Уилла Кэсер. Моя Антония ----------------------------------------------------------------------- Willa Gather. My Antonia. Пер. - И.Разумовская, С.Самострелова. М., "Радуга", 1985 ("Библиотека литературы США"). OCR & spellcheck by HarryFan, 4 August 2001 ----------------------------------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ Прошлым летом, в самую жаркую пору, я случайно встретил Джима Бердена в поезде, пересекавшем Айову. Мы с Джимом - старые друзья, вместе росли в маленьком городке штата Небраска, и у нас нашлось, о чем поговорить. Покуда поезд мчал нас мимо бесконечных полей спелой пшеницы и лугов, пестревших цветами, мимо захолустных городишек и дубовых рощ, поникших под солнцем, мы беседовали, сидя у большого окна вагона, где все покрылось толстым слоем красной пыли, а деревянная обшивка до того раскалилась, что к ней нельзя было прикоснуться. Эта пыль, жара и обжигающий ветер воскрешали в памяти многое. Мы толковали о том, как живется детворе в таких вот городках, затерянных среди пшеницы и кукурузы: здешний климат бодрит, он щедр на крайности - лето знойное, кругом все зеленеет и колышется под ослепительным небом, и просто дух захватывает от буйной растительности, от красок и запахов густых трав и тучных хлебов; зима - лютая, малоснежная, кругом голые поля, серые, как листовое железо. Мы единодушно решили, что тот, кому не довелось провести детство в таком городке среди прерии, и представить себе всего этого не может. А те, кто здесь рос, как бы члены единого братства. Хотя и Джим Берден, и я живем теперь в Нью-Йорке, мы почти не видимся. Джим - адвокат крупной компании Западных железных дорог и часто неделями не бывает у себя в конторе. Это одна из причин, почему мы редко встречаемся. Другая - та, что я недолюбливаю его жену. Она женщина красивая, энергичная, деятельная, но, мне кажется, довольно сухая и по своей натуре неспособна на сильные чувства. По-моему, скромные вкусы мужа раздражают ее, и она находит удовлетворение в том, что разыгрывает из себя покровительницу группы молодых художников и поэтов, обладающих весьма передовыми взглядами и весьма средними способностями. У нее есть собственные средства, и она живет своей жизнью. Однако по каким-то соображениям предпочитает оставаться миссис Джеймс Берден. Что до Джима, разочарования не изменили его. Романтические наклонности, из-за которых в детстве над ним часто посмеивались, как раз и содействовали его успеху. Он страстно влюблен в просторы, по которым ветвится его железная дорога. И благодаря тому, что он верит в эти края и хорошо изучил их, ему удалось немало сделать для их развития. В тот знойный день, когда мы ехали по Айове; разговор наш все время возвращался к девушке-чешке, которую мы оба когда-то хорошо знали. О ком бы мы ни вспоминали, никто не был так тесно связан со здешними местами, со здешней жизнью, с увлекательной порой нашего детства. Я совсем потерял ее из виду, а Джим через много лет разыскал ее и возобновил эту дорогую для него дружбу. Пока мы ехали в поезде, эта девушка не шла у него из головы. Он и во мне воскресил прежнюю к ней привязанность, я словно видел ее воочию. - Время от времени я записываю все, что вспоминаю об Антонии, - признался Джим. - В долгих разъездах это мое любимое развлечение. Сижу у себя в купе и пишу. Когда я сказал, что не прочь почитать эти записи, он ответил, что непременно покажет мне их, если только когда-нибудь закончит. Прошло несколько месяцев, и вот однажды, в непогожий зимний вечер, Джим появился у меня с большой папкой. Он внес ее в гостиную и, грея над огнем руки, сказал: - Ну вот тебе мои записки об Антонии. Ты еще не потерял охоту с ними познакомиться? Закончил вчера вечером. Приводить их в порядок не было времени, я ведь просто писал подряд обо всем, что вспоминалось, когда я думал о ней. Получилось, наверно, нечто бесформенное. Да и названия нет. Он прошел в соседнюю комнату, присел за письменный стол и написал на папке: "Антония". Нахмурился, подумал с минуту и прибавил впереди еще одно слово: "моя" - "Моя Антония". Теперь заглавие, видимо, пришлось ему по душе. Optima dies... prima fugit. Virgil Лучшие самые дни убегают... ранее всех. Вергилий "Георгики" ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЕМЕЙСТВО ШИМЕРДОВ 1 Впервые я услышал об Антонии во время бесконечного, как мне тогда показалось, переезда через огромную центральную равнину Северной Америки. В ту пору мне было десять лет, мои родители умерли оба в один год, и родственники отправили меня из Виргинии в Небраску к бабушке и деду. В дороге за мной присматривал уроженец Синих гор Джейк Марпол, один из подручных отца на старой ферме, ехавший теперь работать на Запад к моему деду. Джейк разбирался в жизни немногим лучше меня. До того дня, как мы пустились на поиски счастья в неизведанные края, он ни разу не ездил на поезде. Весь путь мы проделали в сидячих вагонах, и с каждым днем копоти и грязи на нас прибавлялось и прибавлялось. Джейк покупал все, что предлагали мальчишки-разносчики: сласти, апельсины, блестящие медные пуговицы, брелоки для часов, а мне он купил книгу "Жизнь Джесси Джеймса" [Джесси Джеймс (1847-1882) - во время Гражданской войны, сколотив собственный отряд, сражался на стороне южан; по окончании войны был объявлен вне закона; шестнадцать лет занимался разбоем; за голову его был назначен выкуп; был убит своими же сообщниками; его храбрость и романтические приключения прославлены в ковбойских песнях и преданиях], и я до сих пор считаю ее самой интересной книгой из всех, что я читал. После Чикаго нас опекал приветливый проводник, который как свои пять пальцев знал места, куда мы ехали, и, когда мы рассказали о себе, дал нам множество советов. Он показался нам человеком бывалым, много повидавшим и объездившим чуть ли не весь свет - он так и сыпал названиями дальних штатов и городов. Бесчисленные брелоки, кольца и булавки свидетельствовали о его принадлежности к различным братствам. Даже на запонках у него красовались иероглифы - словом, знаков на нем было не меньше, чем на египетском обелиске. Подсев к нам как-то раз поболтать, он сказал, что впереди, в вагоне для иммигрантов, едет семейство "из-за океана", и направляются они туда же, куда и мы. - Никто из них по-английски ни слова не знает, кроме одной девочки, да и она только и может сказать: "Нам Черный Ястреб, Небраска". Ей лет двенадцать или тринадцать, чуть-чуть постарше тебя, Джим, а шустрая какая! Хочешь, я сведу тебя к ней познакомиться? И глазищи у нее красивые - карие. Последние его слова совсем меня сконфузили, я покачал головой и уткнулся в "Джесси Джеймса". Джейк одобрительно кивнул мне и сказал, что от иностранцев того и гляди подхватишь какую-нибудь заразу. Я не помню, как мы переправились через Миссури, как целый день ехали по Небраске. Наверно, к тому времени мы пересекли уже столько рек, что я на них и смотреть перестал. Что же до Небраски, то меня поразило одно - мы ехали и ехали с утра до ночи, а Небраска все не кончалась. Я уже давно спал, свернувшись калачиком на красном плюшевом сиденье, когда мы наконец доехали до Черного Ястреба. Джейк разбудил меня и взял за руку. Спотыкаясь, мы спустились на деревянную платформу, по которой сновали какие-то люди с фонарями. Не видно было ни города, ни даже огней вдали - нас окружала непроглядная тьма. Паровоз тяжело отдувался после долгого бега. Красные отблески топки освещали кучку людей на платформе, рядом с ними громоздились узлы и сундуки. Я понял, что это и есть семья иммигрантов, о которой рассказывал проводник. У женщины голова была повязана платком с бахромой; она прижимала к груди, словно ребенка, небольшую железную шкатулку. Возле нее стоял высокий и сутулый пожилой мужчина. Два подростка и девочка держали узлы, увязанные в клеенку, а младшая дочка цеплялась за юбку матери. К ним подошел человек с фонарем, и начался громкий, шумный разговор. Я навострил уши - ведь я впервые слышал чужую речь. Еще один фонарь приблизился к нам. Веселый голос окликнул: - Эй, не вы ли родственники мистера Бердена? Если так, то я за вами. Меня зовут Отто Фукс, я служу у мистера Бердена и сейчас отвезу вас к нему. Ну как, Джимми, не страшно тебе было забираться так далеко на запад? Я с любопытством смотрел на освещенное фонарем лицо незнакомца. Казалось, он сошел прямо со страниц "Джесси Джеймса". На голове у него было сомбреро с широкой кожаной лентой и блестящей пряжкой, а концы усов, загнутые кверху, топорщились, словно рожки. Он выглядел лихим и свирепым. Наверно, подумал я, прошлое у него темное. Длинный шрам пересекал его щеку, и от этого уголок рта кривился в зловещей ухмылке. Кожа была смуглая, как у индейца, а у левого уха не хватало верхней половины. Словом, по виду - настоящий головорез. Пока он в сапогах на высоких каблуках расхаживал по платформе, подбирая наш багаж, я разглядел, что он довольно худой, но жилистый, быстрый и легкий на ногу. Он сказал, что ехать далеко, а уже ночь, и лучше отправляться поскорее. Вместе с ним мы прошли к коновязи, где стояли две повозки, и я увидел, что в одну из них укладывает вещи семейство приезжих. Другая ждала нас. Джейк сел на козлы рядом с Отто Фуксом, а я примостился на соломе, устилавшей дно повозки, и укрылся бизоньей шкурой. Повозка иммигрантов с грохотом понеслась в темноту, мы тронулись следом. Я пробовал заснуть, но от тряски чуть не прикусил себе язык, и скоро бока у меня заныли. Когда солома примялась, лежать стало жестко. Я осторожно вылез из-под шкуры, встал на колени и выглянул из повозки. Ничего не было видно - ни деревьев, ни ручьев, ни лугов, ни холмов, ни изгородей. Наверно, впереди вилась дорога, но и ее я не мог различить в слабом свете звезд. Кругом была только земля - не сады, не пашни, а то, на чем их создают. Да, кругом была только земля, и слегка холмистая, это я хорошо чувствовал, потому что часто наша повозка со скрежетом тормозила, когда мы спускались в низину, а потом кренилась, выбираясь наверх. Мне чудилось, что весь мир остался далеко позади, что мы покинули его пределы и очутились в местах, человеку неподвластных. До сих пор я всегда видел на фоне неба знакомые очертания гор. А сейчас перед моими глазами открывался весь необъятный небесный свод, ничем не заслоненный. Мне не верилось, что покойные отец и мать смотрят на меня оттуда, - наверно, они все еще ищут меня у ручья возле овечьего загона или на белой дороге, ведущей к горным пастбищам. Даже души моих родителей остались далеко позади. Повозка громыхала во тьме, увозя меня неведомо куда. Вряд ли мне хотелось обратно домой. Доедем мы или нет, мне тоже было все равно. Между этой землей и этим небом я чувствовал, что исчезаю, превращаюсь в ничто. В тот вечер я не стал молиться, я знал: чему суждено быть, то и будет. 