ясной лавки, и кто бы еще мог сделать это, разве что
какой-нибудь тихий святой типа Дэвида Д`Анжели (с которым мы скоро
встретимся). И эта рафаэлевская гримаса почти заставляет расплакаться меня,
я все понимаю, я страдаю, все мы страдаем, люди умирают у нас на руках, это
невыносимо и все же надо двигаться дальше будто ничего такого не происходит,
правда? Правда, читающие это?
Бедняга Рафаэль, он видел как умер его отец в петле висельника, в
жужжащей суматохе его старого дома "Под потолком у нас сушились на
растянутых веревках красные перцы, моя мать прислонилась к обогревателю, моя
сестра сошла с ума" (так он рассказывал это сам) -- Над его юностью сияла
луна и теперь Смерть Голубей смотрит ему в лицо, вам в лицо, мне в лицо, но
милый Рафаэль хватит довольно -- Он просто маленький ребенок, я вижу это по
тому как иногда в середине разговора он выключается и вдруг засыпает,
оставьте младенца в покое, я старый охранитель этого собрания нежных
младенцев -- И Рафаэль будет спать под покровом ангельским и эта черная
смерть не станет частью его прошлого нет (предрекаю я) она будет ничем,
пустотой -- Ни предназнаменований, Рафаэль, ни слез? -- поэт должен плакать
-- "Эти маленькие зверьки, их головы будут отрублены птицами", говорит он --
"Птицами с длинными острыми клювами сверкающими на полуденном солнце"
"Да..."
"И старый Зинг-Твинг-Тонг живет в квартирке наверху и курит лучший
опиум мира -- лучший из опиумов Персии -- все его имущество это матрас на
полу, и портативное радио Трэвлер, и его писания под этим матрасом -- и
сан-францискский Кроникл описал бы это как притон бедности и порока"
"Ах Дулуоз, ты ненормальный"
(Раньше этим же днем Рафаэль сказал, после серии криков слов и махания
руками, "Джек, ты -- великий!" имея ввиду что я великий писатель, после того
как я сказал Ирвину что чувствую себя облаком потому что все лето наблюдал
их в Одиночестве и теперь стал облаком сам.)
"Я просто - "
"Я не хочу думать об этом, я иду домой чтобы лечь спать, я не хочу снов
о зарезанных свиньях и мертвых цыплятах в тазу - "
"Ты прав"
И мы быстро шагаем дальше прямо на Маркет. Там мы идем к кинотеатру
Монстр и для начала разглядываем афиши на стене "Это дурацкий фильм, я не
хочу на него", говорит Рафаэль. "Здесь нет настоящих чудовищ, нарисован
какой-то наряженный в костюм космический тип, а я хочу видеть чудовищных
динозавров и зверей других миров. Кому охота заплатить пятьдесят центов за
то чтобы посмотреть на парней с автоматами и приборами -- и девицу в
чудо-поясе нашпигованном всякими штуками[98]. Э, сваливаем отсюда. Я иду
домой". Мы ждем его автобуса и он уезжает. Завтра вечером мы встретимся на
званом обеде.
Я иду вниз по Третьей улице счастливый, сам не знаю почему -- Это был
замечательный день. И вечер не менее замечательный, и тоже непонятно почему.
Пружинящий тротуар раскручивается у меня под ногами. Я прохожу мимо старых
забегаловок с музыкальными ящиками куда я раньше захаживал чтобы поставить
на ящик[99] Лестера, выпить пивка и поболтать с чуваками, "Эй! Че ты тут
делаешь?" "С Нью-Йорка я", произнося это как Нью-Йак, "Из Яблока!" "Точно,
из Яблока" "Даун Сити!" "Даун Сити!" "Бибоп Сити!" "Бибоп Сити!" "Ага!" -- и
Лестер играет "В маленьком испанском городишке", ах какие ленивые деньки
проводил я на Третьей улице, сидя в солнечных переулочках и попивая вино --
иногда болтая -- все те же самые старые и самые чудные в Америке чудаки
хиляют мимо, с длинными белыми бородами и в рваных костюмах, таща маленькие
жалкие пакетики с лимонами -- Я прохожу мимо своей старой гостиницы, Камео,
где всю ночь стенают скид-роудские алкаши, их голоса слышны в темных
увешанных коврами холлах -- и все такое скрипучее -- во времена конца света
никому ни до чего нет дела -- там я писал большие поэмы на стене, что-то
вроде:
Увидеть можно лишь Священный Свет,
Услышать лишь Святую Тишину,
Почувствовать один Священный Запах,
Коснуться лишь Священной Пустоты,
Вкусить возможно только Мед Святой,
И мысль одна - Святой Экстаз...
в общем страшная глупость -- я не понимаю ночи -- я боюсь людей -- и я
иду вдоль по улице счастливый -- Заняться мне больше нечем -- И броди я
сейчас по своему дворику в горах, я был бы не менее чужим чем идя по
городской улице -- Или не более чужим -- Какая разница?
И тут еще старые часы и неоновая реклама на здании производящей
типографское оборудование фирмы напоминают мне отца и я говорю "Бедный Па" -
и действительно чувствую и вспоминаю его сейчас, будто он здесь, будто это
его влияние -- Хотя такое или сякое влияние, все это неважно, все это в
прошлом.
Саймона дома нет но Ирвин в постели, беспокойно-задумчивый, он тихо
беседует с Лазарусом сидящим на краю кровати напротив. Я захожу и открываю
широко окно в звездную ночь и забираю свой спальный мешок собираясь идти
спать.
"Чего это ты сидишь с кислой рожей, Ирвин?" спрашиваю я.
"Просто мне подумалось что Дональд с МакЛиром терпеть не могут нас. И
Рафаэль терпеть не может меня. И он не любит Саймона."
"Конечно он его любит -- не надо - " он перебивает меня громким стоном
и вздымает руки к потолку со своей растерзанной кровати: -
"Да на хрен все эти разборки! -"
Беспощадный раздор разделяет его братьев по крови, некоторые из них
были очень ему близки, некоторые менее, но что-то недоступное моему
аполитичному уму просачивается в мозг Ирвина. В его темных глазах тлеет
подозрение, и страх, и молчаливое возмущение. Он выпучивает глаза чтобы
выказать переполняющие его чувства, и на губах его появляется складка
уверенности в Пути. Он собирается сделать что-то что дорого обойдется его
нежному сердцу.
"Я не хочу всей этой свары!" кричит он.
"Правильно".
"Я просто хочу чтобы мы были ангелами" -- он часто говорит так, и так
он видит всех нас идущих плечом к плечу прямо в рай и никаких левых базаров.
"Плечом к плечу -- вот как это должно быть!"
И любые уступки оскорбляют его, пороча его Небеса -- Он видел бога
Молоха и всех остальных богов даже Бель-Мардука -- Ирвин вышел из Африки, из
самого центра ее, надув угрюмые губы, и дошел до Египта и Вавилона и Элама,
и создавал империи, настоящий Черный Семит, и одновременно Белый Хамит в
словах и суждениях своих -- В Вавилонской ночи видел он Молоха Ненавидящего.
На Юкатане видел он Богов Дождя мрачно сверкающих в свете керосиновой лампы
среди развалин поросших джунглями. Он задумчиво смотрит в пространство.
"Ну а я собираюсь отлично выспаться", говорю я. "У меня был отличный
денек -- мы с Рафаэлем сейчас видели трепещущих голубей" -- и я рассказываю
ему всю историю.
"И еще я немного позавидовал тебе что ты был облаком", серьезно говорит
Ирвин.
"Позавидовал? Ух ты! -- Гигантское облако, вот какой я, гигантское
облако, чуть сплющенное сбоку, сплошной пар -- во."
"Я тоже хотел бы стать гигантским облаком", кивает Ирвин совершенно
серьезно хоть раньше и посмеивался надо мной, теперь он совершенно серьезен
и хочет знать что будет когда все мы превратимся в гигантские облака, он
просто хочет знать это точно и заранее, вот и все.
"А ты рассказывал Лазарусу о зеленых рожах которые у тебя в окошке
появляются?" спрашиваю я, но я не знаю о чем они говорили раньше и иду
спать, и просыпаюсь в середине ночи на секунду чтобы увидеть Рафаэля который
заходит и ложится спать на пол, переворачиваюсь на другой бок и сплю дальше.
Блаженный отдых!
Утром Рафаэль спит на кровати и Ирвин уже ушел, но дома Саймон, сегодня
у него выходной, "Джек я пойду сегодня с тобой в Буддистскую Академию". Я
уже несколько дней туда собирался, и как-то сказал Саймону об этом.
"Ну да, но тебе там скучно будет. Лучше я пойду один".
"Не-а, я с тобой -- хочу добавить что-то к красоте этого мира" -
"И как же мы это сделаем?"
"Просто я буду делать все тоже самое что делаешь ты, помогать тебе, и
тогда я узнаю все о красоте и красота придаст мне сил". Абсолютно серьезно.
"Это чудесно, Саймон. Окей, хорошо, мы пойдем -- Пешком - "
"Нет! Нет! Там автобус! Там, видишь?" показывая куда-то пальцем,
прыгая, танцуя, пытаясь подражать Коди.
"Хорошо, хорошо, мы поедем на автобусе".
Рафаэль тоже спешит куда-то, так что мы быстро завтракаем и
причесываемся (и уходим), но сначала в ванной комнате я стою три минуты на
голове чтобы расслабиться и подлечить мои болезные сосуды, и мне все кажется
что кто-нибудь обязательно вломится в ванную и столкнет меня прямо в
раковину... в ванной Лазарус оставил замокать свои большущие рубашки.
90
Со мной часто так случается, что за восхитительным днем вроде
вчерашнего когда я прогуливался домой по Третьей улице, следует день
безысходного отчаяния, и все это потому лишь что я оказываюсь неспособен
оценить прекрасность нового великолепного дня, который тоже солнечный, и
небеса такого же синего цвета, и великодушный Саймон так хочет меня
развеселить, а я не могу радоваться этому всему, разве что потом, в
воспоминаниях своих -- Мы садимся на автобус до Палка и потом идем вверх по
Бродвейской горке по свежему воздуху среди цветов и Саймон пританцовывая
делится со мной своими теориями -- на самом-то деле я понимаю и принимаю все
что он говорит но почему-то все время мрачно твержу что это не имеет
никакого значения -- В конце концов я даже резко обрываю его: "Староват я
стал для этих юношеских восторгов, я уже этого накушался! -- Все то же
самое, опять и опять!"
"Но это все реально, это правда!" кричит Саймон. "Мир бесконечно
восхитителен! Если дать людям любовь, они ответят любовью! Я видел это сам!"
"Я знаю что это правда но мне все надоело"
"Но тебе не может все надоесть, если тебе все надоест то нам всем тоже
все надоест, а если нам всем все надоест и мы устанем и сдадимся, тогда весь
мир разрушится и умрет!"
"Так оно и должно случится"
"Нет! Должна быть жизнь!"
"Это одно и то же!"
"Ах маленький Джеки не говори глупостей, жизнь это жизнь и кровь и
толчки и щекотка" (и тычет меня пальцем под ребра чтобы доказать это)
"Видишь? Ты дергаешься, тебе щекотно, ты жизнь, в твоем мозгу есть живая
красота, в твоем сердце живая радость, в твоем теле живой оргазм, и тебе
надо просто не бояться этого. Не бойся! Все влюбленные должны выйти на улицу
плечом к плечу", и я понимаю что он разговаривает с Ирвином --
"Конечно ты прав но я устал", все же замечаю я.
"Нет! Проснись! Будь счастлив! Куда мы идем сейчас?"
"В Буддистскую Академию там на вершине горы, пойдем в подвал к Полу - "
Пол это такой большой светловолосый буддист, он работает в Академии
уборщиком, вечно улыбаясь он сидит у себя в подвальчике, а потом джазовым
вечером в ночном клубе Подвал он будет стоять с закрытыми глазами и
подпрыгивая в такт музыке, так он рад слышать джаз и безумную трепотню --
Затем он медленно разожжет свою большую солидную трубку и сквозь дым
поднимет большие серьезные глаза чтобы посмотреть прямо на тебя и улыбнуться
не выпуская трубки из зубов, отличный парень -- Он частенько бывал в хижине
на лошадиной горке и ночевал в старой заброшенной комнатке позади, со своим
спальником, и когда утром мы заваливались к нему всей толпой и предлагали
вина, он вставал, и пропускал с нами по стаканчику, но потом уходил на
прогулку среди цветов, задумчиво, и через какое-то время возвращался к нам с
новой идеей -- "Точно как ты говорил, Джек, чтобы коршун достиг просветления
ему нужен длинный хвост, и я вот что только что подумал, представь, я рыба -
плыву себе через бездорожье океана -- сплошная вода, ни дорог, ни
направлений, ни улиц -- и вот я плыву потому что махаю хвостом -- но голова
моя сама по себе, с хвостом у нее нет ничего общего -- и пока я" (он садится
на корточки и изображает это) "свободно виляю хвостом и махаю плавниками я
двигаюсь вперед ни о чем не беспокоясь -- Хвост меня несет а голова это
просто мысли -- мысли копошатся в голове пока хвост виляя несет меня вперед"
-- Длинное объяснение -- чудной тихий и серьезный чувак -- я собираюсь зайти
спросить про потерянную рукопись которая может оказаться у него в комнате,
потому что я оставил ее там в ящике для всех кому интересно, причем с такими
указаниями: "Если вы не понимаете это Писание, выбросьте его. Если вы
понимаете это Писание, выбросьте его. Я настаиваю на вашей свободе -- и тут
я понимаю, что возможно он так и поступил и начинаю поэтому смеяться, это
было бы так правильно -- Пол сначала был физиком, потом студентом
математики, потом студентом инженерного дела, потом философом, теперь он
буддист и поэтому у него нет никакой философии, но есть "просто мой рыбий
хвост".
