и. Фукс раскопал какие-то приспособления и начал отливать сальные свечи. Бабушка достала фигурные формочки для теста и напекла имбирных человечков и петушков, а мы украсили их жженым сахаром и корицей. За день до рождества Джейк упаковал все, что мы посылали Шимердам, в седельные мешки и на сером дедушкином мерине поехал к соседям. Когда он у крыльца садился на лошадь, я заметил у него за поясом топорик, поймал многозначительный взгляд, который он бросил бабушке, и догадался, что мне готовится какой-то сюрприз. После обеда я не отходил от окна гостиной и пристально вглядывался в даль. Наконец на западном холме, у полузанесенного снегом кукурузного поля, над которым медленно разливался красноватый отблеск солнца, пытавшегося пробиться сквозь тучи, я различил темное движущееся пятно. Я надел шапку и помчался навстречу Джейку. Добежав до пруда, я увидел, что через луку седла у него перекинут маленький кедр. В Виргинии Джейк всегда помогал моему отцу выбирать для меня елки к рождеству и, видно, не забыл, как я им радовался. Пока мы устанавливали холодное, пахнущее свежестью деревце в углу гостиной, наступил сочельник. После ужина мы все собрались у кедра, и даже дедушка, читавший за столом газету, нет-нет да поглядывал на нас с добродушным любопытством. Кедр был высотой футов пять и очень стройный. Мы повесили на него имбирных зверушек, цепи из кукурузных зерен и прикрепили к ветвям свечки, которые Фукс вставил в картонные подсвечники. Но самые замечательные рождественские украшения оказались там, где никто не ожидал, - в ковбойском сундуке Отто. Раньше я никогда не видел в этом сундуке ничего, кроме старых сапог, шпор, пистолетов и таких завлекательных вещей, как патроны, вакса да желтые кожаные ремни. И вдруг Отто достал из-под подкладки целую коллекцию ярко раскрашенных бумажных фигурок: ростом они были в несколько дюймов и такие плотные, что могли стоять, ни на что не опираясь. Отто получал их каждый год от своей старушки матери из Австрии. Тут было истекающее кровью сердце в пене бумажных кружев, и волхвы в роскошных одеждах, и бык, и осел, и пастухи, был тут и младенец Христос в яслях, и поющие ангелы, и даже верблюды и леопарды, сдерживаемые черными рабами волхвов. Наш кедр сразу превратился в сказочное говорящее дерево - на его ветках, как птицы, примостились предания и легенды. Бабушка сказала, что таким она представляет себе древо познания. Вместо снега мы положили к его подножию хлопья ваты, а карманное зеркальце Джейка изображало замерзшее озеро. Как сейчас вижу Отто и Джейка, склонившихся над столом в свете лампы: лицо Джейка слеплено грубо, будто кто-то начал работу над ним и не закончил; у Отто не хватает половинки уха, а верхняя губа под закрученными усами из-за страшного шрама как бы искривилась в свирепой усмешке. Вспоминая их, я думаю, до чего же они были беззащитны, ведь именно грубоватость и неуравновешенность делали Отто и Джейка особенно уязвимыми. Они не научились вести себя так, чтобы не выдавать своих чувств и держать людей на расстоянии. Кроме крепких кулаков, им нечем было обороняться от жизни. И вот Отто уже стал закоснелым бродягой-поденщиком, из тех, кто никогда не обзаведется семьей. А он так любил детей! 12 На рождество, когда я утром спустился в кухню, мужчины как раз возвращались со двора: лошадям и свиньям завтрак всегда подавали раньше, чем нам. Джейк и Отто крикнули мне: "Веселого рождества!" - и подмигнули друг дружке, заметив на плите вафельницу. Дед спустился вниз в белой рубашке и воскресном сюртуке. В то утро молились мы дольше обычного. Дедушка читал главы из Евангелия от Матфея о рождении Христа, и нам представлялось, будто все это случилось где-то поблизости и совсем недавно. Дед поблагодарил господа за первое рождество и за все, что оно принесло людям. Поблагодарил бога за пищу и наше благополучие, а потом помолился за бедных и страждущих в больших городах, где жить куда трудней, чем здесь, у нас. Дедушкины молитвы всегда были очень интересные. Он умел подбирать простые и трогательные слова. И оттого, что вообще он говорил мало, слова его отличались особой силой, они не успевали наскучить от слишком частого повторения. В его молитвах отражалось то, о чем он думал в это время, и часто только по ним мы догадывались, как он к чему-то относится и что у него на душе. Пока мы ели колбасу и вафли, Джейк рассказывал, как обрадовались Шимерды нашим подаркам, даже Амброш расчувствовался и сходил с ним к ручью за кедром. Стоял мягкий пасмурный день, по небу ползли тяжелые тучи, время от времени поднимался ветер и сыпал снег. В конюшне дел всегда хватало даже по праздникам, и мужчины были заняты до самого обеда. Потом мы с Джейком играли в домино, а Отто долго корпел над письмом к матери. Он говорил, что, куда бы его ни занесло, на рождество он всегда отправляет ей письмо, пусть перед этим писал совсем недавно. Несколько часов он просидел в столовой. Попишет немного, а потом сидит неподвижно - перо зажато в кулаке, глаза прикованы к узору на клеенке. Ему так редко приходилось говорить и писать на родном языке, что теперь он с трудом подбирал немецкие слова. Около четырех часов к нам пришел гость - мистер Шимерда в кроличьей шапке, с кроличьим воротником и в новых рукавицах, которые связала ему жена. Он хотел поблагодарить нас за подарки и за то, что бабушка делала для его семьи. Джейк и Отто тоже поднялись в гостиную из кухни, и, сидя у печки, мы все любовались быстро наступающими зимними сумерками, наслаждались теплом и уютом дедушкиного дома. Мистер Шимерда, казалось, целиком отдался этому чувству. Наверно, в своей тесной, неприбранной лачуге бедняга стал понемногу привыкать к мысли, что нигде на земле нет больше порядка и покоя, разве только на его далекой родине. Он сидел тихо, не шевелясь, прислонившись головой к спинке деревянного кресла-качалки, руки покоились на подлокотниках. Лицо его было усталым и довольным, как у больных, когда им полегчает. Бабушка настояла, чтоб он выпил стаканчик виргинского яблочного бренди, ведь он проделал такой путь по морозу; и когда на щеках мистера Шимерды выступил слабый румянец, они засветились, как прозрачная раковина. Он больше молчал и изредка улыбался, но мы чувствовали, что он упивается отдыхом. Стемнело, и я спросил, можно ли зажечь свечи на елке, пока не внесли лампу. Острые желтые язычки пламени взвились над свечками, и на фоне зелени выступили присланные из Австрии цветные украшения, каждое исполненное особого смысла. Мистер Шимерда поднялся с кресла, перекрестился и, склонив голову, тихо встал перед деревом на колени. В этом положении его длинная фигура сделалась похожа на букву "S". Я заметил, как бабушка с опаской покосилась на деда. Он был довольно суров, когда дело касалось религии, и иногда своими высказываниями обижал других. Только что наш кедр был обыкновенной рождественской елкой, но сейчас, с теплящимися на нем свечами, с картинками из Писания, да еще когда перед ним застыла коленопреклоненная фигура... Однако дедушка только поднял пальцы ко лбу и склонил седую голову, сразу придав происходящему протестантскую умеренность. Мы пригласили нашего гостя поужинать с нами. Впрочем, долго уговаривать его не пришлось. За столом я заметил, с каким удовольствием он смотрит на нас, и подумал, что наши лица для него - словно открытая книга. Когда его проницательные глаза остановились на мне, у меня возникло такое чувство, будто он ясно видит все мое будущее, весь путь, который мне предстоит пройти. В девять часов мистер Шимерда взял один из наших фонарей, надел пальто и пристегнул кроличий воротник. Стоя в нашей маленькой прихожей с меховой шапкой под мышкой и с фонарем, он попрощался со всеми за руку. Когда дошла очередь до бабушки, он, как всегда, склонился над ее рукой и медленно выговорил: "Добрый жен-щи-на!" Потом перекрестил меня, надел шапку и шагнул в темноту. Мы вернулись в гостиную, и дед, испытующе посмотрев на меня, тихо сказал: - Все молитвы хороши, если люди хорошие. 13 На следующей после рождества неделе началась оттепель, и к Новому году все вокруг нашего дома расползлось в серую кашу, а по изрытому водой склону между мельницей и конюшней побежали грязные ручьи. Вдоль дороги проглянули полоски мягкой черной земли. Я снова взялся за свои обязанности - носил в дом воду, дрова и растопку, а то часами пропадал в амбаре, где Джейк лущил кукурузу на ручной машине. Как-то утром, воспользовавшись потеплением, к нам в гости на одной из своих жалких кляч приехали Антония с матерью. Миссис Шимерда попала к нам впервые, она обежала весь дом, рассматривая ковры, занавеси, мебель, и при этом все время говорила что-то дочери с завистливым и обиженным видом. В кухне она схватила с плиты котелок и объявила: - У вас много, у Шимердов нет. По-моему, бабушка поступила малодушно, отдав ей этот котелок. После обеда, помогая мыть посуду, миссис Шимерда тряхнула головой и сказала: - Сколько у вас для варки, у меня бы столько, я бы еще лучше варила! Самодовольная, хвастливая старуха! Даже беды, выпавшие на ее долю, не смогли ее утихомирить. Я до того разозлился, что мне и Антония сразу стала неприятна, поэтому я без всякого сочувствия выслушал ее рассказ о том, что старому мистеру Шимерде не по себе. - Папа грустный по родине. Вид плохой. На скрипке не играет. Дома все играл - на танцах играл, на свадьбах. Здесь - нет. Я прошу играть, трясет головой: нет. Другой раз вынет скрипку из коробки, гладит струны вот так, но не играет никогда. Ему не нравится ваша страна. - Раз не нравится, нечего было сюда ехать, - сурово отрезал я, - мы никого не заставляли. - Папа не хотел ехать, нет! - вспыхнула Антония. - Маменька заставила. Все дни она говорила: "Америка большая, денег много, земли много - хватит нашим сыновьям, много женихов нашим дочкам". А папа - он плакал, не хотел ехать от своих друзей, с кем играл на скрипке. Одного друга больше всех любил, тот играл на такой длинной трубе, - она изобразила руками тромбон, - они в школе вместе учились, совсем маленькие дружили. Но мама хотела, чтоб Амброш был богатый, имел много-много скота. - Твоя мама, - сердито огрызнулся я, - хочет все, что видит у других! - Но твой дедушка богатый, - набросилась Тони на меня. - Почему не поможет папе? Амброш скоро тоже будет богатый, тогда отдаст. Он очень умный. Мама из-за Амброша сюда приехала. Амброш считался в их семье важной персоной. Миссис Шимерда и Антония постоянно на него ссылались, хотя с ними он держался грубо, а отца презирал. Амброш с матерью все поворачивали по-своему. И хотя Антония никого так не любила, как отца, старшему брату она не противоречила. Проводив взглядом Антонию и миссис Шимерду, скрывшихся за холмом и увозивших на своей убогой лошаденке наш котелок, я повернулся к бабушке, которая опять взялась за штопку, и сказал, что надеюсь, эта противная старуха, всюду сующая свой нос, к нам больше не приедет. Бабушка хмыкнула, поддев блестящей иглой края большой дыры на носке Отто. - Вовсе она не старуха, Джимми, хоть тебе-то, конечно, кажется старой. Я тоже не стану печалиться, если она к нам больше не заедет. Только, видишь ли, никто не знает, что с ним сделает нищета. У любой женщины глаза станут завидущие, если бедствуют ее дети. А теперь прочти-ка мне главу из Евангелия. Забудем этих чехов. Мягкая сырая погода продержалась три недели. Мужчины едва успевали лущить кукурузу для скота, животные разом пожирали все, что им давали, и мы надеялись, что сможем продать их уже ранней весной. Однажды утром два больших быка - Гладстон и Брайхам Янг - решили, что наступила весна, и начали дразнить и задирать один другого поверх колючей проволоки, которая их разделяла. Скоро они пришли в ярость. Ревели, рыли копытами рыхлую землю, закатывали глаза и трясли башками. Пятились к дальним углам своих загородок, а потом галопом бросались друг на друга. Трах, трах! - доносилось до нас, когда они сшибались могучими лбами; от их рева дрожали кастрюли на кухонной полке. Не будь рога у них обрезаны, они разорвали бы друг дружку в клочья. Вскоре и жирные волы тоже принялись наскакивать один на другого и бодаться. Пора было их утихомирить. Мы столпились вокруг загона и с восхищением наблюдали, как Отто въехал к быкам на коне и начал работать вилами, пока в конце концов не