ечему. Ты, понятно, изменилась.
   - И слава богу, что изменилась. Давно пора было поумнеть  и  думать  не
только о себе.
   И она с суровой решимостью приступает к выполнению своего  долга  перед
Голланом.
   Газеты, подробно расписав помолвку, уже намекают, что сэр Джеймс Голлан
намерен удалиться от дел.
   Стоуны, убедившись, что женские чары Табиты -  сила,  с  которой  нужно
считаться, поспешили заключить с ней мир и высказываются в таком же  духе:
- Согласитесь, миссис Бонсер,  ведь  сейчас  наша  главная  забота  -  это
здоровье сэра Джеймса.
   И Табита, понимая, что ей предлагают семейный союз, горячо соглашается.
Они втроем обсуждают этот необходимый шаг,  попутно  проникаясь  уважением
друг к другу.
   При первом же случае Табита говорит Голлану: - Я думаю, Джеймс, вы  еще
до свадьбы удалитесь от дел? Самое было бы время.
   -  Да,  да,  моя  дорогая.  Когда  хотите,  что  хотите.  Я   в   вашем
распоряжении. Да, я уйду на покой... Уже ухожу. Убегаю.
   А Гектор Стоун, такой  толстый,  степенный,  благожелательный,  проявил
дьявольскую энергию, чтобы, воспользовавшись новой ситуацией, убрать тестя
с дороги. Уже звонят по телефону директора, уже роятся  репортеры,  уже  в
правлениях нескольких компаний  создаются  группки,  готовые  выдвинуть  в
председатели его, Стоуна. На двух заводах собирают подписи под  адресом  и
деньги на подарок сэру Джеймсу Голлану по случаю его ухода в отставку.
   - Вон как они стараются меня выпихнуть, - говорит он  Табите  наигранно
беспечным тоном, за которым так трудно угадать его истинные чувства. -  Но
ничего. Дурак бы я был, если б стал с ними связываться. Гектор - интриган,
но я не должен этого замечать. Вот если б я в ответ тоже стал против  него
интриговать, тут-то он бы меня и прищучил, понятно? И оказался бы я  таким
же дураком, как он. А нам с вами время для себя нужно, правда, Берти?
   Он ежедневно ездит по  магазинам,  это  его  страсть.  Покупает  ковры,
фарфор, картины, портьеры и о каждой покупке советуется с Табитой.  -  Вам
нравится, Берти?
   - Решайте вы, Джеймс.
   - Нет, нет, лучше вы. Это же для вашего дома. Я хочу, чтобы  в  Хэкстро
вам все нравилось.
   Ей нелегко, при ее неустоявшемся вкусе, целыми днями принимать решения,
и домой она возвращается такая умученная, что не чает,  как  добраться  до
постели.
   Свадьба - это даже какое-то облегчение, преддверие отдыха.  Гарри,  все
еще движимый праведным  возмущением,  надел-таки  не  парадный  сюртук,  а
будничный, с розовым  пятном  от  кислоты  на  лацкане;  но  за  свадебным
завтраком он много пьет и становится общителен. Он дивится и  негодует  на
свою судьбу, а поймав Табиту на площадке  лестницы,  уже  перед  самым  ее
отъездом, горько сетует: - А мы-то с тобой так и не поговорили  по  душам.
Знаю, ты не виновата. Это я  дал  себя  замордовать.  Заела  меня  здешняя
обстановка, Тибби. Все недосуг, даже свою работу  делаю  кое-как.  Уж  эти
пациенты, черт бы их взял. Гнут тебя в бараний рог и не дают  разогнуться,
а потом удивляются, что ты отстал от жизни.
   Гости шпалерами выстроились по всей лестнице,  Голлан  ждет  внизу,  но
Гарри не дает ей пройти и говорит все громче:  -  А  теперь  вот  до  чего
дожили! Повременила бы ты еще немножко, Тибби, и  мне  бы  лучше  было,  и
тебе.
   Брат и сестра смотрят друг на друга почти с неприязнью. Наконец  Табита
наспех целует его и спускается по лестнице, храня на лице выражение грусти
и всепрощения. Она чувствует себя как пророк, которому нет славы  в  своем
отечестве, потому  что  отечество  не  понимает,  что  он  стал  пророком.
Автомобиль трогается, а она и не оглянулась на родной дом.
   Голлан  берет  ее  руку,  улыбается  тонкими  губами,  обнажив   ровные
фарфоровые зубы. - Ну вот и уехали. Вот и хорошо.
   У Табиты, еще чувствующей на  себе  осуждающие  взоры  Фруд-Грина,  эти
слова  находят  неожиданный  отклик.  Только   теперь   она   окончательно
убедилась, как была  права  и  как  неправы  и  ограниченны  Гарри  и  все
фрудгринские моралисты.  Она  всем  своим  существом  ощущает,  какое  это
великое благо - занять недвусмысленное, узаконенное положение. Она  теперь
- жена, с правами и обязанностями жены. И на  улыбку  Голлана  отвечает  с
заботливой лаской: - Не очень устал, Джеймс?
   - Устал? Я? Я никогда не устаю.
   Но она отменяет театр, намеченный на вечер.  Джеймс  устал,  ему  нужно
пораньше лечь.
   Он послушен своей ненаглядной. - Ну что ж, Берти. Будь по-твоему.



        55

   Сегодня новобрачные ночуют в Лондоне, а завтра отбывают  в  Париж.  Но,
проснувшись утром, Табита видит, что вторая кровать пуста. Слуга вкатывает
в спальню столик с завтраком и подает ей записку. Голлан сообщает, что ему
звонил архитектор, который руководит кое-какими работами в Хэкстро,  и  он
решил смотаться  туда,  чтобы  вразумить  этого  идиота.  "Париж  придется
отложить до завтра, я должен быть уверен, что в Хэкстро все будет готово к
твоему приезду".
   Среди дня он звонит сказать ей, что работа идет хорошо, ближе к  вечеру
опять звонит и вызывает ее к себе. "Задержки по вине всяких  идиотов.  Тут
дел хватит еще на неделю, а я не могу неделю жить без тебя, Берти".
   Табита, слегка удивленная, пытается его оправдать - нервное  состояние,
возраст... Она едет в  Сассекс  и  убеждается,  что  Голлан  до  крайности
возбужден, мечется среди архитекторов, садовников, декораторов, землекопов
и электриков, всех дергает, всем сразу дает указания.
   Дом перестраивается. Готова всего одна роскошная спальня и  прилегающая
к ней небольшая гардеробная, где Голлан спит на железной походной кровати.
   -  Хотел  приготовить  тебе  сюрприз,  дорогая,  но  эти  болваны   все
перепутали. Если б я не приехал, они бы тут до рождества провозились.
   Все - ей, все для нее. Табита уже не знает, что и думать: то ли  Голлан
так ее добивался, потому что ему нужна  хозяйка  для  его  новой  игрушки,
этого дома в Хэкстро, где он будет разыгрывать хлебосола-помещика;  то  ли
приманивал ее этим Хэкстро, вообразив, что она обожает устраивать  приемы.
Так человек, приобретя в собственность ювелирное изделие, которое  пленило
его не только своей красотой, но  и  уникальностью  придумывает  для  него
богатый,  затейливый  футляр.  На  Табиту  сыплются  подарки  -   туалеты,
драгоценности, мебель, долженствующие также приумножить великолепие нового
дома. Они нужны ей как хозяйке Хэкстро.
   Голлан сам объясняет это Табите - хотя требует он от нее так мало,  что
это ее даже огорчает, однако общества ее несомненно ищет. Он говорит с ней
целыми днями; и в любой час ночи может ворваться к ней  в  спальню,  чтобы
сообщить какие-то новые сведения, поделиться какой-то  новой  сумасбродной
затеей. Спит он, видимо, очень мало, во всякую погоду выходит из  дому,  и
она, памятуя о своем долге, пытается оберегать его,  уговаривает  пораньше
ложиться. Уговоры не действуют,  и  она  начинает  сердиться.  Увидев  его
однажды без пиджака на  холодном  ветру,  в  саду,  где  он  распоряжается
какими-то грандиозными земляными  работами,  она  идет  к  нему  и  строго
напоминает, что пора пить чай, что он с двух часов не присел  и,  наверно,
промочил ноги.
   Он  рассыпается  в  извинениях.  -  Прости,  дорогая.  Неисправимый   я
старикашка, верно? Но что поделаешь? Кому-то надо их подгонять.
   - Ты хоть бы изредка давал себе передышку.
   Он устремляет на нее туманный взгляд, как будто и не слышал, и  говорит
в ответ: - Вот, полюбуйся. Не могут закончить фонтан, потому что не прибыл
кабель для насоса.
   - Раз кабеля нет, придется подождать. -  И,  взяв  его  под  руку,  она
продолжает ласковым, но непреклонным тоном  повелительницы:  -  Идем  пить
чай, остынет.
   Но Голлан не трогается с места. - А  в  Лондоне  этого  кабеля  сколько
угодно. Для чего, спрашивается, существуют телефоны, машины?  Эти  людишки
точно в средневековье живут.
   - Да ты понимаешь, что уже шестой час?
   - Минуточку... - И вдруг исчезает. Она не видит его до самого обеда.  И
опять укоряет его, а он опять рассеянно глядит куда-то мимо нее. - Прости,
Верти, неисправимый я старикашка. Но ничего  не  поделаешь,  это  все  для
тебя.
   Табита бросает на него подозрительный взгляд. Ей вдруг показалось,  что
этот вежливый  человечек  ведет  с  ней  какую-то  вежливую  игру.  И  она
вскипает: - По-моему, Джеймс, ты это делаешь нарочно.
   - Все для тебя, дорогая, все для тебя, Верти. - Секунду он  смотрит  ей
прямо в глаза своими выцветшими глазами, но выражение их ей  непонятно.  -
Все для тебя. Верти... Ох, совсем забыл! - и срывается  к  телефону.  Обед
задерживается еще на полчаса.
   Табита злится, но понимает, что была наивна. "Он очень упрямый, и глупо
было бы ждать другого от человека, который, начав  с  нуля,  сумел  нажить
такое огромное состояние".
   И когда Голлан наконец появляется и опять без  конца  просит  прощенья,
она поглядывает на него не  только  раздраженно,  но  и  уважительно.  Она
думает: "Да, я сглупила. У него же очень  сильная  воля;  он  просто  меня
проучил".
   И неожиданно эта мысль приносит ей облегчение. Словно она нашла опору в
жизни. Словно эта чужая воля  сулит  ей  непривычный  отдых.  Впервые  она
чувствует, что она здесь "своя". Этого ощущения она не испытывала с самого
детства.