"Теперь ты понимаешь?" говорит Саймон. "Какой сегодня прекрасный день?
Солнце повсюду сияет, куча красивых девушек на улице, что тебе еще надо?
Старина Джек!"
"Ладно Саймон, будем ангельскими пташками".
"Будь же ангельской пташкой прямо сейчас и хорош трепаться"
Мы подходим к подвальному входу в мрачное здание и заходим в комнату
Пола, дверь открыта нараспашку -- Никого нет дома -- Мы идем на кухню, там
большая цветная девушка которая говорит что она с Цейлона, очень милая и
красивая, хоть и немного полноватая --
"А ты буддистка?" спрашивает Саймон.
"Ну да, а то что бы я тут делала -- на следующей неделе еду назад на
Цейлон"
"Разве это не замечательно!" Саймон поглядывает на меня чтобы я ее
оценил -- Он хочет ее трахнуть, подняться в одну из спален общаги этого
религиозного заведения там наверху и трахать ее в постели -- мне кажется она
чувствует это как-то и вежливо его отшивает -- Мы спускаемся вниз в холл,
заглядываем в комнату и там на полу лежит юная индуска с ребенком, вокруг
куча книг и развешанных повсюду шалей -- Когда мы с ней заговариваем, она
даже не встает --
"Пол уехал в Чикаго" говорит она -- "Поищи свою рукопись у него в
комнате, может найдешь"
"Ого", говорит Саймон пялясь на нее.
"И еще можно спросить мистера Омса в конторе наверху"
На цыпочках мы возвращаемся в холл, немного хихикая, заходим в туалет,
причесываемся, болтаем, спускаемся опять в спальню Пола и ищем среди его
вещей -- Он оставил галонный кувшин бургундского и мы наливаем себе вино в
маленькие японские чайные чашечки, тонкие как печенье --
"Не разбить бы эти чашки"
Я разваливаюсь за половским столом чтобы нацарапать ему записку --
пытаюсь выдумать какие-нибудь смешные дзенские шуточки или таинственные
хайку --
"Это коврик для медитаций Пола -- дождливыми вечерами растопив печку и
все такие дела он сидит на нем глубоко задумавшись"
"И о чем он думает?"
"Ни о чем"
"Пошли наверх посмотрим чем они там занимаются. Давай Джек не сдавайся,
пойдем!"
"Пойдем куда?"
"Просто пойдем, не тормози - "
Саймон начинает вытанцовывать очередной безумный акт своей пьесы
"Саймон-в-Миру" зажимая картинно рот руками, скача на цыпочках, охая и
живописуя чудеса ждущие нас впереди, в Лесу Арденнском[100] -- Точно так как
когда-то я сам --
Угрюмая секретарша средних лет желает точно знать кто это хочет видеть
мистера Омса, и я начинаю злиться, ведь мне надо просто поговорить с ним не
заходя дальше дверей, я спускаюсь сердито вниз по лестнице, Саймон зовет
меня назад, женщина в недоумении, Саймон скачет вокруг нее будто это его
руки управляют мной и ею в придуманной им запутанной пьесе -- В конце концов
дверь открывается и из нее выходит Алекс Омс в отутюженном синем костюме,
весь такой джазово навороченный, с сигаретой во рту, и прищурившись
оглядывает нас, "А это вы" говорит он мне, "как ваши дела? Может зайдете?"
показывая на контору.
"Нет-нет, я просто хотел узнать, не оставлял ли Пол у вас рукопись,
мою, на хранение, или не знаете ли вы где - "
Саймон смотрит на нас, то на одного то на другого, с недоумением --
"Нет. К сожалению. Не видел. Может быть у него в комнате. Кстати",
говорит он исключительно дружелюбно, "не попадалась ли вам на глаза заметка
в нью-йоркском Таймс, про Ирвина Гардена -- о вас там прямо ничего не
сказано, но в целом она посвящена - "
"Да-да конечно я видел"
"Ну что ж, рад был опять с вами встретиться", говорит он в конце
концов, и смотрит, и Саймон кивает подбадривающе, и я говорю "И я тоже, до
встречи Алекс", и бегу вниз по лестнице, и там на улице Саймон кричит: -
"Ну почему ты не поднялся к нему, не пожал ему руку, не похлопал по
плечу, не стал ему другом -- почему вы поговорили друг с другом через
прихожую и разбежались в разные стороны?"
"Ну ведь нам не о чем было говорить?"
"Но ведь говорить можно о чем угодно, о цветах, о деревьях - "
Мы быстро идем по улице споря обо всем об этом, и в конце концов
усаживаемся на каменной изгороди под парковыми деревьями, у тротуара, и мимо
проходит какой-то господин с продуктовой сумкой в руке. "Давай расскажем об
этом всему миру, начиная вот с него! -- Эй мистер! Послушайте! Понимаете
этот человек буддист и может рассказать вам кучу всего про рай полный любви
и деревьев..." Человек бросает торопливый взгляд на нас и убыстряет шаг --
"Мы сидим тут под синим небом -- и никто не хочет слушать нас!"
"Это ничего, Саймон, они все уже итак знают."
"Тебе надо было зайти в контору Алекса Омса, и вы сели бы на стулья
напротив друг друга касаясь коленями и смеялись и болтали бы о старых
временах, а ты -- ты просто испугался - "
И я понимаю, что если мне доведется знать Саймона еще пять лет, то нам
придется вместе пройти через все те же давно знакомые мне вещи, через
которые я прошел уже будучи в его возрасте, но также я вижу что мне лучше
пройти через них опять чем отталкивать это -- И что мы используем одни слова
чтобы объяснять другие -- Кроме того я не хочу обламывать Саймона омрачая
его юношеский идеализм -- Саймона поддерживает его бескомпромиссная вера в
человеческое братство но долго ли это продлится пока другие вещи не затмят
ее... а вдруг никогда не затмят... И все же меня очень огорчает то что я
никак не могу попасть с ним в одну струю.
"Фрукты! Вот что нам надо!" предлагает он при виде фруктовой лавки --
мы покупаем канталупы[101], виноград и сплит[102] и идем дальше через
Бродвейский Туннель громко крича чтобы услышать эхо, чавкая виноградом,
обливаемся канталупьим соком и выбрасываем их потом -- Мы выходим прямо на
Норт Бич и направляемся в магазин Багель чтобы попытаться найти там Коди.
"Не сдавайся! Не сдавайся!" вопит Саймон у меня за спиной подталкивая
меня в спину пока спускаемся вниз по узкому пешеходному переулочку -- я же
поедаю виноградины одну за одной, чтобы не дать им пропасть.
91
И совсем скоро, выпив лишь кофейку, потому что уже совсем пора и даже
начинает быть поздновато, мы идем на званый обед к Розе Уайз Лэйзали где мы
должны встретиться с Ирвином, Рафаэлем и Лазарусом --
И все же мы опаздываем, заплутав в долгих поисках среди холмов, я все
время смеюсь шизовым комментариям Саймона, типа "Глянь-ка на этого пса -- у
него шрам от укуса на хвосте -- в какой-нибудь драке скрежещущие свирепые
зубы вцепились в него" -- "хороший урок -- теперь он знает что драться
нехорошо." А когда нам нужно было узнать дорогу у пары в спортивной Эм-Джи,
он спрашивает, "Как нам добраться до тяб-мяб как это будет Тебстертон?"
"А Хепперстон! Да. Вам надо проехать прямо и четыре квартала направо".
Представить себе не могу что это могло бы значить, прямо и четыре
квартала направо. Я ведь вроде Рэйни, который бродил с картой нарисованной
ему боссом из его пекарни, "иди на такую-то и такую-то улицу", и Рэйни
одетый в форменную одежку своей фирмы отправлялся куда глаза глядят, даже не
пытаясь понять куда его направили, так безнадежно -- (о Рэйни можно написать
целую книгу, мистер Каритас[103], как зовет его Дэвид Д`Анжели, которого мы
встретим вечером на отвязной вечеринке в богатом доме после поэтических
чтений - )
Вот наконец-то и дом, мы заходим, двери открывает сама хозяйка, какое
же у нее милое лицо, я люблю такие серьезные женские глаза влажно
поблескивающие и полные постельной неги даже в среднем возрасте, они выдают
любящую душу -- Мы заходим внутрь, Саймон начинает копировать меня, не
понять то ли насмешливо то ли с восхищением -- Проповедник Коди оттесняется
на второй план -- Какая милая женщина, в элегантных очках, кажется где-то у
нее в прическе виднеется тонкая ленточка, и вроде бы в серьгах, точно не
помню -- Очень элегантная леди живущая в великолепном старом доме в
сан-францискском фешенебельном квартале, на холмах покрытых густо-вязкой
листвой, среди живых изгородей из красных цветов и гранитных стен уводящих к
паркам заброшенных особняков Барбари Кост, которые теперь переделали в клубы
с развалинами и трескающейся штукатуркой, где богатые пьянчуги из ведущих
фирм Монтгомери Стрит греют свои зады у потрескивающего в больших очагах
огня и выпивка подвозится к ним на колесных столиках, на расстеленные ковры
-- Туман пробирается в дом, миссис Роза наверное иногда поеживается от
холода в тишине своего дома -- Ах, и что же она поделывает ночами, в своем
"блистательном исподнем", как сказал бы У.С. Филдс, должно быть
приподнимается на кровати услышав странный звук снизу, а потом откидывается
назад понимая что сегодня ночью судьба опять уготовила ей поражение --
"Внемли пенью колоколов церковных" слышится мне[104] -- Какая милая, и такая
грустная потому наверное что утром, услышав пение канарейки на своей
сверкающей желтой кухне, она знает что канарейка тоже умрет -- Она
напоминает мне мою тетушку Клементину но все же совсем на нее не похожа --
"Кого же она мне напоминает?" все спрашиваю я себя -- она напоминает мне
одну мою старую возлюбленную которая была у меня когда-то давно и не здесь
-- Нам уже доводилось проводить вместе приятные вечерочки, сопровождая их
(ее с приятельницей-поэтессой Бернис Уайлен) из Местечка, однажды одной
особенно безумной ночью когда какой-то пьяный дурень плюхнулся спиной на
пианино, сверху, выдувая из своей трубы громкие и четкие нью-орлеанские
риффы -- должен заметить очень даже неплохо, приятно услышать такую вот
музыкальную загогулину откуда-нибудь на улице -- И потом мы (Саймон, Ирвин и
я) потащили дам в безумный джазовый клубешник с красно-белыми скатертями на
столах, и с пивом, чудесно, там сейшенили совершенно отвязные чуваки (и ели
со мной пейотль потом) и один новый тип из Лас-Вегаса одетый чуть небрежно и
изысканно, отличные навороченные сандалии на ногах, такие носят в
Лас-Вегасе, специально для казино, он садится за установку и замачивает
сумасшедший ритм, его палочки летают по тарелкам и басы ухают и обрушиваются
звукопадами, и тут барабанщик приходит в такое исступление что начинает
откидываться назад, и чуть не падая мотает головой в такт ритму почти
задевая грудь сидящего сзади контрабасиста -- Роза Уайз Лэйзали узнала этот
мир вместе со мной, и еще были изысканные беседы в ее машине (цок-цок
Вашингтон Сквер Джеймс) и в конце концов я сделал одну вещь которую Роза, в
свои 56, может быть уже никогда не забудет: - после вечеринки, у нее дома,
ночью, я проводил ее лучшую подругу к автобусу в 2 1/2 кварталах
оттуда (недалеко от дома рафаэлевой Сони), в конце концов старая леди взяла
такси "Правда Джек", когда я вернулся, "как мило с вашей стороны быть таким
предупредительным к миссис Джеймс. Она одна из самых замечательнейших людей
которые вам когда-либо встречались!"
И теперь в дверях она приветствует нас: "Я так рада что вы смогли
придти!"
"Извините за опоздание -- мы сели не в тот автобус - "
"Я так рада, что вы смогли придти", повторяет она закрывая двери, и
поэтому я понимаю что наш приход означает для нее какую-то совершенно
невозможную ситуацию, и, как это не иронично, -- "Так рада что вы пришли",
повторяет она опять для убедительности, и я понимаю что это простая логика
маленькой девочки, повторяй милые красивости и тогда никто не посмеет
покоробить твою изысканность -- И на самом деле она действительно
поддерживает безобидную атмосферу на вечеринке которой иначе было бы не
избежать враждебных вибраций. Я вижу как смеется очарованный ею Джеффри
Дональд, и поэтому знаю что все в порядке, я захожу, сажусь, и все отлично.
Саймон садится на свое место, на губах его "оо" искреннего уважения. Лазарус
тоже здесь, улыбающийся почти как Мона Лиза, руки лежат по обе стороны от
тарелки в знак тщательного соблюдения приличий, большая салфетка на коленях.
