ордж упрям и помешался на своем Буле? Почему даже маленький мальчик в своей детской не избавлен от невзгод и опасностей? Она понимает, как ему страшно - недаром он присмирел. Она исходит жалостью к нему и гневом на всех, кто доставил ему столько горя. Но не берет его на колени, не утешает. Она знает, что, если сделает это, он скажет: "Не отдавай меня в школу, я не могу" - и оба расплачутся. Ее долг - быть жестокой, отдалиться от сына. Она думает: "Он должен отвыкать от меня. Я должна этого захотеть". Эту школу - Халлитон-Хаус - рекомендовал Джобсон после того, как навел соответствующие справки. Помещается она в большой старой вилле с прекрасным садом, рядом с деревней. Спортивное поле - в полумиле от дома, но во дворе есть место для игр и гимнастики. Двор этот, между боковым фасадом дома и дорогой, - уродливый, как почти все школьные дворы: гаревая площадка, обнесенная проволочной сеткой восьмифутовой высоты, чтобы не вылетали мячи и не заходили посторонние. Кэб подъезжает к школе, и первое, что видит Табита, - это клетка, в которой на расстоянии десяти шагов друг от друга стоят три маленьких мальчика в таких же костюмчиках, как у Джонни, и, вцепившись пальцами в проволочную сетку, молча смотрят наружу. Табиту эта клетка приводит в ужас. Проходя от калитки к дому совсем близко от маленьких узников, она видит устремленные на нее глаза, глаза только что пойманных зверьков, оленят или обезьянок, с мольбой и страхом взирающих на посетителей зоологического сада, и чувствует: "Что я делаю? Это жестоко, это грешно. Так нельзя". Но навстречу ей уже спешит экономка, приветливая молодая женщина в темном костюме. Бежать поздно, отступления нет. Машина, которой она вверилась, уже втянула ее в себя. - Здравствуйте, миссис Бонсер. А это, значит... - Джонни. - Да, да. Джонни, наверно, хочется побыть здесь? - Она открывает дверцу клетки и знакомит Джонни с тремя другими новичками. Джонни, очутившись в клетке, судорожно вцепляется в руку Табиты: - Мамочка, не уходи! - Он не помнит себя от страха. Но Табита вторит экономке. Каким-то образом - как это случилось, она и подумать не успела - она перешла на сторону машины. Она успокаивает Джонни: - Я ненадолго. Ты пока поиграй с мальчиками. - Не хочу, они противные. - Он нервно перебирает пальцами. - Здесь все противное. Я хочу домой. И тут появляется учитель. Это неунывающего вида молодой человек со светлыми военными усиками, в костюме яркой расцветки. Он только что прибыл и еще полон светской обходительности. - Ну-ка, мальчики! - кричит он бодро и заговорщицки улыбается Табите. - Давайте погоняем мяч! Из дому приносят небольшой футбольный мяч, и молодой человек ловко демонстрирует приемы игры. - А теперь сами попробуйте. - Он берет за ухо одного из мальчиков, самого голенастого, и говорит: - Бей его, не жалей. Мальчик бьет по мячу и, расплывшись в улыбке, бежит его догонять. Он, оказывается, уже играл в футбол. Он сразу становится шумным и самоуверенным вожаком. Молодой учитель уходит, хитро взглянув на Табиту, только что не подмигнув ей. Табита беседует с учителями и с директором тем приподнятым тоном, который задали ее собеседники, чтобы прикрыть весь трагизм этой минуты. Но вдруг она теряет нить, горло у нее сжимается, ее душат слезы. Все ее существо восстает против такой жестокости - бросить семилетнего ребенка в этом казенном бараке, на съедение чужим людям! Но экономка спрашивает ее с самой веселой и очаровательной миной: - А какие слабительные вы предпочитаете для него, миссис Бонсер? - И Табита спешит ответить ей в тон: - Да самые обычные, как для всех. 39 Больше всего Табиту страшит минута расставания. Как объяснить Джонни, что она должна его покинуть, что она продала его врагу? Он расплачется, и это произведет плохое впечатление. Но когда за ней приезжает кэб и она идет проститься с сыном в сопровождении директора, тучного лысого мужчины, одетого как фермер, Джонни играет во дворе с десятком других мальчиков и кричит чуть ли не громче всех. Услышав, что его зовут, он торопливо оглядывается и тут же мчится вслед за мячом. Он не намерен прерывать игру. Видимо, он уже утвердил свое превосходство над тем противным голенастым мальчишкой. Он с азартом отталкивает его и орет: "Прочь с дороги!" Приходится извлекать его из свалки силой. Он подходит весь запыхавшийся, грязный, растрепанный, на носу хлопья шлака, глаза безумные. Впервые в жизни он изведал столь шумное опьянение успехом. - Простись с мамой, Джонни. Джонни, задрав голову, но не отрывая взгляда от игры, говорит: - До свидания... Да беги же, дур-рак! - Директор и Табита смеются. Она целует грязную горячую щеку, садится в кэб и уезжает. Лицо ее скривилось, она сжимает его руками, чтобы не заплакать. И тут же невольно улыбается тому, какими нелепыми и ненужными оказались не только ее недавние страхи, но и вся ее жизнь. "Этого надо было ожидать. Для него все здесь так ново, интересно - и, в общем-то, это хорошо". Но на душе у нее невесело, а в квартире нечем дышать. В детской - оскверненном святилище - тесно от гостей Буля; в гостиной вечно торчит неряха Мэдж Мун: голова болит от бесконечных споров Доби и Ходсела о природе греха. Ее совсем не интересует свежий номер "Бэнксайда", который все, даже Стордж, называют ее номером; и когда Ринч приходит к ней за советом, ей лишь с трудом удается разыграть участие, которого требует такая почтительность с его стороны. И вот она снова пишет в Кедры, на этот раз адресуя письмо невестке. Она сообщает, что отдала Джонни в хорошую школу. "Я еще не решила окончательно, но, если Джонни будет конфирмоваться, ему нужна основательная подготовка по всем предметам. А конфирмовать детей, по-моему, следует - им плохо, когда они чем-то слишком выделяются". Она нетерпеливо ждет ответа, может быть, даже слова одобрения. Но Эдит пишет в ответ всего несколько строк, предлагая встретиться и выпить чаю в таком-то кафе. И они встречаются. Табита пускает в ход свои чары. Она держится смиренно, ласково. Выслушивает жалобы Эдит на эгоизм Гарри и ее похвалы собственным детям. Даже любуется ее туалетом. И наконец напоминает невестке, что та предлагала съездить вместе куда-нибудь отдохнуть. Эдит мямлит, потом вдруг соглашается. Это на нее подействовало угощение, очень вкусное и недешевое. Когда Табита говорит Сторджу, что недели на две уезжает из Лондона с одной своей знакомой, он удивляется, сердится, жалуется: "Очень неподходящее время выбрала". Ибо постепенно увлечение своим делом пригасило в нем увлечение любовника. Он стал не столько рабом, сколько мужем. И Табита уже не единственный серьезный интерес в его жизни. - Если я тебе нужна, я, конечно, не поеду, - говорит Табита, но говорит холодно, надменно. Она чувствует, что выполнила все свои обязанности по отношению к Сторджу и что его равнодушие к Джонни непростительно. - Надо полагать, если ты хочешь ехать, так уедешь, - отзывается он обиженным тоном. И этот тон еще больше ее раздражает. Нечего ему злиться - у него есть его драгоценный Буль. 40 На Пэддингтонском вокзале Эдит не просто знакомая - это родственница, с ней ощущаешь старые семейные узы. Табита ласково целует ее и говорит, что сама купит билеты. Первого класса. "Поедем с комфортом". - Да, для разнообразия, - отзывается Эдит. - От разнообразия я вообще не откажусь. - Ох, и я тоже. И на лицах у обеих, когда они устраиваются в своем купе, мелькает одинаковое выражение, нетерпеливое и жадное. "Разнообразие", думает Табита, и ей кажется, что она и часу больше не могла бы прожить на Вест-стрит - до того там душно, словно самый воздух в квартире застоялся, стал затхлым от непрестанных эстетических тревог - от подозрений Джобсона, алчного честолюбия Мэнклоу, бредовых вымыслов Буля. И Эдит, задыхаясь от того же нервного отвращения" изливая свои обиды на Гарри и детей, забывает о том, как некогда злилась на Табиту. Ей приятно, что Табита восхищается Сэнкомом, приморским городком с отличным пляжем, и что отель "Пляж" ей понравился. Она здесь издавна бывает и в какой-то мере считает себя ответственной за красоту городка и комфорт гостиницы, которая Табите, по правде сказать, показалась очень неказистой. Эдит уже встретила старых знакомых - полковника Куэра с женой - и не замедлила завязать новое знакомство - с юристом по фамилии Принс и его двадцатилетней дочерью. Юрист, полковник, жена полковника встречают их с распростертыми объятиями - ведь они все приехали сюда в поисках разнообразия. На их лицах, словно крупный красный заголовок, напечатанный поверх мелкого шрифта их повседневной жизни, осторожной и замкнутой, явственно читаются их желания. Они хотят разнообразия, хотят наговориться, дать себе волю. И вот - решено: Куэры, Принсы и Эдит с Табитой будут сидеть за одним столом. "Это очень веселый стол - все говорят, улыбаются, все проявляют живость характера, свойственную им, возможно, десять лет назад, а возможно, и никогда. Эдит подтрунивает над мужчинами в том стиле, что был, вероятно, принят в Фруд-Грине в восьмидесятых годах, когда она там слыла первой красавицей. Миссис Куэр щебечет о мечте своей юности и о своих двух детях, точь-в-точь как школьница - даже не верится, что у нее вообще есть дети. По ее словам, она мечтала о сцене, а в детях она разочаровалась - такие они скучные, неповоротливые. "Девочка хорошенькая, но, по сути, недалекая; мальчик неглупый, но ничем не интересуется". Мисс Принс, дочка юриста, миловидная, но нескладная и смутно сознающая свою нескладность, возбужденно ерзает на стуле и восклицает: "О да!" и "О нет!", горя желанием участвовать в разговоре. И в праздничной этой атмосфере новые знакомства быстро набирают силу. На следующее утро Эдит исчезает с юристом - он будет учить ее играть в гольф. Полковник увлекает мисс Принс к морю - собирать ракушки. Миссис Куэр и Табита, вполне довольные отсутствием мужчин, заводят долгую беседу о детях миссис Куэр. И Табита, исполненная интереса и сочувствия, то и дело ахает: "Удивительно!", "Нет, вы подумайте!", "Да, дети - странные создания". Сама она, всегда любившая общество, теперь, для разнообразия, наслаждается одиночеством. Когда миссис Куэр уходит писать письма, она одна гуляет по берегу и, глядя на бессчетные маленькие серые волны под ясным бледным небом, радостно думает: "Какое счастье наконец-то побыть одной. Как покойно. Я и забыла, что такое покой. Век бы отсюда не уезжала". Вечером, пока юрист учит Эдит играть на бильярде, она слушает рассказы полковника об охоте на тигра, замирая при мысли об опасностях, которым он подвергался. Она поражается, как могла миссис Куэр растить детей в Индии - с ними и в Англии достаточно трудно. Они даже беседуют о политике. Полковник Куэр идет против течения. Война в Южной Африке, говорит он, была навязана Англии, это было несчастье. Империя - страшная ответственность. "Я не боюсь победы либералов, - заявляет он смело. - Англию нужно пробудить от спячки". - Вот и я так считаю! - восклицает Табита в радостном изумлении. - Мы спим. Спим до безобразия крепко. - Ей приятно говорить о политике с этим милейшим полковником, пока Эдит флиртует со своим юристом и нацепляет на себя все более яркие кофты. Затем прибывает знакомый Куэров, молодой человек, фамилия его Бэрн, он смуглый и некрасивый, но такой веселый и живой, что невольно вызывает симпатию. За завтраком, когда Куэры что-то внушают Табите, она замечает, что глаза Бэрна смеются. Она не знает, что его насмешило, но улыбается. А на следующее утро, рано спустившись в холл и застав ее там одну, он говорит смело: - Восхищаюсь я тем, как вы терпите старика Куэра. - Но, по-моему, он очень милый, а вам не кажется? - Доброта добротой, но просто поражаешься, как может человек изо дня в день твердить одно и то же. Он обращается к Табите как к женщине, подобно ему повидавшей свет. Сам он сейчас в отпуске, работает на строительстве железной дороги в Египте. Вращался в официальных кругах. - Так приятно встретить здесь живого человека. Как эти несчастные женщины глазеют на ваши туалеты! - Он громко смеется. - Между прочим, вы здесь купаетесь? - Я обожаю купаться. Просто обожаю. И поскольку Эдит по-прежнему каждое утро играет в гольф, они идут купаться вдвоем. Бэрн, оказывается, замечательно прыгает в воду с вышки. Он обучает Табиту