2 Не помню, как уже перед рассветом мы добрались до дедушкиной фермы, проехав на тяжелых рабочих лошадях почти двадцать миль. Проснулся я за полдень. Комната, где я находился, была чуть больше моей кровати, над изголовьем тихо колыхалась от теплого ветра оконная занавеска. Возле кровати, глядя на меня, стояла высокая черноволосая женщина с загорелым и морщинистым лицом; я понял, что это моя бабушка. Видно было, что она плакала, но, когда я открыл глаза, она заулыбалась, с волнением всматриваясь в мое лицо, и присела в ногах постели. - Выспался, Джимми? - спросила она весело. И совсем другим тоном добавила, будто про себя: - До чего же ты похож на отца! Тут я вспомнил, что мой отец когда-то был ее маленьким сынишкой, и она, должно быть, часто подымалась сюда по утрам, чтобы разбудить его, если он спал слишком долго. - Вот тебе чистое белье, - продолжала она, поглаживая загорелой рукой одеяло. - Но сначала давай-ка спустимся в кухню, вымоешься хорошенько в чане за плитой. Одежду бери с собой, мы одни, никого нет. "Спуститься в кухню" прозвучало для меня непривычно, дома всегда говорили "выйти на кухню". Я подхватил носки, башмаки и пошел за бабушкой через гостиную, а потом по лестнице вниз в подвал. Справа там оказалась столовая, а слева кухня. Обе комнаты были оштукатурены и побелены, штукатурка положена прямо на земляные стены. Пол был цементный. Под деревянным потолком поблескивали маленькие полуоконца с белыми занавесками, на широких подоконниках стояли горшки с геранью и плющом. В кухне вкусно пахло имбирными пряниками. Огромная плита сверкала никелем, а за ней, у стены, стояли широкая деревянная скамья и луженый чан для мытья, в который бабушка налила холодную и горячую воду. Когда она принесла мне мыло и полотенце, я заявил, что привык мыться сам. - И уши не забудешь помыть, Джимми? Правда? Ну хорошо, ты у нас молодец! В кухне было очень уютно. Через выходившее на запад окошко солнце освещало воду в чане, о стенку которого, с любопытством меня разглядывая, терся большой мальтийский кот. Я скреб себя щеткой, а бабушка хлопотала в столовой, пока я в тревоге не закричал: - Бабушка, а пряники не сгорят? Тогда она со смехом вбежала в кухню, размахивая перед собой передником, будто прогоняя кур. Бабушка была худая и высокая, она чуть горбилась и всегда немного вытягивала вперед шею, будто прислушивалась или приглядывалась к чему-то. Когда я стал старше, я решил, что просто она постоянно думает о чем-то своем. Она была быстрая и порывистая. Ее высокий голос звучал довольно резко, в нем часто слышалось беспокойство: бабушка вечно пеклась о том, чтобы во всем соблюдались должный порядок и приличия. Смеялась она громко и, пожалуй, немного визгливо, но всегда к месту и от души. Ей было тогда пятьдесят пять лет, она выглядела крепкой и на редкость выносливой. Одевшись, я осмотрел длинный погреб рядом с кухней. Он был вырыт под крылом дома, тоже оштукатурен и залит цементом, из него можно было по лестнице подняться к двери во двор, через которую входили в дом работники. В погребе, под окном, они мылись, возвращаясь с поля. Пока бабушка возилась с ужином, я сел на широкую скамью за плитой, чтобы поближе познакомиться с котом - как сказала бабушка, он ловил не только мышей и крыс, но даже сусликов. Желтый солнечный зайчик перемещался по полу к лестнице, и мы с бабушкой беседовали о моем путешествии и о приехавших чехах; она объяснила, что они будут нашими ближайшими соседями. О ферме в Виргинии, где бабушка прожила столько лет, мы не говорили. Но когда мужчины вернулись с поля и все сели ужинать, бабушка начала расспрашивать Джейка о своем прежнем доме, о друзьях и соседях. Дедушка говорил мало. Войдя, он поцеловал меня и ласково о чем-то спросил, но больше своих чувств не проявлял. Я сразу немного оробел перед ним, такой он был степенный, столько в нем было достоинства. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на деда, - его красивая волнистая, белоснежная борода. Помню, один миссионер сказал, что она совсем как у арабского шейха. Дед был совершенно лыс, и борода от этого казалась еще внушительнее. Глаза его ничуть не походили на стариковские - ярко-синие, они смотрели зорко и холодно блестели. Зубы были ровные, белые и такие крепкие, что деду ни разу в жизни не понадобился дантист. Его тонкая кожа быстро грубела от солнца и ветра. В молодости дед был рыжий, и сейчас еще его брови отливали бронзой. За столом мы с Отто Фуксом нет-нет да и поглядывали украдкой друг на друга. Пока бабушка готовила ужин, она успела рассказать мне, что Отто - австриец, приехал сюда молодым парнем и вел полную приключений жизнь на Дальнем Западе среди рудокопов и ковбоев. В горах его железное здоровье было подорвано частыми воспалениями легких, и он на время переселился к нам, в места потеплее. В Бисмарке, немецком поселке к северу от нас, жили его родные, но он вот уже целый год работал у дедушки. Как только ужин окончился, Отто увел меня на кухню и шепотом сообщил, что в конюшне стоит пони, которого купили для меня на распродаже; Отто объезжал его, чтобы выяснить, не водится ли за пони каких-нибудь зловредных фокусов, но тот оказался "настоящим джентльменом", и зовут его Франт. Фукс рассказывал мне про все, что мне было интересно, - и как он отморозил ухо во время бурана в Вайоминге, когда ездил там кучером на почтовом дилижансе, и как бросают лассо. Он пообещал на следующий день к заходу солнца заарканить при мне бычка. Потом принес и показал нам с Джейком свои кожаные ковбойские штаны и шпоры, достал праздничные сапоги: их голенища были расшиты необычными узорами - и розами, и двойными узлами, символами верной любви, - и силуэтами обнаженных женских фигур. "Это ангелы", - пояснил он с серьезным видом. Перед сном Джейка и Отто позвали наверх в гостиную на молитву. Дедушка надел очки в серебряной оправе и прочел несколько псалмов. Голос его звучал проникновенно, и читал он очень увлекательно; я даже пожалел, что он не выбрал мои любимые главы из Книги царств. Когда он произносил слово "селла" [древнееврейское слово, вошедшее в текст псалмов неправославных библий и служащее указанием для молящихся к повышению голоса или к паузе], меня в дрожь бросало. - ...Избрал нам наследие наше, красу Иакова, которого возлюбил. Селла! Я понятия не имел, что это слово значит, и дедушка, наверно, тоже. Но в его устах оно звучало пророчески, как самое заветное из слов. На другое утро я выбежал пораньше, чтобы осмотреться. Мне уже объяснили, что, кроме нашего, других деревянных домов к западу от Черного Ястреба не увидишь, только дальше в поселении норвежцев есть еще несколько. Все наши соседи жили в землянках и в крытых дерном хижинах - удобных, но не слишком просторных. Наш белый дом, возвышавшийся на полтора этажа над фундаментом, был выстроен в восточном углу усадьбы, а недалеко от входа в кухню стояла ветряная мельница. От мельницы к западу усадьба шла под уклон, и там внизу располагались сараи, амбары и свинарник. Склон этот был голый, утоптанный, по нему вились размытые дождем канавы. За амбарами в неглубокой ложбине виднелся маленький грязный пруд, окруженный ржавым ивняком. Дорога от почты проходила мимо наших дверей, пересекала двор, шла вокруг пруда, а затем поворачивала на запад, вверх по отлогому холму к девственной прерии. Там, на горизонте, она огибала кукурузное поле, такое огромное, каких я раньше не видал. Это поле, да еще делянка за хлевом, засеянная сорго, были единственными возделанными участками. Вокруг, насколько хватал глаз, колыхалась жесткая и лохматая красная трава с меня ростом. К северу от дома, перед полосой вспаханной земли, защищавшей ферму от пожаров, росли невысокие, густо посаженные развесистые клены, листья на них уже начали желтеть. Эта живая изгородь тянулась почти на четверть мили, но мне пришлось пристально вглядываться, чтобы рассмотреть ее. Низкорослые деревца терялись на фоне травы. Казалось, что трава вот-вот поглотит и эту изгородь, и терновую рощицу со сложенным из дерна курятником. Я смотрел по сторонам, и у меня было такое чувство, что здешний край - это трава, как море - вода. От красного цвета травы вся необозримая прерия казалась залитой вином или устланной только что выброшенными на сушу водорослями-багрянками. Сама трава была в постоянном движении, и мне почудилось, будто вся прерия бежит куда-то. Я и Забыл совсем, что у меня есть бабушка, а она вдруг появилась возле меня в шляпе от солнца, с мешком в руках и спросила, не хочу ли я прогуляться с ней на огород, накопать к обеду картошки. К моему удивлению, огород оказался в четверти мили от дома, и подниматься к нему надо было по невысокому откосу мимо загона для скота. Бабушка показала мне толстую ореховую палку с медным наконечником, висевшую на кожаной петле у нее на поясе. Это, сказала она, от гремучих змей. Я тоже не должен ходить на огород без увесистой палки или большого ножа; сама она по пути туда и обратно убила этих змей великое множество. А одну девочку, что живет по дороге в Черный Ястреб, змея ужалила в ногу, и девочка проболела все лето. Я точно помню, какой предстала предо мной прерия, когда в то сентябрьское утро я шагал рядом с бабушкой на огород по едва заметным колеям, оставленным повозками. Не знаю почему, может, я еще не пришел в себя от долгого путешествия в поезде, но только сильнее всего я ощущал вокруг себя движение - оно чувствовалось и в легком, свежем утреннем ветре, и во всем ландшафте: словно лохматая трава была просторной шкурой, под которой мчались вдаль стада диких бизонов... Один я ни за что не отыскал бы огорода, хотя, вероятно, заметил бы большие желтые тыквы, которые лежали оголенные, так как листья уже высохли; но огород и не интересовал меня нисколько. Мне хотелось идти все дальше и дальше средь красной травы, до самого края света, а до него, казалось, рукой подать. Прозрачный воздух как бы говорил, что здесь кончается все, остаются только земля, солнце и небо, а стоит пройти еще немного вперед - будет только солнце да небо, и можно уплыть туда, подобно рыжевато-коричневым ястребам, которые парили у нас над головами, отбрасывая на траву медленно скользившие тени. И пока бабушка, взяв вилы, воткнутые в одну из борозд, копала картошку, а я выбирал ее из мягкой темной земли и клал в мешок, я все посматривал на ястребов - ведь и я мог бы парить там, наверху. Когда бабушка собралась уходить, я сказал, что хотел бы остаться здесь ненадолго. Она посмотрела на меня из-под полей шляпы: - А змей не боишься? - Немножко, - признался я, - и все равно мне хочется посидеть тут еще. - Ну ладно, заметишь змею - не трогай ее. Большие желтые с коричневым не опасны, это ужи, они помогают разгонять сусликов. А увидишь, что из той норы кто-то выглядывает, - не пугайся. Это барсук. Он почти такой же большой, как опоссум, только на морде полоски, черные и белые. Иной раз он, бывает, утащит цыпленка, но я не разрешаю работникам обижать его. На этих новых землях привязываешься к животным. Я люблю, когда он выходит поглазеть на меня, пока я здесь копаюсь. Бабушка перекинула мешок с картофелем через плечо и стала спускаться с холма, слегка наклоняясь вперед. Тропинка вилась по дну лощины; дойдя до первого поворота, бабушка помахала мне рукой и скрылась из виду. Я остался один, и мне было легко и спокойно - это новое чувство не покидало меня. Я сел посреди огорода, чтобы змеи не могли незаметно ко мне подползти, и прислонился к нагретой солнцем желтой тыкве. В бороздах росли кустики пузырчатой вишни, усыпанные плодами. Я отвернул тонкие, как бумага, треугольные чешуйки, прикрывавшие ягоды, и съел несколько штук. Вокруг меня среди засохших плетей тыквы выделывали отчаянные трюки гигантские кузнечики, вдвое больше тех, что мне доводилось видеть раньше. Взад и вперед по вспаханной земле сновали суслики. На дне лощины ветер был не такой сильный, но наверху, у ее краев, он пел свою протяжную песню, и я видел, как клонится высокая трава. Земля подо мной была теплая, теплой она была и на ощупь, когда я крошил ее в пальцах. Откуда ни возьмись появились занятные красные жучки и целыми полчищами медленно ползали вокруг. Их пунцовые с черными пятнышками спинки блестели как лакированные. Я сидел тихо-тихо. Ничего не происходило. Я ничего и не ждал. Я просто подставлял себя солнцу, впитывая его тепло, так же как тыквы, и больше мне ничего не хотелось. Я был совершенно счастлив. Наверно, такое чувство мы испытываем, когда, умирая, сливаемся с чем-то бесконечным, будь то солнце или воздух, добро или мудрость. Во всяком случае, раствориться в чем-то огромном и вечном - это и есть счастье. И приходит оно незаметно, как сон. 3 В воскресенье утром Отто Фукс должен был отвезти нас знакомиться с новыми соседями - чехами. Мы решили захватить с собой кое-какие припасы - ведь чехи поселились в необжитых местах, у них нет ни огорода, ни курятника, только маленький клочок вспаханной земли. Фукс принес из погреба мешок картошки и копченый окорок, а бабушка уложила в солому, устилавшую повозку, несколько караваев хлеба, который пекла вчера, горшочек масла и пироги с тыквой. Мы взгромоздились на козлы, и лошади затрусили мимо пруда по дороге, подымавшейся к большому кукурузному полю. Мне хотелось скорее узнать, что откроется за этим полем, но там оказалась только красная трава, и ничего больше, хотя с козел было видно далеко. Дорога петляла, как затравленный зверь, обходя глубокие лощины, пересекая широкие и пологие. А вдоль дороги, на всех ее поворотах, росли подсолнухи - многие высотой с небольшое деревцо - с крупными шершавыми листьями и с множеством побегов, увенчанных цветами. Подсолнухи прорезали прерию золотой лентой. То и дело какая-нибудь из лошадей захватывала