Рафаэль развалился на стуле, периодически подцепляя кусочек ветчины вилкой,
его изящные руки лениво свисают, он как всегда громок, но иногда впадает в
полное молчание. Бородатый Ирвин серьезен но смеется про себя (от счастья
очарованности) что выдают поблескиванием его глаза. Они бегают от одного
лица к другому, большие серьезные коричневые глаза, и если ты начинаешь
смотреть прямо в них он начинает в ответ также неотрывно смотреть на тебя,
однажды мы с ним стали играть в гляделки и смотрели друг на друга минут 20
или 10 может, не помню, его глаза становились все безумней вылезая из орбит,
а мои все больше и больше уставали -- Глазастый Пророк --
Дональд очень утончен в своем сером костюме, смеется, рядом с ним
девушка в дорогом платье и говорит она о Венеции и ее туристских
достопримечательностях. Рядом со мной симпатичная молодая девушка которая
только-только приехала учиться в Сан-Франциско и поселилась в одной из
свободных комнат дома Розы, ага, и я тут же начинаю думать: "Может быть Роза
пригласила меня для того чтобы я с ней познакомился? Или она знала что все
поэты и Лазарусы неизбежно придут вместе со мной?" Девушка встает и начинает
подавать на стол, она помогает Розе, и мне это нравится, но она надевает
фартук, вроде фартука служанки, и это на какое-то время смущает меня в
глупой моей неотесанности.
Ах как же изящен и чудесен Дональд, Дудочник Ликующий, сидящий около
Розы и говорящий соответствующие случаю фразы, они настолько превосходны что
я не могу припомнить ни одной из них, но что-то вроде "Не краснее помидора,
смею я полагать", а когда все начинают смеяться он тоже внезапно весь прямо
обрушивается в смехе, как например когда я делаю свои опрометчивые faux
pas[105] принимаемые всеми за шутку, типа "Я всегда езжу на товарняках."
"Да кому это надо, ездить на товарняках!" -- Грегори[106] -- "Я не
врубаюсь зачем тебе нужно все это дерьмо когда ты катаешься на товарняках и
докуриваешь бычки напополам с бомжами -- Зачем ты все это делаешь, Дулуоз!"
-- "Правда, без шуток!"
"Но это же первоклассный товарняк!" и все хохочут, и я смотрю на
давящегося от смеха Ирвина и говорю ему: "Так оно и есть, Полуночный Призрак
действительно первоклассный товарняк, идет без единой остановки до самого
конца", Ирвин это и так уже знает из наших с Коди рассказов о железной
дороге -- но смех этот такой искренний, что я утешаюсь сказанным в Дао
воспоминаний моих, "Мудрец заставляющий людей смеяться над собой драгоценней
источника воды в пустыне". Так что я припадаю к своему источнику, мерцающему
небосводу винного бокала, и заполняю его вином (красным бургундским)
кувшинчик за кувшинчиком. Наверное нехорошо так горестно и вопиюще
напиваться -- но все вокруг начинают мне подражать -- и на самом-то деле
сначала я всегда заполняю хозяйкин бокал - Как принято в Риме[107], говорю я
в таких случаях --
Разговор идет в основном на тему как мы будем делать революцию. И я
вношу свой маленький вклад сказав Розе: "Я читал о вас в нью-йоркской Таймс,
там было написано что вы муза-вдохновитель сан-францискского поэтического
движения -- Так ведь оно и есть, правда?" и она подмигивает мне. Меня так и
подмывает добавить "Противная девчонка", но мне неохота выпендриваться,
сейчас один из тех прекрасных расслабленных вечеров когда меня радует все,
хорошая еда, хорошее вино и хорошая беседа, что еще надо нищему попрошайке.
Поэтому тему подхватывают Рафаэль с Ирвином: "Мы выйдем наружу! Мы
скинем наши одежды и будем читать стихи!"
Они орут все это сидя здесь, у Розы, за вполне благопристойным столом,
но кажется все проходит естественно, я смотрю на Розу и она опять
подмигивает мне, Ах она знает меня -- Когда (слава Богу) Роза отходит к
телефону, а остальные одевают свои пальто в прихожей, за столом остаемся
только мы, и Рафаэль кричит "Мы должны вот что, мы должны открыть им глаза,
мы должны бом-бар-дировать их! Бомбами! Мы должны сделать это, Ирвин, извини
-- это правда -- все это слишком правда" и вот он встает снимая штаны прямо
у этой кружевной скатерти. Он стаскивает их уже до коленей но это всего лишь
шутка, и он быстренько застегивается обратно когда возвращается Роза:
"Мальчики, нам нужно спешить! Чтения скоро уже начнутся!"
"Мы поедем в нескольких машинах!" говорит она.
И я, смеявшийся до того без удержу, спешу прикончить свою ветчину,
вино, и поговорить с девушкой молча вытирающей тарелки --
"Мы там тоже разденемся и журнал Тайм снимет нас! Это настоящая победа!
Понимаешь!"
"Я буду мастурбировать прямо перед ними!" кричит Саймон, колотя по
столу, с большими серьезными как у Ленина глазами.
Лазарус жадно наклонился вперед со своего стула, он хочет все это
слышать, но одновременно то барабанит по своему стулу то раскачивается, Роза
стоит и разглядывает нас утихомиривая "тс-тс" но тут же подмигивает и
прощает все -- вот такая вот она -- Все эти безумные поэты едят и вопят в ее
доме, слава Богу они не привели с собой Ронни Воришку, он бы вынес все
столовое серебро -- и он тоже поэт --
"Давайте начнем революцию против меня!" кричу я.
"Мы начнем революцию против Фомы Неверующего! Мы создадим райские сады
в странах нашей империи! Мы переполошим весь средний класс Америки
обнаженными младенцами прорастающими сквозь земной шар!"
"Мы будем размахивать своими штанами с носилок!" вопит Ирвин.
"Мы закидаем младенцами весь Китай![108]" кричу я.
"Это неплохо", говорит Ирвин.
"Мы будем гавкать на бешеных собак!" торжествующе кричит Рафаэль.
Ба-бах по столу. "Это будет - "
"Мы будем подбрасывать младенцев в воздух пиная их ногами", говорит
Саймон глядя прямо на меня.
"Младенцы, да какие к черту младенцы, мы будем подобны смерти, мы
встанем на колени и напьемся из беззвучных потоков" (Рафаэль).
"Ух ты".
"Это еще что значит?"
Рафаэль пожимает плечами. Он открывает рот: - "Мы забьем молотки им в
глотки! Огненные молотки! Это будут молотки из чистого пламени! И они будут
колотить и колотить их по мозгам!" И он так сказал это мозгам что мы
потонули в этом звуке, такое чудное гудящее "ммм"... тягучее, убежденное
"ммм"... "мозгам-ммм.."
"А когда я стану капитаном космического корабля?" спрашивает Лазарус,
вот что ему нужно из всей этой нашей революции.
"Лазарус! Вместо мотора мы дадим тебе воображаемых золотых черепашьих
голубей! Мы сожжем чучело святого Франциска! Мы убьем всех младенцев в
собственных мозгах! Мы будем лить вино в глотки дохлым лошадям!!! Мы
притащим парашюты на поэтические чтения!"
(Ирвин держится за голову).
Это просто попытки передать то что они на самом деле говорят --
Нас распирает от восторга, и вот Ирвин выкрикивает: "Мы заставим их
показывать дырки наших задниц на экранах Голливуда!"
Или вот я добавляю: "И станем популярнее всяких нехороших бандитов!"
Или Саймон: "И покажем им золотые мозги наших членов!"
Так вот они говорят -- Коди сказал как-то: "Когда мы придем на Небеса,
нас поведут за руку те кому мы помогли".
92
Протекай сквозь все как протекла полыхнувшая молния, и пусть ничто тебя
не тревожит --
Мы забиваемся в две машины, Дональд спереди за рулем той в которой я, и
отправляемся на поэтические чтения которыми я лично не собираюсь насладиться
или вернее сказать не собираюсь терпеть, я уже придумал (вино и все такие
дела) как улизну в бар и встречу всех позже -- "Кто этот Меррилл Рэндэлл?"
спрашиваю я -- про поэта который собирается сегодня зачитывать свои
творения.
"Такой тонкий и изящный, в очках в роговой оправе и всегда в
каком-нибудь красивом галстуке, ты его видел в Нью-Йорке, в Ремо, но не
помнишь", говорит Ирвин. "Из Хартцджоновской тусовки - "
Тонкие чайные чашечки -- может и интересно было бы послушать как у него
катит спонтанное стихосложение, но я не смогу усидеть слушая эту продукцию
его печатной машинки, наверняка это очередная попытка подражания
какому-нибудь из лучших поэтов современности, ну в крайнем случае будет
что-то приближающееся к этому уровню -- нет, лучше я буду выслушивать новые
рафаэлевы словесные бомбы, а больше всего на самом-то деле мне хотелось бы
услышать поэму написанную Лазарусом --
Роза медленно и внимательно пробирается сквозь сан-францискские потоки
транспорта, и я не могу удержаться от мысли "Если бы за рулем был старина
Коди то мы успели бы уже за это время смотаться туда и обратно" -- Забавно
что сам Коди никогда не ходит на поэтические чтения или другие подобные
формальности, только однажды он пришел как-то, в честь первого чтения стихов
Ирвина, и когда тот проревел свое последнее стихотворение и в зале
воцарилась полная тишина, то именно Коди, одетый в свой воскресный костюм,
подошел и пожал руку поэту (своему братишке Ирвину, с которым он мотался
автостопом через все Техасы и Апокалипсисы 1947 года) -- я всегда вспоминаю
это как символичный и прекрасный скромный акт дружбы и хорошего вкуса --
Стиснутые в машине коленями и висящие вниз головой мы заинтересованно вертим
головами, пока Роза пытается припарковать свою машину в узкий пустой проем
-- "Окей, окей, еще чуток, подверните колесо". И она кивает "ну да конечно -
" и мне хочется сказать "Ах Рози ну почему ж ты не осталась дома есть
шоколадные конфеты и читать Босуэлла, вся эта светская жизнь не принесет
тебе ничего хорошего, только новые морщины беспокойства на твоем лице -- а
светская улыбка это просто обнаженная полоска зубов."
Но зал чтений уже забит прибывшими заранее, уже тут и
девушка-билетерша, и программки, и мы садимся в кружок разговаривая, и в
конце мы с Ирвином сваливаем купить четверть галлона сотерна чтобы
подразвязались языки -- А вообще тут вполне мило, Дональд уже здесь, он
один, девушка уехала куда-то, и он оживленно болтает отпуская маленькие
забавные шуточки -- Лазарус стоит где-то позади, и я пристраиваюсь с
бутылочкой -- Роза привезла нас сюда и теперь ее работа закончена, она
заходит и садится в зале, она была Матерью везущей на Небеса Повозку, полную
ее маленьких детей которые не верят что в доме приключился пожар --
Больше всего лично меня интересует то что после должна состояться
вечеринка в большом доме, и с большой чашей пунша, но вот внутрь заходит
Дэвид Д`Анжели, скользящей арабской походкой, улыбаясь, с очаровательной
француженкой по имени Иветта под руку, и О он похож на какого-нибудь
изящного прустовского героя, Священник, если Коди Проповедник то Дэвид
Священник, но у него всегда найдется какая-нибудь красотка в запасе, и я
уверен что Дэвида от принятия Пострига в каком-нибудь Католическом монастыре
останавливает только то что он может захотеть жениться опять (он уже был
женат однажды), и растить детей -- из всех нас Дэвид самый красивый мужчина,
у него идеальные черты лица, как у Тирона Пауэра, но более тонкие и
таинственные, и он говорит с таким странным акцентом, что я и не знаю даже
где он мог его подцепить -- Наверное так выглядел бы араб выпускник
Оксфорда, в Дэвиде есть что-то несомненно арабское, или арамейское (или
карфагенское, как у Святого Августина) хотя на самом-то деле он сын
покойного зажиточного итальянского торговца, и мать его живет в прекрасной
квартире с роскошной мебелью красного дерева, и серебром, и кладовкой
забитой итальянской ветчиной, сыром и вином -- все домашнее -- Дэвид он как
святой, он и выглядит как святой, он один из тех изумительных людей которые
в юности пытались перепробовать все виды порока ("Попробуй-ка эти таблетки",
сказал он Коди при первой встрече, "это просто окончательный оттяг", так что
Коди так и не осмелился их пробовать) -- И вот сегодня Дэвид возлежит на
кровати покрытой белым мохнатым покрывалом, с черной кошечкой, читая
Египетскую Книгу Мертвых и передавая косяки по кругу, и разговаривает очень
странно "Но как это чуу-ууудненько, ну праа-ааавда же" примерно говорит он,
но когда "Ангел выбил у него почву из под ног" и ему открылось видение
писаний Отцов Церкви, всех одновременно, ему было приказано вернуться к
католической вере своих отцов, так что теперь из изысканного и чуть
декадентствующего поэта-хипстера он превратился в изумительного Святого
Августина отдавшего все пороки юности своей Видению Креста -- Через месяц он
уходит в траппистский монастырь на послушание -- Дома перед причастием он
врубает пластинки Габриэлли на полную громкость -- Он доброжелательный,
аккуратный, остроумный, любит все подробно разъяснять, и его не устаивают
простые ответы -- "Весь этот твой буддизм это просто отголоски манихейства,
Дже-еек, посмотри этому факту в лицо -- в конце концоув ты же был окрещен и
говорить тут нэ о чем, понимаешь", и он поднимает изящно свою тонкую белую и
нежную руку священника -- И все же скользящей походкой своей он пришел
сегодня на эти поэтические чтения, весь такой изысканный, прошел даже слух
что он решил повременить с обращением и теперь вежливо замалчивает все
вопросы на эту тему, и поэтому для него вполне естественно придти под руку с
этакой великолепной Иветтой, и так идеально и со вкусом одетым в простой
костюм с простым галстуком, и с этим свежевыстриженным ежиком придающим его
миловидному лицу зрелый, возмужалый вид, так что за один год его лицо стало
из юношески красивого красивым мужской красотой, и посерьезнело вдобавок --
"О да ты на вид как-то возмужал, братец!" первое, что я говорю ему.
