онца все испортить - сами разваливаются. - Я не консерватор. Я своей партии верна. Всегда буду либералкой. - Верной, последовательной консервативной либералкой, - улыбается Мэнклоу. И Табита, поднимаясь по лестнице дорогого старомодного отеля без лифта и с неудобными ванными, где она до сих пор останавливается, потому что там всегда останавливался Голлан и потому что сам отель явно клонится к упадку, с горечью думает: "Нет, все-таки он мне не нравится. Будь он честный, он бы ненавидел все эти новые идеи и старался бы с ними бороться. Не допустил бы, чтобы всякие глупые девчонки вроде Кит гневили бога и коверкали жизнь собственным детям". Она собралась было навестить Ринчей, но, уже дойдя до их дома, поворачивает обратно. И наконец, чтобы только не возвращаться к беспросветной тоске Эрсли, звонит в Кедры брату. Гарри отвечает удивленным, усталым тоном: - Тибби? Давненько не виделись... Да, конечно, приезжай, погостишь у нас. 87 Все эти годы они обменивались с Гарри открытками к рождеству, иногда и к пасхе да раза два встречались в Лондоне, но в Кедрах она не была со времени его второй женитьбы. Очень уж не хотелось ей видеть Клару, одержавшую такую победу. Теперь Клара ей как будто обрадовалась, сразу просит ее совета. Что ей делать с Гарри? Он болен, а отдохнуть отказывается. И поссорился с детьми - с дочкой Эллис, та вышла замуж бог знает за кого, и с сыном Тимоти, тот два года назад получил диплом врача, а помочь отцу в работе не желает. А работы после закона о национальном страховании стало еще больше. Табиту и правда поразила худоба Гарри, его нервная суетливость, его гнев на сына; и Клара, видимо, тоже очень устала. Она едет в Ист-Энд, в амбулаторию, где работает Тимоти, чтобы хорошенько отчитать его. Тимоти вытянулся и располнел. Роговые очки придают его широкому бледному простоватому лицу сходство с совой. Посещение тетки ему льстит, ведь он воображает, что она прожила интереснейшую жизнь, и он почтительно целует ее, однако о совместной работе с отцом и слышать не хочет. - Пришлось бы жить дома, а Клару я не терплю. Да и я ей не нужен. - Что ты, Тимоти, она спит и видит, чтобы ты вернулся, она страшно беспокоится за твоего папу. Тимоти улыбается, и лицо у него сразу делается взрослое и скептическое, типичное лицо молодого врача. - Может, это ей кажется, но на самом-то деле ей никто не нужен. Слишком она ревнива. Знает, что глупа, вот и ревнует. Выжила бедняжку Эллис и меня выжила. И от двух помощников сумела избавиться. - А теперь ей страшно, да и не удивительно. Не может он больше столько работать. - Конечно, не может. Ему нужен компаньон. После нового закона все стали брать компаньонов. У нас тут целая фирма. Работаем втроем, чтобы каждый мог раз в год пойти в отпуск. Правда, застрахованных лечится много. Они-то и выматывают. Отцу одному с ними нипочем не справиться. - Противный этот Ллойд Джордж, всем от него неприятности. - Не скажите, закон-то не плох. Папа сам за него ратовал. Только не хочет понять, что все положение изменилось. Не хочет приспособиться. - А зачем ему приспосабливаться в шестьдесят четыре года! Он всю жизнь работал как вол. - Табита сердится. - Зачем ему менять свои привычки в угоду этим политиканам? Тимоти смотрит на разгневанную тетку, и лицо его становится непроницаемым - такое выражение молодые врачи усваивают уже после месяца самостоятельной работы, чтобы отвечать на неразумные требования и дурацкие жалобы больных. - Да, - тянет он, - вопрос это сложный. - Ничего не сложный. Просто тебе дела нет до отца. Она очень сердита на Тимоти; но дома, когда она предлагает Гарри подыскать компаньона, ее предложение встречают в штыки. Гарри не согласен рисковать здоровьем своих пациентов, все врачи - либо молодые шарлатаны, либо старые калоши. И Клара держится того же мнения. Но как-то вечером Клара уходит навестить престарелую тетку, и Гарри, вдруг заметив присутствие сестры, заводит речь о добром старом времени, когда жизнь не была таким кошмаром, когда работа и всякие неурядицы еще не вытеснили родственных чувств. Он сжимает руку Табиты. - Почему мы стали как чужие? Я в этом не виноват. Просто десять лет не было времени подумать спокойно. - Взволнованный этим разговором, выбитый из привычной колеи, он с удивлением оглядывается на свою жизнь. - Что с нами творится, Тибби? Не хватает меня на все, хоть плачь. А дальше как будет? - Тебе нужно взять помощника, Гарри. Молодого, чтобы постепенно узнал твоих пациентов и поучился у тебя, как лечить. - Помощника? - Гарри удивлен. - Но это я уже пробовал. Ты не представляешь, как это сложно. Были у нас помощники, целых два, а что проку? Только ели за шестерых да прожигали дырки в диванах. Клара их видеть не могла, и я ее не осуждаю. - Но, Гарри, другие врачи находят же хороших помощников. А иначе никогда не отдохнешь. - Это-то верно. Я уж думал, надо бы попробовать еще раз, да как-то не собрался. - Давай я тебе составлю объявление. - И Табита идет к столу. - Как, прямо сейчас? - А почему бы и нет? - Правильно, почему бы и нет. - Он смеется. - А ты верна себе, все такая же торопыга. Они вместе составляют объявление, и Гарри уносит его в кабинет, пообещав, что вложит в конверт, а завтра утром опустит. Но утром он не встает к завтраку, и Клара просит за него прощения в таких словах: - Бедный Гарри всю ночь не спал. Не пойму, что его так расстроило. Разве что вчера вечером что-нибудь случилось. А позже, когда Гарри все еще не появился, она приходит к Табите - голос взволнованный, в глазах испуг и хитрость. - Такая жалость, Гарри опять толкует о помощнике. Мы же два раза их брали, так он чуть с ума не сошел. Ничего не давал им за себя делать. - Я думала, тебе хочется, чтобы он поменьше работал. Клара беспокойно шастает по комнате, стирает пыль и бросает на Табиту взгляды под разными углами. - Гарри последние дни такой возбужденный, думать боюсь, чем это может кончиться. - Ты хочешь сказать, что это я его расстроила? - Нет, нет, что ты. Но конечно, с ним надо все время остерегаться, как бы не сболтнуть лишнего. Он такой нервный. На следующий день Табита уезжает, и Клара все подстроила так, что они с Гарри даже не простились. Он уехал с визитами, а когда Табита поймала его по телефону у одного из пациентов, выразил удивление, что она уже уезжает, но не просил погостить еще. Садясь в кэб, она думает: "Не нужна я ему, ну и ладно" - и спешит поднять окошечко кэба, чтобы не видеть, как Клара машет рукой и ласково улыбается. "Никому я больше не нужна, а пробую куда-то приткнуться, так только мешаю". Сердце у нее разрывается, но она не плачет. Она лелеет свое горе, чтобы не погасал в ней гнев на этот мир, в котором нет ни справедливости, ни пощады. Она возвращается в Эрсли не потому, что соскучилась по этому городу, а потому, что ненавидит его. И когда Кит и Джон водворяются дома после отпуска, бывает у них, только если пригласят. Она даже не справляется о Нэнси. Настолько не скрывает своей обиды, что даже Джона это начинает злить, и он соглашается с Кит, когда она вздыхает: - Нет у нас времени на эти глупости. Ну ничего, обойдется. Оба заняты, у обоих заботы. Кит приступила к новому обследованию и, кроме того, выполняет кой-какую работу для прогрессивной группы в городском совете. А Джон потерпел поражение от своих врагов, поражение столь неожиданное и жестокое, что впервые в жизни совершил несправедливость - оскорбил долготерпеливого Гау. Гау разъяснил ему ситуацию: - Выходит, мистер Бонсер, что на преподавателя истории у нас нет средств. Положение критическое, до зарезу нужны специалисты по точным наукам. Война двинула науку вперед, исследовательская работа ведется по всем направлениям, а лаборатории, сами знаете, стоят недешево. Так что придется вам вдобавок к философии взять на себя и курс истории, хотя бы временно. И Джон в ответ нагрубил: - Значит, Эрсли превратили-таки в зубрильню для красильщиков и мыловаров. Дурак же я был, что поверил в ваши небылицы. Гау не захотел ссориться с рассерженным молодым человеком и, когда тот пригрозил, что уйдет, сумел мягко отговорить его. И Килер со своей стороны добавил, что без Джона у него почти не останется союзников в борьбе за настоящее образование. Да и сам Джон чувствовал, что не может бросить на произвол судьбы своих студентов. Почти все они чем-то пожертвовали, чтобы у него учиться. Они так увлечены классическими предметами, так верят в гуманитарные науки (в Оксфорде или Кембридже такая наивная вера вызвала бы улыбки), что ради них поссорились с родителями, отказались от выгодной работы, подверглись насмешкам своих девушек. И в результате он увяз еще глубже, он буквально задавлен работой, а выполнять ее как следует все равно невозможно. Древнюю историю он должен не только читать студентам, но и сам повторять. И с научной работой хронически запаздывает. Опять приближаются летние каникулы, и он в отчаянии: - Не могу я терять целый месяц на взморье! Нет у меня на это времени! - Нет, Джек, ты уж постарайся поехать с нами. Нэн растет так быстро, я не поспеваю одна отвечать на ее вопросы. Джон выторговал себе две недели в Лондоне, для работы в библиотеке. Этому предшествовала неделя сплошных баталий, и они даже не задумались, как быть с Табитой. Слишком они издерганы, чтобы уделять внимание капризам чудачки бабушки. Ее отчужденность они приняли как должное и воздвигли вокруг нее систему, позволяющую соблюдать внешние приличия и избегать трений. Раз в неделю она приходит к чаю - в этот день всегда подается пирог с глазурью. После чая приносят Нэнси и минут на десять сажают к ней на колени посмотреть книжку с картинками, выбранную самой Кит. Разрешаются буквари и рассказы про животных, библейские же рассказы под запретом - считается, что они могут создать у ребенка ложные представления. А раза два в триместр Табиту вместе с несколькими другими пожилыми дамами приглашают на обед и на партию в бридж. Ни Джон, ни Кит в карты не играют. У них нет времени на такие пустые развлечения. 88 Снова оставшись в Эрсли одна, Табита понимает, что ее молчаливый протест, благородная поза женщины, смирившейся с жестокой судьбой, - все это не возымело никакого действия, осталось просто незамеченным. Она чувствует себя жертвой предательства, чудовищной несправедливости, и отчаяние ее не утихает. По-прежнему она ходит в церковь, истово молится. Вера ее не сломлена. Вокруг себя она видит доказательства божественной любви, зло представляется ей карой тем, кто эту любовь отрицает. Но счастья в вере она не находит, вера оборачивается гневом в ее простой душе, слишком гордой для того, чтобы искать в религии избавления от всех бед. Даже слова общей исповеди - "мы преступили святые законы твои..." - напоминают ей, что преступила не она, а Кит и Джон. Это в них "нет здоровья", они мало того что не каются, но даже не признают своего безрассудства. Как добрая христианка, Табита прощает; но разве может она смотреть сквозь пальцы на преступление, совершающееся изо дня в день, на эту последовательно и неустанно наносимую ей обиду? И самый акт прощения лишний раз напоминает ей, что в ее положении никакое прощение не поможет, и усиливает душевную горечь, пропитавшую ее жизнь, как отрава. Она прощает, но всей своей жизнью протестует против зла. Перестала следить за собой, потому что ненавидит моды; избегает знакомых, потому что их попытки развлечь ее оскорбительны для ее скорби, как шутки на похоронах. И, глядя в зеркало на свои провалившиеся глаза и щеки, испытывает какое-то удовлетворение: так человек, плача по умершему, сознает, что горе его законно. Время от времени кто-нибудь в Эрсли спрашивает, что случилось с леди Голлан, и слышит в ответ, что она стала нелюдимой, всех сторонится. - Но почему? - Скорее всего, возрастное. Обижена на все и на всех, включая свою невестку. - Ну и характер у нее, должно быть, если она умудрилась поссориться с этой прелестной миссис Бонсер. Ведь лучшей жены и матери просто не сыскать. И так добросовестна в работе. Всем кажется, что большинству этих выходцев из сказочных довоенных лет уже нет места в жизни. Их даже не жалко, просто они свое отжили. Да и вообще у всех сейчас столько новых важных дел, где там еще уделять внимание неуживчивым и недалеким вдовам. 