        56

   Но, убедившись в упорстве Голлана, в  его  неукротимой  воле,  она  тем
более волнуется перед его первой встречей с пасынком. В июне, когда  Джона
должны в середине триместра отпустить на три  дня  домой,  она  велит  ему
приехать в Хэкстро. Авось за три  дня  он  не  успеет  произвести  слишком
плохое впечатление.
   На станции, куда она приехала встречать его в своем  новом  автомобиле,
она нервничает. "Хорошо еще, что он перестал увлекаться боксом. Только  бы
он вел себя получше, чем у Гарри!"
   Подходит поезд. Джон, соскочив на перрон, бросается к матери и тащит ее
за руку к выходу. - Не копайся, мам, пошли скорее. А лошадь у меня  будет?
А комната для гимнастики? Помнишь Гроува  у  нас  в  школе?  У  него  есть
комната для гимнастики, прямо дома.
   Табита еще никогда не видела его таким оживленным.  Прошлогодний  тихий
бандит словно ртутью налился.
   - Только ничего не выпрашивай, Джонни, хорошо?
   Он вспыхивает и, глядя на нее зверем, кричит:  -  Ну  что  ты  болтаешь
глупости!
   А в автомобиле, забившись в угол и весь съежившись, прижимается щекой к
краю окна и молчит.
   - Такой большой мальчик, а дуешься, как маленький! - негодует Табита. -
Как не стыдно!
   Джонни дергает плечом, тем выражая безмерное презрение.
   Табита думает: "Ну конечно, он будет вести себя ужасно,  просто  назло,
из духа противоречия". И одновременно любуется кожей сына, на диво  свежей
и гладкой, смотрит на длинные ресницы, сквозь которые он угрюмо следит  за
пролетающими мимо живыми изгородями, на его волосы и надутые губы.  И  эта
красота причиняет ей не только наслаждение, но и жгучую боль. Вся ее  душа
возмущается против  горькой  участи,  которая  уготована  этой  красоте  и
невинности.
   - Если будешь дерзить сэру Джеймсу, я тебе никогда не прощу.
   - Да отстань ты от меня ради бога!
   Но вот они въехали в парк, и злость его как рукой сняло.  Выпрямившись,
он смотрит в окно и, завидев впереди квадратный дом из красного кирпича  с
каменными трубами, дом времен королевы Анны, словно вынутый из коробки,  в
которой хранит свои игрушки великан, кричит: - Места  здесь  уйма!  И  для
гимнастики найдется!
   Резко повернувшись, он прижимается к матери. -  Мамочка,  милая,  а  он
какой, очень старый? Не такой скупой, как дядя Гарри?  Чего  мне  хочется,
так это какую-нибудь машину.
   - Не ори,  Джонни,  и  постарайся  не  очень  теребить  отчима.  Домни,
здоровье у него неважное, и он не привык,  чтобы  его  теребили  маленькие
мальчики.
   Взгляд у Джонни  пустой,  он  ничего  не  понял.  Вот  и  приехали.  Он
бросается в дом и обследует его без провожатых.  В  конце  концов  он  сам
находит Табиту и рассказывает ей, какая у нее интересная  ванная  комната,
какие огромные зеркала. Он сообщает  ей,  что  электричество  вырабатывает
динамо, оно стоит в отдельном домике, а в гараже - три автомобиля,  и  еще
есть верстак со всякими инструментами, и еще - ремонтная яма.
   Повиснув у нее  на  руке,  он  тянет  ее  куда-то  через  задний  холл,
выходящий в сад, и тут появляется Голлан, завершивший  ежеутренний  осмотр
розария. На нем садовая шляпа - из  соломки,  но  фасоном  как  тирольская
фетровая.
   Джонни громко спрашивает мать: - Это он и есть? Да он совсем старый.
   - Тише, Джонни, разве можно?
   Но Голлан, наделенный чрезвычайно тонким слухом, круто оборачивается. -
Что такое? Кто это старый? А-а, Джонни, я как раз шел тебя встречать.  Ты,
говорят, знаменитый боксер? Ну  как  твой  нос?  Давай-ка  побоксируем.  -
Смешно согнувшись в  пояснице,  он  прыгает  вокруг  мальчика,  выбрасывая
вперед кулаки и  креня  голову  с  боку  на  бок.  Возможно,  ему  хочется
показать, какой он еще молодой.
   Мальчик глядит на него сверху вниз. Он  явно  решил,  что  этот  чудной
старик к тому же и старый дурак. Табита, чтобы  прервать  неловкую  сцену,
спрашивает Голлана, когда  будут  готовы  новые  электрические  лампы.  Но
Голлан, точно не слыша, кричит: - Работаю в  обеих  стойках,  Джонни,  как
Мендоза. - А потом вытаскивает портсигар. - Закурим?
   Джонни озадачен. - Я не курю.
   И Табита протестует: - Джеймс! Ему же только тринадцатый год!
   - Я в его возрасте курил, и никакого вреда мне от этого  не  было.  Ну,
Джонни,  куда  пойдем?  Мой  новый  двигатель  видел?  Ты  ведь  по  части
двигателей все понимаешь? Пойдем-ка,  объясни  мне,  что  у  него  там  не
ладится.
   Джон медленно качает  головой,  глядит  на  Голлана  подозрительно.  Он
понимает, что ему предлагают взятку, новую игрушку.
   - С этими двигателями вечная  история,  -  говорит  Голлан,  -  жиклеры
засоряются.
   С минуту на лице Джона  отражается  борьба  между  подозрительностью  и
любопытством. Он еще слишком мал, чтобы долго помнить о самоуважении. -  А
жиклеры, это что?
   - Жиклеры, если хочешь знать, это наказание  божие.  Пойдем-ка  глянем,
что там стряслось. Велим механику разобрать его на части.
   Мужчины вдвоем удаляются, до  Табиты  еще  доносится  голос  Джона,  он
сообщает, что у него тоже есть машина - модель паровоза. И  Голлан  что-то
отвечает на такой же высокой пронзительной ноте.
   Она облегченно вздыхает.  Критический  момент  миновал.  С  благодарным
чувством она думает о Голлане: "Наконец-то у мальчика  будет  кто-то,  кто
заменит ему отца, кто примет в нем участие".
   И уже в эти три дня она почти не видит Джонни, разве что за столом. Все
время он проводит с Голланом то у динамо, то в гараже,  то  в  деревенской
кузнице - кузнец заодно и главный в этих местах механик.
   И целыми днями они толкуют о машинах - как будто на равных.  Но  Табите
кажется, что  из  них  двоих  серьезнее  Джон.  Голлан  -  тот  все  время
подмигивает мальчику, смеется, ловит  взгляд  Табиты,  чтобы  привлечь  ее
внимание к забавным словечкам Джонни или его сметливости, и покрикивает, и
гримасничает - словом, проявляет  непонятное  волнение,  которое  вызывают
дети в старых людях, особенно если они не привыкли иметь дело с детьми.
   "Наверно, это для него событие", - думает  Табита.  И  эта  неожиданная
дружба так ее радует, что она проникается к Голлану очень теплым чувством.
И горячо поддерживает его, когда он заявляет, что  Джон  должен  ходить  в
церковь.
   Сам Голлан, когда купил Хэкстро и заделался помещиком,  твердо  усвоил,
что в обязанности помещика входит и посещение церкви.
   - Но мы ведь не ходим в церковь, - пробует возразить Джон.
   - Сейчас другое дело, - объясняет Табита.  -  В  деревне  все  ходят  в
церковь.
   - Утром церковь, днем машины, - уточняет Голлан. - Таково расписание.
   Джон покоряется. И Табита,  усевшись  с  мужем  и  сыном  на  фамильной
скамье, может быть, именно  потому,  что  она  фамильная,  чувствует,  что
получает от службы удовольствие.
   "Да святится имя твое". Произнося эти слова, она глубоко сожалеет,  что
бога нет и некому  услышать  благодарение  тех,  кто  сподобился  любви  и
душевного покоя.



        57

   Голлан не забывает о Джонни и после его отъезда в школу.
   В первый же вечер он вбегает к Табите в спальню со  словами:  -  Скучно
будет без твоего Джонни. Смекалистый мальчонка. - Устремляется к двери.  -
Не мог этот боров Гектор подарить мне внука. - Исчезает так  же  внезапно,
как появился. Из-за двери: -  Да,  славный  паренек.  -  И  опять  тут,  с
галстуком в одной руке и воротничком в другой. - Из  него  выйдет  хороший
инженер.
   - Но все дети любят машины, Джеймс. Для них это большие игрушки.
   Голлан, как и Джонни, редко прислушивается к чужим доводам. Он с  жаром
подхватывает: - Да, да, они любят  машины.  Я  сам  всегда  любил  машины.
Первую соорудил из жестянки от масляной краски. А в цилиндрах Джонни в два
счета разобрался. Да что говорить, ему на роду написано быть инженером. Но
я тебе спать не даю, гони меня вон.
   Голлан скрывается, но в  три  часа  ночи  Табита,  разбуженная  кашлем,
открывает глаза и видит, что он стоит посреди спальни в ночной сорочке,  с
подрагивающим ночником в руке.
   - Я тебя не разбудил? Ты ведь  не  спала?  Нет,  вижу,  спала.  Экий  я
неисправимый...
   - Правда же я не спала, Джеймс.
   - Я тут думал, мастерскую для Джонни поставим около скотного  двора.  А
еще лучше бы  определить  его  на  завод,  на  настоящий  завод.  Вот  где
мальчишек умеют научить уму-разуму.
   - Но Джеймс, ведь Джонни всего двенадцать с половиной лет!
   - Я-то с одиннадцати лет пошел на  завод.  Чем  раньше,  тем  лучше.  -
Табита не принимает эти слова всерьез. Ей приятно  узнать,  что  Голлан  и
Джонни переписываются, и, когда в  результате  этой  переписки  в  Хэкстро
прибывают рабочие и превращают  одну  из  конюшен  в  мастерскую,  она  не
скупится на похвалы. "Как это похоже на Джеймса - он ни минуты не  теряет.
И что значит быть богатым! Теперь им с Джонни будет где играть".
   И правда, когда Джон приезжает на рождественские каникулы, он почти  не
выходит из этой  мастерской,  где  Голлан  учит  его  работать  сверлом  и
рубанком и рассказывает, как сам обучался ремеслу пятьдесят лет назад. Уже
заказано новое оборудование, идут разговоры  о  новом  двигателе,  который
целиком поступит  в  распоряжение  Джона.  И  в  первую  же  неделю  после
возвращения мальчика в школу заходит речь о постройке в деревне мастерской
по ремонту моторов.
   Можно спорить о том, начался ли завод в Хэкстро, а с ним - промышленное
развитие этого тихого прихода с хорошего отношения  Голлана  к  пасынку  и
мастерской Джона, или же, что более вероятно, сам Голлан, человек неуемной
энергии, просто неспособен был отказаться от проектов и опытов, на которых
он  и  построил  свое  состояние,  так  что  учебная   мастерская   Джонни
всего-навсего подожгла фитиль от пороховой бочки, которая в  любом  случае
взорвалась бы; но точно известно, что за какой-нибудь месяц план ремонтной
мастерской перерос в первый набросок плана  машиностроительного  завода  -
небольшого опытного завода в деревне Хэкстро. И еще до пасхи Голлан даже в
отсутствие  Джонни  уже  проводил  долгие  часы  в  совещаниях   с   неким
Робинсоном, приглашенным на должность конструктора.
   Работы по устройству сада закончены, цветники вызвали восхищение  всего
графства, но Голлан уже к ним охладел. Они ему надоели.
   Табита больше не слышит разговоров о черных розах. Теперь ее  будят  ни
свет ни заря сообщением, что Роб Робинсон только  что  высказал  еще  одну
интересную идею насчет... И она начинает привыкать  к  тому,  что  при  ее
появлении этот субъект безмолвно встает со стула, а не то спешит  убраться
с дороги. Когда Голлан приводит его обедать или завтракать, что  случается
все чаще, он от стеснительности грубо глазеет на Табиту, и она  рада,  что
ее не пытаются втянуть в разговор,  касающийся  только  таких  вещей,  как
клапаны, турбулентность, степень сжатия и воспламенение.
   Голлан перестал  приглашать  в  гости  соседей,  с  него  хватает  Роба
Робинсона. Он говорит:  -  Имей  в  виду,  Роб  -  замечательный  человек.
Некоторые его идеи прямо-таки революционные.
   Но для Табиты он тяжкое бремя. С ним не о чем говорить.  Ему  одинаково
неинтересны книги, местные новости, театр, окрестные жители, все женщины и
все искусства. На вид ему года тридцать три,  он  долговязый,  бледный,  с
черными,  уже  седеющими  волосами,  и  выражение  лица  у   него   всегда
сосредоточенное  и  отчаянное,  как  у  молодого  священника,  задумавшего
обратить всю страну в  новую  веру,  или  у  механика,  который  носит  во
внутреннем  кармане  и  в  любую  минуту  готов  извлечь  на  свет  чертеж
изобретения, по  его  словам  -  подлинно  революционного.  Так,  Робинсон
сообщил Табите,  что  их  новый  двигатель  призван  "революционизировать"
бензиновый и что летательные аппараты  призваны  революционизировать  весь
мир. В устах Голлана и Роба  "революционный,  революционизировать"  -  это
высшая похвала. В политике они оба заядлые консерваторы.
   Мечта Роба - построить аэроплан. Он несколько лет работал во Франции  у
миллионера Лебрена, который в  1906  году  разбился  вместе  с  аэропланом
собственной конструкции, чем только и спасся от неминуемого банкротства.
   Голлана же аэропланы интересуют лишь во вторую очередь. Он  взращен  на
двигателях, и увлечь его могут только идеи, так  или  иначе  к  двигателям
относящиеся. Сейчас он с головой ушел в  работу  над  новым  автомобильным
мотором, который  спроектировал  совместно  с  Робом;  уже  третья  модель
проходит испытания.



        58

   Через полгода после свадьбы Табита привыкает к тому, что в доме  у  нее
полно не соседей-помещиков, ради которых ее так  старательно  готовили  на
роль хозяйки, а инженеров  и  автомобильных  гонщиков,  которые  увлеченно
рисуют на ее скатертях тупыми карандашами, полночи просиживают с  Голланом
в мастерской и оставляют на ее диванных подушках жирные пятна.
   Небольшой заводик у станции Хэкстро Холт каким-то образом расползся  на
два акра фундаментов и целую рощу стоек для  строительных  лесов.  Табита,
когда бывает в тех местах - навещает больных или заходит к  священнику,  -
видит, что работы идут полным ходом, но ничего не говорит об этом Голлану,
потому что он ничего не сказал ей. Ее непосредственность  уравновешивается
только  супружеским  опытом,  подсказывающим,  что  не  следует   задавать
вопросов, на которые Голлан еще не изъявил желания отвечать.
   Когда Стоуны после  долгого  времени  неожиданно  являются  в  гости  и
спрашивают, что это строится в Хэкстро, она отвечает  как  разумная  жена,
осведомленная о деятельности мужа, всецело ее одобряющая: - Джеймс устроил
там несколько мастерских. По-моему, это была хорошая мысль,  ему  это  так
интересно.
   Стоуны смотрят на нее с жалостью. А известно  ли  ей,  что  этот  завод
обойдется в полмиллиона? И Энни стонет: - Вы, значит, не знали. Он  никому
не сказал, в том-то и весь ужас.
   - Безумная затея, - говорит  Гектор.  -  Конкуренция  на  автомобильном
рынке уже сейчас нешуточная. И людей,  которым  по  средствам  автомобиль,
очень немного.
   - Не понимаю, зачем их вообще покупают, - сетует Энни. - Гадость такая,
только  лошадей  пугать.  И  никому  они,  в  сущности,  не  нужны,  кроме
изобретателей. Запретить бы нужно всякие изобретения.
   - Перестань, Энни, чепуху говоришь. Ты же не хочешь, чтобы  Германия  и
Америка нас обогнали. Нет, я исхожу просто из того, что у твоего отца  для
такого предприятия нет ни здоровья, ни капитала. А где он,  между  прочим?
Он сказал, что будет дома.
   - К сожалению, его куда-то вызвали.
   - Исчез, - причитает Энни. - Он всегда так, когда задумает какую-нибудь
сумасшедшую выходку. Возьмет и исчезнет. Просто горе, когда люди  стареют,
да еще чудят. Сперва были женщины...
   - Т-с-с, Энни. Мы к тому  ведем,  Табита,  что  этот  завод  необходимо
прикрыть. Достроить его он все равно не сможет, не хватит денег. Насколько
я знаю, у него сейчас на одну заработную плату  уходит  двадцать  тысяч  в
год.
   Внезапно Табиту охватывает страх. Ощущение прочного покоя и даже  образ
Голлана,  сведущего  и  всевластного,  разом  исчезает,  как   безмятежный
ландшафт  за  окном  вагона,  когда  поезд  входит  в  туннель.  И  только
отражаются в оконном стекле пассажиры, и сама она  с  Джонни,  запертые  в
тесном  освещенном  пространстве,  беспомощные,  бессловесные,  увлекаемые
вперед неведомой силой.
   Слова Энни Стоун вдруг обретают смысл. "Сумасшедшие  выходки...  сперва
были женщины..." И то, что казалось ей в Голлане предприимчивостью и силой
воли, оборачивается упрямством и бредовым прожектерством выжившего из  ума
старика.
   Ей уже видится разорение Хэкстро и Джон, снова  брошенный  на  произвол
судьбы, вынужденный, может быть, просить подачек у Гарри. Вечером она едва
может дождаться, пока Голлан сядет обедать, и тут же обрушивается на него,
требовательно и резко:
   - Гектор говорит, что  ты  хочешь  построить  около  станции  настоящий
завод.
   - Дело тут вот какое, Берти. У меня идея - собирать новый двигатель  на
тележках, они будут ехать одна за другой по рельсу.
   - Но разве ты забыл, Джеймс? Ты же говорил, что уйдешь на покой.
   - Какое дело Гектору до моего завода? Он-то никогда ничего не делал.
   - И еще он сказал, что у нас на это нет средств.
   Голлан, не отводя глаз, отвечает: - Да, кстати,  надо  написать  Джонни
про новую модель Роба. Она пролетела пятьдесят футов.
   Внезапно страх Табиты прорывается гневом. - Мои слова для  тебя  ничего
не значат. Не знаю, зачем я вообще еще что-то говорю.
   - Берти, дорогая, - вид у Голлана глубоко удрученный, - ты для  меня  -
все. Я так ценю твои советы.
   Но на той же неделе, первой неделе июня 1908 года, она видит на лугу за
станцией целый палаточный городок и узнает, что там будут  жить  несколько
сот строительных рабочих. Возводятся стены, и две высокие трубы растут так
быстро, что через месяц они уже переросли деревья парка,  так  что  Табита
видит их из окон своей спальни.
   Голлан ни слова не говорит об этих знаменательных событиях. Он все  так
же ласков и кроток. Но  Табита  взбешена  и  уязвлена  этим  хладнокровным
неповиновением. Отклика он от нее не дождется.