"Что ты имеешь в виду, возмужал!" кричит он, топая ногой и смеясь -- Ах
как же он двигается этими своими арабскими скользящими движениями, и
здороваясь он будто бы преподносит вам свою мягкую белую искреннюю и кроткую
руку -- но стоит ему начать говорить я не могу удержаться от хохота, он
действительно очень смешной, его улыбка держится на лице дольше любых
разумных границ, и ты начинаешь понимать что сама по себе эта улыбка это
такая тонкая шутка (большая шутка), и он считает что ты ее поймешь и
продолжает излучать из маски своего лица белое безумие до тех пор пока тебе
не останется только услышать слова его внутреннего языка которые он не
произносит вслух (и они без сомнения тоже смешные), и из-за всего этого мне
не удержаться никак -- "Над чем это ты смеешься, Джеее-ек!" взывает он. Он
растягивает гласные так что его речь приобретает какой-то совершенно
отдельный акцент состоящий из (естественно) американо-итальянского, второго
поколения, произношения, но с сильным британским налетом на основе
средиземноморской элегантности которые вместе создают такую прекрасную и
странную разновидность английского языка которую я нигде еще не встречал --
Дэвид Благотворящий, Дэвид Любезный, носивший (по моему настоянию) мое пончо
с капюшоном в нашем домике, и он вышел в нем ночью чтобы помедитировать под
деревьями, быть может он молился стоя на коленях, и когда он вернулся в
домик где я сидел и читал "манихейские" сутры, он снял свой капюшон только
тогда когда я посмотрел как он ему идет, и выглядел он как настоящий монах
-- Дэвид, с которым как-то воскресным утром мы вместе пошли в церковь, и
после причастия он прошел по проходу между рядами с облаткой тающей под
языком, глаза набожно и немного насмешливо, но по крайней мере вовлеченно уж
точно, опущены долу, руки сложены так чтобы все женщины могли это видеть,
образцово-показательный священник -- Все постоянно говорят ему: "Дэвид
напиши исповедь своей жизни как сделал Св. Августин!" и это его забавляет:
"Ну не знаа-ааю!" смеется он -- Но это потому что всем известно что он
отвязный джазовый чувак который побывал черт знает где и теперь направляется
на небеса, в этом нет земной корысти, и все действительно чувствуют что ему
известно что-то что было позабыто или замолчено в опыте Св. Августина,
Франциска Лойолы и других -- Сейчас он пожимает мне руку, представляет
синеглазой изумительной красотке Иветте, и присаживается со мной чтобы
пропустить стаканчик сотерна --
"И чем ты сейчас занимаешься?" смеется он.
"Ты придешь потом на вечеринку? -- хорошо -- я сваливаю и иду в бар - "
"Ну так не напейся там!" смеется он, он всегда смеется, когда они с
Ирвином собираются вдвоем, взрывы хохота следуют один за другим, они
обмениваются эзотерическими мистериями под общей византийской крышей своих
пустых голов -- одна частичка мозаики за другой, атомы пусты -- "Столы
пусты, и все ушли", напеваю я, на мотив синатровской "Ты учишься петь блюз"
-
"О опять эта чепуха насчет пустоты", смеется Дэвид. "Правда, Джек, я
ожидал от тебя лучшего применения твоего опыта чем все эти буддистские
негативности - "
"О я больше не буддист -- я больше ничто!" кричу я, и он смеется и
похлопывает меня по плечу. Он мне говорил уже раньше: "Ты был крещен,
таинство воды коснулось тебя, благодари же Господа за это - " ... "иначе я
не знаю что с тобой могло бы случиться" -- У Дэвида есть теория, или вера,
что "Христос рванулся к нам с Небес чтобы принести избавление" и что простые
правила принесенные нам Св. Павлом прекрасны как золото, поскольку они
зародились в Эпоху Христа, Сына посланного Отцом чтобы открыть нам глаза,
высочайшим жертвоприношением Его жизни -- Но когда я говорю ему что Будде не
потребовалась кровавая смерть, он просто сидел объятый тихим восторгом под
Деревом Бесконечности, "Но Джее-еек, в этом нет ничего выходящего из порядка
вещей" - Все происходящее кроме явления Христа не выходит из порядка вещей,
согласно заповедям Высшего Порядка -- Часто я даже побаивался повстречать
Дэвида, так он затрахал мне мозги своими восторженными, страстными и
блестящими излияниями Вселенской Правоверности -- Он бывал в Мексике и
бродил среди соборов, дружил с монахами в монастырях -- А еще Дэвид поэт,
странный изысканный поэт, некоторые из его стихов написанных до обращения
(задолго до) были причудливыми пейотлевыми видениями и тому подобное --
ничего круче этого я не встречал -- Но мне никак не удавалось свести вместе
Дэвида и Коди чтобы они поговорили о Христе --
Чтения уже в самом разгаре, поэт Меррил Рэндэлл раскладывает на столе
свои рукописи, так что когда мы приканчиваем четвертушку в туалете я шепчу
на ухо Ирвину что иду в бар, и Саймон шепчет "И я с тобой!", так что в конце
концов Ирвин тоже хочет идти но ему нужно оставаться и проявлять вежливый
поэтический интерес -- А Рафаэль уже удобно уселся, он готов слушать и
говорит: -
"Да знаю я что это голяк, хочется просто послушать чего-нибудь
новенького", старина Рафаэль, так что мы с Саймоном спешим к выходу, ведь
Рэндэлл уже начал свои первые строчки:
"Двенадцатиперстная пучина вынесшая меня на самый край
Пожирает мою плоть"
и тому подобное, я слышу несколько строчек и больше слушать мне не
хочется потому что в этом мне видится лишь ремесленное усердие тщательно
выстроенных мыслей, а вовсе не свободные и необузданные мысли как они есть,
врубаешься - Хотя сам я в те дни не осмелился бы встать там и прочесть даже
Алмазную Сутру.
Мы с Саймоном чудесным образом находим бар где за стойкой сидят как раз
две девушки и ждут пока их кто-нибудь подцепит, и в центре помещения
какой-то парень поет и играет джаз на пианино, и человек тридцать народу
болтаются попивая пивко -- Мы тотчас подсаживаемся к девушкам, после
недолгого вступления, но я сразу же понимаю что ни я ни Саймон не вызывают у
них особой симпатии, и кроме того мне хочется слушать джаз а не их нытье, в
нем есть что-то свежее, и я подхожу и становлюсь около пианино -- Этого
парня я видел раньше по телевизору (в Фриско), он потрясающе наивно и
восторженно играл на гитаре, пел и вопил пританцовывая, но сейчас он потише
и пытается подзаработать себе на жизнь на пианино в баре -- По телевизору он
напомнил мне Коди, юного Коди-музыканта со своей гитарой времен Полуночного
Призрака (чук чугалук чукчук чугалук), я услышал старую поэзию Дороги и
увидел веру и любовь на его лице - Теперь он выглядит так будто город в
конце концов его доконал и отстраненно перебирает несколько мелодий -- В
конце концов я начинаю тихонько подпевать и он начинает наигрывать "Тревоги
позади" и просит спеть, я пою, негромко и расслабленно, немножечко подражая
Джун Кристи, я думаю будущее за этой манерой мужского джазового пения, такое
слегка неразборчивое, свободное расслабленное пение -- горестное Одиночество
Голливудских Бульваров -- А в это время несдающийся Саймон продолжает клеить
девушек -- "Поехали все ко мне..."
Так мы оттягиваемся, и время летит, и вдруг заходит Ирвин, как всегда
пронзительно глядя своими большими глазами, как призрак, каким-то образом он
вычислил что мы будем именно в этом кабаке (в нескольких кварталах), от него
не скроешься, "Ах вот вы где, а у нас чтения закончились, мы все едем на
большую вечеринку, чем вы тут занимаетесь?" и позади него стоит ни кто иной
как Лазарус --
На вечеринке Лазарус изумляет меня -- Она проходит где-то в обычного
вида особнячке, где есть обшитая деревом библиотека с пианино и легкими
стульями, большая комната с подсвечниками и ароматическими маслами, камин
облицованный кремовым мрамором, подставка для дров чистейшей меди, громадная
пуншевая чаша и бумажные стаканчики на столе -- И во всей этой крикливой
суматохе всех коктейлевых вечеринок Лазарус, полностью погруженный в себя,
разглядывает в библиотеке масляный портрет четырнадцатилетней девочки и
спрашивает изящных гомиков пасущихся около него, "Кто это, где она? Могу я с
ней встретиться?"
А Рафаэль сутулится на диванчике и выкрикивает свои стихи, "Будда-рыба"
и т.п. которые достает из кармана пальто -- я мечусь от Иветты к Дэвиду к
другой девушке и опять к Иветте, потом опять появляется Пенни, в
сопровождении художника Левескье, и вечеринка становится еще шумней -- я
даже немного поболтал с поэтом Рэндэллом, на всякие нью-йоркские темы -- в
конце концов я опоражниваю пуншевую чашу в свой стакан, грандиозная задача
-- Лазарус поражает меня также тем как классно он умудряется протекать
сквозь эту ночь, стоит обернуться и тут же видишь его, с выпивкой в руке,
улыбающегося, но он не пьян и не говорит ни слова --
Разговоры на таких вечеринках сливаются в чудовищный гвалт растущий к
потолку, будто слова сталкиваются и грохочут там, и если закрыть глаза и
вслушаться то услышишь "уоррх уоорх хлоп", и каждый пытается переговорить
общий фон, рискуя что слова скоро станут совсем неразличимыми, в конце
концов становится даже еще громче, выпивки становится все больше и больше,
закуска уничтожена, пунш растекается по жадным болтливым языкам, и в конце
концов все перерастает в один сплошной праздник крика, и как всегда бывает
хозяин начинает беспокоиться о соседях и последний час проводится им в
вежливых попытках загасить вечеринку -- И как всегда остается несколько
громких припозднившихся гостей, т.е. нас -- последние гости обычно мягко
выставляются вон -- в моем случае, я иду к пуншевой чаше чтобы опрокинуть ее
в свой стакан, но лучший друг хозяина мягко вынимает чашу из моей руки,
говоря "Она уже пустая -- к тому же вечеринка закончилась" -- и в последней
ужасной картине представления вы видите богемного художника набивающего
карманы бесплатными сигаретами которые были щедро выставлены в открытых
коробках тикового дерева -- Это делает Левескье, с порочным взглядом искоса,
художник без гроша в кармане, безумец, его голова острижена почти наголо, и
покрыта ссадинами и ушибами там где он приложился ею падая пьяным прошлой
ночью -- И все же лучший художник в Сан-Франциско --
Хозяева кивают нам и для верности ведут по дорожке в саду -- и мы
вываливаемся галдя, пьяная поющая толпа состоящая из: Рафаэля, меня, Ирвина,
Саймона, Лазаруса, Дэвида Д`Анжели, художника Левескье. Ночь только
начинается.
93
Мы сидим на бордюре тротуара и Рафаэль усаживается на дороге лицом к
нам и начинает болтать и махать руками в воздухе -- Некоторые из нас тоже
садятся скрестив ноги -- То что он говорит длинно и полно пьяного торжества,
мы все пьяны, но в его словах чисто рафаэлевский трепещуще-чистый восторг,
но тут появляются копы, подгоняют патрульную машину. Я встаю и говорю
"Пойдемте, мы слишком шумим" и все идут вслед за мной, но копы подходят к
нам и хотят знать кто мы такие.
"Мы только что вышли с большой вечеринки неподалеку"
"Вы тут подняли слишком много шума -- К нам уже было три звонка от
соседей".
"Мы уходим", говорю я и начинаю уходить, и кроме того копы теперь
разглядели большого бородатого Авраама Ирвина и обходительного приличного
Дэвида и безумного величавого художника, а потом они еще видят и Лазаруса с
Саймоном и решают что в участке будет слишком много народа, и уж точно так
оно и было бы -- я хотел бы научить моих бхикку избегать властей, так
написано в Дао-Де-Дзин, другого пути нет -- Есть лишь прямой путь, прямо
сквозь --
Теперь мы хозяева этого мира, мы покупаем вино на Маркет-стрит,
запрыгиваем в-восьмером в автобус и пьем на задних сиденьях, выходим, идем
улицами прямо посередине и громко горланим длинные бесконечные беседы --
Забираемся в гору по длинной дорожке и залезаем на вершину на поросшую
травой площадку обозрения над огнями Фриско -- Садимся на траву и пьем вино
-- Разговаривая -- Затем вверх, домой, дом с двориком, большой hi-fi
электромагнитный о-го-го здоровенный проигрыватель и они ставят на полную
громкость органные мессы -- художник Левескье падает и ему кажется что
Саймон ударил его, он идет к нам плача об этом, я тоже начинаю плакать
потому что Саймон мог кого-то ударить, все заполняется этой пьяной
сентиментальностью, в конце концов Дэвид уходит -- Но ведь Лазарус "видел
это", видел как Левескье упал и ушибся, и на следующее утро оказывается что
никто никого не бил -- Немного дурацкий вечерок но наполненный ликованием
хотя конечно же это ликование пьяное.