89 Как-то днем весной 1924 года, когда Табита надевает шляпу, чтобы отправиться к Джону на еженедельное чаепитие, он звонит ей по телефону: - Сегодня лучше не приходи, а то рискуешь столкнуться с папой, он собирается нас посетить. - Почему я не должна встречаться с твоим отцом? - Если ты не против, пожалуйста. Будем рады. - Ты сам пригласил его в Эрсли? - Боже сохрани. Он, по-моему, ищет работу. Я просто хотел избавить тебя от лишних волнений. - Значит, мне не приходить до будущей недели? - Да приходи когда хочешь, мама. Только завтра нас не будет дома, а в среду... - Да, до будущей недели. Я не хочу нарушать ваши планы. - И она снимает шляпу, смутно чувствуя, что ко всем обидам, которые нанесли ей Кит и Джон, прибавилась еще одна. О Бонсере она и не вспомнила, пока не поставила чайник. А тогда равнодушно подумала: "Негодяй, наверняка стал бы клянчить денег. Хорошо, что Джон меня предупредил". А через несколько минут раздается стук в дверь, и едва она открыла и выглянула на темную площадку, как чувствует, что ее целуют. - Пупси, привет. От изумления Табита онемела. Но Бонсер, отстранив ее, уже прошел в переднюю и стоит, глядя на нее с широкой улыбкой и отдуваясь после крутой лестницы. Табита видит его - погрузнел, погрубел, лицо кирпично-красное, под глазами мешки, - и первая ее мысль: "Вот теперь он и выглядит таким, какой есть - вульгарный хам". - Ты что. Пупс? Я тебя испугал? А хороша-то, хороша как картинка. Табита не отвечает. Она думает: "Этого еще не хватало". Она предпочла бы спокойно попить чаю наедине со своими обидами. Улыбка Бонсера погасла. - Так, так, мне не рады. Понятно, не бойся, сейчас уйду. Вот только отдышусь немножко. Сердце, понимаешь, пошаливает, это меня военная служба подкузьмила. - Чаю хочешь? - Чаю? Гм... Ну что ж, за неимением лучшего... - Он входит в гостиную и плюхается в кресло Табиты. - Приятное у тебя тут-гнездышко. Ну, да ты из любой передряги выходишь целехонька, не то что некоторые. Джим небось припрятал малую толику в таком месте, что никакие кредиторы не найдут. Да уж, Пупс, здорово вы меня облапошили, ты и твой Джонни. - Каким же это образом? - А таким, что отговорили меня продавать. Ни словом не намекнули, что вашим акциям грош цена. Небось вдвоем заработали на этом дельце полмиллиона. - Мы почти все потеряли. - Рассказывай. Ну да ладно, тебя я не виню. Кого я виню, так это твоего сыночка, а он меня, можно сказать, за порог выставил. Забыл, видно, что всем мне обязан. Кто, как не я, настоял на том, чтобы он получил оксфордское образование? Да, я сделал из него джентльмена, а он только что не обозвал меня мошенником. И к тому же болван - своей пользы не понимает. Я бы мог нажить для него состояние, очень просто. Табита приносит чай, наливает ему. Он подносит чашку к губам и говорит со вздохом: - И как это у тебя нет бренди, оно в каждой домашней аптечке должно быть. А мои дела, Пупс, хуже некуда, сижу на мели. - И начинает плакаться. Послушать его, так все его обманули - не только Табита и Джим Голлан, но и его деловые партнеры, и особенно мисс Молли Минтер - обещала выйти замуж и драгоценностей приняла в подарок на десять тысяч, а потом до свидания - вильнула хвостом и вышла за какого-то актеришку, который и держаться-то не умеет как джентльмен. - Ведь у тебя, кажется, и раньше была жена? Но жена Бонсера, как выясняется, все-таки женой не была. - Это был шотландский брак, а шотландский брак, оказывается, действителен, только если и он и она шотландцы или если совершен в Шотландии [шотландский брак - форма фактического брака: заключается без церковного венчания и без гражданской церемонии, только по соглашению сторон]. Впрочем, оно и к лучшему: эта женщина годами меня морочила, без конца тянула деньги на хозяйство. Если б не это, я бы, может, и женился на ней честь по чести. А потом бросила меня в Канаде. Решила, что больше взять с меня нечего. Но тут она просчиталась. Я еще до войны был без пяти минут миллионером. И опять мог бы стать, если б имел для начала хоть какой-то капитал. Больше мне ничего не надо. Табита молчит. Поглядывает на заштопанные брюки, на залатанные ботинки и думает: "Он и правда беден". Но это не вызывает у нее никаких чувств. Чувства ее давно переплавились в гнев на весь мир, включая и этого человека, этого незваного гостя. - Я не шучу, Пупси. Я и щенку твоему, и тебе говорю: здесь у вас денег куры не клюют, сами в руки просятся. Вот на Лондонском шоссе пивная продается за восемьсот фунтов. Восемьсот фунтов, прямо у перекрестка. Но тебя это не интересует. - У меня нет лишних денег. - У тебя только в этой комнате вещей на двести фунтов, а больше нам ничего и не нужно, Пупси. Дай мне сотню, и я тебя сделаю богатой женщиной. По правде-то сказать, это даже твоя обязанность. Ты меня, черт подери, два раза по миру пустила, исковеркала всю мою жизнь. Ну, да я не жалуюсь, знаю свое слабое место, женщины из меня всегда веревки вили. Я о твоем же благе радею. Наконец он уходит - спешит на поезд. Но уже на лестнице делает последнюю попытку: - Знаю, с тобой говорить без толку. Ты предубеждена. Но если надумаешь, захочешь получить прибыль, хорошую прибыль, черкни пару слов. Вот адрес: полковнику Бонсеру, отель Палас, Билбери-стрит. Вложить можно даже не сотню, хватит пятидесяти. Я тебе и на пятерке заработаю вдвое. А кстати, ты мне фунт не разменяешь? - К сожалению, не могу. - Жаль. Ну, тогда дай взаймы полкроны. Расписку вышлю, как только доберусь до дому. Табита дает ему полкроны, и он горячо благодарит ее. - Только Джонни - ни слова. Он, нахал этакий, сказал мне, чтобы я к тебе не ходил - не расстраивал, видите ли. Неохота связываться с этим слюнтяем, еще сгоряча набьешь ему морду. - Хорошо, я ему не скажу. - До свидания, Пупс. И помни; пятьдесят фунтов, десять - сколько не пожалеешь. Сто процентов гарантирую, а может, и тысячу. - Буду помнить. Табита закрывает за ним дверь и возвращается в свою гостиную, к своему гневу. Гнев стал чуть острее, чуть больше жжет. Такого она не ожидала. "В самом деле, дальше некуда". Возмущение не дает ей покоя. При мысли о наглости этого человека она не может усидеть на месте, ходит из гостиной в кухню и обратно и хмурится: "Явиться ко мне с такими баснями! И сплошное жульничество - "полковник, шотландский брак" - нет, это слишком! И вдруг ее одолевает смех. "Шотландский брак и полковник!" Она падает в кресло, задыхаясь от хохота. На глазах выступают слезы. "Уму непостижимо. Хорошо, что я была с ним так холодна. А то это могло бы превратиться в настоящее бедствие". Через два дня она получает письмо и читает: "Посылаю перевод на полкроны". Никакого перевода в конверте нет, но в письме содержится описание какого-то дома, который можно купить за двести фунтов. "Прямо на Брайтонской дороге. Из него получилось бы первоклассное кафе". В постскриптуме - просьба дать взаймы пять фунтов, срочно, для уплаты неотложного долга. "Отдам не позже чем через неделю. Слово чести". Табита думает: "Так я и знала, что он начнет попрошайничать", но посылает фунт. А Бонсер в ответном письме просит ее о свидании, чтобы объяснить ей, какие удивительные возможности таятся в покупке кафе. 90 "Нет, нет, - думает Табита, - не такая уж я дурочка". Но принимать Бонсера всерьез невозможно, и она все еще во власти веселья, которое словно переполняет не только душу ее, но и тело. В ней проснулась энергия, бездействие сразу наскучило. Она покупает новую шляпу. На письмо Бонсера она не отвечает, но едет в Лондон, а потом, чувствуя себя виноватой и смешной, спешит на рандеву. Но и чувство вины ее веселит. Она смеется над собой, над своим безрассудством. Оправдывается. "Да он и не явится. Не мог он рассчитывать, что я приду". Но Бонсер, оказывается, на это рассчитывал. С уверенным видом старого ловеласа он уже поджидает ее. Он разрядился, как заправский сердцеед - цветок в петлице, шляпа набекрень. В результате выглядит как обносившийся пшют. "Полковник", - вспоминает Табита, смеясь и глядя на его напомаженные волосы, на ярко-синий галстук, засунутый за желтый жилет, тесный синий пиджак, разлезающийся по швам, спортивного покроя брюки, подштопанные у карманов, сношенные рыжие ботинки, полуприкрытые старыми гетрами. "Вид у него просто неприличный". Но Бонсер вполне собой доволен. Табиту он приветствует небрежно, чуть что не свысока: - Привет, Пупс! Выглядишь прелестно. До сих пор любой женщине дашь сто очков вперед. Эх черт, как будто это только вчера было, как ты глянула на меня - и все, заарканила. А ведь стоило того, разве нет? Хорошо мы с тобой пожили? Что будешь пить? Пошли, такой случай надо отметить. - И, подхватив ее под руку, тащит в какой-то бар. Табита заявляет, что пить не будет и покупать кафе не собирается. И уезжает ранним поездом в Эрсли. Но ей стало еще веселее, и через неделю она снова встречается с Бонсером. Встречи повторяются из недели в неделю, и каждый раз у него какой-нибудь новый план. Будь у него тысяча фунтов, он открыл бы сразу несколько ночных клубов и загребал бы пять тысяч в год. Эту тысячу могла бы вложить в дело Табита. - Пойми, это же собственность, риска ни малейшего. - Но, Дик, я не то что тысячу, я и пятьдесят не могу снять со счета без ведома моего поверенного. - Так они под опекой? - Кажется, нет. Это военный заем. Бонсер качает головой - этакое невежество в финансовых делах! - и спрашивает, какой она получает доход. А узнав, восклицает: - Значит, у тебя не меньше семи тысяч - вернее, даже восемь - маринуются в военном займе! Да это же преступление... И когда Табита отказывается перепоручить управление своими деньгами ему, он разыгрывает оскорбленные чувства. - Не доверяешь ты мне, Тибби, вот в чем горе. Из-за этого у нас и тогда все разладилось, когда ты ушла и оставила меня на мели. Тебе на меня плевать, так оно и всегда было. - Вовсе нет, Дик. - Да, да, я-то знаю. Предложи я тебе сейчас пожениться, ты бы что сказала? Ага, вот видишь, уже смеешься надо мной. - Ну что ты. Дик. - Но она не может сдержать улыбки. Бонсер вскакивает с места. - Сам виноват, - произносит он с горечью. - Старый дурак. Но больше ты меня не поймаешь. - Он уходит и в самом деле больше не просит свиданий. 91 "И очень хорошо, - говорит себе Табита. - Я слишком часто с ним виделась. Поощряла его домогательства". Но теперь ее жизнь в Эрсли стала такой никчемной и пресной, что она не знает, куда себя девать. Даже мрачные размышления не помогают. Благородная поза отчаяния, молчаливого протеста - ничего этого не осталось, так что и одиночество потеряло всякий смысл, стало мучительной пустотой. Три недели она почти не спит, то и дело плачет и наконец, совсем измучившись, пишет Бонсеру и предлагает, с рядом оговорок, попить вместе чаю. "Я смогу вырваться лишь ненадолго и надеюсь, что ты больше не будешь болтать глупости". Бонсер тут же предлагает съездить на воскресенье в Брайтон, где "что-то продается". Они встречаются, и Табита поднимает его затею на смех. Бонсер бушует. - Так какого черта ты приезжала? - и Табита, прежде чем уехать домой, связала себя обещанием провести с ним конец недели, правда, не в Брайтоне, а в Сэнкоме. "Там меня знает хозяйка одной гостиницы, скажу, что поехала к ней". - Ну, если ты боишься сплетен... Табита боится Бонсера. Но конечно, Джону и Кит стало известно, что Бонсер побывал в Сэнкоме. Две бывшие знакомые Табиты, из тех, кому до всего есть дело, сочли своим долгом написать Джону. Он забегает к матери по дороге с лекции на заседание. - Мама, неужели это правда, что ты виделась с этим мерзавцем? - А я думала, он тебе нравится. Когда-то он тебе даже очень нравился. - Дорогая мама, речь не о том, что я думал десять лет назад, а о том, что может случиться с тобой сейчас. - Молодой человек взбешен безрассудством матери - только этой заботы ему не хватало. - Тебе не кажется, Джон, что в моем возрасте я способна сама о себе позаботиться? - Казалось до последнего времени, но сейчас это для меня еще вопрос. Табита в сердцах отвечает, что вопрос этот, во всяком случае, решать ей. И не идет к Джону на следующее чаепитие. - Сама знает, что ведет себя глупо, - говорит Кит. - Вот и напросилась на ссору, чтобы был повод нас избегать. - Да брось, мама никогда не была такая. Выдумываешь всякие тонкости. А Табита и правда готова порвать с Джоном и Кит, если они вздумают