я воля Божья! Я готов. -- И я готов, -- сказал Иуда. Они легли друг подле друга. Видно, оба очень устали, потому как сон тут же овладел ими, а на рассвете проснувшийся ранее других Андрей увидел, как они спят, обнявшись. Солнечные лучи падали на озеро, мир блистал. Рыжебородый шел впереди, указуя путь, а следом шагал Иисус с двумя своими верными последователями -- Иоанном и Андреем. Фома должен был еще распродать товар и потому задержался в селении. "Верно говорит Сын Марии, -- раскидывал мыслию лукавой хитрец. -- Бедняки наедятся и напьются всласть в вечной жизни, как только откинут копыта, но до той поры что делать нам здесь, в мире земном? Пораскинь мозгами, злополучный Фома, а не то плохи твои дела. Чтобы не прогадать, положу-ка я себе в узел товары двух видов: сверху -- так, для глаза людского, гребни да притирания, а внизу, на самом дне, для настоящих покупателей -- Царство Небесное". И, захихикав, он снова взвалил узел за спину, затрубил в рог и чуть свет принялся расхваливать своим пронзительным голоском на улочках Вифсаиды земные товары. В Капернауме Петр и Иаков тоже поднялись на рассвете и принялись тащить вместе невод. Вскоре в сетях уже затрепетала блестевшая на солнце рыба. В другой раз оба рыбака пришли бы в восторг, почувствовав, как тяжел их невод, но сегодня они молчали, витая мыслями далеко. Молчали и оба бранили в душе то судьбу, привязавшую их с деда-прадеда к этому озеру, то собственный разум, который все измеряет да прикидывает, не позволяя сердцу вырваться на волю. "Да разве это жизнь?! -- мысленно восклицали они. -- Забрасывать сети, ловить рыбу, есть, спать, а на рассвете нового Божьего дня сызнова начинать все сначала, чтобы только прокормиться, и так все дни, все годы, всю жизнь напролет? Доколе?! Так вот и помрем?" Никогда прежде они не задумывались об этом, со спокойным сердцем безропотно следовали издревле проторенным путем -- так жили их отцы, так жили их деды, на протяжении тысячелетий ведя борьбу с рыбой на том же самом озере. И в один прекрасный день умирали, сложив на груди одеревеневшие руки. На смену им приходили их дети и внуки, продолжая идти все тем же путем, все так же безропотно... И эти двое -- Петр и Иаков -- прекрасно жили вплоть до сегодняшнего дня, ни на что не жаловались, но теперь мир вдруг стал невмоготу тесен, они почувствовали неудовлетворенность и стали смотреть вдаль -- туда, за озеро. Куда? Куда же? Они и сами того не знали, только чувствовали неудовлетворенность. А тут, словно этой муки было им недостаточно, еще и проходящие мимо путники ежедневно приносили новые вести: то разбитые параличом начинают ходить, то к слепым возвращается зрение, то мертвые воскресают к жизни... -- Кто этот новый пророк? -- спрашивали путники. -- Ваши братья находятся рядом с ним -- вы должны это знать. Правда ли, что он -- не Сын Плотника из Назарета, а Сын Давидов?Но они только пожимали плечами и снова склонялись над неводом, готовые разрыдаться, чтобы хоть так облегчить душу свою. Однажды, когда путники были уже довольно далеко, Петр повернулся к своему товарищу и спросил: -- Ты веришь в эти чудеса, Иаков? -- Тащи невод да помалкивай! -- ответил резкий на слово сын Зеведеев и широким рывком подтянул полную сеть. И вот в тот день, на рассвете, проходивший мимо погонщик сказал: -- Говорят, новый пророк остановился на обед у старого скряги Анания в Вифсаиде. Как только он окончил есть, слуги принесли воду, он умылся, подошел к почтенному Ананию и тайком сказал ему на ухо какое-то слово. И сразу же старец тронулся рассудком, зарыдал и принялся раздавать свое добро бедноте. -- Что еще за слово? -- спросил Петр, снова устремляя взгляд вдаль за озеро. -- Эх, да если бы я знал это! -- засмеялся погонщик. -- Я бы шептал его на ухо каждому богатею, и бедноте дышалось бы легче... Будьте здоровы, доброго вам улова! -- сказал он и отправился своей дорогой. Петр повернулся было к товарищу, желая завести разговор, но передумал. Что тут говорить? Снова слова? Да разве они ему еще не надоели? Ему вдруг захотелось бросить все, подняться и уйти куда глаза глядят. Уйти отсюда! Хижина Ионы, да и эта лохань с водой -- Геннисаретское озеро -- вдруг стали слишком тесны для него. -- Не жизнь это. Нет, не жизнь, -- прошептал он. -- Уйду! Иаков обернулся. -- Что ты там бормочешь? Замолчи! -- Ничего, чтоб мне пусто было! -- ответил Петр и принялся яростно тащить невод. И вот в этот самый миг на зеленом холме, где Иисус впервые обратился к людям с речью, на самой его вершине, показался Иуда. В руках у него был корявый посох, который он вырезал в дороге из каменного дуба, и теперь шел, стуча им о землю. Затем появились с трудом поспевавшие за ним три его товарища. На мгновение они задержались на вершине глянуть на простиравшийся вокруг мир. Счастливо сияло озеро, ласкаемое смеющимся солнцем, на его поверхности порхали белыми и красными бабочками рыбачьи лодки, а над ними носились крылатые рыболовы -- чайки. Позади шумел Капернаум, солнце уже поднялось высоко, день был в полном разгаре. -- Смотрите -- Петр! - закричал Андрей, указывая на брата, который тащил внизу у берега сети. -- И Иаков тоже там! -- воскликнул Иоанн и вздохнул. -- Все никак не могут оторваться от земли... Иисус улыбнулся: -- Не кручинься, возлюбленный мой товарищ. Присядьте здесь отдохнуть, а я схожу за ними. И быстрыми, легкими шагами он стал спускаться. "Словно ангел, -- с восхищением глядя на Иисуса, подумал Иоанн -- Только крыльев ему недостает". Ступая с камня на камень, Иисус спускался вниз. Добравшись до берега, Сын Марии замедлил шаг, подошел к склонившимся за работой рыбакам и остановился у них за спиной. В течение продолжительного времени он, не двигаясь, разглядывал их. Разглядывал и ни о чем не думал. Чувствовал только, как некая сила покидает его: он ослабевал. Окружающий мир обретал легкость, парил в воздухе, плыл облаком над озером, и оба рыбака тоже обрели легкость и парили, радостно приемля свой невод, ибо это был уже не невод, наполненный рыбой, но люди -- тысячи счастливых, танцующих людей. Оба рыбака неожиданно почувствовали странный, приятный зуд в затылке и испугались. Они резко выпрямились и обернулись. Иисус неподвижно стоял перед ними и молча смотрел на них. -- Прости нас, Учитель! -- воскликнул устыженный Петр. -- За что? Что вы такого сделали, что я должен прощать вас? -- Ничего, -- пробормотал Петр и вдруг закричал: -- Да разве это жизнь? Надоело! -- И мне! -- сказал Иаков, отшвырнув прочь невод. -- Идите ко мне, -- сказал Иисус, простирая к ним руки. -- Идите ко мне, и я сделаю вас ловцами человеков. Он взял их за руки и, находясь между ними, сказал: -- Пошли! -- Даже не попрощавшись с почтенным Ионой? -- спросил Петр, вспомнив об отце. -- Не оглядывайся назад, Петр, времени у нас нет. Пошли. -- Куда? -- спросил Иаков и остановился. -- Зачем ты спрашиваешь? С этого мгновения ни о чем больше не спрашивай, Иаков. Пошли. В это самое время почтенный Иона готовил еду, склонившись над домашним очагом, и ожидал к обеду своего сына Петра. Один только сын остался теперь V него -- да будет он счастлив! -- Петр, умница и хозяин. Другого -- Андрея -- он давно уже выбросил из головы: этот то с одним проходимцем связался, то с другим, бросил престарелого отца один на один бороться с ветрами и старой ладьей, чинить сети, стряпать и смотреть за домом. С того дня, как померла его старуха, он борется со всеми этими домашними демонами в одиночку, но -- да будет благословен Петр! -- уж он-то и помогает, и поддерживает его. Иона попробовал стряпню -- готова. Он посмотрел на солнце -- близился полдень. "Проголодался я, -- пробормотал старик. -- Но подожду его, не буду есть". Он скрестил руки на груди и стал ждать. В стоявшем поодаль доме почтенного Зеведея ворота были распахнуты настежь, двор был заставлен корзинами и кувшинами, в углу стоял перегонный куб: в эти дни опорожняли котлы, виноград превращался в хмельной напиток, и всюду в доме пахло выжимками. Почтенный Зеведей сидел вместе со своей старухой у виноградника, в котором не осталось больше ни одной ягоды. Перед ними стоял низенький круглый столик, они обедали. Почтенный Зеведей жевал беззубым ртом и говорил о благах и выгоде. Он уже давно заприметил домик соседа. Почтенный Наум задолжал ему, выплатить долг не в состоянии и, если Бог пожелает, на следующей неделе пустит домик с молотка, а Зеведей приберет его к рукам, о чем мечтает уже много лет, снесет внутреннюю стену и расширит свой двор. У Зеведея есть давильня, но он хочет иметь еще и маслобойню: село будет носить к нему давить маслины, а он -- взимать за это плату. Вот только где поставить маслобойню? Вопрос упирается лишь в то, что нужно взять домик почтенного Наума... А почтенная Саломея слушала его, но мысли ее были устремлены к младшему сыну, к любимцу Иоанну. Где он скитается теперь? Что за мед источают ныне уста нового пророка, как бы ей хотелось вновь увидеть его, вновь услышать его речи, которые низводят Бога в сердце человеческое! "Хорошо поступил мой сын,верный путь избрал он -- да пребудет с ним благословение мое! И я третьего дня видела во сне, будто махнула на все рукой, закрыла за собой дверь, бросила дом вместе с набитыми добром кладовыми и давильнями и отправилась следом за ним, торопливо шагала вместе с ним, босая, изголодавшаяся, и впервые чувствовала, что значит счастье..." -- Ты слышишь, что я тебе говорю? -- спросил почтенный Зеведей, заметив в какой-то миг, что глаза его старухи слипаются. -- О чем ты думаешь? В это самое мгновение на дороге послышались знакомые голоса. Старик поднял глаза и воскликнул: -- Вот они! Он увидел человека в белых одеждах, по обеим сторонам которого стояли его сыновья. Зеведей бросился к воротам, даже не успев проглотить кусок. -- Эй, молодцы, куда путь держите? -- крикнул он. -- Разве так проходят мимо моего дома? Стойте! -- Мы заняты делом, почтенный Зеведей! -- ответил Петр, тогда как остальные продолжали идти дальше. -- Каким еще делом? -- Не простым, хитрым делом! -- сказал Петр и захохотал. -- И ты, Иаков? И ты тоже? -- завопил старик, выпучив глаза. Он проглотил непрожеванный кусок, который стал было поперек горла, но затем все же прошел внутрь и посмотрел на жену. Та кивнула головой: -- Попрощайся с сыновьями, почтенный Зеведей, Он взял их у нас. -- Стало быть, и Иаков тоже? -- пробормотал сбитый с толку старик. -- Но ведь у него-то голова в порядке! Быть того не может! Почтенная Саломея не стала отвечать -- что тут скажешь? Разве он поймет? Она поднялась, не чувствуя больше голода, пошла и стала у ворот, смотря, как товарищи радостно выходят на .