        59

   И начинается война, необъявленная, почти без выстрелов.  Поединок  двух
воль. Табита не проявляет сочувствия, и  вечером,  когда  Голлан  в  самом
доверительном настроении является к ней со своими рассказами, она  слушает
молча, лишь изредка вежливо произнося: "Вот как" или "Понимаю".
   Тактика эта себя оправдывает. Оказывается, ей только казалось,  что  до
сих пор она давала ему так мало, на самом деле для  него  это  было  очень
существенно. Теперь он взывает к ней: - Берти! Ну чем я провинился?  -  Он
мечет гром и молнии на Стоунов: - Небось этот Гектор тебе наговорил, что я
в собственных делах не разбираюсь?
   Вид у него стал загнанный. Несчастный. Он  не  врывается  к  Табите  по
ночам и не  кажет  глаз  днем.  Даже  завтрак  берет  с  собой  на  завод,
закусывает хлебом и сыром вместе с рабочими.
   "Ну и пусть", - думает Табита. Но однажды к ней заходит  местный  врач,
старый шотландец, о котором Голлан отзывается с уважением:  "Бэйн  честный
малый, он прямо говорит, что доктора ничего не знают".
   И с Табитой Бэйн сразу приступает  к  делу.  -  Не  нравится  мне,  как
выглядит сэр Джеймс, миледи. Он осунулся, что-то его беспокоит.
   - Разумеется. Меня-то этот завод еще больше беспокоит. Безумная затея.
   - Да, положение трудное. - Его лицо, длинное, бледное, все в  морщинах,
выражает интерес и задумчивость. Табите даже вспомнилась усмешка  Мэнклоу.
- Когда имеешь дело с такими сильными натурами, как  сэр  Джеймс,  миледи,
это явление довольно обычное. Но семейные неурядицы  для  него  безусловно
вредны. Он к вам очень привязан, миледи.
   - Вы что же, хотите, чтобы я потакала всем его сумасбродствам?
   - Этот завод для него сейчас вопрос жизни.
   Табиту возмущает несправедливость этих доводов. "Он как малый  ребенок,
как Джон, когда ему в чем-нибудь отказываешь. Назло  готов  заболеть.  Это
чистый шантаж".
   Когда Голлан, с каждым днем все более пришибленный, бросает  на  Табиту
отчаянные взгляды, она напускает на себя безразличный вид. Дверь между  их
комнатами стоит закрытая, и Голлан теперь даже ночует иногда за заводе.
   Но тут, когда положение кажется совсем уже безвыходным, приезжает  Джон
и мгновенно влюбляется в новый завод. Он заявляет, что будет инженером,  и
хочет немедленно приступить к работе. На точно таких же высоких, визгливых
нотах, как Голлан, он спрашивает,  для  чего  ему  вообще  возвращаться  в
шкоду.
   - Милый Джонни, тебе нужно получить хорошее образование.
   - А Джеймс уже в тринадцать лет бросил школу.
   - Без знания математики даже инженером нельзя быть.
   Голлан с другого конца стола говорит, ни к кому  не  обращаясь:  -  Для
инженера математика не обязательна,  можно  нанять  специалиста.  Мне  еще
двадцати пяти лет не было, когда у меня в штате числились  двое  с  высшим
образованием.
   От гнева Табита теряет дар речи. Только теперь  она  почувствовала,  до
чего сильна ее решимость дать Джону хорошее образование. За это она  будет
бороться до последней  капли  крови.  Оставшись  вдвоем  с  Голланом,  она
яростно на него  накидывается:  -  Ты  не  имеешь  права  потакать  всяким
глупостям Джона. В таком возрасте что он может понимать?
   Голлан бубнит печально и смиренно: - Прости меня,  Берти,  но  я  Джона
люблю, он славный паренек, жаль его портить. И зачем тебе нужно, чтобы  он
учил всю эту премудрость - латынь, алгебру?
   - Ничего ты не понимаешь. - Но тут же умолкает, чтобы не хватить  через
край. Она чуть не сказала, что  Голлан,  сам  не  получивший  образования,
неспособен даже понять, что это такое.
   Да и не хочет она продолжать этот спор,  она  еще  к  нему  не  готова.
Например, она не может объяснить, для чего нужна  латынь  и  алгебра.  Она
только уверена, что они необходимы как часть хорошего образования, то есть
такого образования, которое создает человека определенного типа.
   Каков он, этот идеальный человек, ей  не  совсем  ясно,  но  когда  она
говорит об образовании,  ей  часто  вспоминается  отец,  на  старости  лет
вынужденный перебраться из собственного дома в жалкие  меблирашки.  Табита
ни разу не видела отца пьяным, не слышала его застольных шуток.  Для  нее,
помнящей его только в гордом смирении старости,  он  самый  мудрый,  самый
благородный человек, сохранивший внутреннюю независимость наперекор  любым
невзгодам.
   Возможно, потому, что в душе ее живет этот образ, и потому, что ее отец
приводил иногда латинские цитаты и что он окончил университет, она и хочет
обеспечить Джону такую же мудрость и независимость; впрочем, анализировать
свои побуждения она не привыкла. Твердя, что Джон должен получить  хорошее
образование  и  поступить  в   привилегированную   закрытую   школу,   она
высказывает убеждение, которое сильнее логики.
   Но именно поэтому упрямство Голлана ее пугает.  До  каких  пределов  он
будет сопротивляться ее желаниям? Она чувствует, как он далек  от  нее  по
образу мыслей. Это человек  совершенно  иного  склада.  В  его  психологии
уживаются неожиданные упрощения и неведомые глубины.  Стоит  ей  прийти  к
выводу, что он человек недалекий, поверхностный, и вдруг какая-нибудь одна
его фраза или взгляд поражают ее необычайной проницательностью,  хитростью
крестьянина, которому известны все увертки в борьбе с чужой волей. Даже  в
его смиренном отчаянии перед лицом ее гнева она готова усмотреть подвох.
   - Я так хочу тебе угодить, Берти. Ну чем я провинился?
   - Ты и не пытаешься мне угодить. А теперь вот не жалеешь ни Хэкстро, ни
Джона.
   Муж и  жена  глядят  друг  на  друга.  Кабаньи  глазки  Голлана  словно
наливаются кровью, готовые вспыхнуть от тлеющей в нем ярости. И вдруг  он,
к удивлению Табиты, говорит: - Твой сын, ты и решай. - И уходит.
   А Табита уже  полна  благодарности  и  раскаяния.  Огромное  облегчение
порождает в ней добрые чувства. Переодеваясь к обеду, она как бы невзначай
отворяет дверь в гардеробную и спрашивает Голлана: - Ну, как  сегодня  шли
дела на заводе?
   Голлан  вздрагивает,  плечи  у  него  болезненно  дергаются.  На   лице
недоверчивая грусть, угрюмость старой собаки сменяется недоумением,  потом
неподдельной радостью. - Берти, дорогая,  родная  моя,  хорошо  шли  дела,
отлично. Ты непременно приезжай, посмотри...
   - Он, кажется, очень большой.
   - Ну да, моя прелесть, моя дорогая,  так  и  должно  быть.  Чем  больше
масштаб, тем меньше накладных расходов. Понимаешь...  -  Он  входит  в  ее
комнату, без умолку тараторя о  производительности,  о  потребной  площади
пола. - И вся система новая, революционная. Мы все ставим на рельсы. Чтобы
не рабочий шел к изделию, а изделие к  рабочему.  Каждый  мотор  на  своей
тележке.
   И в полночь, облачившись в свою несуразную ночную рубаху  -  в  ней  он
кажется мальчиком, у которого лицо преждевременно  состарилось,  а  умения
владеть собой еще нет, - он все толкует о том,  какой  колоссальный  рынок
сбыта уготован его новому мотору.
   - Наступает эра дешевых автомобилей. Их будут производить тысячами.
   - Я уверена, твой мотор будет иметь огромный успех.
   - Конечно, как же иначе. Вот завтра я тебе все покажу.
   Улучив момент, когда он в третий раз  желает  ей  спокойной  ночи,  она
небрежно роняет: - Да, кстати, я на пасхальных каникулах поищу  репетитора
для Джонни, чтобы он прилично сдал экзамены в Чилтон.
   Пауза длится всего несколько секунд, а потом Голлан отвечает: - Да, да.
Ты в этих вопросах понимаешь. Ты знаешь, что делать.
   Мирные отношения зиждутся на принципе: каждый занимается своим делом. И
отношения эти теперь сердечнее,  чем  когда-либо.  Словно  оба  они,  пока
воевали  и  терзались  страхом,  научились  ценить   даже   мелкие   знаки
расположения.  Табита  находит  случай  заметить,  до  чего  Роб  Робинсон
способный инженер. Она побывала на новом заводе и очень всем  восхищалась.
Голлан урвал три дня отпуска, свозил ее в Париж и  накупил  ей  на  тысячу
фунтов новых платьев.
   Когда Гектор Стоун, приглашенный зимой в Хэкстро на званый обед,  снова
заговаривает с Табитой о том, сколь опасное предприятие этот новый  завод,
она беззаботно отвечает, что никакой опасности  нет.  Джеймс  уже  сколько
заводов построил, и ни одной неудачи не было.
   Говорит она так уверенно, что Стоуну остается  только  заключить:  "Вот
вредный старик, перетянул-таки ее на свою сторону".
   Но он ошибается. Тут нет ни сговора, ни молчаливого соглашения.  Табита
сама не знает, почему вновь обрела веру в  Голлана.  Она  просто  верит  в
него.



        60

   И эта победа, и мысль, что у Джона  будет  хороший  репетитор,  что  он
поступит в Чилтон, а потом в Оксфорд, и воскресшая вера в деловые  таланты
Голлава - все веселит Табиту. Когда  она  выходила  замуж,  она  выглядела
старше своих лет - сдержанная, утомленная опытом женщина;  теперь  она  на
десять  лет  помолодела,  расцвела,  щеголяет  в  новых  туалетах.  И  как
молоденькая девушка категорична в своих суждениях.  Она  уверяет  Голлана,
что его новый завод будет приносить  миллионы;  она  критикует  воскресные
проповеди; вступает в местный либеральный клуб. Во время  конфликта  между
правительством и палатой лордов она негодует на лордов  за  их  тупость  и
неуступчивость; во время кампании за право голоса для женщин  ратует  если
не за насильственные, то за  достаточно  решительные  меры.  Когда  Голлан
удивляется,  узнав,   что   она   была   членом   предвыборного   комитета
кандидата-радикала, она восклицает: - Но я же радикалка,  всегда  была.  У
нас вся семья радикалы. - И упрекает его в отсталости.  Но  Голлан  только
смеется - политические взгляды женщин  он  не  принимает  всерьез.  Он  не
нарадуется этой новой, ожившей Табите в новых нарядах, которая  бывает  на
заводе, все хвалит и даже всматривается в чертежи.
   Самой Табите эти чертежи  кажутся  еще  более  непонятными,  чем  давно
забытые стихи Буля; но она убедилась,  что  фраза  "Понимаю.  До  чего  же
искусно!" годится на все случаи. Она посвящает полчаса  в  день  заводу  и
столовой для рабочих и не менее получаса в неделю - Робу Робинсону,  когда
он в парке испытывает модели своих аэропланов. И восклицает:  "Ой,  мистер
Робинсон, он пролетел ярдов пятьдесят, не меньше!" - не только из  желания
сказать человеку приятное, но и потому, что искренне радуется его успеху.
   В стране - поголовное увлечение авиацией, которую даже "Таймс" называет
революционным начинанием. Опыты братьев Райт в Америке и Сантос-Дюмона  во
Франции воспламенили воображение всего мира.  Каждый  мальчишка  запускает
бумажные "стрелы", каждый второй инженер конструирует собственную модель.
   Роб Робинсон сконструировал их уже восемь штук и  с  двумя  помощниками
часами заставляет их летать над парком. Есть там монопланы, бипланы,  есть
нечто похожее на игрушечный дротик, есть триплан, похожий  на  коробочного
змея, и даже квадриплан - складной, чтобы занимал минимум места.
   Табиту восхищают все модели, но особенно любимое детище Роба - триплан,
модель весьма мощная и устойчивая. Ее поражает,  что  Голлан  относится  к
опытам Роба прохладно и скептически. "Дело в том, - размышляет она, -  что
он стареет,  у  него  нет  воображения.  Он  продолжает  развивать  всякие
технические идеи, потому что всю жизнь этим занимался, но он не  понимает,
не чувствует, как это изумительно - летать по воздуху".
   Голлан делает ставку на цеппелин. Но энтузиазм Табиты его умиляет, и он
дает Робу несколько сот фунтов на его опыты. "На это  денег  не  жалко,  -
объясняет он, - лишь бы человек был доволен. Роб - сокровище, чародей,  он
чутьем узнает, что творится в головке цилиндра".