Утром Левескье выходит с блокнотом в руках и я говорю ему, "Никто тебя
не бил!"
"Что ж рад слышать это" мычит он -- однажды я сказал ему "Наверное ты
мой брат который умер в 1926 году, он был прекрасным художником и
рисовальщиком в девять лет, а ты когда родился?" но теперь я понимаю что это
совсем другой человек -- и если это так то Карма промахнулась. Левескье
очень серьезный, у него большие голубые глаза, он всегда рад помочь и очень
скромный, но он может внезапно у тебя на глазах начать безумствовать,
пуститься на улице в сумасшедший пляс, пугающий меня. И еще иногда он
смеется "Мммм хи хи ха ха" и маячит у тебя за спиной...
Я листаю его блокнот, сижу на крылечке глядя на город, такой вот тихий
денек, мы сидим и набрасываем всякие рисунки (я делаю зарисовку спящего
Рафаэля, Левескье говорит "О, вылитый Рафаэль!") -- Потом мы с Лазарусом
рисуем смешные привиденческие картинки. Хотелось бы мне опять их увидеть,
особенно причудливые очертания лазарусовских духов которые он рисует сияя
растерянной улыбкой... Затем, Боже мой, затем мы покупаем свиные отбивные,
скупаем пол-лавки, и мы с Рафаэлем разговариваем про Джеймса Дина перед
киноафишей. "Что за некрофилия!" восклицает он имея ввиду то как девушки
восторгаются умершим актером, но не тем кем он был на самом деле, на самом
же деле -- Мы жарим отбивные на кухне и уже темнеет. Мы прогуливаемся
недалеко, на ту же странную поросшую травой каменистую площадку на вершине
горы, и когда мы возвращаемся назад Рафаэль вышагивает в лунной ночи как
укурившийся опиумом китаец, натянув рукава на руки и повесив голову, так вот
он и топает, темный и причудливый, сутулящийся и печальноокий, он поднимает
глаза и оглядывает окрестности, он выглядит затерявшимся как маленький
Ричард Бартельмесс со старых лондонских картин изображающих курильщиков
опиума под светом уличных фонарей, он переходит из света фонаря во тьму и
опять в свет -- засунув руки в рукава угрюмый и сицилийский, Левескье
говорит мне "О я хотел бы написать картину с ним бредущим вот так вот."
"Сделай вначале карандашный набросок", говоря я, потому что весь
прошедший день я делал неудачные попытки рисовать его чернилами --
Мы входим в дом и я иду спать, залезая в свой спальник, окна открыты
настежь к прохладным звездам -- И засыпаю со своим крестом на шее.
94
Утром "я, Саймон и Рафаэль" идем пешком знойным утром через большие
цементные заводы, и чугунолитейные заводы и мастерские, мне охота пройтись и
показать им всякую всячину -- Сперва они начинают ныть но потом
заинтересовываются большими электромагнитами которые поднимают груды
прессованного металлолома и сваливают их в бункера, блямм, "одним поворотом
переключателя ток вырывается наружу, высвобождается сила и эта масса
падает", объясняю я им. "И масса эквивалентна энергии -- а масса плюс
энергия эквивалентны пустоте"
"Ага, но глянь на эту хренову шту-ко-ви-ну", говорит Саймон, открыв
рот.
"Она прекрасна!" кричит Рафаэль тыча в меня кулаком. --
Мы двигаемся дальше -- Мы хотим пойти поискать Коди на железнодорожной
станции -- Мы проходим мимо раздевалки железнодорожников, и я даже захожу
проверить нет ли мне какой почты оставшейся с тех пор два года назад когда я
работал здесь тормозным кондуктором, и потом сваливаем чтобы встретиться с
Коди на Побережье -- в кафеюшнике -- Остаток пути мы проезжаем на автобусе
-- Рафаэль занимает заднее сиденье и начинает громко говорить, как настоящий
маньяк, он хочет, раз уже ему приспичило поговорить, то уж так чтоб его
слышал весь автобус -- А в это время Саймон размышляет над только что
купленным бананом, он хочет знать такие ли у нас большие как этот.
"Еще больше", говорит Рафаэль.
"Больше?" кричит Саймон.
"Именно"
Саймон принимает к сведению эту информацию как серьезный материал для
дальнейших изысканий, мне видно как он шевелит губами подсчитывая --
И точно вот он Коди, на дороге, разгоняющий свой маленький седан на
крутой подъем делая 40 миль в час чтобы внезапно развернуться, втиснуть
машину на обочину и выпрыгнуть из нее -- открыв дверь он высовывает свое
большое красное лицо проорав несколько фраз для нас чуваков, и одновременно
предупреждая этим встречных водителей --
И мы мчимся на квартиру прекрасной девушки, прекрасную квартиру, у нее
короткая стрижка, она в постели, под одеялами, болеет, у нее большие
печальные глаза, она просит сделать погромче Синатру на вертушке, у нее там
крутится целый его альбом -- Да, можно взять ее машину -- Рафаэль хочет
перевезти свои вещи от Сони на новую квартиру, туда где была органная музыка
и плакал Левескье, окей, машина Коди слишком мала для этого -- И затем мы
помчимся на скачки --
"Нет, на скачки машину не дам!" -- кричит она --
"Ладно - " "Мы вернемся назад" -- Какое-то время мы толпимся вокруг нее
в восхищении, присаживаемся ненадолго, и возникают даже какие-то непонятные
долгие паузы во время которых она поворачивается и начинает разглядывать
нас, и в конце концов говорит:
"Что это вы чуваки тут" -- "как бы"- вдыхая -- "Ого", говорит она --
"Расслабьтесь" -- "Серьезно говорю, да?" -- "Типа, да?"
Ага, мы соглашаемся, нам всем вместе тут ничего не светит так что мы
отправляемся на скачки, но рафаэлевский переезд занимает столько времени что
в конце концов Коди начинает понимать что нам опять не успеть на первый
заезд -- "Я опять пропущу двойную дневную!" отчаянно вопит он -- широко
открывая рот так что видны зубы -- он это вполне серьезно --
Рафаэль разыскивает всяческие свои носки и шмотки и Соня говорит,
"Послушайте, я не хочу чтобы все тетки в доме знали про мою жизнь -- я тут
живу, поймите - "
"Конечно", говорю я, и добавляю про себя: очень серьезная девчушка и
очень серьезно влюблена -- У нее уже появился новый приятель и это именно
она и хочет сказать -- мы с Саймоном берем большие коробки с пластинками и
книжками и тащим их вниз к машине где Коди сидит и злится --
"Эй Коди", говорю я, "подымайся с нами посмотришь на красотку - " Он не
хочет -- и в конце концов я говорю "Нам нужна твоя помощь чтобы оттащить все
это барахло" тогда он идет, но когда все улаживается и мы сидим в машине
готовые ехать и Рафаэль говорит: "Ха! Ну и дела!" Коди фыркает:
"Хм, помощь"
Нам надо ехать на новую квартиру и там я впервые замечаю прекрасное
пианино. Хозяин, Эрман, еще даже не вставал. Левескье тоже живет здесь. И
Рафаэль может на худой конец оставить свои вещи здесь без проблем. Мы уже
опоздали и на второй забег так что в конце концов я уговариваю Коди вообще
никуда не ехать, подождать до следующих скачек, а завтра из чистого интереса
узнать результаты (позже выяснилось что он проиграл бы), и просто
порадоваться сегодняшнему деньку и тому что ничего такого особенного нам
делать не надо.
Так что он вытаскивает свою шахматную доску и садится играть с Рафаэлем
чтобы уделать его в отместку -- Его гнев уже несколько поубавился с тех пор
как он долбанул Рафаэля локтем разворачивая машину, и Рафаэль заорал "Эй,
зачем ты ударил меня? Ты что себе думаешь - "
"Он ударил тебя потому что огорчен тем что ты заманил его перевозить
твои вещи и он опоздал на скачки. Он карает тебя!" добавляю я, пожимая
плечами - И теперь Коди, услышав на какой манер мы об этом говорим, вроде бы
удовлетворился этим и сейчас они свирепо играют в шахматы, Коди вопит "Вот
тебе!" а я ставлю пластинки на полную громкость. Хоннегер, потом Рафаэль
ставит Баха. Мы собираемся просто повалять дурака и я уже успел смотаться за
двумя упаковками пива.
В это время хозяин, Эрман, спящий в соседней комнате, выходит,
рассматривает нас какое-то время, и идет опять спать -- Его не колышет вся
эта музыка на полную катушку -- Это пластинки Рафаэля, Реквиемы, Вагнер, я
вскакиваю и ставлю Телониуса Монка --
"Это же просто смешно!" вопит Рафаэль разглядывая свою безнадежно
проигрышную шахматную позицию -- А потом: "Померэй что тянешь эту последнюю
игру, достали эти твои бесконечные шахи один за другим, не тяни, что - " и
Коди смахивает фигурки и убирает доску так быстро, что мне вдруг в голову
приходит что он мелвилловский Верный Друг играющий в невероятно тайные и
важные шахматные игры.
95
Затем Коди идет в ванную бриться, и Рафаэль садится за пианино и
колотит по клавишам одним пальцем.
Он начинает стучать по одной клавише, потом нажимает две сразу, потом
опять одну --
В конце концов он начинает играть мелодию, чудесную мелодию которую
никто прежде не слышал -- хотя Коди, с бритвой у подбородка, и утверждает
что это "Остров Капри" -- Рафаэль кладет задумчивые пальцы на аккорды -- И
скоро уже его соната-импровизация выстраивается во что-то прекрасное, с
интерлюдиями и рефренами, он возвращается к старым рефренам и освежает их
новыми темами, потрясающе как он заканчивает свою Итальянскую Птичью Песнь
внезапной похожей на вскрик нотой -- Синатра, Марио Ланца, Карузо, все они
пели эту чистейшую птичью ноту виолончельной грусти, которая так заметна в
их печальных музах, Мадоннах -- у Рафаэля другая муза, шопеновская, мягкие
понятливые пальцы уверенно лежат на клавиатуре, я отворачиваюсь от окна у
которого стою, смотрю на играющего Рафаэля и думаю "Ведь это его первая
соната - ", я замечаю что все слушают его замерев, Коди в ванной, и старина
Джон Эрман в кровати, глядя в потолок -- Рафаэль играет только белыми
клавишами, может быть в прошлой жизни (в шопеновском окружении) он был
безвестным органистом играя в церковной башенке на ранне-готическом органе
без минорных нот -- потому что ему хватает мажорных (белых) клавиш, и он
создает неописуемо прекрасные мелодии, становящиеся все более и более
трагическими и разрывающими сердце, это чистое птичье пение, так сказал он
об этом сам "я чувствую себя маленькой поющей птичкой", и сказал это сияя от
счастья. И когда стоя у окна слушаешь его, ни одной фальшивой ноты, а ведь
это его первая в жизни игра на пианино перед серьезными слушателями, такими
как лежащий в спальне маэстро, становится так печально, эти песни слишком
прекрасны, они чисты как чисты слова его, и рот его чист как чиста рука его
-- его язык чист как чиста его рука, и поэтому рука уверенно находит ноты
этой песни -- Трубадур, раннеренессансный Трубадур, играющий на гитаре для
дам, заставляющий их плакать -- Он заставил плакать и меня... слезы подходят
к глазам моим когда я слышу это.
И я думаю "Как давно все это было, я так же вот стоял около окна, я был
тогда маэстро в Пьерлуиджи, и открыл нового гения музыки", серьезно, такие
вот величественные мысли возникают у меня -- я имею ввиду мое прошлое
перерождение, я был собой, а Рафаэль новым гением-пианистом -- за всеми
шторами Италии рыдала роза и лунный свет сиял на птичке-неразлучнике.
Потом я представил себе его играющим так, при свечах, как Шопен, может
даже как Либерэйс, для толп женщин похожих на Розу, заставляя их плакать --
я представил себе это, начало карьеры великого композитора и виртуоза
спонтанности, чьи работы вначале записываются на магнитофон и потом
переписываются в нотах, эх кто бы "записал" первые свободные мелодии и
гармонии мира, это должна быть первобытная музыка -- я вижу что на самом
деле он еще более великий музыкант чем поэт, и это при том что он великий
поэт. Потом я думаю: "Сейчас Шопен вселился в Урсо, и теперь поэт звенит
музыкой и словами - " Я говорю это Рафаэлю и он особо серьезно к моим словам
не относится -- Он играет еще одну мелодию, не менее прекрасную чем первую.
Теперь я знаю что он может сделать это всегда когда захочет.
Сегодня вечером мы должны идти сниматься на фото для журнала поэтому
Рафаэль кричит на меня "Не причесывайся -- оставь свои волосы
нерасчесанными!"