широкую дорогу, которая вела вдоль Иордана на Иерусалим. Саломея подняла свою старческую руку. -- Да будет с вами мое благословение! -- прошептала она тихо, чтобы не услыхал ее старик. Выйдя из селения, они увидели Филиппа, который пас у озера своих овец. Взобравшись на рыжую скалу и опершись на пастушеский посох, он смотрел вниз, на воды озера, с восхищением наблюдая, как по зелено-голубой поверхности воды движется его черная тень. Услышав внизу на дороге шорох щебенки, он оторвался от посоха и узнал путников. -- В добрый час! -- крикнул Филипп. -- А вот и мы. Куда путь держите? -- В Царство Небесное! -- закричал в ответ Андрей. -- Идешь с нами? -- Послушай-ка, Андрей, говори толком! Если вы идете на свадьбу в Магдалу, я иду с вами. Нафанаил ведь и меня пригласил. Он женит племянника. -- А дальше Магдалы не пойдешь? -- У меня овцы, -- ответил Филипп. -- На кого я их оставлю? -- На милость Божью! -- не оборачиваясь, сказал Иисус. -- Придет волк и сожрет их! -- послышался голос Филиппа. -- Ну и пусть сожрет! -- крикнул Иоанн. "Совсем свихнулись", -- подумал пастух и засвистел, собирая своих овец. Товарищи отправились в путь. Впереди снова шел Иуда с корявым посохом в руках -- самый нетерпеливый. Веселье наполняло им сердца, они свистели, словно дрозды, смеялись и спешили вперед. Петр подошел к возглавлявшему шествие Иуде. Лишь он был еще мрачен, не свистел, не смеялся -- только вел за собой остальных и торопился куда-то. -- Послушай-ка, Иуда, хорошо было бы знать, куда это мы идем? -- тихо спросил Петр. Рыжебородый засмеялся одной половиной своей образины: -- В Царство Небесное. -- Брось шутки шутить. Скажи, ради Бога, куда мы идем? Я не решаюсь спрашивать об этом Учителя. -- В Иерусалим. -- Вот это да! -- воскликнул Петр, тряхнув седыми волосами. -- Три дня пути! Если бы я знал, то взял бы сандалии, хлеб, баклагу вина и палицу. Теперь рыжебородый засмеялся всей своей образиной: -- Эх, злополучный Петр, захватило нас колесо и пошло вертеть! Забудь и о сандалиях, и о хлебе, и о вине, и о своей палице. Мы ушли, Петр, неужели ты этого не понял? Мы ушли из мира, покинули и землю и море и оказались в воздухе! Он наклонился и прошептал Петру на ухо: -- Еще не поздно, уходи! -- Куда мне теперь идти, Иуда? -- разводя руками, сказал Петр и раздосадованно огляделся вокруг. -- Все это уже утратило для меня всякий смысл! -- добавил он, указывая на озеро, рыбачьи лодки и дома Капернаума. Рыжебородый покачал своей упрямой головой: -- Вот и я говорю то же самое. Так что не ворчи! Пошли! 15. Первыми учуяли их по запаху сельские псы и тут же подняли лай. А затем дети побежали разносить по Магдале весть: -- Идет! Идет! -- Да кто же, ребята? -- спрашивали их, распахивая двери. -- Новый пророк! Женщины -- и зрелые, и совсем молоденькие -- высыпали из домов, став у порога, мужчины бросали работу, больные возбужденно срывались с места, пытаясь хотя бы ползком добраться до него. Слава о нем разнеслась уже всюду по окрестностям Геннисарета, исцеленные им паралитики, слепые и лунатики ходили по селам, рассказывая о его милостях и силе. -- Он коснулся моих век, укутанных мраком, и я обрел зрение. -- Он велел мне: "Брось костыли и ступай!" -- и я пустился в пляс. -- Полчище бесов пребывало во мне, а он поднял руку и приказал: "Изыдите, отправляйтесь к свиньям!" И сразу же, толкаясь, ринулись они прочь из моего тела, вошли в свиней, пасшихся на берегу реки, и те обезумели, бросились верхом одна на другой в воду и утонули там. Магдалина услышала благую весть и вышла из своей хижины. С того самого дня, когда Сын Марии велел ей вернуться домой и не грешить больше, она ни разу не переступила через порог и все рыдала, очищая душу слезами, пытаясь вычеркнуть из памяти собственную жизнь, забыть все -- срам, наслаждения и бессонные ночи -- и возродиться девственной телом. Первые дни она билась головой о стену и непрестанно рыдала, но со временем успокоилась, боль ее унялась, мучившие ее злые сны исчезли, и теперь ей снилось, будто Иисус приходит к ней, открывает дверь, словно он и есть хозяин в ее доме, и садится, во дворе под цветущим гранатовым деревом, усталый, весь в пыли, потому как приходил он издалека и люди повергали его в печаль, а Магдалина каждый вечер грела воду и мыла его святые ноги, вытирая их затем своими распущенными волосами. Он отдыхал, улыбался и заводил с ней разговор. Что он говорил ей? Того Магдалина не помнила, но утром, проснувшись, она срывалась с постели легкая и радостная, и все последние дни тихо, чтобы не услыхали соседки, сладко щебетала, словно птичка певчая. И вот теперь, услыхав детские голоса, возвещавшие о его приходе, она вскочила, опустила на изведавшее великое множество поцелуев лицо платок, оставив только большие, блестящие глаза, отодвинула с двери засов и вышла ему навстречу. В тот вечер село пребывало в возбуждении. Девушки наряжались и готовили светильники, чтобы отправиться на свадьбу: женился племянник Нафанаила, коренастый чернявый парень с огромным носом, сапожник, как и его дядя. Невеста была закутана в плотное покрывало, сквозь которое можно было разглядеть только глаза да массивные серебряные серьги в ушах. Она восседала на высоком сиденье посреди дома, ожидая прихода гостей, сельских девушек с горящими светильниками и раввина, который развернет Писания и прочтет молитву. Затем все отправятся восвояси и она останется наедине с толстоносым. Услыхав, что дети кричат: "Идет! Идет!" -- Нафанаил поспешил пригласить своих друзей на свадьбу. Он нашел их у колодца за околицей села. Они пили воду, утоляя жажду, а Магдалина стояла на коленях перед Иисусом и вытирала ему только что вымытые ноги своими волосами. -- Окажите мне честь, -- сказал Нафанаил. -- Сегодня женится мой племянник, так пожалуйте на свадьбу -- выпьем вина из винограда, который я давил летом у почтенного Зеведея. Затем он обратился к Иисусу: -- Я много слышал о твоей святости, Сыне Марии. Окажи мне честь -- приди благословить новую супружескую чету, дабы родила она сыновей во славу Израиля. Иисус поднялся. -- Радости людские милы мне. Пойдемте, товарищи! Он взял Магдалину за руку, поднял ее с земли и сказал: -- Пошли с нами, Мария. Иисус радостно зашагал впереди. Он любил праздники, ликующие человеческие лица, молодых людей, которые вступают в брак, чтобы огонь в очаге не угас. "Травы, букашки, птицы, звери, люди -- все это свято, -- думал он, идя на свадьбу. - Все они создания Божьи. Для чего они живут? Чтобы славить Бога. Так живут же они вечно!" Нарядившиеся после купели в белые одежды девушки с горящими светильниками в руках стояли перед запертой щедро разукрашенной дверью и пели старинные свадебные песни, которые прославляли невесту, подтрунивали над женихом и призывали Бога принять приглашение на свадьбу, ибо свершался брак, женился израильтянин: может быть, от двух этих тел, которые сочетаются сегодня вечером, и родится Мессия... Они пели, чтобы скоротать время, жених что-то медлил явиться и резким толчком распахнуть дверь - вот тогда уж и начнется свадьба. В этот самый миг и показался Иисус вместе со своими спутниками. Девушки обернулись, увидали Магдалину, их песни оборвались, и они стали пятиться, насупившись. Как посмела появиться среди девушек эта срамница? Где это запропастился сельский староста? Уж он-то прогонит ее. Свадьба была осквернена. Обернувшись, замужние женщины злобно глядели на Магдалину. Гости -- честные хозяева, также ожидавшие перед запертой дверью, задвигались, словно волны, и принялись роптать. Но Магдалина сияла, словно горящий светильник, и, стоя так рядом с Иисусом, чувствовала, что душа ее вновь стала девственной, а губы еще не познали поцелуев. Вдруг толпа раздалась в стороны и сельский староста, сухой, язвительный старикашка, приблизился к Магдалине, коснулся ее концом своего посоха и кивком велел ей убираться прочь. Иисус почувствовал на своем лице, на открытой груди и на руках ядовитые взгляды толпы. Тело его пылало, словно в него вонзилось бесконечное множество невидимых терниев. Он посмотрел на старосту, на почтенных женщин, на угрюмых мужчин, на возмущенных девушек и вздохнул. Доколе будут пребывать ослепленными глаза человеческие, не видя, что все мы -- братья и сестры? Ропот между тем все нарастал. В темноте уже послышались и первые угрозы. Нафанаил подошел к Иисусу, чтобы что-то сказать ему, но тот спокойно отстранил его, проложил путь в толпе и приблизился к девушкам. Светильники дрогнули, дали ему дорогу, он прошел в середину, поднял руку и заговорил: -- Сестры мои, девушки. Бог коснулся уст моих и доверил мне доброе слово, дабы преподнес я вам его в дар в эту святую свадебную ночь. Сестры мои, девушки, внемлите словам моим, откройте сердца свои. Вы же, братья, помолчите -- я буду говорить! Все встревоженно повернулись к нему. По его голосу мужчины догадались, что он разгневан, а женщины -- что он опечален, и потому все умолкли. Было слышно только, как два слепых музыканта настраивают во дворе лютни. Иисус поднял руку. -- Как вы думаете, сестры мои, девушки, что есть Царство Небесное? Свадьба. Жених есть Бог, а невеста -- душа человеческая. Свадьба свершается на небесах, а все люди -- гости на ней. Простите, братья, но так уж говорит со мною Бог, -- расскажу-ка я вам притчу. В некоем селении справляли свадьбу. Десять дев, взявши светильники свои, вышли навстречу жениху. Пять из них были мудрыми и взяли с собою масла в сосудах, пять же других были неразумными и не взяли с собою масла впрок. Став перед дверью невесты, они все ждали и ждали, но так как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: "Вот, жених идет, выходите навстречу ему!" Вскочили десять дев наполнить маслом светильники свои, которые уже погасли к тому времени, но у пяти неразумных дев не оказалось больше масла. -- Дайте нам немного масла, сестры, -- сказали они мудрым девам, -- ибо светильники наши гаснут. Но мудрые девы ответили им: -- Нет у нас лишнего масла. Сходите-ка и возьмите. Но пока неразумные девы бегали в поисках масла, пришел жених, мудрые девы вошли в дом и дверь за ними затворилась. Вскоре пришли и неразумные девы с горящими светильниками и принялись стучаться в дверь. -- Отворите нам! Отворите! -- кричали и умоляли они. Но мудрые девы только смеялись изнутри. -- Так вам и надо, -- отвечали они. -- Дверь уже заперта, уходите прочь! Но неразумные девы плакали и умоляли: -- Отворите! Отворите! И тогда... Иисус умолк, снова обвел взглядом стоявших вокруг него старосту, гостей, почтенных хозяек, девушек с горящими светильниками и улыбнулся. -- И тогда?.. -- спросил Нафанаил, который слушал с раскрытым ртом, и его бесхитростный медлительный разум начал было приходить в движение. -- Что же случилось тогда, Учитель? -- А что сделал бы ты, Нафанаил, окажись на месте жениха? -- спросил Иисус, устремив на него взгляд своих больших обворожительных глаз. Нафанаил молчал. Он еще не разобрался хорошенько, что бы стал делать: то ли прогнал бы их -- ведь дверь-то заперта, как и велит Закон; то ли опять-таки пожалел бы и отворил дверь... -- Как бы ты поступил, Нафанаил, будь ты женихом? -- снова спросил Иисус, медленно, настойчиво и умоляюще лаская взглядом чуждое лукавству простодушное лицо сапожника. -- Я бы отворил... -- ответил Нафанаил, понизив голос, чтобы не услыхал староста. Он больше не мог противиться взгляду Сына Марии. -- Радуйся, Нафанаил, -- обрадованно сказал Иисус и, словно для благословления, простер к нему руку. -- В эту минуту ты живым вошел в Рай. Ведь именно так и поступил жених. Он позвал слуг и велел им: --- Отворите дверь! Здесь идет свадьба, -- все должны есть, пить и веселиться, так пусть же неразумные девы войдут. И вымойте, освежите им ноги, ибо намаялись они премного. На обрамленных длинными ресницам! глазах Магдалины выступили слезы. О, если бы она могла поцеловать уста, изрекшие эти слова! Добряк Нафанаил сиял весь, как медный грош, словно и вправду оказался уже в Раю, но тут язвительный староста поднял свой посох и взвизгнул: -- Ты вступаешь в противоречие с Законом, Сыне Марии. -- Это Закон вступает в