        61

   В поисках первоклассного репетитора Табита обратилась  в  агентство  по
найму,  предложив  высокую  плату,  и  ей  рекомендовали  мистера   Слупа,
стипендиата  колледжа  св.Марка,  который,  по  счастью,  с  апреля  будет
свободен. Стипендия, колледж св.Марка (очень аристократический) и  высокая
плата  -  на  все  это  Табита  возлагает  большие  надежды.  И,  как   ни
удивительно, провал мистера Слупа ничуть не поколебал ее  веры,  напротив.
Правда,  мистер  Слуп  -  прелестный  молодой  человек  с  очаровательными
манерами. Держится он очень уверенно, знает  решительно  все  и  на  рояле
играет почти так же хорошо, как Табита. С ней он беседует о  хозяйстве,  о
политике либералов и обязанностях землевладельцев, с Голланом - о технике,
с управляющим -  об  агрономии,  с  секретарем  -  о  делопроизводстве,  с
садовником - о розах и с дворецким - о винах.
   Но большую часть времени он проводит с Робом  Робинсоном  в  парке,  на
испытаниях нового двухместного аэроплана. Как и все здесь, кроме  Голлана,
он помешан на авиации. Однажды Табита с удивлением обнаруживает, что он  в
часы занятий наблюдает за автомобилем, тянущим  на  буксире  новую  модель
"Голлан-Роб", и на ее вопрос, как успехи Джона, он отвечает, не сводя глаз
с аэроплана: - Не могу сказать, чтобы он занимался  очень  прилежно,  леди
Голлан, но и я на его месте едва ли стал бы стараться - ведь  здесь  перед
ним открывается такая карьера, такая замечательная практическая работа.
   - Сначала он должен окончить университет.
   Мистер Слуп, нехотя оторвав взгляд от аэроплана, парящего в воздухе  на
конце каната, проводит длинными пальцами  по  длинным  светлым  волосам  и
вздыхает: - Не уверен я,  леди  Голлан,  что  университетское  образование
такая уж нужная вещь.
   Табита, благоговеющая даже перед словом "образование", не  верит  своим
ушам. Студент-второкурсник, которому книги  набили  оскомину,  -  для  нее
совершенно новое явление. Она горячо возражает: -  Но  вы  же  не  станете
отрицать, мистер Слуп, что люди, окончившие университет, куда более...
   - Только не говорите "культурны", леди Голлан, умоляю вас.  -  Он  весь
передергивается.
   - Почему не говорить, если  это  правда?  Или  сейчас  модно  презирать
культурность?
   - Пожалуй, и так. Вы хотите сказать, что я слишком цивилизован?
   - Скорее слишком самонадеянны.
   - Понимаю вашу мысль.
   Табита невольно любуется его самообладанием. Видимо, для  ее  резкостей
он неуязвим.
   - И тут уж Оксфорд не виноват.
   - Кто в этом деле виноват, сказать трудно; мои бедные родители пошли на
большие жертвы ради моего образования. Не хочется  прямо  утверждать,  что
они совершили ошибку. Скажем так - традиция, условности... - И, увлеченный
этой темой (он как раз подготовил для ближайшей дискуссии  в  студенческом
литературном кружке доклад под названием  "Древнее  содружество  грамотеев
св.Марка полагает, что человечество следует уничтожить"), он замечает, что
всякая цивилизация ведет к гибели.  Современные  женщины  желают  получать
образование,  а  образованные  женщины  отказываются  рожать  детей.  "Так
цивилизация постепенно сама себя уничтожит, хотя боюсь -  на  мой  век  ее
хватит".
   Табита радуется отъезду  мистера  Слупа,  он  же  весьма  тепло  с  ней
прощается и вскоре пишет ей одно за другим  два  длинных  письма,  выражая
надежду, что их дружба, столь для него ценная, будет длиться  вечно.  "Так
отрадно было вырваться из моей монашеской  кельи  и  пообщаться  с  живыми
людьми, особенно с Вами. Говорят, что знакомство  с  некоей  знатной  леди
было равнозначно гуманитарному  образованию  [намек  на  часто  цитируемые
слова английского писателя  Ричарда  Стиля  (1672-1729)  в  одном  из  его
очерков в  журнале  "Болтун":  "Любовь  к  ней  равнозначна  гуманитарному
образованию"]; с  уверенностью  могу  сказать,  что  для  университетского
образования  такое  знакомство  может   послужить   коррективом   и   даже
противоядием".
   Табита неспособна увидеть себя  невинными  глазами  Слупа  как  знатную
леди, и это признание только раздражает ее. Просто грешно, думает она, что
такие вот молодые люди, перед которыми открыты все пути,  ругают  Оксфорд.
Слуп в ее глазах - изменник, и она приходит в  ярость,  когда  выясняется,
что он заронил семена крамолы в душу Джона. "Если он собьет его с толку, я
ему никогда не прощу".
   А Джон и правда тоскует по своему другу Слупу и часто  ему  пишет.  Они
обмениваются идеями  по  поводу  принципиально  нового  типа  аэроплана  с
небывало широкими крыльями из рифленого железа.
   На вступительных  экзаменах  в  Чилтон  Джон  проваливается,  и  Табита
проводит ночь в слезах. Но приходит дружеское письмо от  Слупа.  "Если  Вы
непременно хотите отдать Джона в закрытую школу,  могу  пристроить  его  в
Брэдли. Там его примут, ведь он хороший крикетист. Как я скучаю по Хэкстро
и по Вашей доброте. Умоляю, пригласите меня как-нибудь еще".
   Табита отвечает телеграммой, и в Брэдли  Джона  принимают.  Но  она  не
простила Слупа. Он согрешил против самого  духа  хорошего  образования.  А
главное - он создал новые, лишние опасности и трудности в мире, уже и  так
слишком сложном для всех матерей. "Его влияние на Джона ужасно.  И  почему
это дети всегда привязываются к людям, которые приносят им только вред?"
   Но Джон после первого триместра в Брэдли и  думать  перестал  о  Слупе.
Отметки у него плохие по всем предметам, кроме  футбола,  но  это  его  не
трогает. Он слишком увлечен школьной жизнью, о которой рассказывает матери
с гордостью путешественника, открывшего удивительный новый мир,  неведомый
женщинам.
   Из отдельных, мимоходом брошенных фраз выясняется,  что  владыка  этого
нового школьного мира - герой по фамилии Фоке, капитан футбольной  команды
их общежития.  Этот  Фоке  -  великан  с  поразительно  волосатой  грудью,
беспощадный деспот, избивший трех своих форвардов за недостаток напора,  и
притом христианин, то есть он сквернословит, терпеть не может церковь,  но
Христа считает примером для подражания.
   Увлечение Джона футболом  сродни  религиозному  чувству.  Когда  Табита
поздравляет его с тем, что его приняли в команду, он отвечает с  серьезным
видом: - Играть полузащитником мне не так уж улыбается, но  Фоке  говорит,
что не мог найти больше никого, кто не возражает быть убитым.
   - Убитым, Джон?! - ужасается Табита.
   - Свободных полузащитников всегда убивают.  -  В  тоне  Джона  скорбное
ликование. - Плохо то, что у нас слишком легкая схватка. - И он объясняет,
что три года подряд команда их" общежития -  Браун  -  держала  первенство
школы, но  этой  зимой,  скорее  всего,  потерпит  поражение,  потому  что
лишилась самых тяжелых игроков.
   - Ну что ж, - говорит Табита, - надо  и  другим  выиграть,  это  только
справедливо.
   Джон смотрит на нее  с  грустью,  как  старый  государственный  муж  на
беспочвенного мечтателя. Он хмурит лоб и мягко выговаривает матери:  -  Не
понимаешь  ты,  мама.  Браун  -  это  символ,  тут  есть   традиции.   Это
единственное  общежитие,  где   еще   ценят   выдержку   и   порядочность,
единственное место, где рабочий пользуется уважением. Если бы Фоке попал в
Троттер, ему бы там житья не дали, потому что он рабочий. А если б я попал
в Филпот, я бы там вообще погиб, и физически и духовно.
   - Ну что ты, Джон!
   - Да, да, мамочка, Филпот - это помойка.
   - Но, Джонни, ведь  это  ужасно,  что  некоторые  мальчики  попадают  в
Филпот. Наверно, надо что-то предпринять, чтобы там стало лучше.
   - Лучше все равно не станет. Но ты не понимаешь...
   - Потому я и спрашиваю, Джонни. Я очень хочу понять.
   В ответ Джон, скорчив гримасу, резко меняет тему. А Табите так  хочется
вникнуть в его интересы, что, когда он однажды три  раза  кряду  грубо  ее
оборвал, она-не  выдерживает:  -  Джонни,  ну  почему  ты  мне  ничего  не
рассказываешь? Можно подумать, мы с тобой даже не друзья.
   Джон, вздернув брови,  растерянно  смотрит  на  мать,  а  затем  вообще
перестает  упоминать  о  школе.  И  когда  Табита   со   свойственной   ей
непосредственностью спрашивает: "Да  что  с  тобой?  Что  случилось?",  он
раздраженно отвечает: "Ничего не случилось. Все в порядке". А он и сам  не
знает, почему слово "друзья" так странно на него подействовало, почему  он
не может говорить с матерью свободно, как прежде, и даже избегает ее.
   Несколько дней спустя, когда он  прячется  в  темном  углу  библиотеки,
комнаты, где не  бывает  ни  Голлан,  который  читает  только  техническую
литературу, ни Табита, которая вообще почти не  читает,  в  открытое  окно
вдруг заглядывает садовник с криком: - Скорей, скорей, аэроплан летит!
   Джон  подскакивает  как  на  пружине.  Весь  дом  разом  ожил,   словно
пробудившись от сна. Хлопают окна, с верхней площадки несутся вопли, лакей
непозволительно громко  зовет  кого-то  через  весь  холл.  Кто-то,  шурша
юбками, мчится по лестнице вниз.
   Стукнула дверь в библиотеку. Джон слышит  голос  матери.  И  сейчас  же
снова  опускается  в   кресло,   бессознательно   принимает   равнодушную,
непринужденную позу.
   В дверях стоит Табита. - Джон, бежим скорей! Аэроплан.
   - Это обязательно?
   Но, втайне сгорая от любопытства,  он  дает  увести  себя  из  дому  на
декабрьское солнце,  где,  задрав  головы,  уже  стоит  целая  толпа.  Вот
взметнулись вверх руки, Табита  хватает  Джона  за  плечо.  У  молоденькой
горничной вырывается не то писк, не то смех. В небе, как будто  над  самой
крышей дома, появился огромный биплан. Аэроплана в  полете  не  видел  еще
никто, кроме нескольких механиков. Джон глядит замерев, подняв брови. Он и
не думал, что может так удивиться -  совсем  по-новому,  начисто  забыв  о
себе.
   "И вовсе он не похож на птицу, - думает Джон. - Скорее, на поезд".
   И правда, больше всего поражает то, что эта низко летящая махина, зримо
огромная и тяжелая, рассекает незримый воздух плавно, как поезд, и с таким
же оглушительным шумом. Это кажется немыслимым и рождает в Джоне смятение,
в каком, возможно, всегда пребывают душевнобольные, - ощущение, будто  сам
мозг стал невещественным и на его работу ужо нельзя положиться.
   В ушах у него  скрипит  голос  отчима:  -  Видал?  Видал?  Биплан...  с
пассажиром. Наверно, фарман.
   Аэроплан  с  ревом  проносится  над  головой.  Только  что  он  казался
медлительным,  крепким,  тяжелым,  точно  фургон,  а  через   минуту   уже
превратился  в  точку,  исчез  за  деревьями.  Вокруг  Джона   поднимается
возбужденный говор; нервно  хихикают  горничные;  Голлан,  весь  багровый,
выпучив глаза, твердит, запинаясь: - Ну что? Что скажешь, Джонни? - Годлан
прозрел.
   Но Джону непонятно, что в психике  Голлана  произошел  перелом.  Он  не
знает, что и старики порой обращаются в новую веру. И этот  восторг,  этот
призыв разделить чужие чувства вызывает в нем отпор. С независимым  видом,
несомненно подражая манере Фокса, он фыркает: - Но к чему такая шумиха? Не
иначе как это газеты затеяли. - И удаляется, руки в карманах.
   Он видит, как больно обидел своей холодностью и мать, и Голлана, и  ему
стыдно, и он злится на них же, как на виновников этого чувства  стыда.  Он
говорит себе: "Какое они имеют  право?  Честное  слово,  в  Хэкстро  стало
просто невыносимо".