96
И стоя у окна отставив ногу как Парижский Модник, я понимаю в чем
величие Рафаэля -- величие его чистоты, включая чистоту его отношения ко мне
-- и в том как он дал мне поносить Крест. Его девушка Соня сказала недавно,
"Разве ты не носишь больше Крест?" причем таким противным тоном будто хотела
сказать Разве жить со мной, это было для тебя как нести свой крест? - "Не
причесывай волосы", говорит мне Рафаэль, и у него никогда нет денег -- "Я не
верю в деньги" -- Тот кто лежит в спальне на кровати почти не знает его, но
он въехал в эту квартиру, играет на его пианино -- И на следующий день я
вижу что маэстро согласен, и Рафаэль опять играет и опять прекрасно, правда
разгоняется медленнее чем днем раньше, может быть из-за того что я слишком
уж поспешил с восхвалениями его музыкального таланта - музыкального гения --
и потом Эрман выходит из своей больничной комнаты и бродит закутанный в
купальный халат, и когда Рафаэль берет чистейшую и гармоничнейшую
музыкальную ноту я смотрю на Эрмана, он смотрит на меня, и кажется будто мы
оба киваем друг другу с пониманием -- И потом он стоит несколько минут
наблюдая за Рафаэлем.
Между этими двумя сонатами нам нужно сняться для этого дурацкого
журнала и мы все напиваемся, кому это надо оставаться трезвым чтобы тебя
сняли для журнальной заметки и назвали "Блистательным "Потрясным" Поэтом" -
мы с Ирвином ставим Рафаэля между нами, это моя идея, я говорю "Рафаэль
короче всех, надо его в середину" и так вот рука об руку мы трое стоим и
позируем миру Американской Литературы, и когда хлопает деревянная стучалка
-- сигнал к началу, кто-то говорит: "Ну и троица!" таким тоном каким говорят
о Тех Самых Миллионодолларовых Бейсболистах -- Тогда я буду левым
нападающим, быстрым, отличным бегуном, ловящим мячи издалека, некоторые над
самым плечом, настоящим вышибалой как Пит Райзер, и весь в ссадинах, я Тай
Кобб, я бью, я бегу, отбираю и перекидываю мяч с искренней свирепостью, они
зовут меня Персик -- Но я псих и никому лично не симпатичен, я не Всеобщий
Любимец Бейб Рут -- Рафаэль центральный нападающий , это светловолосый ДиМэг
который разыгрывает безошибочные мячи без всякого видимого напряжения, такой
вот он, Рафаэль, -- правый нападающий это серьезный Лу Гериг, Ирвин,
отбивающий длинные затяжные удары левой рукой в окошки Гарлем Ривер Бронкса
-- Позднее мы позируем вместе с Беном Фэганом, величайшим ловцом мячей,
коротконогим старым Микки Кокрейном, вот какой он, он как Хенк Гоуди, он с
легкостью вырывается вперед и уделывает всех этих голенастых защитников, а
между атаками становится незаметным --
Мне хочется съездить в его домик в Беркли, там у него есть маленький
дворик и дерево под которым я спал Осенними звездными ночами, и на меня
спящего падали листья -- В этом домике мы с Беном долго пытались завалить
друг друга в соревновании по реслингу, что кончилось для меня занозой в руке
а для него болью в спине, мы были как два гигантских пыхтящих носорога,
борясь забавы ради, как я делал это раньше в Нью-Йорке на мансарде с Бобом
Кримом после чего мы разыгрывали за столом целые представления из
Французских Фильмов, с беретами и диалогами -- Бен Фэган с красным серьезным
лицом, синими глазами и большими очками, который был Смотрителем на старой
доброй Старательской за год до меня и тоже знал горы -- "Пробудитесь!"
кричит он (он буддист) -- не наступите на трубкозуба!" Трубкозуб это такой
вид муравьеда -- "Будда сказал: - не стоит ходить спиной вперед." Я говорю
Бену Фэгану: "Зачем солнце сияет сквозь листья?" -- "Это твоя вина" -- Я
говорю: "В чем смысл того что ты медитировал-медитировал, а твоя крыша
улетела?" -- "Это значит лошадь рыгнула в Китае и корова замычала в Японии."
- Он сидит и медитирует в широких порванных штанах -- однажды у меня было
такое вот видение его: он сидит в пустоте вот так вот, но наклонившись
вперед и с широкой улыбкой -- Он пишет длинные стихи о том как превратится в
32-футового Гиганта сделанного из чистого золота -- Он очень странный -- Он
как столп силы -- Мир станет лучше из-за таких как он -- Мир должен стать
лучше -- И он постарается --
И я стараюсь тоже и поэтому говорю "Слушай Коди, завязывай, тебе должен
понравиться Рафаэль" -- и для этого я хочу привести Рафаэля в гости домой к
Коди на выходные. Я накуплю всем пива, хотя и выпью почти все сам -- Тогда я
куплю еще -- Пока не вырублюсь -- Все это заранее предсказуемо -- Мы, Мы? --
Я не знаю что делать -- Но все мы это одно -- Теперь я понимаю, все мы одно,
и все будет в порядке если мы оставим друг друга в покое -- Хватит
ненавидеть -- Хватит подозревать -- Так в чем же дело, бедняга смертный?
Разве сам ты не умрешь когда-нибудь?
Тогда зачем же убивать своего друга или врага?
Все мы друг другу друзья или враги, ну хорошо, а теперь хватит, хватит
войн, пробудитесь, это всего лишь сон, оглянитесь вокруг, вы спите, когда вы
думаете что нас ранит золотая земля, то вы ошибаетесь, золотая земля не
ранит нас, это лишь золотая бесконечность блаженной беспечности --
Благословите маленькую мушку -- Не убивайте больше -- Не работайте на бойнях
-- Мы можем выращивать зелень или выдумать синтетические фабрики работающие
на атомной энергии, из которых будут сыпаться хлебные булки и вкуснейшие
химические отбивные и масло в банках -- почему бы нет? -- наша одежда будет
вечной, превосходный пластик[109] - у нас будет прекрасная медицина и
лекарства что пронесут нас сквозь все без смерти -- чтобы потом мы принимали
смерть как награду.
Готов ли кто-то встать в знак согласия со мной? Так, хорошо, ну а
теперь чтобы поддержать меня, вам остается лишь благословить все сущее и
сесть на место опять.
97
Так что мы выходим и пьем и идем в Подвал где сегодня сейшн Брю Мура,
он дует в тенор-саксофон держа его в уголке рта, надувая щеки круглым мячом
как Гарри Джеймс или Диззи Гиллеспи, и какую б мелодию они не начинали он
подхватывает ее с безупречной прекрасной гармонией -- Ни на кого не обращая
внимания он пьет свое пиво, напивается и глаза его тяжелеют, но он никогда
не пропустит ни удара, ни ноты, потому что музыка это его сердце, и в музыке
он находит свой чистяк, свое послание этому миру -- Только вот одна беда,
никто это послания не понимает.
Например: я сижу здесь на краю сцены прямо у его ног, лицом к бару,
опустив голову к своему пиву, от застенчивости ясное дело, и я вижу что они
ничего не слышат -- Эти блондинки и брюнетки они пришли сюда со своими
мужчинами и строят глазки чужим и в воздухе попахивает дракой -- Битвы
развернутся здесь перед женскими глазами -- и гармония погибнет -- Брю дует
прямо в них, "Рождение блюза", потом джазовый рефрен, и когда приходит его
очередь вступать он выступает с отличной прекрасной новой идеей, она говорит
о прекрасном будущем этого мира, пианино подтверждает это понимающим
аккордом (светловолосый Билл), святой ударник воздев глаза к Небесам задает
ритм, ангельский ритм связующий работу всех воедино -- И конечно контрабас,
он вибрирует под пальцами, два пальца щипают струны и еще один скользит по
струнам ловя точный звук подходящего аккорда -- Конечно все музыканты
слушают, толпы цветных парней, чьи темные лица сияют в тусклой полутьме, чьи
белые глаза круглы и искренни, они держат в руках выпивку купленную просто
за право находиться здесь и слышать -- Когда люди вслушиваются в истину
живущую в гармонии это порождает в них что-то по-настоящему доброе -- И все
же Брю вынужден работать со своими идеями вместе с вокалистами и это ему
нелегко, его музыка становится чуть более усталой, он вовремя
останавливается -- к тому же ему уже охота играть новую тему -- И я делаю
так, постукиваю слегка по кончику его ботинка чтобы дать ему знать что он
прав -- Между отделениями он присаживается к нам с Гией и особо ничего не
говорит, он пытается сделать вид что вообще не способен говорить -- Он
скажет все своей трубой --
Но Небесный червь времени поедает жизнь даже Брю, как и мою, как и
вашу, ведь и так нелегко жить в мире где ты старишься и умираешь, так зачем
же вдобавок жить не слыша гармонии?
98
Давайте будем как Дэвид Д`Анжели, будем молиться в одиночестве на
коленях -- Давайте скажем "О Выдумавший все это, смилостивись" -- Давайте
молить его, или это, чтобы эти выдумки были милостивыми к нам -- Чтобы мир
был спасен надо лишь чтобы он, Бог, выдумывал милостиво -- А каждый из нас и
есть Бог -- Кто же еще? Кто же еще когда мы молимся стоя в одиночестве на
коленях?
Мир души моей в этом.
А еще после сейшна мы пошли к Мэлу (Мэлу Назывателю, Мэлу Даммлетту) и
вот он Мэл, в своей аккуратненькой тряпичной шапочке, аккуратной спортивной
рубашке и жилетке в клеточку -- но бедняжка Бэйби, его жена, она сидит на
бензе[110], и когда он выходит с нами за выпивкой она становится страшно
подозрительной -- Год назад я уже говорил Мэлу слыша как они спорят и
ругаются с Бэйби, "Да поцелуй же ее в живот, просто люби ее, не спорь" -- И
это помогло на целый год -- Мэл работает весь день развозя телеграммы для
Вестерн Юнион, бродя по улицам Сан-Франциско с тихим взглядом умиротворенных
глаз -- Теперь он за компанию идет вместе со мной до того места где я
припрятал бутылку в выброшенной коробке из китайской лавки, и мы немного
прикладываемся к ней как в старые времена -- Он завязал с выпивкой, но я
говорю ему "Эти несколько глотков тебе не повредят" - О Мэл был серьезным
любителем выпить! - Мы валялись на полу включив радио на полную катушку пока
Бэйби была на работе, мы валялись там с Робом Доннели в холодные туманные
дни и просыпались только чтобы добыть еще бутыль вина -- четвертушку
токайского -- чтобы выпить ее под новый взрыв разговоров, и потом засыпали
опять на полу все трое -- Самый паршивый запой который у меня когда-либо был
-- через три дня такой жизни чувствуешь что тебе крышка -- И в этом не было
никакого смысла --
Господи будь добрым, Господи будь милосердным, как бы тебя ни звали,
будь милосердным -- благословляй и присматривай.
Присматривай за своими выдумками, Боже!
Так оно все закончилось и на этот раз, мы напились, нас
сфотографировали, мы заснули у Саймона и утром в журнале оказались Ирвин с
Рафаэлем и я, все вместе, отныне навсегда неразрывно связанные в наших
литературных судьбах -- Должно быть непростая штука все это фотографирование
--
Я стою в ванной на голове чтобы не болели ноги из-за всего этого
пьянства-курева, и Рафаэль открывает двери в ванную и вопит "Смотрите! Он
стоит на голове!" и все бегут подивиться, включая Лазаруса, и я говорю "О
черт."
Поэтому позднее этим же днем Ирвин говорит Пенни "О иди и постой на
голове на углу на улице!" когда она спрашивает его "О что же мне делать в
этом безумном городе и с такими безумными типами" -- Заслуженный ответ, но
все же не стоит детям воевать. Потому что мир в огне -- и глаз в огне, и то
что он видит в огне, и само зрение этого глаза в огне -- и это значит только
то что все кончится чистой энергией, и даже более того. Все кончится
блаженством.
Обещаю.
Я знаю это потому что это знаете вы.
Вверх к Эрману, вверх по этой странной горе уходим мы, и Рафаэль играет
свою вторую сонату Ирвину который до конца не врубается -- Но Ирвин
приходится понимать столько всяких вещей о человеческом сердце, о том что
это сердце говорит, что у него не хватает времени понимать гармонию -- Он
понимает мелодию, драматические Реквиемы которыми он дирижировал передо мной
как бородатый Леонард Бернстайн, до самых их грандиозных взмывающих руки к
небесам апофеозов -- И я говорю ему, "Ты был бы хорошим дирижером, Ирвин!" -
Но когда мы слушали Бетховена до самого рассвета пока крест не забелел над
крышами городка, его костистая печальная голова начала понимать гармонию,
священный покой гармонии, и симфонией Бетховена не нужно было дирижировать
-- Или дирижировать пальцами играющими его сонаты --
Но ведь все это разные формы одного и того же.
Я знаю что нехорошо прерывать рассказ такой болтовней -- но я должен
сбросить это со своих плеч или мне вообще конец -- я просто загнусь --
И хотя "просто загнуться" не значит просто загнуться, а есть лишь часть
золотой бесконечности, все же приятного в этом мало.
