уезжать мне не хочется. Здесь, конечно, не сладко... неохота, видно, сниматься с места. Суть, надо полагать, в том, что здешняя работа мне по душе... в каком-то смысле". Обдумав эту свою догадку, он говорит уже более уверенно: - Понимаешь, мама, студентов у меня не так уж много, но они особенные, вероятно, самые лучшие и по-настоящему увлечены. А в Эрсли без этого нельзя, ведь им все время твердят, что философия - гиблое дело. Здесь к этому особое отношение, совсем не то, что в Оксфорде или Кембридже. Килер называет нас аванпостом, и здесь действительно чувствуется атмосфера границы - предельная серьезность, верность несмотря ни на что. - Он улыбается какому-то воспоминанию. - Да, прямо-таки герои. Пусть все это немножко наивно, но... Может быть, в другом месте все покажется мне слишком прозаическим, пресным? Может, я и сам пропаду без моих юных энтузиастов? И, Килер точно так же смотрит на своих учеников. Они приходят к нему и сидят у ног миссис Килер, а она беседует с ними об искусстве. Тут есть что-то от религии. Это и есть религия. - И, захваченный своей мыслью, он доверчиво продолжает: - Ты, возможно, считаешь, что я говорю вздор, что я попросту увяз в болоте - в духовном болоте. Но это, пожалуй, и неплохо. Вытащи я себя из болота, я бы, может, развалился на части. Но на лице Табиты он читает только безнадежность. И ему ясно, что ей никогда его не понять - не понять ту битву, которую он ведет без устали и без оглядки, и какая это заманчивая цель - уберечь молодое сознание, еще любознательное, ищущее, искреннее, от врага - от страшной тьмы огульного неверия и стандартизации. Он тихонько вздыхает и прижимает к себе ее локоть. - Не волнуйся ты за меня, мама. - Да как же мне не волноваться, когда ты на глазах себя губишь, и так нелепо. - Слезы бегут у нее по щекам. - Это же чистая нелепость, это упрямство. Ты что, слепой? Как тебе может здесь нравиться? Здесь все у вас плохо. Кит - ты же знаешь, она слабая, она всецело под влиянием Родуэла. И Нэнси, бедная крошка, некому ею заняться. - Дорогая мама. Кит - безупречная жена. - Ничего подобного, она тебя в грош не ставит. Считает, что ты ни на что не годен, и притом по моей вине. Ах, почему я не поверила Джиму? Оксфорд тебя сгубил. Он утешает ее. Уверяет, что ему хорошо. Говорит, что будет вечно ей благодарен за то, что дала ему образование. - Господи, да без этого я мог бы стать вторым... - Он хотел сказать "Родуэлом", но не произносит этого имени, чтобы не вызвать новой вспышки. Но Табита уже на грани истерики, и он рад, когда удается наконец усадить ее в машину. И тут она прощается с ним долгим поцелуем, в котором и жалость и мольба. - Прости меня, Джонни. - Но, мама, милая, ты для меня сделала все, что в человеческих силах. Она мотает головой и, прижав к глазам платок, откидывается на подушки сиденья. Машина отъезжает, и Джон со вздохом облегчения поворачивает к дому. А впрочем, нет. Хватит с него на сегодня и Родуэла, и его учеников. И он опять бродит под деревьями сквера, удивленно думая: "Ведь это верно, я действительно обязан ей всем самым главным. Но как сделать, чтобы она это поняла? Не внушить ей этого, хоть ты тресни". 104 "Это все Кит, - решает Табита, возвратившись в Амбарный дом. - Потому он и не хочет уезжать, это она его отговорила. А мне он сказать правду не может, стыдно признаться, что он под каблуком у этой дряни. Да, Кит его погубила, и Нэнси тоже". И ее ненависть к невестке растет с каждым днем. Когда на пасхальные каникулы Нэнси, как обычно, отправляют в Челтнем к незамужней тетке, Табита думает: "Эта женщина готова убить родную дочь, лишь бы не подпускать ее ко мне". Когда на пасху Кит и Джон, как всегда, уезжают в Уэльс с компанией альпинистов, Табита, как всегда, делает выводы: "Знает ведь, что Джон боится высоты. А ей что, пускай хоть разобьется насмерть. Она тогда утешится с Родуэлом". И когда из Уэльса приходит телеграмма: "Ничего страшного, не верь газетам, целую" - к ее испугу примешивается злорадство. "Чуяло мое сердце, что случится несчастье. Что она в конце концов убьет Джона". И, несмотря на протесты Бонсера - у него расстройство желудка и он желает, чтобы за ним ухаживали, - тотчас едет в Уэльс. Джона она застает в постели с простудой. А несчастье все же случилось: один из туристов упал и сломал ногу; остальные пошли к нему на выручку, но не успели вернуться засветло и провели ночь в горах, в мокром тумане. Кит раздосадована приездом Табиты. Говорит, что перевозить Джона никуда не нужно. Ему уже лучше; врач сказал, что ничего опасного нет. - Он не знает, какие у Джона легкие. - Но я-то знаю. У него уже пять лет ничего не было, даже астмы. Обе женщины нервничают. Им страшно друг с другом. На следующий вечер у Джона резко поднимается температура. Срочно вызывают врача. Тот качает головой. - Пневмония. Я этого опасался. Табита требует специалиста, сиделок, кислорода. А Кит отказывается понять, что ее муж умирает; и даже когда он уже умер, продолжает твердить, что он в коме и его еще можно оживить. А потом набрасывается с упреками на врача: - Вы, наверно, не понимаете, что это был не рядовой пациент. Мой муж был видным ученым, а вы не сумели его спасти. Она бушует весь день, пока Табита наводит справки, договаривается о похоронах. Потом заявляет, что похоронить Джона нужно на местном кладбище, где уже есть могилы альпинистов, погибших в горах. "Джон был бы доволен. Он любил горы". Табита молчит - не из сочувствия к Кит, из уважения к вдове. - Кое-кто думает, что это я его сюда притащила, - холодно замечает Кит. - Но это не так. Он любил горы, говорил, что это хороший отдых от книг, что здесь у него рождаются идеи... - Идей у Джона всегда хватало, а вот здоровья настоящего не было. - Вы хотите сказать, что я его убила? - Нет, конечно. Но последние годы у него был такой усталый вид. Все-таки Эрсли - это не то, что ему было нужно. - Но вы же знаете, как ему там нравилось. Там столько всего происходит, такая интересная общественная жизнь. - Жаль, что он так мало виделся со своими друзьями. Политика-то его никогда особенно не интересовала. - Вы еще будете утверждать, что я отваживала его друзей? Табита молчит - что тут скажешь. Хоть этого-то могла бы не отрицать. А Кит не унимается: - Он вообще был страшный нелюдим. Даже дома, когда у нас собирались гости, приходилось его упрашивать, чтобы вышел посидеть с нами. Я всегда чувствовала, что если бы он перешел работать в Оксфорд или в Кембридж, то совсем оторвался бы от жизни. Табите ясно, что Кит уже занята созданием своего автопортрета - разумная, честная жена, обремененная чудаком-ученым, чьи таланты, какие ни на есть, пропали бы втуне без ее руководства, и лживость этой формулы, пусть и бессознательная, бесит ее. Все в ней кипит. Ей хочется крикнуть: "Ханжа несчастная! Ты никогда не ценила его, не понимала, какое тебе досталось сокровище!" Но заставить Кит поверить в истину, столь убийственную для чувствительной совести, - безнадежное дело, и Табита, смирив себя, продолжает молчать. Однако этого молчания достаточно, чтобы Кит побледнела от злости, а сама она покраснела в ответ. Они расходятся внезапно, словно их отбросило друг от друга электрическим током. На похороны приехали не только Бонсер и Нэнси и депутации от студентов, от местных альпинистов и от колледжа, но еще собралась огромная толпа, привлеченная сообщением о несчастном случае в горах. Много экскурсантов прибыло автобусами из окрестных городков и местечек, по большей части люди того сорта, которые начинают скучать и даже впадают в тоску, если не предлагать им беспрерывно каких-нибудь развлечений - осмотр развалин, сеанс в кино. Для этих похороны - просто подарок. Они толкутся среди могил маленького кладбища, в одном месте развалили каменную ограду, топчут траву и цветы и все время, пока длится заупокойная служба, громко разговаривают. Слышатся возгласы: "Давай ко мне сюда, Джимми!" "От меня ничего не видно". "А теперь что он делает?" "Кто хоть он был?" "А я почем знаю". Один огромный автобус с табличкой "Экскурсионный" остановился на дороге в каких-нибудь пятнадцати шагах от могилы, чтобы пассажиры могли не выходя полюбоваться зрелищем. Урчание невыключенного мотора вынуждает старенького священника напрягать голос. Но это урчание больше вяжется со словами обряда, чем разноголосый шум толпы. В нем слышится что-то строгое, торжественное. Оно будто твердит: "Торопитесь, торопитесь, время не ждет". Кит с красными опухшими глазами стоит у изголовья могилы. Зубы ее стиснуты, держится прямо - она явно решила, что похороны не выжмут у нее больше ни одной слезы. Нэнси угрюмо смотрит в землю, точно дуется на кого-то за это новое вторжение в область ее эмоций, и жмется к Бонсеру, образуя с ним вместе группу, вызывающую всеобщее сочувствие. Особенно Бонсер: стоя у могилы с цилиндром в одной руке, он опустил другую руку на плечо девочки и, поглаживая ее с выражением нежности, которое сделало бы честь любому актеру, умиляет всех экскурсантов, каким удалось пробиться в первые ряды. "Видала джентльмена с малышкой? Не иначе дедушка. Вон как убивается". Табита стоит по другую сторону от Бонсера, устремив взгляд в могилу. В душе ее отчаяние и гнев. Время от времени она поднимает голову и сердито озирает автобус, и пассажиры, видя это, посмеиваются, а то и ворчат: "Уж и посмотреть нельзя. Что тут такого!" И решают, что она гордячка, барыня, гнушается простыми людьми. Гнев Табиты возбуждает не только толпа, не только Кит и этот автобус, но и нечто куда более громадное и неопределенное - некая извечная несправедливость, в силу которой умные, добрые, кроткие - только потому, что они хорошие люди, - всегда оказываются в подчинении у злобных, хитрых или просто глупых. Она чувствует, что так не должно быть, и чувство это невыносимо. Немножко утешает ее только горе Нэнси. "Значит, она все-таки понимает, какой у нее был отец, хоть и не может, конечно, понять, что в Эрсли он зря себя растратил". И она просит, чтобы после похорон девочку отпустили к ней погостить. Но Кит расценила горе Нэнси как болезненное и недетское. Последнее время все настроения Нэнси ей не нравятся, она говорит себе, что у девочки начался трудный возраст. На приглашение Табиты она отвечает отказом и увозит дочь сначала в Челтнем, а затем в Лондон. Квартира в Эрсли на замке - Кит и сама переехала в Лондон, где Родуэл, как выяснилось, будет баллотироваться от одного из избирательных округов на предстоящих выборах в парламент. Зимой Нэнси отдают в пансион далеко на севере, и, когда Табита просит, чтобы ей разрешили хотя бы часть каникул провести у деда с бабкой, ей сообщают письмом: "...едва ли "Масоны" подходящее место для Нэн. Она уже и так склонна воспринимать жизнь как сплошную смену удовольствий. И Вы, надеюсь, не обидитесь, если я скажу, что ее дедушка не тот человек, который мог бы помочь ей отказаться от такой точки зрения". А письма Табиты к внучке остаются без ответа. 