прыгать ласточкой. Потом они гуляют за дюнами, и Бэрн, радуясь собеседнице, умеющей слушать, пускается в рассуждения. Он утверждает, что война в Южной Африке, хоть и была нам навязана, оказалась вопреки распространенному мнению катастрофой. Империя, которую в Англии считают великим достижением, на самом деле тяжкая ответственность. Необходимы реформы, новый подход. Он всей душой за либералов. Пенсии по старости, даже право голоса для женщин, разве это плохо? И громко вопрошает: - Почему хотя бы не попробовать? Не рискнуть? Перемена нам не повредит. Словом, он исповедует обычные взгляды молодого человека своего времени. Ему надоело старое правительство, старые идеи, подавай ему новое. Табита уже слышала это, и много больше, его планы кажутся ей весьма скромными. Она слышала, как Мэнклоу ниспровергает монархию, частную собственность, брак, даже род человеческий. Она знает точку зрения консерваторов в изложении старого Дьюпарка - не как требование, чтобы богачи оставались богатыми, а бедняки по-прежнему им подчинялись, но как жизненную философию. Она хорошо помнит, как этот старик, сам такой бедный, рокотал басом: "Удивительно, как мы вообще еще существуем. Просто чудо, что где-то на свете еще есть мир, и порядочность, и то, что мы зовем цивилизацией. Ради всего святого, не раскачивайте лодку, море-то глубокое, а если я верю в прогресс, так разве что у акул - они плавают все быстрее". Но про себя она думает: "Такие люди, как Куэры и Бэрн, стоят десятков всяких Мэнклоу, и Дьюпарков, и Булей. Они хоть верят во что-то, они помогают жить". И она горячо поддерживает все проекты Бэрна. Она, мол, уверена, что реформы приведут к огромным, настоящим переменам. А это, видит бог, нам ох как нужно. Куэры уже смотрят на молодую парочку как на молодую парочку. При встрече многозначительно улыбаются. Табита говорит: - Они думают, что мы нарочно уединяемся. Бэрн молчит. А потом вдруг прорывается: - Вы понимаете, что для меня значит встреча с вами? - Он заявляет, что она - самая прелестная, самая красивая и умная женщина, какую он когда-либо знал. И самая храбрая: шутка ли, в такие молодые годы остаться вдовой. Он излагает ей свои виды на будущее. Отец его - инженер, очень состоятельный; он - единственный сын. Может он надеяться?.. Это предложение руки и сердца, при всей своей неожиданности, не кажется пугающим в Сэнкоме, на вольном ветру, под ясным, высоким небом. Оно даже как-то уместно здесь, где все так безыскусственно, так непохоже на Вест-стрит. Табита, взволнованная, не может сдержать восклицания: - Но боже мой, мистер Бэрн... Молодой человек боится отказа. Он молит: - Не говорите "нет". Я знаю, я поторопился. Но времени так мало... - Не в этом дело. Просто... ведь вы меня совсем не знаете. - Все, что мне надо знать, я знаю. Табита в смятении спасается бегством. Она думает: "Какой же он хороший! И он в самом деле меня любит, и он - прелесть. Такой честный, открытый. Это было бы для меня невероятной удачей, но, конечно, надо ему все сказать... или необязательно? Она жаждет с кем-то посоветоваться. Может быть, даже с Эдит. Но, зайдя, как всегда, к Эдит в номер, чтобы проститься на ночь, она застает невестку в ужасном настроении. К юристу приехала жена, бильярда сегодня не было. И опять у нее начались боли. - Какие боли? - Да это у меня все время. - А Гарри не может помочь? - Гарри! Его мое здоровье не интересует. Табита умолкает, сраженная этой озлобленностью; и ей становится страшно при виде невестки - огрубленной и обворованной жизнью, разбитой, измученной болями. Волна тоскливой слабости заливает ее. И она молча уходит к себе с мыслью: "Нет, не скажу я ему. Зачем? Может быть, после". 41 И все же наутро, снова вдыхая чудодейственный воздух этого городка, полного чистых мыслей и честных, добрых людей, увидев, что Бэрн приближается к ней и его серьезный доверчивый взгляд чуть затуманен любовью, она сразу начинает: - Мистер Бэрн... Тедди... я должна вам объяснить... - И торопливо рассказывает про свои отношения с Боксером и рождение Джонни. О Стордже, однако, умалчивает. Бэрн берет ее руку повыше кисти и крепко сжимает. - Но, миссис Бонсер... Тибби... какое это имеет значение? Я вас люблю. - И умоляет Табиту сейчас же сказать "да". - Но вы понимаете?.. - Понимаю, все понимаю. - Ах, вон идет миссис Куэр. Я должна с ней посоветоваться насчет моей невестки, ей что-то нездоровится. Табита спешит навстречу жене полковника, ловко вовлекает ее в разговор. Ей неясно, почему она не ответила Бэрну. А оставшись наконец одна у себя в номере, она поражается собственной нерешительности. "Конечно же, я за него выйду, будь он хоть в десять раз более..." Она пытается определить то качество Бэрна, с которым могла бы примириться даже в десятикратном размере, и горячо убеждает себя: "Да нет, он не скучный. О господи, мне надо благодарить судьбу за такую удачу". Пришло еще несколько писем с Вест-стрит и несколько журналов; Почта с Вест-стрит приходила каждый день, но она ее не читала. Ей не хочется думать про Вест-стрит. Вот, например, открытка от Джобсона, она уже два раза попадалась Табите на глаза, и читать ее с каждым разом противнее. "Б. откалывает коленца. Ф. сильно озабочен. М. зверствует из-за передовой. Телеграфируйте новый адрес Доби и ключ от детской. Дж." Что за чушь - телеграфируйте ключ от детской! Конечно, Фред озабочен, он вечно чем-нибудь озабочен. А что Буль всем набьет оскомину - это можно было предвидеть. Мэнклоу, тот, очевидно, пытается втиснуть в "Бэнксайд" побольше политики. Вполне естественно. Она рвет открытку, а потом, после минутного колебания, и все нераспечатанные письма - и бросает в корзину. И ложится спать торжествуя, чувствуя себя Наполеоном "Теперь мне туда возврата нет. Решение принято". Но тут же ей приходит в голову, что в письмах могло быть что-то важное. Возникают вопросы. Какие он там откалывает коленца? Почему Фред озабочен? Что еще затеял Мэнклоу? И что будет, если он прогневит Ринча? На словах-то Ринч радикал, но взгляды у него едва ли такие уж радикальные. И эти мысли не дают Табите покоя. Она гонит их прочь, а нервное напряжение растет. Сна ни в одном глазу. Все тело полнится тревожным вопросом: "Что стряслось на Вест-стрит?" А что-то стряслось, она уже в этом уверена. Только что именно и насколько это серьезно? Наконец уже среди ночи она решает: "Съезжу туда, посмотрю, что там делается". И утром, встав пораньше, пишет Бэрну записку: "Уехала в Лондон по срочному делу. На будущей неделе вернусь. Напишу", собирает саквояж и несессер и спешит на станцию. Через двадцать минут она уже сидит в местном поезде, который поспевает к лондонскому экспрессу. Она сама на себя дивится: "Надо же, какую устроила панику. Бедный Тедди Бэрн. Напишу ему не откладывая". Но мысли ее с энергией, порожденной морским воздухом и переменой обстановки, тут же снова устремляются к проблемам Вест-стрит. "Если это из-за Буля, я подам мысль издать его книгой. Скажу, что такого крупного поэта стыдно упрятывать в журнал". Ее бесит, что местный поезд тащится так медленно, со всеми остановками. Ей уже кажется, что каждая минута дорога. А если на Вест-стрит действительно что-то стряслось, это она виновата. "Мэнклоу зверствует". Очевидно, опять ссора. Право же, эти мужчины - сущие дети! Оказывается, на Вест-стрит в общих чертах все так, как она ожидала, разница только в деталях. Мэнклоу требует места для политических статей и отказался печатать Буля. Он заявляет, что время Буля миновало. "Декаденты - это вчерашний день, даже духу их не осталось, а новая публика требует политики, новой, левой политики. И чем хлеще, тем лучше". Но удивительно то, что, когда ему не дали денег для привлечения видных политических обозревателей, он подал в отставку. А Буль - тот не кажет глаз. Отдаленное расположение детской избавляет его от всякого вмешательства. Он превратил ее в крепость, заваленную рваной бумагой и пустыми бутылками, - там он живет, ест, спит и пьет. А когда нужно, неслышно покидает свое убежище и снова возвращается, проявляя хитрость, выработанную годами бездомного существования. Нападки Мэнклоу нимало его не смущают. - Что я вышел из моды - это хорошо, - говорит он Табите. - Теперь я могу создать что-то ценное. Но Стордж негодует: - Пусть уходит. Буль один стоит десятка твоих Мэнклоу. Мэнклоу - приспособленец и больше ничего. - Но послушай, милый, важно другое - можем ли мы без него обойтись? - Табита терпеливо гнет свою линию, а сама думает: "Фред стареет. Я и забыла, до чего он старый". Да и все на Вест-стрит кажется ей постаревшим, слинявшим: занавески, краска на дверях; Мэнклоу заметно поседел; Буль - развалина; Стордж весь сгорбился, обмяк, ходит, как древний старик, не сгибая колен, и лицо всегда озабоченное, сдвинутые брови - как застывшая гримаса боли. "Боже мой, - думает Табита, не пробыв в квартире и трех часов, - какое счастье, что я вовремя вернулась, ведь все могло пойти прахом!" Она мчится к Ринчу, тот показывает себя верным союзником. Обещает ее поддержать. Предлагает свой экипаж, чтобы ехать в Блумсбери на поиски Мэнклоу. И в этом экипаже, пользуясь короткой передышкой, обдумывая, как повести разговор с Мэнклоу, она вдруг вспоминает Бэрна. "Ой-ой-ой, надо написать бедному Тедди. Надо что-то решить". Но теперь ей кажется, что Сэнком и все, что с ним связано, где-то очень далеко, и далеко не только в пространстве, но и во времени. Просто не верится, что каких-нибудь тридцать часов назад она еще была там. Сейчас одиннадцать, Куэры гуляют по берегу, Эдит играет в гольф, Тедди Бэрн с видом государственного мужа революционного толка излагает мисс Принс свои требования к новому правительству. Бедный Тедди, бедный мальчик. Табите двадцать шесть лет, на пять лет меньше, чем Бэрну; но в ее глазах он - ребенок. А милый полковник, как славно он рассказывал про тигров! Она улыбается снисходительно и грустно, словно вспоминая какой-то тропический остров, где безгрешные, незлобивые люди живут восхитительно просто, но почти полностью отрезаны от всего, что можно назвать жизнью, от реального мира, в котором происходят важные события. "Нет, я заставлю Роджера понять, что он просто не может нас сейчас бросить". И Сэнком уже снова забыт. 42 С Мэнклоу она добивается крупного успеха. Он выражает готовность пойти на компромисс, даже не ущипнув ее за руку и не погладив по голове. Он истратит на политические статьи только двести фунтов и напечатает два новых сонета Буля при условии, что будет официально значиться редактором. Стордж в отчаянии. Он кричит на Табиту: - Ты переметнулась к врагу! Табита понимает - это жестоко с ее стороны, но раскаиваться ей некогда. Через два дня - званый вечер по случаю выхода пятнадцатого номера, и нужно, чтобы Мэнклоу на нем был, иначе о его отставке станет известно. Она улещивает Сторджа, а сама думает: "Бедный старик, в трудную минуту он только все портит, совсем помешался на своем искусстве". И правда, Стордж уступает всего за два часа до приезда гостей. Табита звонит Мэнклоу, выслушивает его поздравления, думает: "Слава богу, уладила". У нее болит голова, расходились нервы. Надо прилечь отдохнуть. Она еще не привыкла к темпу своей лондонской жизни. Тысячи неотложных проблем ждут ее решения. И проблема Бэрна в их число не входит - она уже знает, что не выйдет за него замуж. Ей уже непонятно, как она вообще могла мечтать о браке с таким желторотым птенцом. Она думает: "Сегодня же пошлю ему телеграмму. Написать можно потом, это несложно. А вот что мне делать с Булем? Нельзя ему больше жить в детской, тем более если начнутся затруднения с Джонни". Из Халлитон-Хауса поступили сведения за первую половину триместра. Учитель сообщает, что мальчик ленивый и трудный. "Товарищи у него есть, и по дому он как будто не скучает, но к дисциплине, видимо, не приучен". Как это понимать? - недоумевает она. Правда ли Джонни плохой мальчик или глуп тот, кто это писал? Просто голова идет кругом. Французские часики на столе тоненько бьют семь раз, и она вскакивает. "О господи, пора одеваться". Она сует ноги в ночные туфли и звонит. "Кто сегодня должен быть? Не устроил бы Ринч сцену из-за рисунков Доби"... - Да, войдите. - Это постучала горничная. - Посоветуйте, Беннет, что мне надеть? Кажется, ничего подходящего