губами цветущий стебель и принималась жевать его на ходу, а цветы качались в такт движению ее челюстей, пока не скрывались в пасти. Дорогой бабушка рассказала мне, что чехи купили участок у своего земляка Питера Крайека, и взял он с них втридорога. Еще живя на родине, они заключили сделку с Крайеком через его двоюродного брата, который приходился родственником и миссис Шимерде. Шимерды были первыми поселенцами-чехами в нашей округе. Только Крайек мог быть им переводчиком, а переводил он как хотел. Они совсем не знали английского, не могли ни совета спросить, ни объяснить, в чем нуждаются. Фукс сказал, что один их сын, уже взрослый и сильный, сможет работать в поле, а вот отец старый, немощный и в земледелии ничего не смыслит. У себя дома он был ткачом, слыл большим искусником по части гобеленов и обивочных тканей. Он привез с собой скрипку, но здесь от нее будет мало проку, хотя в Чехии он прирабатывал, играя на ней. - Если они приличные люди, жаль мне их, - сказала бабушка, - зимой в этой дыре у Крайека им туго придется. Даже землянкой ее не назовешь, барсучья нора и та лучше. Говорят, Крайек навязал им за двадцать долларов старую плиту, а она и десяти не стоит. - Так оно и есть, мэм, - подхватил Отто. - Да еще всучил им в придачу своего быка и двух старых кляч и содрал как за хорошую упряжку. Я бы их предупредил насчет лошадей, старик немного понимает по-немецки, да все равно толку не будет. Чехи сроду не доверяли австрийцам. Бабушка с любопытством посмотрела на него: - Почему же? Фукс нахмурился и сморщил нос: - Да знаете, мэм, это все политика, долго объяснять. Местность становилась все более холмистой; мне сказали, что мы приближаемся к ручью Скво - он протекает через западную половину участка Шимердов, и земля их поэтому малопригодна для обработки. Вскоре показались неровные, поросшие травой уступы глинистого оврага, по дну которого извивался ручей, и мы увидели блестящие верхушки тополей и ясеней, росших внизу, Многие тополя уже начали по-осеннему желтеть и теперь из-за этих желтых листьев да блестящей коры стали похожими на сказочные деревья из серебра и золота. Мы подъезжали к жилищу Шимердов, а вокруг, сколько я ни вглядывался, были все те же ощетинившиеся красной травой пригорки и овраги с бугристыми откосами и длинными корнями, свисавшими там, где осыпалась земля. Вдруг на одном из откосов я заметил какое-то подобие сарая, крытого сухой красной, будто вино, травой, что росла повсюду. Рядом с сараем стоял покосившийся остов старой ветряной мельницы без колеса. Мы подъехали к этому строению, чтобы привязать лошадей, и тут я увидел прямо в откосе дверь и окно, глубоко ушедшие в землю. Дверь была открыта, из нее выскочили женщина и девочка лет Четырнадцати и выжидающе уставились на нас. За ними следом вышла еще одна девочка, совсем маленькая. Голова женщины была повязана тем же вышитым платком с шелковой бахромой, который я заметил, когда они сошли с поезда в Черном Ястребе. Женщина была не старая, но и не молодая. На ее живом, подвижном лице с острым подбородком хитро блестели маленькие глаза. Она крепко пожала руку бабушки. - Рада, очень рада, - выговорила она с трудом. Она показала на жилище, из которого появилась, и добавила: - Дом плохо, плохо дом. Бабушка кивнула и стала ее утешать: - Ничего, пройдет время, устроитесь, миссис Шимерда, и дом у вас будет хороший. С иностранцами бабушка всегда разговаривала очень громко, как с глухими. Она объяснила миссис Шимерде наши добрые намерения, и та взяла хлеб, даже понюхала его, а потом с живым любопытством стала рассматривать пироги, приговаривая: - Много хорошо, много спасибо! И опять потрясла бабушкину руку. Из землянки вышел старший сын Шимердов, Амброз - они произносили его имя по-своему: Амброш, - и остановился рядом с матерью. Это был коренастый, широкоплечий парень лет девятнадцати, коротко остриженный, с плоским затылком и широким плоским лицом. Темные маленькие глаза смотрели еще более хитро и подозрительно, чем у матери, он так и впился взглядом в провизию. Семья уже три дня сидела на кукурузных лепешках и сорговой патоке. Младшая девочка была славная, но Антония - они делали ударение на первом слоге ее имени - показалась мне лучше всех. Я сразу вспомнил, что говорил кондуктор о ее глазах. Они были большие, ласковые, полные света, как темные лесные озера, когда их темная вода оживает под солнечным лучом. На смуглых щеках горел яркий густой румянец. Каштановые волосы вились буйными кудрями. Младшая белокурая девочка по имени Юлька казалась тихой и послушной. Пока я неловко переминался с ноги на ногу перед сестрами, из хлева вышел Крайек - узнать, что происходит. За ним появился еще один сын Шимердов. Даже издали бросалось в глаза, что с ним не все ладно. Он приближался к нам, издавая какие-то нечленораздельные звуки, а потом поднял ладони и растопырил пальцы - на них, как на утиных лапах, были перепонки, доходившие до первого сустава. Заметив, что я отшатнулся, он радостно закукарекал: "Ку-ка-ре-ку" - совсем как петух. Мать нахмурилась, строго прикрикнула: "Марек!" - и быстро заговорила с Крайеком на своем языке. - Она просит сказать вам, миссис Берден, что он никого не тронет. Такой уж уродился. Остальные дети все нормальные. Вот из Амброша выйдет хороший фермер! - Он хлопнул юношу по спине, и тот самодовольно ухмыльнулся. В этот момент из вырытой в откосе двери появился мистер Шимерда. Он был без шапки, с зачесанными назад густыми серебристо-седыми волосами. Волосы были такие длинные, что пышно вились за ушами, и, глядя на него, я вспомнил старинные портреты, которые видел в Виргинии. Он был высок, строен, с покатыми узкими плечами. Взглянув на нас с благодарностью, он взял бабушкину руку и склонился над ней. Я тут же заметил, какие у него красивые белые руки. Почему-то они казались спокойными и умелыми. Глубоко посаженные глаза смотрели печально. Лицо было крупное, с резкими чертами, но чем-то напоминало потухший костер - как будто в нем угасли свет и тепло. Все в этом пожилом человеке отвечало его исполненной достоинства осанке. Он и одет был тщательно. Под сюртуком виднелся вязаный серый жилет, вместо воротничка вокруг шеи аккуратно повязан и заколот розовой коралловой булавкой шелковый шарф, зеленый, с бронзовым отливом. Пока Крайек переводил мистеру Шимерде бабушкины слова, Антония подошла ко мне и приветливо протянула руку. Через секунду мы уже мчались по крутому склону, а за нами семенила Юлька. Когда мы взбежали наверх, нам стали видны золотые верхушки деревьев, я показал на них, и Антония засмеялась, крепко сжав мне руку, будто хотела сказать, как она рада моему приезду. Мы бросились взапуски к ручью Скво и бежали, пока из-под ног у нас чуть не унеслась земля, - обрыв уходил так круто вниз, что, сделай мы еще шаг, мы угодили бы прямо на верхушки деревьев. Запыхавшись, мы остановились на краю обрыва, глядя на деревья и кусты внизу. Ветер был такой сильный, что мне пришлось придерживать шапку, а у девочек раздувались юбки. Видно, Антонии это нравилось, она держала сестренку за руку и тараторила без умолку, и мне казалось, что их речь куда быстрее нашей. Она взглянула на меня, глаза у нее горели - столько ей всего хотелось сказать. - Имя? Имя как? - спросила она, тронув меня за плечо. Я сказал ей, как меня зовут, она повторила сама и заставила повторить Юльку. Затем указала на золотой тополь, над которым мы стояли, и снова спросила: - Как имя? Мы сели, устроившись в высокой красной траве как в гнезде, Юлька поджала ноги, словно зайчонок, и занялась кузнечиками. Антония показала на небо и вопросительно уставилась на меня. Я ответил, что это небо, но она не успокоилась и показала на мои глаза. Я сказал: "Глаза", Антония повторила, и получилось "га-ла-са". Она показала на небо, потом на мои глаза, снова на небо - так быстро и нетерпеливо, что совсем сбила меня с толку, я понять не мог, чего она хочет. Вдруг она привстала на колени и в волнении сжала кулаки. Потом поднесла палец к своим глазам, потрясла головой, показала на мои, опять на небо и горячо закивала. - А! - догадался я. - Голубое! Небо голубое! Она захлопала в ладоши и стала твердить: "Небо голубое, голубые га-ла-са!", словно ее это очень забавляло. Пока мы сидели в своем гнезде, укрывшись от ветра, Антония запомнила десятка два слов. Она была смышленая и очень хотела поскорей научиться говорить по-английски. Мы спрятались так глубоко в траве, что видели только синее небо над собой да золотое дерево впереди. Нам было удивительно хорошо. Несколько раз повторив новые слова, Антония вдруг решила подарить мне серебряное резное колечко, которое носила на среднем пальце. Она уговаривала меня и настаивала, но я отказался наотрез. Колечко ее было мне ни к чему, и вообще я считал, что дико и странно дарить его мальчику, которого она видит первый раз в жизни. Неудивительно, что Крайек обманывает этих людей как хочет, раз они так поступают. Пока мы пререкались из-за кольца, я услышал чей-то грустный голос: "Ан-то-ни-я! Ан-то-ни-я!" Она вскочила как заяц. "Татинек!" - закричала она, и мы побежали навстречу ее отцу. Антония подскочила к нему первая, схватила его руку и поцеловала ее. Когда подошел я, мистер Шимерда коснулся моего плеча и несколько секунд пытливо вглядывался мне в глаза. Я немного сконфузился, я не привык, чтобы взрослые так пристально ко мне присматривались. Вместе с мистером Шимердой мы вернулись к землянке, где бабушка уже поджидала меня. Перед тем как я сел в повозку, отец Антонии вынул из кармана книжку, раскрыл ее и показал мне - на странице было два алфавита: английский и чешский. Он дал эту книгу бабушке, посмотрел на нее просительно и сказал так проникновенно, что я этого никогда не забуду: - Учи-те, учи-те мою Антонию! 4 В тот же вечер, в воскресенье, я впервые долго катался на пони под присмотром Отто Фукса. После этого мы с Франтом дважды в неделю отправлялись на почту за шесть миль от нашего дома, и я экономил взрослым немало времени, разъезжая со всякими поручениями по соседям. Когда надо было что-либо одолжить или сообщить, что в крытой дерном школе состоится проповедь, всегда посылали меня. Прежде по таким делам ездил Фукс, закончив работу на ферме. Сколько лет прошло, а в памяти моей так и не потускнели воспоминания о той первой чудесной осени. Передо мной простиралась невозделанная земля, изгородей тогда не ставили, и я волен был ехать по заросшим травой взгорьям куда глаза глядят, уверенный, что пони все равно привезет меня домой. Иногда я пускался по дорогам, обсаженным подсолнухами. Фукс рассказывал, что подсолнечники завезли сюда мормоны; когда, спасаясь от гонений, они покидали Миссури и уходили в необжитые края в поисках места, где смогут молиться богу по-своему, их первый разведывательный отряд, проходя через прерии в Юту, разбрасывал по дороге семена подсолнухов. А годом позже вслед за мужчинами потянулись фургоны с женщинами и детьми, и подсолнухи указывали им путь. Ботаники, наверно, не подтвердят теорию Отто, а скажут, что подсолнухи испокон века росли на здешних равнинах. И все-таки эта легенда засела у меня в голове, и дороги, обсаженные подсолнухами, всегда кажутся мне дорогами к свободе. Я любил медленно трусить вдоль бледно-желтых кукурузных полей и выискивать на обочинах сырые места, где рос водяной перец; к осени он сделался ярко-медный, и узкие коричневые листья коконом завились вокруг узловатых стеблей. Бывало, я отправлялся к югу проведать наших соседей немцев, полюбоваться там катальповой рощей или большим вязом, который поднимался из глубокой расселины, а в ветвях его свил гнездо ястреб. Деревья у нас были такой редкостью, и вырасти им стоило таких трудов, что мы беспокоились о каждом и навещали их, как людей. Вероятно, именно потому, что этот однообразный коричнево-ржавый ландшафт не изобиловал примечательными чертами, любая из них была нам дорога. Иной раз я направлял пони на север, к большой колонии луговых собачек [один из видов североамериканских сусликов], и наблюдал, как вечером возвращаются домой коричневые земляные совы и вместе с собачками скрываются под землей, где у них были гнезда. Антония Шимерда любила ездить со мной, и мы дивились этим странным птицам, привыкшим жить в подземелье. В тех местах приходилось