оттеснил драчунов в разные стороны. Самый сильный снегопад пришелся в эту зиму на двадцатое января - мой одиннадцатый день рождения. Утром, когда я спустился к завтраку, Джейк и Отто, топая ногами и отряхиваясь, ввалились в дом все белые, словно снеговики. Увидев меня, они громко захохотали. - Ну и подарочек тебе, Джим, на день рождения! Вот уж метель так метель, словно для тебя заказана! Вьюга бушевала весь день. Снег не просто падал, а валил стеной, будто там, наверху, вспороли тысячи пуховых перин. Вечером кухня превратилась в столярную мастерскую, мужчины принесли сюда инструменты и сделали два огромных скребка на длинных ручках. Ни бабушка, ни я в такую метель не могли выйти из дому, пришлось Джейку кормить кур, он же принес из курятника жалкую кучку яиц. На следующий день Отто и Джейк до полудня расчищали проход к хлеву, а снег все сыпал! За десять лет, которые дедушка прожил в Небраске, такого снегопада еще не было. Когда сели обедать, он сказал, что нечего и пытаться пройти сегодня в загон, скот и так хорошо отъелся, обойдется денек без кукурузы, но завтра нужно все же покормить быков и лошадей и разморозить кран, чтобы дать им напиться. Загонов даже видно не было, но мы знали, что в них, под северным склоном, сгрудились волы. А наши задиры быки сейчас поди совсем угомонились и греют друг другу бока. - Да уж теперь небось поостынут! - злорадно заметил Фукс. Кур в тот день не было слышно. После обеда Джейк и Отто, одежда которых едва успела просохнуть, расправили занемевшие плечи и снова нырнули в сугробы. Они прорыли в снегу коридор до самого курятника с такими крепкими стенками, что мы с бабушкой могли спокойно ходить по нему туда и обратно. Оказалось, куры спали - видно, вообразили, что ночь затянулась. Бодрствовал только один старый петух, он долбил клювом толстый лед в поилке. Когда свет нашего фонаря ударил курам в глаза, поднялось оглушительное кудахтанье, и они, неуклюже хлопая крыльями, закружили по курятнику, роняя перья. Крапчатые безмозглые цесарки, которые вечно рвались на волю, квохча, высыпали в коридор, пытаясь пробить снежные стены пестрыми уродливыми лбами. Мы управились с делами только к пяти часам, когда впору было все начинать сначала. Удивительный выдался день, ни на что не похожий! 14 Двадцать второго января я проснулся будто от толчка. Я еще не раскрыл глаза, но почувствовал: что-то стряслось. Из кухни доносились возбужденные голоса, бабушкин звучал необычно громко, и я сразу понял, что она в крайнем волнении. Я с восторгом встречал любые события. Интересно, что могло случиться, гадал я, поспешно натягивая одежду. Вдруг конюшня сгорела? А может, весь скот замерз до смерти? Или кто-то из соседей заблудился в метель? В кухне у плиты, заложив руки за спину, стоял дедушка. Джейк и Отто сидели, скинув сапоги, и растирали ноги в шерстяных носках. От их обуви и одежды валил пар, оба выглядели измученными. На скамье за плитой кто-то лежал, укрывшись одеялом. Бабушка выпроводила меня в столовую. Я неохотно повиновался. Пока она с посудой сновала из кухни ко мне, я не сводил глаз с ее лица. Губы бабушки были плотно сжаты, но время от времени она шептала: - Боже правый! Боже милостивый! Потом в столовую вошел дед и сказал: - Джимми, сегодня мы не будем молиться, нам некогда. Мистер Шимерда умер, и семья его в большом горе. Среди ночи пришел Амброш, и Джейк с Отто ездили туда с ним. Они очень устали за ночь, так что не приставай с расспросами. Это Амброш спит в кухне. Джейк, Отто, идите завтракать! После первой чашки кофе Отто и Джейк начали возбужденно рассказывать, хоть бабушка и глядела на них предостерегающе. Я помалкивал, но навострил уши. - Нет, сэр, - сказал Фукс в ответ на вопрос дедушки, - выстрела никто не слыхал. Амброш, взяв быков, ушел расчищать дорогу, а женщины сидели взаперти в своей норе. Когда Амброш вернулся, было уже темно, и он ничего не заметил, только быки вели себя странно. Амброш хотел их привязать, так один даже вырвался и бросился прочь из хлева. У Амброша руки в пузырях от веревки. Ну, он сходил за фонарем, а когда вернулся обратно, тут отца и увидел. Мы его тоже потом видели на том же месте. - Бедный, бедный! - вздохнула бабушка. - Я даже представить не могу, что он это сделал. Ведь такой он был совестливый, все боялся кого-нибудь побеспокоить. Видно, совсем потерял голову, что решился всем столько горя причинить. - Не похоже, миссис Берден, что он потерял голову, - возразил Фукс, - он все честь честью подготовил. Вы же знаете, какой он был аккуратный, таким и остался до последнего часа. После обеда побрился, а когда девочки убрали посуду, он сам вымылся с ног до головы. Антония грела ему воду. Потом надел чистую рубаху и чистые носки, а когда оделся, поцеловал Антонию и младшую, взял ружье и сказал, что идет охотиться на кроликов, а сам пошел, видно, прямиком в хлев и сотворил задуманное. Он лежит на койке, где всегда спал по ночам, возле стойла с быками. И все в полном порядке, кроме... - Фукс запнулся и наморщил лоб, - кроме того, с чем он уж ничего не мог поделать. Пиджак висит на гвозде, сапоги под кроватью. Шелковый шарф, что всегда был у него на шее, он снял, сложил аккуратно и воткнул в него булавку. Ворот рубашки отогнул и рукава закатал. - В толк не возьму, как он смог, - опять повторила бабушка. Отто не понял ее: - Да что вы, мэм! Это же проще простого - он спустил курок большим пальцем ноги. Лег на бок, взял дуло в рот, потом подогнул ногу и стал нащупывать курок. Ну и нащупал! - Может, оно и так, - мрачно вставил Джейк, - только дело это темное. - Что ты хочешь сказать, Джейк? - резко спросила бабушка. - Видите ли, мэм, я заметил под яслями топор Крайека, ну я взял его, поднес к покойнику, и, хотите верьте, хотите нет, он в точности подошел к ране, что у мистера Шимерды через все лицо. Крайек этот все шнырял по хлеву, бледный такой, тихий, а как увидел, что я разглядываю топор, начал скулить. "Что ты там делаешь?" А я говорю: "Хочу разобраться хорошенько". Так он принялся пищать, ровно крыса, и руки ломать. "Меня, - кричит, - повесят! Меня повесят!" Фукс нетерпеливо прервал его: - Крайек просто спятил, да и ты, видать, тоже! Что ж, по-твоему, старый Шимерда все приготовил, чтобы Крайек его зарубил? Ерунда это! Ружье лежало рядом с ним, когда Амброш его увидел. - Ну, ружье-то и Крайек мог подложить, разве нет? - не сдавался Джейк. Тут решительно вмешалась бабушка: - Слушай, Джейк Марпол, уж не хочешь ли ты к самоубийству еще и убийство приплести? Хватит того, что есть! Слишком много тебе Отто всяких книжек про убийства читает! - Разобраться в этом нетрудно, Эммелайн, - тихо сказал дед, - если он сам в себя выстрелил, как они говорят, края у раны должны быть вывернуты наружу. - Так оно и есть, мистер Берден, - подтвердил Отто. - А к стропилам и к соломе на потолке пристали пучки волос и кусочки мозга, их туда метнуло выстрелом, это ж ясно! Бабушка сказала деду, что поедет к Шимердам вместе с ним. - Тебе там нечего делать, - с сомнением ответил он, - тело все равно нельзя трогать, пока не приедет следователь из города, а по такой погоде его раньше чем через несколько дней ждать нечего. - Я им свезу кое-что из провизии да хоть как-нибудь постараюсь утешить бедных девочек. Старшая ведь была его любимица, он в ней души не чаял. О ней бы подумал! Оставил ее мыкаться одну-одинешеньку! Бабушка покосилась в сторону Амброша, который как раз завтракал на кухне. Фукс, хоть и пробыл на морозе почти всю ночь, собирался теперь в город за священником и следователем. На сером мерине - нашей лучшей лошади - он хотел проехать напрямик через прерию, так как дороги замело. - Обо мне не беспокойтесь, миссис Берден, - весело говорил Отто, натягивая вторую пару носков. - У меня такой нюх - выведет куда надо. А спать я никогда много не сплю. Вот Серый меня тревожит. Постараюсь поберечь его, как смогу, но перетрудится он, это уж точно! - Не время сейчас думать о лошади, Отто, заботься лучше о себе. Пообедай у вдовы Стивенс, она женщина добрая и тебе поможет. После того как Фукс уехал, мы остались в доме вдвоем с Амброшем. Я впервые увидел его совсем с другой стороны. Он оказался очень набожным, чуть ли не фанатичным. Все утро не промолвил ни слова, сидел, перебирая четки, и молился то про себя, то вслух. Он не поднимал глаз и отрывал руку от четок, только чтобы перекреститься. Несколько раз бедняга засыпал, потом, вздрогнув, просыпался и снова принимался за молитвы. Добраться к Шимердам в повозке нечего было и думать, на расчистку дороги ушел бы целый день. Поэтому дедушка выехал из конюшни верхом на одном из наших могучих вороных, а Джейк поднял бабушку на руки и подсадил ее в седло сзади. Бабушка укуталась в несколько шалей и надела на голову черный капор. Дед заправил пышную белую бороду за воротник. Они напомнили мне каких-то библейских персонажей, когда верхом тронулись в путь. Джейк и Амброш на второй нашей вороной лошади и на моем пони ехали следом - они везли одежду, которую мы собрали для миссис Шимерды. Я видел, как они обогнули пруд, поднялись на холм, а потом скрылись за покрытым сугробами кукурузным полем. Только тут я понял, что остался дома совсем один. Я сразу почувствовал себя облеченным властью и ответственностью, и мне захотелось как можно лучше выполнить свой долг. Я наносил дров и растопки из нашего длинного подвала и забил ими обе печки. Вспомнил, что среди утренних треволнений все позабыли о курах и не собрали яйца. Пройдя по снежному коридору, я насыпал птицам корм, выкинул лед из поилок, налил туда свежей воды. Потом дал молока коту и, не в силах придумать, что бы еще сделать, присел погреться. В доме стояла благостная тишина, а лучшего собеседника, чем тикающие часы, трудно придумать. Я попробовал читать "Робинзона Крузо", но его жизнь на острове показалась мне куда более скучной, чем наша. И вдруг, когда я с удовольствием оглядывал нашу уютную гостиную, меня поразила мысль, что если душа мистера Шимерды еще витает над землей, то она наверняка залетела сюда, в наш дом, который ему так нравился. Я вспомнил, какое счастливое было у него лицо, когда он сидел здесь с нами на рождество. Если б он мог тогда остаться и жить у нас, он не сотворил бы такое страшное дело! Я был уверен, что мистера Шимерду погубила тоска по родине, и задумался, сможет ли его душа, вырвавшись на свободу, отыскать дорогу в любимый край. Я представил, как далеко от нас Чикаго, а там еще Виргиния, потом Балтимор, а дальше - огромный холодный океан. Нет, сразу в такой длинный путь пускаться нельзя. Конечно, измученная душа мистера Шимерды, настрадавшегося от холода, тесноты и постоянной борьбы со снегом, отдыхает сейчас здесь, в нашем мирном доме. Мне не было страшно, но я старался не шуметь. Я боялся потревожить душу мистера Шимерды. Я тихонько спустился в кухню - надежно укрытая под землей, она всегда казалась мне сердцем нашего дома. Сел на скамью за плитой и стал думать о мистере Шимерде. За окном над необозримыми снежными просторами пел ветер. У меня было такое чувство, будто я впустил мистера Шимерду в дом, укрыв, его от мучительного холода, и теперь мы сидим вместе. Я припомнил все, что мне рассказывала Антония о его жизни до приезда сюда, о том, как он играл на скрипке на всех праздниках и свадьбах. Вспомнил о его друзьях, с которыми ему так не хотелось расставаться, о его старом друге тромбонисте, вспомнил о густом лесе, где полным-полно зверей, да только принадлежит он, как говорила Антония, "благородным". Они с матерью в лунные ночи воровали там дрова. В этом лесу жил белый олень, и тому, кто посмел бы его застрелить, грозила виселица. Я видел все эти картины так ярко, будто воспоминания, преследовавшие мистера Шимерду, все еще витали здесь. Уже начало смеркаться, когда вернулись мои домашние; бабушка так устала, что сразу легла. Мы с Джейком поужинали, и, пока убирали посуду, он громким шепотом рассказывал мне, что делается у Шимердов. До покойника не ведено дотрагиваться, пока не приедет следователь. Если кто ослушается, тому плохо будет, не иначе! А труп совсем замерз, "застыл, как заколотая индейка, когда ее на мороз вывесят", сказал Джейк. До этого, пока не улетучился запах крови, лошадей и быков не удавалось загнать в хлев. Сейчас они стоят там рядом с умершим, больше их девать