нет, а случай-то парадный. И два часа спустя, стоя перед камином в гостиной в ожидании первых гостей, она сжимает руками виски и в который раз задается вопросом: "А почему бы ему и не быть плохим? У него с самого рождения жизнь шла ненормально". Вдруг дверь отворяется - это Джобсон в ярком костюме толстой шерсти. Он тоже изменился, лицо грубое, красное. - Привет, малютка. Вы прелестны. Фред здесь? - Одевается. - Вот и хорошо. - И, подойдя к ней вплотную, шепчет: - Он здесь, у меня внизу. Я его задержал. - Кого? - Б. Вы разве не получили моего письма? Где вы вообще пропадали? Что за секреты? Я вам и открытку послал. - Но кто у вас там внизу? - Да Бонсер, малютка, Бонсер собственной персоной. Только что из кутузки. Табита оторопела. Переспрашивает еле слышно: - Из тюрьмы? - Так точно. Отсидел шесть месяцев за то, что фабриковал фальшивые бумажки. Да вы не тревожьтесь. На сегодняшний вечер я его обезвредил. Надо только решить, как быть дальше. Способен он наскандалить? - Я его не видела больше семи лет. - Послушайте моего совета, малютка, если он станет вам досаждать, обратитесь в полицию. Вы полиции не бойтесь. В таких случаях это наилучшее средство. Уверяю вас, они там порядочные люди. Табита, все сильнее волнуясь, твердит про себя: "Нет, я к нему и близко не подойду. Это было бы безумием". Джобсон треплет ее по плечу. - Ладно, я его спроважу. - Нет, погодите. - Надо полагать, он отец вашего мальчонки? - Да, и кроме того... - Вот что, малютка, вы не спешите. Подумайте. Может, лучше не рисковать. Но Табита взяла себя в руки. - Нет, я с ним повидаюсь. Ничего он не сделает. Я этого не допущу. Ее решительный тон подействовал на Джобсона. Он пропускает ее вперед. - Конечно, раз вы уверены. Вам лучше знать, чем это для вас пахнет. А Табита еще ничего не обдумала. Она чувствует, что совершает неимоверную глупость, но что это необходимо. Дверь в квартиру Джобсона приоткрыта, в первой комнате за столиком сидят Бонсер и Буль, и перед ними стаканы. Бонсер встает, и при виде его Табита в первую минуту слова сказать не может. Он страшно худой, весь серый, синие глаза стали больше и выцвели. Но это глаза Джонни. - Ты что, Тибби, не узнаешь меня? - Он берет ее за локоть. - Ни чуточки не изменилась. Все такая же молодая и красивая. Вот что значит спокойная жизнь. Табита отступает, и вдруг у нее срывается вопрос: - Ты получил мое письмо из Франции? Или не удосужился прочесть? - О чем ты. Пупс? Когда ты мне писала? Ах да, ведь у тебя кто-то родился. - Бонсер явно гордится своей памятью. - Ну, как она? Надеюсь, вся в тебя? - Это мальчик. И не такой уж маленький. - Ну конечно. Сколько лет-то прошло - пять, семь, восемь? Но ты бы выпила. Глотни чего-нибудь, не пожалеешь. - Мне, пожалуй, лучше уйти, - говорит Буль, сконфуженный тем, что стал свидетелем столь интимного разговора. - Я могу посидеть на лестнице. - Мне некогда, - строго произносит Табита. - Я жду гостей. Бонсер наливает в стакан чистого виски и сует ей в руку. - Да на тебе лица нет, Пупс. Выпьем-ка за прежние деньки. Хорошо мы с тобой пожили. Я это время никогда не забуду. Глупые были, что и говорить. И денежки у тебя так и летели, но я за это на тебя не обижался. Что ты знала о жизни? Смех, да и только, как ты за ту первую неделю просветилась. Что ни говори, а старосветское воспитание девушке на пользу. Если что и может удержать ее на верном пути, так это религия, всякий там ад и вечное проклятие, да еще хорошие манеры. Ты куда отдала нашу малышку? Ее бы в монастырскую школу... - Я же тебе сказала, Дик, это мальчик. Его зовут Ричард Джон. - Мальчик? Вот умора, только что была девочка. - И, зорко глянув на Табиту, продолжает: - Я рад, что мальчик. Да, мальчик лучше. Хотел бы я его повидать. Он уже в школе? - Конечно. В закрытой школе. Только что начал латынь. - И правильно. Для мальчика классические языки - самое милое дело. А сынишка у нас должен быть умный - в моей семье ума не занимать стать. Табита думает: "Ему и дела нет до Джонни". На лестнице слышатся шаги, и она делает шаг к двери. - Прости, но мне надо идти - у меня гости. - И я с тобой. - Нет, Дик, в свою квартиру я не могу тебя пригласить. - Это почему? - Он бросает на нее свирепый взгляд. - Ты уж не собираешься ли снова дать мне по шапке? - Не пугай меня, Дик. Это нелепо. Она гордо выплывает из комнаты и со всех ног мчится наверх. "Он забыл, что я уже не глупенькая девочка. Но какой удивленный вид у него был!" Она смеется, и смех готов обернуться слезами. "Что со мной? Неужели я разочарована? А чего я могла ожидать?" Однако разбираться в своих чувствах ей недосуг. В гостиной собралось уже семь человек, у Сторджа галстук съехал набок, и его укоризненный взгляд, означающий: "На кого ты меня покинула?", возвращает ее к исполнению светских обязанностей. 43 И, вооруженная многолетним опытом, она не только владеет собой, но и радуется своему умению. Так же уверенно, как дала отпор Бонсеру, она теперь обозревает поле боя. Мэнклоу, улыбаясь во весь рот, принимает поздравления лорда Дакета, магната грошовой прессы; леди Дакет беседует с низеньким румяным человечком, миллионером-заводчиком, новым знакомым Сторджа, чью фамилию Табита никак не может запомнить. Он трещит как сорока, то и дело обращаясь к Гриллеру, но тот все изгибается в сторону леди Дакет, словно говоря: "Мы понимаем друг друга". Дьюпарк в очень грязной рубашке стоит, прислонившись к стене и сердито поглядывая на Мэнклоу; леди Чадворт в живописной позе с восторгом разглядывает нового Писсарро. Табита, догадавшись, что ей скучно, спешит на выручку и представляет ей мистера Доби, "чьи новые работы шокировали всех критиков". Потом она решает заняться Дьюпарком. Но Дьюпарк взбешен. - Неужели Фред не понимает, что делает? Или он действительно хочет революции? Или он сошел с ума? Или все посходили с ума? Табита улыбается, берет его за рукав. - Фред не видел этой статьи. - "Бедняга, - думает она, - вот уж кто одряхлел. Он стареет еще быстрее, чем Фред. Из-за этой войны все старики постарели на десять лет, а молодые превратились в мальчишек". И в самом деле, два молодых военных, недавно вернувшихся из Южной Африки, фамильярно хлопают Мэнклоу по спине. Гостей прибывает. Сборище многолюднее обычного, и по всему видно, что произошло важное событие. Лица пылают, голоса звучат громче и оживленнее - так люди, которым все современное в науке, искусстве, моде хорошо известно и уже немного прискучило, всегда радуются новой сенсации. Ибо Мэнклоу удалось придать этому номеру "Бэнксайда" ярко выраженную политическую окраску. Под самым носом у Сторджа он протащил две статьи: "Смерть мертвых" с резкой критикой покойной королевы и "Sozialismus", напугавшую даже радикалов; а его обзор 90-х годов возмутил всех интеллигентов старше сорока лет. Длинное желтое лицо мисс Пуллен, в чем-то убеждающей Ринча, нервно подергивается. Уже много лет ее не видели такой возбужденной. А Ринч слушает ее с почтительным выражением посла великой державы, но взгляд его устремлен куда-то вдаль, как то бывает и с самыми почтительными послами. Его озадачили новые работы Доби, изображающие Семь Смертных Грехов под названиями Рационализм, Воздержанность, Бережливость, Скромность, Раскаяние, Осмотрительность и Целомудрие. Взгляд его, отрываясь от мисс Пуллен, словно вопрошает: "А верно ли, что Доби содействует Духовному Благу?" Табита бросает ему мимоходом: "Эти вещи Доби - лучшее из всего, что он создал". Щеки банкира вспыхивают от ее улыбки. Она сегодня особенно хороша, потому что всеми нервами чувствует: одержана большая победа. "На этот раз мы кое-чего добились. Я так и знала, что Мэнклоу нас спасет". И заметив Сторджа - весь взмок от радости, а галстук съехал еще дальше вбок, - мягко касается его руки. "Поздравляю!" И на минуту проникается к нему нежностью. - Поразительно! - Он сконфуженно озирается по сторонам. - Дакет говорит, что мы делаем историю. Внезапно из толпы выскакивает низенький румяный миллионер и хватает Сторджа за плечо. - Национализировать банки? Не может быть, чтобы вы этого хотели, Стордж. А как же кредит? Старый Дьюпарк тоже протискивается к герою дня. - Черт возьми, Стордж, ваш журнал - рассадник анархизма. Разрушить империю? Да вы знаете, что бывает, когда разрушаются империи? Или вы давно не перечитывали Бэкона? Хотите, чтобы весь мир охватили войны, побоища, страдания, нищета? Табита только улыбается в ответ на эти нападки. Триумф "Бэнксайда" она воспринимает как успехи ребенка и не вдумывается в его причины. Стордж более критичен. Позже он ей жалуется: - Эти политические статьи... Мэнклоу изменил их в корректуре, очень ухудшил. Табите это известно, она сама ловчила с гранками, чтобы не обидеть ни одного из своих двух господ, и она весело отвечает: - Но они так всех заинтересовали, они произвели сенсацию. - Такие сенсации нам не нужны, Берти. В следующий раз надо быть осторожнее. И имей в виду, насчет политического климата в Англии Мэнклоу ошибается. Ему бы следовало поговорить кое с кем из моих знакомых в правительстве. Чтобы придать себе уверенности, он отмечает, что мир и богатство Англии сейчас обеспечены, как никогда. Коммунизм не поднимал голову с 1870 года. Ирландский вопрос разрешен скупкой земель, раздачей земли крестьянам. - Никто не хочет беспорядков. Я считаю, что ключ к нашему столетию уже подобран: развитие науки, всеобщее процветание, а значит - мир. Табита, которая, как истая жена, уже привыкла не слушать Сторджа, отвечает бодрым, успокоительным тоном: - Бедный мистер Дьюпарк, какой он реакционер. И завидует Мэнклоу. Как ты думаешь, не повысить ли Мэнклоу оклад? Момент выбран удачно, Стордж не возражает. Мало того, через неделю, убедившись, что его успех вполне реален, он сам предлагает еще и выплатить Мэнклоу премию. Но тем временем лорд Дакет пригласил Мэнклоу на пост редактора новой вечерней газетки "Прогресс" с окладом, далеко превосходящим возможности Сторджа. И поскольку это отвечает давнишним чаяниям Мэнклоу, он недолго думая согласился. Негодование в стане "Бэнксайда" его только сердит. "Неужто они не понимают, что давно умерли? А почему? Потому что не желают видеть того, что творится у них под носом". Бэнксайдеров такое суждение приводит в еще пущую ярость. Гнев рождает энергию. "Туда ему и дорога", - говорит Стордж и учреждает новый комитет в составе Ринча, Буля и Дьюпарка. Изыскиваются средства для нового "Бэнксайда", призванного затмить великолепием прежний и заставить Мэнклоу прочувствовать свое предательство. Дьюпарк принимает на себя пост редактора, и через шесть месяцев напряженных и суматошных усилий номер выходит в свет. Издан он роскошно и широко разрекламирован. Дьюпарк поместил свое эссе о Мэтью Арнольде между пьесой Буля и рисунком Доби. Задумано это для того, чтобы каждый читатель мог выбрать себе шедевр по вкусу, но приводит к полной неразберихе. В результате - провал, и "Бэнксайд" прекращает свое существование. Сторджу новые убытки не по карману; Ринч понимает катастрофу так, что его начинание не было угодно Всевышнему. 