отваживать от нее Бонсера. Особенно ей страшно, как бы они не узнали, что Бонсер несколько раз делал ей предложение. "Замуж я за него, конечно, не пойду, - рассуждает она, - но не допущу, чтобы его, беднягу, подвергли оскорблениям". Однако эти предложения и сами по себе ее беспокоят, потому что после каждого отказа Бонсер негодует все сильнее и пропадает все дольше. Наконец он не появляется целый месяц и этим вынуждает Табиту поехать к нему в Ист-Энд и объяснить, что она не хотела его обидеть. Он снова делает предложение, и она соглашается. И едет домой как пьяная, испытывая одновременно отчаяние самоубийцы и ироническую жалость к самой себе. "Зачем я это сделала?" А в назначенный день выходит из обшарпанного бюро регистрации браков на Билбери-стрит, растерянно улыбаясь. "Как это произошло? Или я действительно лишилась рассудка?" Но ее переполняет огромная тайная радость. Радует именно безрассудство этого шага, и в Пайнмуте, где решено провести медовый месяц, она входит в гостиницу, волнуясь, как юная новобрачная. Ибо радость ее - нежданный подарок судьбы, как помилование после смертного приговора. - Смешно, - говорит она, оставшись с ним вдвоем в просторном номере. - Что смешно? - Молодожены. - Ничего смешного не вижу. Если ты воображаешь, что я старик, так очень ошибаешься. - Он смотрится в зеркало, проводит ладонью по плеши, просвечивающей сквозь густые волосы, и, вполне довольный, привлекает к себе Табиту и похлопывает ее по руке. - Мы с тобой еще всех молодых за пояс заткнем. А почему, Пупс? Потому что у нас есть стиль, есть традиции. Это должно означать, что он умеет тратить деньги. Во взятом напрокат автомобиле он возит Табиту завтракать в самые живописные окрестности, покупает ей шоколад и чулки, водит на танцы и приговаривает: - Расходы? Подумаешь. Я три раза наживал состояние, наживу для тебя и в четвертый раз. - Но, Дик, надо быть осмотрительным. Ведь у нас очень мало денег. Почему-то эти слова повергают Бонсера в уныние. - Опять ты все портишь, - говорит он с мрачным отвращением. - Небось опять потащишь меня обедать по дешевке в нашей паршивой дыре. Табита, поняв намек, предлагает пообедать в Гранд-отеле, где Бонсер с ходу заказывает шампанского. А позже, в их номере, он сажает ее на колени и подкидывает: - "По гладенькой дорожке..." А ты. Пупс, до сих пор прелесть. Маленькая да удаленькая. Чистый бесенок. Видя, что он снова в духе, она ликует: - Ты на меня больше не сердишься? - Я на тебя всегда сержусь, скупердяйка несчастная, - отвечает он, и у нее снова падает сердце - ведь она отлично знает, что ее новое, негаданное счастье целиком зависит от его настроений. Когда он сердится, она увядает от одного его взгляда, когда развеселится - сердце танцует от его улыбки. После первой недели медового месяца она как-то просыпается раньше обычного от оглушительного свиного храпа и, глядя на широкое красное лицо на подушке, блестящее, как яблоко в витрине, думает: "А все-таки я счастлива. В пятьдесят четыре года счастлива до ужаса. Конечно, Дик болван и пшют и абсолютно ненадежен - одному богу известно, что теперь со мной будет. Но это, безусловно, счастье. Да, очевидно, я люблю его. Я всегда любила его безумно - как последняя дура". И, осознав свою любовь, она так нежно целует его, едва он проснулся, что он удивленно открывает один желтый, заплывший глаз и кряхтит: - Что еще новенького выдумала? - Ничего. Просто я тебя люблю. Он открывает второй глаз: - Ох, и хитрюга ты, Пупси. Всегда своего добьешься. - Ну как, проспался? - А это, знаешь ли, грубо. Грубость в женщине я не одобряю. 92 С утра он обычно раздражителен и угрюм, оживляется только часов в одиннадцать, после первого стакана спиртного. А тогда, начинает разглагольствовать, бахвалиться. - Вон, гляди. Пупс. - И указывает подбородком на большое заброшенное здание посреди заросшего бурьяном участка. - Похоже на развалины какой-то гостиницы. - Это золотая жила. Пупс. А гляди, сколько в саду стекла - пол-акра, не меньше. Всю жизнь мечтал иметь сад с оранжереями. - Дик, ты еще скажешь, что тебе нужен отель? - Как раз отель нам и нужен. Я уже не первый день приглядываюсь к этому участку. - Но мы по этой дороге еще не ездили. Это было опрометчивое замечание. Бонсер устремляет на нее негодующий взгляд. - Ты хочешь сказать, что я лгу? - О нет, Дик, но право же... Смотри, штукатурка вся обсыпалась, и крапива... - "Штукатурка, крапива!" Нет, вы ее послушайте! Ты что, никогда не видела косы, не слышала, что есть штукатуры? - Но, Дик... - Надо навести справки. Он тут же едет к агентам и возвращается торжествуя. Табита встречает его снисходительной улыбкой. - Ты чему радуешься? - вопрошает он и, не дав ей ответить, восклицает: - Восемь тысяч и две тысячи по закладной. Ручаюсь, уступят за шесть, в два срока. Им только бы продать, я так и знал. - Но, Дик... - А хочешь знать почему? - Он выпрямляется во весь рост, улыбаясь хитро и многозначительно, и вдруг подается вперед. - Потому что не на море. Потому что место - на скверном шумном шоссе" в двух милях от мола. - Вот и я думала... - Конечно, думала. А я тебе говорю - то-то и хорошо, что на шоссе. А почему? - Почему? - послушно откликается Табита. - Потому что по шоссе ходят машины. Машины, Пупс, они ходят по шоссе и останавливаются где вздумается. И с каждым днем их все больше. - Но, Дик, как мы можем содержать отель, мы же ничего в этом не понимаем. - Содержать отель каждый может. Нанять управляющего - и все. Слушай-ка, Пупс, ты когда можешь добыть три тысячи? - Но, Дик, не можем же мы... - Ах, не можем? Очень хорошо. Ставим точку. Он дуется два дня, после чего Табита уступает. Она убеждает себя: "К чему деньги, если мы оба мучимся?" Последняя надежда - может быть, агенты по продаже отеля "Бельвю" не примут условий Бонсера. Но они рады сбыть его с рук на любых условиях, и Табита вынуждена, дать распоряжение своему поверенному - продать на пять тысяч облигаций военного займа. Она просит его также хранить эту операцию в тайне, потому что смертельно боится сыновнего гнева. А Джон имеет все основания разгневаться, ведь если она все потеряет, то может оказаться на его иждивении. А потом ее захлестывает столько дед и тревог, что оглядываться назад уже некогда. Выясняется, что, по мнению Бонсера, содержать отель - значит приглашать к обеду членов местного самоуправления, и, когда Табита ужасается, как летят деньги, он возражает: - Ничего ты не смыслишь в деньгах, старушка. Нужные знакомства - это великая вещь. - Но разве обязательно поить их шампанским? - В конечном счете это окупится. - Ну, а зачем пить, когда нет гостей? - А это тоже экономия, способствует бодрости духа. Хороши бы мы были, если б я в такое время свалился. Кто тогда стал бы думать? Он приглашает управляющего, некоего Джузеппе Тэри, бывшего владельца ночного клуба, и поручает ему подобрать первоклассный персонал и закупить лучших вин. Нанимает старшего садовника и велит ему сделать из сада конфетку, чтобы люди останавливались полюбоваться. Заказывает мебель, ковры и картины - по большей части классические обнаженные фигуры. - Академическая живопись, не придерешься. А кому не приятно поглядеть на голеньких, если это дозволено? Развесить картины, расставить мебель - эти обязанности ложатся на Табиту. Никогда еще ее не заставляли столько работать. Когда к ней однажды приехал Джон, она могла уделить ему лишь половину внимания, вторая все время отвлекалась на Джузеппе и рабочих, ведь, стоит ей отвернуться, непременно что-нибудь напутают. И Джон с порога кричит: - Ой, мама, подождала бы хоть месяц, пока у меня экзамены кончатся! - Ты за меня не беспокойся, Джон. - Как же не беспокоиться. Я слышал, ты продала военный заем. А на что ты собираешься жить дальше? - Но те деньги уже опять помещены, в этот отель. Очень надежно помещены. - И ты в это веришь? В глубине души Табита в это не верит, а лгать умеет плохо; она отвечает: - Перспективы как будто хорошие, - и густо краснеет. И тогда мать и сын обмениваются долгим взглядом, которым в чем-то признаются друг другу. Джон говорит: - Все-таки это было безумно - вернуться к такому человеку! - Но говорит неуверенно, тоскливо. Он чувствует, что жизнь куда сложнее, чем ему представлялось, что в самых обычных судьбах есть место для глубоких, трагичных переживаний. Он смутно догадывается, что в Эрсли Табита была очень несчастна, что одиночество для немолодой женщины может обернуться острейшей мукой. И вина и сочувствие внезапно поворачиваются к нему тысячью новых граней. А Табита говорит: - Ты не считай себя ответственным за меня, милый. Если я потеряю мои деньги, так не буду просить у тебя поддержки. Это было бы просто грешно. - Но как же иначе, мама? Я бы не мог допустить, чтобы ты нуждалась. - Нехорошо так говорить, Джон, несправедливо. Ты оказываешь на меня давление. - Справедливость тут ни при чем. Господи, мама, как ты не понимаешь? Справедливость - категория рассудочная, в семейной жизни ей нет места. - Последняя фраза, шире по смыслу, чем того требует данный случай, - явно итог каких-то невеселых раздумий. - Как дела у Кит? - спрашивает Табита, и опять они обмениваются вопрошающим взглядом. Но тут к ним подходит Джузеппе спросить, что делать с новыми маркизами, на какой высоте их крепить. - Я же дала вам все размеры, Тэри... а впрочем, не надо, я лучше сама им скажу. - Она куда-то бежит, а когда возвращается, разгоряченная долгими и сложными объяснениями, Джон уже смотрит на часы. - Надо бежать. Влетит мне, если пропущу этот поезд. Табита провожает его на станцию. В последнюю минуту, когда поезд уже вот-вот тронется, она вспоминает, что хотела объяснить, почему не может перейти на иждивение к Джону. Хотела возразить на его слова, будто справедливость здесь ни при чем. Но, вскочив на подножку, чтобы заглянуть в окно вагона, она видит, что Джон-уже разложил на коленях бювар и готовится проверять кучу экзаменационных работ. И ее поражает то, чего она раньше не замечала, - на макушке у Джона появилась плешь. "Бедный Джонни, - думает она по дороге домой, - он уже стареет. И какая ужасная у него жизнь, вечно в спешке, в заботах". Она чуть не плачет, до того ей за него больно. Но впереди уже виден отель, и она сразу замечает, что рабочие навешивают маркизы не там, где надо, - на той стене, что не видна с дороги. "О господи, все приходится делать самой, даже подумать спокойно некогда". А в Эрсли Джон отчитывается перед Кит, и оба решают, что если Табите суждено разориться, так пусть лучше это произойдет не в Эрсли, где и так достаточно сложностей и волнений. 93 Что разорение надвигается на нее все быстрее, как нарастают сложные проценты, - это Табита ощущает беспрерывно. Расходы множатся, Бонсер швыряется деньгами все бесшабашнее. В один прекрасный день он пригоняет домой огромную подержанную открытую машину "изотта фраскини" ярко-алого цвета. И когда Табита ахает, узнав цену, отвечает: - Хорошая машина всегда обходится дешевле - требует меньше ремонта. А машина нам необходима. Пупс, для рекогносцировок. У меня задумана целая сеть отелей "Бельвю", по всему побережью. Сплошная экономия на накладных расходах. На рекогносцировки он выезжает каждый день. И хотя жалуется, возвращаясь, на свою трудную жизнь, пребывает в отличном настроении, всегда немного пьян и очень ласков. - Дивная крошка Пупс, ну, как провела нынче день? - Опять были гости к завтраку. А еще звонили из банка насчет перебора со счета. Право же. Дик, не знаю, как мы продержимся. - Не горюй. Пупс. Главное - пустить пыль в глаза, а расходы - тьфу. Скоро дело у нас пойдет на лад, и все благодаря моей Пупси. Он сажает ее на колени. "Обхаживает", - думает Табита. Но она смеется, она полнится счастьем, острым до боли, потому что ее терзает страх перед будущим. И ей уже кажется, что в юности она была слишком глупа и неопытна, чтобы прочувствовать свое счастье; что только теперь, когда пришло избавление от тоски, от душевной спячки, она научилась наслаждаться жизнью. - Но, Дик, - умоляет она, - зачем нам три садовника? - Опять ты за свое, опять крохоборничаешь. Не вмешивайся ты не в свое дело. Но он с ней терпелив и, когда ей случится пристать к нему, только даст ей шлепка и скажет: - Расшумелась наша Пупси. Но это ничего, это она шутит. 