        62

   Теперь его тянет в школу потому, что это не  Хэкстро.  Это  его  личные
владения, которыми он дорожит, потому что матери и Голлану нет туда  ходу.
Именно оттого, что они так им интересуются, он вынужден спасаться  в  свой
тайный мир, чтобы не остаться совсем без собственного мира. Так  что  даже
их ошибки доставляют ему удовольствие,  придают  уверенности.  Когда  Фоке
покидает школу и Табита сочувствует сыну, потерявшему близкого  друга,  он
не говорит ей, что Фоке ему уже давно осточертел, что теперь у  него  есть
друзья поинтереснее. Он учится в предпоследнем классе, до которого Фоке не
дотянул, и ему открылся новый круг идей, новый кумир в лице его  классного
наставника, знаменитого на всю школу историка по фамилии Тоуд.
   Джону, который похож на мать не только лицом, но и характером, а потому
легко впадает в крайности, Джону, который к тому же впервые испытал  чисто
интеллектуальное увлечение,  Тоуд  представляется  чуть  ли  не  богом.  А
фамильярность по его адресу он допускает потому, что к  этому  редкостному
преподавателю надо относиться немного юмористически и  свысока,  чтобы  не
захлебнуться от восхищения.
   Табите он  описывает  Тоуда  с  насмешкой,  как  нелепого  безобразного
старика в мешковатых брюках и пыльном сюртуке, потому что  истинный  Тоуд,
которым он восхищается, - важная часть его личной жизни. А также ценнейший
арсенал:  ведь  это  Тоуд  поставляет   ему   лучшие   виды   оружия   для
наступательных военных действий против Хэкстро.
   - Ты ведь тоже пойдешь, Джон? - говорит Табита в один  прекрасный  день
весной 1912 года. В голосе ее ожидание, волнение, глаза и  приказывают,  и
умоляют. А зовет она его на испытания  "Голлан-Роба",  первого  аэроплана,
выпущенного заводом Робинсона.
   Но оттого, что она волнуется и  ее  волнение  неотъемлемо  от  Хэкстро,
этого  старого,  надоевшего  домашнего  мирка,  он  отвечает:  -  А   что,
собственно, случилось?
   - Ну как же, Джонни, испытания.
   - Мне вообще-то надо бы заниматься.
   - Пойдем, Джон, ты обещал. Неужели тебе не интересно? Как ты можешь  не
волноваться?
   Он разрешает ей принести ему шляпу, вывести его в парк. Он уже не  груб
и не резок, как Фоке, а серьезен, как староста его класса Труби. И,  шагая
с ней рядом, он изрекает важно и чуть досадливо, как учитель, наставляющий
тупого ученика: - В конечном счете авиация - это не так уж важно.
   - Не важно? Но ты подумай, за считанные дни можно  будет  попасть  куда
угодно - в Америку, в Индию, в Австралию.
   - Цивилизацию это не изменит, мама, разве что к худшему.
   - Ой, Джон, не станешь же ты отрицать, что авиация - это прогресс?
   Джон только  того  и  ждал.  Он  совсем  недавно  научился  критиковать
прогресс. И спрашивает тоном, заимствованным у  Труби:  -  Что  именно  ты
подразумеваешь под словом прогресс?
   - Ну, Джон,  ты-же  знаешь,  что  прогресс  есть.  А  железные  дороги,
автомобили?
   - По-твоему, они прогрессивные, потому  что  движутся?  А  известно  ли
тебе, мама, что самой цивилизованной эрой в истории была  Римская  империя
при Антонинах?
   - Да ну тебя с твоими римлянами, Джон. У них ни канализации не было, ни
анестезии.
   - У них был мир. Да что там, ты и не задумывалась над  тем,  что  такое
цивилизация.
   - Какой у тебя высокомерный тон, Джонни.  Не  надо  быть  высокомерным,
людям это неприятно. Очень может быть, что и мистер Тоуд презирает  тупиц,
но он учитель, это другое дело.
   - При чем здесь Тоуд? И что ты вечно обо мне беспокоишься?
   - Как же мне не беспокоиться, когда ты такой грубый.
   И опять идет  война.  Причины  ее  им  обоим  непонятны,  а  значит,  и
прекратить ее они не в силах. Джон  хмурится  -  "Кому  это  нужно?"  -  и
уходит.
   Весь этот день он не  разговаривает  с  Табитой,  просто  не  может.  А
вечером, когда через силу идет к ней проститься, так сердит на нее за это,
что спрашивает строго, точно отчитывает за провинность:  -  Почему  ты  не
хочешь, чтобы я знал своего отца?
   Такого эффекта он даже  не  ожидал.  Мать  заливается  краской,  и  он,
испуганный, жалея ее, чувствуя, что сделал ей  больно,  тоже  краснеет  до
корней волос.
   - Отца? Но я даже не знаю, где он.
   - А разве он не тот  Р.Б.Бонсер,  который  пишет  в  "Автомобилисте"  о
шинах?
   - Не думаю.
   - Говорю тебе, мама, тот самый. Я про него  спрашивал,  и  оказывается,
отец одного нашего мальчика  хорошо  его  знает.  Он  состоит  в  какой-то
каучуковой компании.
   - Ты его не видел, Джон?
   - Нет, но я думал, что надо бы с ним встретиться.
   - Зачем? Он никогда тобой не интересовался. Он скверный человек,  Джон,
насквозь скверный.
   - Да, я знаю, вы с ним не ладили...
   - Он скверный, Джон. Лжец, обманщик... - Она  заклинает  сына  поверить
ей. - Ты и вообразить не можешь, до чего скверный.
   - Ладно, мама, ты уж не волнуйся.
   Он целует ее без улыбки, точно прощая ей обиду; и в тот же вечер, может
быть лишь для того, чтобы утвердиться  на  такой  позиции,  пишет  Бонсеру
длинное письмо.
   Однако,  написав  письмо  и  тем  сквитавшись  с  Табитой,  он  его  не
отправляет. Как-никак отец  тоже  родственник,  он  тоже  может  оказаться
любопытным и въедливым.



        63

   Вспоминает он об этом письме только через три недели, уже в школе. Лежа
на коврике под деревьями со своим другом Труби, он смотрит крикет, и среди
сотен мальчиков в белых с розовым полосатых куртках он  один  в  пиджачной
паре. Его только что произвели в префекты [в английских закрытых школах  -
старшеклассник, наделенный функциями надзирателя], а  в  Брэдли  префектам
разрешается пить  чай  в  некоторых  кондитерских,  а  значит,  во  второй
половине дня носить  городской  костюм.  Джон,  став  префектом,  надевает
костюм и в дни состязаний. И сейчас,  почувствовав,  что  на  ребра  давит
что-то острое, он сует руку во внутренний карман и находит это письмо. Его
так разморило, что он даже не удивляется,  а  только  смотрит  на  него  с
улыбкой.
   День выдался жаркий, воздух точно сгустился от жары и тихонько кипит на
солнце. Лежать в тени, если и не очень прохладной, то хотя бы  зеленой,  и
глядеть на фигурки играющих, чьи яркие куртки словно вспыхивают в  облаках
горячего пара, кажется Джону верхом блаженства.
   Они с  Труби  обсуждают  свое  будущее.  С  других  ковриков  доносятся
оживленные голоса - что-то про игру, про какой-то новый  рекорд  дальности
полета, - внезапные вскрики, шутки, насмешки, и  оба  префекта  чувствуют,
что они выше этого, что они взрослые люди. Это чувство можно уловить  даже
в голосе Труби, когда он негромко произносит: - Теперь я, пожалуй,  жалею,
что не пошел в военный флот. Родители меня с детства туда  прочили,  да  я
тогда уперся. - Он срывает травинку и задумчиво жует ее. - А теперь,  если
будет война, морякам больше всех достанется.
   -  Война-то,  наверно,  быстро  кончится.  Новые  взрывчатые  вещества,
знаешь, они какие - ужас. Дредноуты, говорят, могут потопить друг друга  с
первого же бортового залпа.
   - Да, линейные корабли устарели. Войны становятся все короче. Последняя
настоящая война, франко-прусская, длилась всего шесть  недель,  я  имею  в
виду - до Седана, а это, в сущности, и был конец.
   - Больших войн, вероятно, больше уже не будет, разве что на Балканах.
   - Ну, славяне-то никогда не знали  цивилизации,  они  не  побывали  под
властью Рима.
   - Как и немцы... Ух, хорош удар!
   Хлопнув три-четыре раза в ладоши, они снова растягиваются  на  коврике.
Труби, крепкий, энергичный юноша,  говорит:  -  А  все-таки  интересно  бы
посмотреть, как это будет.
   Джон выронил письмо и лежит на боку, подложив ладонь под щеку, надвинув
соломенную шляпу на нос.  Его  одолевает  ленивая  истома,  ощущение,  что
жизнь, если не принимать ее слишком всерьез, бесконечно  приятна.  И  стук
мячей, громкий, как выстрелы, только усиливает это  чувство  заработанного
покоя. Словно все вокруг - жаркое солнце, прохладная тень, даже спортивный
азарт  игроков  -  для  того  и  создано,  чтобы  дать  ему  это  ощущение
счастливой, покойной  отрешенности.  Он  замечает,  что  двое  младших  на
коврике рядом в шутку дерутся битами отчасти для того, чтобы привлечь  его
внимание, и нарочно не смотрит в их сторону.
   Перерыв. Время пить чай.  Игроки  все  вместе  особым  неспешным  шагом
двинулись к павильону. Труби вяло спрашивает: - Ну как,  попьем  в  буфете
или сходим на Хай-стрит? - И Джон отвечает: - Я думал сходить в город,  да
лень, далеко. - Он встает, старательно отряхивает брюки, подбирает с земли
письмо. Но в карман его  не  кладет,  а,  проходя  мимо  почтового  ящика,
поднимает  руку  жестом  властителя  собственной   судьбы   и   решительно
проталкивает его в щель.
   И как ребенок, нажав на спусковой крючок, чтобы  проверить,  правда  ли
ружье стреляет, бывает оглушен выстрелом, так  и  Джон  удивляется,  когда
пять дней спустя его вызывают в кабинет классного наставника  и  он  видит
перед собой плечистого мужчину с рыжеватыми усами, чье цветущее, вызывающе
красивое лицо так и пышет  самодовольством,  что,  впрочем,  не  противно,
потому что выражение  его  как  будто  означает  не  "Любуйтесь  мной",  а
"Порадуйтесь со мной". И мальчик с места начинает улыбаться.
   Бонсер разъясняет мистеру Тоуду преимущества классического образования:
- Сам я питомец Итона, но и о вашей школе наслышан.
   Джон смотрит на него разинув рот -  такого  светлого  и  узкого  серого
костюма, таких странных, серых с белым замшевых штиблет он еще никогда  не
видел. Он даже не сказал  бы,  что  этот  человек  -  пшют,  очень  уж  он
необыкновенный, точно иностранец в национальном костюме.
   Бонсер, обернувшись, хватает его за руки. - Вот он, Джонни, наконец-то!
Я бы тебя где угодно узнал. - И, качая головой, подмигивает преподавателю.
- Сказывается порода, а?
   - Но мы разве уже встречались? - спрашивает Джон.
   - Встречались?  Да  я  твой  отец,  Джонни,  я  тебя  за  ручку  водил,
воспитывал тебя  в  самые  трудные  годы.  Твоя  мамочка  всегда  со  мной
советовалась. И вот это все, - с широким жестом, - я же тебе и устроил.  -
Он снова  обращается  к  Тоуду:  -  Что  может  быть  лучше  классического
образования, сэр? Чем была бы без него Англия? Я поклялся, что мой сын его
получит, хоть бы мне для этого пришлось ходить голодным... Но давай-ка  мы
с тобой,  дружище,  прокатимся,  выпьем  где-нибудь  чаю...  Ведь  вы  его
отпустите до вечера?
   Джон, дивясь и конфузясь, выходит вслед за ним на  дорогу,  где  стоит,
загородив ворота, огромный небесно-голубой с серебром открытый "бентли".
   - Недурной драндулет, - говорит Бонсер. - Дает сто миль в час, хотя это
не так уж много.
   Они несутся по узким пыльным дорогам, и Бонсер, откинувшись на сиденье,
правя двумя пальцами, болтает о своих автомобилях - сплошь  уникальных,  о
своих костюмах - ему шьет портной, который вообще-то  работает  только  на
членов королевского дома, о своих штиблетах - десять фунтов за пару. - Мое
правило - чем лучше, тем лучше. Я ведь не богач, Джонни, до Ротшильдов мне
далеко. Я живу скромно. Когда-нибудь, вероятно, куплю себе настоящий  дом,
а пока существую по-бивачному на Джермин-стрит. Так, знаешь  ли,  холостая
квартира. Заходи, всегда буду рад тебя видеть. Позавтракаем в "Рице". Это,
конечно, не самый высший класс, но удобно, и меня там знают. Я там  обычно
угощаю клиентов, в моем деле это необходимо.
   А дело его - основывать и возглавлять резиновые акционерные общества. -
Я не хочу сказать, что я непогрешим, Джонни,  но  в  конъюнктуре  немножко
разбираюсь. Вот хоть на прошлой неделе  -  заработал  на  повышении  акций
около четырех тысяч. Не так плохо, за одну-то неделю.  На  это  не  всякий
способен. Тут требуется  шестое  чувство,  интуиция.  У  меня  бабка  была
ясновидящая, может, в этом все дело. Шотландка была, очень древнего рода.
   - А как была ее фамилия?
   - Скотт. Кажется, родня тому  типу,  что  написал  "Владычицу  Шалотта"
[поэма Теннисона, а не Скотта]. И  кстати,  не  забудь,  передай  от  меня
поклон мамочке.
   - Да, конечно.
   - И старому миляге Джимми Голлану. Ему, я слышал, банки ставят палки  в
колеса с этими его аэропланными затеями. Если ему  потребуется  ссуда,  я,
наверно,  смогу  устроить.   Есть   такой   синдикат,   там   могут   этим
заинтересоваться. Пока, понятно, ничего определенного  не  говори,  просто
скажи, что группа Билмен, резинщики, держит авиацию в поле зрения.
   А после грандиозного чая, за которым Бонсер пьет виски, он  на  той  же
бешеной скорости доставляет Джона обратно в школу,  дарит  ему  золотой  и
исчезает на четыре месяца. И адреса своего на Джермин-стрит не оставил.