44 И в квартире на Вест-стрит воцаряется уныние. Старые друзья еще заглядывают, но поодиночке. Слишком много было ссор. Неудача оставила горький осадок. Дьюпарк во всем винит Сторджа, а Стордж подозревает в кознях Гриллера. "Бэнксайд" - запретная тема, и прежние его сторонники в один голос ругают новые веяния. После их ухода остается чувство бессилия, собственной никчемности. У Табиты по-прежнему ни минуты свободной, но это уже не дает удовлетворения. Нужно принимать гостей, но гости невеселы. И даже когда она хозяйничает или ездит по магазинам, ей не дают покоя мысли о Джонни. В двадцать восемь лет между бровей у нее уже залегли тревожные морщинки. Джонни каждую зиму болеет бронхитом, каждую осень - астмой. А в промежутках - простуды, уши и все детские болезни одна за другой, в тяжелой форме. Он из тех слабеньких мальчиков - ноги да шея, - что в изнеможении валятся в кресло, но не могут ни минуты посидеть спокойно; не желают учиться, но с утра до ночи пристают с вопросами. Каникулы его - сплошная мука: Табита не нарадуется, что он с нею, и, однако, вынуждена на каждом шагу делать ему замечания. К тому же он действует на нервы Сторджу, а у того здоровье стало сдавать. Появляясь на Вест-стрит, он теперь требует ухода, нежной заботы. То у него прострел, то несварение желудка, а зимой - обязательно инфлуэнца, которая тянется до самой весны. Сказалась преждевременная дряхлость - удел немолодых мужчин, которые взбадривают себя сильно действующими средствами или содержат молодых любовниц. За пять лет он сжег все десять. А главное - он потерял вкус к жизни. Его глубоко ранят любые нападки - резкое письмо от Дьюпарка, карикатура Доби, на которой он изображен как старый вампир, сосущий кровь из Молодости в идеализированном образе самого Доби. Особенно его потрясла вопиющая неблагодарность Мэнклоу, когда тот в 1904 году опубликовал цикл очерков, создавших ему славу юмориста: "Лондонские дебри прошлого века". Написаны они в форме отчетов об экспедициях в джунгли Белгрэвии и Мэйфэра, населенные первобытными племенами. Было там описание племени волосатов, которые по утрам изучают волосатость друг друга, а ночью при луне клянутся друг другу в любви. Вождь их звался Бальфуфу. И было другое племя - троглодиты, те жили каждый в своей ямке и высиживали маленьких зеленых лягушек, приговаривая: "Слышите, как они поют? Как оригинально, какая музыка!", лягушки же со своей стороны целый день квакали: "Наш бог и породитель по имени Зайсордж!" Пародия меткая, злая. Даже друзьям Сторджа забавно читать о том, как Зайсордж бродил по рощам Хайд-парка, выворачивая носки, и, улыбаясь про себя, повторял: "Я - великий Зайсордж, породитель зеленых лягушек". Забавляет их и злопамятность Мэнклоу - ведь так и не простил Сторджу, что тот полез в редакторы и навязал ему Буля. Бедняга Стордж, говорят они, Мэнклоу вгонит его в гроб. Но он сам виноват. Эта охота на гениев хоть кого выведет из себя. Стордж неспособен даже притвориться равнодушным. Очень уж он чувствителен к насмешкам. Он плачет, он сломлен; Табита опасается за его жизнь. Обнаружив, что она привязалась к этому слабому, безобидному созданию, она видеть не может его отчаяния. "Да плюнь ты на на этого негодяя, пусть пишет что хочет". - Но может быть, я ошибся в Доби? - Ничего подобного, это я ошиблась в Мэнклоу. Впрочем, я всегда знала, что он пакостник. А Буль удивленно восклицает: - Стордж, дорогой мой, ну какое это имеет значение? У Манклоу ужасный стиль. А стиль - это человек. Мэнклоу - ничто, колечко дыма, пустое место. Из всех бэнксайдеров только Буль по-прежнему беззаботен и бодр. Его нисколько не огорчает, что он вышел из моды, и он пишет большущую книгу "Величие декаданса", из которой по вечерам читает Табите длинные главы: "Необходимость вечных мук", "Открытие ада" - и весело объясняет: - Все равно никто не напечатает, вот и пишу все, что думаю. Табита теперь бывает ему рада: хоть она и смеется над ним, он всегда готов выполнить ее поручение, поговорить о Джоне. 45 Бонсер больше не появлялся. Но время от времени он пишет Табите, шлет ей приветы, справляется о Джонни и просит немного денег взаймы. "До будущей недели. Могу зайти разъяснить обстановку". Последняя фраза означает: "Плати обратной почтой, не то явлюсь и устрою скандал" и в таком смысле и принимается. Табита всегда платит обратной почтой, но без чувства обиды, потому что не вполне уверена, что Бонсер ее шантажирует. Условие, не выраженное словами, может остаться непонятным даже для человека, который его выполняет. А как приятно бывало этой долгой холодной зимой - когда Вест-стрит все глубже погружалась в то особое уныние, что присуще покинутым храмам, когда один издатель за другим отвергал книгу Буля и Стордж нудно стонал: "Этот гадостный Мэнклоу был прав - пошляки наследуют землю", - как приятно бывало услышать звяканье почтового ящика и найти в нем письмо от Бонсера! "Нам следует помнить, - пишет он, - что Джонни придется трудно. Не буду говорить, кто в этом виноват, во всяком случае, не он. Нужно пустить его по верной дорожке. Армия или церковь. И то и другое неплохо, был бы талант. Посмотрим, какой у него окажется голос. Да и ростом он может не выйти. Военные и попы должны быть рослые, иначе их не замечают. Не могла бы ты ссудить мне парочку золотых до будущей недели? Лучше даже пять, как раз будет полсотни". "Ради этого он только и пишет", - думает Табита, однако тотчас отвечает, сообщая последние сведения, полученные о Джоне из школы. "Хуже всего, что он, видимо, не желает заниматься. Но я им все время говорю, что он не совсем обычный мальчик. Ведь он такой, болезненный, его нужно подгонять и подбадривать..." Шесть страниц в таком духе. Письмо получается толстое. И, вкладывая между листами пятифунтовую бумажку, она чувствует себя как после оргии: спуск с облаков на землю, смешновато и стыдно. Когда же Бонсер вдруг просит сразу двадцать фунтов и добавляет туманную угрозу, она пишет в ответ: "Милый Дик, не приставай" - и не посылает ничего. А потом дивится его молчанию - она ждала хотя бы ругани. Проходят недели, и она начинает винить себя за излишнюю суровость. Письма Бонсера только забавляли ее, но как без них скучно! Мысль, что их больше не будет и ничто уже не нарушит однообразия ее жизни, просто невыносима. Может быть, Булю что-нибудь известно о его приятеле? Отчаявшись напечатать свою книгу, Буль почти все время проводит в пивных. Здоровье его вконец расшатано, но голова полна идей: он дополнит книгу новыми главами, получится два тома. Свой новый труд он хочет посвятить Табите, но не написал еще ни строчки. А на упреки Табиты, что он себя губит, отвечает в пьяном упоении: - Умереть - значит жить, быть слепым - значит видеть. Я погибший человек, дорогая, и любовь моя к вам чиста. Он с восторгом берется поискать Бонсера в пивных и через три дня докладывает, что Бонсера часто видят в "Форейторе" близ Шафтсбери-авеню. - Большой человек, - говорит он. - Широкая натура, сила, оптимизм. Простой, гордый. Впрочем, это естественно для потомков столь древнего рода, чуть ли не древнейшего в Европе. - Какого еще рода? - Палеологов. Буль удивлен, что она этого не знала, а еще больше тем, что она смеется. Она просит прощения: - Не знаю, что на меня нашло. - Так Дик вам нужен? - Ой нет, что вы. Но уже на следующий день она рассматривает "Форейтор" с противоположного тротуара. Занавески скрывают окна почти доверху, внутрь не заглянешь, а войти страшно. Она думает: "Поощрять его - безумие, но какой же он дурачок, что обиделся". Еще через день она сидит в распивочной "Форейтора" с кружкой пива, заслонившись газетой. Газета выручает, когда в дверь просовывается длинная шея Буля. К счастью, он сразу проходит к стойке. И только в третий раз она встречает Бонсера. Он входит в семь часов, как раз когда она собралась уходить. Вид у него еще более жалкий, но он, видимо, в духе и не удивляется при виде ее. - Привет, Пупси, как жизнь? Как Джонни? Как его легкие? - С легкими получше, и астмы в этом году не было. - Она с любопытством приглядывается к Бонсеру и улыбается, но сердце ее стучит. - А ты как. Дик? Что поделываешь? - Тебе же на это плевать. - Вовсе нет. - Ну, если хочешь знать, у меня есть замечательная идея, как нам стать на ноги и Джонни поставить на ноги. Но тебе-то на это плевать. - Но ты мне даже не сказал, в чем она заключается. - Да что рассказывать, ты и не поймешь, в денежных вопросах всегда была туповата. А известно ли тебе, Тибби, что на свете есть тысячи, скорее, даже миллионы людей, которые не покупают ценных бумаг, потому что ни черта в этом не смыслят? Впрочем, для тебя это пустой звук. - Нет, почему же. Дик, мне интересно. - Ну ладно, Пупс, объясню тебе так: половина всех денег в Англии хранится в кубышках. А почему? Потому что люди не знают, что с ними делать. Так почему не дать им возможность выгодно поместить эти деньги, купить надежные акции? - Поняла. - Для начала, конечно, кое-что требуется; помещение, проспекты, скажем - тысяча фунтов. Как ты на это смотришь, Пупс? - У меня нет тысячи фунтов, а у тебя? - Я не шучу. Нет у тебя, так у твоего старика найдется. У него денег куры не клюют. - Что ж я, пойду к нему просить? Нет, Дик, мне пора, меня кэб дожидается. Бонсер бежит за ней и не дает открыть дверь. - Плата в рассрочку, так обычно и делается. Полпая за пятьсот, сотня на бочку, а остальное частями. - Нет, Дик, и думать нечего. В кэбе она чувствует себя в безопасности. Но она смеется, глаза горят, щеки пылают, все нервы поют. "Хорошо, что я вовремя убежала, не то он бы расшумелся. Больше не пойду, слишком опасно. И нечестно по отношению к Зайчику". Через несколько дней приходит письмо от Бонсера с номером почтового ящика в писчебумажном магазине и с вложением печатного проспекта. Наверху штамп: "Ассоциация взаимных гарантий по ценным бумагам", а дальше - "Учреждена для борьбы с биржевыми спекуляциями. Взаимовыгодно. Без посредников. Без комиссионных. Вся прибыль в пользу Ассоциации". Следует длинный список ценных бумаг, начиная с консолей в кончая акциями солидных промышленных компаний. Они разбиты на пачки и предлагаются по определенной цене. На отдельном листке Бонсер разъясняет: "Думаю, для начала список неплох. Никаких рудников, ничего рискованного. Наша задача - сломить предубеждение публики против ценных бумаг, тормозящее процветание империи. Можешь показать это твоему старику. Скажи ему, что если мы сумеем рассылать наши проспекты достаточно часто, то будем загребать ежегодно сто процентов". И пониже - приписка: "За тобой двадцать четвертных, это будет твой пай в пятьсот фунтов". Табита удивлена, она-то решила, что весь проект он выдумал тут же, на ходу. Но посылает ему пять фунтов и сообщает, что Джонни теперь голкипер второй хоккейной команды. "Чепуху он пишет забавную, не жалко и заплатить". И через месяц посылает еще пять фунтов. 46 Эти подачки Бонсеру она списывала со счета как дань юношескому увлечению, а поэтому очень удивлена, получив однажды осенью почтовый перевод на тридцать шиллингов и письмо: "Твой дивиденд, красотка Пупси, 20% плюс добавка для членов-учредителей. Загляни к нам в контору, я тебе расскажу про наши новые акции - Фонд страхования жизни и от огня. Неплохо бы нам с тобой кутнуть, вспомнить старое время". После подписи - три креста и под каждым имя: Адам, Ева и Поди-поймай. Табита твердо решила держаться от Бонсера подальше, но ее заинтриговал адрес в Холборне. "Не может у него быть никакой конторы, но как он рискнул напечатать адрес? Что это еще за фокусы?" Чтобы уличить его, а значит - готовая поверить во что угодно, она берет кэб и едет в Холборн. И там, обнаружив у подъезда новенького дома шесть медных дощечек и прочитав на первой же из них полное наименование Ассоциации, она не просто удивляется - перед ней мгновенно возникает совсем новая картина, как бывает, когда повернешь калейдоскоп. Ведь медная дощечка - неоспоримый факт. Она осязаема, она стоила денег. Она поражает воображение. Возвращаясь в кэбе домой, Табита думает: "Он действительно основал солидное дело. Может, ему и правда нужно было одно - небольшой капитал? Очень может быть. Капитал нужен в каждом деле". Ей уже кажется, что она обошлась со своим первым любовником очень плохо, что превратно судила о нем. Вспоминаются его слова: "В сущности, я создан для семейной жизни, мне только и нужно, что домик с садом, да жена и детишки", и она думает: "А если это правда"? И тут встает новый вопрос: могла бы она в случае чего вернуться к Бонсеру? Может, это было бы ее долгом, ради Джонни? В голове все мешается. Неужели она любит Дика Бонсера? Конечно, нет. Но выходит, что того Дика Бонсера, который так дурно с ней обошелся, никогда и не было; или что она его не поняла. И даже у того Дика были некоторые достоинства, даже семейного порядка: привязчивость, легкий характер. За неделю эти два Дика так перепутались в ее сознании, что тот, первый, давнишний, стал совсем уж туманной фигурой. И когда как-то утром ей доставляют с посыльным письмо: "Нужно увидеться. Срочно. Очень важно. Сегодня или завтра. "Форейтор". В половине седьмого. Не верь слухам обо мне или об Ассоциации, все объясню", - она решает, что нужно рискнуть. Ей не терпится увидеть этого нового, преуспевающего Бонсера, и досадно, что она сможет поехать только завтра. 