некуда. Над головой мистера Шимерды висит зажженный фонарь. Антония, Амброш и их мать по очереди читают над покойником молитвы. Дурачок тоже с ними, ему ведь холод нипочем. Но я-то, слушая Джейка, подумал, что Марек страдает от холода не меньше других, просто ему хочется казаться храбрецом. Бедняга из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь отличиться! Амброш, продолжал Джейк, оказался куда добрее, чем он, Джейк, ожидал; только печется он больше о том, как бы раздобыть священника, да о душе мистера Шимерды, которая, по его мнению, пребывает сейчас в муках и не получит избавления, пока родные и священник хорошенько за него не помолятся. - Я так понял, - заключил Джейк, - что отмаливать его душу надо много лет, а сейчас она покоя себе не находит в чистилище. - Я в это не верю, - твердо сказал я, - ручаюсь, что это неправда. Конечно, я не стал говорить Джейку, что, по моему убеждению, душа мистера Шимерды весь день пробыла в этой самой кухне, завернув сюда по пути на родину. И все же, когда я улегся спать, меня одолели мысли о чистилище и вечных муках. Я вспоминал о терзаниях богача из притчи о Лазаре и содрогался. Но ведь мистер Шимерда не был ни богачом, ни себялюбцем, он просто был так несчастен, что не мог больше жить. 15 Отто Фукс вернулся из Черного Ястреба на другой день к обеду. Он сказал, что следователь доберется до Шимердов к вечеру, а священник сейчас в другом конце прихода, за сто миль отсюда, и поезда не ходят. Сам Фукс поспал несколько часов в городе в платной конюшне, но беспокоился за серого мерина, ему кажется, лошадь надорвалась. И правда, мерина с той поры стало не узнать. Дальняя дорога по глубокому снегу совсем его изнурила. Вместе с Фуксом приехал незнакомец - молодой чех, который жил недалеко от Черного Ястреба, - и поспешил на своей единственной лошади к соотечественникам, чтобы помочь им в беде. Так я в первый раз увидел Антона Елинека. Это был рослый молодой человек лет двадцати с небольшим, красивый, сердечный и жизнерадостный; его появление у нас, среди всех наших печальных хлопот, казалось просто чудом. Хорошо помню, как он вошел в нашу кухню - в войлочных сапогах, в шубе из волчьего меха, глаза блестят, щеки разгорелись от мороза. Увидав бабушку, он снял с головы меховую шапку и глубоким раскатистым басом, который больше подходил бы человеку постарше, произнес: - Разрешите выразить вам, миссис Берден, большую благодарность за вашу доброту к моим бедным землякам. Он не мялся, как парень с фермы, а открыто смотрел в глаза собеседникам. Чувствовалось, что он человек искренний и добрый. Елинек объяснил, что давно бы приехал к Шимердам познакомиться, да нанялся на всю осень лущить кукурузу, а когда пришла зима, стал вместе с детьми ходить в школу, что возле мельницы, и учиться английскому. Он сказал мне, что у него хорошая "леди учительница" и в школе ему очень нравится. За обедом дед долго разговаривал с Елинеком, хотя обычно неохотно вступал в беседу с незнакомыми людьми. - Шимерды, наверно, очень расстроятся, что не удалось привезти священника? - спросил дед. Елинек сразу стал серьезным. - Да, сэр, для них это очень плохо. Их отец сделал большой грех. - Он прямо посмотрел на дедушку. - Так считает наш господь. Видно было, что деду его откровенность понравилась. - Мы тоже так считаем, Елинек. Но мы думаем, что душа мистера Шимерды вернется к создателю и без помощи священника. Мы верим, что единственный наш заступник - Христос. Молодой человек покачал головой: - Я знаю, ваша вера так учит. Учительница в школе объясняла. Но я много чего повидал. И верю, что за мертвых надо молиться. Я видел всякое. Мы спросили, что он хочет сказать. Он оглядел сидящих за столом. - Вам интересно? Слушайте: когда я был маленький, как он, я стал помогать священнику в службе. К первому причастию пошел, можно сказать, еще мальчишкой; чему учит церковь, мне было вроде бы понятно. Началась война, на нас напали австрияки. В военном лагере возле нашей деревни было много солдат, и там началась холера, люди мерли как мухи. Наш священник проводил там все дни - причащал умирающих, а я помогал ему, носил святые дары. Все, кто подходил к лагерю, сразу заражались, только я да священник не заболели. Мы с ним ничего не боялись, потому что с нами были тело и кровь Христовы, они нас хранили. - Он помолчал, глядя на дедушку. - Я это знаю, мистер Берден, ведь это со мной случилось, не с кем другим. И все солдаты это понимали. Когда мы входили в лагерь - старый священник и я, - по пути встречали и солдат, и офицеров на лошадях. И как увидят эти офицеры, что у меня под покрывалом, остановят лошадей, встанут на колени прямо на дороге и стоят так, пока мы не пройдем. Вот почему я жалею, что мой земляк умер без святого причастия, да еще нехорошей смертью, и семью его мне жалко. Мы внимательно слушали Елинека. Его мужественная, искренняя вера невольно вызывала уважение. - Мне всегда приятно встречать молодых людей, которые серьезно относятся к таким делам, - сказал дед, - и я не сомневаюсь, что, когда вы были среди солдат, вас охраняла господня воля. После обеда решили, что Елинек впряжет двух сильных лошадей в скребок и проложит дорогу к Шимердам, чтобы по ней, когда понадобится, могла проехать повозка. Фукс, единственный столяр в нашей округе, остался дома делать гроб. Елинек надел свою длинную волчью шубу и, когда мы начали восторгаться ею, объяснил, что настрелял койотов, снял с них шкуры, а его приятель - Ян Боушка, меховщик из Вены, с которым они жили вместе по-холостяцки, - сшил из них эту шубу. Стоя у ветряка, я смотрел, как Елинек вывел из конюшни вороных и стал медленно прокладывать дорогу по холму к большому кукурузному полю. Облака снега, вздымавшиеся от скребка, иногда скрывали его с головой, а потом он и лошади появлялись снова, все трое черные и лоснящиеся. Тяжелый верстак пришлось перенести из амбара в кухню. Из кучи досок, которые дед привез осенью из города, чтобы настелить новый пол в закромах, где хранили овес. Фукс отобрал самые подходящие. Когда наконец и доски, и инструмент были подготовлены, двери закрыли, и сквозняки перестали гулять по комнатам; дедушка уехал к Шимердам, чтобы встретиться со следователем, а Фукс снял сюртук и принялся за работу. Я уселся рядом на верстак - посмотреть. Отто не сразу взялся за инструменты, сперва он долго подсчитывал что-то на клочке бумаги, измерял доски и делал на них пометки. При этом он тихо насвистывал и то и дело подергивал свое изуродованное ухо. Бабушка ходила мимо тихонько, боясь помешать ему. Наконец он сложил рулетку и поднял к нам повеселевшее лицо. - Ну, самое трудное позади, - объявил он, - не так-то просто изготовить головную часть, а уж коли этим делом давно не занимался - и подавно. Знаете, миссис Берден, - продолжал он, разбирая стамески и пробуя, острые ли они, - в последний раз я брался за такую работу, когда хоронили одного парня с шахты "Черный тигр" в Сильвертоне, Колорадо. Вход в нее был в скале, и нас сажали в клеть, переправляли на тросе и спускали в шахту. Клеть болталась над каньоном, а глубина в нем футов триста, и на треть он наполнен водой. Однажды из клети вывалились два шведа - прямо в воду ногами вниз. И, верите ли, миссис Берден, на другой день они уже снова работали. Не так-то легко прикончить шведа! А при мне решил нырнуть один маленький итальяшка, но с ним-то вышло иначе. Нас тогда как раз завалило снегом, в точности как теперь, и оказалось, что, кроме меня, никто в лагере не может сколотить гроб. Это ремесло всегда пригодится, особенно когда шатаешься по свету, как я. - И не говори, Отто! Если б не ты, что бы мы сейчас делали, - сказала бабушка. - Да, мэм, - со смиренной гордостью согласился Фукс, - мало кто знает, как смастерить гроб крепкий, прочный, чтобы воду не пропускал. Иной раз я думаю: а кто же мне-то гроб сколотит? Ну да я не слишком об этом тревожусь. Весь день по дому разносились прерывистый визг пилы и уютное мурлыканье рубанка. Звуки были такие радостные, будто сулили живым что-то новое, и становилось обидно, что эти свежевыструганные доски так скоро закопают в землю. Работать с деревом было нелегко - оно промерзло, от досок сладко пахло сосновым лесом, а вокруг них росла гора желтых стружек. Я удивлялся, почему Фукс не пошел по столярной части, так легко и самозабвенно он работал. Казалось, ему приятно держать в руках инструменты, а когда он строгал, руки его так истово и любовно двигались над досками, будто он благословлял их. Время от времени Отто начинал напевать по-немецки церковные гимны, точно эта работа напоминала ему прежние дни. В четыре часа к нам заглянули погреться почтмейстер мистер Буши и еще один сосед, который жил к востоку от нас. Они направлялись к Шимердам. Хоть снег отрезал всех друг от друга, весть о случившемся каким-то образом разнеслась по округе. Бабушка подала гостям горячий кофе с сахарными пряниками. Не успели они уйти, как к нашим дверям подъехал брат вдовы Стивенс, жившей по дороге к Черному Ястребу, а следом появился наш ближайший сосед с юга, глава немецкого семейства. Они спешились и тоже сели к столу. Соседям не терпелось услышать подробности про самоубийство, и всех заботило, где похоронят мистера Шимерду. Ближайшее католическое кладбище было в Черном Ястребе, а проехать туда, вероятно, еще несколько недель не удастся. К тому же и мистер Буши, и бабушка считали, что самоубийцу на католическом кладбище хоронить не разрешат. Возле норвежской церкви было свое кладбище, недалеко от ручья Скво, - может быть, норвежцы приютят прах мистера Шимерды? Потом наши гости уехали, скрывшись цепочкой за холмом, а мы вернулись в кухню. Бабушка занялась глазурью для шоколадного торта, а Отто снова склонился над верстаком, и по дому зазвучала задорная, бодрящая песенка рубанка. Одно было приятно в эти дни: все стали гораздо разговорчивей. От почтмейстера, например, я никогда не слышал других слов, кроме как "Только газеты сегодня" или "Вам мешок писем". Бабушка, правда, всегда любила поговорить, то сама с собой, то с богом, если других слушателей не находилось, но дед был молчун от природы, да и Джейк с Отто часто так уставали к ужину, что мне временами казалось, будто меня окружает стена молчания. Но сейчас всем хотелось поговорить. В этот день Фукс рассказывал одну историю за другой: про шахту "Черный тигр", про насильственные смерти и поспешные похороны, про странные причуды умирающих. Он заметил, что никогда по-настоящему не узнаешь человека, пока не увидишь, как он умирает. Большинство умирает безропотно и мужественно. Почтмейстер снова заглянул к нам на обратном пути - передать, что дед приедет со следователем и тот останется ночевать. Он сказал, что пастор норвежской церкви созвал целый совет, и на нем решили, что норвежцы не могут предоставить свое кладбище для мистера Шимерды. Бабушка вспылила: - Ну, если эти иностранцы так боятся чужих, придется нам, мистер Буши, устроить здесь американское кладбище; мы-то не будем так разборчивы! Я непременно добьюсь от Джошуа, чтобы весной отвели под кладбище место. Не хочу, чтоб норвежцы, если со мной что случится, судили да рядили, достойна ли я лежать среди их покойников. Скоро вернулся дедушка, а с ним Антон Елинек и эта важная птица - следователь. Он оказался добрым суматошным старичком, ветераном Гражданской войны, с пустым рукавом вместо руки. По-видимому, дело Шимердов представлялось ему очень запутанным, и он сказал, что, если бы не дедушка, он получил бы ордер на арест Крайека. - Он так себя ведет, и топор так подходит к ране - вполне достаточно, чтоб его засудить. Хотя было совершенно ясно, что мистер Шимерда покончил самоубийством, Джейк и следователь думали, что Крайека надо поприжать, раз он держится как виноватый. Крайек и верно перепугался до смерти, да и совесть, пожалуй, начала его мучить оттого, что он был так равнодушен к одиночеству и отчаянию мистера Шимерды. За ужином мужчины ели, как викинги; напрасно я надеялся на то, что шоколадный торт, пусть уже и не такой красивый, сохранится на завтра, - после второго круга от него не осталось ни крошки. Все горячо обсуждали, где похоронить мистера Шимерду; я заметил, что наши соседи чем-то встревожены и смущены. Оказалось, миссис Шимерда и Амброш хотят похоронить покойного в юго-западном конце своего участка, как раз под столбом, что отмечает угол. Дед объяснил Амброшу, что недалек тот день, когда огородят участки и начнут прокладывать новые дороги, тогда две дороги пересекутся именно в этом углу. Но Амброш твердил свое: "Ну и пускай!" Дед спросил Елинека, нет ли у них на родине какого-нибудь поверья, что самоубийц надо хоронить на перекрестке дорог. Елинек сказал, что точно не знает, хотя в Богемий был, кажется, когда-то такой обычай. - Миссис Шимерда так решила, - добавил он, - я старался ее убедить, говорил, что соседям это не понравится, но она толкует одно: "Похороню его только здесь, пусть хоть сама буду землю копать". Пришлось пообещать, что завтра я помогу Амброшу рыть могилу. Дед пригладил бороду и сказал рассудительно: - Ну что ж, кому еще решать, как не ей. Но зря она думает, будто мы позволим себе когда-нибудь топтать землю над головой усопшего. Не бывать этому! 