все время быть начеку - вокруг так и кишели гремучие змеи. Здесь, среди совершенно беззащитных луговых собачек и сов, им легко было добыть пищу: змеи забирались в уютные норы и поедали яйца и детенышей. Мы жалели сов. Грустно было видеть, как на закате они спешат к своим гнездам и исчезают под землей. Но в конце концов, решили мы, раз эти пернатые согласны на такую жизнь, значит, они вовсе безмозглые. Поблизости от колонии луговых собачек не было ни прудов, ни ручья. Отто Фукс рассказывал, что видел обширные поселения собачек в пустыне, где на пятьдесят миль вокруг никакой воды не отыщешь; он уверял, что их норы уходят вниз на глубину чуть ли не двухсот футов и достигают подземных источников. Антония говорила, что не верит этому, скорей всего собачки, как кролики, пьют утреннюю росу. Антония обо всем имела свое мнение и скоро научилась выражать его по-английски. Почти каждый день она прибегала через прерию к нам, и я учил ее читать. Миссис Шимерда ворчала, однако понимала, что хоть кто-то в семье должен знать английский. Часто после урока мы уходили на арбузную делянку за огородом. Я раскалывал арбузы большим старым ножом, мы вытаскивали сахарные середки и уплетали их, а сок струился у нас по рукам. Белые арбузы, предназначенные на рождество, мы не трогали, но присматривались к ним с любопытством. Их сорвут позже, когда ударят морозы, и будут есть зимой. После долгих недель, проведенных в океане, семья Шимердов изголодалась по фруктам. Обе девочки могли часами бродить вдоль кукурузных полей в поисках пузырчатой вишни. Антонии нравилось помогать моей бабушке на кухне, учиться у нее хозяйничать и стряпать. Стоит, бывало, возле бабушки и следит за каждым ее движением. Мы охотно верили, что у себя на родине миссис Шимерда была хорошей хозяйкой, но в непривычных условиях дела у нее не ладились, да и условия были прескверные, спору нет! Помню наш ужас, когда мы увидели, каким глинисто-серым, кислым хлебом кормит она своих домочадцев. Оказалось, она замешивает тесто в старой оловянной мере, которой Крайек пользовался в хлеву. Когда она вынимала готовое тесто, часть его приставала к стенкам, и миссис Шимерда прятала меру на полку за плитой - пусть остатки бродят! В следующий раз, собираясь печь хлеб, она соскребала старое тесто, и оно служило ей закваской. В те первые месяцы Шимерды не отваживались ездить в Черный Ястреб. Крайек поддерживал в них уверенность, что там они каким-то таинственным образом лишатся всех своих денег. Они ненавидели Крайека, но цеплялись за него, ведь только с ним они могли поговорить, узнать новости. Он, мистер Шимерда и мальчики спали в земляном сарае, где держали и быка. Шимерды кормили Крайека и терпели его присутствие по той же причине, по какой луговые собачки и совы терпели гремучих змей: они не знали, как от него избавиться. 5 Мы понимали, что нашим соседям чехам живется трудно, но обе девочки были беспечны и никогда не жаловались. Они с радостью хватались за любую возможность забыть о домашних невзгодах, им хотелось носиться со мной по прерии, вспугивая кроликов и целые выводки куропаток. Помню, как однажды Антония вбежала к нам в кухню и взволнованно сообщила: - Папа нашел друзья, русские мужчины. Я ходила вчера с ним и много-много понимала. Они хорошие, миссис Берден. Один толстый всегда смеялся. Мы все смеялись. Я в первый раз смотрела, как папа смеялся в этой стране. Очень хорошо! Я спросил, не про тех ли русских она говорит, что живут неподалеку от большой колонии луговых собачек. Меня так и подмывало заглянуть к ним, когда я ездил в ту сторону на своем пони, но один из русских казался очень грозным, и я его побаивался. Россия в моем представлении была самой далекой из всех стран - дальше Китая, где-то около Северного полюса. Из всех непонятных, лишившихся родины переселенцев эти двое русских были самыми непонятными, и держались они особняком. Их фамилии никто не мог выговорить, поэтому их называли просто Питер и Павел. Со всеми жителями нашей местности они объяснялись знаками и до приезда Шимердов не имели друзей. Крайек немного понимал их язык, но однажды обманул их в какой-то сделке, и русские его сторонились. Говорили, что высокий русский, Павел, - анархист; он, конечно, никому не мог изложить свои взгляды, и решили так, вероятно, из-за его привычки бурно жестикулировать да из-за воинственного и несколько возбужденного вида. Когда-то он, наверно, был очень сильный, но сейчас кожа туго обтягивала его высокие скулы, и весь он, огромный, с длинными костлявыми руками и ногами, выглядел изнуренным. Он хрипло дышал и непрерывно кашлял. Его товарищ, Питер, был совсем другой: низенький, кривоногий и пухлый, как булка. Он словно всегда радовался, встречая кого-нибудь на дороге, - улыбался и снимал шапку перед каждым, будь то мужчина или женщина. Издали, когда он ехал в своей повозке, его можно было принять за старика - светлые, как лен, волосы и борода казались седыми на солнце. Густые и кудрявые, они походили на шелковистую пряжу. Из этих кудрей, будто арбуз из зелени, выглядывало его круглое, курносое розовое лицо. Все звали его Курчавый Питер или Русский Питер. Оба русских были прекрасными работниками и летом вместе нанимались работать на окрестные фермы. Я слышал, как посмеивались наши соседи над тем, что Питер каждый вечер возвращается домой подоить корову. Другие поселенцы-холостяки обходились консервированным молоком - так было проще. Иногда Питер заглядывал в школу, где читали проповеди. Там-то я в первый раз его и увидел - он сидел у дверей на низкой скамье, смущенно пряча под нее босые ноги, и мял в руках плюшевую шапку. С тех пор как мистер Шимерда познакомился с русскими, он ходил к ним почти каждый вечер и иногда брал с собой Антонию. Она рассказала мне, что они приехали из той части России, где язык похож на чешский, и, если я хочу побывать у них в гостях, она сможет мне переводить. И вот однажды, пока не наступили сильные морозы, мы поехали к ним на моем Франте. Русские жили в аккуратном бревенчатом доме, выстроенном на поросшем травой холме, с колодцем сбоку от крыльца. Подымаясь к дому, мы миновали большой участок, засаженный арбузами, и огород, где среди зелени выделялись желтые огурцы и кабачки. Питера мы отыскали во дворе за кухней склоненным над лоханью. Он так усердно тер белье, что не слышал, как мы подошли. Его тело тряслось в такт стирке, и мы, стоя сзади, потешались, глядя на его кудлатую голову и кривые ноги. Он выпрямился, чтоб поздороваться с нами, и с его толстого носа на курчавую бороду заструился пот. Питер вытер руки и, видно, был рад случаю бросить стирку. Он повел нас вниз показать кур, потом на пригорок, где паслась корова. По дороге он объяснял Антонии, что у него на родине коровы есть только у богатых, а здесь каждый может иметь корову, была бы охота за ней ухаживать. Павел часто болеет, и молоко ему очень полезно, из молока можно сделать и масло, если сбивать сметану деревянной ложкой. Питер очень любил свою корову. Переставляя колышек, за который она была привязана, он похлопывал ее по бокам и что-то приговаривал по-русски. Поводив нас по огороду, Питер навалил на тачку арбузы и повез ее на холм. Павла не было дома. Он помогал кому-то рыть колодец. Русские устроились очень уютно, и меня это удивило, ведь они жили бобылями. В комнате рядом с кухней была пристроена к стене широкая двуспальная кровать, опрятно застеленная, с голубыми ситцевыми простынями и такими же наволочками. Ружья, седла, рабочую утварь, старую одежду и обувь Питер и Павел держали в маленьком чулане с окном. В этот день на полу были разложены пузатые желтые огурцы, кукуруза и бобы - их сушили на зиму. В доме не было ни ставней, ни сеток, все окна и двери стояли настежь, впуская солнечный свет, а заодно и мух. Питер выложил арбузы в ряд на столе, покрытом клеенкой, и угрожающе занес над ними нож, каким разделывают мясо. Не успевало острие коснуться арбуза, как он с аппетитным хрустом раскалывался от собственной спелости. Питер дал нам ножи, но не поставил тарелок, и скоро весь стол был залит арбузным соком, в котором плавали арбузные семечки. Я в жизни не видел, чтобы кто-нибудь мог съесть столько арбузов, сколько съел Питер. Он уверял, что арбузы очень полезны - лучше всяких лекарств, и у него на родине в это время года многие только ими и держатся. Питер оказался очень веселым и радушным хозяином. Раз, глядя на Антонию, он вздохнул и сказал, что, останься он дома, в России, у него была бы теперь такая же славная дочка, она стряпала бы ему и хлопотала по хозяйству. Он объяснил, что ему пришлось покинуть свою страну из-за "больших неприятностей". Когда мы собрались уходить, Питер начал растерянно озираться, ища, чем бы нас развлечь. Сбегав в чулан, он принес ярко размалеванную гармошку, сел на скамью и, широко расставив толстые ноги, принялся играть - словно целый оркестр зазвучал. Мелодии были то веселые, то совсем печальные, и Питер время от времени напевал слова. Перед нашим уходом он насыпал целый мешок спелых огурцов для миссис Шимерды и дал нам молока в банке из-под сала, чтобы их сварить. Я никогда не слышал, что огурцы варят, но Антония уверила меня, что это очень вкусно. Всю дорогу домой мы шли пешком, чтобы не расплескать молоко, и пони вели под уздцы. 6 Однажды после обеда я учил Антонию читать, сидя на теплом травянистом пригорке, где жил барсук. День был пронизан солнечным светом, но в воздухе чувствовалось дыхание зимы. Утром я заметил, что маленький пруд, где купали лошадей, подернулся ледком, а проходя по огороду, мы увидели скользкую зеленую кучу - это полегла высокая спаржа, усыпанная красными ягодами. Тони была босиком, в легком ситцевом платье и дрожала от холода, пока мы не уселись на припеке в лучах яркого солнца. Она уже могла болтать со мной почти обо всем. В этот раз она рассказывала, как ценится на ее родине наш любимец барсук, как для охоты на него держат особую породу собак с очень короткими лапами. Эти собаки, говорила она, бросаются прямо в барсучью нору, оттуда несется лай и визг, и там в страшной драке они убивают барсука. Потом пес выбирается наружу, весь искусанный, исцарапанный, а хозяин ласкает и хвалит его. Антония видела собаку, которой за каждого убитого барсука вешали на ошейник звезду. В тот день необычайно разрезвились кролики. То и дело они появлялись рядом с нами и стремглав неслись вниз, в лощину, будто играли в какую-то игру. Но крошечные жужжащие обитатели травы уже все погибли - все, кроме одного. Пока мы лежали на теплом пригорке, из бизоновой травы с трудом выкарабкалось маленькое бледно-зеленое насекомое и попыталось прыгнуть в кустик бородача. Промахнулось, упало на землю, и голова его поникла между длинными голенастыми ногами, а усики так трепетали, словно оно ждало, что вот-вот кто-нибудь" его прикончит. Тони осторожно взяла его в руки, согрела и стала весело и терпеливо утешать на своем языке. И вдруг насекомое запело - едва слышно заверещало надтреснутым голосом. Тони рассмеялась и поднесла его к уху, но я заметил, что на глаза у нее навернулись слезы. Она рассказала, что в ее родной деревне жила старая нищенка, которая продавала целебные корни и травы, собранные в лесу. Если ее впускали в дом и позволяли погреться у огня, она пела детям песни таким же надтреснутым голосом. Нищенку звали Старая Гата, дети радовались ей и припрятывали для нее пирожки и сласти. Когда противоположный склон начал отбрасывать узкую тень, мы поняли, что пора домой: стоило солнцу спуститься пониже, и сразу становилось холодно, а платье у Антонии было совсем легкое. Но что же нам делать с этим хрупким насекомым, которого мы так опрометчиво вернули к жизни? Я предложил спрятать его в карман, но Антония замотала головой, осторожно посадила зеленого прыгуна себе в волосы и накинула сверху большой платок. Я сказал, что провожу ее до места, откуда виден ручей Скво, а потом побегу домой. Мы не спеша зашагали по прерии, залитой волшебным предвечерним светом, и нам было очень хорошо. Такие дни стояли всю ту осень, а я никак не мог к ним привыкнуть. Перед нами до самого горизонта, на много миль вокруг, отливала медью красная трава, пылавшая в лучах солнца, которое в этот поздний час светило еще неистовей и ярче, чем в остальное время