47 Потому что сегодня среда, ее приемный день, а за последний год, с появлением очерков Мэнклоу, ее среды снова стали многолюдными сборищами. Снова явился Мэнклоу - возможно, в поисках материала для новых опусов о "Дебрях Лондона" - и притащил с собой целую стайку журналистов и писателей помоложе; одним интересно посмотреть на его прототипов, других прельщает вкусная еда и хорошие вина Табиты. И Стордж, сперва ужаснувшись наглости Мэнклоу, посмевшего снова переступить его порог, теперь не без удовольствия с ним общается. С ним он предается воспоминаниям: "А помните, как мы выпускали первый номер? Как переволновались из-за сонета Буля "Ганимеду"? Я до сих пор удивляюсь, что обошлось без скандала". Мэнклоу, изучая старика, отвечает с невозмутимой важностью: "Да, кое-каких гадаринских свиней мы тогда столкнули с обрыва" [по евангельской легенде, Христос, придя в страну Гадаринскую, увидел там человека, одержимого бесами; Христос повелел бесам переселиться в пасущихся поблизости свиней, и все стадо их низринулось с обрыва и утонуло в море]. Пессимизм Мэнклоу теперь - предмет восхищения, особенно потому, что его статьи в газетке Дакота содержат такие, например, сентенции: "Будущее принадлежит народу", "Нельзя отрицать, что достигнут колоссальный прогресс. Но сейчас наши перспективы еще неизмеримо шире". Пессимист, верящий в прогресс на том основании, что всеобщий распад неизбежен и даже необходим, кажется глубоким мыслителем. Стордж теперь вообразил, что всегда высоко ценил Мэнклоу. От полосы отчаяния, когда умирали его честолюбивые замыслы, он перешел к резиньяции и, подобно мистику, отринувшему все мирское, вновь способен услаждаться видениями. Вечерами он уже не грустит у камина, бормоча, что лучше бы ему умереть. Он перечитывает старые "Бэнксайды", показывает Табите какую-нибудь забытую статью и, удивленно вздернув брови, изрекает: "Вот и это Мэнклоу. Удивительные то были дни!" Впору подумать, что четыре года журнала, казалось бы таких беспокойных - сплошь ссоры, разочарования, убытки и разрывы с друзьями, - были лучшей порой его жизни. Так старый премьер-министр, давно удалившийся на покой и забытый, вспоминает дни своей силы и славы. Миссис Стордж, хоть и моложе мужа, теперь лишь изредка наезжает в Лондон. Она предпочитает заниматься своим садом и местной благотворительностью. Иногда гостит у замужней дочери. Вторая дочь, незамужняя, живет в Индии. Сторджу случается ночевать на Вест-стрит по пять раз в неделю. На правах старика он вообще стал меньше заботиться о приличиях, водит Табиту на вернисажи и, повстречав однажды свою сестру, грозного вида старуху, приехавшую с севера Англии, без всяких объяснений представляет ее так: "Мой друг миссис Бонсер". Он жить не может без Табиты. Ведь она - свидетельница всех триумфов "Бэнксайда", она помнит тот день, когда Мэнклоу впервые заговорил о журнале. И он с нетерпением ждет очередной среды, чтобы побеседовать с молодыми друзьями Мэнклоу о прежних временах, похвастать, что не кто, как он открыл этого героя. "Какая энергия, какое богатое воображение! Троглодиты - это поразительный образ!" Задним числом, воспринимая всю историю как мастерский памфлет, как произведение искусства, он упивается даже этой карикатурой на него самого. "Зайсордж - ведь это, знаете ли, я. И зеленые лягушки. Да, зеленые лягушки. Блестяще, блестяще". Он радостно посмеивается, и Табита, видя это, тоже улыбается, но не из жалости. Ей приятно, что он счастлив, приятно сознавать, что ее вечер удался. Она всегда помнит, что нужно приглашать людей, готовых слушать Сторджа. Сегодня она позвала не только старых друзей, забывших недавнюю ссору, - Хадсела, Ринча, Доби, но и лорда Дакета. Ему она особенно рада - она хочет поздравить его с публикацией "Дебрей Лондона" в тайной надежде, что Мэнклоу напишет еще что-нибудь про Зайсорджа; и она уже открыла по миллионеру огонь, вооружившись тонкой улыбкой, означающей: "Вы же необычайно обаятельный и интересный мужчина", как вдруг нанятый на вечер дворецкий докладывает: "Миссис Ричард Бонсер". Услышав это имя, иные из гостей оглядываются на дверь и видят: на пороге стоит женщина небольшого роста, с бледным удлиненным лицом, лицом мадонны. На ней зеленое шелковое платье - явно ее лучший наряд, большая шляпа с перьями, очень безвкусная; в руках она держит синий зонт с золотым набалдашником, золотом к публике. Вызывающий вид простолюдинки, явившейся незваной на сборище важных господ. Табита выступила вперед, и женщина, мотнувшись к ней, останавливается, глядит, близоруко щуря глаза, и спрашивает: - Миссис Бонсер? - Да. - По какому это праву вы зовете себя миссис Бонсер? Табита, пораженная, застыла на месте. И гостья, не дав ей времени опомниться, взвизгивает: "Куда вы девали моего мужа? Да как вы смеете?" - и, замахнувшись зонтом, бьет Табиту по голове. Гости в ужасе. Мэнклоу уже затерялся в толпе; Дакет делает неопределенный неодобрительный жест. Один Буль не растерялся. С громким воплем он бросается к женщине и выталкивает ее на площадку, после чего они вместе катятся вниз по лестнице. Женщина вскакивает на ноги и проворно исчезает, не забыв прихватить зонтик. У Буля лоб в крови, его вносят в квартиру Джобсона, чтобы не вспугнуть гостей. - Не нужно огласки, - говорит Дакет. - Необходимо избежать огласки. - И Стордж горячо ему вторит. Табита с той же задней мыслью, смеясь, отвечает гостям, обступившим ее с участливыми расспросами: - Ничего не понимаю. Нет, спасибо, я не пострадала. Нет, я о ней никогда и не слышала. Гости переглядываются, и улыбок не видно. Разговаривают вполголоса, но оживленно. Всякому ясно: произошло что-то неожиданное, сенсационное. Даже невозмутимость слуг призвана подчеркнуть: "Мы выполняем свои обязанности, что бы там ни случилось". Вечер кончается рано. Каждому не терпится кому-нибудь рассказать о происшествии. Дакет уехал первым, он не желает видеть свое имя в газетах. Оставшись одни, Табита и Стордж смотрят друг на друга неуверенно, вопросительно. Сторджа трясет нервная дрожь. - Тебе что-нибудь известно об этом, вообще о Бонсере? - Я его видела с полгода назад. Немножко помогла ему. Мне не хотелось тебя волновать. - Милая Берти, надо было сказать мне. Эта женщина могла нанести тебе серьезные увечья, изуродовать тебя... и Буль чуть не убился насмерть. У Буля врач нашел легкое сотрясение мозга и предписал ему полный покой. Но он не желает лежать. Его лысый череп обмотан бинтами, и он, сидя в кресле, с утра до ночи возбужденно бахвалится своим геройством. "Как странно, что это случилось со мной. А вместе с тем и не странно. Я ведь рожден человеком Возрождения. Насилие следует за мной по пятам, события не дают мне проходу. Вот почему я, обожающий женщин, был вынужден спустить женщину с лестницы". Он жаждет принести даме извинения. - Это мой долг не только перед ней, но и перед всем женским полом. Стордж и Табита рады заверить его, что дама скрылась, не оставив адреса. - Она знает, что после таких эксцессов ей лучше не показываться, не то еще угодит в тюрьму, - строго замечает Стордж. Газеты молчат, поскольку к скандалу оказался причастным лорд Дакет. Табита и Стордж убедили себя в том, что через три недели все забудется, но в одно прекрасное утро Стордж получает вызов в суд по делу о покушении на миссис Ричард Бонсер. - Какая чушь! - восклицает Табита. Стордж, однако, пугается. Он едет к своим поверенным, те хмурят брови. - Положение весьма щекотливое. - Неужели же нет способа оградить себя от бреда сумасшедшего? - Верных способов нет. Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах. Решено найти Бонсера и по возможности откупиться от него. Но Бонсер исчез. В конторе Ассоциации растерянному клерку грозят арестом взбешенные клиенты, которые заплатили за акции и ничего не получили взамен. Миссис Бонсер разыскали в маленьком домике в Патни, где она живет с двумя детьми. Она заявляет, что Бонсер женился на ней в 1896 году, что он всегда был хорошим мужем, добрым и заботливым, и любил работать в их садике. Они жили очень счастливо до самого его исчезновения две недели назад. Денег у нее нет, и она предъявляет кусок письма, извлеченного из корзины. Оно помечено адресом на Вест-стрит и начинается так: "Милый Дик, приятно было тебя повидать. Выглядишь ты хорошо. Посылаю немного денег, больше сейчас не могу". Она кипит от ревнивой ярости и убеждена, что стала жертвой заговора. Она привлекла-таки Сторджа к суду и выложила все: как она пошла объясниться с Табитой, а Стордж велел спустить ее с лестницы, так что теперь у нее внутренняя травма и страшные боли. И поспешила добавить, что Табита не имеет права звать себя миссис Бонсер, что она содержанка и Стордж действовал по ее наущению. Судья прерывает ее, и дело она проигрывает, но она своего добилась: имя Табиты смешано с грязью, а до Сторджа ей нет дела. 48 И тут, ко всеобщему удивлению, миссис Стордж возбуждает дело о разводе. О связи мужа она, оказывается, знает уже много лет, но думала избежать скандала. Теперь же, когда скандал налицо, она желает урегулировать свое положение ради дочерей. Но поражает ее злобность по отношению к Сторджу и Табите, притом злобность теоретическая, поскольку в основе ее не оскорбленные чувства, а презрение к выбору Сторджа. На глазах у Табиты эта женщина, двенадцать лет назад такая видная и яркая, а теперь седая как лунь, но еще более надменная и величественная, поддержанная почтительным сочувствием всего зала суда, дает пространные свидетельские показания о моральном падении Сторджа под тлетворным влиянием миссис Бонсер и ее порочных друзей, таких, как Доби и Буль. Один из сонетов Буля, прочитанный вслух ее адвокатом, производит сильное впечатление на присяжных и очень вредит Табите. Адвокат Сторджа, разумеется, отводит сонет как аргумент, не относящийся к делу, но, на беду, либералы только что победили на выборах 1905 года, в воздухе пахнет революцией, и, как всегда в такие периоды, борьба мнений обострилась до крайности. Фанатики и невропаты всех мастей, вообразив, что теперь-то осуществятся их личные пристрастия, кричат до хрипоты, что Империя - восточное варварство, но также и богоданная миссия; что британский рабочий - раб, но также источник мудрости; прививка оспы - преступление, но наука - надежда человечества; брак - оковы и цепи, но развод - злокачественная опухоль на теле общества: все понятия, которые в известного рода умах сменяются снова и снова. Так во время землетрясения сточные трубы встают дыбом, как башни, а башни колледжей падают наземь. Судьи и присяжные, как и все наиболее респектабельные люди, чувствуют, что страна в опасности. В миссис Стордж они видят воплощение всего лучшего, поборницу добродетели в борьбе с пороком и декадансом. Судья, который уже сорок лет не читал ни одной книги, кроме трудов по юриспруденции, подготовил резюме, бичующее развращенность нашего века и долженствующее, по его мнению, понравиться публике. Он не заметил, что декаданс уже вышел из моды и что век наш не развращен, но примитивен и груб. К несчастью, еще до заключительного заседания суда инфлюэнца, которой Стордж, как всегда, заболел с наступлением зимы, осложнилась воспалением легких, и через три дня он умер. Он устал жить. Не мог представить себе жизни ни без Табиты, ни без семьи. Свои дела он оставил в полном порядке. В последнюю неделю перед смертью отказал Табите в завещании 1000 фунтов в год и всю обстановку квартиры; и распорядился, чтобы издержки по ее защите на суде, где она фигурировала как самостоятельная ответчица, были оплачены из его средств. Но вдова и дочери не намерены допустить, чтобы зло осталось безнаказанным. Они подают жалобу, в которой утверждают, что пункт в завещании, касающийся Табиты, - результат вымогательства. Что душеприказчики не вправе оплатить издержки по делу Табиты. Свидетели в один голос показывают, что Стордж был у нее под башмаком. Если любовница изменяет - значит, она корыстолюбива; если верна - то тем более опасна. Суд удовлетворяет иск на том основании, что Стордж, подписывая завещание, был тяжело болен и не отвечал за свои поступки; и с Табиты взимают издержки по обоим процессам. Она продает обстановку и все свои драгоценности, и лишь после этого у нее остается около шестисот фунтов, с которыми она спешит перебраться в скромную квартирку близ Ботанического сада. Но друзья находят ее и здесь и не скупятся на советы, по большей части плохие. Доби желательно, чтобы на свои шестьсот фунтов она съездила с ним в Индию - его очень интересует индуизм. Джобсон предлагает продать ей кафе, от которого он хочет избавиться. Пятнадцать мужчин, в том числе, к ее удивлению, лорд Дакет, а также один широко известный, но очень старый пэр, один очень молодой миллионер, тоже с именем, и один министр в отставке, предлагают ей новое сожительство. Трое - двадцатилетний студент, букмекер и семидесятилетний отставной генерал - просят ее руки. Хадсел уговаривает ее принять авансы Дакета. - Ему нужен салон, и он думает, что получит его готовеньким, если купит вас. Он все покупает готовое, но платит хорошо. - Но у меня не было салона. Это Зайчик приводил своих друзей. - Хозяйкой-то считали вас, это главное. И старая гвардия все равно сбежится - по привычке. Но Табите противно все, что связано с ее прежней жизнью. Немножко соблазнила ее только идея Буля купить домик в деревне, где и он мог бы жить на правах гостя. - Я знаю одно местечко, там как раз хватит места вам, мне и Джонни. Буль теперь совершенно здоров и одет прилично. Он живет у Ринчей, в роскошных условиях. - Вы только подумайте, - заливается он, - свой огород, выгон, несколько фруктовых деревьев, может быть, ручеек и ульи в уголке сада. Ринч заплатит с великой радостью. Он только и мечтает о том, как бы закрепостить меня, подрезать мне крылья. - Но за меня мистер Ринч едва ли захочет платить. А через пять минут является сам Ринч и увозит Буля. Убедившись, как всегда с опозданием на десять лет, что нашел подлинного, неповторимого гения, он вовсе не желает, чтобы этот дар, скорее всего ниспосланный свыше, был растрачен впустую в какой-то безвестной и, возможно, антисанитарной глуши. 