94 К концу первого года "Бельвю" приносит в среднем сорок фунтов в неделю убытка и задолжал банку около двух тысяч, так что банк грозит арестом имущества. Бонсер подписал закладную на мебель, и Джузеппе чисто по-итальянски оплакивает это событие, как гибель цивилизации. Табита сбивается с ног, проверяет запасы, пересчитывает белье, ищет способ, как помешать горничным воровать сахар, а уборщицам - уносить домой пыльные тряпки. Она твердит: "Это конец" - и, однако, подобно той даме, что в горящем доме переодевалась в старое платье, потому что на улице шел дождь, все еще пытается экономить. А Бонсер отказывается даже признать, что положение критическое. Когда он сравнительно трезв, то носится с новыми идеями, которые опьяняют его хуже вина. Он устанавливает в коридорах игральные автоматы, покупает киноустановку на случай дождливых дней. Как-то раз он возвращается домой в полном восторге: на одной распродаже по случаю банкротства он видел замечательную арку. - Оценена в триста фунтов. По рисунку знаменитого французского архитектора. Красота, такого я еще не видел. Пятьсот лампочек, синих и красных, а на самом верху как бы играет фонтан. Куда там иллюминации на площади Пикадилли! - Но, Дик, ты же знаешь, нам даже за аренду уплатить нечем. - И ведь дешевка - новая она стоила тысячу. Кованое железо, медь, одно слово - произведение искусства. Пустить ее на слом было бы преступно. - Банк говорит, что в будущем месяце назначит ликвидацию. - Ну, заладила, банк, банк, банк. От тебя, черт дери, ждать поддержки как от козла молока. Больше Табита про арку не слышит и решает, что она забыта, как десятки других, столь же фантастических прожектов, но однажды утром обнаруживает, что бригада рабочих сносит каменные столбы въездных ворот. Бонсер купил-таки арку. Он шагает взад-вперед, упиваясь своим триумфом, сообщая даже случайным прохожим, что раздобыл знаменитую арку победы с послевоенной выставки Южного побережья, что арка - подлинное произведение искусства и обошлась ему в тысячу фунтов. На следующий день, когда арка - колоссальная металлическая решетка в сорок футов вышины и пятнадцати в ширину - уже прибыла и ее собирают, он поднимает цену: две тысячи фунтов, считай - дешевле пареной репы. Когда работы закончены, он приглашает на званый завтрак мэра Пайнмута и нескольких местных тузов и за столом произносит длинную речь о том, что долг всякого англичанина - поддерживать искусство. Он говорит о погибших в последней войне и о прекрасном памятнике, призванном увековечить победы, ради которых они жертвовали жизнью. И сам он, и некоторые из гостей льют при этом вполне искренние слезы; а затем фотограф из "Пайнмут газетт" снимает всю группу вместе с аркой. Корреспонденция занимает целый газетный столбец под заголовком "Арка победы спасена для Пайнмута. Патриотический поступок полковника Бонсера, владельца "Бельвю". Памятник на все времена" и начинается так: "Предложение уменьшить знаменитую арку и использовать ее как ворота для парка моряков - варварство, которое покрыло бы наш город позором, - раз и навсегда посрамлено заявлением полковника Бонсера, что первоначальный замысел автора будет сохранен до мельчайших деталей". Но никто не удивляется, что неделю спустя арку венчает огромная вывеска и кричит сине-красными трехфутовой высоты словами: "ОТЕЛЬ БЕЛЬВЮ. ГАРАЖ. ТАНЦЫ". Доволен даже председатель комиссии по делам искусств, ведь он один из кредиторов, а он сам видел, что во дворе отеля уже полно машин. 95 Вполне вероятно, что гостиницу "Бельвю" действительно спасла арка и слово "ТАНЦЫ" на вывеске. Последние два года вся Европа помешалась на танцах. В каждом городе открываются огромные танцевальные залы; те же самые газеты, что пишут о нищете и страданиях, о падающем франке и обесценившейся марке, описывают ночную жизнь, как никогда веселую и расточительную. Словно война, сломав старые устои, швырнула людей, хотели они того или нет, в какое-то новое общество, вовсе без устоев, более примитивное, более смешанное. Богатых она разорила, а миллионам тех, кто едва сводил концы с концами, дала то немногое, чего им не хватало, чтобы покупать себе свободу и роскошь хотя бы по выходным дням. Табиту поражает поток веселящейся публики, который бурно несется через "Бельвю", - люди молодые и старые, располагающие, судя по всему, неограниченным досугом и средствами, одетые во все новое, модное и свободные от каких-либо моральных запретов. - И откуда они берутся? - недоумевает Табита. - Мне казалось, что все разорены. - Как же, разорены, - возражает Бонсер. - Банкроты воют, а ты посмотри, что творится у Вулворта. А лавчонки, а мелкие фабрики! Причем эти, новые, не скопидомы. Разжились бумажками - значит, трать, не жалей. В "Бельвю" теперь танцы три раза в неделю; летом все номера заняты. Табита на ногах с шести часов утра, а ложится часто за полночь, потому что у популярности "Бельвю" есть и оборотная сторона: сюда устремляются девицы, которых Табита называет "современными", у которых, по ее словам, "нет совести". - Не могу я быть спокойной, пока танцы не кончатся и они не уберутся. Ее приводит в ужас, что совсем молоденькие девушки по два раза в неделю приезжают в "Бельвю", танцуют свои чечетки и танго, втихомолку напиваются и уезжают в какой-нибудь темный проулок, где можно погасить фары. Часто такие машины стоят штук по десять впритык одна за другой, и во всех темно и тихо, разве что прозвучит смешок или чуть слышный вскрик. Табита взывает к Бонсеру, но тот, к ее удивлению, принимает все это спокойно. - Ничего, ничего. Пусть их. Им хорошо, значит, и нам неплохо. - Но, Дик, а как же наше доброе имя, а вдруг нас лишат разрешения на торговлю вином? Ты, наверно, не представляешь себе, до чего это доходит. - Ладно, старушка, я этим займусь. Спички есть? - С каждым днем его сигары становятся длиннее и толще, и он любит, чтобы Табита подносила ему огня. Рекогносцировки его продолжаются, иногда нужно ехать за сотню миль, чтобы посмотреть пригодный для отеля участок, и тогда он даже не ночует дома. Табита, оставшись в "Бельвю" хозяйкой, дает знать в полицию про машины в проулке. А однажды вечером велит Тэри изгнать одну юную парочку из танцевального зала. На это Бонсер очень рассердился. - Ты что, хочешь нас разорить? - Но, Дик, ты бы их видел. Это было отвратительно, просто гадость. - О черт, ну не ходи в зал, если не хочешь видеть, как люди развлекаются. Он ворчит еще долго. Приказывает, чтобы в нишах опять приглушили свет, а в саду построили несколько новых беседок. - По-твоему, они зачем сюда ездят, проповеди слушать? Я не против того, что ты верующая, я сам верующий, но всему свое время, оставь это для воскресений. Табита в тревоге. Она видит, что "Бельвю" с его барами, его статуями и картинами академической школы, с диванами в темных углах и танцами при затененных лампах приобретает облик более чем фривольный и что происходит это "по желанию Бонсера. Она не говорит себе: "Дик - законченный эгоист. Он взял мои деньги, чтобы снова встать на ноги, а со мною ласков только потому, что я заведую его гостиницей", но истинное положение видит ясно. Все ее счастье зависит от того, много ли от нее будет пользы. И от страха, что перестанет приносить пользу, она убеждает себя: "А может быть, Дик прав? Пожилые женщины часто бывают чопорны. Может быть, я немножко старомодна?" Она обходит стороной зал, когда там танцуют, и, хотя ей не всегда удается обойти стороной парочки, занявшие диваны или сидящие в саду в одном кресле, она только отводит глаза и старается убедить себя не быть чопорной и старомодной. Но как-то вечером горничная докладывает ей, что в номере у одного молодого человека обнаружена полураздетая женщина. Табита велит девице покинуть гостиницу, и вспыхивает громкий скандал. Девица выпила, в выражениях не стесняется и одеться отказывается наотрез. А одевшись наконец по настоянию молодого человека, выходит на лестницу и орет, что не даст себя пальцем тронуть, что никто не выгонит ее из этого кабака. Табита, до смерти напуганная безобразной сценой, но движимая твердым намерением пресечь это неприличие, наступает на девицу с выражением отчаяния, которое можно принять за свирепость, и та, не выдержав, опрометью мчится через вестибюль, полный навостривших уши гостей, к парадной двери. На пороге она оборачивается и пускает прощальную стрелу: - Это только вы, старые кошки, во всем видите дурное. Ваше-то время прошло, вот и завидуете. А что у вас под носом, того не видите. Как там дела у полковника с мисс Спринг? После чего она исчезает, а Табита идет к себе в контору. С виду она полна достоинства, но колени дрожат. Она думает: "Дик мне этого никогда не простит. Но откуда мне было знать, что она так расшумится, да еще и его припутает?" Мисс Спринг работает в отеле бухгалтером. Коренастая блондинка с круглым кукольным лицом, на котором, как и у многих кукол, написано невозмутимое самодовольство. Очень толковая, сдержанная, очень вежлива с Табитой, а с Бонсером, кажется, никогда и не разговаривает. Скорее уж, он дарил своим вниманием регистраторшу, девушку некрасивую, но бойкую, к ней Табита его иногда ревновала. Теперь она думает: "Злобная выходка, вот и все. Но что, если он встречается с этой Спринг где-нибудь на стороне? Пожалуй, и правда странно, что в отеле он к ней никогда не подходит". При виде Бонсера она сразу начинает оправдываться: - Ой, Дик, что мне было делать? Ведь она была в номере, в спальне. - Ничего, ничего, милая, - Бонсер вовсе не сердится, напротив. - С этакой потаскушкой у тебя просто не было выбора. Я уже распорядился, чтобы больше ее сюда не пускали. Мне-то все равно, но чтобы такую порядочную девушку, как мисс Спринг, обливали помоями - это уж слишком. Он уговаривает Табиту лечь, проявляет к ней необычную нежность. - Бедняжка моя, до сих пор дрожишь. Безобразие. Вообще все это тебе не по силам, а уж вышибалой быть - это вовсе не для тебя. Слишком много обязанностей. Да и не в твоем это духе. Табита возражает, что работает с удовольствием, но Бонсер стоит на своем. Он не допустит, чтобы она губила свое здоровье. И постепенно, в течение недели, излагает ей свой новый план: открыть еще одну гостиницу, небольшую, в деревне, и чтобы она была целиком в ведении Табиты. - И там же мы могли бы поселиться. Вот чего мне всегда хотелось - иметь свой дом, пристанище, где мы с тобой могли бы пожить спокойно. Разумеется, я буду присматривать и за "Бельвю", но для этого достаточно будет наезжать туда раз в неделю. Табита принимает этот план с восторгом. Он сулит ей избавление от моральных проблем "Бельвю" и от мисс Спринг. И еще милее становится ей Бонсер, когда он, несколько дней порыскав по окрестностям, сообщает ей, что самое подходящее место для осуществления его замысла - старая гостиница на дороге в Эрсли. "Герб Масонов". - От Пайнмута далековато, зато близко к Джону. А то меня всегда огорчало, что ты мало видишь Джона и его прелестную крошку... как бишь ее, Нэнси. Табита не уверена, что ей так уж хочется быть поближе к жене Джона, но соглашается, что "Масоны" место очень подходящее. Гостиницу покупают, и за большую цену, потому что к ней уже привыкли сворачивать машины, особенно грузовики. Но Бонсер пристраивает гараж, номера и вестибюль с баром, и оборот очень скоро удваивается. А стоящий на отшибе старый амбар с пристройкой переоборудуется под жилой дом и вместе с прилегающим к нему садом записывается на имя Табиты как ее собственность. - Невредно тебе иметь и собственную недвижимость, в делах с банками это может пригодиться. И вот этот тихий дом, скрытый за деревьями, отстроен и обставлен, и Бонсер приглашает на новоселье четырнадцать человек гостей. Он предлагает тост за Табиту, говорит, что наконец-то он дома, никакого другого дома ему теперь не нужно до гроба. Но он уповает, что и за гробом будет покоиться рядом со своей дорогой женой и помощницей, что и смерть не разлучит их. Вконец размякнув от собственных слов, он глотает слезы вперемешку с шампанским, и Табите приходится уложить его спать. Его супружеских чувств хватает почти на неделю, а потом его срочно вызывают в "Бельвю", и он остается там целый месяц. Каждый день он звонит по телефону и объясняет, почему не может вернуться: то обед с нужными людьми, то бал с приглашенным оркестром. - Как там моя Пупси? До чего же хотелось бы все время быть с ней в нашем гнездышке, в милом старом Амбарном доме. Наконец он приезжает, привозит ей цветов, но через два дня его снова отзывают на неделю. И Табита уже знает от нескольких пайнмутских знакомых: занят он главным образом тем, что катает мисс Спринг по окрестностям в своем красном автомобиле. "Наверно, так и с самого начала было, - думает Табита. - Меня он просто сбагрил сюда. Надеялся, что я утешусь соседством с Джоном. А чего я ждала? Я же старая". Чем продолжительнее становятся отлучки Бонсера, тем роскошнее его подарки. Когда после двухмесячного отсутствия он привозит ей меховое манто, она говорит: - Не любишь ты меня, Дик. Просто я тебе нужна. Он даже не обижается, он кричит: - Бог с тобой, Пупси, что бы я без тебя делал! Она сердится, но, стоит ему уехать, начинает скучать, скучает даже по его громогласному бахвальству, по его сумасбродным выходкам. За это она презирает себя, а значит, неотступно о нем думает. Ей хочется ненавидеть его, но ненависть тает, потому что тот Бонсер, которого она ненавидит, совсем не тот, что возвращается к ней, разговорчивый, благодушный и абсолютно нечувствительный к ее настроениям. С таким человеком остается одно - надуться, но дуться на такого человека бессмысленно: только зря тратить время и себя унижать. 