105 Табита, опять потеряв покой, стала теперь чаще появляться в гостинице. Ресторан и бар она оставила в ведении расторопной Гледис, сама же приглядывает за уборкой и за персоналом. Ей ничего не стоит уволить поденщицу за плохо вымытый пол или горничную за то, что не стерта пыль с верха гардероба. И постепенно, подобно могущественной империи со своими идеалами порядка, поведения и правосудия в варварской стране, она расширяет сферу своей деятельности. Гости вздрагивают, когда среди них вдруг возникает маленькая, очень худая женщина с седыми волосами, зачесанными наверх по моде начала века, и морщинистым, курносым, свирепо озабоченным личиком. Она быстрым шагом обходит помещение и вдруг обрушивается на какую-то парочку: - В малой гостиной танцевать не разрешается. "Господи, это еще кто? Живая миссис Гранди". "Это сама миссис Бонсер, с ней шутки плохи". Табита, снова настигнув их, знаком подзывает официанта. Он подбегает с самым почтительным видом. Она произносит негромко, но отчетливо: - Малой гостиной пользуются только постояльцы. Этих людей больше туда не пускайте. Официанты переглядываются, ухмыляясь... но только тогда, когда она отойдет подальше. Какая-то девица ахает: - Вот ископаемое! Викторианка с головы до пят. А строгость Табиты сейчас вовсе не викторианская. Это строгость шестидесятилетней женщины, которая ненавидит весь мир, но еще не побеждена им, еще дерзает сердиться. Все ее мысли и поступки подсказаны этим презрительным гневом. Узнав через год, что Родуэл прошел в парламент, а еще через три месяца, что он женился на Кит, она думает: "Ну конечно, так я и знала. Родуэл из тех умников, что всегда знают, куда ветер дует, он-то добьется всего, чего захочет, а бедный Джон оказался жертвой и умер от разбитого сердца". В церкви она ставит под сомнение слова проповеди. Про священника, который толкует о господнем милосердии к грешникам, думает: "Все это так, но почему он не говорит правду?" А правда, по ее мнению, состоит в том, что грешники не желают каяться, что весь мир погряз во зле. С горьким удовлетворением она читает в газетах о том, как во всем мире детей пичкают партийной пропагандой и учат ненависти; как юношей готовят воевать за те или иные националистические лозунги. И, обходя в своем черном платье сад Амбарного дома, зорко высматривая улиток, она размышляет: "Чего же и ждать в таком мире, где Родуэлов считают крупными деятелями? Но погодите, скоро все это пойдет прахом. Вот тогда они увидят. Тогда узнают, что такое возмездие. Поймут, что бог поругаем не бывает". Однажды она сделала Гледис замечание, зачем та мажется. Добродушная Гледис, которая уже восемь лет терпит деспотизм Табиты, миролюбиво ответила, что сейчас все употребляют губную помаду. "Без этого как-то неудобно себя чувствуешь". - Когда вы не здесь, делайте что хотите, но в отеле я этого не допущу. На широком бледном лице Гледис, угловатом и черноглазом, появляется выражение, как у коровы, которую пнули ногой. Но красить губы она продолжает. Она покладистая женщина, если ей не мешают развлекаться в свободное время, но очень уж ей хочется выглядеть интересной. Табита объявляет, что она уволена, и тут она вдруг начинает дерзить: - Вы меня извините, миссис Бонсер, но я не ваша слуга. Мой хозяин - полковник. - Я сама вас взяла на работу. - А вы подите узнайте, что полковник на этот счет думает. - И кричит, выведенная из себя бесконечными обидами: - Подите спросите его. Небось он от вашего характера тоже на стенку лезет, не хуже меня. Табита находит Бонсера в его любимом углу в вестибюле. К счастью, дело происходит утром, и он один. - Я уволила Гледис Хоуп, но она говорит, что примет расчет только от тебя. - Уволила Гледис Хоуп? Ну уж нет. - Если она не уйдет, уйду я. - Да ты что, грозишь мне? Ну знаешь, Тибби, это уж слишком. - И она уедет сегодня же. Ни часу больше не хочу ее здесь видеть. Бонсер вскакивает с места. - Можешь убираться на все четыре стороны. - Он выбегает из комнаты. Но через двадцать минут возвращается и уже не предлагает Табите уехать. Самый его эгоизм, его хитрость подсказали ему, что без Табиты ему не обойтись. Уже много лет он не работал, не утруждал себя заботами о своих отелях. Даже в "Бельвю", куда он заглядывает лишь изредка, всем заправляет Тэри, а Бонсер только ворчит на его хищения. Он богат, и погоня за деньгами уже не интересует его. Теперь ему интересно не наживать деньги, а тратить - на игру, на женщин. Он взывает к Табите: - Но послушай, Пупс, в чем, собственно, дело? Чем провинилась эта бедняжка? Тебе она, по-моему, никогда не перечила. - Я не желаю иметь здесь вторую Спринг. - Это как понимать? - Ты прекрасно знаешь, что ходишь к ней в комнату вот уже несколько лет. В "Бельвю" делай что угодно, но в "Масонах" я этого больше не потерплю. Бонсер переходит на крик: - Это ложь, это все твоя проклятая ревность. Ты никогда мне не верила. Ладно, Гледис уедет, но и я уеду. Да, ноги моей здесь больше не будет. Раз во мне не нуждаются... - Хорошо, Дик, как хочешь. Но Хоуп уедет сегодня же. И Гледис Хоуп, к ее удивлению, выдворяют. Но уходит она с высоко поднятой головой, сообщив всему персоналу, что "старая стерва воображает, будто она здесь хозяйка, но это еще не факт. Еще посмотрим, кто посмеется последним". Бонсер в тот же день перебрался в Эрсли в гостиницу, и его видели на улице с Гледис; и стало известно, что он поселил ее в дорогой квартире, и люди успели подумать, что она и в самом деле посмеялась последней. Но через две недели он уже снова в "Масонах". Он является к Табите, стонет, жалуется на боли в животе. - Отравили меня какой-то гадостью. Это его обычный вопль после загула. Он заметно деградирует не только физически, но и умственно. Теперь он вскрикивает от малейшей боли и неудобства, с похмелья уже хоронит себя. - Нельзя тебе столько пить, - говорит Табита. - И женщина эта тебе не по силам. - Какая женщина? Ты на что намекаешь? Совсем спятила от ревности. Я жил у старика Брауна, советника. Это его чертов повар меня отравил. Но тебе-то на меня начхать. - Да, вид у тебя неважный. Дам тебе каломели, она тебе всегда помогала... если, конечно, ты намерен остаться здесь до завтра. - О черт! Выходит, человек не может остаться в собственном доме? - Хорошо, я велю Дороти постелить тебе в гардеробной. - Как это в гардеробной? Ты что, смеешься? Ну, знаешь, Пупс, хорошенького понемножку, хватит. - И без сил опускается на диван. - Человек возвращается домой чуть не при смерти, а ты только о том и думаешь, как бы сорвать свою злость. - Но, Дик, я думала, в гардеробной тебе будет удобнее. - Так для чего я, по-твоему, вернулся? Брось, Пупс, сколько времени мы с тобой женаты? Поздновато нам играть в такие игры. И ночью он обнимает ее, нежно целует, заверяет, что простил ее. - Нелегко с тобой, Пупси. Не всякий выдержал бы. Но что-то в тебе есть такое, перед чем я не могу устоять. Вот не могу, и все. - А потом снова жалуется на сердце и посылает ее за рюмкой коньяку. - Сиделка ты хоть куда, Тибби. Этого у тебя не отнимешь. Оба понимают, что в их отношениях произошел сдвиг, что теперь хозяйкой в доме стала Табита, одержавшая верх благодаря своей моральной силе. Но для нее это означает еще и еще работу. Из чувства долга она пускает Бонсера к себе в постель, ухаживает за ним, когда он болеет; из гордости даже не пользуется своей властью, чтобы бранить его, когда он плохо себя ведет. А ведет он себя безобразно: не только пьет, но часто и злится. Зависимое положение тяготит его, и он отыгрывается хамством и грубостью. Муж и жена связаны узами, которые, как ветви плюща на старой стене, с годами впиваются все больнее и все тяжелее клонят к земле. 106 Однажды вечером весной 1938 года компания молодежи из Лондона, подкрепившись в баре, затеяла игру в пятнашки в коридоре на втором этаже, где расположены номера. Молоденькая горничная пыталась остановить их, но безуспешно. Бонсер вернулся из Эрсли пьяный, в подавленном настроении, и не желает вмешиваться. - Оставь их в покое. Что толку разговаривать с этой мразью? Табита, вызванная из Амбарного дома, входит в отель с черного хода и застает в верхнем коридоре молодого человека в смокинге в единоборстве с девицей, которая визжит от хохота, одновременно жалуясь, что он разорвал ей платье. - Прошу прощения, - говорит Табита, - здесь это не разрешается. Молодой человек крайне удивлен этим замечанием и готов ответить грубостью, но Табита продолжает негромко: - Придется вам уехать. Мне очень жаль, но повторяю: всем вам придется уехать. И вдруг к ней подходит молодая женщина из той же компании и кричит: "Бабушка!" Широко улыбается, протягивает руку. - Ты меня не узнала? Нэн. Табита смотрит и не верит своим глазам. Перед ней стоит коренастая девушка с широким кошачьим лицом, курносая, большеротая, с маленькими голубыми глазами и темно-каштановой шевелюрой. Она напудрена, нарумянена, глаза подведены, рот алеет, как рана, волосы - густые, блестящие, и на том спасибо - завиты и уложены, как у куклы в витрине парикмахера. Ни дать ни взять одна из тех проституток, совсем еще девочек, что слоняются по Лондонскому шоссе, ожидая, когда их подберет какой-нибудь мужчина с автомобилем. - Нэнси! - произносит наконец Табита. Ей жмут руку, ее крепко целуют. Девушка смеется ее замешательству. От смеха блеснули ровные зубы, нос сморщился, а глаза почти совсем исчезли. Это искренний, радостный смех, от которого Табите и больно и весело. - Я к тебе в гости. Только мы запоздали, а мужчины такие идиоты. Остальные, включая и давешнего молодого человека в смокинге, окружили Табиту и Нэнси и смотрят на них с большим интересом, как ученые, присутствующие при смелом эксперименте. Видно, они заранее обсудили с Нэнси этот план - заглянуть в логово зверя. Табита, поймав на себе любопытные взгляды, сразу овладела собой и говорит обычным для нее теперь строгим тоном: - Что ж, идем. Но друзьям твоим придется спуститься вниз. Нэнси повелительно машет рукой. - Слышали, идиоты? Брысь отсюда! - И гонит их к лестнице. А сама идет следом за Табитой в Амбарный дом, улыбающаяся, брызжущая оживлением, и там берет ее за руку. - Бабушка, милая, вот хорошо-то! Значит, ты меня не узнала? А вот и дедушка. Боже мой! Она только что заметила Бонсера - осев в своем кресле, он уставился на нее в тупом изумлении. Она подбегает к нему, целует в лоб. - Все такой же, ни чуточки не изменился! - А потом, улыбаясь, бросает Табите взгляд - только что не подмигивает, - словно договаривается о взаимопонимании. В этом взгляде читается: "Господи, на что он стал похож! Старый младенец". Но Табита не идет на этот сговор, столь неуважительный по отношению к Бонсеру. Она спрашивает язвительно: - И откуда же ты явилась? - Я? Да из Лондона, из дому. Ведь у нас квартира в Вестминстере. - А мама твоя знает, что ты здесь? - Мама? - Она морщит нос. - Мама в Америке, от какого-то своего комитета. А Том ничего, он меня не воспитывает. Давно махнул рукой. - Тебе сколько же лет? - бурчит Бонсер. - Небось семнадцать, не больше. - Он тяжело поднимается на ноги и, пошатываясь, склоняется над ней, тычет толстым пальцем. - А накрашена-то - смотреть тошно. - Понимаете, дедушка, у меня такое несуразное лицо, приходится что-то с ним делать. - Размалевана, как уличная девка. Нэнси опять улыбается Табите. - Простите, дедушка, больше не буду. Вы очень шокированы? Ясно, что его мнение ей совершенно безразлично. Выжил старик из ума, ну и ладно. И вдруг она слышит музыку. - Ой, батюшки. Билли рассердится. - Билли твой жених? - Билли? Еще чего! Просто полезный человек, у него машина. - И она убегает. В окно слышно, как она говорит, открывая заднюю дверь отеля: - Заждался? А ты в другой раз не будь таким идиотом. - Всегда говорил, что из нее вырастет шлюха, - заявляет Бонсер. Табита поддакивает ему. Но она сбита с толку, как человек, который предрекал какое-нибудь несчастье - пожарили крушение поезда - и вдруг увидел его воочию и поражен его реальностью, его неприкрытой живою силой. Она рада, что Нэнси не зашла к ней проститься. И три месяца спустя, когда старая Дороти сообщает ей, что мисс Нэнси находится в баре, ее первое чувство - досада, зачем ей помешали. Она отвечает сухо: - Если я нужна ей, может прийти ко мне сюда. А Нэнси уже бежит к ней и представляет ей молодого человека, высокого, серьезного и бледного, по имени Годфри Фрэзер - он привез ее в "Масоны" в своем ветхом автомобильчике. Познакомив его с Табитой, Нэнси тут же отсылает его в отель за ее сумочкой и просит за него прощения. - Ты не обращай на него внимания, бабушка, разговаривать он не мастер, хотя далеко не дурак. Только что, бедняга, болел туберкулезом. Ему нужен деревенский воздух. Я думала, может, ты приютишь нас на конец недели? - Кто этот молодой человек? Он твой жених? - Нет, что ты. Но я часто пользуюсь его машиной, если только это сооружение можно назвать машиной. У него, бедолаги, гроша нет за душой. А уложить его можно где угодно - хоть на стойке, хоть под раковиной. За эти три месяца девушка изменилась - повадка более сдержанная, и одета проще. Выглядит старше и держится так, словно устала от жизни. За чаем в гостиной у Табиты она два часа кряду говорит о себе, как женщина, растерявшая все иллюзии. По ее словам, ей всегда было скучно в школе (дурацкая была школа) и скучно дома, где она вечно ссорится с матерью, а Томом Родуэлом она крутит как хочет. Особенно же наскучили ей все лондонские джазы и все ее молодые люди, которых она оптом именует идиотами. Мистеру Фрэзеру дается несколько поручений - проверить свечи, принести английскую