Бедняга Эрман, он валяется совсем никакой из-за температуры, я выхожу и
звоню его доктору который говорит, "Не могу ничем помочь -- скажите ему
чтобы пил побольше и отдыхал".
И Рафаэль кричит "Эрман ты должен показать мне как играть на пианино,
показать мне музыку!"
"Как только мне станет получше"
Это печальный день -- и на залитой немилосердным солнцем улице
бритоголовый художник Левескье отмачивает этот свой безумный танец который
пугает меня, он похож на пляшущего черта -- Как только эти художники
способны такое выносить? Кажется, он кричит что-то насмешливое -- И мы
втроем, Ирвин, Раф и я, идем вниз по сиротливой дорожке -- "Пахнет дохлой
кошкой", говорит Ирвин. "Пахнет прекрасным дохлым япошкой", говорит Рафаэль,
опять натянув рукава на руки и вышагивая вниз по крутой дорожке -- "Пахнет
дохлой розой", говорю я -- "Пахнет прекрасной сытной кормежкой", говорит
Ирвин -- "Пахнет Силой", говорит Рафаэль -- "Пахнет грустью", говорю я и
добавляю -- "Пахнет безразличными розовыми лососями" - "Пахнет сиротливой
сладогоречью", говорит Ирвин --
Бедный Ирвин -- я смотрю на него -- Мы знакомы уже пятнадцать лет и
смотрели встревоженно в глаза друг другу среди пустоты, теперь все подходит
к концу -- наступает тьма -- и нам понадобится все наше мужество -- мы
повернем все то так то эдак в радостной солнечности наших мыслей. Через
неделю все позабудется. Зачем умирать?
Мы грустно подходим к дому с билетом в оперу данным нам Эрманом который
не может пойти, и говорим Лазарусу чтобы он приоделся к своему первому в
жизни вечеру в опере -- Мы завязываем ему галстук, выбираем рубашку --
Причесываем волосы -- "А чего делать надо?" спрашивает он --
"Просто врубайся в людей и в музыку -- будут давать Верди, давай я
расскажу тебе все о Верди!" кричит Рафаэль, и объясняет заканчивая долгими
рассказами из истории Римской Империи -- "Ты должен знать историю! Ты должен
читать книги! Я скажу какие книги тебе надо прочесть!"
Саймон уже тут, окей, мы берем такси в оперу и высаживаем там Лазаруса
и идем повидаться с МакЛиром в баре -- поэт Патрик МакЛир, наш "враг",
согласился встретиться с нами в баре - Мы оставляем Лазаруса среди голубей и
людей, внутри сверкают огни, оперная публика, именные шкафчики раздевалок,
коробки, занавеси, маски, будет опера Верди -- Лазарус увидит все это сквозь
громыхание грома -- Бедный парень боится идти в одиночку -- Он беспокоится о
том что люди скажут про него -- "Может ты встретишь там каких-нибудь
девушек!", уговаривает его Саймон и подталкивает ко входу. "Давай же, сейчас
твой шанс порадоваться жизни. Целуй их, щипай и мечтай об их любви"
"Окей", соглашается Лазарус и мы видим как он скачет к опере в своем
собранном с-миру-по-нитке костюме, галстук развевается на ветру -- целая
новая жизнь для "симпатичного юноши" (так назвал его школьный учитель), вот
так вот вприпрыжку в эти оперы смерти -- оперы надежды -- ждать -- наблюдать
-- Целые жизни проведенные в мечтах об ушедшей луне.
Мы двигаемся дальше -- таксист, вежливый негр, слушает с искренним
интересом как Рафаэль объясняет ему все о поэзии -- "Ты должен читать
поэзию! Ты должен врубаться в красоту и истину! Что ты знаешь о красоте и
истине? Китс это сказал, что красота есть истина и истина есть красота, ты
красивый парень и должен знать такие вещи"
"А где же мне взять эти книжки -- в библиотеке, наверное..."
"Точно! Или иди в магазины на Норт Бич, накупи там маленьких брошюрок
стихов и почитай что измученные и голодные говорят про измученных и
голодных".
"Это измученный и голодный мир", говорит он понимающе. Я в темных
очках, мой рюкзак уже собран потому что в понедельник я залезу на товарняк и
поеду, и я слушаю внимательно. Как хорошо. Мы пролетаем сквозь печальные
улицы, разговаривая откровенно как граждане Афин, Сократ Рафаэль предлагает,
Альцибиад таксист покупает. Ирвин наблюдающий Зевс. Саймон Ахиллес
набивающий цену. Я Приам оплакивающий свой сожженный город и растерзанного
сына и выброшенный на обочину истории. И я никакой не Тимон Афинский, а Крез
рыдающий над истиной горящего катафалка.
"Окей", соглашается таксист, "Буду читать поэзию", и желает нам
приятным голосом доброй ночи, отсчитывает сдачу и мы бежим в бар, к темным
столикам в глубине похожим на задние комнатки в кабачках Дублина, и тут
Рафаэль удивляет меня тем что нападает на МакЛира:
"МакЛир! Ты ничего не знаешь об истине и красоте! Ты пишешь стихи но ты
не настоящий! Ты живешь жестокой бессердечной жизнью буржуазного
предпринимателя!"
"Что?"
"Это очень плохо, это все равно как убить Октавиана сломанной скамьей!
Ты подлый сенатор!"
"Зачем ты говоришь все это - "
"Потому что ты меня ненавидишь и думаешь что я дерьмо!"
"Ты чертов нью-йоркский итальяшка, Рафаэль", кричу я и улыбаюсь чтобы
дать понять всем "Ну теперь-то мы знаем что Рафаэль просто дурит, так
давайте не будем спорить".
Но стриженого ежиком МакЛира невозможно ни обидеть ни переспорить и он
отвечает нападением, "Потому что никто из вас ничего не знает о языке --
кроме Джека"
Окей, ну раз я знаю кое-что о языке тогда пожалуйста не пользуйтесь им
для руготни.
Рафаэль разразился обличительной демосфеновской речью с помахиванием в
воздухе кончиками пальцев, но улыбка все чаще и чаще появляется у него на
лице -- и МакЛир тоже улыбается -- они оба понимают что все это просто
недоразумение возникшее из-за тайных тревог поэтов в штанах, этим-то они и
отличаются от поэтов в тогах, вроде Гомера который мог декламировать глядя
незрячими глазами и никто из слушателей не пытался его перебивать,
редактировать или записывать. Гопники стоящие у входа в бар заинтересовались
нашим гвалтом и чудным разговором про какую-то "поезию", и мы чуть было не
ввязываемся в драку на выходе, но я говорю себе "Если мне придется ударить
кого-то крестом защищая этот крест, да я это сделаю, но О лучше бы мне уйти
отсюда и гори оно все огнем", так оно и произошло, слава Богу нам удалось
спокойно выйти на улицу --
Но потом Саймон огорчает меня тем что мочится прямо на улице на виду у
целой толпы народу, до тех пор пока какой-то человек не подходит и не
спрашивает "Зачем ты это делаешь?"
"Потому что писать хочется", говорит Саймон -- и я иду вперед быстрым
шагом со своим рюкзаком за плечами, они идут вслед смеясь -- Заходим в
кафетерий чтобы выпить кофе, но Рафаэль зачем-то разражается длинной громкой
речью обращенной ко всем присутствующим, и естественно они не хотят нас
обслуживать -- Он говорит опять о поэзии и истине но они-то думают что все
это безумная анархия (судя по нашему виду) -- Я с крестом, и мой рюкзак --
Ирвин с бородой -- Саймон со своим шизовым прикидом -- Что бы ни делал
Рафаэль, Саймон смотрит на него с восторгом -- Он ничего больше не замечает,
не видя испуганных людей, "Они должны научиться красоте", говорит Саймон сам
себе решительно.
И в автобусе Рафаэль опять обращается ко всем пассажирам, Эй! Эй!
теперь это большая речь о политике "Голосуйте за Стивенсона!" кричит он
(непонятно почему), "голосуйте за красоту! Голосуйте за истину! Поднимайтесь
на защиту своих прав!"
Когда нам пора выходить автобус останавливается, и мои пустые бутылки
которые мы опустошили в нем начинают громко перекатываться по полу,
водитель-негр читает нам нотацию перед тем как открыть дверь: - "И никогда
больше не пейте пиво в моем автобусе... У нас обычных людей есть свои
проблемы в этом мире, и такие как вы их умножают", говорит он Рафаэлю, и это
не совсем так разве что именно сейчас да, но ведь никто же из пассажиров не
жалуется, это просто такое представление в автобусе --
"Это автобус мертвецов направляющийся к смерти!" говорит Рафаэль на
улице. "И шофер этот знает об этом и ничего не хочет менять!"
Мы спешим чтобы встретиться с Коди на станции -- Бедняга Коди, он
случайно зашел в пристанционный буфет позвонить, с головы до ног одетый в
железнодорожную форму, и тут его обступила со всех сторон и начала тормошить
и гигикать толпа безумных поэтов -- Коди смотрит на меня будто пытаясь
сказать: "А ты не можешь их успокоить?"
"Что я могу?" говорю я. "Разве что призвать к доброте".
"Черт бы драл доброту!" кричит мир. "Нам нужен порядок!" А когда придет
порядок, придут и приказы устанавливающие этот порядок -- И я говорю, "Пусть
в мире царит всепрощение -- попытайтесь -- простить -- забыть -- Да,
молитесь на коленях о силе прощать и забывать -- тогда все станет Небесами
белоснежными".
Коди явно не хочется брать в поезд Рафаэля и всю эту толпу -- Он
говорит мне "Ты хоть причешись, тогда я скажу проводнику кто ты такой" (что
я работал на железной дороге) -- Так что я причесываюсь для Коди. И чтобы
был порядок. Тоже. Я просто хочу протечь сквозь Господи к тебе -- И лучше
мне быть в руках твоих чем в руках Клеопатры... до той ночи когда это будут
одни и те же руки.
Короче, мы прощаемся с Саймоном и Ирвином, и поезд трогается на юг, в
темноту -- Это первый шаг моего трехтысячемильного пути в Мексику, и я
покидаю Сан-Франциско.
100
Рафаэль по кодиной подначке всю дорогу болтает о правде и истине с
блондинкой, которая выходит в Мильбре и не оставляет адреса, потом он спит
на своем сиденье а мы чухаем по рельсам дальше в темную ночь.
И вот приходит старый железнодорожный волк Коди светящий в темноте
лампой -- У него такой особый маленький фонарик, у нас тут у каждого
проводехи, стрелочника, ремонтника, у всех по такой штуковине есть (такой
вот базар, чувак) -- вместо полагающегося здоровенного фонаря -- Он влезает
в кармашек синей формы но сейчас света маловато, и я спрыгиваю на землю
посмотреть что к чему пока Рафаэль спит сном младенца на пассажирском
сиденье (дым, депо, все как в старых снах когда ты с папой въезжаешь на
поезде в большой город населенный львами) -- Коди рысцой подбегает к
двигателю, отворачивает его воздушные шланги и дает отмашку "Давай!", и они
медленно двигаются к стрелке чтобы подцепить вагон с цветами для завтрашнего
утра, воскресного утра -- Коди спрыгивает и перекидывает стрелку, в его
движениях во время работы видна яростная и преданная серьезность, он хочет
чтобы его напарник всегда и во всем ему доверял, и это потому что он верит в
Бога (и Господь благословляет его -) -- инженер с пожарником смотрят как
скачет в темноте свет его фонарика когда он спрыгивает с передней подножки и
освещает стрелку, все это на маленьких камешках которые выворачиваются из
под ног при прыжке, он отмыкает и перебрасывает стрелку с основной ветки
вбок и они заезжают в ангар по ( - ) пути -- у этого пути есть особое имя --
которое кажется вполне нормальным любому железнодорожнику и ничего не значит
для всех остальных -- но это их работа -- и Коди настоящий Король Тормозных
Кондукторов этой железной дороги -- уж поверьте мне, не раз мотавшемуся в
подвагонном ящике[111] по Сант-Луисской дороге, я знаю, - и озабоченно
посматривающие на часы железнодорожники тоже знают это, Коди не станет
терять времени зря, он отправит цветочный вагон по главной ветке и
Бодхисаттва прибудет к Папе весь в цветах -- и детишки его заворочаются и
вздохнут в своих колыбельках -- Потому что Коди родом из мест где детям не
запрещают кричать[112] -- "Протекая сквозь!"[113] говорит он, помахивая
своей большой ладонью "Расступитесь, дубы и сосны!"[114] -- Он бежит назад к
своей подножке, и мы трогаемся к месту сцепки -- Я наблюдаю, стоя в холодной
ночи наполненной слабым фруктовым ароматом -- и звезды разрывают сердце
твое, зачем они там, наверху? -- И холм с туманными огнями боковых улочек
высится надо мной --
Мы сцепляемся, Коди вытирает и сушит руки в вагонном туалете и говорит
мне "Мальчик мой знаешь я еду в Иннисфри[115]! Да да братишка с этими
лошадьми я точно опять научусь улыбаться. Слушай, буду лыбиться все время, я
буду таким богачом -- Ты мне не веришь? Знаешь что завтра будет?"
"Ага знаю но это неважно".
"Что неважно, день-ги?" кричит он на меня, он сердится на своего брата
которому наплевать на Иннисфри --
"Отлично, ты будешь миллионером. А мне на фиг не надо яхты с
блондиночками и шампанским, все что мне нужно -- это хижина в лесу. Хижина
на Пике Одиночества".