противоречие с сердцем моим, -- спокойно ответил Иисус. Сын Марии продолжал говорить, пока не пришел выкупавшийся, благоухающий, с зеленым венком поверх нежных кудрей жених. Он выпил, был в хорошем настроении, и нос его сиял. Резким толчком жених распахнул дверь, и следом за ним гости устремились в дом. Вошел и Иисус, держа за руку Магдалину. -- Кто такие мудрые девы, а кто -- неразумные? -тихо спросил Петр Иоанна. -- Как ты понял это? -- Так, что Бог есть Отец, -- ответил сын Зеведеев. Пришел раввин, и свадьба началась. Жених и невеста стояли посреди дома, гости проходили мимо, целуя их и желая, чтобы они родили сына, который избавит Израиль от рабства. А затем заиграли лютни, все стали петь, плясать, и Иисус тоже пил и плясал вместе до своими друзьями. Время шло. Когда взошла луна, они снова отправились в путь. Стояла уже осень, но дневное тепло еще не ушло полностью и все еще сохранялось, и потому идти в прохладе южной ночи было приятно. Они шли, устремив взгляд в сторону Иерусалима. После выпитого окружающий мир изменился, тела стали легкими, словно души, и неслись как на крыльях, имея по левую руку Иордан, а по правую -- мягкую, плодородную равнину Завулон. В лунном свете она простиралась уставшая, удовлетворенная и исполнившая в этом году свой долг, еще тысячелетия назад доверенный ей Богом: подняла в полный рост посевы, нагрузила урожаем виноградники, взрастила маслины и теперь лежала, словно роженица, усталая и удовлетворенная. -- Радость-то какая, братья, -- без устали повторял Петр, который все не мог нарадоваться тому, что вчера вечером отправился в путь и обрел таких друзей. Происходило ли все это на самом деле? Или, может быть, это был сон? Может быть, нас околдовали? Песня так и рвалась из груди! -- Ну-ка, давайте все вместе! -- сказал Иисус, выступил вперед и, запрокинув голову, запел. Голос его был слаб, но приятен и полон страсти. Справа и слева звучали мелодичные, исполненные нежности голоса Иоанна и Андрея. Некоторое время пели только эти три высоких голоса -- дрожащие, очаровательные. Они брали за душу, и, слушая их, хотелось сказать: "Вот сейчас больше не выдержат и иссякнут один за другим!" Но голоса все изливались из какого-то глубинного источника и снова набирали силы. И вдруг -- о, как это было прекрасно, какая сила была в этом! -- воздух сотрясли тяжелые, торжественные, мужественные голоса Петра, Иакова и Иуды, и все вместе -- каждый с присущим ему обаянием и силой -- запели возносящийся в небо радостный псалом святого странствия: О, нет в мире ничего прекраснее, ничего сладостнее, Чем путь, что братья совместно совершают! Это словно ладан святой, источаемый брадой Аароновой, Это словно роса Ермонская, выпадающая в горах Сиона: Бог ниспосылает там благословление и жизнь Во веки веков! Часы уходили, звезды тускнели, стало светать. Они оставили позади рыжие земли Галилеи и вступили в черные земли Самарии. -- Давайте пойдем другой дорогой, -- предложил, остановившись, Иуда. -- Это еретическая, проклятая земля. Перейдем по мосту через Иордан и выйдем на другой берег. Грех приближаться к отступникам от Закона, Бог их осквернен, вода и хлеб их осквернены. "Кусок хлеба самаритянского все равно, что кусок свинины", -- говорила моя мать. Пойдем другой дорогой! Но Иисус спокойно взял Иуду за руку, и они пошли дальше. -- Если чистый прикоснется к оскверненному, оскверненный очищается, брат мой Иуда, -- сказал Иисус. -- Не противься. Мы пришли к ним, к грешникам, ибо разве нужны мы безгрешным? Здесь, в Самарии, доброе слово может спасти душу. Доброе слово, доброе дело, улыбка проходящему мимо самаритянину -- ты понял, Иуда? Иуда злобно огляделся вокруг и, понизив голос, чтобы не услыхали другие, сказал: -- Не таков путь. Нет, не таков. Но я терплю, пока мы не добрались до сурового пустынника. Он и рассудит. А дотоле веди куда хочешь, делай что хочешь -- я буду с тобой. Он закинул корявый посох на плечо и пошел вперед один. А остальные шли, ведя беседу. Иисус говорил им об Отце, о любви, о Царстве Небесном, пояснял, какие души есть неразумные девы, а какие -- мудрые, что есть светильники, что есть масло, кто есть жених и почему неразумные девы не только вошли в дом, как и мудрые, но более того: только к ним и пришли слуги вымыть усталые ноги. Четверо друзей слушали, границы их разума раздвигались, а сердца укреплялись. Грех предстал пред ними неразумной девой, которая стоит с потухшим светильником пред дверью Господа, умоляет и льет слезы... Они все шли и шли. Между тем вверху, на небе, собрались тучи и лик земной потемнел: в воздухе пахло дождем. Они добрались до первого селения у подножия священной горы предков Гаризим. На краю селения находился старый-престарый колодец Иакова, окруженный финиковыми пальмами и тростником. Праотец Иаков приходил сюда за водой, чтобы напиться самому и напоить овец. Каменный край колодца был глубоко изъеден веревками, тершимися о него на протяжении многих поколений. Иисус устал, его сбитые о камни ноги кровоточили. -- Я устал и останусь здесь, -- сказал он. -- Вы же сходите в селение и постучитесь в двери домов -- может быть, найдется добрая душа, которая подаст нам кусок хлеба. А если к колодцу придет за водой какая-нибудь женщина, мы и жажду утолим. Уповайте на Бога и на людей. Пятеро отправились было в путь, но затем Иуда передумал. -- Я не пойду в нечестивое селение, -- сказал он. -- Не стану есть оскверненный хлеб. Подожду вас под этой смоковницей. Тем временем Иисус прилег в тени тростниковых зарослей. Его мучила жажда, но колодец был глубок -- как из него напиться? Он опустил голову и погрузился в раздумья. Трудный путь избрал он себе, тело его было слабым, усталость одолевала его, он уморился и не имел сил даже на то, чтобы собраться с духом. Бывало, он уже падал ниц, но тут Бог снова приходил к нему, словно легкий свежий ветерок, тело его снова набиралось сил, поднималось и устремлялось вперед... Доколе? До смерти? Или еще далее -- и после смерти? И пока он размышлял о Боге, о людях и о смерти, тростник вдруг всколыхнулся, и молодая женщина, в браслетах и серьгах, с кувшином на голове, подошла к колодцу. Из зарослей тростника Иисус наблюдал, как она поставила кувшин на край колодца и принялась разматывать принесенную с собой веревку, чтобы опустить ведро вниз, зачерпнуть воды и наполнить кувшин. Жажда его возросла. -- Госпожа, -- сказал он, выходя из зарослей. -- Дай мне напиться. Его внезапное появление испугало женщину. -- Не бойся, -- сказал Иисус. -- Я добрый человек, мучимый жаждой. Дай мне напиться. -- Возможно ли это? По твоей одежде видно, что ты галилеянин, -- как же ты дерзнул просить воды у самаритянки? -- Если бы ты знала, кто говорит тебе: "Госпожа, дай мне напиться", ты бы пала в ноги ему и просила, чтобы он дал тебе испить воды живой. Женщина удивилась: -- У тебя нет ни веревки, ни ведра, а колодец глубок. Как же ты зачерпнешь воды, чтобы дать мне напиться? -- Всякий пьющий из сего колодца возжаждет опять, -- ответил Иисус. -- Кто же будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать вовек. -- Господи, -- сказала тогда, женщина, -- дай мне этой воды, чтобы не иметь мне жажды вовек и не приходить сюда к колодцу каждый день. -- Пойди позови мужа своего, -- сказал Иисус. -- Нет у меня мужа, Господи. -- Правду ты сказала: ибо было у тебя доныне пять мужей и тот, которого ты имеешь ныне, не муж тебе. -- Ты пророк, Господи? -- воскликнула изумленная женщина. -- Откуда ты все это знаешь? Иисус улыбнулся: -- Может быть, ты хочешь о чем-то спросить меня? Говори смело. -- Об одном хочу спросить тебя, Господи. Скажи мне: до сих пор отцы наши поклонялись Богу на этой святой горе Гаризим, ныне же вы говорите, что только в Иерусалиме должно поклоняться Богу. Где же правда? Где пребывает Бог? Просвети меня. Иисус молча опустил голову. Эта грешная женщина, которой не давали покоя мысли о Боге, глубоко взволновала сердце его. Он искал доброе слово, которое будет приятно ей, которое утешит ее. Вдруг он поднял голову, лицо его сияло. -- Глубоко в душе своей сохрани слово, которое я скажу тебе, женщина. Наступит, уже наступил день, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме люди будут поклоняться Богу. Бог есть дух, и поклоняющиеся духу только в духе должны поклоняться. Женщина пришла в смятение, склонила голову и с тревогой посмотрела на Иисуса. -- А может быть, это ты? - тихо спросила Она дрожащим голосом. -- Может быть, ты и есть Тот, Кого мы ожидаем? -- Кого вы ожидаете? -- Ты сам то знаешь. Зачем ты хочешь, чтобы я назвала имя Его? Ты ведь знаешь, что уста мои грешны. Иисус опустил голову на грудь, словно прислушиваясь к сердцу и ожидая от него ответа, а женщина склонилась к нему в тревожном ожидании. Их молчаливое смятение прервали радостные голоса: показались ученики, с ликованием несущие хлеб. Увидав рядом с Учителем женщину, они остановились неподалеку. Иисус обрадовался: их появление помогло ему уйти от ответа на пугающий вопрос женщины. Кивком он велел товарищам подойти ближе. -- Идите сюда, -- позвал Иисус. -- Бог послал добрую женщину, чтобы она набрала воды утолить жажду нашу. Товарищи подошли, только Иуда продолжал держаться поодаль, не желая пить самаритянскую воду и тем самым подвергаться скверне. Самаритянка наклонила кувшин, и ученики утолили жажду. Затем она снова наполнила кувшин, пристроила его у себя на голове и, погруженная в раздумья, молча направилась в селение. -- Учитель, кто эта женщина? -- спросил Петр. -- Ты беседовал с ней так, будто вы знакомы уже много лет. -- Это одна из моих сестер, -- ответил Иисус. - Я попросил у нее воды, и она утолила жажду мою. Петр почесал свою твердолобую голову. -- Не понимаю, -- сказал он. -- Ничего, -- Иисус погладил друга по седым волосам. -- Мало-помалу ты поймешь, это придет со временем, не торопись. А теперь давайте есть и пить! Они расположились под финиковыми пальмами, и Андрей принялся рассказывать, как они вошли в селение и стали просить милостыню. Стучались в двери, но их с улюлюканьем гнали от одного дома к другому. Только на другом краю селения какая-то старушка приоткрыла дверь, внимательно осмотрела улицу и, убедившись, что там нет ни души, воровато протянула им хлеб и тут же захлопнула дверь. "Мы схватили его и пустились во весь дух!" -- Жаль, что мы не знаем имени старухи, чтобы помянуть его перед Богом, -- сказал Петр. Иисус засмеялся: -- Не печалься, Петр, -- Богу оно известно. Иисус взял хлеб, благословил его, поблагодарил Бога, пославшего старуху, которая дала им хлеб, а затем разделил его на шесть больших кусков но числу товарищей. Но Иуда отодвинул посохом свою долю и отвернулся. -- Я не ем самаритянского хлеба и свинины, -- сказал он. Иисус не стал возражать. Он знал, что эта душа сурова и нужно время, чтобы она смягчилась. Время, умение и много любви. -- А мы поедим, -- обратился он к остальным. -- Самаритянский хлеб становится галилейским, если его едят галилеяне, а свинина становится человеческой плотью, если ее едят люди. Итак, во имя Бога! Четыре товарища засмеялись и с удовольствием принялись за еду. Самаритянский хлеб оказался вкусен, как и всякий хлеб, и они поели всласть, а затем устало скрестили руки на груди и уснули. Только Иуда бодрствовал, ударяя палицей о землю, словно подвергая ее наказанию. "Лучше голод, чем бесчестье", -- думал он, утешая самого