булавку, которая, по словам Нэнси, должна быть где-то в машине. Табите она говорит: - Ну вот, на полчаса ему дел хватит. Нам он пока ни к чему, верно? - Такой славный молодой человек, а ты с ним вон как обращаешься. - Годфри не обижается. Он любит быть на побегушках. - А ты злоупотребляешь его любезностью. Нэнси смотрит на нее с веселым удивлением - бывает же еще такая старомодная наивность! Потом говорит: - Я знаю, Годфри миляга. Когда-нибудь я, возможно, даже выйду за него замуж. На него можно положиться, верно? Но я еще не собираюсь на покой, хочу сначала пожить в свое удовольствие. А через полчаса, расцеловав Табиту на прощание, заглядывает ей в глаза и говорит: - Ужасно я тебя шокирую, да? Вижу, вижу. Наверно, я и правда дрянь ужасная. - Тебе совершенно неважно, шокирована я или нет. - Очень даже важно, честное слово. Ты мне, наверно, не можешь дать взаймы фунта два до будущей недели? Понимаешь, мы почему-то решили, что сможем здесь остановиться. Дура я, конечно, надо было написать заранее. Табита дает ей два фунта со словами: - Не говори, что берешь взаймы, если не собираешься отдавать. - Да что ты, миленькая, - протестует Нэнси, - непременно, непременно отдам. В понедельник вышлю тебе почтовый перевод. И опять Табита чувствует облегчение, распростившись с этой немыслимой внучкой. Безобразие! Как может девушка быть такой испорченной, такой откровенной эгоисткой? "Можно быть уверенной, до добра это ее не доведет". Но ей тяжело, неуютно. И, не получив почтового перевода, она решает: "Значит, больше не приедет, ну и хорошо. Только беспокойство для Дика". И действительно, пять месяцев о Нэнси ни слуху ни духу. А затем она как-то поздно вечером появляется с новым молодым человеком, высоким, сутуловатым блондином. Держится он томно, но любезно, словно бывать в обществе для него привычно, но неизменно доставляет удовольствие. Его фамилия Скотт, Нэнси называет его Луис или Лу и командует им, как и остальными, но словно бы с большим правом. Одета она нарядно, и властный тон уже не такой наигранный. Она, очевидно, начинает себя уважать, и властность ее стала естественнее. Она сообщает Табите, что Лу Скотт - офицер, служит в авиации. - Имей в виду, он порядочный задавака, я его держу только для танцев. - О взятых взаймы двух фунтах она не упоминает, однако осведомляется, есть ли свободные номера. - В одиннадцать часов вечера? - спрашивает Табита, а сама думает: "Форменное вымогательство". - Я особенно и не надеялась, бабушка. Но мы всю дорогу спрашивали, нигде нет мест. - Меня, значит, оставили на худой конец? - Просто не хотели беспокоить. Ну ничего, мы можем переспать и в машине, верно, Лу? - Ты можешь переночевать в гардеробной, - говорит Табита, - а Лу, если он не против, я могла бы поместить в мансарде. Там сейчас пустует одна из комнат для горничных. - Так чего же еще и желать! - И их разводят по местам. Табита, лежа в постели у себя в спальне, слышит, как за стеной Нэнси что-то напевает себе под нос, вот она стукнула ящиком комода, вот легла. А примерно через час пружина кровати опять зазвенела и очень осторожно отворилась дверь в коридор. Табиту, еще не успевшую толком заснуть, удивляет эта осторожность, а еще больше она удивляется, заслышав, как скрипнула чердачная лестница. Весь сон слетел с нее, она прислушивается, и ей кажется, что кто-то тихо ступает по верхнему коридору, что там отворилась и снова затворилась дверь. Наверно, почудилось. Но через двадцать минут она встает, стараясь не шуметь. Слышится сердитое ворчание Бонсера: - Что еще выдумала? Неужели не можешь лежать спокойно? Разбудила меня. - Мне показалось, что Нэнси поднялась в мансарду. - Ну и что? Говорил я тебе, она шлюха. - Ой, Дик, не могу я этому поверить. У нас в доме! - Да что на тебя нашло? Не хуже моего знаешь, что это за штучка. А какое получила воспитание - ни религии, ни правил, ни дома настоящего, вместо матери - ходячий митинг в юбке, ни капли уважения к кому бы то ни было. Сама небось видела, как она обошлась со мной тогда, в первый день, - насмеялась надо мной, над родным дедом. Она и над тобой смеется, будь уверена. Плюнь ты на нее, ради бога, и ложись. А завтра вышвырнем ее к черту. Табита ложится, чтобы успокоить его, но сна у нее ни в одном глазу, так что даже лежать неподвижно для нее мука. В душе ее полное смятение. Рассудок твердит: "Нет смысла так волноваться, девчонка того не стоит". Но слух жадно ловит хоть какие-нибудь звуки из гардеробном. Через час она снова встает и выходит в коридор; дверь в гардеробную приоткрыта, Табита толкает ее. Кровать пуста. Но Бонсер уже ворочается и кряхтит. Он почувствовал, что ее нет рядом, и она спешит обратно в постель. - О черт, это еще что за фокусы? Всю ночь не даешь мне спать. Как после этого прикажешь быть в форме? И вдруг Табиту начинает разбирать смех. Ее напряжение ищет выхода, и на минуту ей показалось, что во всей ситуации есть что-то уморительное, от чего спастись можно только смехом. Но, ужаснувшись собственной слабости, она тут же себя одергивает: "Нет, это безобразно, это грешно. Дик прав - нужно ей сказать, что мы не хотим ее здесь видеть". А утром за завтраком ее ставит в туник и поцелуй Нэнси, ее отличное настроение, и мягкая учтивость молодого человека, когда он, склонившись над чашкой с кофе, задумчиво рассуждает об этичности воздушных бомбардировок. Допустимо ли бомбить гражданское население? "Если это позволяет быстро з-закончить войну, - глубокомысленно тянет он, чуть заикаясь, - то может сохранить много жизней. Но оправдать убийство женщин и д-детей невозможно". Вопрос этот, видимо, не на шутку его занимает. А Табита, негодуя и дивясь, смотрит на Нэнси. "Не могу поверить. Не могла она так поступить". Они благодарят ее еще и еще раз и уезжают. И при виде Нэнси, которая машет ей из окна машины, растянув алые губы в улыбке, Табита окончательно убеждается: "Ну конечно, она у него была - чего же от такой и ждать. А ей еще и восемнадцати нет - ребенок!" 107 Мысль о Нэнси стала каким-то наваждением. Эти тайные звуки в ночи, эта отвага - взяла и пошла к любовнику, - все это живет у Табита в мозгу, не забывается ни на минуту. "Но что я могу? Она только посмеется над моими словами". Однако ей так неспокойно, так стыдно бездействовать, что через два дня она сама едет к Нэнси в Лондон. Нэнси дома нет, а Кит Родуэл, только что собравшая свою младшую дочь на прогулку, встречает ее неласково. - Я Нэн три дня не видела. Мы думали, она у вас. - От нас она уехала в воскресенье вечером. С ней был молодой человек, некий Луис, и мне стало тревожно. - Не спрашивайте меня про ее молодых людей, у нее их десятки, один никчемнее другого. - Но, Кит, она ведь еще ребенок. Это не опасно? - Право же, я не отвечаю за Нэн. Ей на все наплевать - на дом, на меня, на Тома. - Голос у Кит сердитый, усталый. Она похудела, в волосах седина. Выглядит она много старше своих лет, держится не так уверенно и невозмутимо. Не смотрит собеседнику в лицо - взгляд ее все время устремлен мимо или выше, точно она вглядывается куда-то вдаль. Резко отвернувшись от Табиты, она открывает дверь в соседнюю комнату, кабинет Родуэла, и кричит: - Не забудь, ты хотел дать мне просмотреть твою речь. - Сейчас некогда. - Он выходит вместе со своей секретаршей, молодой женщиной с большими синими глазами и облачком светлых волос, на ходу договариваясь с ней о программе дня. Оба бросают безучастный взгляд на Кит, когда она заговаривает о политическом положении. - Как можно надеяться, что Германия будет разоружаться, когда это злосчастное правительство продолжает строить самолеты? - И сразу видно: этот довод представляется ей столь ясным и неопровержимым, что, раз правительство его игнорирует, значит, им движут какие-то тайные преступные мотивы. - Безобразие. Наверно, за этим стоят фабриканты оружия. Молоденькая секретарша сочувственно смотрит на Родуэла своими синими глазами. А у Родуэла на лице и правда написана скука. За пять лет в парламенте он располнел и набрался важности. Его благодушие - это теперь поза государственного деятеля: обогатившись опытом и секретной информацией, он снисходительно выслушивает пустую болтовню непосвященных. Совсем недавно он обратился к своим избирателям с речью, в которой категорически утверждал, что войны не будет, если только не спровоцировать чем-нибудь Гитлера. "Немцы боятся войны, они чувствуют, что окружены врагами, и наше дело - усыплять их подозрения. Вот почему ставка на вооружение так неправильна и опасна". Но этот же довод в устах жены раздражает его. - Да, да. - Политическими рассуждениями Кит он сыт по горло. С Табитой он держится очень дружелюбно и весело. - Нэн? За Нэн не беспокойтесь. Нынешние молодые женщины умеют за себя постоять. - Он говорит, точно выступает на предвыборном собрании; и в сопровождении сочувствующей и преданной секретарши выходит из комнаты с улыбкой актера, эффектно закончившего монолог под занавес. Табита снова обращается к Кит: - Но послушай, кому-то надо бы все-таки поговорить с Нэнси. Очень уж она молода. Кит отвечает совсем уже несдержанно: - Говорить с Нэн бесполезно. У нее всегда были на уме одни удовольствия, и за это я, право же, не в ответе. - Ты уж не меня ли винишь? - Я, во всяком случае, не виновата. И не в силах продолжать этот бессмысленный спор, она подхватывает на руки дочку - крошечную толстушку, до смешного похожую на отца, - и уносит куда-то в глубину квартиры. Табита уезжает в бешенстве. "И это называется мать! Да меня же еще винит в том, что Нэнси такая сумасбродка. Впрочем, она никогда ни в чем не признавалась". Измученная, безутешная, она возвращается в "Масоны", где ее ждет телеграмма. "Можешь дать взаймы пять фунтов? Срочно". И адрес маленькой гостиницы в Сассексе. "Надо полагать, она там с этим человеком", - решает Табита и телеграфирует в ответ: "Прошу поподробнее". Два дня молчания, потом коротенькое письмо из пансиона в Южном Уэльсе: "Дорогая бабушка! Я в безвыходном положении, не знаю, что делать, если сейчас же не добуду 20 фунтов. Не стала бы у тебя просить, если б знала еще кого-нибудь, у кого есть деньги. Но если лишних денег нет, не посылай ни в коем случае. Верну, как только получу свои карманные. Крепко целую. Нэн". Табита возмущена. "Ну не типично ли? Что прикажете делать с такой нахалкой? Да еще застраховала себя от чувства вины - нарочно пишет, чтобы ничего ей не посылать, если это меня хоть сколько-нибудь затруднит. И что она делает в Уэльсе?" Она пишет строгое письмо, требуя объяснений. Что Нэнси там делает? Она с Луисом? На что именно ей нужны деньги? Три дня спустя приходит телеграмма: "Вышли телеграфом 10 фунтов только взаймы. Ответь немедленно. Пропадаю. Нэн". Телеграмму принесли, когда Табита была по делам в Эрсли. Она вскрыла ее уже вечером и выяснила, что деньги можно перевести только завтра. Теперь она не находит себе места от страха. Слово "пропадаю" ужаснуло ее. Она уже представляет себе, что Нэнси выгнали на улицу или посадили в тюрьму. Она не может уснуть, и Бонсер злится. - Да не крутись ты. Что с тобой сегодня творится? - Ничего. Но Бонсер, хоть и не считается с ее чувствами, безошибочно их угадывает. - Опять волнуешься из-за этой потаскушки? - Очень мне нужно волноваться из-за Нэнси, когда она так себя ведет. - Так что тебя гложет? Уж эти мне бабушки. Курам на смех. Табита вздыхает про себя: "Если б она хоть стоила того, чтобы из-за нее волноваться". Утром она посылает Нэнси десять фунтов. И опять ни слова в ответ, а через месяц, вернувшись из города, она застает Нэнси у себя в гостиной - развалилась в самом удобном кресле и курит сигарету. - Явилась, значит? - говорит она холодно. - Ты хоть получила те десять фунтов? Нэнси медленно поднимается, целует Табиту и отвечает отсутствующим тоном: - Да, конечно, я же тебе ответила. - Ничего ты мне не ответила. Ты разве не знаешь, что о получении денег нужно извещать? Они могли пропасть. Я уже не говорю о том, что это принято. - Но я помню, что ответила. - Нэнси это, видимо, глубоко безразлично. Она и забыла об этих деньгах. Это давнишнее благодеяние значит для нее так же мало, как сегодняшний нагоняй. То и другое она принимает от бабушки как должное. Она опять развалилась в кресле и говорит в пространство: - А меня здорово по