дня. Желтые кукурузные поля блестели червонным золотом, стога порозовели, от них пролегли длинные тени. Казалось, вся прерия горит и не сгорает, словно неопалимая купина. Это был час победного торжества, триумфального завершения, кончины героя - юного и увенчанного славой. Час внезапного преображения, высшая точка прошедшего дня. Сколько раз мы с Антонией бродили по прерии посреди всего этого великолепия! И две длинные тени - два темных пятна на ржавой траве - двигались перед нами или бежали следом. В тот день мы долго шагали молча, а край солнца спускался все ниже к горизонту, и тут мы увидели на гребне холма человека с ружьем на плече. Он медленно брел, словно сам не зная - куда. Мы бегом бросились за ним вдогонку. - Папа все время болеет, - запыхавшись, сказала Антония, - посмотри, Джим, его вид плохой. Когда мы приблизились к мистеру Шимерде, она окликнула его, он поднял голову и огляделся. Тони подбежала к отцу, схватила его руку и прижалась к ней щекой. Только ей удавалось вывести мистера Шимерду из состояния отрешенности, в котором он, по-видимому, постоянно находился. Он отцепил от пояса сумку, показал нам трех подстреленных кроликов и, глянув на Антонию с бледным подобием улыбки, начал что-то объяснять ей по-чешски. Антония обернулась ко мне. - Татинек делает мне маленькая шапка из меха, маленькая шапка к зиме! - радостно воскликнула она. - Мясо - кушать, мех - для шапки. - Она стала загибать пальцы, перечисляя все блага, которые принесут им кролики. Отец хотел погладить ее по голове, но Антония перехватила его руку и осторожно отвела ее, что-то быстро говоря. Я расслышал имя: "Старая Гата". Мистер Шимерда развязал платок, раздвинул волосы дочери и загляделся на зеленого певца. Когда тот неуверенно застрекотал, мистер Шимерда стал слушать с таким выражением на лице, словно раздалась прекрасная музыка. Я поднял с земли его ружье - тяжелое и короткое, с головой оленя на курке, - диковинная штука, вывезенная мистером Шимердой с родины. Заметив, что я рассматриваю ружье, он перевел на меня отсутствующий взгляд, и мне, как всегда, показалось, что он смотрит так, будто я где-то на дне колодца. Потом он заговорил серьезно и ласково, и Антония стала переводить: - Татинек говорит, когда ты большой, он дает тебе свое ружье. Хорошее ружье из Чехии. Оно было у большого человека, очень богатого, таких здесь нет, тот человек имел много поля, много леса, много дома. Папа играл ему на свадьбе, он дает папе красивое ружье, а папа дает его тебе. Я порадовался тому, что эта затея откладывается на будущее. Шимерды готовы были раздать все. Что имели, других таких людей я не встречал. Даже мать Антонии вечно предлагала мне что-нибудь, правда, я знал, что в ответ она ждет чего-то существенного. Так мы стояли мирно втроем, а обессиленный артист, спрятанный в волосах Антонии, все тянул свою скрипучую песенку. Мистер Шимерда, слушая его, улыбался так грустно, с таким сочувствием к бедным тварям, что мне никогда этого не забыть. Солнце зашло, и сразу стало холодно, запахло землей и высохшей травой. Антония и ее отец, держась за руки, пошли к себе, а я застегнул куртку на все пуговицы и наперегонки со своей тенью побежал домой. 7 Я очень любил Антонию, но терпеть не мог, когда она иной раз разговаривала со мной свысока. Ведь я все-таки был мальчик, а она девчонка, хотя на четыре года старше и больше повидала; от ее покровительственного тона меня просто коробило. Однако еще до конца осени Антония стала относиться ко мне как к ровне и прислушивалась к моим словам теперь уже не только во время наших уроков. Случилось это из-за пережитого нами приключения. Как-то раз я ехал проведать Шимердов и встретил по дороге Антонию, которая бежала к русским одолжить для Амброша лопату. Я предложил подвезти ее на пони, и она уселась позади меня. Ночью опять выдались заморозки без снега, и чистый воздух пьянил, как вино. Дороги, обсаженные подсолнухами, за неделю утратили всю свою красоту - на много миль впереди вместо золотых цветов торчали бурые, колючие шуршащие стебли. Русский Питер копал картошку. Мы с удовольствием вошли в дом, погрелись в кухне у плиты, полюбовались в чулане на груду кабачков и арбузов, заготовленных на зиму. Когда, прихватив лопату, мы ехали обратно, Антонии пришло в голову остановиться возле колонии луговых собачек и раскопать одну из нор. Мы сможем проверить, как идут ходы, прямо вниз или горизонтально, как и у кротов, сообщаются ли они между собой и устилают ли совы перьями свои подземные гнезда. А может быть, нам даже удастся раздобыть совиные яйца, змеиную кожу или маленьких щенков. Поселение луговых собачек занимало акров десять. Общипанная грызунами трава на всем этом пространстве была короткой и ровной, так что среди красной лохматой равнины выделялось серое бархатистое пятно. Норы находились на равных расстояниях одна от другой, как городские дома, разделенные улицами и проспектами. Сразу чувствовалось, что все здесь добрые соседи и жизнь у них течет размеренно. Я привязал Франта внизу в ложбине, и мы с Антонией пошли осматривать норы, выбирая, какую из них легче разрыть. Десятки собачек, как обычно, спокойно сидели на задних лапках у входа в свои жилища. Едва мы подходили ближе, они начинали тявкать, трясли хвостами и спешили юркнуть под землю. Рядом с норами виднелись кучки песка и гравия, нарытого, как мы решили, глубоко под землей. Там и сям мы натыкались на большие кучи мелких камней, а никаких нор поблизости от них не было. Если весь этот гравий нарыли собачки, то как им удалось оттащить его так далеко? На одной из этих куч меня и подстерегала опасность. Мы осматривали большую нору с двумя входами. Ходы спускались под землю отлого, и нам было видно, как они соединяются и какая внутри пыль, словно на узкой проселочной дороге, по которой много ездят. Пригнувшись, я попятился от норы и вдруг услышал отчаянный вопль Антонии. Она указывала на что-то за моей спиной и кричала по-чешски. Я круто повернулся и на куче сухого гравия увидел огромнейшую змею. Она грелась на солнце после морозной ночи, и, наверно, крик Антонии ее разбудил. Когда я обернулся, змея лежала свободно, изогнувшись в виде буквы "W". Но вот по телу ее прошло движение, и она начала медленно сворачиваться в клубок. Тут я увидел, что это не просто громадная змея, а настоящее чудище, каких показывают в цирке. От отвратительных, словно переливающихся движений ее скользкого тела меня замутило. Змея была толщиной с мою ногу, и казалось, ее жерновами не задавишь - такая она живучая. Змея подняла мерзкую головку и загремела трещоткой. Я не бросился бежать, у меня этого и в мыслях не было, будь у меня прямо за спиной каменная стена, хуже бы мне не стало - я все равно был в ловушке. Увидев, что кольца змеи напряглись, я понял, что сейчас она кинется на меня, кинется, развернувшись во всю длину. Я бросился вперед и замахнулся лопатой, удар пришелся как раз по тому месту, где кончается голова, и змея кольцами рухнула к моим ногам. Я продолжал молотить ее уже от ярости. Антония, забыв, что она босиком, подбежала ко мне. Хотя безобразная голова змеи была раздроблена, тело продолжало корчиться, извиваясь петлями и распрямляясь, вздымаясь и снова падая на землю. Я отошел и отвернулся. Меня тошнило. Антония с криком кинулась ко мне: - Джимми, Джимми, она тебя кусала? Не кусала, нет? Почему ты не убегал, когда я кричала? - А зачем ты кричала на своем чешском? Не могла по-человечески предупредить, что позади змея? - обиженно огрызнулся я. - Я знаю, Джим, я плохая! Я так испугалась. - Она вынула у меня из кармана платок и хотела обтереть мне лицо, но я вырвал платок. Думаю, что по виду моему было ясно, как мне скверно. - Я не знала, что ты храбрый, Джим, - твердила свое Антония, - храбрее больших мужчин. Ты подождал, когда она подняла голову, тогда ударил! Ты совсем-совсем не испугался? Теперь берем эту змею домой и всем показываем! Такую большую змею, как ты убил, здесь не видели! Она продолжала в том же духе, пока я и сам не возомнил, будто только и ждал этой встречи и рад случившемуся. Мы осторожно приблизились к змее - она все еще била хвостом, подставив солнцу безобразное брюхо. От нее исходил слабый тошнотворный запах, а из разбитой головы тонкой струйкой сочилась зеленоватая жидкость. - Гляди-ка, Тони, вот ее яд, - сказал я. Тони подняла лопатой голову змеи, а я достал из кармана большой кусок бечевки и затянул змеиную голову в петлю. Мы распрямили ее туловище и измерили хлыстом; длиной она была почти пять с половиной футов. Мы обнаружили у змеи двенадцать трещоток, но все с обломанными верхушками, и я утверждал, что когда-то их, значит, было двадцать четыре. Я объяснил Антонии, что, выходит, змее было не меньше двадцати четырех лет и она сохранилась со времен индейцев и бизонов, видела, как пришли сюда первые белые. Рассматривая свою добычу со всех сторон, я начал гордиться змеей, исполнился почтением к ее величине и возрасту. Змея казалась мне самим Злом, изначальным и вечным. Неудивительно, что такие, как она, вызывают инстинктивный ужас у всех теплокровных обитателей земли. Когда мы стащили змею в ложбину. Франт отпрянул, насколько позволяла веревка, и весь задрожал - ни за что не подпускал нас к себе. Мы решили, что на пони поедет Антония, а я пойду домой пешком. Она медленно поехала вперед, болтая босыми ногами, но ежеминутно оборачивалась ко мне и кричала, как все удивятся. Я шел за ней с лопатой на плече и волочил по земле змею. Восторг Антонии передался и мне. Никогда еще огромная прерия не казалась мне такой вольной и просторной. И пусть красная трава кишит змеями, мне они нипочем! Тем не менее украдкой я все время оглядывался: не гонится ли за мной одержимая жаждой мести вторая змея, еще больше и старше моей! Солнце уже село, когда мы добрались до нашего огорода и начали спускаться к дому. Первым нам повстречался Отто Фукс. Он сидел на берегу пруда и мирно курил трубку перед ужином. Антония закричала, чтоб он скорее шел к нам. Увидев змею, Отто сперва ничего не сказал, только поскреб затылок и перевернул ее носком сапога. - Где это ты нашел такую красотку? - В колонии собачек, - кратко ответил я. - Сам убил? А чем? Где взял, чем ее стукнуть? - Мы ездили к Русскому Питеру за лопатой для Амброша. Отто вытряхнул из трубки пепел и присел на корточки пересчитать трещотки. - Повезло тебе, что была лопата, - сказал он сдержанно. - Не хотел бы я повстречаться с этой образиной, будь у меня даже хороший кол! А та палка, что твоя бабушка носит от змей, такую громадину только пощекотала бы! Если б эта тварь встала на хвост да вытянулась, она бы тебе показала, будь спокоен! Долго ты с ней возился? Тут вмешалась Антония: - Она ужас как злилась! Так и бросилась Джимми на ноги. Я кричу ему: "Беги", а он все бьет и бьет, как с ума сошел. Отто подмигнул мне. Когда Антония проехала к дому, он сказал: - Попал по голове с первого раза? Твое счастье! Мы повесили змею на мельницу, а войдя в дом, я услышал, как Антония, стоя посреди кухни, уже рассказывает о нашем приключении, не жалея красок. Последующие встречи с гремучими змеями убедили меня в том, что в первый раз мне просто повезло. Моя великанша была дряхлой, давно разучилась сражаться, и сил у нее осталось мало. Наверно, она уже долгие годы блаженствовала в собачьей колонии: когда хотела, съедала на завтрак жирную собачку, имела уютное жилье, может, даже нежилась в гнезде, устланном совиными перьями, и совсем забыла, что гремучим змеям даром на земле ничего не дается. С такой громадной змеей, да будь она еще в боевой форме, мальчишке не справиться. Значит, на самом деле подвига никакого и не было - обстоятельства случайно сложились в мою пользу, как, впрочем, вероятно, бывало со многими победителями драконов. Благодаря Русскому Питеру я был во всеоружии, змея мне попалась ленивая и старая, а рядом оказалась Антония, чтоб оценить и восславить мою доблесть. Змея несколько дней провисела на ограде нашего загона для скота, соседи приходили поглядеть на нее и единодушно признавали, что такой большой гремучей змеи в здешних краях еще никто не убивал. Для Антонии этого было довольно. С тех пор она стала относиться ко мне иначе и больше никогда не задирала нос. Я убил большую змею - значит, я и сам уже большой. 