        64

   Джон не знает, что и думать. У него нет критериев для суждения о  таком
человеке. Он только  взбудоражен,  словно  опыт  его  внезапно  обогатился
событием, казалось бы и смешным, но от которого смехом не отделаешься.  На
целых две недели Тоуд с его  толкованием  классической  древности  заметно
тускнеет в его глазах. Он все время вспоминает Бонсера. "Но как  мог  этот
немыслимый наглец стать моим отцом? Что общего могло быть у мамы  с  таким
пшютом?"
   И когда, приехав в Хэкстро на каникулы, он воскресным утром смотрит  на
мать - черное закрытое платье и жемчужный  крестик  на  шее,  новые  белые
перчатки на крошечных, коротковатых руках, сжимающих молитвенник в кожаном
переплете, лоб чуть нахмурен:  надо  полагать,  она  заранее  не  одобряет
какой-нибудь гимн  или  проповедь,  подбородок  вздернут,  глаза  тревожно
блестят, чопорно-опрятный вид, за которым, как всегда, прячутся  внезапные
вспышки, - он даже смеется от изумления. И как она только его  терпела,  в
таких-то костюмах?
   С ней он до крайности мил, горячо сочувствует ее воскресным нападкам на
церковь, не умеющую делать свое дело. "И к чему такие проповеди?  Надо  же
было додуматься - в первый день пасхи прочесть проповедь об убиении  людей
просто из злобы! Это даже не по-христиански и только на руку безбожникам -
будут потом говорить, что церковь - чушь!" Но про Бонсера он  ей  на  этот
раз не рассказывает.  Только  сохранив  эту  встречу  в  тайне,  он  может
чувствовать  свою  независимость  и  терпимо  сносить  царящую  в  Хэкстро
атмосферу недостойного, истерического волнения.
   Тоуд, процитировав Тацита "говорили о диковинах,  ураганах,  редкостных
птицах, чудовищах" и  неожиданно  добавив  с  беззвучным  смехом:  "Смотри
газеты", - заклеймил аэроплан, низвел его на роль игрушки для черни.
   Джон, как и Тоуд, как и Труби, ненавидит всякие мании; авиация же после
перелета Блерио через Ла-Манш превратилась в настоящую  манию.  Полеты  из
стадии сотрудничества перешли в стадию конкуренции.  Началась  эра  гонок,
рекордов.
   Повсеместно богатые люди, заинтересованные в новшествах и изобретениях,
предлагают премии. Хармсворт из "Дейли мейл" заплатил Полхену 10000 фунтов
за успешный перелет из  Лондона  в  Манчестер;  Дакет,  отложив  на  время
меценатство и особенно - поддержку постимпрессионистов,  предлагает  15000
за перелет через всю Европу с тремя посадками.
   Эти воздушные гонки порождают еще больший азарт, чем двадцать лет назад
- гонки автомобилей. Для соревнования в борьбе за всемирную славу строятся
десятки аэропланов всевозможных размеров и видов.
   "Голлан-Роб" уже внесен в список соискателей на премию Дакота.  Бригада
Роба трудится день и  ночь.  Уже  ходят  слухи  о  шпионах,  о  похищенных
чертежах. У ангаров дежурит охрана.
   В этой атмосфере азарта  и  преданности  делу  все  слегка  помешались.
Знаменитые цветники в Хэкстро  по-прежнему  ухожены  и  прекрасны,  но  на
великолепной лужайке, прямо перед окнами гостиной,  воздвигнут  гигантский
шатер, в котором "Голлан-Роб" укрыт от непогоды и любопытных глаз.
   Вокруг этого шатра сосредоточена жизнь всей округи. Это - святилище,  у
входов в которое стоят часовые, дабы не впускать  туда  кого  не  следует,
всяких  париев,  коим  запрещено  приближаться  к  божеству.  Кучка  таких
личностей - гости прислуги, лавочники из деревни -  постоянно  толпится  у
въездных ворот, глазея  на  огромную  палатку.  А  избранные  -  инженеры,
Голлан, Табита - то и дело заходят туда, словно для того,  чтобы  вознести
молитвы.
   Вероятно, эти поклонники машины не только любуются ее красотой и мощью,
но и правда готовы молиться на нее, взывать к ней. Для них она больше  чем
идол, ибо сама наделена сверхъестественной силой.
   И Джон в сознании своей независимости, встретив мать, спешащую в  шатер
с тем же озабоченным лицом, с  каким  она  утром  шла  в  церковь,  на  ее
возбужденный вопрос:  "Джон,  хочешь  посмотреть?"  отвечает  без  всякого
усилия: "Конечно, с удовольствием".
   Часовой,  приподняв  полу  палатки  и  пропуская  их   внутрь,   весело
улыбается,  как  жрец  оккультной  религии,  словно  бы  говоря:  "Все  мы
посвящены в тайну".
   И Джон, глядя вверх на высоченный узкий триплан, отдает ему должное:
   - Большущая махина.
   - Самая большая в мире.
   А триплан и в самом деле почти касается верха палатки. Со своими  тремя
ярусами крыльев он кажется высотой с трехэтажный дом -  он  слишком  велик
для хрупких деревянных частей и длинных, изящных стоек. А от августовского
солнца, пробившегося сквозь брезент, все это сложное сооружение кажется  и
вовсе невещественным. Расчалки - лучи, стойки  -  столбы  мерцающей  пыли,
верхние  крылья  -  слепящие  искры,   увиденные   сквозь   горизонтальное
преломление в воздухе. Это  не  столько  трехмерная  конструкция,  сколько
геометрическая   задача,   решенная   в   какой-то    полуматерильной    -
полувоображаемой среде.
   - Но для своих размеров он" мне кажется, какой-то хрупкий.
   - Ошибаешься, - говорит Табита, - он очень прочный.
   И Голлан, неизвестно откуда взявшийся, кричит: - Прочность необычайная,
в том-то вся и суть.
   Белый полотняный костюм,  жесткий,  как  новый  парус,  велик  ему,  он
выглядит в нем точно мартышка в бочке. Он быстро переводит взгляд с Табиты
на Джона, большие розовые уши просвечивают на  солнце,  придавая  ему  еще
больше сходства с обезьянкой, ручной, но  с  неугасшими  повадками  дикого
зверька. И вдруг он ныряет куда-то  в  гущу  расчалок.  Присутствие  Джона
стало для него нестерпимо. Он понимает, что Джон твердо решил не проявлять
энтузиазма, а ему требуется энтузиазм.  Для  него  летающие  машины,  а  в
особенности "Голлан-Роб", - откровение, а те, кто неспособен разделить его
благоговейный восторг, - мелкие душонки.
   Возможно,  Голлан  еще  и  потому  так  неистово  превозносит   триплан
Робинсона,  что  неспокоен  насчет   исхода   состязаний.   Всякий   адепт
исступленнее всего защищает своего бога тогда, когда есть основания в  нем
усомниться. Всякий просвещенный век - век гонений за веру.



        65

   Было решено, что  Голлан  поедет  на  летное  поле  рано,  к  последней
проверке мотора, а Табита не будет спешить, приедет попозже. Но в половине
седьмого он будит ее, просит  прощения,  и  она,  вняв  его  невысказанной
просьбе, сама предлагает поехать с ним вместе.
   Его требуется подбодрить. - Мы всех обгоним, - сообщает он ей, -  и  но
скорости, и по дальности полета. - И она знает, что  ее  дело  -  заверить
его, что так и будет. "Голлан-Роб" - лучший мотор в  мире,  ведь  скорость
уже доказали испытания.
   - Испытания - это что, он может развить  и  больше.  Вчера  вечером,  с
новым винтом, он дал двадцать миль в час.
   Они приезжают  в  восемь,  когда  в  канавах,  ограничивающих  огромное
неровное поле  без  взлетных  дорожек,  еще  стелется  ночной  туман,  уже
холодный, пахнущий зимой. Несмотря на ранний час, народу собралось  много:
серьезного вида мужчины, специалисты, механики, есть и  пилоты  -  они  не
спеша обходят машины, обсуждая сравнительные  достоинства  конструкций,  и
тут же дилетанты, и мужчины и женщины, из тех,  что  увлекаются  авиацией,
кого хлебом не корми, дай потолкаться  среди  инженеров  и  механиков.  Их
отличает не только одежда (в большинстве это люди  богатые  и  склонные  к
щегольству), но и особая, более торжественная серьезность. Они  напоминают
тех набожных мирян, которые, влившись в церковную процессию, излучают куда
большее благочестие, чем духовенство.
   Аэропланы прибыли накануне и стоят в ангарах  либо  укрыты  брезентами,
из-под которых время от времени слышится рев - идет проверка моторов.
   Рядом с  ангарами  у  самой  изгороди  примостилась  кофейная  палатка;
вероятно, она обслуживает механиков, но сейчас возле нее уже пьют  горячий
кофе светские дамы и важного вида господа.
   Табита, заметив, что Голлан, чувствительный к  сквознякам,  поеживается
от холода, сразу ведет его к этой палатке.
   Подъезжают большие автомобили: это приехала новая публика - журналисты,
дельцы. Приехал и военный министр с двумя генералами; и сам лорд  Дакет  в
своем знаменитом сомбреро шествует по полю в сопровождении целой свиты  из
редакторов газет и директоров компаний.
   Табита заговаривает с ним, чтобы Голлан мог услышать от него  признание
своих  конструкторских  талантов,  но  вдруг  между   ними   просовывается
улыбающееся румяное лицо и надушенные усы.
   - Пупсик, привет! Гляди, какая стала красавица!  Больше  семнадцати  не
дашь, верно, сэр Джеймс? Да, вы не промахнулись, не упустили случая, не из
таковских, а? - И в  ответ  на  сердитый,  вопросительный  взгляд  Голлана
хватает-его за руку. - Бонсер, вы обо  мне  слышали.  Дик  Бонсер,  группа
Билмена, резина. Так вот, насчет гонок. Кто их выиграет?
   - Гонки? Мы и выиграем, а то кто же?
   - Вот и я так слышал. И хотел предложить вам один план...  -  Он  берет
Голлана под руку и отводит в сторонку.
   Табита уже заметила, что  сзади  к  ней  подошел  Джон.  Он  приехал  с
Бонсером и теперь объясняет, что его на день отпустили из  школы.  -  Отец
написал директору, ему хотелось повидаться с тобой и с Джимом.
   - Не понимаю, как ты его терпишь. Один вид чего стоит!
   И мальчик, улыбаясь снисходительно светской улыбкой,  отвечает:  -  Да,
конечно, он пшют, но он забавный. Я понимаю, ты-то неспособна его оценить,
очень уж вы разные. В нем есть что-то пиратское, а в тебе наоборот... -  И
он все говорит, говорит, важно и рассудительно, чтобы предотвратить взрыв.
Он объясняет - матери всегда дорожат условностями, и это понятно, ведь они
волнуются за детей. - Ты всего боишься - что я простужусь, или попаду  под
колеса, или попаду под дурное влияние.
   - Но, Джон, дурные влияния бывают, это не выдумка. А  этот  человек  из
самых дурных. Как ты не понимаешь, ведь  он  с  тобой  хорош,  потому  что
преследует свои цели.
   - Ну нет, мама, это ты ошибаешься. Стал бы он стараться.  В  этом-то  и
есть его прелесть. У него нет никаких расчетов, ему лишь  бы  наслаждаться
жизнью. А как водит мотор! Посмотрела бы ты на его автомобиль, он  у  него
большущий, как поезд. Он на прошлой неделе дал мне поправить.
   - Молод ты еще править автомобилем.
   - А он так не считает. Он предлагал  подарить  мне  собственный  мотор,
такой же, как у него. Но всерьез-то он, наверно, этого не думал.
   - Ты хоть насмерть разбейся, ему все равно.
   В голосе ее столько гнева, что Джон удивленно  вздергивает  брови.  Его
улыбка свяла, взгляд устремлен вдаль.
   - Неужели тебе правда  хочется  иметь  свой  автомобиль?  -  спрашивает
Табита, хмуря брови.
   - А что,  очень  было  бы  здорово.  Но  я  понимаю,  ты  бы  этого  не
одобрила... О, привет! - Он увидел Робинсона. Тот в  летном  костюме  пьет
кофе у прилавка и с пустыми глазами, с лицом сомнамбулы  или  изобретателя
слушает рассуждения видного  государственного  деятеля  об  аэроплане  как
орудии войны.
   На голос Джона оба оборачиваются, улыбаются облегченно. Табита  думает,
глядя на сына: "Он стал держаться увереннее. Он даже подражает  Дику,  но,
может, это потому, что он знает, что я на него смотрю. И почему  он  такой
ужасный? Почему всегда все делает мне наперекор? В чем тут моя вина?"
   От страха за сына, от ненависти к Бонсеру она уже неспособна рассуждать
здраво. Она твердит про себя: "Он  должен  понять".  Но  что  именно  Джон
должен понять, ей неясно. "Не умею я объяснить. Я должна растолковать ему,
как важно..."
   Но оно ускользает от нее, то самое важное,  чего  она  так  жаждет  для
Джона, особенно теперь, когда опять появился Бонсер.  Ей  приходят  на  ум
такие слова, как разум, порядочность, искренность,  благородство,  но  они
сразу меняют форму, становятся расплывчатыми, даже  нелепыми;  мало  того,
они вызывают в сознании образ Гектора Стоуна, а сделать из Джона  важного,
надутого чиновника вовсе ее не прельщает.
   - Доброе утро, леди Голлан!
   Почти бессознательно она заставляет себя улыбнуться и произнести нужные
слова: - Леди Чадворт! Сколько лет, сколько зим! И  Роджер,  вот  приятная
встреча! Вы про нас писали, я знаю.
   И Мэнклоу, который с годами не то чтобы располнел, а поплотнел,  словно
видное положение укрепило его и телесно, чей лысый розовый череп почему-то
придает его лицу выражение честное и доброжелательное, отвешивает  поклон.
- Не благодарите, Тибби, тут деловые соображения. Вы - новость  на  первую
полосу, можно  сказать,  сенсация.  -  И,  выпрямившись,  изрекает  фразу,
вероятно заготовленную для этого дня: - Полеты, вот что заставляет  лететь
время.
   - Это дивно, дивно! Вы просто волшебники! Я преклоняюсь перед вами.
   В сорок лет леди Чадворт коллекционирует пилотов и  изобретателей.  Она
просит познакомить ее с Робом  Робинсоном.  О  том  же  просит  энергичный
молодой генерал.
   - Я слышал, леди Голлан, победа вам обеспечена?
   - Ну, разумеется, генерал.
   - Ваш триплан чем плох? Слишком большой, очень заметен с земли.
   - А зато какой он прочный, устойчивый, это ведь главное.
   - Доброе утро, леди Голлан. Да,  знаменательный  день.  Надо  полагать,
победа за вами, иначе Джеймс не ввязался бы в это  дело.  У  него  нюх  на
победителя. А все же, знаете ли, будущее принадлежит цеппелину.
   В разговор вмешивается известный  инженер:  -  В  аэропланах  семьдесят
процентов мощности уходит на то, чтобы удержать их в воздухе.
   И за спиной у Табиты кто-то произносит громко, непререкаемым  тоном:  -
Эта авиационная эпидемия вообще скоро кончится. Она изжила себя, как  игра
в диаболо.
   Теперь автомобили и коляски прибывают сплошным потоком, как на дерби. И
опять это публика иного сорта.  Как  сначала  специалистов  и  энтузиастов
сменили дельцы, политики, журналисты, разведчики конъюнктуры,  так  теперь
их в  свою  очередь  поглощают  завсегдатаи  скачек  -  толпа,  в  которой
смешались люди и самого высокого и самого низкого разбора, от герцогинь  и
до жучков, и всех влечет одно - риск, азарт.
   Состязания вот-вот начнутся. Распорядители оттесняют  толпу  с  поля  в
пролеты  между  ангарами.  Вдоль  изгороди   расположились   букмекеры   и
выкрикивают ставки. И тоже как  на  скачках  в  провинции,  зрители  вслух
называют имена важных персон, которым разрешено находиться  на  поле:  вот
знаменитый пилот, вон член Жокейского клуба,  министр  путей  сообщения  с
толстой сигарой в зубах, популярный фельдмаршал.
   Иные пилоты - герои не только  воздуха,  но  и  гостиных.  Это  богатые
молодые люди, которых привлекла авиация, как могли бы привлечь  экспедиции
на  Эверест  или  в  Гренландию  либо  охота  на  тигра.  Принцессы  крови
приглашают их на обеды,  молоденькие  аристократки,  только  что  начавшие
выезжать, выпрашивают у них фотографий.
   Первая машина, биплан, бежит подпрыгивая по  низкой  траве.  Ее  тонкие
колеса отрываются от земли и тут же с силой плюхаются обратно. Видно,  что
одно из них погнулось. В толпе возгласы, какая-то женщина рядом с  Табитой
кричит: - Ерунда это все!
   Биплан снова поднялся на два-три фута. Он  чуть  не  задел  изгородь  и
медленно набирает высоту. По толпе проносится долгий вздох, и сразу  затем
смех, оживленный говор. Взлетает  следующий  аэроплан  -  неожиданно,  под
устрашающе крутым углом. Толпа аплодирует, слышны голоса: "Этот победит!"
   Третья машина, уже выведенная на старт, не желает двигаться с места.  К
ней  сбегаются  механики,   пререкаются,   машут   руками.   Распорядитель
выкрикивает следующий номер. Это "Голлан-Роб", и  Джон,  Бонсер  и  Голлан
бегут в ангар, чтобы помочь его выкатить. За рулем Роб.
   С появлением триплана гул голосов нарастает. Многие уже видели  его,  и
тройные крылья вызвали горячие споры между теми, кто  лучшей  конструкцией
считает биплан, и теми, кто уверовал в прозорливость Голлана и гений Роба.
   Взревел мотор, и Голлан оглядывается по сторонам с  блаженной  улыбкой.
Аэроплан несется по полю и,  подскочив  над  изгородью,  переворачивается.
Хвост его задирается вверх, и весь он заваливается  набок.  К  нему  бегут
полицейские, распорядители и по пятам за ними -  толпа.  Табиту  стиснули,
чуть не сбили с ног. Она еле сдерживает  слезы  и  вдруг,  обнаружив,  что
прижата к Джону, сердито кричит: - Полиция!
   - Он жив!
   И Табита, отбиваясь от наседающей толпы, говорит: - Это я виновата.