16 Мистер Шимерда пролежал мертвый в хлеву четыре дня, на пятый его хоронили. Всю пятницу Елинек с Амброшем рубили старыми топорами смерзшуюся землю - готовили могилу. В субботу мы позавтракали до рассвета и уселись в повозку, где уже стоял гроб. Джейк и Елинек поехали вперед верхом, чтобы высвободить тело покойного, вмерзшее в лужу крови. В землянке у Шимердов мы с бабушкой застали только женщин; Амброш и Марек были в хлеву. Миссис Шимерда, сгорбившись, сидела у плиты, Антония мыла посуду. Увидев меня, она выскочила из темного угла и бросилась мне на шею. - Ох, Джимми, - заплакала она, - что вы теперь думаете про моего бедного папу! Она прижалась ко мне, я услышал, как бьется ее сердце. Я испугался, как бы оно не разорвалось от горя. Миссис Шимерда, не вставая с чурбана у плиты, все поглядывала через плечо на дверь, в которую один за другим входили соседи. Все приехали верхом, только почтмейстер привез семью в повозке по единственной расчищенной дороге. Вдова Стивенс проскакала на лошади от своей фермы восемь миль. Мороз загнал женщин в землянку, и скоро в ней ступить было негде. С неба начал падать мелкий мокрый снег, и собравшиеся сразу встревожились, что опять разыграется метель; всем хотелось, чтоб похороны поскорее закончились. Дед и Елинек пришли сказать миссис Шимерде, что пора начинать. Закутав мать а теплую одежду, подаренную соседями, Антония накинула наш старый плащ и надела кроличью шапку, сшитую для нее отцом. Четверо мужчин несли гроб с телом мистера Шимерды на холм, за ними плелся Крайек. Гроб был широкий и в дверь землянки не проходил, поэтому его поставили на склоне. Я тихонько вышел из лачуги посмотреть на мистера Шимерду. Он лежал на боку, поджав ноги. Тело было прикрыто черной шалью, голова забинтована белым муслином, как у мумии; из-под шали выглядывала рука с длинными красивыми пальцами - вот и все, что я увидел. Миссис Шимерда положила на тело мужа раскрытый молитвенник, осенив его перевязанную голову крестным знамением. Амброш опустился на колени и тоже перекрестил отца, за ним Антония и Марек. А Юлька попятилась. Мать подталкивала ее к гробу и что-то говорила. Юлька опустилась на колени, зажмурилась, протянула было руку, но тут же отдернула ее и громко заплакала. Ей было страшно дотрагиваться до забинтованной головы отца. Миссис Шимерда схватила дочку за плечи и толкнула к гробу, но тут вмешалась бабушка. - Нет, миссис Шимерда, - твердо сказала она, - я не допущу, чтобы ребенка так пугали, у нее еще припадок сделается. Она слишком мала и не понимает, чего от нее хотят. Оставьте ее. Дедушка обменялся взглядом с Фуксом и Елинеком, они накрыли гроб крышкой и начали заколачивать его. Я боялся смотреть в сторону Антонии. Она обняла Юльку и крепко прижала ее к себе. Гроб поставили на повозку. Мы медленно двинулись к могиле, в лицо сыпал мелкий, холодный, колючий, как песок, снег. Могила, когда мы к ней подошли, показалась мне такой маленькой среди снежной пустыни! Мужчины поставили гроб на край ямы и начали на веревках спускать его. Мы стояли вокруг и смотрели, а снежинки падали на шапки и плечи мужчин, на платки женщин и не таяли. Елинек что-то настойчиво говорил миссис Шимерде, потом обернулся к деду: - Мистер Берден, она будет вам очень благодарна, если вы прочтете над ним молитву по-английски, чтоб всем соседям было понятно. Бабушка с тревогой посмотрела на деда. Он снял шапку, и другие мужчины тоже. Эта молитва очень меня тронула. До сих пор помню каждое слово. Дед начал: - О боже, великий и справедливый, никому из нас не дано знать, что было на душе у покойного. Это ведомо лишь тебе и ему. Не нам судить об этом. Дед попросил бога, чтоб он простил тех, кто, быть может, не протянул руку помощи одинокому чужеземцу в далекой стране, и смягчил их души. Дедушка напомнил, что все должны заботиться о вдове и сиротах, и просил бога облегчить их удел, а также "склонить сердца окружающих, чтобы поступали с ними по справедливости". В заключение он сказал: - Мы оставляем усопшего на твой суд, на твое милосердие. Пока дед читал молитву, бабушка пристально следила за ним, прикрыв лицо рукой в черной перчатке, и, когда он произнес "Аминь!", мне показалось, что она им довольна. Повернувшись к Отто, она прошептала: - Не начнешь ли гимн. Фукс? А то будет как-то не по-христиански. Фукс оглянулся, словно хотел проверить, согласны ли остальные, и запел: "Иисус, возлюбленный души моей!", а стоявшие кругом подхватили - и мужчины, и женщины. И теперь, когда я слышу этот гимн, я сразу вспоминаю маленькую кучку людей среди белого простора, голубоватый воздух и клубящийся, как вуаль, легкий, непрестанно падающий снег. Прошли годы, пора свободных пастбищ миновала, красная трава полегла под плугом, и ее почти не увидишь в прерии, все поля обнесли изгородями, и дороги не петляют больше, как затравленные, а идут по межам, намеченным землемерами, но могила мистера Шимерды все же уцелела, ее окружает провисшая проволочная ограда, а над холмиком высится некрашеный деревянный крест. Как и предсказывал дед, напрасно миссис Шимерда думала, что над головой ее мужа поедут повозки. Именно в этом месте дорога, ведущая с севера, делает небольшой поворот к востоку, а дорога с запада слегка отклоняется к югу, так что могила, окруженная высокой красной травой, которую никогда не косят, кажется маленьким островом; в сумерках, в новолуние или в ясном свете вечерней звезды пыльные дороги похожи на тихие серые реки, медленно текущие мимо. Когда бы я ни очутился здесь, сердце у меня всегда щемит и во всей прерии нет для меня места дороже. Мне мил этот чужой, не совсем понятный обычай, это стремление искупить грех самоубийцы, похоронив его на перекрестке дорог, но еще милее мудрость, не позволившая привести приговор в исполнение, - эта "ошибка" в планах землемеров, эти милосердно изогнувшиеся мягкие грунтовые дороги, по которым после захода солнца тарахтят, возвращаясь домой, повозки. И я уверен: ни один усталый возница не проезжает мимо деревянного креста, не пожелав спокойного сна тому, кто лежит под ним... 17 Когда после той трудной зимы наступила весна, мы не могли надышаться легким пьянящим воздухом. Просыпаясь по утрам, я каждый раз по-новому ощущал, что зима миновала. Здесь, в прерии, не было тех примет весны, к которым я привык в Виргинии, - ни оживающих лесов, ни зацветающих садов. Но здесь была сама весна - весенний трепет, веселое беспокойство чувствовались всюду: в небе, в быстром полете облаков, робком свете солнца и легком теплом ветре - он то налетал, то успокаивался, порывистый и игривый, точно большой щенок, который норовит цапнуть и тут же припадает к земле, ожидая ласки. Да очутись я в этой красной прерии с завязанными глазами, я и то понял бы, что началась весна. Повсюду теперь пахло горелой травой. Наши соседи жгли ее у себя на выгонах, чтобы дать простор новой, чтобы прошлогодняя, мертвая трава не мешала свежей поросли. Быстрые летучие пожары, вспыхивавшие то тут, то там, казалось, занимаются от искрящегося воздуха. К этому времени Шимерды перебрались в новый бревенчатый дом. В марте соседи помогли им его построить. Дом стоял прямо перед их старой землянкой, которая теперь служила погребом. Нынешней весной семья была во всеоружии и могла вступить в единоборство с землей. У Шимердов теперь были четыре удобные комнаты, новая ветряная мельница, купленная в кредит, курятник и птичник. Миссис Шимерда заплатила деду десять долларов за дойную корову и должна была заплатить еще пятнадцать, как только они соберут первый урожай. Однажды в солнечный ветреный апрельский день я подъезжал к Шимердам; навстречу мне выбежала Юлька. Теперь я учил читать ее: Антонии было не до уроков. Я привязал пони и вошел в кухню, где миссис Шимерда пекла хлеб, жуя при этом мак. За прошедшие месяцы она уже так преуспела в английском, что могла вдосталь выспрашивать меня, как идут у нас работы в поле. По-видимому, ей мерещилось, что мои домашние скрывают от нее какие-то полезные сведения, а у меня можно выпытать все секреты. В тот день она одолевала меня расспросами, когда дедушка начнет сеять кукурузу. Я сказал ей и добавил, что, по мнению деда, весна в этом году будет сухая, не в пример прошлой, дожди не задержат всходы. Она бросила на меня хитрый взгляд. - Что, твой дедушка - Иисус Христос? - насмешливо спросила она. - Откуда знает, когда будет сухо, когда дождь? Я не стал отвечать ей - что толку? Сидя в кухне и поджидая, когда вернутся с поля Антония и Амброш, я смотрел, как миссис Шимерда хлопочет по хозяйству. Она сняла с плиты коврижку и, чтоб сохранить ее к ужину теплой, закутала в стеганое пуховое одеяло. Я уже видел однажды, как она укрывала этим одеялом целого жареного гуся. Когда соседи помогали им строить новый дом, они тоже заметили, как она это делает, и распустили слух, будто Шимерды хранят еду в постелях. Солнце уже начало садиться, когда с южной стороны на крутой холм поднялась Антония с лошадьми. Как повзрослела она за эти восемь месяцев! Приехала сюда совсем ребенком, а теперь стала рослой сильной девушкой, хотя ей только-только исполнилось пятнадцать. Я выскочил из дому и встретил ее, когда она подвела лошадей к ветряку, чтобы напоить их. На ногах у Антонии были те самые сапоги, которые ее отец так предусмотрительно снял, перед тем как застрелиться, а на голове - его старая меховая шапка. Ситцевое платье, из которого она выросла, едва прикрывало ей икры и как раз доходило до края сапог. Она все время ходила с закатанными рукавами, и руки у нее загорели, как у моряка. Сильная шея поднималась над плечами, как стройный ствол дерева над торфом. Она весело поздоровалась со мной и сразу начала рассказывать, сколько земли вспахала за день. Амброш, сообщила она, остался с быками на северном участке, там, где дерн. - Джим, спроси Джейка, сколько он сегодня напахал. Я хочу каждый день пахать, сколько он! Надо, чтоб осенью у нас было много-много кукурузы! Пока лошади пили, терлись мордами друг о дружку и снова пили, Антония присела на ступеньку ветряка и подперла рукой голову. - Видал вчера большой пожар в прерии? От вас было видно? У твоего дедушки ничего не сгорело, нет? - Да нет, ничего. Слушай, Тони, я приехал спросить вот о чем. Бабушка хочет узнать, не сможешь ли ты ходить в школу? На той неделе у нас начинаются занятия. Бабушка говорит, что учитель будет хороший - и ты многому научишься. Антония встала и повела плечами, словно хотела размяться. - Нет у меня времени на школу. Я теперь работаю как мужчина. Маменька может не ворчать, что все один Амброш и некому помочь. Я работаю не меньше. Школа хороша для маленьких. А я помогаю, чтобы наш участок стал хорошей фермой. Она кликнула лошадей и погнала их в конюшню. Я шел рядом и злился. Неужели и она вырастет такой же хвастливой, как ее мать? Молчание Тони, пока мы шли к конюшне, показалось мне подозрительным, и, взглянув на нее, я увидел, что она плачет. Она нарочно отвернулась от меня и не сводила глаз с красной полоски заката, догоравшего над темной прерией. Я залез на сеновал и сбрасывал оттуда сено, покуда Антония распрягала лошадей. Потом мы медленно пошли к дому. Амброш уже вернулся с северного участка и поил быков у мельницы. Антония взяла меня за руку. - Будешь мне кой-когда рассказывать про то интересное, что узнаешь в школе, ладно, Джим? - попросила она, и голос ее вдруг задрожал. - Мой папа много