Я же ведь знаю, как ты выглядишь в подштанниках. - Убирайся! - заорал майор. - Свои ботинки я сниму сам. - Только обязательно сделай это, - напомнила Барбара. - Ты же знаешь, как рассердится твоя жена, если ты измажешь постельное белье. Майор смотрел ей вслед, когда она уходила. "Смотри-ка, - подумал он при этом, - у малышки хорошо развитые плечи и неожиданно узкая талия. А зад - как у лошади". В его устах это звучало как комплимент, так как майор питал слабость к лошадям. Но здесь он принудил себя не следовать далее за таким ходом мыслей. Какой-нибудь истории с племянницей своей жены он, естественно, не мог себе позволить. Он попытался сосредоточиться на других вещах, в частности, продумать новый специальный приказ. У него будет номер "сто четырнадцать". И касаться он будет вопроса сбережения и хранения зимнего обмундирования, в особенности при высоких летних температурах с учетом отсутствия консервирующих средств. - Тебе не холодно? - спросила Барбара. Она опять стояла у двери и смотрела на него своими коровьими глазами. - Нет, - ответил он отсутствующе, - наоборот, жарко. - Может быть, у тебя температура? - спросила она и подошла ближе. - Нет, я чувствую себя нормально! - В самом деле? - переспросила она почти с надеждой. - Абсолютно! А теперь не мешай мне, пожалуйста, больше. Я хочу немного отдохнуть, черт побери! Или я не имею на это права? - Нет, ты имеешь право абсолютно на все! - заверила Барбара и улыбнулась. - Я хотела принести тебе одеяло. Майор, лежа на спине, посмотрел на Барбару. Все у нее было больших размеров и выглядело довольно-таки округлым. Майор тоже начал улыбаться. Не то чтобы Фрей был неравнодушен к племяннице своей жены, но ему льстило, что к нему относятся с такой теплотой. Его притягательное воздействие на женщин было огромным. Впрочем, так оно было и всегда! - Только между нами, Барбара, - сказал он и немного приподнялся, - как у тебя дела с мужчинами? Я имею в виду: ты уже кого-нибудь разглядела поближе? - А что ты понимаешь под словом "поближе"? - Ну, как тебе, например, нравится капитан Ратсхельм? Это была бы хорошая партия - не правда ли? И ты знаешь, твоя тетка приветствовала бы это. - Но только не Ратсхельм! - воскликнула Барбара с ужасом. - А почему, собственно, нет, Барбара? Что тебе в нем не нравится? - Ну, - сказала Барбара открыто, - я не могу себе представить его в постели - я имею в виду в постели с женщиной. Майор немного испугался. Он ожидал откровенности - но не такой же! Удивительная девушка! И он прожил с нею несколько месяцев под одной крышей и не разглядел ее! - Обер-лейтенант Крафт был бы для меня более подходящим, - заверила его Барбара чистосердечно. - Но он уже занят. Он использует, как говорится, внутренние возможности. - Что ты такое говоришь? - спросил майор немного испуганно, но в то же время заинтересованно. - Что он использует? - Он крутит с этой Эльфридой Радемахер - и как! Говорят, даже в кино! - Верится с трудом, - сказал майор. Тем самым он имел в виду, с одной стороны, то, что делал Крафт - а знание этого было ему очень на руку, - с другой же стороны, ему казалось непонятным то обстоятельство, что именно Барбара, которую он всегда считал телкой, была настолько осведомлена в этих вопросах. - Скажи-ка, откуда ты все это, собственно, знаешь? - Да об этом все говорят. - Где об этом говорят? Кто рассказывает тебе подобные вещи? С кем, собственно, ты беседуешь на подобные темы? - Да с тобой, например, как вот теперь. - Барбара, я должен рассказать об этом твоей тетке. - Зачем? Ты хочешь вызвать в ней подозрительность? - Оставь меня в покое! - крикнул он ей раздраженно. - С меня достаточно! - А чего же ты хочешь, - сказала Барбара доверчиво. - Ты спросил, я ответила. И еще я сказала тебе, что считаю обер-лейтенанта Крафта мужчиной. Так в этом же ничего нет особенного. Тебя я тоже считаю мужчиной - разве это действительно так дурно? - Убирайся, Барбара! Или я не ручаюсь за себя! - Действительно? - спросила она. - Уходи немедленно! Я устал, я хочу спать. - Это другое дело, - сказала Барбара и вышла. - Прошу чувствовать себя непринужденно, господа! - крикнул капитан Ратсхельм трем своим офицерам-воспитателям. - Не обращайте на меня, пожалуйста, никакого внимания. Я здесь не как начальник потока, я пришел лишь немного позаниматься спортом. Капитан Ратсхельм в плотно сидевших брюках и рубашке без рукавов смешался со своими фенрихами. - Если я не нарушу ваши планы, господа, я предложил бы сейчас сыграть в мяч. - Само собой разумеется, господин капитан, - сказал обер-лейтенант Веберман, являвшийся старшим среди трех офицеров-воспитателей шестого потока. Он пронзительно свистнул и крикнул: - Игра в мяч. Фенрихи образовали немедленно противоположные группы и команды. Народный мяч, ручной мяч и итальянская лапта. Капитан как бы совершенно случайно присоединился к фенрихам подразделения "Хайнрих". Посвященные ожидали этого. Но на этот раз он предпринял, как он сам считал, умный и удавшийся ему шахматный ход. Он стал играть против