себя. На тростник упали первые капли дождя. Спящие проснулись и поднялись. -- Вот и первые дожди пришли, -- сказал Иаков. -- Теперь земля напьется вдоволь. Но пока они думали, где бы найти пещеру, чтобы укрыться от непогоды, поднялся ветер, его несущиеся с севера порывы разогнали тучи, небо прояснилось, и они снова пустились в путь... На смоковницах сквозь влажный воздух поблескивали смоквы, гранатовые деревья гнулись под тяжестью плодов, товарищи срывали их и утоляли жажду. Земледельцы, подняв головы от земли, с удивлением глядели на них. Чего это галилеяне бродят по их земле, путаясь среди самаритян, едят их хлеб и срывают плоды с их деревьев? Пусть вытряхиваются отсюда, убираются прочь! Какой-то старик не сдержался, вышел из сада и крикнул: -- Эй, галилеяне! Ваш преступный Закон предал проклятию благословенный край, по которому вы ступаете. Так что же вы бродите по нашей земле?! Катитесь отсюда! -- Мы идем молиться в святой Иерусалим, -- ответил Петр и остановился, выпячивая грудь перед стариком. -- Здесь молитесь, отступники, на возлюбленной Богом горе Гаризин! -- рявкнул старик. -- Вы читали Писания? Здесь, у подножия Гаризина, под дубами, Бог явился Аврааму и молвил, указуя на простиравшиеся покуда хватает глаз горы и поля, от горы Хеврон до Идумеи и Земли Мадиам. "Вот Земля Обетованная, где текут мед и молоко, -- сказал Он ему. - Я дал тебе слово отдать тебе ее и отдам". Они подали друг другу руки и заключили завет. Слышите, галилеяне? Так гласят Писания. И кто желает молиться, пусть молится здесь, в этих святых местах, а не в Иерусалиме, который умерщвляет пророков! -- Всякое место свято, -- спокойно сказал Иисус. -- И Бог пребывает всюду, старче, а все мы -- братья. Изумленный старик повернулся к нему. -- И самаритяне с галилеянами? -- И самаритяне с галилеянами, старче. И все иудеи. Все. Старик собрал бороду в кулак, задумался, а затем смерил Иисуса взглядом с головы до пят. -- И Бог с Дьяволом? -- спросил он наконец, но тихо, чтобы не услышали незримые силы. Иисус вздрогнул. Он никогда не задавался вопросом о том, настолько ли велика милость Божья, чтобы в один прекрасный день простить Люцифера и принять его в Царство Небесное. -- Не знаю, старче, -- ответил он. -- Не знаю. Я человек и пекусь о людях. Прочее же -- дело Бога. Старик молчал. Он все так же в глубоком раздумье сжимал бороду и смотрел, как странные путники все удалялись от него, идя по двое, пока не пропали из виду под сенью деревьев. Наступил вечер. Поднялся холодный ветер, путники нашли пещеру и укрылись в ней. Чтобы согреться, они сгрудились в одну кучу. У каждого оставалось еще по куску хлеба, и они принялись за еду. Рыжебородый вышел наружу, набрал дров, развел огонь, товарищи оживились, уселись вокруг костра и молча смотрели на языки пламени. Было слышно, как дует ветер, воют шакалы, а вдали грохочут глухие раскаты грома, катящиеся с горы Гаризин. У входа в пещеру их взорам явилась большая звезда, взошедшая на небо утешением для них, но вскоре собрались тучи и скрыли ее. Тогда они закрыли глаза, опустили головы на плечи один другому -- Иоанн тайком набросил свою накидку из грубой шерсти на плечи Иисусу -- и все вместе, сбившись гурьбой, словно летучие мыши, уснули. На другой день они прибыли в Иудею. Постепенно растительность менялась у них на глазах. Пожелтевшие тополя, усеянные плодами рожковые деревья и многолетние кедры встречались все реже. Местность стала каменистой, безводной, суровой. И крестьяне, появлявшиеся из-за низких, потемневших дверей, казались высеченными из кремня. Лишь изредка среди камней пробивался смиренный и изящный дикий цветок. Иногда из глубокого оврага посреди глухой пустыни долетал крик куропатки. "Должно быть, отыскала лужицу и пьет воду..." -- думал Иисус, радостно ощущая в ладони ее теплое брюшко. По мере приближения к Иерусалиму местность становилась все более суровой. Бог менялся. Земля больше не смеялась здесь, как в Галилее, и Бог тоже был из кремня, как села и люди. А небо, которое в Самарии разразилось на минуту дождем, чтобы освежить землю, было здесь словно раскаленное железо. Они шли в тяжком зное. Среди скал чернело множество высеченных там могил, внутри которых истлели тысячи предков, снова превратившись в камни. Опять наступила ночь. Они укрылись в пустых могилах и уснули пораньше, чтобы набраться сил и завтра вступить в святой город. Только Иисус не мог уснуть. Он бродил среди могил, слушая ночь, и на сердце у него было тревожно. В душе его раздавались мрачные голоса, стоял громкий плач, словно тысячи людей мучились и рыдали внутри него... Около полуночи ветер улегся, воцарилось ночное спокойствие. И тогда среди тишины воздух вдруг разорвал душераздирающий вопль. Вначале Иисус подумал, что это воет голодный шакал, но затем с ужасом понял, что вопияло сердце его. -- Боже! -- прошептал Иисус. -- Кто стенает во мне? Чье это рыдание? Он устал, забрался, как и другое, в могилу, скрестил руки на груди и отдался на милость Божью. А на рассвете приснился ему сон. Будто был он с Марией Магдалиной, и оба они пролетали в бесшумном спокойствии над большим городом. Летели они низко, едва не касаясь крыш. Затем, уже на самом краю города, дверь последнего дома отворилась, и оттуда выше.?] исполинского роста старец с длинной-предлинной бородой и сияющими голубыми глазами. Рукава у него были засучены, а сами руки густо испачканы глиной. Старец поднял голову и увидел, как они летят в вышине. "Стойте! -- крикнул он. -- Мне нужно поговорить с вами!" Они остановились. "Что ты хочешь сказать нам, старче? Говори, мы слушаем". -- "Мессия -- тот, кто любит всех людей, Мессия -- тот. кто умирает, потому что любит всех людей", -- сказал старец. "И это все?" -- спросила Магдалина. "А разве этого мало?" -- гневно воскликнул старик. "Можно войти в твою мастерскую?" -- снова спросила Магдалина. "Нет. Разве ты не видишь: мои руки все в глине. Там я тружусь над Мессией". Иисус вскочил со сна, и тело его было легким, будто он и вправду летал. Светало. Товарищи уже проснулись, и взгляды их устремлялись от скалы к скале, от холма к холму -- туда, вдаль, к Иерусалиму. Они поспешно тронулись в путь. Путники все шли и шли, но им постоянно казалось, что и горы перед ними движутся, уходят вдаль, а дорога становится все длиннее. -- Думаю братья, никогда не добраться нам до Иерусалима. Разве не видите, что творится? Он все удаляется от нас! -- в отчаянии воскликнул Петр. -- Он все приближается к нам, -- возразил Иисус. -- Мужайся, Петр. Мы делаем шаг к нему, и он делает шаг нам навстречу. Как Мессия. -- Мессия? -- резко обернувшись, спросил Иуда. -- Мессия идет, -- проникновенно сказал Иисус. -- Мессия идет, и ты про то прекрасно знаешь, брат Иуда, если мы идем на поиски его. Если мы будем совершать добрые и благородные поступки, если мы будем говорить добрые слова, Мессия ускорит шаг и поспешит нам навстречу. Если же мы будем бесчестными, злыми, трусливыми, Мессия повернется и удалится от нас. Движущийся Иерусалим -- вот что есть Мессия, братья. Он спешит, поспешим же и мы. Идемте же скорее, чтобы обрести его! Верьте в Бога и в бессмертную душу человеческую! Они приободрились и ускорили шаг. Иуда снова шел впереди, и на лице его теперь была только радость. "Хорошо сказал, -- думал он. -- Хорошо сказал. Он прав, Сын Марии. К тому же призывал и почтенный раввин: от нас самих зависит избавление. Если мы будем сидеть сложа руки, земле Израиля никогда не обрести избавления. Если же мы все вместе возьмемся за оружие, то добьемся свободы,'.." Так рассуждал сам с собой на ходу Иуда. Вдруг он взволнованно остановился. "Но кто же есть Мессия? -- пробормотал он. -- Кто? Неужели весь народ?" По разгоряченному лбу Иуды струйками побежал пот. "Неужели весь народ?" Эта мысль возникла у него впервые и привела его в замешательство. "Неужели Мессия и есть весь народ?" -- снова и снова мысленно повторял он. "Но тогда к чему все эти пророки и лжепророки, к которым мы мучительно присматриваемся, чтобы узнать, он или не он -- Мессия? Эх ты! Да ведь Мессия -- это же народ: и ты сам, и все мы! Нужно только взяться за оружие!" И, сказав себе так, он снова зашагал по дороге, размахивая в воздухе палицей. Иуда радостно шел вперед, играя, словно палицей, новой своей мыслью, и вдруг закричал. Прямо перед ним на горе о двух вершинах сиял прекрасный, белоснежный, горделивый святой Иерусалим. Он не стал звать товарищей, поднимавшихся следом, -- он желал насладиться городом сам, наедине, как можно дольше. В зеницах его голубых глаз сияли дворцы, башни, мощные врата, а посреди всего этого -- богохранимый Храм, весь из золота, кедра и мрамора. Подошли остальные товарищи. И они тоже не могли удержаться от возгласов. -- Давайте воспоем красоту госпожи нашей Иерусалим, -- предложил Петр, бывший прекрасным певцом. -- Ну-ка, ребята, все вместе! И пятеро пустились в пляс вокруг Иисуса, который неподвижно стоял посредине, и запели священный гимн: Как возрадовался я, когда сказали мне: "Встань, пойдем в дом Господень!" Стопы мои сами остановились пред двором твоим, Иерусалим! Иерусалим, мощная твердыня, мир в крепких башнях твоих, благоденствие в чертогах твоих! Ради братьев моих и ближних моих мир тебе, Иерусалим! 16. Улицы, террасы, дворцы, площади -- весь Иерусалим был одет в зелень. Был великий праздник осени, и тысячи шатров покрылись виноградными лозами и ветвями маслины, пальмы, сосны и кедра, как и велит Бог Израиля, чтобы люди помнили о сорока годах, проведенных праотцами в шатрах среди пустыни. Позади была жатва и сбор винограда, год близился к завершению, на откормленного черного козла навешали все грехи и погнали его, швыряя камнями, в пустыню. Теперь люди испытывали великое облегчение, души их очистились. Близился новый год, Бог открывал новые расчетные книги, и в течение восьми дней люди будут есть, пить и славить Бога Израиля, который благословил жатву и сбор винограда и послал козла унести с собой их грехи. Козел тоже был своего рода богопосланным Мессией, поскольку принимал на себя все грехи народные, подыхал с голоду в пустыне, а вместе с ним подыхали и их грехи. Просторные дворы Храма были залиты кровью. Каждый день резали предназначенные для Бога стада, святой город наполнился запахом жертвенного дыма, нечистот и жира. Звуки свирелей и труб сотрясали священный воздух. Люди переели, перепили, и души их отяжелели. В первый день были псалмы, молитвы и покаяния, и довольный Иегова незримо ходил по шатрам, тоже справлял праздник -- ел и пил вместе со своим народом. Несколько блаженных видели собственными глазами, как Он прищелкивал языком и вытирал бороду. Но на второй или на третий день избыток мяса и вина ударил людям в голову и они принялись отпускать грубые шутки и с хохотом распевать срамные песни, которые поют в тавернах. Мужчины и женщины без какого бы то ни было стыда обнимались друг с другом среди бела дня поначалу в шатрах, затем открыто, на улицах, прямо на зеленой листве. Изо всех кварталов явились густо покрытые гримом и надушенные мускусом знаменитые иерусалимские блудницы. Простодушные крестьяне и рыбаки, прибывшие с самых отдаленных концов земли Ханаанской поклониться в святая святых, попадали в эти видавшие виды объятия и теряли в них голову. Они и в мыслях не могли себе представить, что поцелуй бывает столь искусным и доставляет столько наслаждения. Гневный Иисус стремительно шагал по улицам мимо валяющихся на земле, совершенно захмелевших людей, сдерживая дыхание, -- его тошнило от запахов,, смрада и бесстыжего хохота. - Идемте, идемте быстрее! -- подгонял он своих товарищей. Правой рукой он обнимал Иоанна, левой - Андрея и шел вперед. Петр же постоянно останавливался, встречая паломников из Галилен, которые угощали его вином, предлагали закуску и завязывали разговор. Петр подозвал Иуду, затем к ним подошел и Иаков: не хотелось им обижать никого из друзей. Но трое шедших впереди спешили, окликали их и снова увлекали за собой. -- Ох, не дает нам учитель повеселиться чуток, как все люди, -- проворчал Петр, пришедший уж было в веселое настроение. -- Нашли себе обузу. -- Эй, где ты там запропастился, злополучный Петр?