ходил в школу. Сколько он знал! Умел всякую материю ткать - у вас здесь такой и нет. И на скрипке играл, и на рожке, и столько книг прочел, что у нас в Чехии священники ходили говорить с ним. Ты не забудешь моего отца, Джим? - Нет, - ответил я, - никогда. Миссис Шимерда пригласила меня поужинать. Амброш и Антония смыли с себя пыль над тазом у дверей кухни, и мы сели за стол, покрытый клеенкой. Миссис Шимерда разложила всем кукурузную кашу из чугунного котелка и полила ее сверху молоком. После каши мы ели свежий хлеб с патокой и пили кофе с коврижкой, которая не успела остыть в одеяле. Антония и Амброш спорили на своем языке, кто больше вспахал за день. Миссис Шимерда подзадоривала их и посмеивалась, быстро и жадно поглощая еду. В конце концов Амброш обиженно проговорил по-английски: - Вот бери завтра быков да иди паши дерн! Тогда не будешь умничать! Антония рассмеялась: - Не злись! Я знаю, пахать целину очень трудно. Давай лучше завтра я подою за тебя корову. Миссис Шимерда быстро обернулась ко мне: - У вашей коровы молока мало. Твой дедушка обещал много. Если он вспоминает про пятнадцать долларов, я отсылаю корову назад. - Он и думать забыл про эти пятнадцать долларов, - рассердился я, - он не мелочный. - Ну да, а говорит, что я сломал его пилу, когда строил дом, а ломал не я, - проворчал Амброш. Но я знал, что он и впрямь сломал пилу, а потом спрятал ее и что-то наврал. Я уже не рад был, что остался ужинать. Все меня раздражало. Антония теперь чавкала, как мужчина, зевала за столом и все время потягивалась, словно у нее затекли руки. Бабушка не зря говорила: "Работа в поле не для девушки. Антония огрубеет, вся ее прелесть исчезнет". Так оно и случилось. После ужина я возвращался домой в грустных и мягких весенних сумерках. С тех пор как кончилась зима, я почти не видел Антонию. С восхода до заката она пропадала в поле. Когда я заезжал на пони туда, где она пахала, она останавливалась в начале борозды, перебрасывалась со мной двумя-тремя словами, потом снова хваталась за ручки плуга, покрикивала на лошадей и тяжело двигалась дальше, давая понять, что она взрослая и болтать со мной ей некогда. По воскресеньям она помогала матери на огороде или с утра до вечера шила. Дедушка очень хвалил Антонию. Когда мы сокрушались о ней, он улыбался и говорил: - Вот увидите, придет время, она еще поможет какому-нибудь парню выйти в люди. Тони теперь только и говорила что о ценах, да какие она тяжести может поднять, какая выносливая. Уж слишком она похвалялась своей силой. Я знал, что Амброш поручает ей работу, какую девушки никогда не делают, и на окрестных фермах отпускали по этому поводу всякие шуточки. Каждый раз, когда я видел, как она идет по борозде, покрикивая на лошадей, загорелая, потная, с распахнутым воротом, вся в пыли, я вспоминал бедного мистера Шимерду, который знал так мало английских слов и так много сумел вложить в свой возглас: "Моя Антония!" 18 Начав ходить в нашу сельскую школу, я стал еще реже видеть Шимердов. В крытой дерном хижине нас училось шестнадцать человек, все мы приезжали на уроки верхом и привозили с собой завтраки. Мои школьные товарищи не вызывали у меня особого интереса, но мне почему-то казалось, что, заведя с ними дружбу, я поквитаюсь с Антонией за ее безразличие. После смерти мистера Шимерды Амброш совсем прибрал к рукам своих домашних и, казалось, распоряжался не только их судьбами, но даже чувствами. Антония то и дело повторяла всякие его замечания, давая понять, что восхищается старшим братом, а я для нее всего лишь маленький мальчик. К концу весны отношения между нами и Шимердами вовсе испортились. И вот почему. Однажды в воскресенье я вместе с Джейком поехал к ним за хомутом, который Амброш одолжил у нас и все не возвращал. Утро выдалось голубое, ясное. Вдоль дороги розовыми и фиолетовыми островками цвел мышиный горошек; жаворонки, примостившись на сухих, прошлогодних стеблях подсолнухов, запрокинув головки к солнцу, заливались песнями, и их желтые грудки трепетали от напряжения. Теплыми порывами налетал душистый ветер. Мы ехали не торопясь, радуясь воскресной праздности. Шимердов мы застали за работой, словно был будний день. Марек чистил стойла, Антония с матерью в лощине за прудом копали огород. Амброш, сидя на верху ветряка, смазывал колесо. Он не больно охотно спустился к нам. Услышав от Джейка про хомут, Амброш присвистнул и почесал голову. Хомут, разумеется, был дедушкин, и Джейк, считая себя за него в ответе, сразу вспылил: - Только не вздумай говорить, что у тебя его нет; я знаю, что он у тебя! Если сейчас же не пойдешь его искать, я сам найду. Амброш пожал плечами и нехотя спустился с холма в конюшню. Я понял, что мы выбрали неудачное время, он был не в духе. Вернулся он с хомутом, но истрепанным до крайности: во все стороны торчал конский волос - видно" он валялся в грязи, и его проели крысы. - Этот? - спросил Амброш угрюмо. Джейк спрыгнул с коня. Я видел, как вспыхнуло его лицо под жесткой щетиной. - Я тебе давал другой хомут, не этот. А если этот тот самый, так ты его вконец испортил! Я не повезу мистеру Бердену такой хлам. Амброш бросил хомут на землю. - Дело твое, - сказал он невозмутимо, поднял жестянку с маслом и стал взбираться на мельницу. Джейк схватил его за ремень и сдернул вниз. Едва коснувшись ногами земли, Амброш бросился на Джейка и чуть не лягнул его в живот. К счастью, Джейк успел увернуться. Наши парни даже в кулачных боях таких приемов не допускали, и Джейк рассвирепел. Он размахнулся и нанес Амброшу такой удар по голове, что раздался треск, словно обухом ударили по тыкве. Амброш упал навзничь, оглушенный. Мы услышали вопли и, подняв глаза, увидели, что к нам мчатся Антония и ее мать. Не сворачивая на тропку, огибавшую пруд, они перебрались вброд по грязной воде, даже не приподняв юбок. Они подбежали, громко крича и потрясая кулаками. Амброш уже пришел в себя, из носа у него текла кровь. Джейк вскочил в седло. - Поехали отсюда, Джим! - крикнул он мне. Миссис Шимерда воздела руки, будто хотела призвать молнию на наши головы. - Закон! Где закон? - вопила она нам вслед. - Закон! Они зашибли моего Амброша! - Больше я вас знать не хочу! - задыхаясь кричала Антония. - Джим Берден и Джейк, мы больше не друзья! Джейк остановился и круто повернул лошадь. - А вы все - неблагодарные скоты! Все до одного! - крикнул он. - Бердены без вас проживут, не бойтесь! Им и так от вас одно беспокойство! Обратно мы ехали разъяренные, воскресное утро было испорчено. У меня слова не шли с языка, а бедный Джейк был белый как бумага, его прямо-таки колотило. Он делался совсем больным, когда вот так выходил из себя. - Они не как мы, Джим, - оскорбление твердил он. - Одно слово - иностранцы. На них нельзя полагаться. Лягать в живот - это уж последняя подлость! А как женщины на тебя набросились? После того, что мы для них делали, всю ведь зиму о них заботились! Нет, им доверять нельзя. И мне тошно смотреть на твою дружбу с ними, Джим! - Теперь, Джейк, дружба врозь, - горячо заверил я его, - видно, на самом деле они все как Крайек и Амброш. Дедушка выслушал наш рассказ, лукаво блестя глазами. Он дал Джейку совет завтра же поехать в город к мировому судье, рассказать, что в драке сбил с ног младшего Шимерду, и уплатить штраф. Тогда, если миссис Шимерда вздумает подавать в суд - ведь сын ее несовершеннолетний, - обнаружится, что ее опередили. Джейк сказал, что в таком случае он поедет в повозке и отвезет на рынок поросенка, которого откармливал зимой. В понедельник, спустя час после того, как Джейк уехал, мимо нашего дома, не глядя по сторонам, торжественно проследовали миссис Шимерда с Амброшем. Когда повозка, тарахтя по дороге, ведущей к Черному Ястребу, скрылась из виду, дедушка усмехнулся и сказал, что был уверен: миссис Шимерда так дела не оставит. Джейк отдал судье десять долларов, которые получил для этого от деда. Но едва Шимерды услышали о проданном поросенке, Амброш все прикинул и решил, что Джейк расстался со своим питомцем ради уплаты штрафа. Эта мысль явно доставила Шимердам большое удовольствие. Где бы мы с Джейком потом ни встречали Антонию - ехала ли она на почту или возвращалась на лошадях с поля, она начинала хлопать в ладоши и ядовито дразнить нас: - Джей-ки! Джей-ки! Поросенка про-дал, на штраф на-брал! Отто делал вид, что поведение Антонии его нисколько не удивляет. Он только поднимал брови и говорил: - О чехах вы мне ничего нового не скажете, ведь я австриец! Дедушка не принимал участия в нашей "войне с Шимердами", как называл эту ссору Джейк. Амброш и Антония всегда почтительно с ним здоровались, а он по-прежнему расспрашивал их, как идут дела, давал советы. Дед считал, что виды на будущее у них хорошие. Амброш оказался сметливым, он скоро сообразил, что его быки годятся только на такую тяжелую работу, как вспашка целины, и сумел продать их недавно приехавшему немцу. На вырученные деньги дедушка помог ему купить еще одну упряжку лошадей. Амброш не давал передышки Мареку, ведь тот был сильный, только, помнится, никак не мог научиться обращаться с культиватором. Бедняга твердо усвоил своей глупой головой одно: не приналяжешь - не похвалят. Вот он и нажимал на рукоятки и загонял лапы культиватора глубоко в землю, так что лошади быстро выбивались из сил. В июне Амброш на неделю нанялся к мистеру Буши и взял Марека с собой - тому тоже платили, как взрослому работнику. Пришлось миссис Шимерде встать за второй культиватор; день-деньской они с Антонией трудились в поле, а по вечерам возились со скотиной. И вот, пока женщины управлялись с хозяйством без Амброша, у одной из новых лошадей начались колики - натерпелись они тогда страху! Однажды вечером, перед тем как лечь спать, Антония заглянула в конюшню проверить, все ли в порядке, и вдруг увидела, что их чалая стоит повесив голову, а брюхо у нее раздулось. Антония тут же вскочила на другую лошадь прямо без седла, чтоб не терять времени, и забарабанила в нашу дверь, как раз когда мы укладывались спать. На ее стук открыл дедушка. Он не стал подымать работников, а поехал с Антонией сам, прихватив шприц и кусок старого ковра, служившего для припарок, когда болели наши лошади. Возле чалой они нашли миссис Шимерду: сидя у фонаря, она ломала руки и громко причитала. Дедушке понадобилось всего несколько минут, чтобы помочь бедной лошади избавиться от распиравших ее газов; женщины услышали, как воздух с шумом вышел из нее, и бока сразу опали. - Ох, мистер Берден, - воскликнула Антония, - если б я потеряла эту лошадь, я бы не стала дожидаться Амброша. Я бы сразу утопилась в пруду! Нам рассказали, что Амброш, кончив работать у мистера Буши, отдал полученные Мареком деньги священнику в Черном Ястребе, чтобы тот служил мессы за упокой души его отца. Бабушка полагала, что не так нужны эти молитвы, как туфли для Антонии, но дед сказал снисходительно: - Ну, раз он при своей-то нужде может обойтись без этих шести долларов, значит, свято верит в то, что исповедует. Именно дедушка помирил нас с Шимердами. Однажды утром он объявил, что хлеб созревает дружно, и, пожалуй, первого июля можно начинать уборку пшеницы. Ему понадобятся помощники, и, если никто не возражает, он хотел бы нанять Амброша и на жатву, и на молотьбу, ведь Шимерды хлеб не сеяли. - А в помощь тебе, Эммелайн, - заключил он, - я думаю пригласить Антонию. Она будет рада немного заработать, и вообще пора покончить со всеми этими раздорами. Съезжу-ка я к ним прямо сегодня и обо всем договорюсь. Поедешь со мной, Джим? По голосу его чувствовалось, что он уже решил за меня. После завтрака мы тронулись в путь. Когда миссис Шимерда увидела нас, она выбежала из дома и скрылась в лощине за конюшней, будто не желала иметь с нами дела. Дед, улыбаясь в усы, привязал лошадь, а потом и мы направились в лощину. За конюшней мы застали странную сцену. Видно, здесь всегда паслась корова. Миссис Шимерда подбежала к ней, выдернула из земли колышек, к которому та была привязана, и, когда мы подошли, пыталась спрятать корову в старой землянке. Вход туда был узкий, темный, корова упиралась, а миссис Шимерда била ее по бокам и подталкивала, стараясь загнать внутрь. Дедушка сделал вид, что не замечает, чем она занята, и вежливо поздоровался: - Доброе утро, миссис Шимерда! Не скажете ли, где Амброш? На каком