, что когда-то было частью моей службы. Поставив свою подпись под текстом, старик отложил перо в сторону - Ты умеешь писать? - спросил он Уроса - Только мое имя. - Этого достаточно - сказал писарь Потом он повернулся к Гхоламу: - Распишись, как обычно, за себя и за своего брата. Слепец аккуратно сложил свои принадлежности обратно в коробку, удалил маленькие гвоздики , что все еще плотно держали лист у доски и передал бумагу Уросу. Тот сложил ее и засунул под чапан. Потом он расплатился со стариком и сказал : - О, мудрый старик, пусть Аллах подарит тебе еще много лет жизни! А старик ответил на это: - Зачем? Чтобы я и дальше мучился от осознания своей вины? Гхолам, горбач, произнес: - Чтобы ты учил нас всех, как избежать соблазна. При этих словах, он посмотрел на саиса, который по прежнему прятал лицо в ладонях. Они выпили чаю. Потом Мокки отвез писаря назад в поселок. Там он купил все нужное для дороги: много еды, четыре одеяла, два толстых пуштина* и один кинжал. Он не забыл ничего, хотя все делал словно во сне, не способный думать и чувствовать. Когда он вернулся назад, то продолжал собираться в дорогу с таким же равнодушием. Молча, помог он Уросу сесть в седло. - Еще светло - сказал Урос - Так даже лучше. Где этот горбун? Он не хочет получить деньги? Мокки пошел в чайхану, чтобы найти его. Он встретил Гхолама по дороге туда. Тот вытирал о штаны испачканные в глине руки. - Мы уезжаем - сказал ему Мокки. Его голос был ровным, а взгляд не имел выражения. - Мне очень жаль, что пришлось оставить вас на некоторое время. Я только что похоронил труп того несчастного. - Труп...труп... - повторил Мокки и задрожал. Ужас заполнил каждую клетку его тела. Он обхватил руками горбатую спину Гхолама и запричитал умоляюще : - О, брат мой, я прошу тебя, дай мне защитное благословение для моего пути! И Гхолам мягко ответил: - Единственное, что я могу тебе дать, это то, чтобы ты мог каждое утро приветствовать солнце так, как делал это сегодня. Услышав их голоса к ним подъехал Урос, между зубами он держал плетку. ДАМБУРА Когда Урос, Мокки и Джехол, покинув караван-сарай, направились на запад в сторону узких перевалов Гиндукуша - солнце почти опустилось за дальними пиками гор. Но с другой стороны горной гряды оно было еще высоко над степью. В провинции Маймана солнце еще не достигло каменного плато, на котором лежал маленький кишлак Калакчак. Там пили чай Турсен и Гуарди Гуеджи. Скрестив ноги расположились они на тонком ковре, который был брошен прямо на землю. Между ними стоял старый самовар из темной меди и крестьянская посуда, расписанная яркими красками. Начинался тихий вечер. Как утро подходит к юности, перед которой лежит будущее, и как полдень, со стоящим в зените солнцем - зрелости, так и потухающий вечер, время тех, чья жизнь словно день, подходит к концу. Нежное тепло солнца согревает стариков, а его свет уже не слепит глаза перед которыми прошли многие-многие солнца. Провозгласят ли сумерки ночь или смерть - все равно. Каждый взгляд в легкую дымку вечера словно древнее прощание, каждый взгляд туда - становится вечностью. Но внезапно вечернее небо показалось Турсену омраченным. Покой и чувство гармоничного счастья распались на куски. Его мысли опять блуждали по другую сторону гор. И вновь он почувствовал себя одиноким, в самом центре мира из страхов и сомнений. "Мы приехали сюда вместе в тот вечер - подумал Турсен - когда чавандоз уехали из Майманы в Кабул. Предшественник мира хотел провести тут лишь одну ночь, но вот прошла уже неделя, а он никуда отсюда не собирается." Он взглянул на Гуарди Гуеджи. Сейчас он показался ему таким же недостижимо далеким, как небо, которое только что было так близко, но сейчас полностью закрыло для него свои двери. "Странно - продолжал размышлять Турсен - Старик, который никогда не ночует под одной крышей более двух дней, не двигается с этого места, словно это его родина. И ведь не потому он здесь задержался, что устал, нет, он встает даже раньше меня. Хотя я поднимаюсь вместе с рассветом - его чарпай уже пустует. И я никогда не видел, чтобы он по-настоящему ел. Только из вежливости может он съесть пару кусочков. Все время он проводит в кишлаке, и один Аллах знает, есть ли на земле более бедное и убогое место, чем это. Там он разговаривает со стариками, выслушивает детей...Он слушает даже то, что рассказывают ему женщины!" Турсен не понимал старика. Сколько раз вертелся у него на языке вопрос: "Скажи мне, Предшественник мира, что в действительности держит тебя здесь?" Но он боялся его ответа, а еще больше, встречного вопроса: "А тебя, Турсен? Что держит здесь тебя?" Турсена кольнула совесть. Вот уже целую неделю не был он рядом с лошадьми, не заботился о качестве соломы и овса, не следил за жеребыми кобылами и жеребятами, не наблюдал за дрессурой. Все это было сейчас предоставлено неопытным конюхам. И Турсен печально покачал головой. Но тут прозрачную тишину вечера разбил звук дамбуры. Он шел от кишлака и быстро приближался к их юрте. Турсен глянул туда и воскликнул: - Ты слышишь, Предшественник мира? Вернулся Ниджаз! Гуарди Гуеджи кинул в ту сторону взгляд и затем сказал: - Да, теперь я слышу тоже. Ну, что же, это его время. Вечер проходит быстро. Вот появился и сам музыкант: седой, строящий гримасы, оборванный и перепачканный грязью карлик. Все в нем дергалось - руки, плечи, ноги, и даже лицо, с застывшей улыбкой и бессмысленными глазами. Но из своей дамбуры он извлекал такие ясные и чистые звуки, что Гуарди Гуеджи подумал : "Странно, юродивые, в действительности, находятся в милости у бога" Вместо приветствия, маленький человечек подкинул свой инструмент вверх, и когда тот пару раз перевернулся в воздухе, ловко поймал его. "Бывают дни - подумал Турсен - когда этот идиот не узнает даже своих соседей, которые каждый день кормят его, и даже меня, который знает его с малых лет. Но Предшественника мира он никогда не забывает." Карлик не прерывая игры уселся возле ног Гуарди Гуеджи. "Он пришел сюда только ради него - понял Турсен" Ниджаз изменил мелодию. Прозвучала длинная, печальная нота, и Гуарди Гуеджи вновь узнал эту песню - сорок, или пятьдесят лет назад он слышал ее в Тибете, с той стороны Гималаев. "Где мог этот карлик, который кроме своего кишлака, холма и имения Осман Бея, знал лишь базар Даулад Абаза, - услышать эту песню? И все остальные музыканты которые играют ее не ошибаясь ни на ноту? И старые и молодые. Песни своих провинций и песни Ташкента и Бухары, Хивы и Самарканда? Песни что ходили по всей средней Азии - афганские, русские и китайские. Конечно, в долину сходятся люди отовсюду. И под крышами базаров собираются путешественники со всех частей страны. Но какой же тонкий слух должен был быть у Ниджаза, что он с первого раза запоминал все эти , сыгранные на флейте, или на простой дудочке, или на дамбуре, а иногда просто спетые мелодии. Как мудро - размышлял Гуарди Гуеджи дальше - что традиция с древности учит нас щадить сумасшедших и слабоумных. Ибо боги похитили разум у этих людей лишь для того, чтобы он не мешал власти их гения. Однoму они дают способность предвидеть будущее, другому силу пророчеств, третьему силу неизлечимых проклятий и силу благого исцеления. Этому они дали силу музыки. Оба мы, дурак и мудрец, у нас похожие цели: один собирает истории, а другой песни. Но ты идешь впереди меня. Истории рассказываются медленно, слово за словом, а у твоих мелодий есть крылья." И Гуарди Гуеджи внезапно захотелось подарить ему новую мелодию. Но Ниджаз знал их так много, а Гуарди Гуеджи никогда не ставил себе задачей запоминание песен. Но тут неожиданно в его памяти возникла забытая, чистая и ясная мелодия. Никто кроме него, не мог больше знать эту древнюю колыбельную. Она была с того времени, когда плодородные долины Кафиристана, и его расположенные на скалах высокогорные поселки, еще не были разрушены до основания и превращены в руины и пепел. И эмир Абдур Рахман еще не победил храбрых воинов долин, потомков тех, кто когда-то воевал под предводительством Александра, Великого Грека. И большие, выточенные из дерева статуи богов, еще не были опрокинуты и сломаны. Маленький человечек все еще играл. Но внезапно прижал пальцем струну и дамбура замолчала. Ниджаз смотрел на Гуарди Гуеджи печально и разочарованно. Но тот поднял руку и начал петь странную песню на никому неизвестном языке. Колыбельную, которую столетие тому назад матери пели детям в одном поселке, над которым теперь кружат орлы и от которого ничего не осталось, кроме нескольких камней, опаленных огнем. Гуарди Гуеджи замолчал. Дамбура зазвучала вновь и без труда, легко и чисто, карлик повторил только что услышанную песню. И Гуарди Гуеджи опустил голову на руки. Ему показалось, как-будто эта песня разбудило в нем то, что было похоронено глубоко в его сознании, так глубоко, что память не могла достичь этого места. И он, древний и мудрый, который с годами стал спокойным и хладнокровным, - начал дрожать от горя, тоски и нежности. Никогда еще его воспоминания не возвращали его в первый день его жизни, когда новорожденный начинает открывать для себя цвета, звуки, чувства и запахи этого мира. Запах горящего хвороста...потрескивание веток...мерцание света лампы...теплый воздух...твердые стены и своды, которые защищают как вал... тепло одеяла...вкус сладкого молока...и нежный, красивый голос, который поет и поет эту песню, пока не опустятся сумерки сна. Солнце садилось. Над просторами степи собирались тени. Конец дня...Конец песни. "Зачем, - думал Гуарди Гуеджи - зачем такая длинная жизнь, если она обрывается в один день, так же, как и самая короткая? И зачем вся мудрость долгих лет, если в итоге все сводиться к одному : человек униженно и покорно склоняется перед силой смерти..." Солнце заполыхало алым. "Играй, играй дальше! - хотел Гуарди Гуеджи попросить карлика - не прерывай эту печальную мелодию!" Он не боялся смерти, нет, - это не то,- он жил со смертью уже слишком долго плечом к плечу, но сейчас он так затосковал, о, так сильно, о том, чтобы в его последнее мгновение его мать еще раз, единственный раз, спела ему эту песню, чтобы ее нежный голос забрал все потери и одиночество, и подарил ему, столетнему мудрому бродяге - возможность все забыть так легко, как забывает ребенок. Степь приняла цвет пылающих углей. И дамбура замолчала. Турсен расправил плечи. Он ощутил первое дыхание ночного ветра. Гуарди Гуеджи закрыл глаза. Бесконечная печаль и одиночество наполнило его душу. И он подумал : "Никто в мире не может помочь мне. Но может быть я сам могу кому-то облегчить его ношу..." - Я видел Айгиз - сказал он Турсену. - Айгиз - пробормотал Турсен - Хм...хм..Айгиз... Ему показалось странным и совсем неуместным, что кто-то напомнил ему об этой женщине - его жене. Которая после рождения Уроса не могла больше зачать детей, и с которой он развелся, как предписывал закон, обычай и честь. Давным-давно он совершенно забыл о ней. - Я уверен, она ни в чем не нуждается - ответил Турсен. Это было правдой. Он оставил ей в поселке дом и небольшое содержание. - Она хочет тебя видеть - сказал Гуарди Гуеджи. - С какой это стати? - грубо сказал Турсен. - Она умирает - ответил Гуарди Гуеджи. Турсен посмотрел неуверенно. Если бы его позвали к постели умирающего мужчины - он встал бы немедленно. Но раз речь идет о женщине, даже если бы она была последней на земле, согласиться без препираний, значит потерять лицо. И он сказал : - Умирает? Ну и что? Она уже достаточно старая! - Человек никогда не стар достаточно для того, чтобы умирать в одиночестве - возразил старый человек. - Ты так думаешь? - пробормотал Турсен. И хотя он не совсем понял смысл его замечания, но нехотя поднялся, чтобы исполнить просьбу Предшественника мира. Кишлак Калакчак насчитывал всего двадцать бедных, глинобитных домов, которые все стояли в ряд возле отвесной скалы. Дом Айгиз был последним в этом ряду. Как и другие, он был покрыт крышей из сухих веток, под ней находилась единственная комната без окон и очага. Турсен вошел туда неохотно. Он злился на самого себя из-за этого идиотского посещения, на которое согласился только из-за уважения к Гуарди Гуеджи, и страшно стыдился. Комната была темной, он сумел лишь на неясном фоне стены разглядеть двух женщин возле самовара. Какая из них Айгиз? А, наверняка вон та, толстая, которая облокотившись на подушки, лежит у стены, тяжело и хрипло дыша. - Турсен, о Турсен.. - прошептала толстуха и голос вырывался из ее груди со свистом и клокотанием. Но внезапное ее бесформенное тело зашевелилось и ее голос пересилил хрип: - Быстро, шевелись, шевелись! - крикнула она своей служанке - Стул, свет, что-нибудь попить! Турсен сделал шаг вперед. - Мне ничего не нужно - сказал он - У меня совсем нет времени - Тш...