96 Джон и Кит восприняли успех отеля "Бельвю" с большой радостью. Они писали Табите ласковые письма, посылали к рождеству подарки. Считали, что она очень занята и отягощать их жизнь ей, слава богу, некогда. Поэтому известие, что Бонсер купил "Масоны", сразу их насторожило; а когда однажды в 1926 году Табита без предупреждения явилась к ним в гости и сразу же пожелала увидеть Нэнси, Кит не на шутку перепугалась, тем более что тон у Табиты был решительный, словно она хотела сказать: "Я от своих прав не откажусь". И Кит, как она выразилась потом, сразу поняла, что Табита изменилась к худшему, прямо-таки бравирует своими чудачествами. Кит ответила бы ей отказом. Но случилось так, что девочка была в соседней комнате, услышала незнакомый голос и из любопытства, из желания, чтобы ею занялись, сама явилась в гостиную. Нэнси в четыре года - розовая толстушка с носом пуговкой. Своими голубыми глазками она косится на гостью кокетливо и выжидающе, что очень смешно, а потом, упершись короткими ручонками Табите в колени, тянется к ней толстыми мягкими губами - такими же, как у Табиты, - и в то же время лукаво поглядывает на мать. Она отлично знает, что мама недовольна, и назло ей громко и смачно чмокает - правда, не Табиту, а воздух. Целоваться ей не нравится, но нарушать запреты приятно. Табита, поймав на себе взгляд невестки, не отвечает на поцелуй, а только обнимает девочку и привлекает к себе. Чуть не плача, она тихо приговаривает: - Маленькая моя, маленькая, любишь бабушку? - Люблю. Ты конфеток принесла? Табита, порывшись в сумке, извлекает бутылочку с леденцами и спрашивает: - А у тебя есть для бабушки подарок? - Есть. - Она уже открыла рот и не сводит глаз с бутылочки. - Прочитаешь мне какой-нибудь гимн? В разговор вмешивается Кит: - К сожалению, Нэнси не знает гимнов. Табита смотрит на нее вызывающе и не сдается. - Даже "Младенец Иисус" не знает? - К сожалению, нет. - А как же она молится? - Она, к сожалению, и молитв не знает. Мы ее атому не учили. - И продолжает торопливо, словно моля о понимании: - Ведь нехорошо учить других тому, во что сам не веришь, вы не согласны? Голос у Табиты дрожит. - Но повредить это ведь не может? - И, увидев, какое холодное у Кит лицо, мямлит что-то насчет того, что Иисус любил детей и как важно, чтобы дети знали, что бог их любит. Кит терпеливо отвечает, что на этот счет существуют разные мнения, и подталкивает девочку к двери: - Беги пить чай. Та визжит во весь голос: - Не хочу чаю! Хочу конфетку! Бабушка, бабушка, дай конфетку! Кит, возмущенная таким поведением, уносит дочку в детскую, а Табита в страшном волнении начинает прощаться. Она ни слова больше не говорит о молитвах и гимнах, но для Кит ясно, что она только об этом и думает. Табита места себе не находит. "Но как это понять? - недоумевает она. - Совсем не приобщать ребенка к религии - это же ужасно, она, наверно, с ума сошла". Ужасает ее не только то, что Нэн будет лишена чего-то столь ценного и нужного ей, но и греховность Кит. "Как она только может? Неужели не видит, что получается, когда девушки не боятся бога, как эти ужасные создания, что пьют и готовы грешить с первым попавшимся мужчиной". Теперь она уже не старается быть тактичной и не замыкается в праведном гневе. Она то и дело появляется у Джона в квартире. Дарит Нэнси иллюстрированные сборники библейских рассказов. Подстерегает ее в парке, кормит конфетами и рассказывает ей, что рождество - счастливое время, потому что на рождество родился Христос и принес в мир любовь. Она жалуется Джону, что из девочки растят язычницу, и требует его авторитетного вмешательства. - Как ты допускаешь, чтобы она у тебя на глазах губила ребенка? Джон, отлично зная, что никаким авторитетом он не пользуется, бормочет что-то в ответ и спешит улизнуть. На Табиту он реагирует почти так же болезненно, как Кит. В этом споре университетские друзья Джона и Кит, разумеется, целиком на их стороне. Большинство преподавателей младшего поколения, люди серьезные и мыслящие, без радости вспоминая собственное детство, решительно осуждают религиозное воспитание детей. Разрыв между Табитой и родителями Нэнси явно назревает, но происходит он в конце концов совершенно неожиданно. Среди близких друзей Кит выделяется некий Родуэл, молодой человек, дважды потерпевший поражение на местных выборах, но очень популярный среди студентов. Он химик, умный, живой, способный оратор и ярый поборник всевозможных реформ. Кит помогает ему в общественной работе, и он часто и подолгу бывает у них дома. На вечеринках, когда Джон собирает у себя своих студентов, а Кит - своих товарищей по социальным исследованиям, он - душа общества. Он холост, высокий брюнет, красивый, точно с рекламы мужских воротничков, приятный в обхождении; и Табита, видя, как с ним считаются друзья Джона в квартире Джона, сразу проникается к нему резкой антипатией. И вот однажды в конце декабря, когда человек пятнадцать слушают его сообщение о церковной собственности в Эрсли, Табита появляется в квартире с большим" свертком рождественских подарков для Нэнси и, как всегда игнорируя Родуэла, идет искать внучку сперва в детской, потом в спальне. А не найдя ее и только потревожив всех собравшихся, вдруг восклицает, ни к кому не обращаясь: - Церковь хотя бы пытается делать добро. Она не утверждает себя ложью! - Как вы сказали? - переспрашивает Родуэл. - Это неправда, что церковь наживается на трущобах. Она только владеет землей. Это не она выбрасывает людей на улицу, если они не следят за чистотой. Всем ясно, что она вне себя от ярости. Родуэл, деликатно выждав паузу, предлагает помочь ей поискать Нэнси и находит-таки ее в квартире этажом ниже, где она играла с подружкой. Но Табита его не прощает. Она тут же одевает Нэнси и уводит в парк. Кит не может простить бестактности по отношению к гостю, тем более к общему кумиру Родуэлу. В письме к Табите она просит ее не дарить Нэнси библейских рассказов. "Я знаю, как Вы смотрите на религиозное воспитание, но для Нэн слишком сложно, когда разные люди внушают ей разные взгляды". И добавляет в постскриптуме: "Мне кажется, не совсем справедливо обвинять мистера Родуэла в своекорыстии. Он уже давно был бы членом муниципалитета, если бы не вел борьбу с домовладельцами из-за трущоб". После этого Табита перестает бывать у сына. Она чувствует себя вправе видеться с внучкой тайком и поджидает ее в парке. Нэнси, быстро сообразив, что к чему, входит с ней в сговор. Она с восторгом поглощает конфеты и сказки, а дома о их встречах не рассказывает. Отпускать же Нэнси в "Масоны" ни Джон, ни Кит не считают возможным. Ибо гостиница уже приобрела дурную славу. Она первой в Эрсли стала обслуживать клиентов нового типа - молодежь в машинах, для которой главное - удрать из дому; и туда, естественно, устремилась всякая сомнительная публика. Бонсер сам способствовал тому, что почтенные обыватели Эрсли на чем свет стоит клянут его гостиницу. Как и в Пайнмуте, он пытался найти сторонников среди столпов города. Он написал в местную газету письмо о том, что город страдает от недостатка разумных и невинных развлечений, он предложил два раза в месяц устраивать танцы и провести конкурс красоты на приз в виде легковой машины и месяца в Париже. А в результате - заявление Общества охраны старины с решительным протестом против каких-либо перестроек и пристроек в знаменитой старинной гостинице, да еще ряд рассерженных писем в редакцию от судей, членов городского управления, одной матери, двух викариев и трех пасторов, утверждающих, что "Масоны" - позор для всей округи и пагубный соблазн для нашей молодежи. На заседании городского совета даже вносится предложение лишить Бонсера права торговать спиртным, и кто-то кричит с места: "Нечего называть его полковником, он такой же полковник, как я!" Дело, однако, тем и ограничилось, так как выяснилось, что "Масоны" не входят в черту города. Но Бонсер оскорблен до глубины души. Оказывается, в Эрсли у него есть враги? Это выше его понимания. И поскольку он вел себя здесь еще более шумно и расточительно, чем в Пайнмуте, и одевался еще более кричаще; поскольку изо дня в день с бешеной скоростью носился в машине по улицам и напивался во всех ресторанах; поскольку, короче говоря, он прекрасно проводил в Эрсли время - только Эрсли виноват в том, что не оценил его. Он грозит закрыть "Масоны" и бросить неблагодарный город на произвол судьбы. Однако, вспомнив, что "Масоны" уже приносят неплохой доход, всего лишь отбывает в Пайнмут, где можно утешиться с мисс Спринг и есть благовидный предлог, чтобы навещать Табиту не чаще раза в месяц. А вся беда в том, что он допустил серьезный просчет: приравнял Эрсли, солидный город, где полно благонамеренных граждан, промышленников, кустарей, к Пайнмуту, приморскому курорту для состоятельных пенсионеров и обслуживающих их поставщиков. В Эрсли имеется общественное мнение и какие-то моральные критерии, а в Пайнмуте - только досуг и хороший вкус. 97 Нэнси не бунтует против запрета бывать у бабушки в "Масонах". Она уловила, что старую женщину считают нелепой, а нелепые люди ей не по душе. Постепенно превращаясь из розового шарика в плотную коренастую девчушку, она внимательно приглядывается к бабушке. Когда Табита встречает ее в парке с конфетами, поцелуями и разговорами об Иисусе, она съедает конфеты, равнодушно подставляет щеку для поцелуя, хихикает в ответ на благочестивые поучения и убегает, не переставая громко хихикать. А поступив шести лет в школу, очень скоро начинает стыдиться бабки и так ловко увертывается от свиданий, что Табита, махнув рукой, и сама их больше не ищет. В школе Нэн очень нравится, главным образом потому, что она, оказывается, способная и ее хвалят. Она учится с упоением, становится первой ученицей. И когда нехорошие девочки, которые не хотят стараться, а играют на улице, дразнят ее за ее же добродетель, отзывается о них свысока, бессознательно копируя голос и интонацию матери: "Эта глупышка Нелли опять дергала меня за волосы, а мне все равно. Просто она дурочка". Джон и Кит с удовольствием отмечают, что девочка, очевидно, унаследовала сильный и решительный характер. В 1930 году, в девять лет, Нэнси уже переведена в первый класс средней школы и верная кандидатка на приз по английскому языку. На беду, новой учительнице мисс Фишер, которая, возможно, не любит в детях самомнения, случилось нелестно отозваться о ее грамматических ошибках. Самолюбие Нэн уязвлено, и после урока, рассказывая об этом происшествии одной подружке и сопернице, девочке в очках, самой серьезной в школе, она вдруг начинает передразнивать учительницу. Серьезная девочка поражена, даже испугана: лицо у Нэнси все перекосилось, а говорит она громко и неестественно - прямо карикатура на идеально правильную речь мисс Фишер. Она в тревоге оглядывается - разве можно вести себя так неприлично, а вдруг заметят? Заметили. Сбежались целой толпой. Серьезная девочка