голове стукнуло. - Это что значит на человеческом языке? - Луис меня бросил. Я этого, конечно, ждала. Впрочем, нет, неправда. Это был сюрприз. В общем, я чувствую себя дура дурой. - Если имеешь дело с мужчинами, надо быть готовой к сюрпризам. - Но я думала, он правда влюблен, почему - сама не знаю. Наружность у меня не ахти и ума не так чтобы много. - Жаль, конечно, что в школе ты не была прилежнее. - А я не знаю? Остаться у тебя сегодня, наверно, нельзя? - Если б ты хоть предупредила... - Это острастка, чтобы в другой раз была умнее. Но, не дав Нэнси времени передумать, она говорит: - Пойду выясню, - и велит приготовить ей постель. На следующий день Нэнси просит разрешения остаться до конца недели, а потом застревает еще. Она очень подавлена, от прошлогодней неуемной ее живости ничего не осталось, разве что откровенность в речи. Она киснет, курит по пятьдесят сигарет в день и худеет. Неряха, каких мало. Табита бранит ее: - Столько курить вредно. Испортишь цвет лица. А она отвечает терпеливо и рассеянно: - Да, вид у меня ужасный, верно? Она почти не ест, и Табита предостерегает: - Не будешь есть - заболеешь, только и радости. А она отвечает: - О, я никогда не болею, я крепкая. Бонсер уехал в Пайнмут. У него там, говорят, неприятности с мисс Спринг, она требует больше денег, чем он согласен платить ей теперь, когда содержит еще и Гледис Хоуп. Письма из Пайнмута и затянувшееся пребывание Нэнси в "Масонах" совсем выбили его из колеи, и уехал он злющий. Оставшись вдвоем, бабушка и внучка ужинают в маленькой темной гостиной Табиты, а потом сидят на веранде и смотрят в сад. Нэнси съела на обед только тарелку супа и курит сигарету за сигаретой. Табита подрубает хозяйственные полотенца, поглядывая на нее поверх очков, недовольно хмурится и наконец прерывает молчание: - Хватит тебе кукситься. Встряхнись. - Да я ничего, бабушка. Просто сама себе противна, такой оказалась идиоткой. - И заводит речь о доме, о том, сколько огорчений доставила матери. - Она не может мне простить, что я не умная, что ненавижу Тома. А я его не то что ненавижу, а скорее презираю, очень уж он доволен собой. Вечер теплый, но не дремотный. Воздух прозрачен, и зеленоватый закатный свет окрасил молодую траву и листья в такие яркие краски, что они кажутся неестественными, почти грубыми. Птицы расшумелись, как всегда перед тем, как затихнуть на ночь. Высоко в ветвях огромного вяза в конце сада запел было дрозд, но внезапно умолк, мелькнул стрелой под кривым суком и исчез. Тихий вечер дышит уютом и покоем - наверно, потому, что сумерки скрывают даль и что скоро можно будет забыться сном. Табита ощущает этот покой как близость между собой и Нэнси, и сердце у нее замирает. Будто этот вечер особенный, будто произошло что-то важное. Она полна сочувствия к внучке, такой еще юной, пережившей такой жестокий удар, и ей хочется выразить это сочувствие. А в то же время хочется, пользуясь случаем, преподать ей пенный урок, чтобы уберечь от новых ударов. - На самом-то деле Том, наверно, хороший человек, а презирать мне кого-нибудь вообще не к лицу. Сама-то я существо никчемное. - Как не стыдно говорить такие вещи! - горячо возражает Табита. - Ты пережила разочарование, но ведь жизнь полна разочарований. - Следует короткая проповедь о пользе несчастий. - Я, когда на меня посыпались несчастья, только тогда и узнала, чем может стать для человека религия. Нэнси отвечает угрюмо: - Ну, не настолько уж мне плохо, - точно Табита предложила ей горькое лекарство. И добавляет: - Пройдет, нужно только время. - И курение это бесконечное вредно для нервов. - Да, наверно. - Своей красной, все еще детской рукой она тянется за новой сигаретой и говорит: - Знаешь, бабушка, что мне было бы нужно, так это какая-нибудь работа, для отвлечения. Но чем я могла бы заняться? Я думала пойти в секретари к какому-нибудь писателю или еще кому-нибудь, но не умею печатать на машинке. - От секретаря требуется грамотность, - говорит Табита, - и хоть какая-то методичность. - Она откусывает нитку, точно кусает врага. Ее очень рассердило, что Нэнси так хладнокровно отвергла религию в качестве исцеляющего средства. - А вот что я могла бы... только ты, конечно, не разрешишь. - А что ты предлагаешь? - Я думала, я могла бы помогать тебе здесь, в Амбарном доме. Ты всегда так занята. Конечно, без оплаты. На такую радость Табита не смела и надеяться. И чтобы не сглазить, отвечает сдержанно: - В Амбарном доме тебе покажется слишком тихо. - Но в том-то и прелесть, бабушка. Я обожаю, чтоб было тихо. А здесь даже из отеля ничего не слышно. - Хорошо, милая, если хочешь, оставайся у меня. С покупками всегда хватает дела. - А иногда я могла бы и в отеле помогать, если, например, у кого-нибудь выходной день. - Боюсь, мисс Фру это бы не понравилось, она очень щепетильна. Нет, в дела отеля ты уж лучше не вмешивайся. - О господи, я бы и не подумала вмешиваться. Мисс Фру я боюсь как огня и в управлении отелями ничего не смыслю. Вот только одно, бабушка, ты не обижайся, если я скажу, в танцах я кое-что смыслю, а "Масонам" не помешала бы новая танцплощадка и новая музыка - это я с чисто коммерческой точки зрения. - Возможно, но мисс Фру ты этого не говори. Танцевальная площадка - это по ее части. Танцуй, разумеется, но как гостья. - О господи, бабушка, да я и за миллион не пойду танцевать. С этим покончено. 108 Нэнси и правда не обретает былой жизнерадостности и не ходит на танцы. Когда ее навещают прежние поклонники - Билли, Годфри Фрэзер - и предлагают куда-нибудь съездить, она отвечает своим новым, во всем изверившимся тоном, что ей некогда, очень занята. И ездит по магазинам или пытается Проверять счета поставщиков. Порой Табита слышит прежние нетерпеливые нотки в ее восклицаниях: "Идиоты, не того сорта сигареты прислали" или "Ни черта им не втолкуешь". Она так упорно отклоняет все приглашения, что теперь уж сама Табита тревожится. Она уговаривает внучку побывать в Эрсли, сходить в кино или в театр. Но Нэнси отвечает: - Да ну его, не хочу. Лучше проведу спокойно вечер с тобой, посижу задрав ноги. - И, задрав ноги, курит и рассуждает о неполадках с горячей водой, о безмозглых котельщиках и недотепах-горничных, капризно приговаривая: - И почему это люди не могут работать как следует? Видимо, оттого, что ей неспокойно и некуда девать избыток энергии, она поднимается на чердак проверить баки водопровода и спускается в подвал выяснить, почему шумят трубы. В один прекрасный день, когда она еще не вернулась из Эрсли, к Табите являются мисс Фру и шеф-повар и заявляют, что уходят с работы. Оказывается, накануне, в отсутствие повара, Нэнси обследовала кухню и заявила во всеуслышание, что это стыд и позор. Табита просит за нее прощения, но мисс Фру стоит на своем. Под нее подкапываются, утверждает она, никаких этих козней она не потерпит. Табита, возмущенная, думает: "Вечно эти дети во все суются. Все им не так". И как только Нэнси возвращается из магазинов, сообщает ей новость. - Мы как будто договорились, что в дела отеля ты не вмешиваешься. - Но, бабушка, я ведь только сказала, что кухня в безобразном виде. А что эта Фру уходит, так это просто удача. - Шеф работает у меня десять лет. - Вот и я говорю, бабушка. Не хотелось тебя огорчать, но, право же, "Масоны" уже немножко допотопные. - Глупости, мы открыли отель только в 1925 году. - Но, бабушка, милая, это и есть до потопа. Потому и вестибюль похож на мертвецкую. Ты бы видела, что делается в других гостиницах. "Три Пера" в Баруорте всю крышу превратили в солярий. Знаешь, бабушка, дело это не мое, но от "Масонов" попахивает гнильцой. Люди только глянут и едут дальше. Я сама видела. - Для меня отель достаточно хорош, - сухо отвечает Табита. - Тебе это, может быть, неизвестно, но он построен по проекту лондонского архитектора, им приезжали любоваться со всех концов Англии. - Ладно, бабушка, не буду к тебе приставать. Но через неделю с ней беседует в вестибюле молодой человек, некий Хамфри Роджер, пухлый и бледный, с желтыми, падающими на глаза волосами, галстуком без булавки, свисающим на круглый живот, и вкрадчивой манерой. Однако такта у него ни малейшего. Он предлагает расширить вестибюль за счет ресторана, а новый ресторан, из розового бетона, построить над купальным бассейном. - У вас тут исключительные возможности, миссис Бонсер, можно создать нечто истинно современное, уникальное. - И правда, получилось бы красиво, - говорит Нэнси. Но молодой человек не любит слова "красивый", оно вышло из моды. Он любезно склоняется к Нэнси. - Скажем так, было бы достигнуто полное функциональное соответствие. Он уезжает и вскоре представляет эскиз нового здания и смету на 8000 фунтов, а также просит пока пятьдесят гиней за проделанную работу. - Знаешь, бабушка, это не так уж дорого. Хотя платить ему необязательно. Это ведь его первая проба, хватит с него и рекламы. Табита теряет терпение. Ей внезапно открылось, как она любит Амбарный дом и даже отель, как невыносима ей мысль о каких-либо переменах и переделках. Эти два дома - единственное, что есть прочного и надежного в обезумевшем мире. Мало того, что она здесь хозяйка, дома эти стали частью ее самой, ее работы. - Никаких перемен не будет, - говорит она твердо. - Ты что, хочешь все здесь перекорежить? И Нэнси не настаивает, она унаследовала благодушное безразличие матери. Но зато поговаривает о том, чтобы поискать работы в Лондоне. "Такой, где бы можно немножко развернуться". И вскидывает голову точно таким же движением, как Табита. Она не только энергична, но и упряма. Обеим ясно, что так продолжаться не может. Табита думает: "Пусть уезжает. Я все равно не допущу, чтобы тут все перевернули вверх дном". Но остается горькое чувство - этим молодым всегда всего мало. С возвращением Бонсера их разногласия не затихают, скорее наоборот. После трехнедельного загула он чувствует себя отвратительно. Жалуется, что его надул какой-то букмекер, обидел какой-то друг. Судя по всему, разругался с Гледис Хоуп. И хнычет с пьяных глаз: - В скупости меня, кажется, никто не обвинит. А они меня выгнали как собаку. Кончено мое дело, Пупси. Разбили-таки мне сердце. Теперь я долго не протяну. Он неделями не встает с постели, и, хотя пить не перестал, вино уже не бодрит его. Напившись, он только пуще распаляется на своих врагов, начинает кричать: - Знаю, Тиб, ты тоже желаешь моей смерти. Ладно, недолго тебе ждать. Ни о каких перестройках, даже о ремонте он и слышать не хочет. - Отвяжитесь вы от меня, дайте умереть спокойно. На женщин он так озлоблен после таинственных оскорблений, которым подвергся во время последнего загула, что больше не спускается в вестибюль, а Нэнси вообще не хочет видеть. Но мужчинам известно, что в спальне у него всегда найдется виски, и он рад любому посетителю, которому может излить свои горести. Особенно он радуется Годфри Фрэзеру - тот как раз приехал на пасхальные праздники и выслушивает его почтительно и серьезно, как воспринимает и все в жизни. "Берегись женщин, - внушает ему Бонсер, - акулы они, зубы загнуты внутрь. Стоит им тебя ухватить - и крышка, смелют в порошок. Ты только посмотри, что они со мной сделали! Ты посмотри, как жена мной помыкает, да еще эта внучка! Сидят тут, как две вороны, и ждут, когда я сдохну. Чтоб косточки обглодать". Фрэзера пригласила на пасху Табита. Он болел, его посылают в санаторий, и Табита решила: бедный мальчик, ему нужен уход. Нэнси над ней смеется. - Ой, бабушка, ну и дипломат! Как будто я могу второй раз увлечься этим растяпой. - Но, услышав, как Годфри кашляет, она с азартом принимается лечить его - растирает ему грудь салом, пичкает лекарствами. Она - как деятельная девчушка с новой куклой, укладывает спать и поучает: - В такую погоду и на учения? Да ты что-нибудь соображаешь? А все потому, что так уж нравишься себе в хаки. И Табита и Нэнси считают, что Фрэзеру, который недавно записался в территориальную армию, незачем ездить на учения. На его серьезный довод, что ввиду угроз Гитлера готовиться к войне - наш долг, Табита возражает, что война его не касается - с его-то слабыми легкими. А Нэнси кричит: - Война? Не такой Гитлер дурак. Это все блеф. О господи, мало им прошлого раза? За этими словами - то же ощущение, которое изо дня в день и с утра до ночи выражает