тшш...- ответила ему Айгиз, и снова прикрикнула на служанку: - Быстро! Да шевелись же! Служанка принесла из темного угла набитый шерстью матрас и расстелила его на утрамбованной земле, перед Турсеном. Потом она зажгла масляную лампу, налила в пиалу черного чаю и тихо вышла из комнаты, даже не оглянувшись. Когда она закрывала за собой дверь, Турсен заметил, что перед домом собралась вся деревня. Господин Калакчака, великий Турсен приехал к своей бывшей жене - какое событие! Кровь бросилась Турсену в лицо и он чуть не задохнулся от стыда. Дыхание у него сбилось. Сладковатый, тошнотворный запах наполнял комнату, запах который показался ему отвратительнее вони самого грязного мужчины - запах больной женщины. Турсен все еще стоял почти у порога и с неприязнью смотрел на ее расплывшийся живот и бесформенные груди . "Она действительно умирает - подумал Турсен - В этом нет сомнений.Но перед этим ей захотелось чтобы ее пожалели." Именно в этот момент Айгиз заговорила вновь: - Мир тебе, о Турсен...не окажешь ли ты честь... своей служанке... и не разрешишь ли ей...поздороваться с тобой? Ее хриплый голос был словно шелест, но слова которые он произносил - были скромны и сдержанны. Никто не мог обвинить Турсена, что он хоть раз в жизни не ответил на вежливость вежливостью, и поэтому он не решился уйти прямо сейчас, как ему хотелось. Он поблагодарил, сел на матрас и взял пиалу с чаем в руки. Свет лампы, которая стояла на полу возле старой женщины, падал на ее темные, изборожденные глубокими морщинами щеки. "Почему я только смог ее узнать?" - удивился Турсен и сказал: - Как ты смогла сразу узнать меня? - Как бы я не могла...- ответила Айгиз. Ее глаза ожили и заблестели: - Твои плечи...такие же широкие, как и раньше. И еще, когда ты приезжал сюда, все эти годы, я смотрела как ты выходишь из своей юрты или возвращаешься в нее...ты все такой же, как и всегда... Айгиз попыталась приподняться. С неизвестно откуда взявшейся силой она повернулась к Турсену: - Истинный чавандоз - сказала она Турсен откинул голову назад. "Теперь она еще и зашевелилась, а запахло еще отвратительнее". Но на самом деле, его разозлило другое. Он давно забыл о существовании этой женщины, а она, как оказалось, продолжала все это время преследовать его даже в своих мыслях. Зачем она это делала? Хотела расплатиться за какую-то обиду? Хотела его околдовать, сглазить? А может быть ей это удалось, ведь он сейчас сидит здесь, возле ее опухших ног. - Истинный чавандоз - повторила Айгиз - Ты... Голос ей отказал. Она начала хватать руками воздух и широко открыла свой фиолетовый рот. Турсен наблюдал за всем этим полный отвращения. Можно поспорить, что она вот-вот умрет. Естественно, после того, как она приложила столько сил, только чтобы он пришел сюда. И ее последним желанием было, чтобы он утешил и пожалел ее. Таковы все женщины! О, эти женщины! Айгиз моргнула и зашептала вновь: - Подожди...- и затем - Мне уже лучше... Турсен ждал, положив руки на рукоять плетки. - вот...вот...- бормотала Айгиз. Она немного пришла в себя и открыла слезящиеся от напряжения глаза. - Расскажи мне о Уросе, моем сыне - попросила старая женщина. - С какой это стати? - заворчал Турсен. Его тон испугал Айгиз. И задрожавшим голосом она стала его умолять: - Прости меня, Турсен, пожалуйста, не злись. Конечно, это твой сын, только твой, и принадлежит лишь тебе, я знаю. Турсен ничего не понял. Но потом смутно вспомнил, что когда-то давно, в жизни, которая сейчас казалась ему совершенно чужой, он ударил одну красивую молодую женщину, потому что она своими поцелуями, песенками и сказками, пыталась избаловать одного маленького мальчика, который гордый и радостный вернулся со своей первой скачки. Турсен поджал губы. Она все еще надеется до конца остаться его женой и устроить скандал оспаривая у него сына? Теперь Урос принадлежит лишь демонам гордости и славы, которые завладели им. Айгиз собралась духом и продолжила: - Я только надеюсь, что ты можешь мне сказать, слышал ли ты что-нибудь из Кабула... ты знаешь, кто там победил? - Я этого не знаю - ответил Турсен таким ледяным тоном, что Айгиз испугалась снова. - Прости меня - зашептала она - прости меня. Да, да, конечно... бузкаши это мужское дело... - Замолчи! - закричал Турсен. Вопрос, который так боязливо задала ему Айгиз, давно уже звучал в его голове и повторялся стократным эхом. Всю эту неделю он слышал его везде: в конюшнях, в чайханах, в саду Осман Бея, и с каждым днем он звучал все громче и нетерпеливее. Турсену хотелось, чтобы этот голос наконец замолчал. Теперь он понял, что в действительности заставило его прийти сюда. Это была не просьба Гуарди Гуеджи. Это было желание, хоть на время, избавиться от бесконечного ожидания, вопросов, подсчета часов и минут которые понадобятся для того, чтобы имя победителя достигло сперва Майманы, потом Дуалад Абаза, а потом и Осман Бея. - Ты меня простил? - спросила Айгиз. - За что? - не понял Турсен. Сейчас у него было одно желание - уйти отсюда как можно быстрее, и не терпеть больше этот запах, это тело и это лицо. Турсен встал и сказал: - Я должен идти. - Ты идешь ужинать? Ты проголодался? - спросила Айгиз. - Да, очень - ответил Турсен. Чтобы поскорее покинуть этот дом, он готов был ухватиться за любую отговорку. Айгиз повернула к нему свое лицо и Турсен увидел, что его черты преображаются под влиянием какого-то непонятного ему чувства. "Она меня так просто не отпустит. Сейчас начнет рыдать" - подумал Турсен. Он смотрел на нее безжалостно, твердо решив, что уйдет при первой же слезе, всхлипе или причитании. Но он не смог прочесть на ее лице ни горя, ни отчаянья. Напротив, вдруг словно какой-то волшебник начал стирать с этого морщинистого, измученного лица все отвратительные черты. Турсен взглянул внимательнее и не поверил своим глазам. Чтобы удостовериться, он наклонился к ней. И от того, что он увидел, у него перехватило дыхание. Ее глаза были широко открыты и смотрели на него сияя спокойствием и нежностью, а ее губы которые только что казались ему отвратительными, сложились в лукавую улыбку, в которой были такие благодарность, обожание и счастье,что Турсен узнал в этой старой, умирающей женщине, выражение того самого милого детского лукавства, которое он заметил в день свадьбы в большом зеркале, в которое по обычаю должны посмотреться новобрачные. - Иди, иди ужинать, Турсен - сказала ему Айгиз - У тебя по прежнему такой же волчий аппетит, как и раньше? И Турсен ответил: - Да, точно такой же, как и раньше... Этот взгляд, эта улыбка и этот голос - он не мог их больше выносить. Но не потому, что он испытывал к ней отвращение, этого больше не было, а потому что он внезапно подумал : "Она заботится и думает обо мне... Она обо мне!" И не понимая почему он произносит эти слова, Турсен сказал : - Но я никогда больше не ел такого замечательного плова, который можешь готовить только ты...никогда... Погладив ее рукой по волосам он прошептал: - Да пребудет с тобою мир. И быстро вышел, чтобы не слышать, как ему ответят на это "Прощай!" Турсен медленно шел сквозь теплую ночь. В голове у него не было мыслей и только шарканье кожаных туфель о каменистую дорогу, отдавалось у него в ушах. Когда он издалека увидел юрту, перед которой горела большая лампа, то понял что сегодня она не будет для него просто местом для сна. Ниджаз исчез. Гуарди Гуеджи, уронив голову на руки, сидел на скамье перед столом за которым они обычно ели. - Сегодня мой последний день здесь - сказал Турсен. - Я догадывался - сказал Гуарди Гуеджи - Посланцы из Кабула скоро приедут. - Ты выглядишь уставшим, Предшественник мира. - Не тело мое устало - ответил тот - Я хотел бы уехать отсюда вместе с тобой. Старый крестьянин, который прислуживал Турсену, принес горячих лепешек, кислого молока, сваренных вкрутую яиц, и мармелад из виноградного сока и жира. Он подал им чай. Гуарди Гуеджи ни к чему не притронулся. Турсен сел и набросился на еду с неожиданной жадностью. Но ничто не показалось ему вкусным и попробовав, он отставил все плошки в сторону. - Когда я сказал ей, что хочу есть - пробормотал он - она преобразилась в одно мгновение. - Айгиз? - спросил Гуарди Гуеджи. - Да - ответил Турсен. И он рассказал, как старое изможденное лицо умирающей, на один короткий момент, превратилось в улыбающееся лицо очень красивой и очень юной женщины. И Гуарди Гуеджи произнес: - Вот видишь, ты сходил к ней не зря. - Это колдовство! - воскликнул Турсен - Может быть я колдун? Гуарди Гуеджи лег на скамью, подложив под голову свой мешок. "Колдовство...- подумал он - Может быть. Древнее, очень человеческое колдовство" Гуаерди Гуеджи забыл о Турсене. Старинные легенды и прекрасные истории любви вспомнились ему. Не обращаясь ни к кому он вполголоса прочел несколько стихотворных строф, а затем еще и еще одну. Турсен закивал головой. Он знал их все. От Каспийского моря до перевалов Индии от века к веку, люди пели и цитировали эти прославленные строки. Под крышами базаров, и при споре мудрецов, у домашнего очага и возле костра в поле. Бродячие певцы, образованные люди и простые пастухи - все знали эти стихи. Даже женщины в самых высокогорных кишлаках знали эти длинные строфы наизусть. - Фирдоуси - произнес Турсен. А затем: - Хаям... - Хафиз... Но вот Гуарди Гуеджи открыл глаза и поднялся. Над ним простиралось небо степи полное звезд. Неподвижное лицо Турсена в свете лампы казалось вырезанным из твердого дерева. Гуарди Гуеджи тихо сказал: - Колдовство любви, о чавандоз, есть повсюду. Он оперся руками о стол и посмотрел Турсену в глаза: - Айгиз не ждала тебя, она не надеялась что ты придешь. И все же ты ее навестил. И тогда она поняла, что все еще что-то значит для своего старого и любимого друга. Турсен хотел ответить. -Нет, слушай меня - сказал Гуарди Гуеджи - Ты забыл о ней давным-давно. Но для нее ты навсегда остался ее мужем, ее единственным другом, ее гордым, непобедимым чавандозом. - Женщины... - пробормотал Турсен. - Да, женщины... - повторил Гуарди Гуеджи, но совсем другим тоном - Турсен заботиться обо мне, он обо мне думает, поняла Айгиз и почувствовала себя счастливой и защищенной. А ты, когда заговорил о своем голоде, сделал еще больше. Ты вернул ее в то время, когда ее руки отвечали за твою еду и твою одежду. Сегодня вечером твое присутствие и каждый твой взгляд были для нее бесценной драгоценностью. И все же она заставила тебя уйти, чтобы тебе не пришлось есть остывший ужин. - Женщины...