-- окликнул его Иуда, тряхнув своей огромной головой. -- Ты что думаешь, мы сюда ради выпивки пришли? Или тебе кажется, что мы идем на свадьбу? Но когда они снова уж было двинулись вперед быстрым шагом, из шатра вдруг раздался хриплый голос: -- Эй, Петр, сын Ионы, галилеянин негодный, что это ты проходишь мимо?! Даже головы не повернешь и признаваться не желаешь! Погоди-ка, выпей! Может, хоть тогда глаза продерешь и на меня взглянешь?! Петр узнал голос и остановился: -- Вот тебе на! Привет, Симон, негодник из Кирены! Он повернулся к двум своим товарищам: -- Ребята, отсюда нам все равно не улизнуть, давайте остановимся и пропустим глоток. Симон -- знаменитый пропойца и владелец таверны у Давидовых врат. По нем и виселица и кол плачут, но он добрый малый, нужно уважить его. Симон и вправду оказался добрым малым. В молодости он прибыл сюда из Кирены, открыл таверну, и всякий раз, когда Петр бывал в Иерусалиме, он заходил к Симону и останавливался у него на ночлег. Вдвоем они ели и пили, болтали, шутили, затем заводили то песню, то ссору, затем мирились, снова пили, и в конце концов Петр заворачивался в покрывало, укладывался на лавке и засыпал. Теперь Симон сидел в шатре, убранном виноградными лозами, держал под мышкой кувшин, а в руке -- бронзовую чашу и пил в полном одиночестве. Друзья обнялись, оба были уже подвыпивши и чувствовали друг к другу столь великую любовь, что на глазах у них выступили слезы. Когда кончились первые восклицания, объятия и целая череда угощений, Симон разразился хохотом. -- Голову даю на отсечение: вы тоже идете принимать крещение. Правильно делаете, примите мое благословение. И я тоже крестился третьего дня и не жалею. Это тоже своего рода удовольствие. -- Тебе стало лучше? -- спросил Иуда, который не пил, а только ел, внимательно наблюдая за происходящим. -- Как тебе сказать, друг... Я уже много лет кряду не входил в воду. С водой я на ножах. Я -- человек винный, а вода -- для жаб. Но третьего дня я сказал себе: "Послушай, а почему бы и не окреститься? Все люди идут принимать крещение. Так дело не пойдет. Кое-кто из новоозаренных будет пить вино, -- не могут же все поголовно сделаться глупцами, -- заведу-ка я с ними знакомство, выловлю клиентов. Моя таверна у Давидовых врат -- все ее знают". Короче, чтобы не утомлять вас болтовней, -- я пошел. Пророк этот -- дикарь, зверь неукротимый, что тут еще скажешь? Из ноздрей у него пламя пышет, храни меня Боже! Схватил меня за шиворот, окунул в воду по самую бороду, а я как заору, чтобы безбожник еще, чего доброго, не утопил меня! Но все же я уцелел и остался в живых -- вот он я! -- Тебе стало лучше? -- снова спросил Иуда. -- Клянусь вином, он устроил мне хорошее купание, очень хорошее! Мне полегчало. Креститель говорит, что мне полегчало, потому что грехи покинули меня. Но, между нами говоря, думаю, что полегчало мне, потому как жиры покинули меня, ибо, выйдя из Иордана, я заметил, что вода покрылась жировыми пятнами в палец толщиной. Он громко захохотал, наполнил чашу вином, выпил. Выпили и Петр с Иаковом. Симон снова наполнил чашу и повернулся к Иуде: -- А ты почему не пьешь, мастер? Это вино, благословенный ты мой, а вовсе не вода. -- Я никогда не пью, -- ответил рыжебородый и отодвинул чашу. Симон вытаращил глаза. -- Неужели ты из тех?.. -- спросил он, понизив голос. -- Из тех, -- ответил Иуда и движением руки прервал беседу. Мимо проходили две размалеванные женщины. Они остановились и принялись строить глазки четверым мужчинам. -- И к женщине тоже нет? -- спросил ошеломленный Симон. - И к женщине, - сухо ответил Иуда. -- Да что ж это такое, несчастный?! -- воскликнул, не в силах больше сдерживаться, Симон. -- Зачем тогда Бог сотворил вино и женщину, отвечай-ка?! Для собственного времяпрепровождения, что ли, или для нашего? Тут они увидели спешно приближавшегося к ним Андрея. -- Скорее! -- крикнул он. -- Учитель торопится. -- Какой еще учитель? -- спросил хозяин таверны. -- Этот босой, в белоснежных одеждах? Но три товарища уже шагали, а Симон Киренянин, высунувшись в замешательстве из шатра, с пустой чашей в руке и кувшином под мышкой, смотрел на них, качая огромной головой. "Должно быть, еще один Креститель, -- пробормотал он. -- Еще один боговдохновенный- Эх, да сколько ж их развелось в последнее время -- как грибов! Выпьем же за его здоровье: да вразумит его Бог!" С этими словами Симон наполнил чашу. Между тем Иисус и его товарищи вступили на просторный двор Храма. Перед тем как войти в Храм помолиться, они задержались, чтобы совершить омовение ног, рук и уст. Бросив вокруг быстрый взгляд, они увидели встающие одна поверх другой открытые террасы, заполненные людьми и животными, отбрасывающие густую тень портики, колонны из белого и голубого мрамора, увенчанные золотыми виноградными лозами и кистями, и повсюду -- павильоны, палатки и повозки, лавки менял, цирюльни, мясные и бакалейные прилавки. Воздух сотрясали громкие голоса, ругань и хохот. В Доме Господнем стоял запах пота и смрад. Иисус прикрыл ладонью ноздри и рот. Он оглядывался по сторонам, но Бога нигде не было. "Ненавижу и презираю ваши праздники. Зловоние тучных тельцов вызывает у меня тошноту. Не могу слышать ваших псалмов и лютен..." Он больше не был пророком, не был Богом, сердце его пришло в смятение и вопияло. Он словно потерял сознание, все вокруг исчезло, небеса распахнулись, и оттуда, рассекая воздух, ринулся ангел, от волос и голрвы которого извергались огонь и дым. Ангел стал на возвышавшемся посреди двора черном камне и направил свой меч против горделивого златомраморнопо Храма... Иисус пошатнулся, ухватил за руку Андрея. Затем он открыл глаза, увидел Храм и шумных людей. Ангел исчез среди света. Иисус простер руки к своим товарищам. -- Простите, мне плохо, я могу потерять сознание. Идемте отсюда. -- Так и не свершив поклонения? -- оторопело спросил Иаков. -- Мы свершим поклонение внутри себя, Иаков, -- ответил Иисус. -- Ведь каждое тело и есть храм. Они направились к выходу. "Ему стало дурно от смрада, крови и шума, это не Мессия..." -- подумал Иуда и пошел впереди, стуча своим корявым посохом. Какой-то неистовый фарисей содрогался всем телом, простершись ниц на последней ступени Храма, яростно лобызал мрамор и мычал. С шеи и рук у него свисали тяжелые связки амулетов, сплошь покрытые грозными изречениями из Писаний. От покаяний на коленях у него образовались мозоли, словно у верблюда, а грудь была вся в открытых кровоточащих ранах: каждый, кого повергал долу гнев Божий, хватал острые камни и терзал ими свое тело. Андрей и Иоанн поспешили загородить собой Иисуса, чтобы тот не попался ему на глаза. Петр подошел к Иакову и прошептал ему на ухо: -- Узнаешь? Это Иаков, старший сын плотника Иосифа. Странствует, продавая амулеты, и всякий раз, когда его одолевает недуг, корчится на земле и истязает себя до смерти. -- Это тот, кто яростно преследует Учителя? -- спросил Иаков, приподнимаясь на носках. -- Да, потому что Учитель якобы позорит его дом. Они вышли из Золотых Врат Храма, миновали Долину Кедров и направились к Мертвому морю. Справа от них остались сад и масличная роща Гефсимании, над которой высилось раскаленное добела небо. Когда они добрались до Масличной горы, мир стал ласковее. Каждый листик на масличных деревьях источал свет, стаи ворон летели одна за другой в сторону Иерусалима. Андрей вел Иисуса под руку, рассказывая ему о Крестителе -- давнем учителе своем. Всякий раз, приближаясь к его логову, он чувствовал дыхание льва. -- Это сам пророк Илья, покинувший гору Кармил, чтобы исцелить пламенем душу человеческую. Однажды ночью я собственными глазами видел, как его огненная колесница кружит у него над головой. А другой ночью ворон принес ему в клюве вместо еды уголь пылающий... Однажды я собрался с духом и спросил его: "Ты Мессия?" Он вздрогнул, словно наступил на змею, и ответил со вздохом: "Нет! Нет. Я -- бык, который пашет, он же взойдет посевом". -- Почему ты ушел от него, Андрей? -- Я искал посев. -- И нашел его? Андрей прижал к груди руку Иисуса, покраснел и сказал, но так тихо, что Иисус даже не расслышал его: -- Да. Медленно, тяжело дыша, спускались они вниз к Мертвому морю. Солнце вверху пылало, головы их раскалывались. Впереди все выше громоздились башнями, вставали воздушными стенами горы Моава, а позади -- известняково-белые горы Иудеи. Дорога все петляла, спускалась вниз глубоким колодцем, от которого дух захватывало. "Мы спускаемся в ад... Спускаемся в ад", -- думали все, чувствуя запах смолы и серы. Свет слепил их, они двигались на ощупь, ноги их были изранены, глаза горели. Послышался звон колокольчиков, прошли два верблюда. Это были не верблюды, но призраки, растаявшие в солнечном зное. -- Мне страшно... -- прошептал младший сын Зеведеев. -- Мужайся, -- ответил ему Андрей. -- Разве ты не слыхал: в самой середине ада и находится Рай. -- Рай? -- Сейчас увидишь. Солнце уже клонилось к западу, горы Моава стали темно-лиловыми, а горы Иудеи -- розовыми. Зеницы человеческие постепенно обретали отдохновение. И вдруг на одном из поворотов дороги на глаза путников снизошла прохлада. На глаза и на тела, словно вошли они в прохладную воду. Что это за зелень возникла вдруг перед ними прямо посреди пустыни, откуда взялись здесь журчащая вода, густо покрытые плодами гранатовые деревья и белые, укрывшиеся в тени домики? Воздух благоухал жасмином и розами. -- Иерихон! -- радостно воскликнул Андрей. -- Нигде в мире нет слаще фиников и прекрасней роз: если даже увядшими их опустить в воду, они оживают. Неожиданно наступила ночь. Зажглись первые светильники. -- Странствовать, наблюдать наступление ночи, добраться до селения, видеть, как, зажигаются первые светильники, и не иметь ни еды, ни места для ночлега, но положиться во всем на милость Божью и доброту человеческую -- вот одна из самых великих, самых искренних радостей в мире, -- сказал Иисус, остановившись, чтобы порадоваться этому святому часу. Деревенские собаки учуяли чужаков и подняли лай. В домах стали открываться двери, оттуда появлялись горящие светильники, искали что-то в темноте и снова возвращались внутрь. Друзья стучались поочередно во все двери, их угощали радушно куском хлеба, горстью фиников, зеленых раздавленных маслин или плодом граната. Они собрали всю эту милостыню, посланную Богом и людьми, уселись в уголке сада, поели, а затем их одолел сон. Всю ночь они чувствовали во сне, как пустыня покачивается и убаюкивает их, словно море. И только Иисус слышал во сне трубный глас и видел, как рушатся стены Иерихона. Уже