вовремя стушевалась, а в Нэнси точно бес вселился, шарж на мисс Фишер становится все грубее. Толпа, сбежавшаяся, чтоб поиздеваться над этой зазнайкой Нэнси Бонсер, глядит насмешливо, но и удивленно. Какой-то миг Нэнси, оказавшись у всех на виду, колеблется на грани всенародного позора. Но устоять перед силой и злобной меткостью ее искусства невозможно. Девочки, совсем было собравшиеся осудить ее за безнравственное поведение, начинают смеяться, потом хохочут уже неудержимо, и Нэнси, сама того не ожидая, одерживает блестящую победу. После этого девочки наперебой просят ее "представить мисс Фишер". Двенадцатилетние и те не прочь полюбоваться - правда, издалека, чтобы не уронить, свое достоинство. А когда этот номер приелся, оказалось, что Нэн может изобразить любого из учителей. Даже преподавателя музыки, которого старшие девочки обожают, а младшие не слушаются. Такое бунтарское искусство ценится в любой школе. Спрос на Нэнси растет. А она, когда не лицедействует, обдумывает и готовит новые номера, уроки же постепенно запускает. Сперва она только перестает продвигаться вперед, так что Джон и Кит лишь через год замечают, что она отстала. А так как причина этого им неизвестна, они внушают друг другу, что девочка переживает какую-то естественную реакцию, что ей пора было немного замедлиться в своем развитии. Когда в записках учителей начинает мелькать фраза "Нэнси не интересуется учением", когда ее наказывают, когда в одиннадцать лет ее не переводят в следующий класс и в прежнем классе она съехала на одно из последних мест, позади десятилетних, - вот тогда они бьют тревогу. В ход идут угрозы, уговоры, подкуп. Нэнси отделывается обещаниями, которых и не собирается выполнять, или полным равнодушием. Ни отца, ни мать она не приучена любить, и успела убедиться, что перед ее пассивным сопротивлением и упорным враньем они бессильны. Во всем ее облике проступает ленивая, тупая хитрость. Младенческое очарование ее давно исчезло, теперь это некрасивая девочка с круглой нахальной рожицей, коротким носом и большим, всегда полуоткрытым ртом - огрубленное издание бабки при совсем непохожем выражении лица. И на каждый упрек у нее готов ответ: - Да я стараюсь, мам, просто эти учительницы ко мне придираются. Кит в отчаянии стонет: - Безобразие, пальцем не пошевелит, если не стоять все время у нее над душой, а мне некогда, - Джон между семинаром и комиссией кричит на бегу: - Ничем она не интересуется, просто уму непостижимо, голова у нее совершенно пустая. И такое же мнение складывается у всех взрослых, если они видят, как Нэнси нога за ногу плетется из школы, заложив за щеку конфету, обхватив рукой шею подружки. Девочки хихикают, выписывают по тротуару кренделя, натыкаются на какого-то старика и, поглядев на него с веселым презрением, идут дальше и еще десять минут давятся от смеха, уже забыв, чему смеются. Впрочем, между собой они ладят как нельзя лучше. И, обмениваясь им одним понятными шутками, взглядами, тычками и тайными признаниями, чувствуют себя вольготно, как мыши в подполе. Своей жизнью они вполне довольны. Когда Кит и Джон поражаются, как ужасно изменился у Нэнси характер, они не замечают логики этих изменений. Нэнси, некогда учившаяся охотно, чтобы быть первой в классе, теперь нашла себе роль поинтереснее - пользоваться всеобщей известностью, притом так, чтобы девочки любили ее и ласкали, а учителя терпеть не могли. Ничто так не развращает, как популярность, и после двух лет, озаренных лучами славы, Нэнси - пренеприятная особа. Она дергает за волосы благонравных малявок, а когда те плачут, грубо ругает их. От нее же обидные слова отскакивают как от стены горох. "Ну тебя, Нэн Бонсер, - визжит несчастная малявка, доведенная до слез щипками и издевками. - Противная, у тебя дедушка кабак держит". На что Нэнси, подбоченясь, согнув одну ногу в колене и глядя через плечо - поза, выражающая крайнюю степень хулиганского презрения, - отвечает: "Подумаешь!" 98 Нэнси за последний год много слышала про своего дедушку - в Эрсли о нем опять заговорили. Из заметки в "Светской хронике", новом разделе местной газеты, стало известно: полковник Бонсер, владелец старинной гостиницы "Герб Масонов", что на Лондонской дороге, намерен по возможности восстановить ее первоначальный вид, такой, какой она имела еще в пятнадцатом веке, когда в этой харчевне под покровительством св.Христофора останавливались паломники, направлявшиеся в Святую землю. "Это начинание полковника Бонсера можно только приветствовать, оно воскресит для нас памятник архитектуры, прославленный в истории Эрсли". На самом деле решение Бонсера реставрировать "Масоны" вызвано не столько патриотическими чувствами, сколько соображениями спроса. С увеличением на всех дорогах потока машин, все более дешевых, быстрых, легких в управлении, гостиницы так размножились, что "Масонам" стало трудно выдерживать конкуренцию. Бонсер пригласил архитектора, который уже реконструировал несколько деревенских харчевен "в староанглийском стиле", и работа закипела. Через месяц старое здание сровняли с землей, а через полгода на его месте вырос псевдотюдоровский дом с острой крышей и псевдодубовыми потолочными балками, псевдомутным стеклом в решетчатых окнах, стенами, обшитыми папье-маше под дуб, и полами, вымощенными плитами из линолеума. Каретный двор накрыт крышей - там будет площадка для танцев; риги превращены в гаражи; на месте фруктового сада вырыт бассейн для плавания; и огромная арка с электрической рекламой, обращенной к двум пересекающимся шоссе, поражает воображение путника среди тихих лесов и полей. Дельцы из Эрсли любуются искусством архитектора, но пророчат, что заведение Бонсера, подобно многим оригинальным произведениям искусства, принесет одни убытки. Каким образом, вопрошают они, смогут приносить доход танцевальный зал и бассейн, поле для гольфа и площадка для катания на роликах, если все это расположено в четырех милях от города? Но они ошибаются. Сами того не зная, они видят перед собой первый мотель (даже слово это им еще не знакомо); и он с первых же дней пользуется бешеным успехом. Конечно, не обошлось без протестов. Чем больше посещаются "Масоны", тем громче протесты. И наконец подается петиция в совет графства, собравшая более тысячи подписей частных лиц, а также представителей Общества ревнителей старины, Воскресной школы, Лиги защиты Субботнего дня и Ассоциации консерваторов, - все они требуют, чтобы заведение Бонсера было закрыто. Но еще задолго до того, как это коллективное начинание прошло стадии предложения, обсуждения, консультации и организации, сами подписавшие его поняли, что понапрасну тратят время. Вокруг Эрсли, в радиусе тридцати миль, появился уже десяток мотелей. Всем ясно, что с закрытием "Масонов" молодежь попросту устремится в поисках развлечений еще дальше от дома. Вероятно, у большинства жителей Эрсли и, во всяком случае, у подавляющего большинства его солидных и уважаемых граждан "Масоны" вызывают ненависть и страх. Но и они уже смутно ощущают - это носится в воздухе, - что такие заведения будут возникать и пресечь этот процесс невозможно. Он куда могущественнее, чем церкви, чем советы городов и графств, чем родители. Словно действует какая-то вселенская сила, молодое воображение, ищущее новой пищи, - словом, творческое начало. 99 Даже читательских писем с нападками на "Масоны" газета больше не печатает, ибо газета не желает терять подписчиков, а Бонсера теперь поддерживают младшие представители деловых кругов - те тридцатилетние, что только входят в силу и спешат покончить с предрассудками. Среди них он главным образом и вращается со времени нового взлета "Масонов". Интуиция не обманула его - в городе полно свободных денег, и он становится гражданином Эрсли, жертвует на местную благотворительность, и многие члены городского управления с радостью у него обедают. Его враги могут теперь ругать его только между собой, в частных беседах. Правда, ругань их от этого еще злее. И эта-то злость прозвучала в словах, которые злосчастная малявка бросила в лицо Нэнси. До сих пор Нэнси не интересовалась "Масонами". А что до Бонсера, то, если она и видела порой, как по улице мчится огромная алая машина, и слышала, как люди не то восхищенно, не то осудительно провожают ее словами "Опять этот полковник!", придавала им не больше значения, чем Табите. Но теперь, неизвестно почему - может быть, потому, что уж очень ядовито обругала Бонсера та девчонка, - в ней проснулось любопытство. Она спрашивает, правда ли ее дедушка держит кабак, и, узнав из краткого ответа матери, что ему принадлежат две гостиницы, в том числе "Масоны", куда ей строго запрещается ездить, сразу решает там побывать. Сбежав, далеко не в первый раз, с урока гимнастики, она едет автобусом до перекрестка, а потом с большим интересом осматривает мотель снаружи и возвращается в город. Об этом приключении она рассказывает подружке, та загорается, и вторую поездку они предпринимают уже вдвоем. На этот раз они обследуют двор и заглядывают в ресторан. Их окликает официант: - Эй, вы тут чего не видели? - но они не убегают. Нэнси ничего не боится: в школе она привыкла к положению "неисправимой", оно только прибавляет ей наглости. Уставившись на официанта, она облизывает губы, как бы давая понять, что ей и язык показать недолго. Когда же он хватает ее за руку, чтобы выставить за дверь, вырывается и заявляет: - Вы меня не трогайте, а то скажу полковнику Бонсеру, он мой дедушка. - Ах, вот как, мисси, что ж вы его не узнали? Вон он сидит, в баре. Нэнси видит за одним из столиков двух дородных мужчин, таких краснолицых, точно в жилах у них не кровь, а портвейн, подходит ближе и говорит, глядя в пространство между ними: - Я Нэн. Этот человек не поверил, что вы мой дедушка. И тот из двоих, что чуть потолще и лицо лоснится чуть посильнее, улыбается, блеснув зубами, и говорит: - Как же ты сюда попала? - Просто приехала на автобусе. - Повидать бабушку? - Нет, вас. Бонсер хохочет и обращается к своему собутыльнику, известному в Эрсли букмекеру: - Какова, а? Вся в меня. А через две минуты Нэнси уже сидит у деда на коленях и уплетает шоколад под одобрительными взглядами обоих мужчин. Подруга ее робко жмется в сторонке. После этого поездки в "Масоны" становятся для Нэнси первым удовольствием. Она ездит туда автобусом или ее подвозят попутные машины; а не то назначает деду свидание, и он, подхватив ее в условленном месте, с торжеством увозит в своем огромном автомобиле. А когда Кит и Джон, услышав, что в "Масонах" видели девочку, очень похожую на Нэнси, призывают ее к ответу, она врет так беззастенчиво, что им становится стыдно. Они пасуют перед столь изобретательной лживостью. У Нэнси что ни слово, то враки. Пока Кит сидит на собрании у Родуэла, очень важном собрании по поводу жилищ для бедняков, а Джон выцарапывает одного из своих студентов из истории, грозящей испортить ему всю карьеру, она успевает побывать в "Масонах" и вернуться, готовая клясться, что ни на минуту не отлучалась из дому. Видимо, не пускать ее в "Масоны" - безнадежная затея; и родителям ничего не осталось, как смириться со своим поражением. Они безоружны против этой силы упрямства и обмана. И Кит вздыхает: - Девочка явно пошла в бонсеровскую семью. Она знать ничего не хочет, кроме своих удовольствий. 