- повторил Турсен. - Не только они - возразил Гуарди Гуеджи. Он отпил чаю и продолжил: - Поверь мне, о чавандоз, если человек не хочет задохнуться в своей собственной шкуре, то он должен чувствовать время от времени, что один человек нуждается в помощи и заботе другого. - Я ни в ком не нуждаюсь, ни о ком не забочусь и прекрасно себя чувствую. - сказал Турсен. - Правда? - возразил Гуарди Гуеджи - А что станет с тобой, о Хозяин конюшен, если у тебя отнимут твоих лошадей? Что? Ты будешь себя чувствовать по прежнему прекрасно и замечательно? - Об этом мне надо подумать - заявил Турсен. И он представил себе лошадей Осман Бея : новорожденных жеребят на дрожащих ногах, красивых коней, быстрых и отважных, больную лошадь которая смотрела на него большими глазами, словно умоляя о помощи, и ее же, уже здоровую, смотрящую на него с благодарностью. И внезапно ему захотелось поскорее увидеть их всех. Не из-за чувства долга или жадности до денег, и не из-за страха перед строгим хозяином. Нет. Но из-за их взглядов, ржания, зависимости от его заботы. Он хотел вновь найти свою гордость, свою удачу, силу и свою собственную жизнь. Ведь без лошадей, какой бы смысл был в его жизни? - Для меня они всего лишь животные! - громко воскликнул Турсен. - Неужели? - не поверил Гуарди Гуеджи - Тогда могу сказать лишь одно, ты очень сильный человек, о Турсен... Но бываю дни когда и самый сильный и самый слабый нуждаются в опеке и помощи. Человек должен как получать помощь, так и давать ее другим. Быть опекаемым и дарующим опеку. - Только не я! - воскликнул Турсен сжав кулаки. - Ты так в этом уверен? - спросил Гуарди Гуеджи. Его голос был тих, почти не слышен, но Турсен внезапно испугался и подумал : " О, Аллах, дай мне силы сдержаться и не ударить его!" И по этому страху он понял, какую неоценимую услугу оказал ему Гуарди Гуеджи в тот вечер, когда они вместе наблюдали на небесах за опускающимся солнцем и восходящей луной. Без сна лежали они оба на полу юрты. Время от времени один из них беспокойно поворачивался с боку на бок. - Но ты сам, Предшественник мира, если тебе нужна помощь, кто может тебе ее дать? - спросил Турсен - Дамбура - ответил Гуарди Гуеджи Турсен отвел взгляд в сторону и спросил снова: - Скажи мне ты, который все угадывает, как ты думаешь, Урос выиграл шахское бузкаши? И Гуарди Гуеджи ответил на это вопросом: - А ты правда этого хочешь, Турсен? ПЛЕТКА Турсен выехал вместе с Гуарди Гуеджи из кишлака и они почти доскакали до имения Осман Бея, когда увидели несущегося им на встречу всадника. Турсен узнал в нем одного из своих конюхов. - Мир тебе, Господин управитель конюшен - произнес этот человек - Я как раз скакал к тебе. Гуарди Гуеджи почувствовал как напряглась спина Турсена. - Значит посланники уже прибыли? - спросил Турсен Конюх потрепал гриву своего коня и быстро ответил: - Мы знаем еще не все подробности. - Ну, говори же! - приказал Турсен - Что с Уросом? - Аллах не дал ему победы - сказал саис и опустил глаза - Но... - Молчи! Где посланник? - Он спит в конюшнях. - Тогда иди и разбуди его. Я хочу узнать все именно от него. Всадник исчез в клубах пыли и у Турсена вырвалось проклятие: - Позор тебе! - закричал он в ярости - Ты, ни к чему негодный, слабак! Проиграть в первом шахском бузкаши, в котором легко победил бы и твой отец, и твой дед, и твой прадед! Гуарди Гуеджи положил ему руку на плечо. - Ты очень огорчился? - Честь нашего рода oн растоптал ногами ! - ответил Турсен. - Но ты сам, ты расстроился? - снова спросил Гуарди Гуеджи. - Об этом я подумаю потом! - огрызнулся Турсен. Он резко наклонился вперед чтобы сбросить с плеча руку Гуарди Гуеджи. Он больше не мог выносить его голоса и его прикосновений. За эту неделю Гуарди Гуеджи превратил его в какого-то боязливого, неуверенного, сомневающегося человека. Довольно! Сейчас он снова стал самим собой и твердо знал что правильно, а что нет, что достойно мужчины и что недостойно. Турсен придержал лошадь возле своего дома и обратился к Гуарди Гуеджи: - Когда я покончу с делами, то прошу тебя оказать мне честь и быть гостем моего дома. - Благодарю - ответил Гуарди Гуеджи. Рахим ожидал своего господина у порога. На правой щека мальчика был длинный, кровоточащий след от плетки. Турсен посмотрел на него недовольно. - Помоги моему гостю спуститься с лошади - крикнул он баче - И позаботься о нем, как обо мне самом. Гуарди Гуеджи спустился и тихо сказал : - Да пребудет с тобою мир, чавандоз. - И с тобой, Предшественник мира - сказал Турсен - Мы скоро увидимся. - Если это будет угодно судьбе - прошептал Гуарди Гуеджи. Посланника из Даулад Абаза Турсен нашел в первом загоне. Это был невысокий, худой человек в потрепанном чапане. Но сейчас, окруженный конюхами и слугами, работающими в конюшне, он скупо ронял слова, придавая им особенный пафос. Турсен подошел к нему грубо схватил за рукав и резко сказал: - Ты должен докладывать мне! И быстро! - Я не виноват - начал извиняться невысокий человек- что приехал так поздно. Телеграмма шла два дня до Майманы, и еще один день до Даулад Абаза. - Ладно. Что написано там про Уроса? - спросил Турсен - Урос, сын Турсена - начал декламировать посланник - сломал себе ногу. Сейчас он лежит в клинике Кабула, самой лучшей клинике страны, где ему оказывают самую лучшую медицинскую помощь. Сочувственный шепот прошел по рядам слушателей. На лице Турсена не дрогнул ни один мускул. Так предписывал ему обычай и воспитание. Но он все же подумал : "Ага, значит наши чарпаи и лекари уже недостаточно хороши для моего сына." Он приказал другим замолчать и вновь повернулся к посланнику. - А конь, на котором скакал Урос? Что с ним? Невысокий человек выпрямился и воскликнул: - Джехол, дьявольский жеребец - победил! Солех, да защитит его Пророк, выиграл на нем шахское бузкаши. Толпа закричала: - Да здравствует Солех! Да здравствует Осман Бей, у которого есть такие чавандозы! - Да здравствует. - повторил Турсен, высоко подняв голову. Ярость от такого унижения, начала жечь его словно огонь. Для того ли он отдал сыну лучшего, благороднейшего из всех коней, которых только видела степь, чтобы на нем прискакал к победе другой всадник? Через несколько дней тут будут чествовать Солеха. Все достойные люди провинции съедутся сюда, и он, Турсен, должен будет сказать речь в честь победителя. А в это время, его сын, которому он обязан подобным унижением, будет прохлаждаться в постели. Турсен вынул из пояса пачку денег и кинул ее посланнику. - Вот, это за твою службу! - сказал он. Потом он повернулся к главному конюху. - Как лошади? - Все в полном порядке.- ответил тот. Турсен развернулся. Медленной и твердой походкой пошел он между освещенных солнцем загонов, чтобы осмотреть лошадей. Мужчины, которые сопровождали Турсена, после клялись, что ничего в его действиях не предвещало его последующего поступка. Он был таким, как всегда. И это было правдой. Ничто не выдавало той мрачной ярости, что бушевала в нем. С непроницаемым лицом шел Турсен от загона к загону и осматривал лошадей долго и тщательно. Он сделал лишь несколько замечаний. Пока его не было, конюхи следили за животными хорошо. В третьем загоне он заметил молодого, черного жеребца, не очень высокого, но благородного и сильного. Когда Турсен подошел к нему, конь забил копытом. - Слишком много жира! Он слишком нервный. - сказал Турсен - Сколько дней на нем не ездили? - Семь - ответил главный конюх. - Почему? - спросил его Турсен Старый слуга посмотрел на своего господина с удивлением. - Но ты же сам - сказал он - определил этого коня Уросу, перед тем как отдал ему Джехола. Он должен был отправиться в Кабул. А Урос строго запретил всем, кроме него, садиться на этого коня. - Это было еще до его отъезда - сказал Турсен - Между этим, мне никто не приказывал чего-либо другого. "Он упрекает меня, за долгое отсутствие" - мрачно подумал Турсен. - Возьми мое седло и оседлай его. - приказал он - Для кого? - спросил старый конюх - Разве кто-то еще использует мое седло, кроме меня? - Но этот конь лягается уже неделю. Саис опустил голову, потому что Турсен высмеял его не сказав ни слова. Черный жеребец нетерпеливо тряхнул своей гривой - Видишь, он меня понял! - сказал Турсен Двум конюхам пришлось сдерживать жеребца, пока третий смог одеть на него седло. Не потому, что конь сопротивлялся, но он был столь нервным, что спокойно стоять не мог. Когда он был оседлан и взнуздан, Турсен медленно к нему подошел. Он обхватил обоими руками морду коня, так что он словно оказался зажатым в тиски, и стал долго смотреть ему в глаза. Постепенно конь начал успокаиваться и дрожать перестал. Турсен провел пальцами по его глазам, а потом опустил руки. - Вот и хорошо - сказал он Один из саисов придерживал стремя, чтобы помочь ему сесть на коня. - Уйди в сторону! - проворчал Турсен. Как только он это сказал, то сам испугался. Обычно ему помогали сесть на лошадь, как всем людям его возраста и положения. Ведь как легко мог он сейчас сделать одно неловкое движение, а в таком возрасте мускулы могут внезапно отказать ему, или вывихнуться сустав, - и эта помощь могла избавить его от возможных насмешек и сочувствия зрителей, а так же от стыда или унижения. Но он сам отказался от этой услуги, нарушив все условности. Его достоинство и его возраст не спасут его теперь. "А если я соскользну? - подумал он - Если споткнусь или упаду? Никто в моем возрасте не стал бы так рисковать" От этой мысли Турсен почувствовал такую гордость и радость, что одним точным и легким движением вскочил в седло и схватил поводья. Его тело вновь приобрело подвижность и гибкость молодости. Конь попытался рвануться вперед и встал на дыбы, но куда там! Турсен держал его не только своими твердыми коленями и стальными руками, но и опытом многих лет. Конь почуял это так быстро, что Турсен слегка разочаровался. Он хотел бы подчинить эту непокорную силу после долгой и тяжелой борьбы. Одно мгновение он хотел было с помощью шпор вновь вызвать у коня вспышку бешенства. Но потом вспомнил о своем возрасте и положении. Здесь, окруженный слугами, он не мог вести себя так, как хотел. Турсен медленно выехал из загона сопровождаемый восхищенным шепотом конюхов, которые были поражены с какой быстротой подчинился ему конь. Каждый мускул жеребца страдал под его силой. И старый всадник страдал вместе с ним. Наконец имение осталось позади. На восток от них простиралась бесконечная широта степи. Тогда Турсен наклонился над гривой коня и издал такой длинный, пронзительный и резкий крик, что конь сорвался с места одним прыжком и помчался вперед в безумном галопе. Какая скачка! Турсен подумал, что она лучшая в его жизни. Тысячи раз летел он вот так над степью, но эта скачка, в его возрасте и при его недуге, была подарком Аллаха, милостью небес. Наверняка последняя, чудо не случается дважды. И так как он знал, что она была последней, то показалась она ему самой прекрасной и драгоценной из всех. Горький запах полыни поднялся от степных трав. "Никогда - думал Турсен - Никогда еще он не был таким опьяняющим" Его зубы, держащие плетку, глубже впились в ее твердую кожу. Эта плетка была старее, чем он сам. Единственный подарок его отца, обрамленный медью. "Я заберу тебя с собой в могилу, - подумал Турсен - но пока..." Он щелкнул плеткой в воздухе. Хватило лишь звука; галоп стал еще быстрее. - Видишь! Видишь! - кричал Турсен - Всегда можно добиться большего, чем предполагаешь! И он начал дотрагиваться концами ремней до боков коня, то ласково, то угрожающе, и конь помчался как ветер, быстрее... и еще быстрее. "Как молния!...Как бурный поток!...Как орел!...