49 Табита рада, что осталась одна, - больше всего она жаждет одиночества, покоя, времени на размышления. Она не может забыть суд, показания миссис Стордж. Ее потрясла сложность жизни, вся эта ненависть и непонимание. Она в ужасе думает: "Только бы не узнал Джонни!" Но размышления ее неизменно возвращаются к одной точке: что у нее нет никаких планов и что ей нужны деньги. Она рада визиту Джобсона. - А вы знаете, Тибби, это кафе - очень недурно для начала. Он, как никогда, смотрит франтом. Стоит в гостиной с новеньким цилиндром в руке и оглядывается, куда бы его положить, чтобы не запылился. - Давайте сюда вашу шляпу. - Благодарю, малютка. В самом деле, не упускайте такую возможность. Местечко уютное, на третьем этаже. Восемь столиков в кабинках с занавесками. Работают четыре девушки, хорошенькие... то есть достаточно хорошенькие при розовых абажурах. - Но что это за заведение? - А-а, вы думаете о деле "Малинового пирога"? Ну, те вели себя глупо. Разрешали девицам баловаться тут же, на месте. А у меня правило: чтобы в самом кафе - ни-ни. Да оно и не нужно. - Он доверительно объясняет Табите: - Зачем, скажите, человек идет в такое место? Поговорить и завязать знакомство. Главное - завязать знакомство, а ради этого не жаль хоть каждый день заплатить пять шиллингов да посидеть полчаса за чашкой жидкого чая. И все прилично - пока он в кафе, а остальное меня не касается. В общем, маленькая золотая жила. - Но если это так выгодно, почему вы хотите его продать? - Да понимаете, малютка, это все жена. Та история с "Малиновым пирогом" ее напугала, а в тонкостях она не разбирается. - Жена? Вы разве женаты? - С прошлой недели. - Джобсон улыбается неуверенно, почти виновато. - Думаете, я спятил? Нет, малютка, просто мне сорок восемь лет, пора подумать о старости. Если выбирать между женой и сиделкой, по мне уж лучше жена. Тут и права, и обязанности - все по закону. - Но кто ваша избранница? Неужели Мэдж? Джобсон перестал улыбаться. - Я, как вам известно, не честолюбив, а брак - это лотерея. К чему рисковать больше, чем нужно? О Мэдж я знаю все самое худшее, и поверьте, бывает хуже. Табита поздравляет его, и он отвечает тем же тоном, в котором смешаны покорность судьбе и праведная решимость: - Если дело не пойдет, сами будем виноваты. Мэдж-то твердо намерена преуспеть в семейной жизни. Заведем детишек, а пивные побоку, чтобы все как у людей. Потому-то я и не могу пригласить вас в совладелицы этого кафе. Табите и обидно, и смешно. Она взирает на Джобсона как бы с моральных высот. Но он вдруг добавляет, сверля ее своими желтыми глазками: - Я с вами говорю напрямик, малютка, потому что вы умная. Вы сладили с бедным Зайцем и хотите поставить на ноги сына. Прекрасно, но это требует денег, а мы не молодеем. Всем нам нужно упорядочить свое положение. От этих слов Табита как бы вся съеживается. Она обещает Джобсону подумать и сообщить ему ответ в контору, "чтобы Мэдж не заподозрила, что вы меня видели". Но Джобсон неуязвим для мелких уколов. - Правильно, не будем посвящать в это Мэдж. Она по части респектабельности очень чувствительна, и для нее это неплохая черта. Табита не может уснуть, дилемма с каждой минутой становится все более грозной. Она вполне поняла довод Джобсона: для Джонни, для его будущего ей нужен постоянный доход. Весь ее опыт подтверждает эту невеселую истину. Выходит, нужно принять предложение Джобсона. Но она говорит себе: "Ведь, в сущности, это кафе - публичный дом" - и не пишет ответа. Она спорит сама с собой до головной боли и спасается от этих споров в Ботаническом саду. "Это слабость с моей стороны, - возмущается она, - я просто трусиха!" И все ходит и ходит, стараясь не думать, словно надеясь, что вдохновение, случай или просто время подскажет ей решение проблемы, в которой она, возможно, и не усматривает моральную сторону. Наступила весна, деревья вот-вот зазеленеют, цветут нарциссы. Птицы охвачены страстью любви и созидания. Они защищают свои гнезда и права собственности, самоотверженно вступают в бой, чтобы умножить свои победы и обеспечить благополучие своих королев и принцесс. Табита, глядя по сторонам, говорит: "Как здесь красиво, как покойно!" Но неспособна насладиться этим воображаемым покоем, неспособна даже ощутить его. Ее гложет мысль: "Может быть, вот сейчас, сию минуту, кафе ускользает у меня из рук". Она бежит домой писать Джобсону и опять не пишет. И тут из полного расстройства чувств, из отчаяния вдруг рождается потребность в молитве - ощущение почти физическое. Сами собой сгибаются колени, тело готово упасть и замереть. "Какая чушь! - одергивает она себя, удивленная и пристыженная. - Даже если б было кому молиться, в таком деле он бы мне не помог". Чтобы не молиться, она быстро ходит по комнате, оглушенная душевным разладом. И тут в дверь стучат, и маленькая дочка хозяйки докладывает: - К вам прифол доктор Бафкет. Табита медленно сходит вниз. В прихожей стоит лысый мужчина, сутулый, в огромной поношенной шинели. Потом она слышит голос Гарри: - Здорово, сестричка, или не узнала? Ему приятно, что Табита как сумасшедшая бросилась ему на шею, крепко обняла и разрыдалась. Он не знает, что заменил собой бога. - Ах, Гарри, как ты вовремя, это просто чудо. Он ласково целует ее. - Я узнал твой адрес у поверенного. - И спрашивает с детским любопытством: - К тебе можно? Путь свободен? - Конечно. Кому у меня быть? - Ну мало ли, может, какие-нибудь твои друзья, из художников. - Он медленно входит в квартируй обозревает крошечную гостиную Табиты с неуверенной улыбкой первооткрывателя, обследующего интересный, но опасный уголок земли. Табита тем временем с родственным участием разглядывает брата, которого не видела двенадцать лет. Он страшно изменился, стал толстый, лысый, с бычьей шеей. Она замечает все - нечищенную, поношенную шинель, желтые зубы, застоявшийся запах табака. Но и эти признаки времени, пренебрежения к себе вызывают у нее нежность. "Какой он добрый, - думает она. - Это сразу видно, даже по тому, как он держится". Он смотрит на нее все с тем же наивным любопытством: - Ну как ты, Тибби? Изменилась, да, похорошела. Но у тебя-то особенных забот не было. - И сообщает ей, что Эдит скончалась. Уже год прошел, неужели Табита не знала? Он, видно, считает, что о смерти его жены должны знать все. - Настоящая трагедия. Совершенно нетипичная форма рака. Редчайший случай. - Для него это был страшный удар, и о жене он говорит так, точно только что похоронил ее, - жалобно, со слезами в голосе. А потом и лицо и голос снова меняются. - Но я тебе небось наскучил? - И опять поглядывает на нее с улыбкой. - Да, можно понять, что в тебе нашли все эти умные люди. - Он смеется, как мальчишка-переросток. - Вон какая у меня сестричка. Кто бы мог подумать. Я перед тобой совсем шлюпик, честное слово. Но и то сказать, у тебя хватило храбрости вырваться на волю, поступить как хотелось. - Что ты, Гарри, это-то мне ни разу не удалось. Гарри, будто и не слышал, сетует на свою судьбу. Для этого он, скорее всего, и явился. - А я-то, я-то! Разве это жизнь? - Но ты так успешно работал. И папину практику возродил почти на пустом месте. Гарри опускается в кресло, и уже кажется, что человека нет, что это всего лишь печальный узел грубого старого платья. - Ну да, работать я работал, но ради чего? Засосала меня рутина, Тибби, отстал я от жизни. - И вдруг спрашивает Табиту, не согласилась бы она у него похозяйничать. - Приезжай, Тибби, не дай нам пропасть. Я понимаю, после твоей веселой жизни тебе это вряд ли улыбается. Но знаешь, сейчас даже в Фруд-Грине стало получше. У нас теперь есть кинематограф, ходят новые омнибусы. Ты хоть попробуй. Если покажется слишком уж скучно, так и скажи, я пойму. - Но, Гарри, я бы с радостью. Ты и не представляешь себе, как мне хочется пожить спокойно. Я ведь должна думать об образовании Джонни, для него это так важно. - Джонни, Джонни? Ах да, конечно, сын, я и забыл. Он сейчас где? - В школе. Но с будущей недели у него каникулы. - С будущей недели... - Вид у Гарри растерянный. - Где же его поместить? - О, Джонни где угодно поместится. Хоть в твоей прежней детской. - Там теперь Тимоти. - И правда. - Табита, чуть не признавшись, что забыла про старшего племянника Тимоти, вовремя прикусила язык. - А Эллис в ночной детской, с няней. - Но, поймав на себе взгляд Табиты, полный тревожного недоумения, он бодро восклицает: - Ничего, устроимся. Главное, чтобы ты согласилась, Тибби. Ты когда приедешь? Давай прямо сегодня. Тряхнем стариной. Он обнимает Табиту за плечи рукой в толстом рукаве, огромной и тяжелой, как передняя нога слона. - Славное было время, - подхватывает Табита, радуясь этой тяжести. - Хорошо нам жилось. - Мы с тобой всегда ладили, - ликует Гарри. - А твоих пациентов это не смутит? О процессе, вероятно, все читали. - Да ну их, пациентов. Пусть говорят. 