близился полдень, когда товарищи, бледные, едва дыша от усталости, добрались до проклятого Мертвого моря. Рыба, несомая течением Иордана, гибла, приближаясь к нему, чахлые кусты стояли по егоберегам, словно скелеты. Неподвижные, густые свинцовые воды. Богобоязненный человек, склонившись над ними, мог бы разглядеть, как в их черных глубинах обнимаются две изгнившие блудницы -- Содом и Гоморра. Иисус поднялся на скалу и огляделся. Пустыня. Земля горела, а горы уже рассыпались во прах. Он взял за руку Андрея и спросил: -- Где же Иоанн Креститель? Я не вижу никого, никого... -- Вон там, за камышами, река становится спокойнее, воды ее образуют заводь, в которой пророк и совершает крещение. Пойдем к нему, я знаю дорогу. -- Ты устал, Андрей, оставайся с другими, я пойду один. -- Он дик. Я пойду с тобой, Учитель. -- Я хочу пойти один, Андрей. Останься. И он направился к камышам. Сердце громко стучало. Иисус положил руку на грудь, чтобы успокоить его. Новые стаи ворон появились из пустыни и быстро полетели в сторону Иерусалима. Вдруг он услышал за спиной чьи-то шаги, обернулся и увидел Иуду. -- Ты забыл позвать меня, -- насмешливо улыбнувшись, сказал рыжебородый. -- Пришел самый трудный час, и я желаю быть рядом с тобой. -- Идем, -- сказал Иисус. Они шли молча: впереди -- Иисус, позади -- Иуда. Они раздвигали камыши, и ноги их вязли в прохладной речной тине. Вспугнутая черная змея выползла на камень, подняла голову, прижавшись одной половиной тела к камню, а другой вытянувшись в воздухе, и, шипя, смотрела на них игривыми глазками. Иисус привстал на носках и дружелюбно, словно для приветствия, протянул к ней руку. Иуда занес было свою дубовую палицу, но Иисус остановил его движением руки: -- Не тронь ее, брат Иуда. Кусая, она ведь тоже исполняет свой долг. Зной усиливался. Дувший от Мертвого моря южный ветер нес тяжелый запах падали. И тогда они наконец услышали приглушенный гневный голос. В какой-то миг удалось разобрать отдельные слова: "Огонь... Секира... Древо бесплодное..." А затем уже громче: "Покайтесь! Покайтесь!". -- и сразу же -- голоса и плач, издаваемые огромной толпой. Иисус шел медленно, крадучись, словно подбираясь к звериному логову, раздвигая камыши. Шум нарастал. И вдруг, чтобы не закричать, он закусил губу. На возвышавшейся над водами Иордана скале стоял на тонких, словно тростинки, ногах то ли человек, то ли насекомое, то ли ангел Голода. А может быть, Архангел Мщения? Люди, словно рокочущие волны, покрывали скалы. Арабы с накрашенными ногтями и веками, халдеи с толстыми медными кольцами в носу, израильтяне с засаленными локонами, свисающими подле уха... Он взывал к ним с пеной на устах, и южный ветер колыхал его, словно тростник. "Покайтесь! Покайтесь! Наступил День Господень! Падите наземь, грызите песок, вопите! Молвил Господь Всемогущий: "В тот день Я велю солнцу зайти в полдень, сокрушу рога молодого месяца, пролью мрак на небо и землю. Смех ваш обращу Я во плач, а песни -- в причитания, дуну, и все украшения ваши: руки, ноги, носы, уши, волосы -- все опадет!"" Иуда порывисто шагнул вперед, схватил Иисуса за руку: -- Ты слышал? Слышал? Вот как говорит Мессия! Он и есть Мессия! -- Нет, брат Иуда, так говорит тот, кто держит секиру во длани и открывает путь Мессии, -- ответил Иисус. Он нагнулся, сорвал остроконечный зеленый лист и пропустил его между зубами. -- Тот, кто открывает путь, и есть Мессия! -- прорычал рыжебородый. Он вытолкнул Иисуса из его укрытия в камышах. -- Ступай! Пусть он увидит тебя, -- повелительно сказал Иуда. -- Он и будет судить. Иисус вышел на солнце, нерешительно сделал несколько шагов и остановился. Глаза его были прикованы к пустыннику, он весь обратился в зрение. То поднимая, то опуская взгляд, он пытливо смотрел то на ноги-тростинки, то на выжженную солнцем гол рву, то на возвышающийся над этой головой незримый образ пророка. Креститель стоял спиной к нему, но, почувствовав, как исполненный силы взгляд ощупывает его всюду, гневно повернулся всем телом и прищурил свои круглые соколиные глаза, пытаясь разглядеть облаченного в белоснежные одежды юношу, который неподвижно стоял и молча рассматривал его. Где-то, когда-то он уже видел этого юношу. Но где? Когда? Он мучительно силился вспомнить. Может быть, он видел его как-то ночью во сне? Во сне ему часто являлись такие вот белооблаченные. Они молча, смотрели на него, протягивали к нему руки, то ли приветствуя, то ли прощаясь с ним, а затем кричал петух, наступал день и все исчезало. Креститель смотрел на него и вдруг закричал -- он вспомнил. Однажды в полдень он прилег на берегу реки, раскрыл записанные на козлиной шкуре пророчества Исайи, и сразу же камни, вода, люди, камыши -- все исчезло. Воздух наполнился огнями, звуками труб и крыльями. Словно врата, распахнул он слова пророка, и из них вышел Мессия! Креститель вспомнил: он был в белоснежных одеждах, худощав, опален солнцем, бос, а в зубах у него был -- точь-в-точь как у этого -- зеленый лист! Глаза пустынника наполнились радостью и страхом. Он соскользнул со скалы, подошел к юноше и, напрягая пересохшую гортань, спросил: -- Кто ты? Кто? Его грозный голос дрожал. -- Не узнаешь меня? -- сказал Иисус и сделал шаг навстречу. Его голос тоже дрожал, ибо он знал, что от ответа Крестителя зависит его судьба. "Это он? Он?" -- мысленно спрашивал себя Креститель. Сердце его громко стучало, он не мог, не отваживался принять решение. Затем он снова спросил, напрягая голос: -- Кто ты? -- Разве ты не читал Писания? -- с мягким укором, словно журя его, ответил Иисус. -- Не читал пророков? Что говорит Исайя? Не помнишь, Предтеча? -- Это ты? Ты? -- пробормотал пустынник, схватил Иисуса обеими руками за плечи и пытливо посмотрел ему в глаза. -- Я пришел... -- несмело сказал Иисус и замолчал. У него отнялось дыхание, он не мог больше двигаться. Он оторвал ногу от земли, словно пробуя, может ли сделать шаг, не рухнув наземь... Смотря на Иисуса сверху вниз, неистовый пророк молча пытливо рассматривал его. Действительно ли он слышал нежное и страшное слово, сорвавшееся с уст Иисуса? -- Я пришел... -- снова сказал Сын Марии, но так тихо, что даже стоявший позади и внимательно слушавший Иуда не мог разобрать его слов. На этот раз пророк услышал и встрепенулся. -- Что? -- спросил он, и волосы встали дыбом у него на голове. Ворон пролетел у них над головами и издал хриплый крик, словно человек, который то ли задыхается, то ли смеется, то ли насмехается. Креститель разозлился и стал искать камень, чтобы швырнуть им в птицу. Ворон между тем улетел, а он все искал и искал камень, радуясь, что так прошло некоторое время, и мысли его мало-помалу утихомирились... Креститель выпрямился. -- Добро пожаловать, -- спокойно, без особого чувства сказал он. Сердце Иисуса дрогнуло. Может быть, это только в ушах у него зашумело или пророк действительно сказал ему: "Добро пожаловать"? Если это правда, то как это неожиданно, радостно и страшно! Креститель огляделся вокруг, посмотрел на реку Иордан, на заросли камыша, на людей, которые, стоя на коленях в тине, громко каялись в грехах своих, -- он стремительно охватил взглядом свое царство, попрощался с ним, а затем повернулся к Иисусу: -- Теперь я могу уйти. И тогда голос Иисуса прозвучал уверенно и решительно: -- Погоди. Прежде крести меня, Предтеча, -- Я? Это ты должен крестить меня, Господи... -- Не говори громко, чтобы нас не услыхали, -- мой час еще не пришел. Пойдем! Иуда напряг слух, пытаясь разобрать слова, но слышал только какое-то журчание, радостно танцующее журчание, словно сливались воедино текущие воды. Собравшиеся на берегу толпы раздались в стороны. Кто был этот необычайный паломник, набросивший на себя белые одежды и укутанный падавшими сверху солнечными лучами? Паломник, вошедший в воду столь царственной и уверенной поступью, даже не покаявшись в грехах своих? Креститель шел перед ним, оба они вошли в лазурные воды. Из реки выступала скала, на которую и взобрался Креститель, а Иисус стал рядом с ним, упираясь ногами в песчаное дно, и вода обнимала тело его, доходя до самого подбородка. В тот миг, когда Креститель поднял руку, чтобы окропить водой его лицо и произнести молитву, из груди столпившегося народа вырвался крик. Течение Иордана остановилось, со всех сторон собрались пестрые стаи рыб, окружили Иисуса и принялись танцевать, складывая и расправляя плавники и виляя хвостами. Из речных глубин появился некий заросший волосами дух -- добрый старец, густо опутанный водорослями, прислонился к камышам и, разинув рот, смотрел на то, что происходит у него перед глазами, выпученными от радости и страха. Народ при виде этих чудес умолк, многие пали ниц, - чтобы не смотреть, а прочие дрожали от озноба под изнуряюще палящим солнцем. Кто-то увидел вышедшего из глубин, покрытого тиной старца, закричал: "Иордан!" -- и лишился чувств. Креститель набрал воды в глубокую раковину и дрожащей рукой стал кропить лицо Иисуса. -- Принимает крещение раб Божий... -- начал было он и замолчал, потому как не знал имени. Он повернулся, чтобы спросить о том Иисуса, и в это время в небе над толпой, которая, приподнявшись на носках, ожидала услышать имя, послышалось хлопанье крыльев. Белая птица -- птица или серафим Иеговы? -- стремительно спустилась с неба и уселась на голове принимавшего крещение. Некоторое время птица оставалась неподвижной. Затем она неожиданно сделала в воздухе три круга, и три нимба засияли в воздухе. Птица закричала, словно провозглашая имя -- впервые изреченное, тайное. Казалось, небо отвечало на немой вопрос Крестителя. В ушах у людей зашумело, в головах все смешалось. Слова и крылья, глас Божий, крик птицы, необычайное чудо. Иисус напрягся всем телом, пытаясь вникнуть в эти звуки, догадываясь, что это и есть его подлинное имя, но разобрать не смог. Он. слышал только, как внутри него сшибается множество волн, крыльев, горьких и великих слов. Он поднял глаза: птица уже взмыла высоко в небо, став светом среди света. Только Креститель, который за столько лет, проведенных в безлюдном одиночестве среди пустыни, научился разбирать глас Божий, понял. -- Принимает крещение, -- прошептал он с внутренним содроганием, -- принимает крещение раб Божий, сын Божий, Надежда человеческая! И затем кивнул Иордану, как бы говоря, что теперь его воды снова могут течь. Таинство свершилось. 