в "Масонах" молодежь, - ощущение, что война стала бы уродливой помехой в их веселой и насыщенной жизни. Ведь за двадцать лет, прошедших с последней войны, жить молодым стало намного веселее. У них больше денег, больше знаний, гораздо больше свободы. И если они не воинствующие пацифисты, не коммунисты, не фашисты и не новоявленные мистики, которых Нэнси презрительно именует "обетомирцами" ["Союз обета мира" - британская пацифистская организация, основанная в 1936 году священником Шеппардом], то от разговоров о войне они отделываются одной сентенцией: "Войны быть не может. Линия Мажино неуязвима, а французская армия лучшая в мире. Если Гитлер так глуп, что полезет воевать, его разобьют за один месяц". В Эрсли имеет хождение как неорганизованный, стихийный пацифизм от невежества, так и воинствующая его разновидность; и Годфри Фрэзера, когда он появляется там в военной форме, женщины в бедных кварталах провожают осудительным взглядом, а мальчишки - злыми насмешками. Тех, кто требует усиления воздушных сил, местная газета называет поджигателями войны, и победу на муниципальных выборах обеспечивает лозунг "Сократить вооружения!". Однако Нэнси, хоть и смеется над Годфри и называет его шоколадным солдатиком, скучает без него и берет с него слово приехать в следующую субботу. Возможно, она просто не может обойтись без какого-нибудь молодого мужчины, и вот уже Годфри проводит в "Масонах" все субботы и воскресенья. Нэнси, словно и не знала за ним этих качеств, превозносит его ум, его надежность. И говорит: - Эта работа в конторе убьет его. Ему нужно быть на свежем воздухе. Нам бы надо купить здесь ферму и взять его в управляющие. - Когда "Масоны" будут твои, можешь устроить ферму. - А "Масоны" будут мои? - Вероятно. Узнав эту новость, Нэнси целый день ходит задумчивая, а потом ограничивается замечанием, что если она правда унаследует "Масоны", то уберет из ресторана дубовые потолочные балки - это что-то уж совсем доисторическое. В следующий приезд Фрэзера она водит его по всей усадьбе и объясняет, какие где необходимы нововведения, а потом говорит Табите: - Годфри со мной согласен, что танцевальную площадку нельзя оставить в таком виде. И знаешь, он бы с этим делом вполне справился, и его юридические познания могут пригодиться, если возникнут трудности с разрешением на спиртное. Неделю спустя она объявляет, что они помолвлены. - Я сказала Годфри - почему и не пожениться, тогда он мог бы плюнуть на свою несчастную контору. - И, с удовольствием входя в новую роль - роль рассудительной молодой женщины, умеющей жить, - она объясняет Табите, какая это удача, что Лу Скотт дал ей отставку: - Порезвиться с ним было неплохо, но брак - это совсем, совсем другое дело. Это, скорее, содружество. Главное - чтобы муж и жена уважали друг друга. - Годфри Фрэзер, по ее словам, чистое золото, не уважать его просто невозможно, и заканчивает она очень серьезным тоном: - Я, конечно, не ручаюсь, что буду счастлива, на это рассчитывать никто не может, но у меня, черт возьми, побольше шансов, чем у тех, кто выскакивает замуж вслепую, очертя голову. - А много ли ты думаешь о Годфри, когда так рассуждаешь? - спрашивает Табита, подчеркивая эгоистичность Нэнси. - Знаю, знаю, бабушка, я эгоистка, но Годфри поможет мне исправиться. У него такие рыцарские принципы. О помолвке объявляют. Родуэлы шлют поздравления. И Бонсер, к всеобщему удивлению, соглашается на то, чтобы Годфри ушел со службы и стал его помощником в "Масонах". - Осточертели мне бабы, жужжат, как мухи, а толку чуть. То ли дело мужчина, настоящий мужчина, солдат. Да, только я, старый солдат, способен оценить такого человека, как Годфри, - он достоин доверия. Слов нет, для Нэнси он слишком хорош, да нынешние девчонки, черт их дери, все одинаковы, все шлюшки, ничего святого для них нет. Да, теперь и умереть не жалко, буду хотя бы знать, что "Масоны" остались в хороших руках. 109 Нэнси не желает тянуть. - Поженимся, и к стороне, - говорит она. - К чему эти долгие помолвки, одна морока. И день свадьбы уже назначен, но тут Чемберлен отправляется в Мюнхен, и Фрэзер решительно заявляет, что надо повременить, "пока ситуация не прояснится". Фрэзер считает, что в случае войны бомбардировки с воздуха произведут в Англии большие разрушения и что человек не имеет права покинуть молодую жену, может быть беременную, Когда в стране будет смятение, и паника, и, скорее всего, голод и революция, которые, конечно же, последуют за такой катастрофой. Но даже беглое упоминание об этом сердит обеих женщин. Табита сердится, потому что все свои помыслы сосредоточила на этом браке, уверив себя, что он поможет Нэнси угомониться. Самое это слово символизирует в ее глазах целый мир, безопасный и прочный, все, чего она желает для Нэнси и для хозяйки Амбарного дома. А желает она этого потому, что в глубине души уверена: война будет, и, как и в прошлую войну, вся молодежь, не связанная узами брака и семейных интересов, снова сорвется с места, разлетится по всему свету и окончательно собьется с пути. А Нэнси сердится потому, что уверена: войны не будет, и зря Фрэзер принимает Гитлера всерьез. - Казалось бы, Чемберлен достаточный авторитет, даже для Годфри. Чемберлен-то знает, у него в руках вся секретная информация. - И рассказывает всем и каждому, что ей известно из самого достоверного источника - от одного немца, который "лично знаком с Геббельсом и вообще ужасно симпатичный", она встретила его у одних знакомых, - что немцы очень любят англичан и никогда даже не помышляли о том, чтобы воевать с ними. Ей с готовностью верят, потому что тысячи других англичан слышат то же самое от симпатичных немцев, которых в этом году можно увидеть в Англии повсюду - в школах, в родовых поместьях, на лондонских обедах, на молодежных конференциях. Все это молодые люди приятной наружности, воодушевленные высокими идеалами и разъясняющие программу нацистов, и все вполне искренние, поскольку они и отобраны были за свою искренность и свои идеалы. Порой они сокрушаются по поводу того, что происходит в Германии - травля евреев, нападки на церкви, и добавляют: - Но понимаете, это переворот. При всяком государственном перевороте хорошее соседствует с дурным; от дураков и мерзавцев никуда не денешься. - И слово "переворот" произносят с наивной гордостью, будто хотят сказать: "Мы на правильном пути. Мы с теми, кто провозглашает новые миры". Один такой живет у Родуэлов, изучает английские политические течения. Газеты опубликовали интервью, которое взял у него Родуэл, там была фраза: "Не забывайте, мы в Германии социалисты". Его везут в палату общий, знакомят с группой коллег и приятелей Родуэла. Целая компания, человек в двадцать, играла в хоккей в разных школах и колледжах, после чего отдыхает в Эрсли и проводит день в "Масонах". Познакомиться с ними приезжают студенты из Эрсли, и те и другие вместе купаются в бассейне на жарком июльском солнышке. Затеваются неофициальные соревнования по плаванию и прыжкам в воду. Самозваные чемпионы обеих стран демонстрируют свои трюки и свою скорость. Немцы - вероятно, профессиональные спортсмены, отобранные партией, - без труда выходят победителями; а потом молодые люди беседуют, растянувшись на траве или по двое, по трое прогуливаясь по лужайке. Серьезные лица, резкие жесты - повадка, в которой сочетаются резвость ребенка, радость жизни и сила мужчины. - Вот видишь, - говорит Нэнси Табите, стоя с ней у одного из окон второго этажа, - они и не думают убивать друг друга. А позже, когда гости пьют чай в вестибюле и так оживленно болтают и спорят, что их слышно во всех уголках отеля, она идет к ним якобы для того, чтобы проверить, хватит ли им еды, а на самом деле, как догадывается Табита, просто чтобы потолкаться среди них, принять участие в этом молодом веселье. Сама же Табита вышагивает взад-вперед по верхнему коридору, изнывая от страха. Она боится, что в любую минуту может вспыхнуть драка или что все они, повскакав с мест, начнут бить стекла, разнесут в куски всю гостиницу. В этом сгустке молодости ей чудится опасная взрывчатая сила; даже их очарование, примитивное очарование Нэнси, помноженное на сорок, пугает ее. "Наверно, все они члены какого-нибудь "движения", - думает она, и ей кажется, что весь мир полон молодежных движений. Каждый день она читает в газетах о студенческих беспорядках, забастовках, походах, бунтах, о резолюциях, принятых в Оксфорде или в Риме, в Бомбее или в Берлине и требующих революции, упразднения армий либо разрушения империй, свободы для всего мира, слияния всех религий или искоренения всех религий, истребления нацистов, или фашистов, или коммунистов, евреев, мусульман, индусов, европейцев в Азии или азиатов в Европе; и, чувствуя, что самый воздух насыщен молодым электричеством, она говорит себе: "Ну конечно, война будет, при таком-то эгоизме и бесшабашности. Если не Гитлер ее начнет, так кто-нибудь другой, или она сама начнется". Возвращается Нэнси, разрумянившись от волнения, что-то насвистывая; вытянутые трубочкой губы словно целуют воздух иного, более просторного мира. - Кончают они там? - беспокойно спрашивает Табита. - Да, я уже вызвала автобус. Славный они народ, бабушка, а у себя просто чудеса творят. - Убивают и бахвалятся, эгоисты несчастные. - Но они же не о себе думают, бабушка, они всей душой преданы Гитлеру. Это что-то поразительное. - Да, все с ума посходили. А потом начнется война, и Годфри убьют, и все мы будем разорены. Нэнси скорчила гримасу, означающую: "Бабушка в своем репертуаре", и деликатно удаляется. Насвистывать она опять начинает, только завернув за угол коридора. Табита идет справиться у метрдотеля, почему до сих пор нет автобуса. Она ждет не дождется, когда наконец уедут эти молодые люди с их опасными идеями, их увлечением революцией и Гитлером. Гитлера она ненавидит так неистово, что от одного его имени ее бросает в жар. Когда Бонсер, чтобы похвастаться новым, уже третьим по счету, приемником, включает речь Гитлера, она уходит из дому. Нет сил даже слушать этот голос, подчинивший себе миллионную аудиторию. И, прочитав в газете слова "этот гений от демагогии", она гневно комментирует: "Хорош гений, просто лжец и обманщик". Но именно поэтому она при имени Гитлера вся дрожит от ненависти и страха: лжет и обманывает он действительно гениально, а она знает, какую власть имеет ложь и надувательство, особенно над невинными душами. Она думает: "Лгут все - политики и националисты всех мастей, а молодые все проглатывают. И проглатывают охотно, ложь они предпочитают правде, она завлекательнее. Но без конца так продолжаться не может, это немыслимо. Заговори я о возмездии, меня бы подняли на смех, но возмездия-то они и дождутся". 