50 Гарри, уже давно признанный лучшим врачом Фруд-Грина, и в самом деле не балует своих пациентов. Он ругает их прямо в глаза; Табита слышит, как он, входя в приемную, орет на какую-то невидимую страдалицу: "А, это вы, миссис Джонс? Опять явились? Хотите сменять старые внутренности на новые?" Но пациентам это, видимо, нравится. Телефон, только что появившийся в Кедрах, звонит без устали. Гарри, повесив трубку, проклиная погоду, проклиная больных, проклиная день, когда он родился, натягивает свою необъятную шинель и вразвалку трусит к воротам. - Увези меня куда-нибудь, - просит он Табиту, - сил моих больше нет. Табита заказывает билеты в театр и ужин в ресторане. "Молодчага!" - радуется Гарри. Она с детства не слышала этого слова. Но в назначенный день он испуганно спрашивает: - Разве это на сегодня? Сегодня я должен заняться счетами. - Займешься завтра. - Но придет Клара, она всегда помогает мне со счетами. - Клара? - Табита с трудом припоминает ее. - Ты мне про Клару не говорил. - Это неважно, не обращай внимания. Он и сам не обращает внимания на Клару. Живет она неизвестно где, а появляясь в Кедрах, возникает тот тут, то там, как привидение, потом столь же неожиданно исчезает. В сорок лет Клара настоящая уродина - большущий красный нос, глаза-пуговки. Держится она смиренно, как рабыня, и всегда чем-то занята. Она не только проверяет счета для Гарри, но еще водит гулять маленькую Эллис, бегает по лавкам, штопает. С годами в ней выработалась экспансивность, которая всех раздражает. Табиту она встречает ахами: "Вот и привелось опять свидеться!", над Гарри причитает: "Несчастный, на тебе лица нет, совсем заработался, разве так можно?" И Гарри жалуется Табите: "С ума сойти от ее кудахтанья". - Давай я буду вести твою бухгалтерию. - Ох нет, как бы Клара не обиделась. Театр пришлось отложить, и другого дня не находится. У Гарри все время расписано по часам. Клара объясняет Табите: - Гарри у нас нарасхват. - И сетует, стараясь пошире раскрыть свои узкие глазки (у Эдит это получалось внушительно, а у нее нелепо). - Он не щадит себя ради пациентов. Право же, он заслужил, чтобы мы немножко оберегали его покой. Последнее - камешек в огород Табиты, но та не отвечает, потому что терпеть не может Клару. Она жалуется брату: - Эта женщина шастает по всему дому. Можно подумать, что она здесь хозяйка. - Да, надоедлива она здорово. Она, по-моему, рассчитывала, что я возьму ее в экономки, но больно уж она суетлива. - Хочешь, я ей намекну, что ее услуги не требуются? - Ох нет, ради бога. Она очень обидчивая. Еще ворвется ко мне в кабинет да начнет рыдать, а мне ее утешать некогда. У меня и без того дел по горло... опять этот телефон, черт бы его побрал, и зачем только его изобрели. - Он бросается к телефону и орет в трубку: - Да, да, вы же совершенно здоровы, ничего у вас нет... ну, может быть, перед чаем, если вам не жаль моего времени и своих денег. У Гарри нет свободной минуты, в доме нет свободного уголка. Табита, выбирая комнату для Джонни, который должен приехать через два дня, наталкивается на серьезные препятствия, тем более что Тимоти уже приехал ж решил заняться в старой детской химическими опытами. Тимоти - бледный, плотно сбитый мальчик - унаследовал худшие черты тетки и матери. Губы у него толстые, нос длинный, глаза маленькие. Табита жалеет этого тихого некрасивого мальчика, и перед глазами у нее все время стоит Джонни, его тонкие черты: точеный нос с горбинкой, рот как у Байрона, слишком красивый для мальчика, румянец, обычный при слабых легких. Одарив Тимоти лучезарной улыбкой, она говорит: - Ты научи твоего двоюродного братца Джона, как делать опыты с газами. Обдумав этот совет, Тимоти отвечает: - Мы, может быть, вместе прочтем лекцию. - Прекрасная мысль. Джону не мешает заняться химией. - Он будет спать у меня в комнате? - Папа боится, что вы будете шуметь. Но Тимоти так огорчен этим запретом, что Табита ставит в комнате вторую Кровать, чем приводит Гарри в отчаяние. Целый день он мрачно молчит, потом изрекает: - Они там черт-те чего натворят. Испортят всю мебель. Табита, поглощенная ожиданием Джонни, пропускает его слова мимо ушей. Ее слегка тревожит другое - как бы Гарри, сравнив Джона с Тимоти, не стал ей завидовать. Впрочем, он никогда не был завистлив. Вот уж в чем его не упрекнешь. Джон, как всегда, утаил, каким поездом приедет. Он любит появляться неожиданно. Табита, прождав напрасно час на станции, спешит домой, а он, оказывается, уже там, разглядывает приборы Тимоти. - Джонни! Что же ты не дал знать, когда приедешь? И что у тебя с носом? (А нос красный и весь распух.) - Да ничего особенного, мам, просто я занимался боксом. - Но ты уверен, что нет перелома? - Не приставай, мам. - Из прибора выпала пробирка и разбилась. - Что ты делаешь? Это же вещи Тимоти. - А чего ты пристаешь? Это ты виновата. Табита в ужасе пытается что-то починить, но тут входит Тимоти. Мальчики уставились друг на друга, и Табита говорит: - Ну, поздоровайтесь, познакомьтесь. - Они отворачиваются, и Джон выходит из комнаты. Тимоти, подойдя к столу, видит разбитую пробирку и, покраснев, говорит в ответ на извинения Табиты: - Это ничего. Правда, правда, ничего. Впору подумать, что это он виноват перед Табитой и перед Джоном. Потом он тоже исчезает. Но два часа спустя, разыскивая в саду Джона, чтобы позвать его пить чай, Табита видит, как Джон, а за ним и Тимоти крадучись убегают за угол сарая. К чаю ни тот, ни другой не являются, и с этого дня они неразлучны, или, вернее, Тимоти следует за Джоном как тень, кроме тех случаев, когда Джон высылает его вперед проверить, выдержит ли его тяжесть жердочка, перекинутая через ручей, действительно ли в таком-то фруктовом саду есть злая собака. Тимоти смелый, порой до безрассудства, но ему, как всем честным тугодумам, не везет. Жердочка не ломается, но он поскользнулся и упал в воду; собака не лает, но, спасаясь от садовника, он разорвал курточку о гвоздь в заборе. И наконец в последний день каникул, когда Табита уже радуется, что все сошло так хорошо, Тимоти изловили в пустом доме, а Джон, первым забравшийся в этот дом, успел юркнуть в чулан и спокойно там отсиделся. Полицейский, старый знакомец Гарри, доставляет Тимоти домой. Гарри отчитывает сына, но предмет его ярости - Джон. Он жалуется Табите: - Нет у меня времени на них, я занят. Ты бы последила за мальчишкой, он у тебя совсем от рук отбился. И Клара туда же, ябедничает на дурное влияние Джона - он научил Эллис нехорошим словам, например "черт подери". Табита бежит к Гарри. - Ты понимаешь, что эта особа пытается меня выжить? - Сами разбирайтесь в ваших женских дрязгах, мне некогда. - И Гарри, безнадежно махнув рукой, уходит принимать больных. Табита в страхе думает: "Надо быть поосторожней. Так недолго и рассориться". Целую неделю она тише воды ниже травы. А потом как-то вечером, когда Гарри сидит с трубкой у камина, заводит речь об образовании. - Какой Тимоти прилежный. Он способнее Джона. Джону особенно нужно хорошее образование. Гарри, вынув трубку изо рта, спрашивает: - В Ист-стрит не хочешь его отдать? Близко, удобно. Ист-стрит - частная школа без пансиона тут же, в Фруд-Грине. Она занимает два обветшалых дома, и учителя там, говорят, неважные. Зато плата дешевая. От гнева Табите изменяет такт. - А Тимоти мне говорил, что ты отдашь его в Чилтон. - Да, если наскребу денег. - Выходит, Джона в Ист-стрит, а Тимоти в Чилтон? Гарри вскочил с места. Он не на шутку рассержен, но больше от замешательства. Как человек справедливый и добрый, он ощущает всю трудность своего положения, в то время как Табита только негодует. - Ты меня прости, но не могу же я дать образование всему Фруд-Грину. - Сказал как отрезал и ушел к себе. 51 Табита негодует пуще прежнего. Умом она как будто и понимает доводы Гарри, но примириться с его позицией не может. "Почему у Тимоти шансы должны быть лучше, чем у Джона? Это безобразие, это ни на что не похоже". Ее трясет от бешенства, более того, от ужаса перед гнусностью жизни. На следующий день она пишет Джобсону, но кафе уже продано, а больше он ничего не имеет ей предложить. Она надевает свой лучший костюм и едет к Гриллеру. Профессор, улыбаясь сквозь аккуратно подстриженные усы, уверяет, что был бы счастлив помочь. Но, увы, у него нет связей. Он советует обратиться к Мэнклоу или к Дьюпарку. Дьюпарка по старому адресу нет; а, когда она заезжает к Мэнклоу, сей процветающий редактор, сидя за огромным письменным столом, бодро ей отвечает: - Дорогая Тибби, дамской работы у меня не имеется. Попытайте счастья у Ринча, у него всегда что-нибудь найдется. Хотите, съездим к нему сегодня вместе часов в пять, нет, лучше в шесть, и так, чтоб не встречаться с его гостями. Впрочем, постойте, а Гриллер? - Он советовал обратиться к мистеру Дьюпарку, но я его не нашла. - Ах, Дьюпарк, дядюшка Дьюпарк. Разве вы не знали? Разорился. Отовсюду вылетел. Кто-то говорил, что сейчас он в больнице при богадельне. Этот старый осел даже не был застрахован. Да если б и был, какой-нибудь жулик успел бы его обобрать. - Но мистер Дьюпарк был большой ученый. Можно сказать, знаменитый. - Беда его в том, Тибби, что он не поспевал за временем. Не то что Гриллер, например, - этот каждую неделю участвует в чем-нибудь новом. - А ведь все, по-моему, считали, что у мистера Дьюпарка в вкус лучше, и пишет он лучше. Странно, почему ему так не повезло. - А вот по этому самому, Тибби. У Гриллера вообще нет вкуса. И искусство он ни в грош не ставит, кроме как на словах, конечно. Потому и волен наживаться на каждом восходящем светиле. А Дьюпарк действительно знает и любит Теннисона и Арнольда. - По-моему, Теннисон - великий поэт. - По-моему, тоже, Тибби, ведь и я на нем воспитан. - В его усмешке промелькнула ласковая грусть. - Любовь не доводит до добра, Тибби, если она настоящая. Табите ясно, что он радуется такой несправедливости, такому коварству судьбы, но это не сердит ее, а скорее смущает - может быть, она от природы не способна понимать какие-то важные вещи? И, выйдя на Флит-стрит, освещенную июньским солнцем, она недоумевает: "Но почему он смеется?" Бледное небо с четкими золотыми облачками - точно фон для итальянских мадонн, безмятежных, бесстрастных; а город под ним - эти закопченные здания, все разной высоты и по-разному уродливые, стиснутые в кучу словно силой землетрясения, эти толпы клерков на тротуарах; их озабоченные лица, как и поношенные пыльные котелки, в пятнах дождя и, подобно котелкам, всего лишь предметы первой необходимости: глаза, чтоб читать конторские книги, уши, чтоб выслушивать приказания, рты, чтоб совать в них еду, щеки, чтоб их брить, шеи, чтоб сдавливать их воротничками, - все это точно ад, более зримый, кишащий чудовищами и насыщенный страстями, чем на любой картине Босха. И Табита, не видя ни того ни другого, все же поддается безотчетному ужасу. Она почти бежит по тротуару, словно вдогонку за ускользающей работой, которая так ей нужна. Она думает: "Дьюпарк в богадельне - как можно над этим смеяться?" 52 А у Ринча, когда она приезжает к нему под вечер, дом уже полон гостей. Она просит вызвать его в холл, и он, отчужденно глядя мимо нее в пространство, высказывается в том смысле, что, возможно, профессор Гриллер куда-нибудь ее направит, например к какому-нибудь издателю. А пока не выпьет ли она чаю? От чая Табита отказывается, ей хочется поскорее уйти, но тут по лестнице бегом сбегает Буль. Он хватает ее за обе руки и громко выкрикивает: - Повелительница моя! Где вы пропадали? Свет нашей жизни погас. Никуда она не уедет, он ее не отпустит. - Ну конечно, Ринч найдет вам работу, я его заставлю. Вы слышали - он издает-таки мою книгу о декадансе, и с рисунками Доби. На страх всем буржуа. - Победный смешок. - Сам-то он от книги в ужасе, потому и старается, чтобы она вышла в свет. Золотой век либералов - это уже старые новости, мы, видно, опять входим в моду! Табита с неодобрением глядит на болтливого человечка, который тащит ее к лестнице. Ей кажется, что за короткий срок он изменился к худшему, постарел, кривляется больше прежнего. И не приходит в голову, что изменилась она сама. Она думает: "Он очень любезен, но, право же, у меня нет времени на эту литературную чепуху". А поднявшись на второй этаж, в огромную двойную гостиную, увешанную полотнами старых мастеров, она еще больше досадует, когда Буль подводит к ней одного за другим каких-то молодых людей и выкрикивает непонятные фамилии: "Миссис Бонсер - мистер Миуу, он хочет упразднить частную собственность. Мистер Сний, он ходит босиком по раскаленным камням". И, смеясь, тянет к ней за руку крупного, застенчиво краснеющего юнца: "Мой друг мистер Тссмоа, он верит в бомбы и обожает вас". Два последних юноши даже поздравляют Табиту с участием в нашумевшем процессе. Для них это означает, что она бросила вызов закону. Табита, повнимательнее приглядевшись к гостям, поражается: "Ну и сборище! Где только бедный Ринч откапывает таких чудаков!" Недоверчиво и чуть свысока наблюдает она за хозяином дома: на своей длинной унылой физиономии он все еще хранит выражение благовоспитанного человека, а вокруг него мельтешит разношерстная толпа: фанатики, йоги, последователи Кропоткина, мистики кельтского толка, розенкрейцеры, экспрессионисты, с обязательной примесью богатых покровителей искусств и светских дам, словом, то, что сам он называет Новым Веком. 