17. Солнце, словно лев, набросилось из пустыни, застучало во все двери Израиля, и повсюду в еврейских домах зазвучала суровая утренняя молитва, обращенная к твердоголовому Богу Евреев. "Мы воспеваем и славим Тебя, Боже наш, Боже предков наших, многомощный и грозный, помогающий нам и властвующий над нами. Слава Тебе, Бессмертный, слава Тебе, заступник Авраама. Кто превзойдет Тебя силой, Царь убивающий, воскрешающий и дающий избавление? Слава Тебе, Избавитель Израиля! Повергни, сокруши и рассей, но только поскорее, пока мы еще живы, врагов наших!" Рассвет застал Иисуса и Иоанна Крестителя сидящими у Иордана в расселине крутой скалы. Всю ночь они держали мир в своих ладонях, время от времени передавая его друг другу, и размышляли о том, что с ним делать. Лицо одного из них было сурово и решительно, а длани его то взмывали вверх, то падали вниз, словно и вправду сжимая секиру и нанося ею удары. Лицо другого было мягко и нерешительно, а глаза его полны милосердия. -- Разве любви недостаточно? -- спросил он. -- Нет, недостаточно, -- гневно ответил Креститель. -- Древо сгнило, Бог позвал меня и вручил мне секиру. Я взял ее и положил у корней древа. Свой долг я исполнил, исполни теперь и ты свой: возьми секиру и руби! -- Если бы я был огнем, я бы жег. Если бы я был дровосеком, я бы рубил. Но я -- сердце я потому люблю. -- Я тоже сердце и потому не в силах терпеть несправедливость, бесстыдство, бесчестие. Разве можно любить несправедливых, бесстыдных, бесчестных? Руби! Гнев есть долг человека, одна из величайших его обязанностей. -- Гнев? -- спросил Иисус, и сердце его возроптало. -- Разве все мы -- не братья? -- Братья? -- язвительно переспросил Креститель. -- Братья? Неужели ты думаешь, что любовь есть путь Божий? Смотри! Он поднял свою костлявую волосатую руку и указал вдаль, на источающее смрад Мертвое море. -- Не случалось ли тебе видеть там, на дне, двух блудниц -- Содом и Гоморру? Бог разгневался, метнул пламя, потряс землю, суша стала морем, и оно поглотило Содом и Гоморру. Таков путь Божий, ступай по нему. Что гласят пророчества? "В День Господень древо изойдет кровью, камни оживут, поднимутся из домов, куда они положены, и умертвят хозяев!" Грядет уже День Господень и все ближе к нам. Я первым узрел его, воззвал, взял секиру Божью и положил ее у корней мира. Я все звал и звал, ожидая твоего прихода. Ты пришел, и я ухожу. Креститель схватил его за руки, словно вкладывая в них тяжелую секиру. Иисус отпрянул в ужасе. -- Потерпи еще немного, прошу тебя, -- сказал он. -- Не торопись. Я пойду говорить с Богом в пустыню: там глас Его слышен яснее. -- Как яснее слышен там и глас Искушения, запомни это. Сатана подстерегает тебя, выстраивает свои рати, ибо ему хорошо известно, что ты для него -- жизнь или смерть. И потому он обрушится на тебя со всей своей яростью и нежностью. Запомни это. Пустыня полна нежных голосов и смерти. -- Нежные голоса и смерть не смущают меня, друг. Верь мне. -- Верю. Горе мне, если бы я не верил! Ступай, поговори с Сатаной, поговори с Богом и решай. Если ты Тот, Кого я ожидал, Бог уже принял решение за тебя и нет тебе спасения. А если ты -- не Тот, что мне до того, если ты пропадешь? Ступай, а там видно будет. Но торопись: я не желаю бросать людей без присмотра. -- Что сказал дикий голубь, бивший крыльями над моей головой, когда я принимал крещение? -- Это был не дикий голубь. Придет день, и ты услышишь слова, изреченные им. А до той поры они, словно меч, будут висеть над тобой. Иисус встал, поднял руку. Голос его дрожал. -- Прощай, дорогой Предтеча. Быть может, навсегда. Креститель прильнул устами к устам Иисуса и долго оставался так. Уста его были уголь пылающий, и губы Иисуса горели. -- Теперь вручаю тебе душу мою, -- сказал Креститель, крепко пожав мягкую руку. -- Если ты -- Тот, Кого я ожидал, выслушай последние мои наставления, потому как, думаю, никогда больше не увижу я тебя на этой земле. -- Я слушаю, -- с содроганием прошептал Иисус. -- Каковы твои наставления? -- Лицо твое изменилось, руки стали сильнее, сердце укрепилось. Тяжела жизнь твоя, кровь и тернии вижу я на челе твоем -- мужайся, старший брат мой! Два пути открываются пред тобою: проторенный путь человеческий и круто идущий вверх путь Божий. Стань на путь, который труднее, и прощай! Не печалься о расставании: твой долг -- не рыдать, но наносить удары, так бей же! Да не дрогнет рука твоя! Таков твой путь. И запомни навсегда: два чада у Бога, но первым родился Огонь, а второй уже -- Любовь. Потому начнем с Огня. В добрый путь! Солнце уже поднялось высоко, показались караваны, идущие из Аравийской пустыни, прибыли новые паломники в цветастых тюрбанах поверх бритых голов. С шеи у них свисали амулеты, у одних -- полумесяцы из белых кабаньих клыков, у других -- крохотные бронзовые статуэтки богинь, тела которых казались состоящими из одних только бедер, у третьих -- ожерелья из вражеских зубов. Восточные звери, прибывшие принимать крещение. Креститель увидел их, издал пронзительный крик и соскользнул со скалы. Верблюды опустились на колени в тину Иордана, раздался безжалостный глас пустыни: "Покайтесь! Покайтесь! Грядет день Господень!" Между тем Иисус нашел своих товарищей, которые в отчаяньи и печали ожидали его, сидя на берегу реки. Он не появлялся вот уже три дня и три ночи. Вот уже три дня и три ночи провел с ним в беседах Креститель, перестав совершать обряд крещения. Креститель все говорил и говорил, а Иисус слушал его, опустив голову. Что он говорил, набросившись на Сына Марии, словно хищная птица с небесных высот? И почему один из них был гневен, а другой печален? Иуда ходил взад-вперед, гневно вбирая в себя воздух полной грудью, а с наступлением ночи он тайком подкрался к скале подслушать. Они беседовали, вплотную -- щека к щеке -- придвинувшись друг к другу. Иуда напрягал слух, но только шепот, словно стремительно бегущая вода, долетал до него, шепот, и ничего больше. Казалось, один из них источал, а другой вбирал в себя воду и наполнялся ею. Сын Марии был словно кувшин, подставленный под струю. Рыжебородый соскользнул со скалы и снова принялся гневно ходить в темноте. "Позор мне! Позор! -- глухо бормотал он. -- Они совещаются о судьбе Израиля, а меня там нет! Мне должен был доверить свою тайну Креститель. Мне должен был вручить секиру, потому как я, а не он умею обращаться с ней. Потому как только я болею душой об Израиле, а он, помешанный, болтает без зазрения совести, что все мы --братья: обидчики и обиженные, израильтяне и римляне с длинами, да будут они прокляты!" Он прилег у подножия горы, подальше от прочих товарищей, видеть которых ему не хотелось. Сон мгновенно овладел Иудой, и приснилось ему, будто слышит он, как голос Крестителя произносит отдельные, не связанные друг с другом слова: "Огонь!.. Содом и Гоморра!.. Руби!.." Иуда вскочил на ноги, но, проснувшись, не слышал больше ничего, кроме ночных птиц, шакалов да плеска Иордана в зарослях камышей... Он спустился к реке и погрузил распаленную голову в воду, чтобы остудить ее: "Так и не спустится со скалы? -- пробормотал Иуда. -- Только бы спустился, и тогда я узнаю все, желает он того или нет!" И вот он увидел приближающегося Иисуса и вскочил. Радостно вскочили и другие товарищи и бросились навстречу. Они обнимали Сына Марии, ласково касаясь его спины и плеч. Глаза Иоанна наполнились слезами, он все глядел и не мог наглядеться на лицо погруженного в глубокие раздумья Иисуса, посреди лба которого пролегала теперь глубокая морщина. -- Учитель, о чем говорил с тобой дни и ночи напролет Креститель? -- не удержался от вопроса Петр. -- Чем он огорчил тебя? Ты изменился в лице. -- Ему остались уже считанные дни, -- ответил Иисус. -- Останьтесь с ним, примите крещение. А я пойду. -- Куда ты пойдешь, Учитель? -- воскликнул младший сын Зеведеев, хватая его за одежду. -- Мы все пойдем вместе с тобой. -- Я пойду в пустыню. Один. Пустыня требует одиночества. Пойду говорить с Богом. -- С Богом? -- спросил Петр, закрывая лицо руками. -- Но тогда ты уже больше не вернешься! -- Вернусь, -- ответил со вздохом Иисус. -- Должен вернуться. Судьба мира висит на волоске. Бог наставит меня, и я вернусь! -- Когда? На сколько дней ты покидаешь нас снова? Где ты оставляешь нас? -- восклицали все наперебой, стараясь удержать его. И только Иуда молча стоял в стороне, слушал и презрительно поглядывал на них. "Овцы... Овцы... Слава Богу Израиля, что сотворил меня волком!" -- Я вернусь, когда Бог того пожелает, братья. Будьте здоровы! Оставайтесь здесь и ждите меня. До встречи!. Все стояли, словно окаменев, и смотрели, как он медленно направляется в сторону пустыни. Он шел уже не как прежде, легко касаясь земли, -- поступь его стала тяжелой, задумчивой. Сломав тростниковый стебель и опираясь на него, как на дорожный посох, он поднялся на изогнутый дутой мост и, остановившись на его вершине, посмотрел вниз. Вся река была полна погрузившихся в ее мутные воды паломников, и их загорелые на солнце лица сияли от счастья. А чуть поодаль, на берегу, другие паломники все еще били себя в грудь и громко каялись в содеянных грехах. Горящими глазами следили они за Крестителем, ожидая его знака, чтобы погрузиться в святые воды. А суровый пустынник, стоя по пояс в Иордане, крестил сгрудившееся в кучу человеческое стадо и без любви, но с гневом гнал его на берег, и все новые человеческие стада приходили на освободившееся место. Его заостренная, очень черная борода и всклокоченные волосы, которых никогда не касалась бритва, блестели на солнце, а постоянно открытый огромный рог издавал крики. Иисус окинул взглядом реку, людей, видневшееся вдали Мертвое море, Аравийские горы, пустыню. Нагнувшись, он увидел, как его тень устремляется вместе с водой к Мертвому морю. "Какое счастье сидеть на берегу реки, смотреть, как она катится к морю и вместе с ней катятся отраженные в водах деревья, птицы и облака, а ночью -- звезды, и самому катиться вместе с ней! И чтобы не снедала меня забота о людях..." -- подумал он. Но тут Сын Марии встрепенулся, прогнал искушение, быстрым шагом спустился с моста и исчез за одиноко стоящими скалами. Рыжебородый стоял на берегу, не спуская с него глаз. Увидев, что Иисус удаляется, он испугался, как бы тот не пропал из виду, и поспешно пустился следом за ним. Он догнал Иисуса, когда тот уже собрался было войти в безбрежное море песка. -- Сыне Давидов! -- крикнул Иуда. -- Постой! Ты что, оставляешь меня? Иисус обернулся. -- Остановись, не подходи, брат мой Иуда! -- умоляющим голосом обратился он к рыжебородому. -- Я должен остаться один. -- Я хочу знать! -- сказал рыжебородый, приближаясь к нему. -- Не торопись! Ты узнаешь, когда придет время. Единственное, что я могу сказать, дабы порадовать тебя, брат Иуда: все идет хорошо! -- "Все идет хорошо" для меня недостаточно. Волка весточкой, не накормишь. Если ты того не знаешь, так я знаю. -- Если ты любишь меня, потерпи немного. Взгляни на деревья: разве они спешат, чтобы их плоды созрели до срока? -- Я -- не дерево, а человек, -- возразил рыжебородый, подходя еще ближе. -- Я человек и потому спешу. У меня свои законы. -- Закон Божий один и для деревьев, и для людей, Иуда. -- И каков же этот Закон? -- язвительно спросил рыжебородый, с силой сжимая зубы. -- Время. Иуда остановился, стиснул кулаки. Он не признавал этого закона, который двигался слишком медленно, тогда как сам Иуда спешил. Его существо подчинялось другому закону, враждебному времени. -- Бог живет многие лета, ибо он бессмертен! -- воскликнул Иуда. -- Он может терпеть, может ждать, но я -- человек, существо, которое спешит. Я не хочу умереть, так и не увидев... нет, не просто не увидев, но не прикоснувшись этими вот ручищами к тому, чем заняты мои мысли!' -- Ты увидишь это, -- ответил Иисус, сделав успокаивающий жест. -- Ты увидишь и прикоснешься к этому, брат Иуда, поверь мне. До встречи! Бог ожидает меня в пустыне. -- Я пойду с тобой. -- Пустыня тесна для двоих. Возвращайся. Словно овчарка, услышавшая приказ хозяина, рыжебородый зарычал было, показывая зубы, но опустил голову и повернул обратно. Тяжелым шагом прошагал он по мосту, разговаривая сам с собой. Ему вспомнилось, как некогда рыскали они вместе с Вараввой -- да сопутствует ему удача! -- и другими повстанцами по горам, все вокруг дышало дикостью и свободой, а предводителем их был головорез -- Бог Израиля. Вот