Как юность!" - думал Турсен прижавшись щекой в шее коня. Он тихо смеялся. Но вдруг прикусил губу. "Как молния... - но она сжигает дома. Горный поток вырывает с корнями деревья и уносит за собой куски скал, орел нападает на свою жертву, юность сражается за свое будущее. А я лишь безумный старик." Вдалеке он заметил облако пыли и повернул туда коня. Навстречу им двигалось мирное стадо овец, сопровождаемое двумя бедными пастухами и парой взъерошенных собак. Кому первому пришла в голову эта мысль? Специально подготовленному для бузкаши коню, или желающему сражения и борьбы - всаднику? Обоим одновременно. Ржание коня слилось с коротким криком человека, и оба они ворвались в самую середину перепуганного стада. Несмотря на всю внезапность прыжка , конь не покалечил ни одну из бросившихся в рассыпную овец. Турсен в самый нужный момент наклонился и в полете схватил одну большую овцу прямо за шею. Когда он разогнулся, то почувствовал такую сильную боль в спине, что на секунду поверил, что не сможет опять забраться в седло. Но все же, словно по волшебству,- с плеткой сжимаемой зубами и блеющей жертвой в руке,- он вновь оказался в нем. Это юность? Когда получается больше, чем предполагаешь? Турсен помчался на стадо и начал свою игру в бузкаши с блеющими, бегущими, и сбивающимися от страха в кучу комками белой шерсти. Пастухи бросились на землю, лицом в траву. Но две верные собаки отважно преследовали его, заливаясь злобным лаем. И он, словно они были его настоящие противники, специально стал их дразнить, скача то возле одной , то возле другой собаки совсем рядом, перебрасывая барана из левой руки в правую. Он тряс им прямо перед их пастью, и отдергивал руку прочь, в самый последний момент. Но вот, одна из собак подпрыгнула, схватила его за сапог и щелкнула зубами. Тут же Турсен ударил ее рукояткой своей плетки промеж глаз и собака отлетела в сторону, словно ее поразила молния. Проскакав между лежащими на земле пастухами, он с размаха швырнул овцу на землю, вытащил из чапана пригоршню афгани, бросил эти деньги пастухам : - За барана! За собаку! И за страх! - и умчался вдаль. Когда стадо осталось далеко позади, он придержал бег коня. Вытерев пот со лба, он поправил на голове тюрбан. Тот съехал немного набок. Одну секунду Турсен подумал о том, какое мнение сложилось о нем у этих несчастных пастухов. Седой старик нападает на невинное стадо, а потом играет, с парой собак, в бузкаши. Сумасшедший, безумный старик! "Вообще, мне надо бы стыдиться, что я так себя вел" - подумал Турсен. Но вместо этого он гордо поскакал дальше. Стар? Конечно. Безумен? Может быть. Но зато какая победа над самим собой! Турсен ласково погладил коня. Тот счастливо и благодарно заржал. Кончиками ногтей Турсен нежно почесал ему лоб между глазами. "Этот конь - думал Турсен - не может сравниться с Джехолом, но все же очень и очень хорош!" Странное чувство было у него к этому коню. Первый Джехол был Турсену как брат. Следующие - словно сыновья. Но этот жеребец, такой юный и такой еще неопытный, и все же его спутник этим неповторимым утром - стал ему словно маленьким племянником. И когда конь вновь помчался по степи, Турсен рассмеялся с отеческой нежностью. В этот момент он увидел тот самый дом. Он узнал его сразу. Одиноко стоящий посреди степи, он был известным местом встреч. Но для Турсена он значил большее. Когда-то с высоты его крыши, верхом на Джехоле и сжимая в руке тушу козла, он одержал победу на лучшими чавандозами всех трех провинций. Раньше, проезжая мимо этого дома, Турсен всегда отворачивался. Старый всадник этих дней, не имел ничего общего с тем победителем прошлого. Но не сегодня, не этим волшебным утром. Сегодня он поскакал прямо к нему. Чавандоз этого дня мог без стыда и зависти посмотреть в лицо любому. Они были достойными противниками, те которые стояли там, внизу, и те которые пытались взобраться на крышу, и над бессилием которых он издевался и хохотал. И как тогда Турсена наполнила невероятная, счастливая гордость. Он словно вновь увидел перекошенные ненавистью лица своих врагов, слышал их проклятия и брань, и среди них он узнал юный, ясный голос который кричал ему : "Отец, отец, что я могу для тебя сделать?...Отец, ты мной доволен...? Отец..." И Турсена охватило странное волнение: "Урос...мой сын...мой мальчик..." Но он тут же запретил себе об этом думать. Язвительная усмешка появилась на его губах. Из маленького мальчика вырос жесткий, гордый, замкнутый человек. Жеребец остановился, его уши дрожали. Ничего не изменилось. Степь, под палящим солнцем, была по-прежнему бесконечно широка, ветра не было, и на небе ни облака. Не двигался и Турсен. Колени, шпоры и плетка не делали ни единого движения. Но инстинкт предупреждал коня о чем-то, и тело этого всадника стало вдруг для него чужим и враждебным. Турсен кусал губы. "Как глупая баба, - думал он - как Айгиз, плачу я по прошлому." И Турсен вновь увидел себя на крыше дома. Но сейчас, этот непобедимый чавандоз стоящий наверху, насмехался и бросал вызов ему, только ему одному. "Ну, давай же! Попробуй меня достать! Попробуй прыгнуть сюда, ты, хромающий паралитик! Ну, что же ты? Прыгай!" - кричал ему его двойник. А его сын, Урос стоял рядом с домом, и смотрел на Турсена жестким, холодным взглядом. Турсен пришпорил своего коня. Снова и снова хлестал он по бокам жеребца плеткой, и когда он помчался прямо на дом, Турсен повторял не переставая: - Ты должен это суметь...Ты сможешь... скачи быстрее... быстрее! ...прыгай!!! И конь, обезумев от боли и страха, превзошел самого себя - он прыгнул так, как на самом деле прыгнуть не мог. Его брюхо было уже над крышей дома. Турсен почти победил. Но внезапно его пронзила боль в спине, она пришла так неожиданно, что Турсен на одно мгновение дернулся назад. Но этого было более чем достаточно. Конь достиг самой высокой точки прыжка, но большего сделать не мог. Он сумел лишь коснуться края крыши, и избежав столкновения со стеной, невредимым соскользнуть вниз. Дом на который сейчас смотрел Турсен, показался ему вдруг невероятно высоким. Конь под Турсеном дрожал. Подгоняемый шпорами и плеткой, ради желания хозяина, он показал все, на что был способен. Но теперь он был вымотан, на пределе своих сил. Каждая новая попытка будет напрасной и глупой. Турсен это знал точно. И все же... Он развернул коня назад, отъехал на нужное расстояние и погнал его на дом снова....и снова...и снова... Все более неточными стали прыжки коня, все более тяжелыми. Но словно одержимый дьяволом игрок, который поставил на кон все до последнего афгани - Турсен не сдавался. Он гнал его на дом вновь и вновь, пока измученный конь не сумел в очередной раз оторваться от земли и не натолкнулся на его стену. Турсен проиграл. Он вновь взглянул на крышу. "Я должен был ее взять... В первый раз это почти получилось..." Конь стоял, тяжело дыша. "Я сам виноват - подумал Турсен - Урос был на моей стороне, он помог бы мне дальше" Но тут он язвительно усмехнулся. "Урос! Он не смог даже на Джехоле, на лучшем из коней, выиграть шахское бузкаши!" И он усмехнулся вновь, охваченный злорадством и мрачным удовлетворением. Но наслаждаться этим победным чувством он смог недолго. Ужас объял его, и несмотря на жару дня, его зазнобило. Чего он испугался? Кого? Турсен замотал головой. Не думать, не спрашивать себя... В Калакчаке ему это удалось. Его мысли все настойчивей и горше кричали ему о том, что он трусливо пытался сохранить от себя самого в тайне. Он увидел образ человека, увидел так четко, словно в зеркале. И от этого образа ему захотелось бежать. Умчаться прочь. И он ударил плеткой по крупу коня. Но тот был без сил. Скачка и прыжки, к которым Турсен его принуждал, сломили его. Он не мог скакать быстрее, он слишком устал. Турсен прекрасно это чувствовал, и знал, что может произойти если он будет заставлять коня скакать дальше. Он вспомнил сегодняшнее счастливое утро, их общую скачку, и обоюдную радость. Инстинкт старого чавандоза твердил ему, что он должен был сойти с коня, поблагодарить его, и обтерев степной травой подождать пока его дыхание успокоится, а потом медленно отвести его домой. Но сильнее всего сейчас был в Турсене страх. Страх узнать самого себя. И он вновь начал хлестать бока коня, на которых уже были раны. Но тот смог сделать только пару жалких скачков. Турсен хотел было ударить его вновь, но тут опустил руку. Напрасно он пытается убежать от самого себя, сейчас он понял это. Конь пошел шагом и Турсен бросил поводья . К чему торопиться? Теперь ему нужно время, чтобы привыкнуть к этому новому лицу самого себя, которое он так долго скрывал. Лицу предателя. Потому что он предал всех, а больше всего своего собственного ребенка. В ту же минуту, когда он услышал о шахском бузкаши, он испугался,- Урос сможет там победить. В трех провинциях, в знаменитых состязаниях с дорогими призами, Урос мог побеждать спокойно. Там, еще задолго до Уроса, Турсен праздновал свои собственные великие триумфы. Но только не в Кабуле! И если уж он должен был склониться перед силой судьбы и старостью, и не мог играть в Кабуле сам, то пусть там победит кто-нибудь другой, но не его собственный сын. Ладно, человек должен смириться с тем, что в конце жизни его сбрасывают с трона, ограбив и избив - такова воля Аллаха. Но что это сделает его собственный сын, его маленький мальчик, чьи первые шаги он наблюдал, и который сейчас высокомерно и неблагодарно столкнет его вниз окончательно - нет, это уже чересчур! Всевышний не допустит этого, нет! "И поэтому я и желал, - продолжал размышлять Турсен - Да, в глубине души я этого тайно желал, чтобы Урос проиграл. А разве не говорят, что Аллах лучше всего слышит просьбы стариков на пороге смерти? И Аллах услышал меня. Урос лишился удачи." Черный жеребец внезапно остановился. Солнце стояло в зените, и тень всадника и коня, выглядела короткой темной полосой. "Нет, Урос не упал сам. Только не такой всадник, не такой искусный наездник как Урос... Чужая, враждебная сила, порча злого колдуна - сбросила его с лошади. Кто наслал ее на Уроса? Кто сглазил его?" И Турсен пришпорил коня. Плетка вновь хлестала раненные бока животного. Турсен не пытался больше убежать от себя самого: страх за Уроса гнал его вперед. Лучшая клиника...лучший уход...не беспокойтесь..сказали ему...Это все было слишком просто. Нет, злое проклятие отца не снимешь так легко. Оно будет действовать дальше, всесильное и непреклонное. Произойдет что-то не представимое, что-то ужасное. "И я виноват во всем этом. Только я!" Вновь он услышал юный голос: "Отец, отец, что я могу для тебя сделать?" Теперь Турсен бил коня безжалостно и жестоко. Лишь боль могла заставить его скакать дальше. Своей плеткой Турсен находил еще не истерзанные места на крупе коня - скачи дальше...дальше...не останавливайся... Дыхание коня превратилось в хрип. И Турсен знал что это значит, он готов был забить коня до смерти, коня который ему не принадлежал, и который добровольно отдал ему все свои силы. Но это преступление было ничем по сравнению с тем мрачным роком, который собирался над его сыном. "Скорее назад...назад! Узнать все так быстро, как только возможно. Важно только это!" Вновь и вновь поднимал он руку с плеткой. И умирающий конь скакал дальше. Лишь перед конюшнями пал он на землю. Конюхи не узнали всадника на покрытой пеной, кровью и грязью, лошади. Но в конце-концов один из них закричал: - О, Аллах! Это же Турсен! - На него напали дикие звери? Или разбойники? Все они сбежались к нему. Когда конь, умирая, рухнул на землю, Турсен предвидевший это соскочил с седла так быстро, что не один слуга не успел даже поддержать его за руку. - Что случилось? Что с тобой случилось? - перепугано кричали они. Но Турсен, словно не слыша их, спрашивал: - Что с Уросом? Этот вопрос запутал конюхов еще больше. С суеверным страхом смотрели они теперь на старого чавандоза. - Но кто...Как ты это узнал? - спросил один. Турсен так резко схватил его за ворот чапана, что оторвал его. - Говори! - закричал он. - Приехал другой посланник от маленького губернатора... Уроса больше нет в клинике. Он сбежал через окно... с того времени никто о нем ничего не знает. Турсен закрыл глаза...по потом вновь взял себя в руки. Конюхи зашептали в почтительном восхищении: - Как сильно он переживает за сына, как он любит его. Турсен взглянул на черного жеребца. Кровавая пена вытекала из его ноздрей. Он умирал. "Должен ли я быть за это наказан?" Он подумал о Джехоле, который прискакал к победе не под Уросом, а под другим седоком, и который позволил Уросу оступиться,- лучшая , надежнейшая лошадь всех трех провинций. Он был инструментом судьбы. Но сейчас у Турсена не было и его. Турсен развернулся и зашагал в сторону своего дома. Там ждал его Гуарди Гуеджи...единственный человек на земле, который мог все понять, который все знал, и никого не стал бы осуждать. Он один мог помочь. - Предшественник мира ушел почти сразу же после того, как ты уехал - тихо сказал Рахим. - Куда? - спросил Турсен. - Он никому ничего не сказал - ответил бача - Он только просил меня передать тебе привет и поблагодарить еще раз. Турсен лег на курпачи и закрыл глаза. Он почувствовал себя совершенно покинутым и одиноким. Но сейчас для него был важен только один человек - его сын. "Неужели я действительно люблю его?" - спрашивал себя Турсен. "А если бы он вернулся домой с победой?" Турсен представил себе его высокомерное, гордое лицо победителя. И возненавидел его снова. Но лишь на одно мгновение. Но потом он заметил на этом лице глаза, которые смотрели на него с надеждой на одобрение, те же самые, как тогда, возле дома в степи. - Урос...