53 А этот новый век многим рисуется как нечто явственно отделенное от старого не только магической цифрой 00 в календаре, но и войной, и смертью старой королевы. Он ощущается физически, словно изменился самый воздух. Люди словно вдыхают его, и это - как глоток чистой новизны, как взгляд вперед поверх бескрайних девственных просторов. До следующих 00 не близко - больше девяноста лет. Все ждут чего-то нового в искусстве, политике, нравах; даже история что ни день обновляется. Предприимчивые молодые люди в поисках новых золотых россыпей уже ухватились за 90-е годы, и в некрологах, посвященных Сторджу и написанных, как водится, с экскурсами в историю, сам он и его кружок предстали как видные фигуры той эпохи. Буль в сорок семь лет - живая реликвия. Так что сейчас, когда он встречает каждого нового гостя криками: "Позвольте вас познакомить с миссис Бонсер, той самой миссис Бонсер, что издавала "Бэнксайд", близким другом Зайсорджа!", взгляды, обращенные на Табиту, выражают не только любопытство, но и симпатию. Она и оглянуться не успела, как очутилась в центре внимания. - Добрый вечер, миссис Бонсер. Вы в самом деле были знакомы с Бердслеем? - Нет, я всего один раз его видела. - Тон ее означает, что Бердслея она ценит не так уж высоко. - Миссис Бонсер, прошу прощения... - К ней подлетел какой-то восторженный юнец. - Я так мечтал с вами познакомиться. Видите ли, я пишу диссертацию об эстетском движении. - Но разве можно назвать это движением? - Табита смотрит на юного энтузиаста с удивлением и грустью. - Разве это так важно? - Это необычайно важно. Это была одна из наших великих революций, она разрушила Бастилию викторианства. - И, вдохновленный идеей этого разрушения, он рисует вереницу героев, вступавших в бой с тиранией: Моррис, бичующий стяжателей, Патер и Саймондс, подрывающие мораль филистеров, Стордж и Буль, освобождающие плененные души из темных узилищ. - Но мистер Стордж принадлежал к англиканской церкви, - говорит Табита. - И он очень восхищался старой королевой. - Ах, это в высшей степени интересно. Однако Табита, притворившись, что увидела знакомого, уже направилась к двери. Ей больше невмоготу вести эти ерундовые разговоры. Она еще во власти того безотчетного ужаса, который вселили в нее улыбочки Мэнклоу. От них осталось чувство неуверенности и страха, точно все ее представления о жизни оказались обманом, точно она видела сны и вот пробудилась. Дойдя наконец до двери, она вдруг чувствует, что ее взяли за локоть, слышит пронзительный голос: "Миссис Бонсер, миссис Бонсер!" - и оборачивается резко, почти грубо. Перед ней стоит румяный человечек лет шестидесяти с лишком, на нем брюки в полоску и короткий черный пиджак, широкий, точно с чужого плеча. - Вот это повезло так повезло! - Он хватает обе руки Табиты костлявыми лапками и долго трясет. - Поймал-таки вас, на самом кончике. Решили сбежать? Я тоже. Ну и кунсткамера! Вечера у Ринча настоящий бедлам, иначе не назовешь. С тех пор как пришло к власти новое правительство, он себе друзей в желтых домах набирает. Едем вместе. - Простите, но... - Нет, вы меня не помните. Это неважно. Разве всех упомнишь? И письма моего не прочли. Голлан, Джеймс Голлан. Табита припоминает, что так звали богатого заводчика, которого Стордж пытался привлечь к финансированию "Бэнксайда". И, радуясь, что имеет дело не с писателем и не с эстетом, она отвечает уже более любезно: - Да, конечно, вы мне писали относительно каких-то рисунков... наверно, Доби. - Доби, Доби? Нет, вы хотели познакомить меня с каким-то сочинителем. Но скажу вам по чести, миссис Бонсер, эти певчие птички Фреда Сторджа меня не пленили. Я решил лучше заняться розами. Приезжайте посмотреть мои розы. Есть редкие экземпляры. Черная роза. Первая в мире. - Я бы с удовольствием, но сейчас мне... - Бросьте, к чему откладывать. Колымага моя у подъезда. Тут рядом с ним возникает миниатюрная молодая женщина, очень бледная, с высоким лбом, уже прочерченным беспокойными морщинками. Протягивая Табите руку, горячую и почти такую же сухую, как у отца, она представляется: - Миссис Стоун. - И продолжает торопливо и нервно: - Прошу вас, не отказывайтесь. Папа обожает показывать свою новую розу. Не правда ли, розы - такое милое увлечение? Голлан фыркает. - Они все придумывают мне занятие на то время, когда я уйду на покой. Как будто я сам себя не сумею занять. - И опять сжимает ее локоть. - На десять минут, ну на пять... Ага, уговорил. С неожиданной силой он направляет ее к дверям. Такое обращение ей не по вкусу, но она и ахнуть не успела, как уже сидит в колымаге, которая оказалась огромным новым "деймлером". - На покой, на покой, - ворчит Голлан. - Не надо мне на покой. - Но, папа! - восклицает миссис Стоун. - Ты же знаешь, что говорят доктора. - Доктора, доктора, они что угодно скажут. Тебе одно, мне другое. Табиту привезли в просторный особняк, обставленный в разнообразных стилях. В гостиной на втором этаже ей показывают четыре розы в хрустальном кувшине. - Выращены в Сассексе. Я там новые сорта вывожу. Вот, глядите. Эта получит все медали. Черная Голлана. Табита восхищается. Ей-то кажется, что роза красная, темно-темно красная, но говорить этого, пожалуй, не следует - у цветоводов свои понятия о колерах. - А вот эта, миссис Бонсер, получила медаль в прошлом году. - Он указывает на еще одну темно-красную розу, чуть другого оттенка. - Мы уж хотели назвать ее Синяя Голлана, но решили сделать ее еще посиней и пустить на выставку как черную. - Она и правда синяя, - вежливо удивляется Табита. - Совсем синяя. Человечек в восторге. - Вы приезжайте к нам в Хэкстро, поглядите их в грунте. Хотите, поедем сейчас? Всего-то полчаса. Погостите у нас. Табита, пораженная таким напором, находит отговорки, прощается и наконец уезжает домой. Но на следующее утро Голлан по телефону приглашает ее в ресторан. А после завтрака в театр. Еще через день он заезжает за ней в Кедры и везет в знаменитый розарий, а оттуда - пить чай в особняк на Портленд-плейс. Здесь ее принимает миссис Стоун. Предложив гостье вымыть руки, она уводит ее в небольшой будуар и, с тревогой вглядываясь в нее, произносит: - Он, кажется, уже пригласил вас в Хэкстро? Хочу вас предупредить, что последнее время нас очень беспокоит состояние его здоровья. Он годами переутомлялся, кровяное давление ужасное, в любую минуту он может умереть от удара. - И, метнув на Табиту отчаянный взгляд, добавляет негромко: - И мы не хотим, чтобы кто-то этим воспользовался. Тут ее прерывает другой голос: - Энни, Энни, ты думай, что говоришь. "Табита, еще не успев обидеться на этот неожиданный выпад, оглядывается - за ее креслом стоит лысый толстяк лет пятидесяти в костюме из грубой шерсти. Толстяк пожимает ей руку. - Стоун, рад познакомиться. Вы не слушайте мою жену. Дело в том, что ее очень волнует здоровье сэра Джеймса. - И вовсе не это, а вся ситуация в целом. - Какая именно ситуация? - спрашивает Табита. Выясняется, что Стоуны до смерти напуганы. Голлан два года как овдовел и с тех пор уже предлагал руку и сердце трем женщинам. - Леди Бингуэлл он делал предложение всего месяц назад, но, к счастью, она наотрез отказалась жить в деревне. - Разумеется, такая женщина просто обобрала бы его, - говорит миссис Стоун. - Хотя надо сказать, связи у нее самые почтенные. Табита, поняв эти намеки, отвечает спокойно: - Вы напрасно волнуетесь. Мне сэр Джеймс ничего такого не предлагал. - Ну так предложит, - в один голос заверяют ее супруги. Дверь распахнулась, в комнату врывается Голлан. - Это что, семейный совет? Не слушайте их, миссис Бонсер. Они меня до времени хоронят. Пора пить чай. Лучше, пожалуй, не дома. - Он ведет Табиту вниз, усаживает в автомобиль и бросает шоферу: - К Гантеру. По дороге он объясняет: - Они люди неплохие, миссис Бонсер, только суматошные. Такой дочки, как Энн, такого зятя, как Гектор, днем с огнем не сыщешь, но очень уж они трясутся надо мной, норовят запрятать под стеклянный колпак. - Но вы сами говорили, сэр Джеймс, что вам пора отдохнуть. - И отдохну, как только смогу. Но работать-то кто за меня будет? Гектор Стоун? Он бы рад, он уже мнит себя председателем правления "Консолидейтед лайнс". Впрочем, что же я, это скучная материя, разговор не для дам. Скажите лучше, вы сапфиры любите? - Я все красивое люблю. - Я знаю, где достать хороший сапфир, плоскогранный - замечательный камень. Я вам его подарю. - Нет уж, сэр Джеймс, увольте. Голлан повинуется. Но на следующее утро звонит по телефону. - Я ведь писал вам, Берти, сразу после процесса. Ничего, что я вас зову Берти? Стордж вас так называл. - Да, но... - Письмо вы, конечно, не прочли - женщины вообще не читают писем. Но в том письме я вас о чем-то просил. Я написал, приезжайте в Хэкстро, посмотрите, как вам там понравится, таких гостиных во всем Сассексе нет. Я знаю, о чем прошу, Берти, выбор у вас богатый. Прямо скажу - я как услышал, что Дакет приценивается, сразу отступился. - Полно, сэр Джеймс, я уверена, вам нетрудно найти... - Вот и ошибаетесь. Пробовал. Женщины, которые на это годятся, наперечет. Есть, конечно, леди Бингуэлл, но уж больно она безобразная. И миссис Фратт, та устраивала приемы Лиги Белого Креста, но у нее характер дьявольский. Да кроме того, я вас уважаю, Берти, я восхищаюсь вами. Скажите, у Дакета что было на уме, или это нескромный вопрос? - Простите, я не могу... - Понятно. В Хэкстро это не пойдет. У меня этого и в мыслях нет. Мое предложение верное. Если вы согласитесь стать моей женой, я сочту себя счастливейшим из смертных. Но может, я слишком стар, может, вам на меня и смотреть тошно? Ну что ж. Я не в обиде. Вешаю трубку. Табита рада, что он повесил трубку. Голлан в роли мужа - его старческая худоба, хрустящие суставы, - эта мысль приводит ее в содрогание. Не легче ей и от того, что Голлан, видимо, ценит ее как опытную хозяйку салона. Она уже стала привыкать к своей репутации, к тому, что ее приемы на Вест-стрит овеяны славой. Встречала она и леди Бингуэлл, о которой говорят, что своего первого мужа она сделала епископом, а второго министром, и всегда ее презирала - не женщина, а трещотка, одни слова и позы, а искренности ни на грош. Стордж, наставник Табиты, говорил, что она похожа на буфет - и мраморная крышка есть, и несвежие сандвичи. Изнутри всякая репутация кажется пустой, бессодержательной. Нельзя жить внутри святилища. Табита была у Сторджа хозяйкой не ради карьеры, а потому, что он этого хотел, для пользы дела. 54 Но стоит ей, повесив трубку, выбраться из темной, загроможденной прихожей, и ее охватывает чувство вины, начинаются угрызения совести, как у человека, презревшего веление долга. Она напоминает себе: этот брак дал бы ей прочное, узаконенное положение в обществе, что так важно не только для нее, но и для Джона. Ей нужно идти за покупками, и, путешествуя из лавки в лавку вместе со множеством других женщин, чьи летние платья почему-то придают им вид не веселый, а еще более озабоченный, словно им и невдомек, что на дворе лето, она взволнованно убеждает себя: "Пусть он и старый, и чудной, и ему просто нужен кто-то, чтобы можно было хвастаться своим новым домом, - все равно отказываться грех. Не имею я права думать о каких-то дурацких чувствах". Однако эти дурацкие чувства, романтические чувства, и в тридцать три года, как видно, не угасли в ее душе: она колеблется еще целых два дня, прежде чем написать Голлану письмо и в полных достоинства выражениях извиниться, что была с ним резка по телефону. Как по мановению волшебной палочки "деймлер" подкатывает к изумленным и заинтригованным Кедрам и увозит Табиту в Лондон. Голлан возбужденно тараторит: - Можете не говорить, что не любите меня. Конечно, не любите, с чего бы? Но вы умница. Я видел, как вы управлялись у Фреда Сторджа. Мне, кроме вас, никого не надо. Табита заговаривает о Джонни, и он кричит: - Знаю, знаю, обожаемый сын. Ну какой разговор, и Джонни давайте. Я мальчишек люблю. Но Табита окончательно решилась в ту минуту, когда он сказал, что о любви и не думает. И с сознанием, что повинуется моральному долгу, твердо отвечает: - Если вы вполне в себе уверены, сэр Джеймс... - Джеймс, просто Джеймс. Конечно, уверен. - Он стискивает ее руку. - Я-то знаю, чего хочу. - Он велит остановить автомобиль у ювелирного магазина, и вот уже Табита - невеста. О помолвке объявляют в газетах, и Табита испытывает сперва удивление, а потом и гнев, убедившись, что Клара и Гарри ее осуждают. Клара, изобразив на лице улыбку, интересуется: - Вероятно, сэр Джеймс выглядит старше своих лет? - Шестьдесят четыре, Клара. Можешь проверить по "Кто есть кто". А Гарри тянет озадаченно и недоверчиво: - Неужто этот старый хрыч и вправду тебе приглянулся, Тибби? Вот разве что богат. Оно, конечно... - Тебе бы радоваться надо, что я выхожу за богатого человека, что он может дать Джонни приличное образование. - Да, удивляться тут, пожалуй, н