команды, в которой находился его явный любимец, "коллега" по спорту Хохбауэр. Тем самым Ратсхельм получил возможность смотреть прямо в глаза Хохбауэру, игравшему против него. К тому же он мог любоваться точной и элегантной реакцией этого замечательного молодого человека. Конечно, капитан выиграл уже первую игру. Хохбауэр воспринял свое поражение и поражение своей команды с достоинством. Он даже дал понять, что ему доставляет удовольствие проигрыш такому великолепному противнику. Столь примерным, думал Ратсхельм, был спортивный дух этого фенриха. Обер-лейтенант Крафт невозмутимо смотрел на эту оживленную возню. Считая, что его подразделение находится в надежных руках, он отошел к лейтенанту Дитриху, чтобы немного поболтать с ним. Это им удалось без особых трудностей, так как подразделение Дитриха играло против подразделения обер-лейтенанта Вебермана. А у Вебермана хватало выдумки и выдержки, чтобы держать в постоянном движении обе команды играющих. - Мой дорогой Крафт, - сказал лейтенант Дитрих, когда оба без помех бродили по спортплощадке, - задумывались ли вы когда-нибудь о том, почему наш начальник потока проявляет такую любовь к спортивным мероприятиям? - А вы об этом думали, Дитрих? - спросил Крафт заинтересованно. - Разумеется, - ответил тот весело. - И я, по-видимому, пришел к тому же результату, что и вы. Но, как и вы, я считаю целесообразным об этом молчать. Или, может быть, у вас другое мнение по этому вопросу? - В данное время - нет, мой дорогой Дитрих, - ответил обер-лейтенант задумчиво и задал совершенно открыто вопрос: - Почему вы хотите меня предупредить? - Может быть, из чисто товарищеских побуждений, - сказал Дитрих не менее открыто, и ироническая усмешка появилась на его интеллигентном лице. - А может быть, чтобы напомнить вам, что вы здесь всего-навсего один из нескольких десятков офицеров и что в действительности существует нечто вроде духа офицерского корпуса школы. - Не надо так, дорогой Дитрих, - возразил Крафт. - Вы же ведь не имеете в виду собственное гнездо, которое не следует пачкать? В таком случае вы обратились не по адресу. Может быть, вам лучше обратиться к капитану Ратсхельму? Всегда несколько замкнутый, лейтенант Дитрих был одним из самых тихих среди громкоголосых и суетливых инженеров войны, человеком умным и образованным. И поэтому он сказал спокойно: - Я имею в виду только то, что все мы имеем слабости. Решающим же является не то, что эти слабости вообще имеются, а то, в состоянии ли мы их побороть. Офицеры вынуждены были прервать разговор, ибо капитан Ратсхельм закончил свои занятия - на десять минут раньше обычного. Партия в итальянскую лапту завершилась с прекрасным круглым результатом - лучшего окончания предобеденных спортивных занятий трудно было себе представить. - Все под душ! - крикнул капитан фенрихам. То, что капитан Ратсхельм мылся со всеми под душем, было обычным явлением. Фенрихи воспринимали это не без удовольствия из чисто практических соображений, поскольку даже принятие душа осуществлялось на основе тщательно разработанной инструкции: горячую воду предписывалось экономить, - начальник же потока мог допустить исключения. В большинстве случаев Ратсхельм именно так и делал и был поэтому желанным гостем у фенрихов. Порядок принятия душа был изложен в специальном приказе номер пятьдесят три и предусматривал следующие положения: пользователи становились под душ, в течение двух минут им подавалась горячая вода для намыливания головы и тела, после этого, также в течение двух минут, вода подавалась сначала теплая, а затем все более холодная и достигала восемнадцати градусов, ниже этого она не опускалась. Если капитан Ратсхельм находился лично в одной из групп моющихся, то установленное время беззаботно превышалось. Тогда он подавал команды: пустить воду - открыть краны - поднять температуру воды - поддерживать температуру. И то, что обычно совершалось за пять - семь минут, в таких случаях продлевалось до полной четверти часа. - Пустить воду! - крикнул Ратсхельм. - Открыть полностью кран горячей воды! Ратсхельм был человеком, который любил чистоту. Для него кипенно-белый платок был верным признаком культуры. Белый цвет был его любимым цветом - кипенно-белый, белый как снег, молочно-белый. Здесь, среди своих дорогих фенрихов, он вдыхал чистую, приближающую к природе свежесть. Сено на лугу, стакан парного молока, озерная вода в камышах - обычные явления для простого человека, ему же было дано воспринимать все это с первобытной радостью. - Держать напор воды! - крикнул он. - Температура - тридцать градусов! Хохбауэр стоял рядом с ним. Они улыбнулись друг другу сквозь завесу из брызжущих капель воды. И эта улыбка свидетельствовала о мужской радости, вызываемой совместными действиями. Юношеские фигуры фенрихов - как стена из тел вокруг слегка располневшей фигуры своего капитана! Фыркая, смеясь, отпуская веселые словечки, предназначенные лишь для мужского уха, - так они резвились в общей массе. Сколь прекрасен вид такой товарищеской обнаженности!