        66

   В течение этого утра акции "Холт" падают так стремительно, что  к  тому
времени, когда известие о катастрофе появляется в  вечерних  газетах,  они
уже обесценены. Банки направляют в  Хэкстро  своего  представителя,  чтобы
занялся делами Голлана и поселился в доме - на  имущество  наложен  арест.
Выясняется, что Голлан уже все заложил. Назначается встреча  кредиторов  -
они решат, можно ли хоть что-то спасти от всеобщего крушения.
   Голлан не показывается. Он заявил, что не желает видеть этих шакалов. К
тому же он должен неотлучно находиться в Лондоне  у  постели  Роба,  чтобы
защищать его от хирургов.
   Табита не сетует на его бегство.  Вид  у  нее  сосредоточенный,  каждую
минуту ей нужно что-то решать. Она предупредила слуг, что через месяц  они
будут рассчитаны, а когда в конце  недели  является  комиссия  кредиторов,
принимает их спокойно и милостиво, чем выводит из себя более праведных  из
них, вроде Гектора Стоуна, и восхищает более человечных.
   А за ее величественной позой - просто озабоченность: на нее  навалилось
столько неотложных дел, что ей некогда думать о себе и о своем несчастье.
   Членов комиссии - среди них два банкира, четыре юриста, два  биржевика,
один бухгалтер, и один знаменитый инженер -  ждет  роскошный  завтрак,  во
время которого все они изысканно любезны с  хозяйкой;  а  после  завтрака,
посовещавшись за закрытой дверью, они постановляют, что Хэкстро  со  всем,
что в нем находится, следует продать, завод передать  новому  руководству,
назначенному  кредиторами,  строительство  аэропланов  прекратить  и  всех
конструкторов уволить.
   Они  держатся  вежливо,   но   по-хозяйски   и   с   видом   морального
превосходства. Люди они разумные и осмотрительные,  с  хорошо  помещенными
капиталами,  свои  состояния  унаследовали,  а  затем  преумножили,  заняв
директорские посты, взяв на себя управление капиталами, созданными  такими
людьми, как Голлан. Они-то никогда не  пускались  в  рискованные  авантюры
вроде состязаний аэропланов. Гибель Хэкстро,  по  их  мнению,  заслуженное
возмездие, и сейчас, когда Табита и Джон провожают их к  автомобилям,  они
уже заняты другим: мудро и веско,  как  подобает  их  значительности,  они
обсуждают вопрос, занимающий в эти дни всех людей  с  весом,  -  опасность
войны.
   - Если Австрия решится...
   - Если не решится, ей крышка. Славянский национализм и так уже расшатал
империю.
   - Национализм - это сейчас повсюду главное зло.
   - А немцы-то, немцы! Какая хватка, какая работоспособность, дисциплина,
техника! Я был просто поражен. Но нельзя закрывать глаза и на опасность.
   - Я с вами не согласен.  Этот  страх  перед  войной  только  доказывает
полное непонимание положения Германии, да и всей мировой ситуации в целом.
Международные торговые связи уже исключили возможность войны. Это,  кстати
сказать, и  мнение  Баллина  [Баллин,  Альберт  -  немецкий  судовладелец,
поборник сближения с Англией], он мне сам говорил. Война была бы одинаково
гибельна для всех сторон.
   - Совершенно верно. Но с другой стороны, соперничество на море...
   - И славяне...
   - Да, опасные тенденции, безусловно, наблюдаются.
   И, окончательно себя запутав, убедившись одновременно в том, что  война
неизбежна и что она невозможна, они важно  рассаживаются  по  автомобилям.
Кажется, ничего нет вокруг портного и надежного, кроме их черных пальто  и
цилиндров, в большинстве  немного  старомодных.  Парк,  огромные  деревья,
самый дом с двадцатью окнами по фасаду - словно яркие  холсты  и  марля  в
сцене превращения, все это может мгновенно появиться и снова исчезнуть  по
знаку режиссера в черном цилиндре.
   Джон, всей душой негодуя на них и сочувствуя Табите, берет ее под руку.
- Слава богу, уехали. Самый  противный,  пожалуй,  этот  инженер.  Он  мне
сказал, что система конвейера себя не оправдала. Она, видите  ли,  снижает
мастерство рабочего.
   - Может, он и прав. Он человек выдающийся.



        67

   Джон, без конца поучающий Табиту, уже готов был  спросить,  что  именно
она подразумевает под выдающимся человеком, и лишний  раз  указать,  сколь
условны, а следовательно, опасны ее понятия. Но  он  промолчал  -  спорить
просто не было сил. Теперь, когда комиссия уехала и решение  ее  известно,
те, кто остался в доме, ощущают пустоту и никчемность любых  усилий.  Даже
слуги работают спустя рукава: они знают, что только отбывают свой срок.
   Шатер с лужайки убрали, но никто не позаботился о том,  чтобы  засыпать
оставшиеся от него ямы.
   Вернувшись в  тот  вечер  домой,  Голлан  первым  делом  справляется  о
лужайке. - Безобразие. И о чем только все думают?
   - Но я думала, Джеймс,  пусть  слуги,  пока  они  тут,  помогут  увезти
палатку. Мы же платим за нее пять фунтов в день.
   - К черту палатку. Важно, чтобы дом и сад  выглядели  прилично,  не  то
пойдут разговоры, что мы обанкротились. Люди и так уже болтают  лишнее,  я
их знаю. Да, им только бы меня свалить, они уже два года  твердят,  что  я
вышел в тираж.
   Он весьма агрессивно настроен по отношению к этим таинственным  врагам,
которые, как он уверяет Табиту, замыслили  его  разорить.  -  Этот  Гектор
всегда мечтал от меня избавиться. - И вдруг  кричит:  -  Аэроплан-то!  Они
знали, что он победит, вот и перелезали трос.
   Инженеры, обследовавшие  "Голлан-Роб",  дали  заключение,  что  причина
аварии - недостаточная мощность мотора и слишком маленький руль, но Голлан
уже придумал  версию  с  злонамеренно  перерезанным  рулевым  тросом.  Ему
кажется, что весь мир населен  его  врагами,  задумавшими  так  или  иначе
свести его в могилу.
   Узнав, что  Табита  предупредила  прислугу  об  увольнении,  он  сильно
гневается: - Ты нас погубишь, Берти!
   - Но разве у нас есть деньги?
   - Не в деньгах  дело,  денег  я  всегда  достану.  -  И  продолжает  не
свойственным ему раньше раздраженным тоном: - Предоставь  все  это  мне  и
закажи себе несколько новых платьев. Да,  да,  надо,  чтобы  ты  выглядела
богато, надо им показать.
   - Но, Джеймс...
   - Ну, хватит, хватит. - Он делает жест, словно отодвигает ее в сторону.
- Ты делай, что я говорю, это важно. Деньги - не твоя  забота.  Ты  только
меня слушайся.
   Он  отбросил  всякие  церемонии.  Командует  отрывисто,  даже  Табитой.
Выходит из себя и визжит: - Предоставь это  мне.  Я  знаю,  что  делаю.  -
Увидев как-то Джона, скорчил  гадливую  гримасу  и  замахал  рукой,  точно
сметая с дороги кучу хлама.
   И всех живо приставил к делу -  уничтожить  следы  палатки,  исправить,
дороги, а в доме все протереть и отполировать до полного блеска.
   - Мы им покажем! - твердит он, и даже  в  его  жестикуляции  появляется
что-то угрожающее.
   - Я жду одного знакомого, - сообщает он Табите. - Нацепи свои камешки.
   - К завтраку, Джеймс?
   - Да, да, Берти, сейчас же. Забудь про  все  эти  правила.  Чем  больше
правил нарушать, тем лучше - сразу видно, что ты человек деловой.
   И Табита, чувствуя себя  глупо,  но  не  решаясь  ослушаться,  надевает
брильянтовое колье  и  серьги,  чтобы  принять  неказистого  человечка  по
фамилии Экстейн - с желтым испитым лицом и белыми волосами. Он приехал  на
два  часа  раньше  времени  и  тут  же  начинает  бегать  по  дому  и  все
разглядывать. Он желает увидеть картины, восторженно  ахает  над  мебелью,
коврами, парком, розами. С его узкого личика, в котором хитрость  опытного
дельца сочетается с наивным, ненасытным любопытством,  не  сходит  улыбка,
словно он говорит: "Как все очаровательно, как приятно жить на свете!"
   Он заглядывает  на  завод  и  восхищается,  заявляет,  что  конвейер  -
гениальная идея, "во всяком случае, с  точки  зрения  рекламы,  мы  о  вас
напишем, сэр  Джеймс,  приготовьте  фотографии"  -  и  на  следующий  день
приезжает опять, на этот раз с двумя приятелями.  Один  из  них  -  Хакет,
высокий и лысый, с необыкновенно светлыми глазами; другой - некий  Гилмен,
тот похож на боксера и говорит, как выходец из лондонских низов.
   Эти двое тоже осматривают завод, а Экстейн тем временем  играет  Табите
на рояле, очень плохо, но с большим чувством. А  затем  Голлан  увозит  их
всех обратно в Лондон.
   Но, вернувшись  наутро  домой,  он  только  передает  Табите  букет  от
Экстейна и уверяет ее, что она произвела хорошее  впечатление.  -  Ты  ему
понравилась, Берти, покорила его, а у него губа  не  дура.  Мог  бы  стать
джентльменом, да не захотел; ни к чему ему это. Предпочитает жить  в  свое
удовольствие.
   А когда она спрашивает, какие у него планы, раздраженно отмахивается: -
Все в порядке, бояться нечего.
   - Да я не боюсь, Джеймс, мне просто интересно.
   И тогда  он  рассказывает  ей,  коротко  и  небрежно,  как  успокаивают
надоедливого ребенка, что  будет  создана  новая  компания  под  названием
"Моторы Хэкстро Холт". Ей  будут  переданы  активы  прежнего  акционерного
общества, а возглавлять ее будет он сам. - В этом и была главная загвоздка
- кому быть во главе. Но они уступили. Я знал, что добьюсь своего.
   - Ты доверяешь этим людям, Джеймс?
   - Доверяю? Нет. Мошенник на мошеннике. Да ты не фыркай, все в  порядке,
я за ними пригляжу, мы друг друга понимаем.  -  И  продолжает,  бросив  на
Табиту сердитый  взгляд,  как  будто  она  что-то  возразила:  -  Конечно,
мошенники, а кого еще на такое подобьешь? Мошенники,  Берти,  тоже  бывают
полезны, если с умом их использовать. С ними хорошо идти на риск, ведь  им
терять нечего. - И ворчит, что за завтраком на Табите было старое  платье:
- Говорил я тебе - обнови свои тряпки. Да, это важно.
   А вечером - опять выговор, зачем  редко  принимает  гостей.  Это  новый
Голлан, резкий, вспыльчивый, или, может быть, прежний Голлан, тот, что лет
двадцать-тридцать назад выбился из бедности и  до  смерти  заездил  первую
жену, неуемная самолюбивая  воля,  подхлестнутая  осечкой,  как  давнишний
нефрит обостряется от холодного ветра. У него даже голос изменился,  точно
ногтем скребет по стеклу. Он кричит на прислугу, а когда  Табита  пытается
его урезонить, обрывает ее: - Ничего, это им полезно.  Лодыри,  распустила
ты их. - И видно, что он в самом деле обижен на этих  людей,  которые,  по
его мнению, с утра до ночи бьют баклуши.
   С Джоном он  почти  не  разговаривает,  и  тот  остерегается  его,  как
путешественник в джунглях  остерегается  дикого  зверя,  после  встречи  с
которым от всей его мудрости, достоинства и  грации  только  мокрое  место
останется.
   Но как-то вечером, после обеда, Голлан вдруг рявкает: -  Ты  в  Оксфорд
хочешь?
   - Я еще не решил... меня, правда, включили в  конкурс  на  стипендию  в
колледже святого Марка...
   - Бог с ней со стипендией.  В  благотворительности  ты  не  нуждаешься.
Запишись немедленно. - И  говорит  Табите,  что  готов  положить  мальчику
тысячу фунтов содержания в год. А на ее  слова,  что  это  слишком  много,
обиженно кричит: - Слишком  много?  Ты  что  же,  думаешь,  я  столько  не
наскребу? Нет уж, если Оксфорд, так с форсом, чтобы там все рты разинули.
   И теперь-то Джон, разумеется, берется за работу всерьез, чтобы получить
стипендию, а так как способности у него отличные и  в  Брэдли  его  хорошо
натаскивают  по  древним  языкам,   то   через   полгода   стипендия   ему
присуждается.
   Голлан, увидев его имя  в  "Таймс"  и  поняв,  что  мальчик  отличился,
поздравляет его в таких выражениях: - Значит, утер им нос? Ну и правильно.
- И дарит ему небольшой спортивный автомобиль. - Вот, пусть знают в  твоем
Оксфорде. Пусть подожмут хвосты. - Точно таким же  тоном  он  заявляет:  -
Этот мне кайзер! Ну погоди,  мы  ему,  черту-усатому,  покажем,  где  раки
зимуют!
   Немцы для него - всего лишь особого вида  конкуренты,  личные  враги  в
мире, попытавшемся разорить его, Джеймса Голлана.