100 Однако же Кит, вообще нечуткая к душевному состоянию окружающих, ошиблась насчет Нэнси. Бывать в "Масонах" для нее не просто удовольствие. С переходом из детства в отрочество эта неказистая девочка переживает минуты острой непонятной тоски. "Масоны" она любит чуть ли не больше прежнего, но к этой любви примешивается теперь тревога, смятение. Она пользуется любым случаем, чтобы удрать туда - к пирожным, конфетам, бассейну, болтовне с веселыми гостями, но радуется всему этому только в обществе деда. К Бонсеру она привязалась страстно. Однажды она нашла его в саду вдвоем с молодой женщиной, и он так разозлился, что закатил ей оплеуху. В ту ночь Нэнси изведала предельное отчаяние и горе. Она проплакала несколько часов, затыкая рот подушкой, чтобы не услыхали родители, и утром еще чувствовала себя разбитой. Неделю она не показывалась в "Масонах". Слишком ей было стыдно, слишком страшно, что дедушка ею недоволен. Даже слава "скверной девчонки", утвердившаяся за нею в школе, уже не радует ее. Она грубит не только учителям, но и своим поклонницам. Ищет уединения и мрачно размышляет о своей судьбе. Начинает себя ненавидеть и, глядя в зеркало, с отвращением отмечает, какой у нее большой рот и маленькие глаза, какая короткая шея и толстая грудь. Нет, лучше умереть. Но в тот же день, бредя по Хай-стрит и неистово себя жалея, она слышит возглас: "Здорово, малышка!" - и видит, как из машины к ней склоняется круглое, точно солнце, лицо Бонсера. Он поворачивается к своему соседу, самому богатому в Эрсли ресторатору. - Знакомьтесь, моя внучка. Мы с ней друзья. Видали? Это она мне свидание назначила. О, эта далеко пойдет, будьте уверены... Ну, лиса этакая, что еще надумала? Покататься? Ладно, лезь сюда. Да ты что ж не здороваешься? - Ой, дедушка. - Она птицей впархивает в машину и обнимает деда за шею. Миг - и она пристроилась рядом с ним и уже мчится прочь от ненавистного Эрсли. Она переполнена такой любовью, такой благодарностью, что не может выразить свои чувства словами, а только тычет его локтем в бок. Ибо она понимает, что прощена, что полубог, давший ей пощечину, не держит на нее зла. Она прощена, и от этого Бонсер ей еще милее - у нее не осталось сомнений, что в "Масонах" она желанная гостья. Она таскается за ним как собачонка, вполне довольна, если раз в полчаса он дарит ее улыбкой, блаженствует, забравшись к нему на колени. Она надоела бы ему до смерти, если б ее обожание не радовало его, если бы у них не было общих интересов, если б их не связывала близость, не поддающаяся разумному объяснению. Оба они любят быструю езду, сладкие пироги, сплетни и джаз. Для обоих нет большего наслаждения, как мчаться куда-то с бешеной скоростью, зная, что рядом есть родственная душа. Оба любят все новое, самый последний крик. Когда Бонсер придумал фонтан, освещенный цветными лампочками, Табита морщилась, но Нэнси плясала от восторга. А в 1934 году он выписал радиоприемник, и они вместе ползают по полу в вестибюле среди проводов и ламп. Бонсер хватает отвертку, обещает улучшить звук, и тут же наступает молчание. Он клянет инженеров на заводе - ни черта в своем деле не смыслят - и вызывает механика. Когда же приемник наконец оживает, он торжествующе и самодовольно крутит ручку настройки и дает пояснения: "Вот Москва... нет, Берлин, а вот Нью-Йорк". И лицо Нэнси, оглядывающей публику, словно говорит: "Правда, он маг и волшебник?" - Вот, пожалуйста, Ла Скала, Милан. Этот человек поет за три тысячи миль от нас - видали вы что-нибудь подобное? На его лице, которое с каждым годом процветания становилось все краснее и толще, пока не стало таким же круглым, как у стоящей рядом с ним внучки, и даже на лицах юных скептиков, заехавших сюда выпить, а теперь столпившихся в вестибюле, чтобы увезти с собой новый анекдот про старого Дика Бонсера, написано изумление, придающее и самым прожженным из них невинный и глуповатый вид. Он опять покрутил ручку, и комнату заполнил истерический визг. "Гитлер!" Бонсер победно улыбается, словно этот демагог выполняет его личную волю. - Его небось одновременно слушают сто миллионов. А еще говорили, что все на свете изобрели англичане. В глазах внучки Бонсер - самый великий человек на свете. Она все замечает - как он отдает приказания садовникам и официантам, как велит построить новую теплицу, расширить бассейн. А вот он стоит в вестибюле, окруженный смеющимися девушками и важного вида мужчинами - они приехали на дорогих машинах нарочно, чтобы послушать его шутки или просто пожать ему руку. Они смеются над Бонсером, но знакомством с ним дорожат и даже хвастаются. Ибо он теперь признанный "оригинал", со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Даже члены Свободной церкви взирают теперь с улыбкой на его кричащие костюмы и показывают знакомым его роскошную машину как местную достопримечательность. Любые его словечки запоминают и повторяют, потому что они исходят от "полковника". И еще в нем привлекает так называемая лихость. Он пьет, играет, целует девушек. Широко известно, что он - тайный владелец нескольких ночных притонов, но это ему не вредит - ведь девять десятых жителей Эрсли посещают эти притоны. Когда полиция устраивает облаву на какой-то клуб и владельца, старого рецидивиста, приговаривают к шести месяцам тюрьмы, газеты это одобряют, но улица издевается. По общему мнению, судьи косны и мстительны; в автобусах и в барах незнакомые люди дружно решают, что "не обошлось без доноса". "Кто-то на него накапал". "Не сумел заручиться поддержкой, где следует". "Ему бы посоветоваться с Диком Бонсером. Этот-то знает все ходы и выходы. Ему облава не грозит". И такое мнение принимается благожелательно. Даже последнему бедняку приятно, что Дик Бонсер умеет обойти закон и ладит с полицией. Он окружен ореолом пирата, разбойника, человека, которому сам черт не брат. А Нэнси, когда она в сумерках прокрадывается домой, еще чувствуя на губах поцелуй великого человека, кажется, что с солнечных высот она спускается в страшную, унылую темницу. Мать, на ее взгляд, скучнейшее существо, вечно она возится с какими-то бумагами, вечно пилит ее, чтобы занималась. Отца она презирает и жалеет, но больше все-таки презирает - никчемный человечишка, сутулый, лысеющий, плохо одетый, нерешительный. И еще она знает - чувствует всеми нервами, - что над ним смеются, что мать жалеет его и считает неудачником, а советник Родуэл, друг матери, - куда более важная фигура и у них в доме, и в городе. Но Родуэла, она определенно ненавидит. Прежде всего за то, что он пытается ее приручить. Один раз даже привлек к себе на колени - гнусная фамильярность. Ей обидно, что он держится в доме хозяином, а сам такой же нудный, как ее отец, и так же беден. Машины у него нет и костюмы такие же поношенные. Но отец еще ничего, он хотя бы тихий, не важничает. А Родуэл, особенно после того как побываешь в "Масонах" у дедушки, до того ей противен, что впору показать ему язык. Случись кому-нибудь из них спросить, где она была, она им наврет не сморгнув: так цивилизованный человек, вынужденный жить в трущобах среди безграмотных и завистливых плебеев, скрывает свои вылазки в высший свет. 101 Крепко связывает Бонсера с Нэнси и отношение их к Табите. Они без слов договорились, что вести себя с ней надо уважительно, но по возможности не попадаться ей на глаза. Заслышав ее шаги, девочка только взглядывает на деда, и оба уходят на безопасное расстояние либо скрываются в отель. Там Табита почти не бывает, разве что рано утром, когда гости еще спят. За нее там правит надежная женщина Гледис Хоуп, в прошлом буфетчица, большая, видная, полногрудая; она укрощала скандалистов еще в худшие дни "Масонов" и следит за порядком лучше любого мужчины, безошибочно сочетая нагло-издевательский тон с веселым принуждением. В Амбарном доме Табита живет как в крепости со своей старой верной горничной Дороги; она зорко следит за персоналом отеля, регулярно совершает инспекторские налеты, но с гостями дела не имеет. Она их не выносит, но давно убедилась, что ее протесты против мальчишеской стрижки, коротких юбок, коктейлей и поцелуев по углам не встретят сочувствия. Бедствие это стало повсеместным. Да и сама гостиница, при всей фривольности ее тона, уже не выделяется среди других. Ее не только терпят, она необходима. Молодежь принимает ее как должное. Политики напоминают, что в России рабочим предоставляют возможность потанцевать и повеселиться. Почтенные горожане знают, что там можно отметить семейный праздник, деловые люди принимают там деловых знакомых. И все те отсталые обитатели Эрсли, что еще недавно боролись против Бонсера и его затей, сперва удивились, а потом смирились, убедившись, что их понятия о приличиях и безопасности безнадежно устарели. Даже то обстоятельство, что молодые девушки носятся с места на место в машинах, напиваются и дают себя соблазнять или насиловать, уже не кажется трагедией. Дешевый автомобиль произвел социальный переворот без видимой связи с логикой, политикой или нравственностью, самым фактом своего существования. Он вызвал к жизни тысячи дансингов и мотелей, так что никто из молодых уже не мыслит себе жизни без машины или хотя бы мотоцикла, на которых можно уезжать не только от родителей, но и от соседей и от родного города и чувствовать себя свободными, как дикари в пустыне. А на Табиту в ее длинных платьях уже смотрят в Эрсли как на чудачку; и даже Нэнси, заразившись общим мнением, как инфекционной болезнью, теряет к ней всякое уважение. Бонсер к Табите снисходительно равнодушен, Нэнси от нее коробит. Последнее время Нэнси страдает, потому что начала понимать отношения Бонсера с женщинами. Подсмотрев, как он целует Гледис Хоуп, она испытала такую жгучую боль, точно ее вывернули наизнанку. Она не знает, что боль эта - ревность, но уже не может от нее-избавиться. Однажды Бонсер сам пригласил ее в "Масоны" к чаю, но забыл об этом и не вернулся вовремя. И Нэнси, зная, что Гледис Хоуп тоже отсутствует, и подозревая, что они где-то вместе, не может заставить себя уехать домой. В семь часов она еще бродит между кучами шлака за гаражом, прячась от людей, глотая слезы, как вдруг слышит удивленный возглас Табиты: - Маленькая моя! А я думала, ты давно дома. Девочка пожимает плечами. - Отстань ты от меня. - Но, Нэн, милая, ты знаешь, который час? Поди сюда, у тебя ленточка развязалась. Нэнси, зажатая между гаражом и терновой изгородью, злобно огрызается: - Уйди ты. Табита, привыкшая видеть ее спокойной и очень сдержанной, не верит своим ушам. - Ты что сказала? - Сказала "уйди". - Разве можно так разговаривать с бабушкой? - А мне что? Я тебя ненавижу. Только все портишь. В ее разъяренном взгляде Табита читает неподдельную ненависть. А Нэнси вдруг ныряет у нее под рукой и пускается наутек, в поле. Табита поражена, откуда в ней такая жестокость и непокорство, испугана ее истерическим тоном. Она чувствует, что девочке плохо. Полчаса спустя, когда уже темнеет, а Нэнси как в воду канула, она начинает воображать всякие ужасы. Она звонит в Эрсли, спрашивает, вернулась ли Нэнси. Голос Родуэла отвечает, что дома ее как будто нет. - Но вы не волнуйтесь, миссис Бонсер, она у нас особа самостоятельная. - Можно попросить мистера Джона Бонсера? - осведомляется Табита ледяным голосом. - К сожалению, его нет дома. Что-нибудь передать? Табита вешает трубку, а через полчаса Джон приезжает автобусом. На этот рае выходка Нэнси серьезно его встревожила. Мать и сын вместе ищут девочку в поле и ближней роще. Табита зовет ее резким, требовательным голосом, а Джон - вежливым тенорком, в самом звуке которого - отсутствие какой-либо надежды на отклик. Наконец их самих спасает горничная из отеля. Звонили из Эрсли. Нэнси дома, всю дорогу прошла пешком. - Я знал, что с ней ничего не случится, - говорит Джон, жалея, что напрасно потратил время. - Но с ней что-то уже случилось, Джон, что-то очень неладное. - После пережитого страха Табита дает волю гневу. - Чтобы девочка в ее возрасте вела себя как маленькая дикарка... Конечно, ее никогда не учили считаться с другими. Мистера Родуэла, видимо, вполне устраивает, что она растет как сорная трава. - Родуэл не виноват, - вздыхает Джон. - А сюда ее тянет неудержимо. - Лучше уж ей проводить время здесь, чем в Эрсли на улице. Табита отказывается признать, что "Масоны" для Нэнси вредны. На ее взгляд, дружба между Нэнси и дедом обоим делает честь. Табита - дитя той простодушной эры, когда всякая дружба, всякая любовь, даже беззаконная, считалась похвальной, пока не оборачивалась бедой. - Не мне это отрицать, - отвечает Джон, словно ведет научный диспут, а не просто размышляет над ситуацией, слишком сложной для того, чтобы составить о ней четкое суждение. Он отказался поесть или хотя бы выпить - возможно, не желая встретиться с отцом - и ждет, когда шофер Табиты отвезет его домой. Моросит холодный зимний дождь, и они стоят под крышей на крыльце Амбарного дома, тускло освещенном одной электрической лампочкой в колпаке матового стекла. - Нет, - говорит Джон. - Слишком уж много неизвестных в этой задаче. Табита, раздраженная этим пустым резонерством, внимательно смотрит на сына - в этом непривычном освещении ясно видна его плешь, круглится высокий выпуклый лоб, а глаза тонут в глубоких