Урос... - шептал Турсен. Он почувствовал сильнейшую боль, во всех частях тела, такую сильную, что она перемешала его мысли. Турсен прикусил губы, вспомнив о сегодняшней дикой скачке. "Моя вернувшаяся на одно короткое утро, молодость... Сейчас приходит расплата за это...В моем то возрасте..." И он вспомнил слова Гуарди Гуеджи - "Состарься, как можно скорее." - Что я могу для тебя сделать, Турсен? - спросил его Рахим. Чавандоз открыл глаза и посмотрел на рубцы, которые оставила плетка на щеках у мальчика. "Моя первая несправедливость..." Плетка лежала на подушке, возле него. Его любимая плетка, которая привела к смерти черного коня. - Возьми эту плетку - приказал Турсен Рахиму - Спрячь ее, зарой ее в землю. Я не хочу ее больше видеть. Никогда.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  СТАВКИ Джат. Плато на котором стоял караван-сарай было небольшим. Урос и Мокки быстро миновали его и вошли в ущелье, которое образовалось от протекавшей здесь горной реки. Развалины большого караван-сарая скрылись за скалами. Урос повернул голову к Мокки бежавшему позади лошади и сказал: - Мы не сможем уйти еще дальше. Посмотри на небо! Вечернее солнце садилось между двумя горными пиками. Его свет, отражаясь от огромных боков скал, был странного, пурпурно-черного, цвета. Мокки произнес заикаясь: - Вот здесь как... Ночь сразу же приходит вслед за солнцем. - Иди впереди меня - сказал Урос - Так я чувствую себя безопаснее. Большой саис повиновался и прошел вперед. Проходя, он бросил на Уроса обиженный взгляд, словно спрашивая : "Почему ты так говоришь со мной? Неужели ты думаешь, что я ударю тебя в спину, если пойду сзади?" Мокки побежал перед Джехолом и еще больше втянул голову в плечи. "Трусливая, рабская душа. Без страсти, без огня. - думал Урос на него глядя - Но подожди, придет время и я доведу тебя до белого каления" Они быстро нашли место, где можно было расположиться на ночлег. Сумерки пока не сменились темнотой и можно было видеть, когда штурмующая гору тропа, по которой они шли, вывела их на широкое плато. Текущая вдаль река образовывала здесь небольшую запруду, на берегу которой росли высокие травы и редкий, сухой кустарник. Лучшего места для отдыха нельзя было и желать. - Помоги мне спуститься - приказал Урос. - Сейчас, сейчас! - ответил Мокки. Но он, который всегда с радостью торопился помочь, сейчас приблизился к Джехолу неохотно. И его сильные руки вдруг стали тяжелыми, грубыми и неповоротливыми. Чтобы спустить Уроса с седла на землю ему понадобилось очень долгое время.. И все это время, он чувствовал как по телу его хозяина проходят спазмы боли. Наконец он опустил его вниз и у Уроса вырвался хриплый стон : жалоба человека, который жаловаться не привык. - Я сделал тебе так больно? - спросил Мокки. Левая нога Уроса вывернулась в месте перелома. - Твоя нога, твоя нога! - закричал саис. Он наклонился и протянул руки, чтобы помочь Уросу. Но тот с силой оттолкнул его в сторону, и сам вправил себе перелом, не издав и звука. Потом он повернулся в сторону саиса. Его лицо было совсем близко от Мокки. Были ли виноваты в этом сумерки или усталость, но саису оно показалось совершенно лишенным человеческих красок - серым, словно пепел от сгоревшего костра. - Я сделал тебе так больно? - повторил саис. - Недостаточно больно, чтобы убить меня. Его голос дрожащий от лихорадки был тих, но Мокки отпрянул назад потрясенный. - Урос, зачем ты так... Урос, зачем? - зашептал он умоляюще. Он закрыл лицо руками и повторил : - Зачем ты так, Урос? Когда он поднял голову вновь, он понял, что остался один - Урос пропал. И хотя Мокки показалось, что на скрытой темнотой земле он видит какую-то длинную тень, но был ли это действительно Урос, или он свалился в расщелину? - Этого не может быть - прошептал Мокки. Он хотел потрогать эту нечеткую фигуру у своих ног, но потом вспомнил о том, как не доверяет этот чавандоз, сын Турсена, ему - своему верному саису и глубоко вздохнул. Его голова болела так, что казалось лопнет. Он медленно встал, посмотрел вокруг и не узнал этого места. За несколько мгновений, незаметно и тихо, опустилось ночь и изменила все. От отчаянья Мокки затряс головой. Он ничего больше не понимал и ничему больше не верил. Почему, зачем он был тут? В этом черном, как ночь, колодце, в этой ловушке. - Нет, нет, это невозможно! - громко воскликнул он чтобы заглушить свой собственный страх. Ржание ответила на его голос. Джехол... Джехол звал его, он нуждался в нем. Он его друг, его ребенок - внезапно тьма перестала казаться Мокки ужасной и все стало ясным и осмысленным. Он снова знал, что ему нужно делать. Сначала освободить Джехола от груза и снять с него седло. Это было самое важное. Затем отвести его к воде, накормить, а потом развести огонь и приготовить поесть. Жеребец вновь заржал от радости, когда Мокки взял его за уздечку. - Пойдем, мой брат, пойдем - прошептал саис - Сейчас тебе станет хорошо, пойдем! Но прежде чем он смог сделать хотя бы один шаг, его окликнул резкий голос Уроса, который шел от темной тени на земле: - Конь, останется стоять там, где он стоит сейчас. Возле меня. Мокки застыл. Но потом пришел в себя и ответил: - Но как же я тогда его напою? - Ты привяжешь его здесь на длинную веревку, чтобы ее хватало до воды. - Разве он не потревожит твой сон, если будет так близко от тебя? У тебя жар. - Поверь мне, - ответил Урос и коротко рассмеялся - я буду спать еще более неспокойно, если и мне, и Джехолу, придется оказаться в твоей власти. Мокки совсем не понял, что означали эти слова. Его разум отказывался верить в их чудовищный смысл. - Я все сделаю так, как ты приказываешь - сказал саис. Он снял в Джехола груз, седло и уздечку, и длинной веревкой привязал его к камню, к которому Урос прислонился. Вытащил два толстых одеяла, посуду и продукты. Собрал сухих веток и разжег огонь. Все это он сделал быстро, как и обычно. Но радости от этой работы он не почувствовал. И даже когда посреди холода ночи затрещало пламя огня, и вода над костром завела свою песню, он сидел в его свете, словно окаменев. Тепло костра не прогнало его отчаянья. Урос ел жадно и торопливо. Он опускал пальца в глубокое блюдо с обжигающе горячим рисом, подхватывал рис кусками поджаренной баранины, и проглатывал почти не жуя. Все это время он не спускал с Мокки глаз. И Мокки подумал, не понимая причины: "Он так жадно ест и все смотрит на меня...словно он хочет проглотить не плов, а меня самого." - Я никогда не видел, чтобы ты с ел с таким аппетитом - сказал он ему - Никогда - ответил тот - Мне еще никогда не требовались все мои силы, так как сейчас. - Ты прав, конечно! - воскликнул Мокки, обрадовавшись, что он вновь может разговаривать с Уросом как раньше - Тебе нужно много сил, чтобы бороться со своей болезнью! - А так же с тем, кто может ее использовать себе на пользу - ответил Урос. Он облизнул пальцы, выпил одну за другой три чашки черного чая, а затем согласно обычаю, передал саису остатки еды, половину плова. Мокки съел все до последнего куска, но равнодушно и без желания. Такой бедный человек, как он, просто не имел права отставить блюдо в сторону, тем более если ему предлагали плов из баранины. Урос закрыл глаза. В свете огня его скулы казались еще более резкими. Запах исходящий от его раны, мешался с чистым воздухом гор. "Вонь, словно нога у него совсем сгнила" - подумал Мокки. Еще пару часов тому назад, мысль, что Урос может умереть ввергала его в отчаянье, ужас и страх. Смерть Уроса означала для него конец света. Но сейчас он больше ничего подобного не чувствовал. Будет, что будет - все в руках Аллаха...И вновь, хотел он этого, или нет, его мысли возвращались к сложенному листу бумаги, который Урос держал у себя за пазухой. Не открывая глаз Урос пробормотал : - Я хочу немного поспать. - Спи, не беспокойся ни о чем - ответил Мокки по-привычке. Он лег на землю повернувшись к Уросу и Джехолу спиной, и стал молча наблюдать за игрой пламени. Потихоньку он начал забывать все, и разморенный теплом костра, снова ощутил себя одним целым с ночью, со звездами, что сияли на темном небе, с шумом текущей речной воды, с ее запахом, с травами и кустарниками. Внезапно Джехол громко заржал. Мокки испуганно бросился к нему. Конь дергал веревку так сильно, словно хотел выломать камень за который он был привязан. - Где-то поблизости бродит дикий зверь - сказал Урос. Мокки зашептал: - Он подбирается ближе. Джехол дрожит все сильнее. Но тут, Урос и Мокки услышали странный голос, который шел к ним с другой стороны площадки, оттуда, где тропа шла дальше. Грубый и нежный, резкий и мягкий, ясный и мрачный одновременно, он напевно произнес: - Мир вам, о друзья, которым купол ночи заменяет юрту. И также мир вашему длинногривому спутнику. Не бойтесь! У зверя, что идет со мной, нет ничего дикого, кроме его запаха. Голос приближался. И на светлый полукруг огня упала тень от высокой, худощавой фигуры, которая двигалась спокойным и легким шагом. "Как странно... Эта величавая походка и речь. Так разговаривали поэты прошлых времен. Кто это может быть?" - думал Урос. Женщина вышла из тени и встала в свете костра. Не смотря на все то, что случилось между ними раньше, Мокки и Урос бросились друг к другу. Суеверный страх перед колдовством принудил их к этому. Было совершенно невероятно, чтобы здесь, в этих горах, во тьме ночи, какая-то женщина, - да, женщина! - спокойно шла по своему пути. "Да, но все же - подумал Урос присматриваясь к женщине внимательней - почему она одета в теплый пуштин, юбку и сапоги? И этот мешок в ее руке? Духи не страдают ни от холода, ни от голода. Наверняка это горная ведьма..." Он спросил: - Разве не мужской голос обращался к нам только что? Ответил ему не Мокки, а эта женщина, что продолжала стоять не двигаясь: - Среди моего народа, те кто рождены для пения имеют не один голос, но несколько. - Какого народа? - спросил Урос Женщина ничего не ответила на это, но выкрикнула несколько слов на неизвестном языке. И из темноты появился маленький, крепко сбитый человечек, который опираясь на палку, подошел к ним качающейся походкой. Он остановился и тогда Урос и Мокки поняли, что это была обезьяна, покрытая густой коричневой шерстью. В ту же секунду с Уроса слетел и страх и беспокойство,а также и любопытство. Он понял с кем имеет дело: - Джат - вырвалось у него. Его презрение к ним, казалось было старше чем он сам, и было правильным и естественным. И ему никогда не приходила в голову мысль, что он может им обидеть или задеть этих людей, к которым с древних времен все относились именно так. А что другого заслуживали эти твари, неизвестного происхождения и языка, без родины и пашни, без оружия и очагов? Всегда в дороге, без всякой цели? Все эти лудильщики и предсказатели, все эти бродячие фигляры с дрессированными медведями, собаками и обезьянами? - Да, это одна из них - сказал Мокки. И против воли на широком, добродушном лице саиса, отразилось недоверие. И для него это тоже было совершенно естественно. Никто не хотел иметь с ними дела, с этим бесчестным сбродом. Хотя Мокки встречал джат в степи, и не видел, чтобы они делали что-то плохое, но с детства слышал он что все обвиняли этих вечных бродяг в преступлениях, и ему казалось, что он все видел собственными глазами. Когда они снимались с места и уходили, то в каком-нибудь хозяйстве всегда пропадала пара овец и несколько кур. А иногда, - более худшего преступления нельзя представить - пропадала одна из лошадей. И Мокки привязал Джехола покрепче. Так, на всякий случай... Казалось, что джат не почувствовала того презрения, что исходило от мужчин. Привычка? Притворство? Гордость? Равнодушие? Она не двигаясь смотрела на огонь, который отбрасывал на нее светлые блики. Она