        68

   Люди,  утверждавшие  впоследствии,  что  войну  с   кайзером   породили
фабриканты оружия вроде Голлана, конечно  же,  писали  историю  вспять,  а
история вспять не движется. Войну породили не фабриканты оружия, а  скорее
поэты; да и вообще сомнительно, чтобы войну можно было породить, равно как
и  погоду.  В  мире  всегда  дуют  ветры  противных  мнений,  ходят   тучи
воображения, наблюдается  смена  температур,  местных  и  национальных;  и
электричество повсюду одинаково  зажигает  лампы  и  ударяет  в  церковные
шпили. Ошибались и те, кто, восхищаясь Голлан ом, уверял, что он - один из
немногих крупных деятелей в Англии, заранее предсказавших войну.
   До войны Голлан, в сущности, не был особенно крупным деятелем, а  войну
уже двадцать пять лет предсказывали все мыслящие люди в Европе.  Чего  они
не предвидели, так  это  времени,  когда  она  начнется,  ее  характера  и
собственного к ней отношения. Они воображали, что на их век мира в  Европе
хватит;  война  представлялась  им  похожей  на  последнюю  из   серьезных
европейских войн, франко-прусскую, которую население  воюющих  стран  (вне
района военных действий) почувствовало  лишь  как  бум,  а  затем  спад  в
промышленности. Что же до их отношения к войне, то, если они  призывали  к
оружию, их обвиняли в милитаризме, а если искали соглашения с Германией  -
высокомерно одергивали.
   Интуиция Голлана, очень простого человека, мало сведущего в политике, а
потому неспособного взвесить второстепенные факторы, сказалась в том,  что
он понял: война начнется скоро и потребует  механизированного  транспорта.
Поэтому  он  и  основал  компании  "Грузовик  Голлана",  "Оси  Голлана"  и
"Подшипник Голлана".
   В отличие от "Моторов Хэкстро" это были поначалу небольшие  компании  с
капиталом, добытым из сомнительных источников, под  высокие  проценты;  но
они позволили  Голлану  войти  в  контакт  с  знаменитой  стальной  фирмой
"Брайтхаус", изготовлявшей броневые плиты и морские орудия, а затем в  том
же году стать членом ее правления.
   Финансовая система, на которой  держалась  эта  новая  группа  компаний
Голлана, была, вероятно, весьма непрочной. Более  почтенные  и  осторожные
фирмы с самого начала смотрели  на  нее  косо.  Но  Голлан  еще  до  войны
загребал большие прибыли; и самым фактом своего успеха он подрывал престиж
более осторожных финансистов.
   А престиж этот уже много лет как пошатнулся.  Иными  словами,  то,  что
двадцать лет назад считалось осторожным, теперь  выглядело  косным.  Новая
финансовая аристократия, сменившая старую аристократию,  земельную,  вовсе
не отличалась осторожностью. Она ничего не охраняла. Не имела  собственных
социальных теорий и критериев. Она знала одно - конкуренцию, без которой и
не могла бы существовать.
   Прибыли Голлана всегда были непонятны, но он находил средства для очень
крупных затрат. В Хэкстро теперь не переводились  гости,  это  было  время
прославленных  приемов  в  саду,  на  которые   сотни   людей   съезжались
специальными поездами,  на  которых  встречались,  с  видами  на  взаимную
выгоду, герцогини и министры, акционеры компаний Голлана, финансисты  всех
рангов от мелкого банкира до основателя дутых, акционерных обществ,  чудом
избежавшего  тюрьмы.  Приемов,  на  которых,  по  общему  мнению,  публика
собиралась скучная, вульгарная, разношерстная, но на  которые  все  ездили
ради угощения и цветников, чтобы посмотреть на  знаменитостей,  разнюхать,
как лучше поместить капитал, и потом полгода обо всем этом судачить.
   А Голлан,  приказав  Табите  изыскать  какую-нибудь  новую  приманку  -
оркестр, специально выписанный из  Венгрии,  прыжки  в  воду  на  приз,  -
появлялся среди гостей очень  поздно,  в  твидовом  пиджаке  и,  небрежно,
сердито пожимая первые попавшиеся руки, произносил: "Вам нравится? Это все
моя жена затевает. Вам тоже по вкусу? У меня на такие вещи нет  времени  -
слишком занят".
   Про  Табиту,  от  которой  эти  приемы  требуют  бесконечных  трудов  и
треволнений, он говорит: "Она-то в своей стихии. Да что там, все вы, дамы,
обожаете веселые сборища".
   Джона представляет так: "Сын моей жены. Любит веселое  общество.  Он  в
Оксфорде напропалую развлекается - покер, баккара и все такое прочее.  Где
еще столько денег истратишь".
   И трудно сказать, что означает этот твидовый  пиджак,  этот  отрывистый
тон, даже  усилившаяся  за  последний  год  грубость  речи  -  то  ли  это
самодовольство   человека   действительно    вульгарного,    действительно
игнорирующего  чужое  мнение,  то  ли  нарочитая  поза  старика,  которому
смертельно надоели все на свете, кроме считанных близких людей, и  все  на
свете, кроме его секретных махинаций и честолюбивых замыслов.



        69

   Гости, люди новые, в большинстве не знакомые ни  с  Табитой,  ни  с  ее
соседями, глазеют на нее, как на манекен в витрине. Они видят, что туалеты
ее, пожалуй, слишком нарядны, а главное, слишком узки  даже  по  тогдашней
моде, так что ее  крепкая  фигурка  словно  закована  в  шелковый  футляр;
отмечают ее напряженную манеру держаться - неспокойную и  озабоченную;  и,
поскольку их  собственное  положение  в  обществе  еще  не  прочно  и  они
стремятся доказать, что не дадут обмануть  себя  великосветскими  потугами
хозяев Хэкстро, говорят друг другу:  "Еще  одна  выскочка,  тоже  задумала
пролезть в высшее общество. И зачем им это нужно? Из сил выбиваются, а над
ними только смеются".
   И, разглядывая ее без жалости и без благодарности, соглашаются  в  том,
что она - вульгарная дура. Эти туалеты,  эти  брильянты  сразу  выдают  ее
скудоумие.
   - И к тому же прожженная, - замечает кто-нибудь.
   - О, она на этом собаку съела. Голлан для того и женился на  ней,  этих
профессиональных  "хозяек  дома"  ничем  не  прошибешь.  А   все-таки   из
королевской семьи никого не удалось залучить.  Там  понимают,  что  всякой
терпимости есть предел.
   Табита отлично видит презрение, изливающееся на нее из глаз  всех  этих
женщин, которые, пожимая ей  руку,  не  устают  восторгаться  погодой,  ее
дивными цветниками, ее восхитительными приемами. И отвечает им тем  полным
равнодушием,  благодаря  которому  она  в  сорок  лет  кажется   удачливой
авантюристкой, словно говорящей: "Думайте обо  мне  что  хотите,  мне  все
одно", - тем равнодушием,  что  отпугивает,  как  кинжал  в  ножнах.  Люди
снисходят до Табиты, но побаиваются ее.  Она  как  металл,  который  можно
закалить лишь тысячами легких ударов, который, не будучи закален, легко бы
ломался, а закаляясь до полной гладкости и  непроницаемости,  одновременно
разогревается.
   Самой же Табите на ее  грандиозных  приемах  кажется,  что  чувства  ее
скованы так же, как и тело в этих до неприличия узких футлярах из жесткого
шелка, охватывающих бедра и ноги ниже колен, так что  в  них  даже  ходить
трудно. Ее переполняет нетерпение, мучительная скука, которая,  не  находя
выхода, кипит в ней, как кислота в  хрупкой  реторте.  Неустанно,  даже  в
такие минуты, когда нужно быстро принимать какие-то практические  решения,
ее преследует ощущение никчемности. "Что я делаю? К чему это все? Мне  уже
сорок лет. Скоро буду старухой".
   Ее поражает молодежь, так легко и беззаботно перепархивающая  от  одних
увеселений к другим; но едва она успевает подумать: "Хоть с Джоном-то  все
хорошо, и в Оксфорд я его устроила, несмотря на все трудности", как  снова
ощущает свою беспомощность. Теперь ей мерещится,  что  Джона  подстерегают
страшные опасности, от которых она не в силах его уберечь. Ее  советов  он
не слушает, да что  там,  нарочно  все  будет  делать  ей  наперекор.  Она
предложила помочь ему, опираясь на свой  изощренный  вкус,  обставить  его
новые комнаты - так нет же, взял и увешал их безобразными  ярко-оранжевыми
драпировками и еще более безобразными картинами  художников  новой  школы,
чья оригинальность, по ее мнению, состоит только в том, что они  презирают
великие имена Ренуара, Моне и Дега. Он разъезжает в автомобиле с  Бонсером
и приглашает  в  рестораны  актрис.  Играет  и  пьет.  Вероятно,  содержит
любовницу. И  в  гневном  отчаянии  она  твердит  про  себя:  "А  он  ведь
незаурядный юноша. Он мог бы чего угодно достичь, мог бы сделать блестящую
карьеру".



        70

   Успехи Джона удивляют Табиту, хоть она и предсказывала их чуть ли не  с
первого дня его жизни. Она как молодая жена, что месяцами носила ребенка и
знала, какой радостью он для нее станет, а когда он  родился,  смотрит  на
него в изумлении, думает: "Это настоящее чудо!" и ужасается при мысли  обо
всех опасностях,  грозящих  этому  крошечному,  слабенькому,  беспомощному
существу. Женщин, не знавших  материнства,  она  и  жалеет  за  узость  их
кругозора, и завидует их душевному покою.
   Когда Джон, потрудившись на совесть, но тщательно это скрывая, получает
высшую отметку по древним языкам, к ее радости тотчас примешивается страх:
"Ну вот, теперь он вообразит, что может и не работать, - он ни к  чему  не
относится серьезно".
   Джон смеется над ней. - Опять  ты  волнуешься,  мама.  Тебе  бы  только
волноваться - не из-за долгов, так из-за войны.
   - Неужели ты хочешь войны, Джон?
   - Нет, но Джим, я  думаю,  прав.  Войны  нам  не  избежать.  Тирпиц  не
перестанет строить боевые корабли, иначе его расчудесные сторонники  дадут
ему по  шапке.  А  если  Германия  не  перестанет  вооружаться,  мы  будем
вынуждены воевать. И знаешь, война, пожалуй, даже очистит атмосферу.
   В его голосе - досада на эту неотвязную тревогу, мешающую ему  свободно
дышать. Он жаден до удовольствий, которые сулит ему каждый новый день.  Он
побывал за границей, приобщился  к  азартным  играм.  В  Милане  он  видел
шоссейные автомобильные гонки и сам  загорелся  желанием  стать  гонщиком.
Теперь ему нужен собственный гоночный автомобиль.
   - Шоссейные гонки - ужасно  опасная  вещь,  -  говорит  Табита,  и  эти
необдуманные  слова  еще  больше  раззадоривают  Джона.  Он  советуется  с
Голланом, и Голлан с той небрежной снисходительностью, которую  он  теперь
проявляет  к  пасынку,  словно  скармливает  сахар  избалованному   щенку,
заказывает  для  него  на  своем  заводе  гоночный  автомобиль  с  мотором
"Хэкстро".
   Машина эта, огромная, двухместная, сразу становится  радостью  Джона  и
мукой  Табиты.  И  причинять   эту   муку   доставляет   Джону   особенное
удовольствие. Он катает мать по опасным дорогам со  скоростью  60  миль  в
час, чтобы видеть, как она бледнеет и вся сжимается, чтобы знать,  что  ей
очень страшно. Он как любовник, который мучает любимую, потому  что  устал
ее баловать, потому что его любовь требует новой пищи.
   К концу года он побеждает на  гонках  в  Брукленде.  Голлан  доволен  -
хорошая реклама для его мотора. У него тут же возникает план  -  превысить
рекорд скорости, и он записывает тот же автомобиль, но с новым мотором, на
шоссейные состязания в Лейпциге, назначенные на будущий год.  Германию  он
выбрал нарочно: "Пора нам показать немчуре, на что мы способны".
   Джон в восторге от этой затеи. Его интересует  немецкая  философия,  он
хочет изучить немецкий  язык,  и  его  привлекает  эта  энергичная  нация,
дерзостью своих замыслов и своей  неутомимой  изобретательностью  пугающая
весь мир почти так же, как столетием раньше - Наполеон.
   И вот в конце июня, едва начались каникулы, он отбывает в Саутгемптон с
двумя механиками  и  с  Голланом  -  тот  решил  проследить  за  погрузкой
автомобиля.
   Табита нервничает, как всегда, когда Джон  сидит  за  рулем,  и,  чтобы
успокоиться, проводит утро с  экономкой  -  затевает  генеральную  ревизию
домашних припасов.
   В одиннадцать часов лакей подает  ей  телеграмму.  "Небольшая  поломка.
Приезжай больницу Бренте. Джим".
   После   бесконечно   долгой   дороги   она   подъезжает   к   маленькой
провинциальной больнице. Голлан встречает ее на  крыльце.  Правая  рука  у
него на перевязи, но он  отделался  ушибами.  У  Джона  перелом  черепа  и
сложный перелом правой ноги, сломана рука и, очевидно, задет  позвоночник.
Он до сих пор без сознания, и неизвестно, выживет ли. Но Голлан уже послал
за специалистом и  полон  бодрости  -  оптимизма  занятого  человека,  для
которого всякое волнение только помеха. - Джон молод. У него есть  воля  к
жизни, а это ему поможет лучше, чем любые доктора.
   Но Табита, с побелевшим лицом и огромными глазами, отвечает только: - Я
так и знала, что это случится.
   - Берти, дорогая, как ты могла это знать?
   - Зря мы подарили ему  такую  машину.  Мы  знали,  что  ему  с  ней  не
справиться, слишком большая.
   - Поверь мне, Берти, мы еле тащились, не больше двадцати  миль  в  час.
Джонни очень неплохо правит, на перекрестках всегда глядит в оба. Это  тот
в нас врезался. Какой-то молодой идиот - гнал как сумасшедший и даже гудка
не дал.
   - Вот и я говорю - нельзя доверять автомобили мальчикам.
   - Когда-то надо же начинать. Джону двадцать лет. - Голлан уже сердится.
   - Не понимаю, как можно было вообще разрешить такие гонки.
   - Дорогая Берти,  эти  гонки  уже  увеличили  скорость  автомобилей  на
пятьдесят миль в час.
   - Но кому нужно ездить так быстро? Какой в этом смысл?
   На  лице  у  Голлана   написано:   "Разговаривать   с   этой   женщиной
бессмысленно. Все равно не поймет".
   Специалист прибывает из Лондона в