поле? - Где дерн. - Она махнула рукой на север, все еще стоя перед коровой, будто надеялась заслонить ее своим телом. - Его кукуруза с дернины хорошо пойдет зимой на корм скоту, - одобрительно сказал дедушка. - А где Антония? - Где он. - Миссис Шимерда беспокойно переступала босыми ногами в пыли. - Прекрасно, я к ним съезжу. Хочу пригласить их в будущем месяце помочь мне убрать овес и пшеницу. За плату. До свидания, миссис Шимерда! Да, между прочим, - сказал он, уже шагнув на тропинку, - давайте-ка договоримся, что за корову мы с вами в расчете. Миссис Шимерда вздрогнула и еще крепче сжала веревку. Видя, что она не поняла его, дедушка обернулся: - Больше мне ничего не платите, денег больше не нужно. Корова ваша. - Платить не надо? Корова моя? - озадаченно переспросила миссис Шимерда, и ее узкие, сощуренные от солнца глазки так и впились в нас. - Вот-вот, платить не надо, а корова ваша. - Дедушка кивнул. Миссис Шимерда выпустила из рук веревку, бросилась к нам и, склонившись перед дедушкой, прижала его руку к губам. Не знаю, бывал ли он когда-нибудь еще так смущен. Я тоже немного испугался. Мне показалось, будто мы вдруг перенеслись в Старый Свет. На обратном пути мы все смеялись, и дедушка говорил: - Она, видно, решила, что мы пришли забирать корову. А знаешь, она бы нас с тобой исцарапала, вздумай мы дотронуться до коровьей привязи. Наши соседи были явно не прочь помириться. В следующее воскресенье миссис Шимерда приехала к нам и привезла носки для Джейка, которые сама связала. Она вручила их ему с таким видом, словно великодушно отпускала грехи, и сказала: - Ну что, больше не будешь бить моего Амброша? Джейк смущенно усмехнулся. - Я и не думаю ссориться с Амброшем. Он меня не будет задевать, и я его не трону. - Ну а если он тебя побьет, чем платить штраф? Свиней у нас нет, - сказала миссис Шимерда с намеком. Джейк ничуть не обиделся. - Пусть последнее слово будет за вами, мэм, - весело ответил он. - Ведь вы дама. 19 В июле ослепительно сияло солнце, установилась та безветренная, жаркая погода, благодаря которой Канзас и Небраска считаются лучшими в мире местами для кукурузы. Казалось, по ночам слышно было, как она растет; в свете звезд на увлажненных росой полях, где стеной стояли пахучие и сочные зеленые стебли с пушистыми метелками наверху, раздавалось легкое потрескивание. Если бы даже всю эту великую равнину, протянувшуюся от Миссури до Скалистых гор, заключили под стеклянную крышу и температуру регулировали по термометру, то и тогда желтым початкам, которые зрели и наливались здесь с каждым днем, вряд ли было бы лучше. В те дни кукурузные поля далеко отстояли друг от друга, между ними простирались невозделанные пастбища. Только мудрый и ясный взор моего дедушки мог предвидеть, что полям этим суждено шириться и множиться, пока в один прекрасный день они перестанут быть участком мистера Буши или участком Шимердов и превратятся во всемирный питомник кукурузы, а урожаи, выращенные здесь, станут так же влиять на экономику, как урожаи хлеба в России, от которых и в пору мира, и в пору войны зависит жизнь и деятельность ее населения. Несколько недель подряд пылало солнце, а по ночам время от времени выпадали дожди, и судьба урожая была решена. Как только образовались молочные початки, нам и засуха стала не страшна. Мужчины усердно убирали пшеницу и даже не замечали зноя - правда, я без устали возил им воду, - а бабушке и Антонии так доставалось на кухне, что они перестали понимать, какой день жарче, какой - прохладней. По утрам, пока траву еще покрывала роса, мы с Антонией ходили за ранними овощами для обеда. Бабушка заставляла Антонию носить шляпу от солнца, но, как только мы попадали на огород. Тони сбрасывала ее на траву и подставляла голову ветру. Помню, что, когда мы склонялись над плетями гороха, над верхней губой у нее, словно усики, поблескивали капельки пота. - Люблю работать на воле! Здесь куда лучше, чем дома! - весело напевала она. - Твоя бабушка говорит, я стану похожа на мужчину, пускай! Я хочу быть как мужчина. Она встряхивала головой и предлагала мне пощупать мускулы на ее загорелых руках. Все в доме ей радовались. Она была такая веселая, такая участливая, что мы и не замечали, как порывисто она двигается, как неуклюже гремит кастрюлями. Все то время, что Антония работала у нас, бабушка была в прекрасном настроении. Ночи в пору уборки хлеба стояли жаркие и душные. Жнецы спали на сеновале, там было прохладнее, чем в доме. Я подолгу лежал в постели у открытого окна, любуясь бледными зарницами на горизонте или глядя на угловатые очертания ветряной мельницы, упиравшейся в синее ночное небо. Однажды вечером разразилась буйная гроза, но дождь был несильный и не попортил сжатый хлеб. Мужчины сразу после ужина ушли в конюшню, а мы с Антонией, вымыв посуду, залезли на покатую крышу курятника полюбоваться тучами. Оглушительно гремел гром, точно грохотали листы железа на крыше, молнии длинными зигзагами прорезали небо, на мгновение выхватывая из темноты и приближая к нам окружающие предметы. С одной стороны на небе чернели грозовые тучи, но на западе оно оставалось ясным и чистым: при вспышках молний эта спокойная половина неба казалась глубоким синим морем, залитым лунным светом, а часть, покрытая тучами, напоминала мраморную набережную в некоем прекрасном приморском городе, обреченном на гибель. На наши поднятые к небу лица упали крупные теплые капли дождя. Черная туча, не больше лодки, выплыла в светлое пространство и одиноко устремилась на запад. Вокруг уже слышался мягкий стук капель, падающих в густую пыль, устилавшую двор. Бабушка подошла к дверям и крикнула, что мы вымокнем, да и поздно уже. - Сейчас, - отозвалась Антония. - Я люблю твою бабушку и все здесь люблю. - Она вздохнула. - Как бы я хотела, чтобы папа жил и видел это лето! Вот бы никогда не наступала зима! - Ничего, лето еще не скоро кончится, - утешил я ее. - Тони, почему ты не всегда такая? - Какая? - Ну как сейчас, такая, как ты есть. Почему ты все время стараешься быть вроде Амброша? Она легла, заложив руки за голову и глядя в небо. - Если бы я всегда жила здесь, как ты, - другое дело. Тебе все будет легко. А нам трудно. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДЕВУШКИ-СЛУЖАНКИ 1 Уже почти три года я прожил у дедушки, когда он решил перебраться в Черный Ястреб. Тяжелая работа на ферме становилась им с бабушкой не под силу, а мне исполнилось тринадцать, и они считали, что я должен ходить в приличную школу. И вот мы сдали нашу ферму в аренду той самой "доброй женщине вдове Стивенс" и ее брату холостяку, а себе купили дом священника Уайта на северной окраине Черного Ястреба. Дом этот стоял первым при въезде в город, и сельские жители, завидя его, радовались, что их долгое путешествие подошло к концу. Мы собирались переехать в Черный Ястреб в марте, и дедушка, наметив этот срок, сразу сообщил о своем решении Отто и Джейку. Отто ответил, что ему вряд ли удастся сыскать для себя другое такое место, да и надоело копаться в земле - пора, наверно, как он сказал, "обратно на Дикий Запад". Джейк, соблазненный рассказами Отто о тамошней полной приключений жизни, решил ехать с ним. Чего мы только не делали, чтобы отговорить Джейка! Ему так мешала его неграмотность, он был так доверчив - лучшей добычи для жуликов не найти. Бабушка убеждала Джейка остаться здесь, где все его знают, среди порядочных людей, добрых христиан, но он слышать ничего не хотел. Он мечтал сделаться старателем. Джейк верил, что в Колорадо его ждут серебряные залежи. Джейк и Отто помогали нам до последнего дня. Они перевезли нас в город, застелили коврами полы в новом доме, смастерили полки и шкафы в бабушкиной кухне - видно было, что им не хотелось разлучаться с нами. Но в конце концов они уехали, даже не сказав нам заранее о дне отъезда. Эти два парня служили нам верой и правдой и в зной, и в стужу, они дарили нам то, чего не купишь ни за какие деньги. Для меня они были как старшие братья: при мне вели себя сдержанно, смиряли языки, никогда не отказывали в дружбе. Но вот однажды утром, подхватив свои клеенчатые чемоданы, принарядившись, они сели в поезд, идущий на запад, - и больше я их никогда не видел; Много месяцев спустя мы получили от Фукса открытку; он писал, что Джейк слег было с воспалением легких, но теперь они уже работают вместе на шахте "Невеста янки" - и дела у них идут хорошо. Я написал на эту шахту, но письмо мое со штампом "невостребованное" вернулось обратно. Больше мы о них не слыхали. Черный Ястреб, этот новый мирок, куда мы переселились, был чистым, зеленым городком с просторными дворами вокруг домов, с белыми заборами, с широкими пыльными улицами, на которых вдоль деревянных тротуаров росли стройные молодые деревца. В центре в два ряда стояли новые кирпичные магазины, кирпичная школа, здание суда и четыре побеленные церкви. Наш дом был расположен в верхней части города, и из окон второго этажа виднелись извилистые крутые берега речки, протекавшей двумя милями южнее. Этой речке предстояло стать мне утешением в те дни, когда я тосковал по вольной жизни в прерии. Переехав в Черный Ястреб в марте, к концу апреля мы уже чувствовали себя завзятыми горожанами. Дедушка был теперь старостой в новой баптистской церкви, бабушка устраивала ужины для церковной общины и хлопотала по миссионерским делам, а я стал совсем другим, хотя, может быть, мне это только казалось. Очутившись неожиданно в обществе сверстников, я выяснил, что много чего не знаю. Но в конце весны, перед роспуском на каникулы, я уже умел драться, ругаться, играть в шарики и дразнить девчонок не хуже других в нашем классе. Совсем отбиться от рук мне мешало лишь то, что за мной присматривала миссис Харлинг, наша ближайшая соседка, и если мое поведение ее не устраивало, она не позволяла мне приходить к ним во двор и играть с ее детьми, с которыми мне было очень весело. Живя в городе, мы чаще, чем прежде, виделись с нашими бывшими соседями - фермерами. Им было удобно заезжать к нам. Они могли оставить лошадей в нашей просторной конюшне, да и жены их охотней пускались в город, зная, что всегда найдут где передохнуть, пообедать и привести себя в порядок, прежде чем отправиться за покупками. Чем больше наш дом напоминал постоялый двор, тем больше мне это нравилось. Я сразу веселел, если, идя в полдень из школы, замечал на нашем заднем дворе фермерскую повозку, и всегда охотно бежал в лавку за мясом или в пекарню за свежим хлебом для неожиданных гостей. Всю ту первую весну и лето я надеялся, что Амброш привезет Антонию с Юлькой посмотреть наш новый дом. Мне не терпелось показать им мебель, обитую красным плюшем, и трубящих херувимов, которыми немец-обойщик разукрасил потолок в нашей гостиной. Но Амброш всегда приезжал один и, хоть ставил лошадей в нашу конюшню, обедать никогда не оставался и ничего не рассказывал о матери и сестрах. Если же мы выбегали ему навстречу и пытались разузнать что-нибудь, он спешил прочь со двора и только пожимал плечами, говоря: - Живут, что с ними сделается! Зато миссис Стивенс, поселившаяся на нашей ферме, полюбила Антонию не меньше нашего, и от нее мы узнавали все новости. Пока шла уборка хлеба, рассказывала миссис Стивенс, Амброш посылал Антонию наниматься то на одну ферму, то на другую, будто мужчину-поденщика, там она вязала снопы или помогала молотить. На фермах все ее любили, относились к ней по-доброму и говорили, что лучше иметь в помощниках ее, чем Амброша. Когда наступила осень, Антония, как и год назад, подрядилась до самого рождества лущить кукурузу на соседней ферме; но тут ее выручила бабушка - она нашла ей место у наших соседей Харлингов. 