8 Поздней осенью, когда трава и кукуруза поблекли, дела у наших друзей русских пошли совсем плохо. Питер рассказал мистеру Шимерде о своих заботах: он не смог заплатить по долговому обязательству, срок которого истек первого ноября, пришлось внести непомерную сумму, чтобы его продлить, и он заложил всех своих свиней, лошадей и даже корову-кормилицу. Кредитором его был Уик Каттер - безжалостный ростовщик из Черного Ястреба, о котором по всей округе ходили недобрые слухи, о нем я еще расскажу позже. Питер не умел толком объяснить про свои расчеты с Каттером. Он знал только, что в первый раз взял у него в долг двести долларов, потом сто, потом еще пятьдесят, каждый раз к основной сумме добавлялись какие-то проценты, и долг рос куда быстрее, чем хлеб в поле. Теперь все имущество русских оказалось заложенным. Вскоре после того, как Питер продлил долговое обязательство, Павел надорвался, подымая бревна при постройке нового амбара, упал прямо на стружки, кровь хлынула у него из горла, и те, с кем он работал, испугались, как бы он тут же не умер. Его принесли домой, уложили в постель, и с того дня он не вставал, совсем расхворался. Казалось, несчастье, словно зловещая птица, уселось на крыше бревенчатого дома русских и бьет крыльями, отпугивая от него людей. Русским так не везло, что все их избегали и старались о них не думать. Однажды после обеда Антония с отцом зашли к нам за пахтаньем и, как всегда, засиделись до заката. Только они собрались уходить, как к нашему дому подъехал Русский Питер. Он сказал, что Павлу совсем плохо, он хочет поговорить с мистером Шимердой и его дочкой, вот Питер и поспешил за ними. Антония с отцом уселись к нему в повозку, а я принялся умолять бабушку отпустить и меня к русским: я обойдусь без ужина, переночую в хлеву у Шимердов, а утром прибегу домой. Наверно, мои уговоры казались бабушке глупыми, но она умела быть великодушной, когда дело шло о желаниях других. Она попросила Питера минутку подождать и вынесла нам из кухни пакет с бутербродами и пончиками. Мистер Шимерда и Питер сели на козлы, а мы с Антонией расположились сзади в соломе и, подпрыгивая на ухабах, ели свои бутерброды. Солнце село, и над прерией жалобно загудел холодный ветер. Переменись погода раньше, мне не удалось бы уехать из дому. Мы глубже зарылись в солому, прижались друг к другу потесней и смотрели, как на западе догорает яростный багровый закат и на холодном ясном небе зажигаются звезды. Питер все вздыхал и охал. Тони зашептала, что он боится, говорит, Павлу уже не выздороветь. Мы притихли и перестали болтать. Звезды над нами пылали все ярче. И хоть мы с Антонией выросли в разных концах земли, в глубине души у нас обоих таилось суеверное представление, что от этих сверкающих созвездий зависит, чему с нами суждено случиться. Вероятно, и Русский Питер, живший раньше совсем далеко, дальше всех нас, привез со своей родины такое же поверье. Маленький дом на пригорке сливался с ночной темнотой, и, даже поднимаясь по склону, мы не могли его разглядеть. Путь нам указывали лишь светившиеся красным окна - в кухне топилась печь, а лампа не горела. Мы тихо вошли. Павел лежал на широкой кровати и казался спящим. Антония и я сели на скамью у стены и облокотились на стол. Отблески огня играли на тесаных бревнах потолка, поддерживавших соломенную крышу. Павел дышал хрипло и беспрестанно стонал. Мы ждали. Ветер нетерпеливо сотрясал двери и окна, потом снова мчался прочь, распевая свою песню над бескрайними просторами. Порыв за порывом обрушивались на дом так, что дребезжали стекла, а ветер взвивался и улетал. На ум невольно шли мысли об отступающих разбитых армиях или о привидениях, которые тщетно ищут приют под крышей и со стенаниями уносятся дальше. Вдруг в этот заунывный гул между двумя порывами ветра вплели свой голос койоты, зайдясь визгливым воем, - сперва один, потом второй, третий, - и вот уже вся стая выла, давая нам знать, что приближается зима. В ответ на эти звуки с кровати раздался крик, долгий и жалобный: не то Павлу привиделся страшный сон, не то он вспомнил о какой-то давней беде. Питер прислушался, но не шелохнулся. Он сидел на полу перед плитой. Койоты завели свое тявканье снова, а потом завыли пуще прежнего. Павел что-то выкрикнул, силясь приподняться на локте. - Он волков боится, - зашептала мне Антония, - в его стране их много-много, они всех едят, мужчин и женщин. Мы придвинулись на скамье поближе друг к другу. Я не мог оторвать глаз от больного. Рубашка у него распахнулась, и видно было, с какой натугой подымается и опускается иссохшая, покрытая редкими белесыми волосами грудь. Он закашлялся. Питер тяжело поднялся, взял чайник и приготовил смесь виски с горячей водой. Нас обдало резким запахом спиртного. Павел жадно схватил чашку, проглотил питье, заставил Питера отдать ему бутылку и спрятал ее под подушку, мрачно ухмыльнувшись, словно сумел кого-то перехитрить. Его глаза неотступно следили за Питером, взгляд был недобрый, насмешливый. Я подумал, что он презирает Питера за простоту и покорность. Наконец Павел едва слышно заговорил, обращаясь к мистеру Шимерде. Рассказ его был долгим, и, пока он говорил, Антония крепко держала меня за руку под столом. Она подалась вперед и напряженно вслушивалась. Павел приходил все в большее возбуждение и показывал куда-то за кровать, словно видел там что-то и хотел, чтоб мистер Шимерда тоже это увидел. - Это он про волков, Джимми, - прошептала Антония. - Ужас, что говорит! Больной буйствовал и грозил кулаком. Похоже было, он осыпает проклятиями кого-то, кто нанес ему обиду. Мистер Шимерда обхватил его за плечи, с трудом удерживая в постели. Кончилось тем, что у Павла случился новый приступ кашля, от которого он едва не задохнулся. Он вытащил из-под подушки тряпку и прижал ее к губам. На ней тотчас же проступили яркие красные пятна - я никогда не видел такой алой крови. Когда он в конце концов улегся, отвернувшись лицом к стене, от его ярости и следа не осталось. Он лежал тихо, силясь вздохнуть поглубже, как больной крупом ребенок. Отец Антонии откинул одеяло с длинных костлявых ног Павла и принялся мерно их растирать. Мы с нашей скамьи ясно видели, что от Павла остались только кожа да кости. Ребра и лопатки проступали, как скелет из-под шкуры мертвого вола, брошенного в поле. Наверно, из-за выпирающих позвонков Павлу больно было лежать на спине. Постепенно все мы успокоились. Что бы там ни было, но он уж хоть не кричал. Мистер Шимерда знаками показал нам, что Павел уснул. Питер молча встал и зажег фонарь. Он собрался за лошадьми, чтоб отвезти нас домой. Мистер Шимерда вышел вместе с ним. Мы сидели затаив дыхание, не отрывая взгляда от длинной худой спины под голубой простыней. По дороге домой, лежа в соломе на дне грохочущей и подпрыгивающей повозки, Антония рассказала мне, что смогла, из услышанного. А то, чего не рассказала в тот вечер, досказала позже - много дней мы ни о чем другом и не говорили. Когда Павел и Питер были молоды и жили у себя на родине, в России, один их приятель, собиравшийся жениться на красавице из соседней деревни, попросил их быть шаферами на его свадьбе. Стояла глухая зимняя пора, и жених с гостями поехали на свадьбу в санях. Питер и Павел правили санями жениха, а в других шести санях разместились его родственники и друзья. После венчания в церкви все пошли к родителям невесты на обед. Обед затянулся, перешел в ужин и продолжался до поздней ночи. Много пили и плясали. В полночь родители невесты распрощались с дочерью и перекрестили ее на дорогу. Жених подхватил невесту на руки, отнес в сани и закутал в полость. Потом вскочил в сани сам, а Питер и Павел (наши Питер и Павел!) сели впереди. Павел правил лошадьми. Сани тронулись под громкое пение и звон бубенцов, жених ехал первым. Все возницы были навеселе, кто больше, кто меньше, а жених, кроме невесты, никого не видел. В ту зиму лютовали волки, все знали об этом, однако, когда в первый раз услышали волчий вой, никто не насторожился. Слишком все были сыты и пьяны. На голос первого волка отозвались другие, и вой стал раздаваться все чаще и чаще. Волки сбивались в стаю. Луны в ту ночь не было, но звезды ярко освещали снег. Вдруг черные пятна появились на холме за свадебным поездом. Волки неслись по снегу словно тени, с виду они были не больше собак, но их оказались сотни. С задними санями что-то стряслось - возница не справился с лошадьми, может, был слишком пьян, лошади сбились с дороги, сани налетели на дерево и опрокинулись. Седоки вывалились на снег, и самые проворные из волков накинулись на них. Раздались душераздирающие крики, и все мигом протрезвели. Возницы вскочили и начали нахлестывать лошадей. У жениха кони были самые резвые и сани легче - в других сидело по шесть, а то и по десять человек. Еще один возница не сладил с лошадьми. Лошадиный храп казался даже страшнее, чем крики людей. Казалось, волков теперь уже ничто не остановит. Трудно было судить, что происходило позади, отставшие взывали о помощи так же громко, как и те, кто уже погибал. Юная невеста рыдала, спрятав лицо на груди жениха. Павел не оборачивался и не спускал глаз с лошадей. Светлая белая дорога стелилась перед ним, и тройка вороных летела как ветер. Главное было не терять присутствия духа и править внимательно. Наконец сани начали подниматься на высокий холм, тут Питер осторожно привстал и поглядел назад. - Всего трое саней осталось, - прошептал он. - А волки? - спросил Павел. - Сколько хочешь! На нашу долю хватит! Лошади Павла взлетели на гребень холма, но на другую сторону следом за ним спустилось только двое саней. Позади на снежной вершине они увидели копошащийся черный клубок. Жених закричал. Он понял, что перевернулись сани с его отцом, матерью и сестрами. Он вскочил, как будто хотел выпрыгнуть, но невеста с плачем удержала его. Да и было поздно. Стелющиеся по земле черные тени налетели на людей в снегу, и одна лошадь уже мчалась через поле, волоча за собою упряжь, а волки ее настигали. Но попытка жениха выскочить из саней подсказала Павлу, что делать. До их деревни было всего несколько миль. Еще одни уцелевшие сани отстали совсем немного, а коренник у Павла начал слабеть. Возле замерзшего пруда настал черед предпоследних саней, Питер ясно видел, как все случилось. Три больших волка помчались бок о бок с лошадьми, и те обезумели. Тесня друг друга, они запутались в постромках и повалили сани. Когда крики позади смолкли, Павел понял, что на подъезде к деревне они остались одни. - Все еще гонятся? - спросил он Питера. - Да. - Сколько? - Двадцать, тридцать! Хватит с лихвой! Теперь уже пристяжные почти волокли коренника. Павел отдал вожжи Питеру и осторожно перелез назад. Он крикнул жениху, что надо сбросить лишний груз, и указал на невесту. Жених разразился проклятиями и крепче прижал девушку к себе. Павел стал отрывать их друг от друга. Обороняясь, жених приподнялся. Павел вытолкнул его из саней, а следом выбросил и невесту. Он говорил, что сам не помнит, как все произошло и что было потом. Скорчившийся на козлах Питер ничего не видел. Первое, что дошло до сознания обоих, был новый звук, раздавшийся в морозном воздухе, - то звонил колокол в монастыре возле их деревни, сзывая прихожан к заутрене; никогда раньше его звон не казался им таким громким. Павел и Питер вернулись в деревню одни и с тех пор всегда оставались одни. Из деревни их выгнали. Родная мать и та не хотела видеть Павла. Питер и Павел переезжали из города в город, но стоило кому-нибудь проведать, откуда они, как начинались расспросы, не знают ли они тех двоих, что скормили волкам невесту. Куда бы они ни подались, слухи о случившемся настигали их. Пять лет они копили деньги, чтоб уехать в Америку. Они работали в Чикаго, Де-Майне и в Форт-Уэйне, но им всюду не везло. Когда у Павла стало совсем плохо со здоровьем, они решили попытать счастья на ферме. Павел умер спустя несколько дней после того, как поведал свою историю мистеру Шимерде, и его похоронили на норвежском кладбище. Питер все продал и уехал из наших мест - нанялся поваром на строительстве железной дороги, где работало много русских. Когда Питер распродавал свое имущество, мы купили у него тачку и кое-что из упряжи. Во время торгов он ходил повесив голову, ни на кого не глядя. Казалось, ему все стало безразлично. На распродажу явился из Черного Ястреба и тот ростовщик, что держал закладные на всю скотину Питера, он скупил долговые расписки за полцены. Все рассказывали, что, когда новый владелец уводил корову, Питер ее поцеловал. Я этого не видел, но знаю другое: когда уходившие с распродажи унесли с собой всю мебель, утварь, даже плиту с горшками и сковородками и в доме Питера остались одни голые стены, он сел на пол, раскрыл складной нож и съел все арбузы, оставленные на зиму. Когда мистер Шимерда и Крайек заехали за ним в своей повозке, чтоб подвезти к поезду, они увидели, что борода Питера промокла от сока, а весь пол завален арбузными корками. Мистер Шимерда совсем пал духом, потеряв друзей. Уходя на охоту, он часто наведывался в пустой бревенчатый дом русских и подолгу сидел там, погруженный в свои мысли. Этот дом служил ему прибежищем, пока морозы не заперли всех Шимердов в землянке. Мы же с Антонией забыть не могли про ту свадьбу. Тайну Павла мы не открыли никому, мы ревностно оберегали ее, как будто все события той далекой украинской ночи - и нападение волков, и принесенная им в жертву свадьба - случились только для того, чтобы у нас сладко замирало сердце от ужаса, когда мы об этом толковали. По вечерам, перед тем как заснуть, я часто представлял себе, что лечу в санях, запряженных тройкой лошадей, по неизвестному краю, похожему то ли на Небраску, то ли на Виргинию. 