была уже не молода. Короткие волосы, выглядывающие из-под круглой меховой шапки, были седы. Но она отличалась очень высоким ростом и почти королевской статью. Ее резкие и четкие черты лица носили отпечаток благородства и гордости свободного человека. Урос больше не удивлялся, что в эту ледяную ночь она путешествует по горам одна, независимая и бесстрашная. Старая женщина дернула свою обезьяну за цепочку и пошла мимо костра. "Она поняла - подумал Урос - Она уходит отсюда" Но он ошибся. Она подошла прямо к ним, бросила мешок на землю, села и протянула руки к огню. Обезьяна последовала ее примеру. В движениях старухи не было ни вызова, ни страха, ни дерзости, ни скромности. Она просто воспользовалась законным и древним правом: правом путешественника на гостеприимство. Уросу понравилось, что она не колеблясь поступила именно так и когда она торжественно произнесла: - Мир тебе, очаг гостеприимных хозяев! Он ответил ей так же : - Добро пожаловать путешественник, который оказал ему честь! И обратился к Мокки: - Быстро вскипяти воду для чая. Подогрей рис и лепешки. - Но я не могу отойти от Джехола - возразил тот - Он все еще дрожит. Не убирая руки от огня джат ответила : - Скажи своему саису, что он может отойти от коня. Я успокою его. - Как ты думаешь это сделать? - спросил Урос - Конь совсем тебя не знает. - Увидишь - ответила джат. И Урос приказал Мокки: - Делай, что она говорит! Мокки убрал руку с шеи Джехола и отошел в сторону. Но лишь на один шаг: этой старухе он все еще не доверял. Джат приложила два пальца к губам и свистнула. Первый свист был короткий и ясный, но без резкости. Словно она хотела сказать: "Послушай меня!". Уши Джехола задвигались и он повернул голову в сторону огня, где сидела джат. Она засвистела снова, но теперь тихо и нежно. Джехол фыркнул. Он больше не дрожал. Медленно покинул его страх и он успокоился. "Иди! Иди сюда!" - говорил нежный призывный свист. Словно какая-то невидимая сила тянула его, и Джехол пошел в сторону этой женщины. Сперва он сделал один шаг, затем еще один... губы джат были закрыты и издавали лишь равномерный, глухой звук, который напоминал тихий шум текущей реки или ручья. Джехол остановился перед ней, склонил свою шею и дотронулся ноздрями до ее щеки. Его грива упала ей на лицо. Обезьянка ревниво подбежала тоже и положила свою голову на другое плечо старухи. Та открыла свой мешок, вытащила оттуда два куска сахару, и протянула обоим животным на ладони. - Вот так - сказала старая женщина - теперь вы друзья. Можно сказать, что вы разделили хлеб и соль. - Ты же ведьма! - закричал Мокки - Как все джаты! Мне всегда об этом говорили...Ведьма! Старуха сделала шаг вперед и на ее спокойном лице появилось недовольство: - Ведьма, ведьма! Так каждый дурак, каждый трусливый ребенок, называет силу и мудрость, которую не в состоянии понять. - Где ты научилась этому искусству? - спросил Урос. Джат положила руку на гриву Джехола, который ласкался к ней, и ответила со спокойной гордостью: - Я Радда, дочь Челдаша. И в России, от Сибири до Украины, не было никого, кто разбирался бы в лошадях, так как он - Челдаш торговец лошадьми, цыган. - Цыган? Что это за племя? - спросил Урос вновь. - Это одно из названий джатов. - сказала Радда - Где-то нас зовут цыганами, а где-то житанами. Но с древности, в любой стране мира, мы говорим на одном языке, который происходит от индийского. Мокки приготовил чай и рис. - Так ты из России? - спросил Урос - Мой отец и мой муж были оттуда - ответила она - Про себя я не могу теперь так сказать. С тех пор, как они умерли во время той большой революции, я ничто иное, как одна из бродячих джатов. - Ты путешествуешь в одиночестве? - Нет - ответила Радда - Моя обезьянка сопровождает меня. - И как давно ты одна? - Кто знает... Я не считаю года. Она опустилась на землю возле трех камней, на которых стоял котелок с едой. Она ела медленно и молчала. Время от времени доставала она из своего мешка, что-то непонятное и давала обезьяне. Никто не произнес ни слова, пока старая джат и ее спутник не закончили свою трапезу. Взглянув на обезьянку джат спросила: - Ты хорошо поел, Сашка? Обезьянка кивнула головой и почесала себе живот. Затем приложила лапу к груди и поклонилась Уросу и Мокки. - Смотри, она благодарит нас, точно! - воскликнул саис и его глаза засияли детской радостью. Он не думал больше ни о чем, только об этом развлечении. Никогда в жизни он ничего подобного не видел. Обезьянка поклонилась снова, еще ниже. И в темноте холодной ночи раздался счастливый смех Мокки, который уже было поверил, что разучился смеяться навсегда. Когда он захлопал в ладоши обезьянка напыжилась от гордости. А ведь она могла показать намного больше! Ее живые глазки забегали. Она смотрела то на палку, которая лежала на земле, то на старую джат. Радда согласно кивнула головой. Обезьянка подняла палку с земли, положила ее себе на левое плечо, выпрямилась, и чеканя шаг прошла шесть шагов вперед, развернулась, потом шесть шагов назад и остановилась перед Мокки, стоя по стойке смирно. - Это же солдат! Я угадал? Это солдат! - закричал Мокки и захлопал в ладоши - Пожалуйста, еще раз! Обезьянка изобразила наездника, а потом и пьяницу - восхищение Мокки не знало границ. - Хватит! - внезапно крикнул Урос. Ему не нравилась это глупое представление, а больше всего его раздражала восторженность Мокки. Повернувшись к старой женщине, он сказал: - Ты зарабатываешь себе на жизнь только с помощью своей обезьяны? Разве ты не можешь делать того, что могут все другие джаты? - Ты спрашиваешь, могу ли я, например, предсказывать будущее? - ответила та. - Например... - Я не предсказываю будущее по линиям руки, или по чайным листьям - сказала Радда - Я смотрю в сердце человека и вижу там то, что скрыто от него самого. - Делай, как ты считаешь нужным - ответил ей Урос. И хотя он был уверен, что ни голос, ни лицо не выдавали его суеверного страха, который преследовал его с самого начала этого важнейшего приключения его жизни, но ему показалось взгляд Радды прошел сквозь него насквозь, когда она подняв глаза над огнем, посмотрела в его сторону. Джат закрыла глаза и тихо проговорила: - Гордость, которую чувствуешь в себе и других - не заменит дружбы. А жестокость и жизненная стойкость - не одно и то же. - Это все? - спросил Урос. Его голос звучал спокойно, но руки дрожали и он почувствовал облегчение, когда вновь посмотрев на него, старая женщина сказала: - Думаю, что для тебя больше никаких предсказаний нет. - А для меня? - спросил Мокки - Что ты можешь предсказать мне, о бабушка такой великолепной обезьянки? Не посмотрев на него и не пошевелившись, джат ответила: - Простодушие не гарантия невиновности. Урос пожал плечами: - Зачем ты разговариваешь с ним? С таким же успехом можешь говорить с моим конем! - Да...Твой конь... - тихо сказала старая джат - Знаешь ли ты, что в своей гриве он несет нити ваших судеб? Урос ничего не ответил, он чувствовал себя уставшим, словно каменным. Но неожиданно Радда начала петь и от ее песни шла такая сила, что Урос наклонился вперед, к этой поющей женщине, стараясь не пропустить ни одного звука. Словно по-волшебству, мелодия пронзила ночь и понеслась к небесам и его созвездиям. Дух одиночества, темнота и огонь оказались связанными этой песней. Никогда еще Урос не слышал ничего подобного. Он не чувствовал больше боли от сломанной ноги. Он оказался далеко-далеко отсюда, на крыльях этой песни он летел к небу, облакам и звездам. Песня оборвалась так же внезапно как и началась и Урос ощутил себя посреди невыносимой пустоты. Он захотел повторить несколько строк, но понял, что Радда пела на совершенно неизвестном ему языке. - Ты пела на русском? - спросил он ее. - Нет, это был язык нашего народа. - ответила она не поднимая взгляда от потухающих углей. - Ты можешь перевести мне слова это песни? Женщина медленно повернулась к нему: - Эта песня похожа на тебя. Песнь всадника. - и задумчиво добавила - Подожди, мне нужно немного времени. Несколько минут было слышно только шум реки. Обезьянка стала почесываться, ее цепочка зазвенела, и тогда старая джат сказала: - В переводе звучит, конечно, не так красиво, как на нашем языке. - Ничего страшного - ответил Урос - Пусть даже так! Почти не раскрывая губ, цыганка начала тихо, почти беззвучно напевать. Но постепенно ее голос становился все сильней, все звонче, словно в нем появилась сила дикого горного потока и ветра. Хей, хей! Горяча и смела моя кровь И степь вокруг бесконечна. А если захочет мой верный конь, то помчится быстрее ветра Я поводья сжимаю в руках. Хей, хей! Скачи и лети, мой любимый друг, Мчись в галопе все дальше и дальше Ночь в степи так темна, Но утренний свет уже ожидает нас. Хей, хей! Мы утро разбудим вместе с тобой Лети прямо в небо, мой добрый конь. Но будь осторожен ты и в полете Своей гривой принцессу луну не задень. Старая джат все еще смотрела на игру пламени. Никто из мужчин не шевелился. - Мать, о мать, откуда ты берешь свою силу? - внезапно воскликнул Мокки. - Заткнись! -грубо оборвал его Урос. Пытаясь вернуть волшебство этой песни он повторил: - Своей гривой, принцессу луну не задень...принцессу луну... Но волшебство было разбито. Он повернулся к Радде и сказал: - Если бы пророк был чавандозом, то это была бы его песня. Благодарю тебя, что ты спела ее мне. - Я сделала это не для тебя, - возразила Радда - а для твоего коня. Мой отец восхищался Джехолом. При последних словах, ее голос зазвучал нежнее и мягче чем раньше. Еще ниже склонилась она над огнем. - Знаешь ли ты другие песни? - спросил Урос. Джат молчала. О да, сотни песен знала она. Все те, которые она выучила еще девочкой, сопровождая отца от ярмарки к ярмарке, от рынка к рынку, через Дон и Днепр, через Волгу и Урал. Все те что пели на устраиваемых им праздниках, когда ему удавалось обхитрить другого торговца лошадьми. Все те, что пелись в дороге, и возле такого же костра, что и сейчас. Позднее, ее муж, известный гитарист, исполнял вместе с ней старые баллады и древние песни... И никто не мог их петь так, как пела она. Девочки и женщины ее племени должны были лишь подпевать в хоре и хлопать в ладоши, а танцовщицы и танцоры двигались под мелодию ее голоса - так было раньше. Но что осталось от всего этого теперь? Тени прошлого нельзя беспокоить, иначе они разрушат ту последнюю силу, что еще остается у человека - силу выжить. Но как все это объяснить этим двум мужчинам? В огонь все воспоминания! Пусть они превратятся в пепел... Ее прошлое лежало теперь у нее под ногами, в этом небольшом дорожном мешке. Старая джат подняла его и перекинула через плечо. - Больше я ни одной не знаю - сказала она. Одним движением, без помощи рук, встала она с земли. "Словно совсем юная девушка" - подумал Урос и понял как же сильно устал он сам. - Благодарю тебя за твое гостеприимство! - сказала ему Радда. - И я тебя, за твой бесценный подарок! - ответил Урос. Мокки смотрел на них ничего не понимая. Его рука, лежащая на голове обезьянки, начала дрожать. Животное мягко сбросила ее и побежала к своей хозяйке. - Мать, о мать! Почему ты хочешь уйти в темноту ночи, вместо того, чтобы остаться здесь, возле гостеприимного огня? - воскликнул Мокки. Джат застегнула свой пуштин и сказала: - Мне нравится идти навстречу рассвету...Как и всаднику в той песне. Она взяла обезьянку за цепочку и добавила: - Да пребудет с вами мир! - Да пребудет мир с тобой! - ответили мужчины. Они провожали ее взглядами, когда она, сопровождаемая своим полу-человеческим спутником, твердым шагом удалялась за пределы освещенного круга.. Когда она полностью вошла в ледяную тьму, Урос подумал : "Горда, смела и свободна, как редко какой человек...И все же лишь женщина... старая женщина." И он прошептал : - Иди, Радда, иди дальше...