впадинах, - и ее охватывает нестерпимая жалость. "Господи, да он уже устал жить, он старик!" И ей кажется, что Джон нуждается в помощи еще больше, чем Нэнси. Она негодует: - Что Эрсли плох, это-то мы знаем. Он тебя губит. Не понимаю, почему ты за него так цепляешься. Ведь здесь тебя неспособны оценить. Здесь вообще не разбираются в людях. И Джон, который на четвертом десятке опять стал с матерью ласков и некритичен, как в детстве, отвечает печально и доверчиво: - Но я пробовал куда-нибудь перебраться, мама. В прошлом году подавал заявление в Лондонский университет, но меня не утвердили. Он улыбается ей, точно говоря: "Напрасно ты думаешь, что я такой уж великий ученый". Табита поражена. Она не представляла себе, что Джона могут где-то не взять на работу. Наступает молчание. Сетка дождя в белом свете лампочки, звук падающих капель словно замкнули их в этом уединенном уголке, где можно только размышлять о далеком, безнадежно огромном мире. - Это все из-за Эрсли! - восклицает Табита. - Они воображают, что, если человек работал в Эрсли, значит, он плох. - Нет. - Джон все еще улыбается, теперь уже дождю, опаловым ожерельем протянувшемуся вдоль навеса крыльца. - Дело в том, мама, что я немножко отстал от века. Моя философия сейчас не в моде. В данное время самый ходкий товар - это так называемый логический позитивизм, а я им не торгую. - Ты что же, хочешь сказать, что и в философии бывают моды? - Очень даже бывают. И всегда будут, так же, как на туфли... или на машины. - Он кивает на десятилетней давности "роллс", только что появившийся на дороге за узкими железными воротами. - Материал всегда один и тот же, и крепкие старые, на совесть сработанные модели по-прежнему будут сходить с конвейера и служить при любой погоде. Но чтобы поразить воображение публики, требуется новый стиль, чем чуднее, тем лучше. А я был слишком занят преподаванием, изобретать сенсации мне было некогда. Ну, спокойной ночи, мама, не выходи на дождь. Но Табита провожает его до машины. Она волнуется, сердится. - Ты сам знаешь, что это неправда. Просто умничаешь. А правда в том, что ты размазня, пальцем не хочешь пошевелить. - Вот и я говорю, мама, в коммерсанты я не гожусь. А в Эрсли, пожалуй, и в самом деле слишком напирают на коммерцию. И он откидывается назад на глубоком сиденье с видом человека, уже смирившегося с жизненным крахом. Табита в бешенстве. Она чувствует, что сын идет ко дну. Проблеск надежды вселяет в нее только то, что он, оказывается, хотя бы пробовал вырваться из Эрсли. Она пытается возобновить старые знакомства. Мэнклоу умер, но она пишет лорду Дакету, пишет Гриллеру, которого только что, чуть не в девяносто лет, провозгласили одним из гигантов литературы. Ни тот ни другой не могут ей помочь. Однако через несколько месяцев секретарь Дакета дает ей знать, что в колледже св.Марка есть вакансия. Она немедленно звонит Джону и слышит в трубке его голос, который по телефону всегда почему-то звучит молодо и бодро. - Да, мне ее уже предлагали. - Ну как замечательно, Джон! Наконец-то ты можешь уехать и, между прочим, разделаться с этим противным Родуэлом. - Разделаться? - Оставить его с носом. Голос отзывается напевно: - А Родуэл, знаешь ли, неплохой человек. - Джон, он выставляет тебя в смешном свете, ты сам это знаешь, у тебя же в доме, при всех. Никогда не могла понять, зачем ты с ним еще споришь. - Это уж, наверно, моя вина. - И телефон умолкает. Табита глядит на немую стену и думает: "Ну вот, теперь он рассердился. Но ведь это правда, правда. Кто-то должен же ему это сказать". 102 Джон и сам сознает, что не пользуется почетом ни в колледже, ни даже в собственном доме и что у него выработалась привычка - привычка наставника - подвергать сомнению любое категорическое суждение уже потому, что оно слишком категорично. Когда какой-то бизнесмен хвастливо заявляет: "Англии национализация не грозит, рабочие этого не допустят", он возражает вполголоса: "Но с другой стороны, во Франции она как будто осуществляется не без успеха. Вы какую именно национализацию имели в виду?" И цель этого вопроса - только заставить фанфарона обдумать свои вздорные слова и понять их смысл, если таковой имеется. Точно так же он выводит из себя Кит, когда прерывает ее монолог о необходимости срочно провести какую-то политическую кампанию вопросом, что именно означают ее слова "мотив прибыли"; а уж Родуэла никак не может оставить в покое, вечно его поддевает. Однако в споре, который вспыхивает вслед за этим почти всякий раз, как у него собираются студенты, он неизменно терпит поражение. - Джон, привет, - скажет, бывало, Родуэл. - Как поживает философия? - И Джон улыбнется и промолчит. Но через минуту уже сам цепляется к уверенным рассуждениям Родуэла. - Это что за проект? - Я говорил о будущем Брока. За последние семь лет прогрессивные элементы в Эрсли завоевали "много сторонников, и Родуэл, уже четыре года член городского управления, стал одним из их лидеров. Он успел приобрести типичную повадку политического босса, этакую неискреннюю любезность, нечто среднее между апломбом полицейского и хладнокровием актера, некое самодовольство, вполне соответствующее его благодушному лицу и крепкой фигуре, уже начавшей обрастать жирком. Как председатель жилищной комиссии, Родуэл составил проект упразднения трущоб: снести все дома на пяти улицах и переселить пять тысяч человек в новый пригород, что должно обойтись городу в полмиллиона фунтов. Самый размах этого плана еще повысил престиж Родуэла. Студенты превозносят его как героя; консерваторы клянут как беспардонного демагога. - С другой стороны, - говорит Джон, словно поворачивая в руках незнакомый предмет, чтобы разглядеть, из чего он сделан, - я прочел, что в самом Броке состоится митинг протеста. - Это происки домовладельцев, - говорит одна из последовательниц Родуэла. Две трети окружившей его молодежи - юные энтузиастки. - Почему вы это терпите? - вопрошает другая. - Пойти да разогнать их. - Они приняли меры. Пускают только по билетам. Приедет член парламента, либерал. - Уж конечно, либерал, кто же еще! - кричит студент-медик. - Давайте бросим в окно бомбу с удушливым газом, выкурим их. Поделом им будет. - В его голосе звучит благородное негодование. За его словами не только требование моды - подражать революционерам-террористам, - но и искренний гнев и возмущение. Он действительно верит, что либералы дурные люди и их следует изничтожать. Как почти все студенты в Эрсли, как всякая молодежь, он ненавидит либералов и может привести для этого множество причин. Но истинная причина кроется, вероятно, в том, что либерализм уже сто лет пользовался сочувствием, что родители говорили о нем за завтраком, что это смирная, честная вера, о которой ему, а главное, его друзьям прожужжали уши. Быть либералом - этим никого не удивишь. А поэтому к черту либералов. Юному медику известно, что Джон преподает в колледже, и он поражен, когда тот отвечает: - А сами жители Брока одобряют этот проект? Мне говорили, что больше половины их вполне довольны и тем, что имеют. - А вы бы как поступили? - Ну, это сложный вопрос. Совсем негодные дома надо бы снести, часть других отремонтировать... - Типичный либеральный проект, - перебивают его негодующие голоса. - И на это потребовалось бы пять лет, - улыбается Родуэл. - А с другой стороны, - говорит Джон, - это было бы правильнее. Так зачем так торопиться? Кит, лавируя среди гостей с тарелкой пирожных и с падающей на глаза прядью волос, как всегда умученная и ставящая это себе в заслугу, восклицает: - Джон, милый, ты представляешь себе этот хаос - тут залатать, там перестроить? Мы должны сразу сровнять с землей весь квартал, иначе нет и смысла говорить о сколько-нибудь масштабном проекте. - Да, в этом все дело. - Родуэл, услышав, что его цитируют, заговорил очень серьезным тоном. - Надо планировать весь район в целом, только так можно рассчитывать на успех. - Не понимаю почему. - И Джон начинает доказывать, что авторов этого плана заботят не интересы людей и даже не красота города, а исключительно желание развить видимость кипучей деятельности. Все это планирование для отвода глаз, очередная сенсация. - Я же говорю, вы в душе либерал, - посмеивается Родуэл. И Джон, к собственному удивлению, разражается гневной тирадой. - А если и так? Разве дело в ярлыке? Ярлык не довод, так же как слово "план" или любой ваш лозунг на потребу недоучкам. А нужно вам одно - побольше теребить людей. Все вы, государственные мужи, одинаковы: что угодно, лишь бы показать свою власть. Родуэл, который никогда не теряет самообладания, улыбается и отделывается банальным ответом, что все правительства бывают вынуждены вмешиваться в частную жизнь. Студенты, по большей части его ученики, смеются, глазеют на Джона либо бросают пренебрежительно: "Старая песня!" Один из них, совсем еще мальчик, свирепо осведомляется, неужели мистер Бонсер не признает пользы планирования? Джон пытается объяснить, что он не против планирования, а только против ненужной регламентации. Но тут же, конечно, увязает в терминах. Публика начинает скучать. Родуэл улыбается. Кто-то ввернул любимое словечко Джона "с другой стороны", и все смеются. Философ смущен, чувствует, что запутался, и пытается сохранить умный вид. Он произносит: - Конечно, доискаться до истины порой нелегко. - Потом, чтобы скрыть замешательство, придвигает к себе чашку с чаем. Но чай расплескивается на блюдце. 103 Вдруг он видит: в комнате появилась Табита и энергично пробивается к нему. Она вошла в разгар спора, и в глазах ее неистовство. Как всегда, она в черном, отчего кажется тоненькой, как девочка, но походка подрагивающая, губы шевелятся, а на скулах красные пятна, словно она горит в лихорадке. - Мама! - Они целуются. - Вот хорошо, что приехала! - Как ты им позволяешь? - Голос резкий, сердитый. - Они же над тобой смеются. И еще этот противный толстяк... Джон улыбается. - Планирование, знаешь ли, неплохая вещь. Мне просто хотелось доказать им... А впрочем, ладно. Как твое здоровье? - Но почему они такие жестокие, всем желают зла? Бедные эти старухи в Броке, теперь их сгонят с насиженного места. Видя, что Табита привлекла всеобщее внимание, Джон предлагает ей выйти погулять в сквере. Ему и самому вдруг стало здесь невтерпеж. - Пойдем, там прохладнее. - Но отвлечь Табиту не так-то просто. Она гневно озирает собравшихся. - Ни религии, ни доброты, вот в чем горе. Бога забыли, росли как дикари. В наступившей тишине эти слова четко прозвучали на всю комнату. - Хуже дикарей! - выкрикивает резкий голос, дрожа от собственной дерзости. - Дикари хоть каких-то богов признают. - Пошли, пошли, мама. - И он чуть не силком уводит ее из дому. Он с облегчением чувствует, что от ее волнения сам почти успокоился, остался только горький осадок. Они под руку переходят улицу и вступают в сквер. Весенний вечер выдался теплый, но пасмурный, и на дорожке, затененной деревьями, царит зеленый полумрак. С центральной лужайки доносятся крики и смех играющих детей, и этот полумрак между рядами деревьев, окаймляющих дорожку, как колонны нефа в соборе, кажется особенно уединенным и мирным. Джон прижимает к себе локоть матери, ощущая, что сейчас они заодно, оба изгнанники и сочувствуют друг другу. - Ты не сердись на этих ребят, они подрастут. К сорока годам чуть не все станут закоснелыми консерваторами. Но Табита еще дрожит от гнева. - Зачем ты вообще с ними разговариваешь? Ох, хоть бы уж скорее кончился этот триместр. - Почему именно этот? - Потому что это твой последний триместр в здешнем отвратном колледже. - Ах да, ты про святого Марка. - Я из-за этого и приехала. Ты им написал? Нужно это сделать не откладывая. Короткая пауза. Они медленно идут дальше, с каждым шагом вспугивая воробьев, которые, кажется, готовы драться и спариваться, пока на них не наступишь. Табита, вдруг почуяв неладное, восклицает: - Не написал! Так я и знала, что будешь тянуть. - Нет, я написал. - И то слава богу! - Но письмо еще не отправил. - То есть как? Почему? - Сам не знаю. Надо полагать, когда дошло до дела, не захотелось уезжать из Эрсли. - Не мог ты полагать такие глупости. Нет, просто у тебя ни на грош честолюбия. Где письмо? Давай сейчас же его опустим. Но Джон медленно бредет дальше и думает: "Да, выходит, что