9 Первый снег выпал в начале декабря. Помню, какой вид открылся мне в то утро из окна нашей гостиной, когда я одевался за печкой: небо нависло, словно лист свинца, светлые кукурузные поля выцвели настолько, что стали совсем призрачными, маленький пруд под замерзшими ивами затянуло льдом. А надо всем кружились большие белые хлопья и, упав, исчезали в красной траве. За прудом, на склоне, ведущем к кукурузному полю, виднелся едва заметный в траве большой круг - по нему когда-то скакали на лошадях индейцы. Джейк и Отто уверяли, что в центре круга индейцы привязывали к столбу пленных и пытали их, но дедушка считал, что индейцы устраивали на кругу скачки или просто объезжали лошадей. Под вечер, если смотреть на склон против солнца, круг всегда проступал в траве, а в то утро, припорошенный первым легким снегом, он вырисовывался удивительно четко - словно мазки китайских белил на холсте. Ни разу прежде этот след прошлого не волновал меня так сильно, и я решил, что он предвещает хорошую зиму. Как только снег слежался, я начал разъезжать по округе в неуклюжих санях, которые Отто Фукс смастерил мне, приладив полозья к большому ящику. У себя на родине Фукс учился у краснодеревщика и ловко управлялся с инструментами. Если б я не торопил его, сани получились бы еще лучше. В первый раз я поехал за почтой, а на другой день - к Шимердам, покатать в санях Антонию с Юлькой. Стоял яркий морозный день. Я постелил в ящик солому, прикрыл ее бизоньей шкурой и закутал в старые одеяла два горячих кирпича. Добравшись до жилища Шимердов, я не пошел к землянке, а, сидя в санках внизу, в лощине, стал громко звать девочек. Антония и Юлька выбежали в маленьких кроличьих шапках, сшитых отцом. Они уже слышали от Амброша о моих санях и поняли, зачем я приехал. Обе плюхнулись рядом со мной, и мы помчались вперед, на север, по дороге, которая как раз оказалась расчищенной. Небо ярко синело, а белые просторы прерии, сверкая на солнце, слепили глаза. Как сказала Антония, от снега весь мир стал другим, напрасно мы искали знакомые приметы. Глубокий овраг, по дну которого бежал, извиваясь, ручей Скво, занесло снегом, и он превратился в узкую щель - темно-голубую, если заглянуть в глубину. Верхушки деревьев, всю осень блестевшие золотом, теперь пригнулись к земле, словно им уже никогда не суждено было ожить. А несколько кедров, казавшихся раньше унылыми и сумрачными, сейчас притягивали взгляд густой темной зеленью. Ветер нес с собой обжигающий привкус свежего снега - у меня уже першило в горле и щипало в носу, будто рядом раскупорили флакон с нюхательной солью. Мороз покусывал, но и веселил. Из ноздрей пони валил пар, а едва мы останавливались, как весь он начинал дымиться. В ослепительном блеске дня даже кукурузные поля снова стали чуть ярче и под лучами солнца еле уловимо отсвечивали на снегу золотом. Вокруг нас снег смерзся пологими уступами, по краям которых, будто рябь по воде, шли извилистые борозды-следы беспощадно секущего ветра. Под шалями на девочках была плохонькая одежонка, и, даже укрытые бизоньей шкурой, они дрожали от холода и теснее жались друг к дружке, стараясь согреться. Однако они были рады, что удрали из своей убогой землянки от ворчливой матери, и уговаривали меня ехать все дальше и дальше, хоть до самого дома русских. Вырвавшись из одуряющей домашней духоты на простор, на свежий ветер, они совсем потеряли голову. Они хохотали, шумели и говорили, что не вернутся к себе никогда. Не поселиться ли нам в доме Русского Питера, предложила Юлька и спросила, не соглашусь ли я ездить в город и закупать, что нужно для хозяйства? Всю дорогу до дома русских мы захлебывались от удовольствия, но, когда часа в четыре повернули обратно, восточный ветер усилился, засвистел в ушах, солнце перестало греть, а небо сделалось серым и неприветливым. Я снял длинное шерстяное кашне и обмотал им Юлькину шею. Она так закоченела, что мы заставили ее с головой укрыться бизоньей шкурой. Мы с Антонией сидели как прежде, но вожжи меня теперь плохо слушались, а глаза все время слезились от ветра. Уже стемнело, когда мы подъехали к жилью Шимердов, но я отказался зайти погреться. Я знал, что, если посижу у огня, руки у меня разболятся не на шутку. Юлька забыла вернуть мне кашне, а до нашего дома надо было ехать против ветра. Наутро я проснулся с ангиной и почти две недели не выходил из дому. В эти дни кухня в подвальном этаже казалась райской обителью, словно надежный маленький корабль в холодном море. Работники целыми днями лущили кукурузу, а когда появлялись к обеду - в больших шапках, надвинутых на самые уши, в галошах на красной подкладке, - мне казалось, они похожи на полярных исследователей. По вечерам бабушка наверху штопала носки или шила рабочие рукавицы, а я читал ей "Швейцарское семейство Робинзон" [популярный роман для юношества швейцарского писателя И.Висеа (1743-1818); повествующий о приключениях семьи, выброшенной во время кораблекрушения на необитаемый остров] и размышлял о том, что наша жизнь ничуть не легче, чем у этих швейцарцев. Я не сомневался, что для человека нет врага страшнее, чем холод. Меня восхищала бабушка - не теряя бодрости, она старалась окружить нас теплом, уютом и посытнее накормить. Часто, готовясь к возвращению проголодавшихся мужчин, она сетовала, что "кухарке тут не развернуться, это вам не Виргиния". По воскресеньям она потчевала нас цыплятами - ешь сколько хочешь; в другие дни на столе была ветчина, бекон или колбаса. Каждый день бабушка пекла то пироги, то кексы, а иногда, для разнообразия, готовила мой любимый пудинг с коринкой, который варила в мешке, опустив его в кипяток. Как бы потеплее натопить дом, да поддержать тепло, да забота об обедах и ужинах - вот что нас занимало. В ту зиму мы с бабушкой только и делали, что хлопотали о тепле и пище и с наступлением темноты поджидали мужчин. Когда они возвращались домой, усталые, с онемевшими ногами, с натруженными, потрескавшимися руками, я часто дивился, откуда у них берутся силы, чтобы так добросовестно справляться со своими обязанностями - кормить, поить и чистить лошадей, доить коров, ухаживать за свиньями. После ужина они еще долго не могли как следует отогреться. Пока мы с бабушкой мыли посуду, а дед читал наверху газету, Джейк и Отто сидели на длинной скамье за печкой, сняв сапоги - "давали ногам роздых", - или втирали баранье сало в потрескавшиеся руки. Субботними вечерами мы жарили кукурузные зерна или делали конфеты из сахара и масла, а Отто Фукс пел нам ковбойские песни "В пустынной прерии меня не хороните", "Ведь я ковбой, хоть натворил я дел!". У него был приятный баритон, и, когда в нашей школе, крытой дерном, собирались на молитву, он обычно вел хор. Как сейчас вижу этих двух парней на скамье в кухне - коротко остриженного Отто и вихрастого, с приглаженной влажным гребнем челкой Джейка. Вижу, как тяжело опираются на выбеленную стену их усталые плечи. И молодцы же они были - столько всего знали и умели! Фукс был и ковбоем, и кучером дилижанса, и буфетчиком, и рудокопом, исходил и изъездил весь необъятный Запад и всюду работал не жалея сил, хотя, как говаривала бабушка, ничего от этого не имел. Джейк был менее сообразителен, чем Отто. Он едва умел читать, даже расписывался с трудом и отличался столь буйным нравом, что иногда вел себя как безумный, а потом страдал и мучился угрызениями совести. Но он был такой добрый, что каждый мог из него веревки вить. Если ему случалось "забыться", как он выражался, и выругаться при бабушке, он целый день ходил расстроенный, и все валилось у него из рук. И он, и Фукс никогда не унывали - ни в зимние морозы, ни в летнюю жару, всегда были готовы работать дольше положенного и помочь в случае беды. Не щадить себя было для них делом чести. И оба, к сожалению, принадлежали к той породе людей, кому никак не удается преуспеть, кто обречен всю жизнь тяжко трудиться за один-два доллара в день. В морозные вечера мы собирались вокруг нашей старой плиты, которая нас кормила, обогревала и подбадривала; снизу от хлева до нас долетал вой койотов, и, слушая их голодный жалобный плач, Отто и Джейк вспоминали всякие диковинные истории о зверях: один - о серых волках и о медведях в Скалистых горах, другой - о диких кошках и пантерах в горах Виргинии. Иной раз мы уговаривали Фукса рассказать о преступниках, скрывающихся от закона, и всяких головорезах, с которыми ему довелось повстречаться. Помню его потешный рассказ о себе самом; слушая его, бабушка, месившая тесто, смеялась до слез, так что ей пришлось утирать глаза локтем - руки были в муке. Вот что случилось с Отто. Когда он уезжал из Австрии в Америку, какой-то родственник попросил его помочь в пути женщине, которая плыла на том же пароходе к мужу в Чикаго. Женщина отправлялась в путь с двумя детьми, но было ясно, что по дороге семейство ее может увеличиться. Фукс вспоминал, что "с ребятишками он поладил", и мать была славная, хоть и сыграла с ним скверную шутку! Посреди океана она разрешилась, да не одним младенцем, а сразу тремя! Это событие незаслуженно сделало Отто героем дня, поскольку он путешествовал вместе с ней. Горничная четвертого класса злилась на него, врач подозрительно косился. Пассажиры первого класса, собравшие для роженицы деньги, проявляли к Отто назойливый интерес и приставали с расспросами о его подопечных. Когда высаживались в Нью-Йорке, Отто пришлось, как он сказал, "переправлять тройню на берег". Но поездка в Чикаго оказалась еще сложней морского путешествия. Добывать в поезде молоко для детей и содержать в чистоте их рожки было сущим мучением. Мать старалась изо всех сил, но ни одна женщина не может прокормить троих. Муж ее, скромный рабочий мебельной фабрики, увидев своих домочадцев на вокзале, был потрясен их количеством. Почему-то он тоже склонен был винить во всем Фукса. "Я, конечно, рад был, - заключил Отто, - что он хоть на бедняжке жене не вымещал досаду, но зато на меня как он злобно смотрел! Нет, скажите, миссис Берден, где это слыхано, чтоб молодому парню так не везло?" Бабушка утешала его, уверяя, что бог, несомненно, все это держит в памяти и не раз приходил ему на помощь в разных переделках, когда Фукс и не подозревал, что его охраняет рука господня. 