110 Бонсер, как и Табита, уверен, что война будет и что она его разорит. Гитлером он восторгается безмерно, слушает все его речи, ничего в них не понимая, прочитывает три-четыре газеты в день и говорит всем, кому не лень слушать: - Будет, будет заваруха. Он их всех расколошматит, этот артист. Он и в книге своей написал, что люди - это стадо овец, а они за это лижут ему зад. Вот это да, вот это я понимаю, вот это молодец. Уважаю прохвоста - весь мир сумел охмурить, и поделом им, болванам. Но восторг его полон горечи. Он пьет больше прежнего, начинает заговариваться. "Да, кончено наше дело. Сгубил он нас. А ведь мог бы дать старику умереть спокойно". Он плачет, вообразив, что у него рак и что Табита обирает его. Ночью, полупьяный, вваливается в чей-то номер и успокаивает перепуганного постояльца: - Ничего, ничего, не пугайтесь. Я умираю, только и всего. Отравили меня. Но это неважно. Все мы скоро умрем, дай только Гитлеру за нас взяться. Однажды с ним случился припадок, что-то вроде падучей, и его уложили в постель. Врача он встречает словами: - Умираю, доктор. Ну и пусть. Надоела эта чертова жизнь, хватит с меня. Только не оставляйте меня с этими женщинами, они меня доконают. Знаю я их штучки, стервы все как одна. Его перевозят в Эрсли, в больницу, и он шлет Табите отчаянные записки: "Забери меня отсюда". Табита посылает к нему другого врача, и тот докладывает: - Переезд он выдержит, но риск все же есть. В семьдесят один год инсульт, даже легкий, дело нешуточное. А с другой стороны, депрессия тоже может сыграть отрицательную роль. Табита заказывает санитарную машину и готовится ехать за полковником. Однако накануне, встревоженная вестью о вторжении немцев в Польшу, звонит проверить, точно ли будет машина. Удивленный голос отвечает: - Да, мэм, все в порядке. - А вы читали, что война началась? - Конечно, мэм. - Я думала, ваши машины понадобятся на случай бомбежки. - Понятно, мэм. - Голос принимает ее соображения так же, как принял войну, - деловито и не отвлекаясь на постороннее. - Мы на учете на случай чрезвычайного положения. Да, да, мэм. К больнице, в пять тридцать. Но еще до полудня Бонсер появляется в ратуше и, как старый солдат, предлагает свои услуги отечеству. - В такую минуту, - заявляет он комитету, - человек не вправе болеть. А Бонсеры, черт возьми, всегда умирали на посту. - И его тут же назначают временным начальником сборного пункта новобранцев. Комитет, надо сказать, встречает патриотический порыв Бонсера без всякого удивления. Свои услуги уже предлагали люди и старше его годами, и слабее здоровьем. Если б члены комитета имели время подумать, если б не прочли утренних газет, им показалось бы, что вся нация приняла дозу какого-то взбадривающего лекарства, которое разбудило ее дремлющие силы, воспламенило воображение, вызвало небывалую энергию, дружелюбие, предприимчивость. В последующие недели, когда тысячи молодых мужчин надели военную форму, а тысячи девушек пошли на военные заводы, в поездах и автобусах стало весело от их оживленных голосов, словно война - это праздник, потому что у всех теперь есть работа и больше денег, больше друзей, а главное, перемена в жизни, которая ощущается как свобода. Бонсер побывал в своем лагере - для начала это один полуразвалившийся сарай посреди сжатого поля, - произвел смотр личному составу - один старший сержант по хозяйственной части. Семидесяти двух лет от роду, на деревянной ноге, и еще два почти столь же дряхлых сержанта, - заказал для них ящик пива, а затем дал им общее указание: "Так держать!" - и отбыл в Лондон, как он выразился - "собрать что осталось от моего старого обмундирования". А через три дня, раздобыв на каком-то лондонском складе, а может быть, как кое-кто намекает, и у театрального костюмера, полную форму полковника и две планки орденских ленточек, он сидит в баре Гранд-отеля в Эрсли и рассказывает кучке внимательных и почтительных юнцов, что Бонсеры - потомственные военные, что его прадед пал при Ватерлоо во время последней атаки Старой гвардии и что он, черт побери, сам знает, какой глупостью было снова пойти добровольцем, отлично знает, что его ждет. "Англия своих слуг не больно-то жалует, особенно старых солдат. Как кончится война, так на свалку. А почему? Да знает, что никуда они не денутся. Знает, что они всегда под рукой. Кто побывал офицером его величества, тот им до гроба останется. Это в крови". И те, кто месяц назад стал бы издеваться над любой демонстрацией патриотических чувств, теперь осторожно оглядываются - нельзя ли позволить себе хоть улыбку, и решают не рисковать. Не та атмосфера. Так полковник с первых же дней войны занял в Эрсли положение если и не слишком обременительное, зато очень выигрышное, вполне устраивающее как его, так и город. А если он временами волочит ногу, или придерживает пальцем веко, а палец дрожит, или забывает имена знакомых - так на эти мелочи смотрят даже сочувственно, ведь все это последствия долгих лет военной службы и фронтовых невзгод. Многие, конечно, догадываются об истинном положении вещей. Поговаривают, что он не полковник, а в лучшем случае майор; что если он правда воевал в Южной Африке, так разве что рядовым в кавалерии; кто-то заметил, что во время поездок в лагерь он неизменно отдает приказ, сопровождаемый милостивым мановением руки и звучащий не очень-то по-военному: "Так держать, сержант". Но те же люди не прочь посидеть с ним в баре Гранд-отеля и послушать его рассуждения о том, как именно будет побежден Гитлер. - В паши дни война - это война моторов. Танк и самолет в корне все изменили. Гитлера называют умным, но у него хватило ума только на то, чтобы увидеть факты. В этом и состоит весь блиц - в быстроте. Каждый, кто хоть немного смыслил в тактике, понимал, что мотор означает войну нового типа. Так и случилось. Но мы готовы. Сначала линия Мажино, потом истребители. Все это, разумеется, заимствовано из утренних газет, часто даже из сегодняшней "Таймс" или "Телеграф". Но звучит убедительно. В устах полковника обретает силу; подтверждает сообщения газет - они-то ведь питаются материалами писателей, журналистов, а те носятся с какими-то идеями, и можно ли им верить - еще вопрос. Ибо Бонсер, которого здесь двенадцать лет обсуждали и ненавидели, высмеивали и превозносили, занял в Эрсли прочное место. Он не просто "оригинал", наделенный, как и все оригиналы, загадочной способностью задевать какой-то нерв в общественной жизни, он - фигура. У него имеется моральная позиция; он верит в мотели, в веселую жизнь для молодых, в Империю и Церковь; в делах он преуспел; самоуверенность его беспредельна. И когда он заверяет группу умнейших в городе дельцов, что война продлится не дольше шести месяцев, они испытывают облегчение после сомнений и тревоги, вызванных молниеносным падением Польши. - Этого мы ждали. Экспертам было известно, что Польше не устоять. Такой бедной стране, как Польша, механизированная армия не по карману. Через год-другой малых стран вообще не останется. Им не угнаться за временем. 111 В "Масонах", где при первом сигнале воздушной тревоги Табита и Нэнси загнали весь персонал в убежище под лестницей, теперь трудится партия рабочих - расширяют вестибюль, строят новую площадку для танцев. Дело в том, что молодые офицеры, занятые строительством и тренировкой на двух новых аэродромах по соседству, объяснили Бонсеру: прежняя площадка мала и слишком жесткая, а в вестибюле тесно. - В самом деле? Что ж, вам виднее. - Душевный полковник на дружеской ноге со всеми молодыми офицерами, как оно и подобает современному полковнику. - В молодости я и сам, черт возьми, любил поплясать. Будет вам танцплощадка. Поставим ее в счет Военному министерству. А вестибюль устарел, знаю, знаю. Да что там, у нас даже был проект, как его модернизировать, представил один настоящий архитектор, очень современный. Да вот женщины заартачились, моя жена и внучка. Женщины, сами знаете, косный народ, до смерти боятся всего нового. Извлекается на свет проект Роджера, и сам он по срочному вызову прибывает в "Масоны". А прибыв, заявляет, что расширять вестибюль нет смысла - ресторан и сейчас уже мал. И раскладывает на столе свои замечательные эскизы новых "Масонов". - Так, так, - говорит Бонсер. Душевный полковник, отец полка, он в то же время, несмотря на почтенный возраст, человек до мозга костей современный, полная противоположность Блимпу [полковник Блимп - реакционер и шовинист, персонаж карикатур Дэвида Лоу, широко известных в 30-е годы]. - Современные идеи - сталь, железобетон... А кухня? Я-то всегда был сторонником механизации. - Вот именно, сэр. Я старался в первую очередь учитывать функцию каждого элемента, его полезность. А когда имеешь дело с живым механизмом... - Ха, вот окна хорошо придуманы, такие сразу привлекут внимание. У меня только одно возражение - бар. Для бара надо бы подкинуть два-три ярда. Роджер обещал сделать бар побольше, и Бонсер помахал рукой. - Одобряю, сынок. Так держать. Он, вероятно, очень слабо представляет себе, что должны означать эти слова. Просто чувствует, что они в сочетании с этаким небрежным жестом подходят к его мундиру. И когда через две недели рабочие приступают к сносу старых "Масонов", ему лестно ощущать, что он, как и Гитлер, осуществляет революцию. И то же чувство, только навыворот - ощущение, что раз идет война, то насильственные перемены неизбежны, - заставило Табиту беспрекословно согласиться на разрушение старых "Масонов". Борется она только за Амбарный дом; но и то не ропщет, когда выясняется, что по проекту Роджера одну стену необходимо снести, а ее гостиную разгородить пополам. А Бонсеру и это нравится. Шесть недель он наслаждается, ночуя в спальне, у которой одна стена из брезента, потому что это позволяет ему хвастать: "Мы, старые служаки, привыкли обходиться без удобств". А во дворе - где взору его открываются не аккуратные газоны и укатанные дорожки, которые холили и лелеяли двенадцать лет, а кучи земли, стойки от лесов, грузовики, подминающие живую изгородь по пути к бетономешалке в двух шагах от неприкосновенного цветника Табиты, глубокие колеи среди сломанных роз, засыпанные обломками искусственных панелей от старого вестибюля, - он обожает постоять после завтрака, как генерал на поле боя, и лишний раз напомнить десятнику, до чего важно не отставать от жизни. - Не то чтобы этот новый стиль мне так уж нравился, но для военных он самый подходящий, функциональный, понимаешь. Тюдоровский стиль более художественный, и как-то он уютнее, и более английский. Да и естественнее. Но... - жест человека, готового на любые жертвы ради отечества, - все мы должны помнить, что нельзя отставать от жизни. Война вызовет множество перемен, я не удивлюсь, если тюдоровский стиль и вовсе спишут в расход, во всяком случае для отелей. И треплет десятника по плечу. - "В атаку", вот наш девиз. Если не хватает людей - только скажите. Заказ-то военный. 112 Через три месяца, когда в новых "Масонах" еще не просохли стены, не покрашены окна, там уже полно гостей с обоих аэродромов, да и сами аэродромы оказались малы, в радиусе тридцати миль тысячи рабочих строят еще два. День и ночь над "Масонами" с ревом проносятся и пикируют самолеты, и Табита, лежа без сна, только и ждет, что какой-нибудь из них рухнет на крышу. Но усталости она не чувствует, слишком занята. Она по-прежнему со всем управляется одна. Бонсер уже не снисходит даже до того, чтобы заказывать сигары, а Нэнси не бывает дома по многу дней кряду. Она водит машину какого-то маршала авиации, а когда приезжает на побывку в Амбарный дом, явно чем-то озабочена. Новые дома ее не интересуют, на вопрос, как ей нравится новый ресторан (уже почти законченный, сверкающее сооружение из стали и стекла наподобие капитанского мостика), отвечает холодно: - Наверно, хорошо. Немножко сусально, но это уж Роджер. - Не понимаю, почему твой Роджер не в армии, - говорит Табита. - Жаль было бы, если б его убили. А проку от него как от солдата все равно никакого. Нэнси вообще не высказывает возмущения теми, кто отлынивает от армии либо отказывается служить по принципиальным мотивам. Как и большинство ее друзей, она принимает войну спокойно, говорит о ней как бы в теоретическом плане. Когда немцы начинают свое наступление на западе и, к ужасу и негодованию Табиты, бомбят Голландию, Нэнси произносит задумчиво: - Гитлер говорил, что сделает это, и сделал. Теперь на очереди мы. И винить некого, сами сваляли дурака. А когда немцы в считанные дни захватили Голландию и Бельгию и люди старшего поколения, люди, близкие к правительству, спрашивают: "Но о чем они думают? Что они могут против линии Мажино?" - она замечает все так же мрачно: - С Гитлером ни в чем нельзя быть уверенным. Что-то в нем есть такое. Да и за всеми категоричными заявлениями о крепости границы, о непобедимости французской армии и английских истребителей, о высоком боевом духе английских войск во Франции и превосходных качествах 75-миллиметровок чувствуется беспокойство. Всеми владеет ощущение, что Гитлер - человек необыкновенный, небывалого масштаба, а от таких можно ждать и чудес. Когда газеты на своих картах показывают небольшой прогиб северной границы к югу и называют его Седанским выступом, выступ этот сразу приковывает к себе внимание. - Ерунда, - заявляет Бонсер, пока его подсаживают в машину, чтобы везти на скачки в Ньюбери. - Самое важное - это наше продвижение на левом фланге. Гамелен и Вейган знают, что делают. Чем больше немцы жмут справа, тем хуже для них. Но молодежь не столь легковерна. Настроение у нее уже не как на вечеринке с коктейлями, а, скорее, как наутро после нее. Выступ на картах не увеличивается, но Нэнси, перед тем как везти своего маршала в трехдневную инспекционную поездку, заявляет, ссылаясь на письмо от Годфри, что, по всей вероятности, немцы