2 Бабушка часто говорила, что, раз уж ей пришлось жить в городе, надо благодарить небо за таких соседей, как Харлинги. Подобно нам, Харлинги прежде были фермерами, они и здесь устроились, как на маленькой ферме, - рядом с домом большая конюшня, фруктовый сад, огород, лужайка для скота и даже ветряк. Харлинги были норвежцы, и миссис Харлинг прожила в Христианин до десяти лет. Муж ее родился в Миннесоте. Харлинг торговал зерном, скупал скот и считался в наших краях одним из самых оборотистых дельцов. Он владел всеми элеваторами в городках, расположенных вдоль железной дороги к западу от нас, и часто бывал в отъезде. А без него домом заправляла жена. Миссис Харлинг была невысокая, приземистая, основательная - совсем как ее дом. Энергия била в ней ключом - вы сразу чувствовали это, стоило ей войти в комнату. Лицо у нее было розовое, с тугими щеками, блестящими живыми глазами и маленьким упрямым подбородком. Она легко сердилась, легко радовалась, и характер у нее был превеселый. Хорошо помню ее заразительный звонкий смех: сверкнет вдруг глазами в знак одобрения и тут же расхохочется. От ее быстрых шагов половицы в их доме дрожали, и, где бы она ни появилась, мигом исчезали усталость и безразличие. Она ни к чему не относилась равнодушно или спустя рукава. Ее пыл, ее страстные привязанности и неприязни сказывались даже в самых будничных занятиях. Стирка у Харлингов становилась делом увлекательным, а вовсе не скучным. Консервирование продуктов превращалось в затяжной праздник, а уборка дома - прямо-таки в революцию. Когда той весной миссис Харлинг сажала огород, мы через плетень, отделявший нас от них, чувствовали, в каком азарте наши соседи. Трое из детей Харлингов были в общем-то моими ровесниками. Их единственному сыну Чарли - старшего они потеряли - исполнилось шестнадцать. Джулии, считавшейся музыкантшей, - четырнадцать, как мне, а сорванец Салли с коротко подстриженными волосами была на год моложе. Почти такая же сильная, как я, она необыкновенно ловко играла во все мальчишеские игры. Озорная Салли никогда не носила шляп, поэтому лицо у нее загорало, а белокурые, вьющиеся на висках волосы выцветали от солнца. Она гоняла по всему городу на одном роликовом коньке и часто жульничала, когда играли в шарики, да так ловко, что никто не мог ее уличить. Взрослая дочь Харлингов - Френсис - занимала важное место в нашей жизни. Она была главной помощницей отца и управляла конторой, когда он уезжал. Зная ее недюжинные способности, мистер Харлинг и взыскивал с; нее строго. Он платил дочери хорошее жалованье, но свободные дни ей выпадали редко, и отвлечься от дел Френсис никогда не удавалось. Даже по воскресеньям она, заглядывала в контору, чтобы просмотреть почту и, ознакомиться с курсом цен. К сыну, который ничуть не интересовался делами, а готовился поступать в военно-морскую академию в Анаполисе, мистер Харлинг относился крайне снисходительно: покупал ему ружья, инструменты, батарейки и никогда не спрашивал, что тот с ними делает. Френсис была в отца - темноволосая и такого же роста. Зимой она носила котиковую шубу и котиковую шапку, и по вечерам они с мистером Харлингом часто вместе возвращались из конторы, рассуждая, как равные, о скоте и перевозках зерна. Иногда после ужина Френсис забегала к дедушке, и эти посещения очень ему льстили. Не раз они вместе ломали голову, как вызволить из беды еще одного невезучего фермера, попавшего в лапы к Уику Каттеру, ростовщику из Черного Ястреба. Дедушка говорил, что Френсис Харлинг разбирается в кредитах не хуже банковского служащего. Двое или трое наглецов, решивших надуть ее при заключении какой-то сделки, сели в лужу и только ославили себя. Она знала всех фермеров в округе - кто сколько земли возделывает, у кого сколько голов скота, у кого какие долги. Эти люди интересовали Френсис не только из-за деловых связей. Они занимали ее, словно герои книги или пьесы. Во время своих поездок по округе Френсис не раз делала крюк, чтобы проведать стариков или побеседовать с женщинами, которые редко попадали в город. Она с полуслова понимала древних старушек, не знающих английского, и даже самые скрытные и недоверчивые из них незаметно для себя рассказывали ей о своих заботах. В любую погоду она ездила на все похороны и свадьбы. Если дочь какого-нибудь фермера выходила замуж, она знала, что получит свадебный подарок от Френсис Харлинг. В августе от Харлингов собралась уходить кухарка-датчанка. Бабушка уговаривала их нанять Антонию. Дождавшись, когда Амброш снова приехал в город, она изловила его и стала втолковывать, как выгодны для него любые связи с Кристианом Харлингом, как это укрепит его кредит. В одно из воскресений миссис Харлинг и Френсис отправились в долгий путь - к Шимердам. Миссис Харлинг сказала, что хочет посмотреть, "из какой семьи эта девушка", и обо всем договориться с ее матерью. Я был во дворе, когда вечером на закате они возвратились домой. Проезжая мимо, они засмеялись и помахали мне, и я понял, что они в прекрасном настроении. После ужина дедушка ушел в церковь, а мы с бабушкой, не теряя времени, через дыру в живой изгороди перебрались к соседям, чтобы узнать, как они съездили к Шимердам. Миссис Харлинг сидела на веранде с Чарли и Салли, отдыхая после утомительной поездки. Джулия покачивалась в гамаке - она любила понежиться, а Френсис, не зажигая огня, играла в соседней комнате на пианино и через открытое окно переговаривалась с матерью. Увидев нас, миссис Харлинг рассмеялась. - Так и знала, миссис Берден, что сегодня вы бросите посуду грязной! - воскликнула она. Френсис закрыла крышку пианино и вышла к нам. Антония понравилась им с первого взгляда, они сразу поняли, какая это прекрасная девушка. Что же до миссис Шимерды, то она показалась им очень забавной. Миссис Харлинг не могла говорить о ней без смеха. - Я, наверно, лучше вас знаю эту породу, миссис Берден. Вот уж два сапога пара, этот Амброш и его матушка! Они долго торговались с Амброшем из-за того, сколько денег выдавать Антонии на одежду и карманные расходы. Он считал, что весь месячный заработок Антонии до последнего цента должен выплачиваться ему, а уж он будет покупать ей ту одежду, какую сочтет нужной. Когда миссис Харлинг твердо заявила, что намерена удерживать пятьдесят долларов в год и отдавать их самой Антонии, Амброш возразил, что они просто хотят забрать его сестру в город, разодеть в пух и прах и потешаться над ней. Миссис Харлинг живо изображала, как вел себя Амброш во время переговоров, как он то вскакивал, то снова садился, как нахлобучивал шапку, давая понять, что покончил с этим делом, как дергала его за полу мать и уговаривала по-чешски. В конце концов миссис Харлинг согласилась платить Антонии три доллара в неделю - хорошее жалованье по тем временам - и покупать обувь. Насчет обуви снова вспыхнул горячий спор, пока миссис Шимерда не решила, что будет каждый год посылать миссис Харлинг трех откормленных гусей, "чтобы быть квиты". В следующую субботу Амброш обещал привезти сестру в город. - На первых порах она, наверно, покажется неловкой и неотесанной, - озабоченно заметила бабушка, - но, если тяжелая жизнь ее вконец не испортила, лучшей помощницы вам не найти, уж такая она по натуре. Миссис Харлинг рассмеялась быстрым, решительным Смехом. - Да я нисколько не беспокоюсь, миссис Берден! Я сумею сделать из этой девушки то, что надо. Ей всего семнадцать, еще не поздно учиться новому. А ведь она прехорошенькая! - горячо добавила она. Френсис обернулась к бабушке: - Да-да, миссис Берден, об этом вы нам не сказали. Когда мы туда приехали, она работала в огороде - босая и оборванная. Но какие у нее красивые руки и ноги! И такие загорелые! А щеки будто темно-красные персики! Нам было приятно это услышать. Бабушка сказала с чувством: - Когда она только приехала сюда, Френсис, и ее воспитывал отец, человек добрый и благородный, она была прелесть какая хорошенькая. Но что за тяжкая доля ей досталась - вечно под открытым небом с этими грубиянами жнецами! Бедная Антония! Она выросла бы совсем другой, будь ее отец жив! Харлинги попросили рассказать о смерти мистера Шимерды и о тогдашнем буране. К тому времени, как показался идущий из церкви дедушка, мы успели сообщить им почти все, что знали о Шимердах. - Вот увидите, Антонии здесь будет хорошо, она позабудет прежние беды, - уверенно сказала миссис Харлинг, когда мы поднялись и стали прощаться. 3 В субботу к задним воротам нашего дома подкатил Амброш; Антония, соскочив с повозки, бросилась прямо к нам в кухню, совсем как раньше. Она была в чулках, в туфлях и очень волновалась, даже голос прерывался. Тони шутливо потрясла меня за плечи: - Небось забыл меня, Джим? Бабушка расцеловала ее. - Благослови тебя бог, дитя! Теперь смотри старайся и не подведи нас. Тони с жадным интересом оглядывала дом и всем восхищалась. - Может, теперь я стану такой, какие вам нравятся, раз буду жить в городе, - сказала она с надеждой. До чего же приятно было, что Антония снова рядом, что можно видеть ее каждый день, почти каждый вечер! Миссис Харлинг находила у нее только один недостаток: уж слишком она увлекалась игрой с детьми, могла и работу забросить. Тони носилась с нами по саду, следила, "чья берет", когда мы сражались, бросаясь сеном в конюшне, изображала медведя, спустившегося с гор, и утаскивала Нину. С каждым днем она все лучше говорила по-английски и к началу занятий в школе болтала не хуже нас. Я досадовал, видя, с каким восторгом Тони относится к Чарли Харлингу. Только потому, что он учился лучше всех в классе, мог починить водопровод, дверной звонок или разобрать часы, она, казалось, считала его чуть ли не принцем. Ни одна просьба Чарли не была ей в тягость. Она заворачивала ему завтраки, когда он собирался на охоту, чинила его перчатки, пришивала пуговицы к охотничьей куртке, пекла его любимые ореховые торты и кормила его сеттера, когда Чарли уезжал с отцом. Антония сшила себе из остатков старых вещей мистера Харлинга домашние туфли и шлепала в них по пятам за Чарли - ну просто не знала, как ему еще угодить. Если не считать Чарли, то больше всех, я думаю, она любила Нину. Нине было всего шесть лет, но чувствовалось, что характер у нее посложнее, чем у брата и сестер. Она была капризной, обидчивой, одно любила, другое неизвестно почему терпеть не могла. От малейшей досады или огорчения ее карие бархатные глаза наливались слезами, она вздергивала подбородок и молча уходила. Напрасно мы кидались за ней и пытались ее уговорить. Она была непреклонной. В ту пору я считал, что только Нинины глаза могут становиться такими большими от слез и только она умеет так много плакать. Миссис Харлинг и Антония неизменно вставали на ее защиту. Нам даже не давали оправдаться. Обвинение звучало кратко: - Вы довели Нину до слез. Ступай-ка, Джимми, домой, а ты, Салли, займись арифметикой. Мне самому нравилась Нина, она была такой необычной, неожиданной, и глаза у нее были красивые, но часто мне хотелось задать ей хорошую взбучку. Когда мистер Харлинг уезжал, мы проводили в их гостиной веселые вечера. Если же он был дома, детей рано укладывали спать - или они приходили играть к нам. Мистер Харлинг не только требовал, чтобы в доме было тихо, он хотел, чтобы жена занималась им одним. Обычно он уводил ее к себе в комнату в западной пристройке и целый вечер обсуждал с ней свои дела. А для нас, хоть мы и не сознавали этого, миссис Харлинг была необходима как зрительница, ведь, играя, мы всегда поглядывали на нее, не подскажет ли она нам чего. Ничто не льстило нам так, как ее короткий смешок. В спальне мистера Харлинга стоял письменный стол, а у окна - кресло, в которое никто, кроме него, не садился. По вечерам, когда он бывал дома, я видел его тень на шторе, и даже тень казалась мне высокомерной. Миссис Харлинг никого вокруг не замечала, если муж был рядом. Перед тем как он ложился спать, она всегда относила ему пиво с кусочком семги или анчоусами. Он держал у себя в комнате спиртовку и французский кофейник, там жена и варила для него кофе, когда бы он ни пожелал, даже среди ночи. Отцы семейств в Черном Ястребе по большей части ничем, кроме своих домашних дел, не интересовались: платили по счетам; отсидев в своих конторах, гуляли с младенцами, катая их в детских колясках; поливали газоны из распрыскивателя, а по воскресеньям вывозили на прогулку домочадцев. По сравнению с ними мистер Харлинг казался мне исполненным величия и власти. Он разговаривал, натягивал перчатки, здоровался с видом человека, сознающего свое превосходство. Роста он был невысокого, но ходил с надменно поднятой головой, что придавало ему важный вид, а глаза его всегда смотрели дерзко и вызывающе. Именно такими я представлял себе тех "благородных господ", о которых постоянно вспоминала Антония; так же, как Христиан Харлинг, они, наверно, носили пальто с пелериной, и так же поблескивал у них на мизинце перстень с бриллиантом. Но если отца не было дома, у Харлингов