10 Несколько недель после той поездки на санях мы ничего не слышали о Шимердах. У меня болело горло, и я не выходил из дому, а бабушка простудилась, и у нее едва хватало сил на хозяйство. В воскресенье она радовалась возможности отдохнуть. Как-то вечером, за ужином, Фукс сказал, что встретил мистера Шимерду, когда тот охотился. - Знаешь, Джим, он смастерил себе кроличью шапку и воротник. Воротник пристегивает прямо к сюртуку. Видно, пальто у них на всех одно, и они носят его по очереди. По-моему, морозы их сильно напугали, и они отсиживаются в своей норе, как барсуки. - Только дурачок выходит из дому, - подхватил Джейк. - Этот всегда без пальто. Крайек говорит, он такой здоровый, что его мороз не берет. Похоже, вокруг нас кроликов поубавилось. Вчера работаю я в поле, вдруг подходит Амброш и показывает трех луговых собачек, он их подстрелил. Спрашивает, едят ли их. Я сплюнул и скривился, чтобы его напугать, а он хоть бы что, спрятал тушки в мешок и ушел с умным видом. Бабушка с тревогой подняла глаза на деда: - Как ты думаешь, Джошуа, неужто Крайек допустит, чтобы эти несчастные ели луговых собачек? - Хорошо бы тебе, Эммелайн, завтра же проведать наших соседей, поглядеть, как они, - серьезно сказал дед. Фукс внес в разговор веселую нотку, заметив, что луговые собачки - зверьки чистые и, наверно, превкусные, вот только с родственничками им не повезло. Я спросил, что это значит, и Отто с усмешкой объяснил, что луговые собачки сродни крысам. Когда на следующее утро я спустился в кухню, бабушка с Джейком уже упаковывали большую корзину. - Вот что, Джейк, - говорила бабушка, - поди-ка посмотри, не попадется ли тебе тот старый петух с отмороженным гребешком. Сверни ему шею, мы его тоже прихватим. Не могу понять, почему миссис Шимерда не взяла осенью у соседей пару кур, был бы у нее сейчас свой курятник. Верно, растерялась и не знала, с чего начать. Я сама когда-то была новичком в здешних краях, но одно помнила твердо: что бы ни было, а куры никогда не помешают. - Как прикажете, мэм, - сказал Джейк, - только мне даже думать тошно, что нога нашего петуха достанется Крайеку. Стуча сапогами, он прошел через подвал, и тяжелая дверь с шумом захлопнулась за ним. После завтрака Джейк, бабушка и я закутались потеплее и уселись в настывшую повозку. Приближаясь к Шимердам, мы услышали пронзительный на морозе визг насоса и увидели, как Антония в платке, наброшенном на голову, в ситцевом, треплющемся на ветру платье, изо всех сил налегая на рычаг, качает воду. Услышав скрип повозки, она оглянулась, подхватила ведро с водой и бегом бросилась в землянку. Джейк помог бабушке слезть с сиденья и сказал, что принесет корзинку с провизией, только сперва укроет лошадей. Мы медленно поднялись по скользкой тропке к двери, глубоко ушедшей в землю. Из трубы, торчавшей среди снега и сухой травы, вырывались струйки голубоватого дыма, и ветер тут же уносил их прочь. Не успели мы постучать, как дверь открыла миссис Шимерда и схватила бабушку за руку. Она не произнесла своего обычного "Здра-сте", а сразу залилась слезами, быстро заговорила по-своему и, указывая себе на ноги, обмотанные тряпьем, обвела нас взглядом, исполненным упрека. Ее муж сидел на чурбане за печкой, съежившись, точно хотел от нас спрятаться. У ног его на полу примостилась Юлька с котенком на коленях. Она высунулась, улыбнулась мне, но, взглянув на мать, снова спряталась. Антония в темном углу мыла посуду. Дурачок лежал под единственным окном, вытянувшись на джутовом мешке, набитом соломой. Как только мы вошли, он бросил под дверь тряпку, пытаясь прикрыть щель. В землянке было душно и совсем темно. Над плитой горел фонарь, и от него падали кругом слабые желтые отблески. Миссис Шимерда сдернула крышки с двух кадушек у двери и заставила нас заглянуть в них. В одной была мороженая подгнившая картошка, в другой - горстка муки. Бабушка в растерянности что-то пробормотала, но чешка только презрительно усмехнулась - верней, фыркнула - и, схватив с полки пустой кофейник, потрясла им у нас перед носом с видом явно угрожающим. Бабушка продолжала что-то говорить с виргинской учтивостью, будто не замечала их вопиющей нищеты и не признавала за собой никакой оплошности, пока, словно в ответ на упреки миссис Шимерды, не появился Джейк с корзиной продуктов. Тут бедная женщина не выдержала. Опустившись на пол рядом с дурачком, она уткнулась лицом в колени и горько заплакала. Бабушка, не обращая на нее внимания, попросила Антонию помочь разобрать корзину. Тони неохотно вышла из угла. Я никогда не видел ее такой подавленной. - Не сердитесь на бедную _маменьку_, миссис Берден. Она так расстраивается, - прошептала Антония, вытерев руки об юбку и принимая от бабушки провизию. Увидев еду, дурачок начал тихо ворковать и поглаживать себя по животу. Снова вошел Джейк, на этот раз с мешком картошки. Бабушка озабоченно огляделась. - Нет ли у вас какого-нибудь погреба или ямы поблизости? Здесь овощи держать нельзя. Как это вы умудрились заморозить картошку? - Мы подобрали ее у мистера Буши на почте. Он выбросил. Своей у нас нет, миссис Берден, - с убитым видом призналась Антония. Когда Джейк вышел, Марек прополз по полу к дверям и опять заткнул щель. Тут бесшумно, как тень, из-за плиты появился мистер Шимерда. Он стоял, проводя рукой по гладким седым волосам, будто какой-то туман мешал ему и он хотел от него освободиться. Как обычно, он был аккуратно и чисто одет, на шее - всегдашний зеленый шарф с коралловой булавкой. Мистер Шимерда взял бабушку за руку и повел ее в угол за плитой. Там в стене была вырыта как бы маленькая пещера: круглое углубление в темной земле, величиной не больше бочонка для масла. Когда я влез на табуретку и заглянул внутрь, я увидел стеганые одеяла и ворох соломы. Мистер Шимерда поднял фонарь. - Юлька, - сказал он тихо и с отчаянием. - Юлька и моя Антония. Бабушка отпрянула. - Вы хотите сказать, что ваши дочери спят здесь? Он опустил голову. Из-под его руки высунулась Тони. - На полу холодно, а здесь - как барсучья нора. Мне нравится здесь спать, - тараторила она быстро, - у маменьки хорошая кровать и подушки хорошие, перья от наших гусей из Чехии. Видишь, Джим? - Она показала на узкую койку, пристроенную к стене еще Крайеком, когда он спал здесь до приезда Шимердов. Бабушка вздохнула. - Конечно, Антония, где же тебе еще спать, милая. Я верю, тебе тут тепло. Ничего, немного погодя вы построите настоящий дом, а про нынешние тяжкие времена и думать забудете. Мистер Шимерда попросил бабушку сесть на единственный стул и показал жене на табуретку рядом. Сам он встал перед ними, положив руку на плечо Антонии, и тихо заговорил, а Антония переводила. Он хочет, чтоб мы знали: у себя на родине они не были нищими, он хорошо зарабатывал, и все их уважали. Когда он заплатил за билеты, уезжая из Чехии, у него осталось еще сбережений больше чем на тысячу долларов. Часть накопленных денег он каким-то образом потерял при обмене в Нью-Йорке, и билеты на поезд до Небраски обошлись дороже, чем они рассчитывали. Когда же он уплатил Крайеку за участок, купил у него быка, лошадей и всякую старую утварь, денег осталось совсем мало. Однако он хочет, чтобы бабушка знала: кое-какие деньги у него есть. Если они продержатся до весны, они купят корову, кур, разведут огород и заживут как нельзя лучше. Амброш и Антония уже большие и могут работать в поле, они работы не боятся. Просто все приуныли от снега и морозов. Антония объяснила, что отец собирается весной построить новый дом, они с Амброшем уже срубили деревья внизу у ручья, но сейчас бревна занесло снегом. Пока бабушка старалась их подбодрить и давала им всякие советы, я присел на полу рядом с Юлькой и стал играть с ее котенком. К нам осторожно подполз Марек и растопырил свои пальцы с перепонками. Я понимал, что ему не терпится показать мне, как лает собака, как ржет лошадь, но он не решается при родителях. Бедняга Марек всегда старался позабавить нас, будто хотел чем-то загладить свою убогость. Миссис Шимерда тем временем совсем успокоилась, взяла себя в руки и, когда Антония переводила, тоже нет-нет да и вставляла слово в разговор. Она была женщиной сметливой и быстро подхватывала английские выражения. Наконец мы поднялись уходить, и тогда миссис Шимерда открыла деревянный сундучок и достала оттуда туго набитый тиковый мешок, в каких держат муку, только не такой широкий. Увидев его, дурачок зачмокал губами. Миссис Шимерда развязала мешок, порылась в нем, и по землянке, и без того полной всяких запахов, распространился новый - терпкий, солоноватый, острый дух. Миссис Шимерда отмерила целую чашку каких-то корешков, завязала их в тряпку и с поклоном преподнесла бабушке. - Варить! - сказала она. - Сейчас мало, варить - станет много! - И она раскинула руки, как бы объясняя, что пинта превратится в галлон. - Хорошая еда. Вашей стране такой нет. Моей стране вся еда вкусней! - Может быть, миссис Шимерда, - сухо отозвалась бабушка, - не берусь судить, только я-то предпочитаю наш хлеб вашему. Антония тоже принялась объяснять: - Это очень вкусно, миссис Берден. - Она сжала руки, будто не в силах объяснить, как это вкусно. - Сварите, будет много-много, как маменька говорит. С кроликом варите, с курицей, подливку - все вкусно! По дороге домой бабушка и Джейк рассуждали, как легко добрые христиане забывают, что они должны заботиться о своих ближних. - Только вот что я скажу, Джейк: кое о ком из наших братьев и сестер заботиться трудновато. Возьми, например, этих - что с ними поделаешь? У них ничего нет, а главное - нет здравого смысла. Ну, тут уж, боюсь, им никто не поможет. Да и в хозяйстве они разбираются не больше, чем наш Джимми пока что. Как ты считаешь, из этого Амброша выйдет что-нибудь путное? - Работник-то он хороший, мэм, и вроде своего не упустит, только уж больно хитрый. Немного хитрости никому не повредит, без нее в жизни ничего не добьешься, но если парень чересчур хитер, это плохо. Вечером, когда бабушка готовила ужин, мы развязали узелок, подаренный ей миссис Шимердой. В нем оказались маленькие коричневые кусочки, напоминающие какой-то наструганный корень. Они были легкие, как перышко, и единственное, чем привлекали внимание, так это своим острым, крепким запахом. Мы не могли понять, растения они или что-то другое. - Может, это сушеное мясо какого-то неизвестного зверя, Джим. Только это не рыба, да и на стеблях или ветках эти стружки вряд ли растут. Что-то я их боюсь. Во всяком случае, у меня нет охоты пробовать то, что полгода пролежало в сундуке среди подушек и старого тряпья. Бабушка бросила узелок в огонь, но я успел отщипнуть кусочек от одной стружки, которая оказалась у меня в руке, и старательно разжевал его. Я надолго запомнил этот странный вкус, хотя только много лет спустя узнал, что мелкие коричневые стружки, которые Шимерды привезли издалека и так бережно хранили, были сушеными грибами. Наверно, их собрали где-то в глухом богемском лесу. 11 Всю неделю перед рождеством самой важной фигурой в доме был Джейк - ведь ему предстояло отправиться в город за рождественскими покупками. Однако двадцать первого декабря пошел снег. Он падал такими густыми хлопьями, что из окон нашей гостиной дальше ветряной мельницы ничего не было видно, да и она казалась расплывчатой, зыбкой, серой, как привидение. Снег сыпал весь день и всю следующую ночь. Большого мороза не было, но снег валил со спокойным упорством. Кроме хлева и конюшен, никуда нельзя было пройти. Работники почти весь день просидели дома, словно в воскресенье; смазывали салом сапоги, чинили подтяжки, плели кнуты. Двадцать второго, за завтраком, дедушка объявил, что поездку в Черный Ястреб придется отменить. Джейк уверял, что сумеет добраться до города верхом, а рождественские покупки привезет, приторочив мешки к седлу, но дедушка был тверд, он сказал, что дороги замело и Джейк - новичок в здешних местах - заблудится в два счета. К тому же дед не позволит так мучить лошадей. Мы решили отпраздновать рождество по-деревенски и обойтись без городских покупок. Мне хотелось подарить Антонии и Юльке книжки с картинками; теперь уже и Юлька кое-что разбирала по-английски. Бабушка повела меня в холодную, как ледник, кладовку, где хранились рулоны ситца и простынного полотна. Она накроила квадратами кусок материи, и мы сшили из них книжку. Потом переплели эту книгу в картон, и я обклеил его ярким ситцем с узором, изображавшим цирк. Два дня я не вставал из-за обеденного стола, все наклеивал в книгу картинки для Юльки. У нас было много старых хороших журналов для семейного чтения, где обычно печатались цветные репродукции с известных картин, и мне разрешили вырезать все, что я захочу. Для титульного листа я выбрал "Наполеона, объявляющего Жозефине о разводе с ней". Белые страницы украсил открытками воскресной школы и рекламными картинками, которые привез с собой из своей родной Виргини