фронт прорвут. - А наши танки? - Нет у нас танков. В баре изумленное молчание. Потом какой-то член муниципалитета из Эрсли громко говорит: - Такие разговорчики только на руку врагу. Но стоящий тут же молодой летчик по фамилии Паркин, приятель Нэнси, оглядывается и бросает через плечо: - Совершенно верно, нет у нас танков. И ничего нет. - Говорит он весело, шокировать собравшихся для него одно удовольствие. - Вот теперь война началась всерьез, теперь они себя покажут. - А линия Мажино, мистер Паркин? - В этом месте никакой линии Мажино нет. Он ее обойдет, это как пить дать. Гитлер ведь все время выдумывает что-нибудь новенькое. - Как это... обойдет? Все, включая бармена, все, кроме Нэнси, Паркина и двух летчиков-курсантов, сражены, узнав, что линия Мажино тянется не вдоль всей французской границы, а лишь вдоль восточного ее участка. - Ну и ну! - ахает бармен. - Что ж они нам не сказали? Паркин расправляет плечи и усмехается весело, но ехидно. - А это вы у них спросите. - Словно подтверждая слова Нэнси "раз мы сваляли дурака". Паркин только что получил свои "крылышки", и они словно поблескивают даже в его небольших голубых глазах. Он невысок ростом, широкоплеч, блондин с рыжеватыми усиками и длинным сломанным носом. С Табитой он здоровается почти преувеличенно вежливо: кланяется от пояса, жмет ей руку и снова распрямляется рывком, словно ловко выполнив трудное упражнение. Паркин ловок и развязен до крайности. Новенькая форма сидит на нем неправдоподобно аккуратно и ловко; выражение лица настороженное, речь быстрая, ловкая, язвительная; усики, чуть завивающиеся кверху, нечеловечески аккуратны - вероятно, он смазывает их фиксатуаром. Табита, которую он сразу оттолкнул своей развязностью, а главное, тем, что он явно нравится Нэнси, невольно улыбается его шуткам. Он остается обедать, пьет много, но не пьянеет - то есть нервное возбуждение чувствуется в нем не больше, чем до обеда, - и наконец уезжает, грохоча, как целое сражение, на мощном мотоцикле с неисправным глушителем. - До чего аккуратный, правда? - говорит Нэнси. - Ты заметила, какие у него ногти? В жизни не видела такого чистоплотного человека. Он, конечно, хам, но летает, говорят, как бог. Он тебе совсем, совсем не понравился? Ну да, конечно, он не твоего типа. - Он занятный, - говорит Табита, и после паузы: - От Годфри сегодня что-нибудь было? - Вчера. Он здоров. Расквартировали их как будто неплохо. Ты не бойся, я не собираюсь променять его на этого Паркина, не такая я идиотка. Но от этих слов обеим становится невесело. Они смотрят друг на друга и понимают, что Нэнси себя выдала. Табита говорит: - Вероятно, летать на этих новых истребителях очень опасно. - Еще бы. А Джо отчаянный. Он наверняка разобьется. Вероятно, даже очень скоро. По-моему, он отчасти потому такой нервный. Странное это, должно быть, состояние. - И все-таки нельзя этим оправдывать поведение некоторых из этих молодых людей. Помнишь ту бедняжку, что заходила на пасху к нам на кухню, когда ехала в больницу с младенцем? Ей еще и шестнадцати лет не было. - Не могу я ее жалеть, раз она такая идиотка. - Недобрая ты, Нэнси. Как могла эта девочка уберечься? - Посмотрела бы, что вокруг делается. Джо пробует переспать с каждой девушкой, какую ни встретит, просто для порядка. Если она откажет, он не обижается, только грубости не любит. - Не понимаю, как ты можешь водить дружбу с таким человеком. - Дедушка в этом возрасте тоже, говорят, был не промах? - От матери небось наслушалась. Все это враки. Одно время он, правда, вел беспорядочную жизнь, и трудности у него были, но он всегда придерживался каких-то правил, он даже был религиозен. Ты ведь знаешь, как он смотрит на твое воспитание. Табита и не сознает, что только что выдумала этого добродетельного Бонсера. Мысли ее не о прошлом, а о Нэнси, которая, как ей кажется, стоит на краю пропасти. Она выдумывает прошлое, чтобы вразумить Нэнси, предостеречь ее, устыдить и еще - чтобы выразить свое презрение к настоящему. Неделю спустя французский фронт прорван и английские войска отступают. Старый мир развалился, и это вызывает чувство не ужаса, а пробуждения. Люди говорят: "Читали? Они уже к югу от Парижа!" - и улыбаются, словно усматривая что-то смешное в этом поразительном известии или, возможно, в собственной неподготовленности. Они - как спящие, внезапно разбуженные вспышкой света, и когда один спрашивает "Что же будет дальше?", другой отвечает: "Можно ждать всего, буквально всего". - Не понимаю, чему тут удивляться, - говорит Нэнси в один из своих мимолетных наездов. - Сами напросились. Она привезла с собой Паркина - сейчас он с Бонсером восстанавливает военные действия по газете. Устремив на них задумчивый взгляд, она добавляет: - Вон как наши воины друг перед другом пыжатся. Но в воздухе Джо в самом деле хорош. А вечером Нэнси и Паркин танцуют - медленно, проникновенно. Табита глядит на них сквозь стеклянную дверь, как из засады, и мимо нее медленно проплывает лицо девушки, прильнувшее к плечу мужчины в каком-то хмуром забытьи. "Могут сказать, что это война, - думает Табита, поднимаясь в свою гостиную, свое последнее прибежище. - Скажут, что я старая дура, только потому и возмущаюсь. Но это же правда возмутительно, это гадко!" И когда Нэнси, умученная, с красными глазами и припухшим лицом, заходит проститься, перед тем как везти Паркина обратно в его лагерь, она говорит: - Ты не имеешь права поощрять этого человека. Ты невеста Годфри. - А разве это имеет значение в такое время? - Как раз в такое время и имеет. Мы можем хотя бы хранить верность. - Годфри знает, что я встречаюсь с Джо. - Годфри для тебя слишком хорош. Но ты прекрасно знаешь, что ведешь себя по отношению к нему безобразно, и я больше не желаю это видеть. Если тебе обязательно нужно флиртовать с мистером Паркином - сделай милость, но только не здесь. После этого Нэнси исчезает на шесть недель, но время от времени шлет открытки. "Пробудем две ночи. Помещение ужасное. Целую" или: "Про Годфри ничего не знаю. Джо сверзился, но цел и невредим. Новая начальница идиотка. Плачет, когда девушки опаздывают с побывки". Обратного адреса она не дает, и Табита думает: "Вот и ладно, я бы все равно не ответила. На этот раз ей меня не провести". 113 В жаркий июньский день, когда в бассейне тесно от курсантов и их девушек из Эрсли, приходит известие о Дюнкерке, и не успела Табита осознать, что английскую армию переправляют через Па-де-Кале на яхтах, баржах и шлюпках, как видит, что в вестибюле стоит, оглядываясь по сторонам, высокий, тощий офицер. - Годфри! Какое счастье! - Сколько перемен, миссис Бонсер! Обстановка у вас прямо-таки сверхсовременная. - Вы к нам погостить? - Если разрешите. От Нэн вести есть? - Я ее две недели не видела. Она забыла всех своих друзей. Пауза. Табита читает в его глазах вопрос, который уже привыкла улавливать во взгляде молодых. - Она вам сказала, что наша помолвка расторгнута? - Нет. Какая жалость. Неправильно это. Снова взглянув на нее и помолчав, молодой человек отвечает, что для него это, разумеется, был удар, но, с другой стороны, ему жаль Нэнси. - Я никогда не видел ее такой расстроенной. - Так зачем она это сделала? Только потому, что этому противному летчику нравится с ней танцевать? - Ну, понимаете, она в него влюбилась. Что называется, особый случай. - Это не оправдание. Порядочная девушка не влюбится, если не захочет. А Нэнси не имеет права. - И, заметив на длинном, худом, до времени постаревшем лице молодого человека выражение терпеливой покорности - глупая, мол, старуха, что с нее взять, - продолжает взволнованно: - Знаю, знаю, вы, молодежь, считаете, что все дозволено, что каждый может поступать как хочет, но что же будет, если не останется на свете ни правды, ни верности? - Мне кажется, у Нэнси верность в крови, и она очень правдивая. - И вот как с вами поступила. - О, она мне сразу про это сказала. Он произносит эти слова так, будто ими все объясняется, и упорно отказывается жалеть себя. Постепенно он дает понять, что Нэнси хотелось бы вернуться в "Масоны", и притом вместе с Паркином. - Нет, нет, не хочу. И не просите, не то я на вас рассержусь. Вы и так слишком много ей спускали. Нельзя позволять ей вести себя так эгоистично. Что же и удивляться всем этим войнам, когда люди ведут себя как дикари. Годфри, как и Нэнси, принимает ее возражения спокойно и вежливо и о приглашении Нэнси в "Масоны" больше не заговаривает. 114 Слово "дикари" Табита употребила не случайно. Немцы начали бомбить Лондон, и поезда забиты беженцами. Две семьи беженцев было предложено поселить в Амбарном доме. Табита выделила им пять комнат - на четырех женщин, двух стариков и семерых детей. Но они притащили с собой еще две семьи, девять душ разного возраста, и все вместе, в количестве двадцати двух человек, создали какую-то непрерывную сумятицу. Родители грызутся с утра до ночи; детишки, вертлявые и неуловимые, как лисята или обезьяны, дерутся и все крушат на своем пути, однако при малейшем окрике или хотя бы замечании со стороны сбиваются в кучу и с визгом бросаются в атаку на общего врага. Все, что Табита устраивает для их же удобства, они отвергают. Для детей у нее были заготовлены постели в двух небольших комнатах и двух мансардах, но они сволокли тюфяки и одеяла в две самые большие комнаты и спят вповалку, как кочевники на привале, не гася лампу, как будто ночь населена злыми духами. Они говорят: "Мы хотим вместе, а то вдруг будут бомбить"; и таскать постели по полу, ходить по ним в грязной обуви для них так же естественно, как для первобытных племен - загадить кучи травы или листьев, служившие им ночлегом. И опять-таки подобно дикарям, они до странности привередливы к еде. Их бесконечные табу порождены непонятными страхами. Женщины слыхом не слыхали об овсяной каше, не умеют приготовить пудинг. Питаются они, и старые и малые, главным образом хлебом, крепким чаем и рыбными консервами. Не умеют ни вязать, ни шить. Разорванное платье зачинивают с помощью английской булавки, дырке на детском чулке дают разрастись на всю пятку. Однако если Табита предлагает им помочь, они гневно отметают ее услуги как вмешательство в их личную жизнь и вообще относятся к ней сугубо враждебно и подозрительно - может быть, потому, что всем ей обязаны, а скорее, потому, что она чувствует себя ответственной за них, а их один ее вид уже раздражает. Они кричат друг другу в расчете, что их услышат: "Ходит тут, вынюхивает. И чего ей надо?" Но Табита не может спокойно видеть этих сопливых, рахитичных детей. И когда страх удерживает ее от ежедневных схваток с матерями, стыд не дает ей уснуть. Ей кажется, что надвигается вселенское варварство и что она в этом повинна. Уполномоченный по размещению эвакуированных майор Уэклин, старый сапер уже давно в отставке, три раза в неделю приезжает по вызову то одной, то другой стороны мирить враждующих. Это крохотный человечек, чьи огромные белые усы словно поглотили все соки, коим надлежало бы питать его щуплое тело и сухонькое, нервно подрагивающее лицо. Он так привык торопиться, что единственный его аллюр - легкая трусца. И он трусит в этом бедламе, чирикая: "Да, да, все в порядке, маленькое недоразумение. Да, вот видите, как все ладно утрясается. Молодцы, хвалю". А Табите он поет на прощание: "Хорошо работаете, миссис Бонсер, просто на удивление. Народец вам достался трудный, из трущобного района. Но они утрясутся, утрясутся. Вы их не трогайте, пусть сами утрясаются". Он хвалит Табиту, называет ее своей лучшей помощницей, а за глаза сетует, что вот эти-то старые дамы, мнящие себя патриотками, самые трудные. Чем строже их понятия о долге, тем больше с ними хлопот. На станционных платформах с утра до ночи цыганский табор - все те же беженцы, обычно самые беспомощные, отставшие от своих партий, потому что противились всем попыткам разместить их по квартирам. Одни не желают жить в деревне, потому что там нет магазинов. Другие согласны ехать только все вместе, а это значит группой в двадцать человек. Одна женщина не хочет садиться в машину, другая не хочет пройти пешком двести ярдов, она, видите ли, привыкла, чтобы рядом был трамвай. Табита объясняет, что время военное и всем надо как-то приспосабливаться, а они смотрят на нее злющими