всегда царило оживление. Одни только Нина, Антония и миссис Харлинг подымали такой шум, будто в доме полно детей, да еще обычно кто-нибудь играл на пианино. Джулия - единственная - занималась музыкой в определенные часы, но понемножку играли все. Когда Френсис приходила днем из конторы, она не отрывалась от пианино, пока не подавали обед. Салли, прибегая из школы, прямо в пальто и шляпе усаживалась за пианино и барабанила на нем мелодии, занесенные в наш город с плантаций бродячими певцами-неграми. Даже Нина умела играть "Шведский свадебный марш". Сама миссис Харлинг когда-то училась музыке у хорошего учителя, и теперь она ухитрялась каждый день выкраивать время, чтобы поиграть. Я скоро усвоил, что если миссис Харлинг сидит за пианино, когда я появляюсь у них с каким-нибудь поручением, то надо сесть и тихо ждать, пока она не обернется. Как сейчас вижу: плотная, маленькая миссис Харлинг уверенно сидит за инструментом, ее короткие, пухлые пальчики быстро и ловко бегают по клавишам, серьезный, сосредоточенный взгляд устремлен на ноты. 4 Не надо мне вашей трухлявой пшеницы, И мне ваш ячмень не мил, А спеку я пирог из лучшей муки, Чтобы Чарли доволен был. Мы распевали эту песенку, чтобы подразнить Антонию, которая сбивала в большой миске крем, готовя любимый торт Чарли. В этот осенний вечер стоял такой бодрящий холодок, что было приятно, наигравшись в пятнашки, вернуться со двора на кухню. Мы скатывали шарики из жареной кукурузы с сиропом, когда в заднюю дверь кто-то постучал, и Тони, выронив ложку, бросилась открывать. На пороге стояла пухлая розовощекая девушка. Она была хорошенькая, скромная с виду и очень мило выглядела в своем синем кашемировом платье, маленькой синей шляпке и аккуратно накинутой на плечи клетчатой шали; в руках она держала неказистую сумочку. - Здравствуй, Тони! Не узнаешь? - спросила она приятным низким голосом, лукаво взглянув на нас. Антония ахнула и отступила: - Да это Лена! Конечно, не узнала, ишь как ты разодета! Лена Лингард рассмеялась - видно, ей приятно было это слышать. Я тоже в первую минуту не узнал ее. Раньше я никогда не видел Лену в чулках и туфлях, не говоря уж о шляпе. А тут она стояла перед нами причесанная, наглаженная, одетая по-городскому и улыбалась без малейшего смущения. - Здравствуй, Джим, - небрежно кивнула она мне, входя в кухню и оглядываясь. - Знаешь, Тони, я тоже буду работать в городе. - Да что ты! Вот хорошо! - Антония, по-видимому, чувствовала себя неловко и не знала, что делать с гостьей. Дверь в столовую, где читала Френсис и вышивала тамбуром миссис Харлинг, была открыта. Френсис пригласила Лену войти. - Ты ведь Лена Лингард, правда? Я как-то заезжала к твоей матери, но ты тогда пасла скотину. Мама, это старшая дочка Криса Лингарда. Миссис Харлинг опустила вышивание и окинула гостью быстрым проницательным взором. Лена ни капельки не смутилась. Она села на стул и аккуратно положила на колени серые нитяные перчатки и сумочку. Захватив свою кукурузу, мы тоже двинулись в столовую, но Антония осталась в кухне - сказала, что ей нужно ставить торт в духовку. - Значит, и ты перебралась в город? - спросила миссис Харлинг, все еще смотря на Лену. - А где же ты устроилась? - У миссис Томас, у портнихи. Она будет учить меня шить. Говорит, что я способная. На ферму я больше не вернусь. Работы там невпроворот и вечно что-нибудь случается. Я стану портнихой. - Что ж, портнихи всегда нужны. Это дело хорошее. Но я бы на твоем месте ферму не бросала, - довольно строго сказала миссис Харлинг. - А как твоя мать? - У мамы всегда что-нибудь болит, слишком много она работает. Она бы и сама сбежала с фермы, если б могла. Это она хотела, чтоб я уехала. Вот выучусь шить, начну зарабатывать, буду ей помогать. - Смотри только не забудь потом, - недоверчиво сказала миссис Харлинг, снова берясь за вышивание, и тамбурный крючок опять замелькал в ее быстрых пальцах. - Нет, мэм, не забуду, - вежливо ответила Лена. Она взяла несколько зерен сладкой кукурузы, которой мы изо всех сил ее потчевали, и стала осторожно класть их в рот, стараясь не запачкать пальцы. Френсис придвинулась к ней ближе. - А я думала, Лена, что ты замуж собралась, - сказала она лукаво. - Разве мне неправду говорили, будто Ник Свенсен тебе проходу не дает? Лена посмотрела на нее и улыбнулась с подкупающей доверчивостью. - Он ухаживал за мной. Только его отец такой шум поднял, грозился лишить Ника земли, если он меня возьмет в жены, вот он и женится теперь на Анне Иверсон. Я ей не завидую: Ник ведь злющий, Анне с ним несладко будет. Он и с отцом своим не разговаривает с тех самых пор, как пообещал, что женится на Анне. - Ну а ты что? - рассмеялась Френсис. - За Ника я не хочу, да и ни за кого другого тоже, - тихо проговорила Лена. - Нагляделась на семейную жизнь, даром мне ее не надо. Я хочу помогать матери и ребятишкам, ни от кого не зависеть. - Ну что же, ты права, - согласилась Френсис. - А миссис Томас считает, что портниха из тебя выйдет? - Да, мэм. Шить я всегда любила, только мало приходилось. А какие миссис. Томас шьет красивые наряды всем здешним дамам! Вы слышали, миссис Гарднер заказала себе костюм из фиолетового бархата? Бархат покупали в Омахе. Ах, до чего красивый! - Лена тихо вздохнула и разгладила складки кашемирового платья. - Тони знает, я работу в поле всегда терпеть не могла, - добавила она. Миссис Харлинг подняла на нее глаза: - Надеюсь, ты и правда научишься шить, Лена, только смотри не потеряй голову, не начни бегать по танцам, позабыв про все. С вами, сельскими девушками, такое случается. - Постараюсь, мэм. Тина Содерболл тоже скоро сюда приедет. Она будет работать в гостинице. Вот уж всякого люда насмотрится! - мечтательно проговорила Лена. - Больше, чем нужно, - возразила миссис Харлинг, - по-моему, гостиница не слишком подходящее место для девушек. Правда, миссис Гарднер хорошо смотрит за своими служанками. Бесхитростные глаза Лены, всегда казавшиеся немного сонными под длинными ресницами, разглядывали уютные комнаты с наивным восхищением. Немного погодя она натянула нитяные перчатки. - Пожалуй, мне пора, - сказала она нерешительно. Френсис пригласила ее заходить, если ей станет скучно или понадобится совет. Лена ответила, что в Черном Ястребе вряд ли соскучишься. Она замешкалась у кухонных дверей и стала уговаривать Антонию почаще навещать ее: - Миссис Томас отвела мне отдельную комнату, и ковер есть. Тони неловко топталась в своих матерчатых шлепанцах. - Приду как-нибудь, - сказала она уклончиво, - правда, миссис Харлинг не любит, чтобы я отлучалась. - Но когда ты свободна, ты ведь можешь делать что хочешь? - осторожно спросила Лена шепотом. - Тебе небось тоже нравится в городе? Пусть меня осуждают, но на ферму я больше не вернусь. - Она оглянулась на столовую, где сидела миссис Харлинг. Когда Лена ушла, Френсис спросила, почему Антония не слишком радушно ее встретила. - Я не знала, понравится ли вашей маме, если она начнет приходить, - озабоченно сказала Антония. - На фермах о ней много чего болтали. - Это верно. Но если Лена будет вести себя хорошо, мама прежнее не вспомнит. Только детям не надо ничего говорить. Хотя Джимми-то, наверно, все сплетни слышал. Я кивнул, а Френсис взлохматила мне волосы и сказала, что я вообще слишком много знаю. Мы с ней были добрые друзья. Я побежал домой сообщить бабушке, что Лена Лингард приехала в город. Мы порадовались за нее, ведь на ферме ей приходилось несладко. Лена жила в норвежском поселении к западу от ручья Скво и обычно пасла отцовское стадо в прерии между своим участком и полем Шимердов. Когда бы мы ни проезжали мимо, мы всегда видели ее - босоногая, простоволосая, едва прикрытая каким-то тряпьем, она, не выпуская из рук вязанья, присматривала за скотом. Пока я с ней не познакомился, я думал, что она дикарка и всегда живет в прерии, ведь я ни разу не видел ее под крышей. На голове у нее была будто копна соломы, так выгорали ее белокурые волосы, но руки и ноги, вечно подставленные солнцу, непонятным образом сохраняли удивительную белизну, и, наверно, поэтому Лена всегда выглядела полуодетой, хотя другие девушки тоже ходили в лохмотьях. Когда я в первый раз заговорил с ней, меня поразили ее негромкий голос и мягкое, непринужденное обращение. Девушки, пасшие скот, обычно становились грубыми и мужиковатыми. Лена же пригласила нас с Джейком спешиться и посидеть с ней, то есть вела себя так, словно была дома и привыкла принимать гостей. Она не стеснялась своего рваного платья и разговаривала с нами как со старыми знакомыми. Уже тогда я заметил, какого редкого цвета у нее глаза - точно темные фиалки - и какой ласковый, доверчивый взгляд. Крису Лингарду не слишком везло с хозяйством, а семья у него была большая. Лена беспрерывно вязала носки младшим братишкам и сестренкам, и даже осуждавшие ее соседки-норвежки признавали, что дочь она хорошая. Тони правду сказала - о Лене болтали всякое. Ей ставили в вину, что из-за нее - девчонки, которой в пору ходить в детских передничках, - Оле Бенсон потерял последние остатки разума. Оле жил в протекавшей во время дождя землянке где-то на самом краю селения. Он был толст, ленив, давно на все махнул рукой и свыкся со своими неудачами. В довершение ко всем его бедам жена его - Дурочка Мери - попыталась однажды поджечь соседскую конюшню, и ее отправили в Линкольн, в сумасшедший дом. Там ее продержали несколько месяцев, а потом она сбежала и, пройдя пешком почти двести миль, вернулась домой - по ночам она шла, а днем пряталась в конюшнях и стогах сена. Когда несчастная добрела до норвежского поселения, ступни ее ног стали твердыми, как копыта. Она пообещала хорошо себя вести, и ей разрешили остаться дома, хотя все понимали, что рассудок у нее вряд ли прояснился, - так она и бегала босиком по снегу, и докладывала соседям о своих домашних неурядицах. Вскоре после возвращения Мери из лечебницы я услышал, как молодой парень Дан, помогавший у нас молотить, рассказывал Джейку и Отто, что старшая дочка Криса Лингарда совсем свела с ума Оле Бенсона и он теперь не лучше своей рехнувшейся жены. Обрабатывает в поле кукурузу, и вдруг все начинает валиться у него из рук; он тогда привязывает лошадей и бредет туда, где Лена пасет свое стадо. Усядется рядом с ней на пригорке и помогает смотреть за скотом. Все в селении только об этом и говорили. Жена норвежского пастора пришла к Лене и сказала, что пора положить этому конец, пригласила ее ходить по воскресеньям в церковь. Лена ответила, что в церковь ходить ей не в чем, все платья у нее рваные, вроде того, какое на ней сейчас. Тогда жена пастора перерыла свои сундуки и подобрала кое-что из одежды, которую носила до замужества. В следующее воскресенье Лена, с небольшим, правда, запозданием, явилась в церковь - в чулках, в туфлях и в новом платье, которое она подогнала по себе, с аккуратно причесанными, как у взрослой молодой женщины, волосами. Прихожане при виде ее рты разинули. До сих пор никто, кроме Оле, не замечал, какая она хорошенькая, и как выросла. Мешковатые дерюжки, которые она носила, скрывали округлые линии ее фигуры. Когда допели последний гимн и прихожане стали расходиться, Оле подскочил к коновязи и подсадил Лену на лошадь. Это было неслыханно - женатый человек и такое себе позволяет! Но дальше последовало нечто и вовсе неописуемое. От группы женщин, выходивших из церкви, к Лене стремглав бросилась Дурочка Мери, выкрикивая безобразные угрозы: - Берегись, Лена Лингард! Берегись! Я до тебя доберусь! Обстругаю кукурузным ножом так, что смотреть будет не на что! Забудешь, как красоваться да строить мужчинам глазки! Норвежки не знали, куда деваться от стыда. Все они были добропорядочные матери семейств и всегда свято соблюдали приличия. Но Лена Лингард только лениво, добродушно рассмеялась и поскакала своей дорогой, оглядываясь через плечо на взбешенную жену Оле. Однако пришло время, когда Лене стало не до смеха. Уже не раз Дурочка Мери охотилась за ней по прерии, гоняла Лену вокруг поля Шимердов. Лена никогда не жаловалась отцу - может, стеснялась, а может, боялась его гнева больше, чем ножа. Как-то я сидел у Шимердов, и вдруг в прерии показалась Лена, во всю прыть неслась она по красной траве, только белые ноги мелькали. Влетев в дом, она нырнула под перину Антонии. Мери следовал