"А еще не забудь про то", похлопывая меня по плечу и подпрыгивая "что
мы сможем сыграть по моей системе на денежки которые я вышлю тебе по Вестерн
Юнион как только мы будем в состоянии расширить наш бизнес на всю страну --
Ты займешься нью-йоркскими ипподромами, я продолжу здесь, а Старого Соню
Рафаэля мы зашлем на какие-нибудь Острова Тропического Парка -- он может
заняться Флоридой -- Ирвину Нью-Орлеан - "
"И Марлону Брандо Санта-Аниту[116]", говорю я --
"Ага и Марлу тоже и вообще всей тусовке - "
"Саймону Сетабустопольский Парк в Сардинской России"
"Русский Сирдупапов[117] миляге Лазарусу ага парень дело в шляпе
заметано точно-точно, будешь пожары сторожить хе-хе, хряп", треснув себя
кулаком в ладонь, "слушай костюмчик вот у меня сзади запачкался, вот те
щетка, счисть эту пылищу у меня со спины будь добр?"
И я горделиво как проводник старого нью-орлеанского поезда из старого
кино, счищаю пыль у него со спины щеткой --
"Отлично мальчик мой", говорит Коди, аккуратно кладя Ипподромный
Бюллетень в карман формы, и мы въезжаем в Саннивэйл -- "вот тебе и старый
Саннивэйл" говорит Коди выглядывая в окно когда мы с лязгом въезжаем на
станцию, и он выходит крича "Саннивейл" пассажирам, два раза, некоторые из
них позевывая встают -- Саннивейл где мы с Коди когда-то вместе работали, и
проводник сказал еще Коди что он слишком много болтает хотя он просто
объяснял мне как не попасть под подножку локомотива -- (Если дернешься не в
ту сторону лучше падай на землю и пропускай ее над собой, иногда в темноте
тебя не видно совсем) (Стоишь ты там на рельсах в темноте и ни черта не
видишь, тут-то эта низкая платформа и подкрадется к тебе как змея) -- Так
что Коди Кондуктор Небесного Поезда, он пробьет нам билетики потому что мы
были добрыми овечками верящими в розы, лампочки и лунные глаза --
Вода с Луны
Скоро выльется вся
101
Но он зол на меня за то что на эти выходные я потащил к нему домой
Рафаэля, и хотя ему-то лично все равно, он думает что Эвелин Рафаэль не
понравится, или может быть ей не понравится что кто-то приехал вообще -- Мы
слезаем с поезда в Сан-Хосе, будим Рафаэля, залезаем в новый семейный кодин
автомобиль Рэмблер Стэйшн Вагон и отправляемся, Коди опять впадает в
безумство, он мотает машину чумовыми зигзагами не издавая ни звука
тормозами, однажды он научился этому трюку -- "Отлично", будто хочет он
сказать, "мы едем домой и ложимся спать. И", добавляет он вслух, "вы ребята
завтра развлекаетесь следующим образом; смотрите целый день ящик, футбольный
матч Транспортники против Львов, а я вернусь домой около шести и отвезу вас
в понедельник домой на первом поезде -- на том самом на котором работаю, так
что насчет билетов не беспокойтесь -- Теперь расслабьтесь, вот мы и дома",
поворачивая на маленькую проселочную дорогу, потом еще на одну, потом в
переулок и в гараж -- "Вот вам мой отпадный особняк[118], а теперь
быстренько спать".
"А где я буду спать?" спрашивает Рафаэль.
"Ложись на софе в гостиной", говорю я. "А я лягу в своем спальнике на
травке. У меня там во дворе есть любимое местечко".
Ладно, мы выходим и я иду на задворки большого двора и расстеливаю
среди кустов свой спальник, вынутый из рюкзака, на росистой траве, и звезды
холодны -- Но звездный воздух будоражит меня, я заползаю в спальник и это
для меня как молитва -- Сон это молитва сам по себе, но когда спишь под
звездами, когда просыпаешься в три часа и видишь большой и прекрасный
Млечный Путь у себя над головой, облачно-молочный, со ста тысячами мириадов
вселенных, и больше даже, невероятная молочная бесчисленность, никакой
супер-мега-компьютер своим скудным умишком не способен вычислить как огромна
эта наша награда, там в небесах --
И как же блаженен сон под звездными небом, хоть земля и бугриста, ты
пристраиваешься к изгибам ее, ты ощущаешь сырость земную но она тебя
убаюкивает, в каждом из нас живет Индеец Палеолита -- Кроманьонец или
Гримальдиец, спавший на земле, так естественно, нередко под открытым небом,
который часто смотрел на звездное небо, лежа на спине, и пытался вычислить
их магическое количество, их вуду-ууудудуду, таинственность их туманного
сверкания -- И без сомнения он спрашивал себя "Зачем?" "Почему, скажи?" --
Одинокие губы человека Палеолита под звездами, кочевая ночь -- потрескивание
костра --
Аййе, звон его лука --
Порази меня Купидон[119], я просто сплю здесь, закутавшись -- И когда я
просыпаюсь, уже рассвет, и серость, и холод, и я опять зарываюсь в сон -- В
доме Рафаэль переживает свой сон, и Коди свой, и Эвелин, и у детей свои сны,
и даже у собачонки -- Впрочем, все равно все закончится нежным раем...
102
Я просыпаюсь от звука нежных голосков двух маленьких девочек и
мальчика, "Вставай Джек, завтрак уже готов!" Они как-то по особенному
выпевают это "завтрак готов", их послали сказать это мне, но потом они
минутку-другую шарятся вокруг по кустам просто так, и убегают, а я встаю,
оставляю свой спальник в соломенной Осенней траве и иду в дом умываться --
Рафаэль уже встал и сидит задумчиво на стуле -- блондинка Эвелин как обычно
по утрам сияет. Мы улыбаемся друг другу и разговариваем -- Она скажет мне:
"Чего ж ты не лег спать на диванчике на кухне?" и я скажу "О мне очень
нравится спать у вас во дворе, там мне снятся отличные сны" -- "Хорошо что
еще кому-то сегодня снятся хорошие сны". Она подносит мне чашечку кофе.
"Ты о чем это задумался, Рафаэль?"
"Думаю о твоих хороших снах", говорит он рассеянно грызя себе ноготь.
Коди носится как угорелый по спальне, переключает телевизионные
программы, закуривает сигареты и в перерывах между передачами бегает в
ванную, занимается своим утренним туалетом -- "Ух, глянь какая милашка!",
скажет он глядя на женщину рекламирующую мыло, и Эвелин на кухне это услышит
и тоже что-нибудь скажет. "По всему видать она настоящая ведьма".
"Ведьма или нет", скажет Коди. "Но я б особо не огорчился залезь мне
такая в постель" -- "Фу", скажет она и все пойдет своим чередом.
И целый день никто не любит бедного Рафаэля, проголодавшись он
спрашивает у меня еды, я спрашиваю нет ли каких-нибудь бутербродов у Эвелин,
а потом делаю их сам -- И отправляюсь с детьми в волшебный поход через
маленькое Кошачье Королевство -- среди сливовых деревьев которые я обрываю
подчистую мы идем по дорогам и полям к волшебному дереву, под которым
какой-то мальчик построил маленький волшебный шалаш --
"Ну, скажем, а чем он здесь занимается?"
"О", говорит Эмили, 9 лет, "он просто сидит и поет".
"А что он поет?"
"Все что захочет"
"И", говорит 7 летняя Габи, "он очень хороший мальчик. Тебе надо его
повидать. Он очень смешной".
"Ага, тии хии, очень смешной", говорит Эмили.
"Он очень смешной", говорит Тимми, 5 лет, он такой маленький и держится
за мою руку где-то там внизу у самой земли, так далеко что я забываю про
него -- Внезапно я оказываюсь бродящим по заброшенным землям с маленькими
ангелами --
"Мы пойдем по тайной тропе"
"По короткой тропе"
"Расскажи нам про нее"
"Не-а"
"А куда ведет эта тропа?"
"Она ведет к Королям", говорю я.
"Королям? Хм"
"Через двери-ловушки и убубуны", говорю я.
"О Эмили", объявляет Габи, "правда Джек смешной?"
"Действительно, он смешной", слегка кивает Эмили, невероятно серьезная.
Тимми говорит "А я умею руками играться!" и показывает нам волшебных
теневых птиц --
"Эта птица поет на дереве", подсказываю я ему.
"О я ее слышу", говорит Эмили -- "Я хочу идти дальше"
"Ладно, только не потеряйся"
"Я великан на дереве", говорит Тимми забираясь на дерево.
"Держись крепче", говорю я.
Я сажусь чтобы помедитировать и расслабиться -- Здесь хорошо -- солнце
припекает сквозь ветки --
"Я очень высоко[120]", говорит Тимми, сверху.
"Это уж точно"
Мы идем назад, по дороге к нам подбегает собака и трется о ногу Эмили и
та говорит "О, она прямо как человек"
"Она и есть как человек", говорю я ("в некотором смысле")
Мы идем вместе домой, лопая сливы, радостные и довольные.
"Эвелин", говорю я, "как это здорово иметь троих детей, я даже не могу
сказать кто мне больше нравится, они все одинаково милые".
Коди с Рафаэлем громко футбольно болеют в соседней комнате смотря матч
по телевизору -- мы с Эвелин сидим в гостиной и ведем одну из наших длинных
тихих бесед о вере -- "Все это просто разные слова и фразы чтобы сказать об
одном и том же", говорит Эвелин вертя в руках сутры и писания -- Мы всегда
говорим про Бога. Она отдала себя во власть кодиного безумия, потому что
думает что так нужно -- Когда проказливые дети закидали яйцами ее окно, он
возрадовалась возможности благодарить Бога: "Я благодарила Его за
возможность прощать". Она очень красивая маленькая женщина и идеальная мать
-- Ее совершенно не волнуют какие-то там отвлеченные вещи -- И она
действительно достигла состояния холодной пустотной истинности о котором все
мы столько болтаем, а в обыденной жизни от нее исходят волны тепла -- чего
же еще можно желать? На стене висит позолоченная металлическая пластинка со
странным Христом которого она нарисовала в 14 лет, изобразив струйку крови
вытекающую из Его пронзенного бока, очень по средневековому, и на каминной
полке два неплохих портрета ее дочерей, написанных просто -- В полдень она
выходит в купальном костюме, она блондинка и выглядит так как и положено
выглядеть счастливчикам живущим в Калифорнии и загорающим на солнце, и я
демонстрирую ей и детям прыжки ласточкой и солдатиком в воду -- Рафаэль
смотрит футбол и не хочет купаться -- Коди уходит на работу -- Возвращается
-- Тихий воскресный денек в деревне -- Откуда же это радостное возбуждение?
"Тише, тише, детишки", говорит Коди вылезая из своей железнодорожной
формы и надевая халат. "Ужин, Ма"... "Разве нет у нас тут чем-нибудь
подкрепиться?"
"Во-во", говорит Рафаэль.
И Эвелин заходит с прекрасным вкуснейшим ужином, который мы едим при
свечах, после того как Коди с детьми читают короткую Божью Молитву о еде:
"Хлеб свой насущный даждь нам днесь" - И не только они, мы все должны
прочесть ее вместе потому что Эвелин смотрит, я закрываю глаза, а Рафаэль
приходит в изумление --
"Это же безумие, Померэй", в конце концов говорит он -- "И ты
действительно, честно веришь во всю эту штуковину? -- Ну ладно, если тебе
охота так - " И тут Коди включает программу Оклахомские Исцеляющие Знахари
по телевизору и Рафаэль говорит "Это же дерь-мо собачье!"
Коди с ним не соглашается -- потом Коди немного молится вместе со всей
телевизионной публикой когда целитель просит сосредоточиться на молитве, и
Рафаэль негодует -- Позже этим же вечером мы видим женщину которая участвует
в викторине "Вопрос на 64,000$!!!" и говорит что работает мясником в
Бронксе, и мы видим ее простое серьезное лицо, может она чуть манерничает,
может нет, и Эвелин с Коди соглашаются и берутся за руки (сидя на своем
конце кровати на подушках, Рафаэль восседает как Будда у их ног, а потом я у
дверей с пивом в руке). "Разве ты не видишь, это простая искренняя
женщина-Христианка", говорит Эвелин, "сразу видно она из людей старой
закалки, честных добронравных Христиан" - и Коди соглашается "Ага
точно-точно, дорогая" и Рафаэль орет: "ДА ЧЕГО ВЫ ЕЕ СЛУШАЕТЕ, ОНА УБИВАЕТ
СВИНЕЙ!" И Коди с Эвелин от неожиданности меняются в лице, оба смотрят на
Рафаэля широко-открытыми глазами, и не только потому что он сказал это так
неожиданно, но и по самой сути сказанного, они не могут не согласиться что
это правда, она убивает свиней, но ведь так оно и должно быть, она должна
убивать свиней --
Теперь Рафаэль начинает подкалывать Коди и чувствует себя гораздо лучше
-- Вечерок становится даже забавным, мы пьянеем от движущихся картинок перед
глазами. Розмари Клуни поет так очаровательно, потом Фильмы Золотого Фонда
которые посмотреть нам так и не удается потому что Коди вскакивает и
переключает телев