И мир пусть пребудет с тобой на любом пути, который ты для себя изберешь. Темнота поглотила ее фигуру. Джехол тихо заржал. - Мать! О, мать! - закричал Мокки. Звук ее шагов затих и мужчины поняли, что она на секунду остановилась. - Мать, я прошу тебя - выкрикнул Мокки - скажи нам, что это неправда, будто люди вашего племени крадут лошадей! И ясный голос ответил ему из темноты: - Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего. Урос оперся спиной о скалу, а потом соскользнул на землю. Его опять мучила боль. Тихим, дружелюбным тоном он спросил: - Ты слышал, что она сказала Мокки? Лежа плашмя на земле, в своей лихорадочном бреду он услышал слова - а может быть это доносился до него голос джат, что шептал из темноты? Но будь осторожен ты и в полете Своей гривой принцессу луну не задень. Возле костра, куда он подбросил еще веток, заснул Мокки, свернувшись клубком. Урос слушал его ровное дыхание. Когда он понял, что саис крепко и глубоко заснул, то тихо развязал узлы на веревке, которой был привязан Джехол за выступ скалы, и потянул ее на себя. Когда конь подошел к нему близко, он ударил его плеткой по ноздрям и выпустил веревку из рук. Джехол в бешенстве встал на дыбы, сделал резкий скачок и умчался во тьму, в сторону реки. - Что такое? - пробормотал Мокки, который проснулся сразу и Урос не успел его даже окликнуть. - Лошадь убежала - сказал Урос. - Куда? - Туда. - Я приведу ее назад, не волнуйся - сказал Мокки. Он уже побежал, когда Урос окликнул его дрожащим голосом: - Именем Пророка, Мокки, вернись назад! Саис повиновался и Урос сказал ему: - Поклянись Кораном, что ты не ускачешь отсюда верхом на Джехоле, и не оставишь меня умирать здесь. Ответом Мокки, был лишь жалобный стон. - Поклянись мне! - приказал Урос - Кораном! - Да, да, клянусь Кораном! - выкрикнул Мокки, только чтобы не слышать больше этот голос... Джехол не убежал далеко, по первому же зову он вернулся назад. - Он испугался обезьяны и верно, так сильно дергал веревку, что все узлы развязались - говорил Урос пока Мокки привязывал коня вновь. - Наверняка...точно...- бормотал Мокки. Он почти не понимал, что он говорит. Он думал лишь о том, с какой нежностью прижался к нему Джехол, когда он позвал его из темноты. А еще, ему казалось, что голос джат шептал ему в ухо: "Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего..." И Мокки лег в темноте, далеко от Уроса и от костра, на холодную землю, повторяя вновь и вновь с отчаяньем и страхом: - Мать, о мать, почему я так одинок? Только услышав это, Урос заснул. Уже загорался рассвет. Костер почти погас, лишь пара сучковатых веток еще слабо горела. Ледяной холод разбудил обоих мужчин. Урос лежал окоченевший и неподвижный. Мокки быстро развел огонь вновь и приготовил чай. Он выпил его так быстро, что обжег себе язык. Тепло огня и горячий напиток дали ему новые силы. Он наполнил чашку для Уроса, который все еще не шевелился и лежал словно каменная статуя. В свете костра его лицо, обрамленное короткой бородой, казалось совершенно восковым. "Он умер!" - понял Мокки. И его рука, словно сама по себе потянулась к Уросу за пазуху, туда, где он хранил ту сложенную вдвое, бумагу. - Ты слишком торопишься, - неожиданно произнес Урос не открывая глаз - Дай мне чаю. Мокки пришлось приподнять ему голову, чтобы тот смог пить. - Еще! - приказал Урос - Покрепче и больше сахара. Потом он смог сам, без помощи саиса, подняться и прислониться к скале. - Почему ты не позволил мне замерзнуть? - спросил он саиса. - Один правоверный не должен оставлять другого умирать - ответил ему Мокки поджав губы. - Что ж, понимаю. - сказал Урос. Мокки принес кувшин с водой и Урос умылся. Вода была ледяной. Боль в его ноге вновь начала напоминать о себе. - Вправь мне перелом - сказал он Мокки Саис размотал, клейкую от сукровицы, ткань. Нога выглядела ужасно, гноящаяся, воспаленная рана была темно-фиолетового, почти черного, цвета. Острые обломки костей проткнули кожу в нескольких местах. Мокки покачал головой: - Это будет очень больно. Даже быку я не стал бы этого делать. - Давай же! - буркнул Урос. Саис обхватил ногу выше и ниже места перелома и одним сильным движениям свел куски костей вместе. Урос не издал ни звука, только кровь прихлынула к его лицу. - Пока пусть лежит так - сказал Мокки Он взял пустой мешок из-под риса, и половину его длинны намотал поверх раны, а другую сторону мешковины порвал на узкие лоскуты, которые он завязал узлами, так крепко, как мог. - Чтобы гной вышел наружу. - пояснил Мокки и затянул ткань еще туже. Найдя две ветки он выстругал из них ровные палки и привязал их по обеим сторонам повязки, которая уже стала такой же грязной и липкой, как и прежняя. Потом он оседлал Джехола, собрал одеяла и посуду. Когда все было готово, он подошел к Уросу вновь и спросил: - Помочь тебе сесть в седло? Но Урос, все еще сидящий на земле возле скалы, ответил : - Ты что, стал таким же безбожником, как обезьяна джат? Смотри туда! Мокки повернулся к востоку и в ту же секунду опустился на колени. Солнце взошло и его свет горел пламенем на пиках скал: пришло время первой молитвы. Мокки вспомнил, с каким воодушевлением молился он у стен караван-сарая прошлым утром. Сегодня же свет солнца казался ему ледяным, далеким и равнодушным. Он быстро пробормотал про себя слова молитвы и покончив с этой рутиной, обернулся к Уросу. Склонившись вперед, со скрещенными на груди руками, тот словно преобразился. "Он все еще молится - подумал саис - И с каким благоговением!" Никогда еще Урос не взывал к Аллаху с таким пылом. Ни перед бузкаши, ни даже перед шахским бузкаши. Та игра, которую он затеял и которая сейчас начиналась, была несравнимо важнее и заходила намного дальше. Солнце уже стояло высоко в небе, а Урос все возносил молитвы Всевышнему. ГОЛОСА НОЧИ Этим днем путешественникам стало ясно, насколько жестоки и беспощадны могут быть горы к тому, кто был для них чужаком. Камни, которые внезапно катились им под ноги,...такие узкие тропы, что по ним едва мог пройти человек, не то что лошадь,...глубокие пропасти за поворотами дороги,... и ни одного надежного, прямого, ровного пути. Взгляду не хватало простора. Только каменные стены скал, или обрывы видели они. Допустить одну маленькую ошибку, споткнуться или одно неосторожное движение, неверный шаг - и смерть уже ждала их. Страх быстро закрался в душу Мокки и уже не отпускал. Все теперь зависело от него. Он должен был искать дорогу в этой каменной пустыне, протискиваясь между камнями и кусками скал, затем осторожно проводить Джехола то по поднимающейся ввысь, то опускающейся тропе, а если он видел, что этот путь вел в одну из пещер, то вынужден был разворачиваться и искать дорогу вновь. И при каждом шаге, что он делал, ему приходилось держаться то за край скалы, то за края обрыва. В конце концов, он был простой пастух из степи. Его чутье, нервы, мускулы и глаза не были созданы для горных переходов. И он должен был заставлять коня идти вперед, чьей родиной, увы, тоже были не горы. Сначала, если он видел впереди какое-то препятствие, провал или обрыв, и идти в ту сторону казалось ему опасным, он пытался спрашивать совета у Уроса. Но тот ни разу ему не ответил. Все свои силы сейчас он тратил на то, чтобы держаться в седле, борясь с усталостью, болью и лихорадкой. Ничто больше не имело для него значения. Его лицо было непроницаемо, а взгляд лишен выражения. И Мокки перестал к нему обращаться за помощью и ободрением. Чувство, что он оказался один в этих страшных горах, подстегнуло его страх. И из страха выросла ненависть. "Это ты! Ты этого хотел, безумец! Ты заставил меня и Джехола идти по этому пути! - думал Мокки - А теперь тебе наплевать, что нам страшно. Да будь ты проклят, ты один во всем виноват!" Проходили часы...Они шли все дальше через этот лабиринт из скал, обрывов и ущелий. Им пришлось пройти сквозь темный грот, столь длинный, что казалось они никогда не дойдут до конца, и в нем они слышали шепот прикрепившихся к стенам горных духов. А потом начался такой крутой подъем, что им пришлось освободить Джехола от его груза, и тут же все - одеяла, одежду, еду и посуду - сбросил в пропасть неожиданный порыв ледяного ветра. Небольшой выступ скалы, до которого они дошли с наступлением сумерек, и с которого далеко внизу, можно было разглядеть долину, - был так узок, что Мокки закрыл глаза, чтобы избавиться от головокружения. За все время этого опасного пути, ни Мокки, ни Урос, ни Джехол не чувствовали ни голода, ни жажды. Но теперь, когда они вышли на надежную тропу, только одно желание испытывали они - пить! Джехол мог найти воду, благодаря своему чутью. И Урос предоставил ему право идти куда он захочет. Тот наклонил голову и заржал. Сперва он шел медленно, ноздри его вздрагивали, казалось он не может решиться. Урос и Мокки терпеливо ждали. Он остановился еще раз, коротко заржал и помчался галопом вперед. Каждый его прыжок отзывался болью в теле чавандоза, и Мокки собрав последние силы, побежал за ними. До их слуха донеслось тихое журчание воды, которое становилось все громче, пока не превратилось сначала в ясный шум, а потом в грохотание. Они подъехали к большому водопаду, который вырывался из глубины скал. Солнце играло в его водяных брызгах. Мокки и Джехол наклонились и жадно начали пить холодную воду. Тут же по спине саиса ударила плетка и еще один удар пришелся ему по уху. Тот повернулся - над ним - свесившись из седла - склонился Урос. В руке он гневно сжимал плеть, кожа его лица была серой, а губы бескровными. И Мокки, скорее из-за страха перед этим нечеловеческим лицом, чем перед плеткой, быстро вытащил из-за пояса небольшой бурдюк, наполнил его водой и передал Уросу. Тот пил не торопясь, глоток за глотком. Ветер становился холоднее. По травам , кустам и деревьям пронесся шорох, возвещающий приближение ночи. Над голыми пиками гор, закружили орлы, расправив свои быстрые крылья. Мокки проводил взглядом хищных птиц, возвращающихся к своим гнездам, и подумал о том, что им, Уросу и ему, придется провести всю ночь до рассвета, в этих высоких горах. Всю ночь с ее тьмой и холодом, не имея ни еды, ни одеял, которые поглотила пропасть. Ничто не защитит их теперь от ледяного ночного ветра.. - Что ты будешь делать, если я замерзну? - неожиданно задал ему вопрос Урос. - Ничего - ответил Мокки. - Потому что ты так сильно меня ненавидишь, или потому что хочешь получить лошадь? - Из-за обеих причин - процедил Мокки сквозь зубы. На одну секунду на лице Уроса отразилось удовлетворение. Он заставил Мокки чувствовать именно то, что ему было нужно. - Хорошо, мы отправляемся дальше. Боль в его ноге почти лишала его способности ясно мыслить. Ткань на ране, ослабла и размоталась, а палки, которые должны были фиксировать перелом, он давно потерял. Температура начала накатывать на него огненными волнами. Яд от гниющей раны, кровь разнесла по всем венам его тела. Перед глазами у него все закружилось, кусты, скалы,- небо с первыми звездами обрушилось на него - и он потерял сознание. Что вновь привело его в чувство? Неровный шаг лошади? Или это случилось из-того, что ко всем запахам, которые он, обострившимся от лихорадки чувством, воспринимал сейчас так четко - к запаху воды, листьев, древесной коры, камней - примешался еще один, чужой запах. Запах дыма, людей, огня, и тепла? Этот запах он чувствовал все сильней. Урос открыл глаза. - Где юрта? - О какой юрте ты говоришь? - удивился Мокки. - От которой идет дым, дурак! - ответил Урос. - Дым...- повторил Мокки недоверчиво - Какой дым? Ты бредишь... Но в этот же момент, он почувствовал его тоже - запах кипящего бараньего жира и горящего дерева. Мокки дернул Джехола за уздечку. - Торопись!...- крикнул ему Урос - Быстрее! Перед его глазами вставали картины, одна прекраснее другой. Большой костер после ледяной и безлюдной ночи. Поблескивающий медный самовар...стена...защищающая от непогоды крыша... на полу ковры, разноцветные одеяла и подушки,...чапаны...и плетки...и спокойные, дружелюбные лица, которым можно доверять... Он видел перед собой картину степной юрты, в которой рос ребенком. Юрту из камыша и войлока, под круглой заостренной крышей.