глазами или грубят: "А ты кто такая, чтобы нами командовать?" Крошечный Уэклин бегает по платформе, потирая костлявые ручки. - Ну вот и хорошо, вот и порядок, сейчас все уладим. Давайте-ка мы, миссис Бонсер, отправим еще одну группу на хлебный склад. - На хлебный склад? - возмущается Табита. - Там же невозможные условия. Уэклин будто и не слышал. - Да, да, на хлебный склад, там места еще много... Вот и хорошо, - обращается он к разъяренной старухе, устоявшей против всех усилий сдвинуть с места ее и ее присных. - Вполне с вами согласен, понимаю вас, вам не хочется разлучаться с друзьями. Да, всего тридцать семь человек. У меня как раз есть для вас подходящее помещение. И через полчаса эти тридцать семь человек уже выгружены из автобуса в хлебный склад, где, по мнению Табиты, еще хуже, чем на платформе. Здесь, правда, есть крыша и стены, но они же и задерживают внутри все запахи; а люди так же ютятся здесь на полу, и такая же здесь грязь и скученность. - Пусть утрясутся, - говорит Уэклин Табите. - Их только довезти до места, а они уж утрясутся. - И радостно показывает ей, как старые (то есть прибывшие на сутки раньше) обитатели склада уже создали себе систему существования, примитивную, но практичную. Коврик обеспечивает уединение молодоженам; ведро, загороженное стулом, - общая уборная; черта, проведенная мелом по доскам пола, - граница между двумя частными владениями; мальчики по очереди сторожат кучки семейных припасов, и есть даже мировой судья, сам себя назначивший и умудряющийся под яростные выкрики снимать показания и выносить приговоры. Имеются даже нормы приличий и обнаженности. Детям разрешается сидеть голышом, пока их одежда сушится или чистится, взрослые же, раздеваясь, прикрываются хотя бы рукой или отворачиваются лицом к стене. Скромность существует - как у африканских племен, и опять начинается с первого инстинкта. - Удивительно, удивительно, как они умеют устроиться. Дай им только утрястись. Молодцы они, миссис Бонсер, просто молодцы. - И убегает. Но Табите кажется, что Уэклин отступник, что он увиливает от исполнения долга. "Знает ведь, что этот склад - стыд и позор, но вообразил, что болтовней из чего угодно выкрутится. Все они такие". "Они" - это не только любой политический деятель, но и весь современный мир, и она, еще больше распаляясь гневом, едет домой воевать со своими собственными варварами. Она занята целый день - когда не гоняется за малолетними дикарями и не дезинфицирует коридоры, то трудится в тех четырех комнатах, которые у нее еще остались. Единственная ее помощница теперь - старая Дороти, и они пользуются каждой свободной минутой, чтобы что-нибудь протирать и чистить. Они, пожалуй, стараются еще больше, чем прежде: белье крепче заглажено в острые складки; занавески стираются чаще; мебель и серебро сверкают ярче; даже рамы на стенах - оправа светлого золота для пейзажей импрессионистов - словно стали массивнее и больше блестят, а ковры в гостиной и столовой приобрели особенную мягкость и богатство красок, словно говорят: "Мы добротные, честные, мы из того честного времени, когда люди ходили в церковь и даже правители уважали правду". Для Табиты Амбарный дом теперь оплот цивилизации, правды, чистоты, человеческого достоинства и веры среди вздымающихся волн греховности. Она - командир последнего форта, который сражается до конца, и каждый ее взгляд - взгляд воина. В шестьдесят восемь лет она съежилась в очень маленькую старушку, тонкую и легкую, как истощенный ребенок. Ее белые волосы, все еще густые и уложенные на макушке по моде начала века, слишком тяжелы для личика, которое они осеняют, сплошь исчерченного морщинками, словно ее тонкая белая кожа - скомканный кусок папиросной бумаги. На фоне этой белизны черные глаза кажутся неестественно большими и блестящими, как у беспокойного лемура, которого только что поймали и посадили в клетку; темные синеватые губы четко очерчены, в их быстрых, едва уловимых движениях отражается весь ход ее мыслей. То они злобно стиснуты, то вздрагивают от нервной решимости, то презрительно поджаты, то растягиваются и мягчеют от воспоминаний. И за каждым из этих чувств, за всеми ее поступками, ее отчаянным упорством, ее дерзостью - гнев на внучку. Нэнси присутствует в ее чувствах даже тогда, когда отсутствует в мыслях, - так боль неизлечимого недуга забывается в работе, но она же и подстегивает эту неутомимую деятельность. Когда она взбивает подушку, силу ее руке придает возмущение этой девчонкой. Подбирая с ковра соринку, она думает: "Нэнси и не потрудилась бы нагнуться. Чисто ли, грязно - ей все одно". Сильнее всего душа у нее болит о Нэнси по ночам, когда нельзя спастись работой. Когда Бонсер, раздраженный ее бессонницей, ворчит: "Все страдаешь из-за этой шлюшки? Я тебе когда еще говорил, что она плохо кончит. Ну и все, и забудь о ней", она испытывает такую острую тоску, такое глубокое разочарование, что боится дышать, чтобы не разрыдаться, но одновременно и злорадствует: "Да, плохо она кончит. Кто так себя ведет, тому не избежать наказания". И ей видится Нэнси, осознавшая свою вину, приниженная еще больше, чем тогда, когда ее бросил Скотт, блудная дочь, вернувшаяся в Амбарный дом. "Может быть, тогда она не станет насмехаться над советами старой бабки, может быть, обратится к богу". 115 Поэтому ее встревожило, но не удивило, когда от Нэнси пришло письмо с обратным адресом здесь же, в Эрсли: "Нельзя ли нам повидаться так, чтобы не знал дедушка? Я здорово влипла". Табита морщит нос на слово "влипла", но спешит по указанному в письме адресу. Воображение рисует ей Нэнси, покинутую, сломленную, в долгах. - Написала-таки. Надо полагать, это значит, что тебе что-нибудь нужно. - И оглядывает жалкую комнату, которую разыскала в глухом переулке почти в трущобах. Потом ищет на лице Нэнси следы раскаяния. Нэнси уже не в военной форме, платье на ней мятое, обтрепанное. Она выглядит старше своих лет, повзрослела, отяжелела. Черты лица стали грубее, а глаза нахальнее. Очарование юности исчезло, но она толстенькая, румяная, с виду веселая, а нахальные глаза глядят на Табиту так, словно предлагают ей посмеяться шутке. - Ну что, Нэнси? Этот тоже тебя бросил? И ничего удивительного. - Понимаешь, бабушка, во-первых, меня уволили - выгнали с военной службы. - За что? - Ну, обычное. - Обычное - это что значит? - Да ты посмотри на меня, миленькая. Я же на пятом месяце. Табита ошарашена. Потом взрывается: - И тебе не стыдно? - Мне очень жаль, бабушка, но я даже притвориться не могу, что мне стыдно, просто глуповато себя чувствую. - Ты хотя бы знаешь, кто отец? - Ох, бабушка, - смеется Нэнси, - хорошего же ты обо мне мнения! - Я почти год ничего о тебе не знаю. Все еще мистер Паркин? - Да, бедный Джо. - Бедный? - Ну, понимаешь, я все хлопоты взяла на себя, потому что ему уж очень не хотелось этим заниматься. - Хлопоты, хлопоты, - стонет Табита. - А жениться на тебе он не собирается? - Нет, он на меня страшно зол, думает, что я это нарочно, чтобы поймать его. Но ты насчет этого не волнуйся, как-нибудь все уладится. Единственный вопрос - финансы. Понимаешь, домой вернуться я не могу, потому что мама расстроится еще больше, чем ты, и в "Масоны" не могу приехать" потому что дедушку хватит удар. А с другой стороны, в кармане у меня ни шиша. - Трудно осуждать твою мать и деда, если их, как ты изящно выражаешься, хватит удар. Тебя удивляет, что это может им не понравиться? - Не сердись на меня, бабушка. Я знаю, тебе все это кажется каким-то ужасом. Но право же, сейчас все не так, как когда вы с дедушкой были молодые. Вам ведь приходилось думать о приличиях? Сказано это мирным, даже виноватым тоном, но Табите на миг показалось, что Нэнси что-то известно о ее прошлом и она на это намекает. От возмущения она теряет дар речи - до чего же несправедливо, до чего подло было бы бросить ей такой упрек! Разве можно судить одинаковым судом обстоятельства ее побега из дому - ее, невинной девушки, воспитанной в строгих правилах, - с Бонсером, таким красивым, обольстительным, полным самых лучших намерений, и этот пошлый романчик - один эгоизм и чувственность - с циником и уродом Паркином! - Ты о чем? - произносит она дрожащими губами. - При чем тут я и твой дедушка? - Я просто говорю, что время теперь другое, что я не могу чувствовать себя преступницей, что и тебе не надо так волноваться. И Табита, убедившись, что Нэнси не имела в виду ее уязвить, переводит дыхание и говорит строгим голосом: - Ты хочешь сказать, что вполне довольна, лишь бы кто-нибудь согласился платить за твой стол и квартиру? - Ну да, если б мне только найти, куда спрятаться, я бы никому не стала досаждать, мне этого меньше всего хочется. Я думала, мне бы спокойно родить где-нибудь в Уэльсе, а потом я, конечно, могла бы фигурировать как военная вдова. Миссис такая-то. Сейчас для этого даже траур носить необязательно. Табита содрогается - никаких нравственных понятий! - И ты даже не думаешь о том, чтобы выйти замуж за отца твоего несчастного малютки? - Замуж за Джо... Это страшновато - когда знаешь, что такое Джо. Но я за него, наверно бы, вышла. Конечно, вышла бы, хоть завтра. Понимаешь, бабушка, - и опять нахальные глаза Нэнси словно предлагают ей оценить хорошую шутку, - в том-то и горе. Я его, негодяя, ужасно люблю. Табита продолжает хмуриться, не принимая шутки. - Любишь! Как будто этим можно все оправдать. А Годфри? А твои родные? А твоя работа, твой долг? Да что с тобой разговаривать, ты только смеешься надо мной. Порядочность для тебя - пустой звук. Не знаю, зачем я вообще здесь сижу, почему до сих пор не ушла. Да, не знаю. - Последний всплеск вызван тем, что на губах у Нэнси заиграла улыбка. Но неожиданно она одумалась - опустила глаза и молчит. - И не возражай мне, все равно не поверю! - восклицает Табита. Но смирение Нэнси немного ее успокоило - видно, какие-то зачатки воспитанности у нее все же есть. - А где этот молодой человек сейчас? - Миленькая моя, а что толку? Даже если б на него нашло затмение и он бы расписался, он через неделю опять сбежит. А гоняться за ним я не желаю. Он бы только хуже меня возненавидел. Он не виноват, что я такая. И на шантаж я не пойду. Так низко я еще не пала. - Приятно слышать, что хоть какой-то предел для тебя существует. Нэнси, смеясь, бросается ее целовать. - Бабушка, миленькая, до чего же хорошо опять слышать, как ты меня ругаешь! - Да, если б от этого был какой-то прок. И теперь, очевидно, мне предстоит платить за твою квартиру и за ребенка мистера Паркина. А как только ты родишь, так опять начнешь бегать за мужчинами. Нэнси, похоже, обдумывает эту возможность, а потом говорит почти тем же тоном, что и Годфри: - Сейчас, бабушка, я такого желания не испытываю, но, в общем-то, я правда идиотка по части мужчин. Табита вскакивает как ужаленная. - Выходит, ты готова идти на панель. А когда окажешься там, скажешь, что иначе не могла. Времена, мол, изменились. Она оставляет на столе десять фунтов и уходит, задыхаясь от ярости. "Невероятно. Ей, по-моему, и себя не жаль". Блудная дочь ускользнула у нее между пальцев, увернулась от раскаяния. Тем страшнее за нее, тем тверже решение Табиты обеспечить ей хоть какое-то положение в обществе. Она тотчас обращается к командиру эскадрильи, который уже полгода живет в "Масонах", и к утру адрес Паркина ей известен. Он прикреплен к аэродрому истребителей-перехватчиков, где-то на юго-востоке Англии. Но в тот же день она уже поджидает его в офицерском клубе. Это голый деревянный барак, только что достроенный. Пол устлан новыми циновками; стены, столы, занавески - все новое, все дешевка, только самое необходимое, как и нужно в казармах, особенно временных. Вся обстановка словно говорит: "Здесь Все предназначено для удобства - для временного удобства людей, которые получают приказы отправляться туда-то и туда-то, вступать в бой, рисковать жизнью, умирать; людей настолько бездомных, что всякое напоминание о доме для них проклятие и опасность". Табита, оглядываясь по сторонам, ощущает вокруг себя эту мужскую армейскую жизнь, эту мужскую атмосферу, столь отталкивающую для старухи, жены, матери, столь притягательную для свободной молодой женщины. За Паркином послали. Он является - манера развязная, на длинном кривом лице написана