В своем лихорадочном видении он почти не различал места и времени, и казалось ему, что не он направляет Джехола к юрте, а его самого ведут к ней держа за руку, как когда-то вела мать. - Мы пришли! - закричал Мокки - Пришли! Урос открыл глаза, закрыл их опять, а затем открыл снова. Напрасно. Прекрасная картина исчезла, колдовская мечта разрушилась. Вместо нее осталась реальность: жалкий очаг, и натянутая на толстые ветки грязная, коричневая материя, которая создавала иллюзию палатки. Дополняли картину несколько нищих, оборванных фигур. Высокий, худой мужчина и его невероятно толстая жена, подошли к ним и низко поклонились. - Добро пожаловать! Какая честь для нашей палатки, что вы решили остановится здесь. Их униженное поведение и голоса вызвали у Уроса отвращение. Нет, не благородных всадников степей встретил он, а людей еще более отвратительных, чем даже джаты. Это были низкие кочевники-бродяги, которые жили за счет воровства и попрошайничества, или же нанимались за несколько афгани на работу к крестьянам или беям, - и исчезали через пару недель. Но причиной такого презрения к ним была не бедность, - нет: того кто и в бедности сохраняет достоинство, люди уважают. Но у этих людей постоянный страх перед нищетой разрушил всякую добродетель. Не было никакой низости, на которую они бы не пошли, лишь заплати им звонкой монетой. Толстуха и ее муж, который своими длинными конечностями напоминал паука, уставились на Джехола. И чем более они понимали на какой великолепной лошади сидит Урос, тем сильнее сгибались их спины. - Окажи нам честь, о благородный всадник! Самгулу, хозяину этого дома, и мне Ульчан, его жене, проведи эту ночь под нашей крышей! - воскликнула женщина, и голос ее дрожал от нетерпения и жадности до денег. Ее муж, добавил тихо, почти неслышно: - Ульчан говорит верно. Супружеская пара кочевников взяла Джехола за уздечку и повела его к своей палатке. Возле нее собралась большая толпа - мужчины, женщины и дети - все бросились к ним пытаясь оказать им достойный прием. Одни кланялись им до земли, другие падали перед ними на колени, в то время как другие целовали руки Уроса и его сапоги. - Назад... уйдите прочь...сядьте вон там! - закричала на них Ульчан. И все они тут же торопливо исчезли в палатке, где расселись рядами на земле. Урос рассматривал их. Не грязное перепачканное жиром тряпье, не их возраст и не их уродство отвращало его, но их лебезение перед всеми, их хитрость, лживость, продажность и бесчестность. Даже в милых улыбках детей сквозило притворство. "Похоже они тут прямо такими и рождаются. Сразу готовыми на любую подлость" - подумал Урос. В палатке, сквозь щели которой проникал холодный ночной ветер, на покрытой рванью земле, сидели четверо стариков и пятеро молодых женщин, которые смотрели на Уроса умоляющими, униженными взглядами. "Рабские души" - отвернулся Урос и вспомнил о своем видении...юрта...степные наездники...И ему стало так плохо, что сознание вновь начало покидать его. - Господин, господин - затараторила Ульчан - Обопритесь о мое плечо, чтобы сойти с лошади. Присоединяйтесь к нам. Ее льстивый голос так взбесил Уроса, словно она говорила что-то оскорбительное. Он глянул на ее густо накрашенное лицо и подведенные сурьмой глаза, и отвращение которое поднялось в нем, дало ему силы твердо ответить: - Я буду спать снаружи. Мой саис обо всем позаботится, а вам хорошо заплатят. Он объехал вокруг палатки и встал позади нее, возле наспех сооруженного загона, где стояла пара ослов. Появился Мокки, держа в руке факел из соломы, пропитанной бараньим жиром. Его слабый свет отбрасывал блики на глыбы камней вокруг. - Земля слишком холодная, тебе нельзя еще спускаться с седла. - сказал саис - Скоро нам принесут все необходимое. Ульчан только что говорила об этом. Две женщины принесли им рваные чапаны, пуштины, одеяла и ковры. Все пошитое из лохмотьев. Ульчан сопровождала их. - Я забрала у моих соплеменников все, до последней нитки, даже их одежду - торжественно провозгласила она - И они счастливы, что могут услужить вам этим. Брошенное друг на друга рванье, образовало довольно теплую постель. Женщины принесли им веток и горшок горящих углей, которые они сгребли от основного костра. Скоро перед Уросом пылало высокое и сильное пламя, которое почти обжигало ему лицо. Рядом с ним стоял чайник с горячим чаем и блюдо с пловом. - Да пребудет с тобою мир - сказала Ульчан, и на короткое мгновение ее голос зазвучал почти самоуверенно и гордо. Но тут же она добавила: - Только лишь потому, что ты так приказал, о господин, и ты сам этого хочешь, - я сказала твоему саису сколько вы должны заплатить. Урос вытащил из своего пояса пачку купюр. Ульчан схватила ее испачканными в жире руками, наспех пересчитала, чтобы удостовериться, как много ей дали, и довольно улыбаясь, исчезла вместе с другими женщинами. Урос начал пить крепкий, черный чай, который обжигал ему язык. Мокки жадно набросился на еду. Оба молчали. Джехол, которого саис привязал возле Уроса, тихонько заржал; кочевники не могли дать ему никакого корма. Мокки погладил его гриву. Во время кантара лошади предназначенные для бузкаши должны были голодать несколько дней, а бывало и неделю. Но это происходило при летней жаре и палящем солнце...И обняв шею Джехола Мокки затосковал по степи. Тяжесть одеял давила Уросу на сломанную ногу. Боль становилась все сильнее. Он хотел было кликнуть саиса, но тут перед ним склонилась чья-то фигура. От увидел тонкий профиль женщины, обрамленный длинными перекрученными косами. Мысль что женщина, да еще подобного рода, видит его лежащего без сил и слабого, была ему невыносима. Он оттолкнул ее назад и грубо спросил: - Ты кто такая? Что тебе здесь надо? - Меня зовут Серех - сказала женщина - Я принесла вам дрова, одеяла и еду. Ее голос был очень тихий, но все слова она произносила ясно, видимо привыкнув к такому секретному шепоту. - Мне ничего не нужно! - ответил Урос. Мокки подошел к ним и Урос добавил: - У меня есть мой саис. - Он не может вылечить твою ногу - возразила Серех - А я умею лечить травами и делать лекарственные мази, настои и припарки. Меня научила этому моя мать. - Так тебя послала сюда Ульчан,чтобы получить от меня еще больше денег? - спросил Урос презрительно. - Я клянусь тебе, Ульчан даже не подозревает, что я ушла из палатки.- возразила Серех - Я ждала пока все уснут и вышла незаметно. Она говорила все тише, но в ее голосе слышалась решительность. - Понятно - сказал Урос- Ты хочешь заработать денег тайно от всех, только для себя. - Даже если ты мне их предложишь, я их не возьму - упрямо зашептала Серех - Я пришла только для того ... - она опустилась на колени. Ее косы коснулись руки саиса, который стоял рядом. - ... чтобы сменить повязку на твоей ноге, господин. Он ничего не успел ответить, как ее рука сдернула грязную ткань с его раны и Урос вздрогнул от внезапной боли. Серех обернулась назад, чтобы сказать пару слов саису, и вновь ее волосы коснулись его руки. - Принеси мне таз с горячей водой, большой саис. - попросила она. В ее глазах плясали блики костра, и Мокки смотря в них, почувствовал странное головокружение. Только когда она отвернулась, он понял, что именно она попросила его сделать. Чайник был пуст, на его дне лежал слой чаинок. Она вынула их, смяла и сделала небольшой шар. - Так, большой саис - сказала она - теперь возьми факел и подойди ближе. Когда неверный свет факела упал на рану, Серех наклонилась вперед, чтобы осмотреть ее. - Сейчас самое время - пробормотала она - Самое время. Чайными листьями она начала чистить рану. Ее руки двигались уверенно и легко, но Урос несколько раз дернулся от боли. Серех вновь наклонилась к нему и спросила: - Тебе очень больно, господин? Урос чуть приподнялся и оперевшись на локоть, посмотрел на нее. Его темные, блестящие от лихорадки глаза, смотрели на нее с выражением, которое было ей незнакомо. В том мире, который она знала, были страх, зависть, унижение, хитрость, а чаще всего - злоба. Но не высокомерие. - Как ты смеешь спрашивать меня? - бросил ей Урос. В его словах было такое презрение, а на серых, плотно сжатых губах такое выражение гадливости, что у кочевницы зародилось еще одно, столь же неизвестное ей до этого момента, чувство, - что ее унизили. Обиду и удары она знала и привыкла к ним давно. Но это чувство, что вызвал у нее Урос было намного невыносимее. И внезапно она возненавидела Уроса так, как никого в своей жизни. Но ее руки продолжали все так же аккуратно и бережно чистить его рану. Боль в ноге потихоньку проходила. Когда рана была вычищена от гноя, Серех взяла один из многих, висевших у нее на поясе, небольших мешочков. Каждый из них был помечен каким-нибудь знаком. Серех открыла тот, на котором был вышит маленький синий кружок. В нем оказалась темная масса, которая пахла перетертой и сгнившей корой. Урос не шевелился. Он смотрел в небо над ним, на первые звезды. А женщина...Что она значит? Ничего. - Мне больше не нужен факел, большой саис. - прошептала Серех. Свет погас и Уроса поглотила тьма. Приятная усталость охватила его, он почувствовал себя свободным от всего. Больше не было боли, более того, он не чувствовал ногу вообще. "Травы Серех - понял Урос - Значит она не солгала." Он посмотрел на эту женщину. Пламя костра освещало ее лицо, которое еще не было помечено ни солнцем, ни пылью, ни возрастом, ни усталостью. Высокие, четкие скулы, большие, карие глаза, длинные ресницы и очень смуглая кожа. "В ее чертах смешались все расы - подумал Урос - узбеки, пуштуны, индусы...Ничего удивительного. У этого племени, отец продает свою дочь или жену за пару афгани любому, кто пожелает." Урос удовлетворенно хмыкнул. Так много гнусного было у этого племени, что это освобождало его от любого долга благодарности. "Нет, несколько афгани будет достаточно для этой девки - думал Урос - Ничего другого они и сами не признают." Эта мысль была последней, перед тем как он заснул испытывая счастье, что боль его наконец покинула. Серех вздохнула и опустила руки. Урос больше не шевелился, а Мокки все еще стоял позади нее. Внезапно она прислонилась головой к его коленям и обхватила их руками. Мокки вздрогнул. Словно издалека услышал он ее шепот: - Ему больше ничего не надо. Он спит. Легко, словно кошка, вскочила она на ноги и развернулась. Она была так мала, что ее лоб едва доходил ему до груди. Сердце Мокки застучало быстро и глухо. - Иди ко мне, - сказала Серех - Мне холодно. Она обошла костер и остановилась на другой стороне. И Мокки последовал за ней. Сквозь сон Урос слышал потрескивание дров в костре, шелест ветра в ветвях и журчание реки, что доносилось издалека. Смутные звуки земли на которой он лежал, и темноты которая его окружала. Но какой-то шум, который становился все громче и перекрывал остальные, - внезапно разбудил его. Нехотя вынырнул он из глубины своего лихорадочного, бессознательного сна. Звук повторился: частое, горячее дыхание и долгий, жалобный стон. "Мокки и Серех" - понял Урос. Они были ему безразличны. Молодой, крепкий парень и похотливая бабенка. Ну, что ж... Когда обстоятельства складывались таким образом, он и сам был не против. Одно мгновение Урос подумал о тех девушках, которые по первому же намеку торопились к нему в юрту. Хотя у него их было не так уж много, и он их почти не помнил. Но всегда происходило одно и то же: неожиданный привал - какой-то грязный дом - темнота - короткая вспышка удовлетворенных чувств - отвращение до - после - и во время этого постыдного акта. Ему вспомнилось почти забытое лицо его жены - она умерла от холеры на первом году их совместной жизни, когда была беременна. "Я тогда еще подумал, что это плохое предзнаменование...но я ошибался...в том же году я выиграл в Мазари мое первое большое бузкаши." Послышался громкий и долгий вздох. Затем все стихло. Урос забыл о Мокки...забыл о Серех. Молчаливая темнота опять окутала его. Лишь ветер тихо шуршал сухими ветвями и баюкал его...баюкал... Он почти заснул, но тут его позвал из сна другой голос. Нежный, простой шепот...голос женщины. Он зазвучал рядом. И столько детской невинности было в нем, и такое чистое счастье, что Урос прислушался к нему, как завороженн