какой предводитель нужен был ему! И зачем он только связался с этим блаженным, который боится крови и все восклицает "любовь" да "любовь", словно девушка, отчаянно стремящаяся замуж. Ну что ж, наберемся терпения, посмотрим, с чем он возвратится из пустыни. Иисус вступил в пустыню. С каждым шагом ему все более казалось, что он вступил в пещеру льва. Волосы вставали дыбом -- нет, не от страха, а от мрачной, неизъяснимой радости. Он радовался. Чему? Этого он и сам не мог понять. И вдруг он вспомнил. Вспомнил, как тысячи лет назад, когда он был еще несмышленым младенцем и еще не научился как следует говорить, однажды ночью приснился ему сон -- самый первый сон в его жизни. Приснилось ему, будто забрался он в пещеру, где была львица, кормившая молоком своих новорожденных детенышей. Увидав ее, он почувствовал голод и жажду, припал вместе со львятами к ее брюху и принялся сосать, а затем все вместе вышли они на лужайку и стали играть на солнце... Во время этой игры появилась во сне и его мать, Мария, увидела его вместе со львятами и закричала. Он проснулся, разозлился и, повернувшись к спавшей рядом матери, крикнул: "Зачем ты разбудила меня? Я был с братьями и матерью!" "Теперь ясно, откуда эта радость, -- подумал юноша. -- Я пришел в пещеру к моей матери -- львице, обитавшей в пустыне..." Послышалось встревоженное шипение, издаваемое змеями, проносившимися между камнями раскаленным ветром и незримыми духами пустыни. -- Душа моя, -- обратился Иисус к собственной душе, склонив голову к груди. -- Здесь ты должна явить, бессмертна ли ты. Позади послышались шаги. Он прислушался. Песок скрипел: кто-то шел за ним, приближаясь спокойным, уверенным шагом. Он пришел в ужас. "Я забыл о ней, -- подумал Иисус. -- Но она помнит обо мне и идет вместе со мной. Мать". Он прекрасно знал, что это Демоница Проклятия, которую мысленно давно называл Матерью... Он снова двинулся в путь, думая уже о другом. Перед его мысленным взором явился дикий голубь. Некая дикая птица томилась внутри него в заточении -- то ли птица, то ли душа его, стремящаяся улететь на волю. А может быть, уже улетела? Может быть, она и была тем диким голубем, который ворковал, летая кругами у него над головой, когда он принимал крещение? Может быть, то была не птица и не серафим, но его душа? Он понял это и успокоился. Снова пошел вперед и услышал, как позади скрипит песок, но теперь он уже укрепился в сердце своем и мог достойно выдержать все. "Всесильна душа человеческая, -- думал он. -- Она принимает любое обличье, какое только заблагорассудится. В тот час она стала птицей и забила крыльями у меня над головой..." Он шел, уже успокоившись, но вдруг остановился и вскрикнул. "А может быть, -- такая мысль пришла ему в голову, -- может быть, этот дикий голубь был всего лишь обманом зрения, шумом в ушах, неким вращением, свершавшимся в воздухе? Ибо я помню, как сияло тело мое, легкое и всесильное, словно душа, и слышал я то, что желал слышать, и видел то, что желал видеть, и придавал я воздуху те образы, которые хотелось сотворить мне... Боже мой, Боже! Теперь, когда мы остались наедине друг с другом, скажи мне правду, не вводи меня в заблуждение, ибо не могу я больше слышать голоса, раздающиеся в воздухе!" Солнце, которое двигалось вместе с ним, достигло уже середины неба и теперь пребывало у него над головой. Ноги его пылали в раскаленном песке, он огляделся в поисках тени, посмотрел вокруг и услышал над головой хлопанье крыльев: стая воронов устремилась к яме, где гнило, издавая смрад, что-то черное. Зажав ноздри, он подошел ближе. Вороны набросились на падаль, вонзили в нее когти и принялись пожирать, но, заметив приближающегося человека, злобно взмыли вверх, держа в лапах по куску мяса, и стали кружить в воздухе, карканьем требуя от непрошеного гостя удалиться. Иисус наклонился и увидел распоротое брюхо, черную, наполовину ободранную шкуру, маленькие с наростами рожки и связки ожерелий и амулетов на сгнившей шее... "Козел, -- с ужасом прошептал он. -- Священный козел, принявший на свою шею прегрешения народа и гонимый от селения к селению, от горы к горе, пришел в пустыню и издох здесь..." Он наклонился, руками вырыл в песке яму поглубже и, закопав в ней падаль, сказал: -- Брат мой! Ты был безгрешен и чист, как все животные, но малодушные люди взвалили на тебя грехи свои, а затем умертвили. Почий в мире, не держи на них зла: люди -- злополучные, бессильные создания, лишенные мужества самим заплатить за свои прегрешения и потому взваливающие их на безгрешного... Ты заплатил за них, брат, прощай! Он снова отправился в путь, но затем вдруг испуганно обернулся, махнул рукой и крикнул: -- До встречи! Взбешенные вороны устроили на него охоту: он лишил их лакомой падали, и теперь они следовали за ним, ожидая, когда он сам свалится с ног, чтобы вспороть ему брюхо и сожрать. За что он обидел их? Разве Бог не сотворил их для того, чтобы они пожирали падаль? Стало быть, он должен поплатиться! Уже вечерело. Иисус почувствовал усталость и присел на большой, круглый, похожий на мельничный жернов камень. "Не пойду дальше, -- прошептал он. -- Здесь, на этом камне, буду обороняться". Темнота внезапно опустилась с неба, поднялась с земли и скрыла собой мир. А вместе с темнотой пришел и холод. Зубы его стучали, он закутался в свои белые одежды, свернулся клубком и закрыл глаза. Но едва он закрыл глаза, страх тут же охватил его: вспомнились вороны, отовсюду слышалось завывание голодных шакалов -- казалось, что пустыня кружит вокруг него диким зверем... Он вздрогнул, снова открыл глаза. Между тем небо заполнили звезды, и это стало для него утешением. "Это серафимы, -- мысленно сказал он себе. -- Шестикрылые существа, состоящие из света, поющие псалмы вкруг престола Божьего. Но они далеко, очень далеко, и потому их не слышно. Они взошли на небо, чтобы разделить со мной мое одиночество..." Звезды озарили разум его, он забыл о голоде и холоде: он тоже был живым существом, мимолетным сиянием во мраке, певшим гимн Господу. Мимолетным сиянием во мраке была и душа его -- смиренная, убого одетая сестра ангелов... Пришедшее на ум воспоминание о высоком происхождении души его вдохновило, и он узрел, как стоит она вместе с ангелами у престола Божьего. И уже тогда умиротворенно, без всякого страха он закрыл глаза и уснул. Проснувшись, он поднял голову, обратил лицо к востоку и увидел, как солнце грозным пеклом поднимается над песками. "Таков лик Божий", -- подумал он, прикрывая глаза ладонью, чтобы не ослепнуть, и прошептал: -- Господи, я -- всего лишь песчинка, зришь ли Ты меня в пустыне? Песчинка говорящая, дышащая и любящая Тебя. Любящая Тебя и зовущая Тебя Отцом. Нет у меня другого оружия кроме любви - с ней отправился я в сражение, помоги мне! Сказав это, он встал и, взяв тростник, очертил кругом камень, на котором спал. -- Я не сойду с этого клочка земли, -- громко сказал он, чтобы слышали незримые силы, готовившие ему западню. -- Я не сойду с этого клочка земли, пока не услышу глас Божий. Не услышу внятный голос, а не тот непрестанный шум, который слышу обычно, не щебет и не гром. Он должен заговорить со мной внятно, человеческим голосом и сказать, чего желает от меня, -- нет, что я должен сделать. И только тогда я встану, выйду из этого круга ч вернусь к людям, если такова будет воля Его. Или умру, если такова будет воля Его. Все, что Ему угодно, но я должен знать. Во имя Бога! Он опустился коленями на камень, обратив взор на восток, в сторону великой пустыни, закрыл глаза, собрал все свои раздумья, еще пребывавшие в Назарете, в Магдале, в Капернауме, у колодца Иакова, у реки Иордан, и стал выстраивать их в боевой порядок. Он вступал в битву. Вытянув шею и закрыв глаза, он углубился внутрь самого себя. Шум воды, шуршание камышей, людской плач -- волна за волной катились с реки Иордан голоса, страхи и далекие, обагренные кровью надежды. Три великие ночи, проведенные на скале вместе с суровым пустынником, первыми поднялись во всеоружии в мыслях его и устремились в пустыню, идя вместе с ним в битву. Исполинской акридой прыгнула на него первая ночь, с жестокими пепельно-желтыми глазами, с пепельно-желтыми крыльями, со странными письменами на брюхе, и дыхание ее было как дыхание Мертвого моря. Она вцепилась в него, яростно хлопая крыльями в воздухе. Иисус закричал и обернулся: рядом с ним стоял Креститель, подняв костлявую руку и указывая в глубокой темноте в сторону Иерусалима. -- Взгляни. Что ты видишь там? -- Ничего. -- Ничего? Перед тобою Иерусалим -- священная блудница. Неужели ты не видишь ее? Вот она хохочет, сидя на тучных коленях римлянина. "Не желаю ее! -- восклицает Господь. -- Разве это жена моя? Не желаю ее!" И я, словно пес, поднимаю лай из-за спины Господа: "Не желаю ее!" Бегу вокруг ее увенчанных башнями стен и лаю: "Блудница! Блудница!" Четверо крепостных врат имеет она: у первых сидит Голод, у вторых -- Страх, у третьих -- Кривда, у четвертых, обращенных к северу, -- Позор. Я вхожу внутрь, иду вверх и вниз по улицам, приближаюсь к ее Жителям, наблюдаю за ними. Взгляни на их образины: три -- грузные, тучные, пресытившиеся, а три тысячи народа умирают с голоду. Взгляни еще раз на их образины: Страх пребывает на всех их, ноздри дрожат, принюхиваясь, когда наступит День Господень. Взгляни на женщин: даже самая целомудренная из них украдкой поглядывает на раба, облизывается и кивает ему: "Пошли!" Я совлек кровли с их дворцов -- взгляни: царь держит на коленях жену брата своего и ласкает наготу ее. Что гласят Святые Писания? "Смерть тому, кто взглянет на наготу жены брата своего!" Однако убьют не его -- кровосмесителя, убьют меня -- пустынника. Почему? Потому что пришел День Господень! Всю ту первую ночь Иисус сидел у ног Крестителя и смотрел на четверо распахнутых врат Иерусалима, через которые входили и выходили Голод, Страх, Кривда и Позор. А вверху над священной блудницей собирались тучи, тяжелые от гнева и града. Во вторую ночь Креститель снова простер тонкую, как тростинка, руку и резким движением раздвинул пространство и время. -- Напряги слух свой! Что ты слышишь? -- Ничего не слышу. -- Ничего?! А не слышишь ли ты Беззаконие -- псицу, которая, потеряв всякий стыд, поднялась на небо и лает на врата Божьи? Разве ты не бывал в Иерусалиме, не слышал, как священники и первосвященники, фарисеи-книжники, кружа вокруг Храма, поднимают лай? Но не в силах уже Бог терпеть бесстыдство земное. Он встает, ступает по горам и спускается вниз, впереди Него -- Гнев, позади -- три охотничьи псицы небесные: Огонь, Проказа, Безумие. Где Храм с горделивыми златоверхими колоннами, которые поддерживали его, возглашая: "Вечно! Вечно! Вечно!" В пепел обратился Храм, в пепел обратились священники, первосвященники и фарисеи-книжники, в пепел обратились их святые амулеты, шелковые одеяния и золотые перстни! В пепел! В пепел! В пепел! Где есть Иерусалим? С горящим светильником в руках ищу я его в горах, во мраке Господнем, и восклицаю: "Иерусалим! Иерусалим!" Но вокруг меня только пустыня, голая пустыня, даже ворон не откликнется -- воронов съели и ушли. Черепа и кости доходят мне до колен, рыдания подступают к горлу, но я гоню их прочь, смеюсь, наклоняюсь, выбираю кости подлиннее, мастерю из них свирель и воспеваю Господа. Всю вторую ночь Креститель хохотал, глядя с восторгом во мраке Божьем на Огонь, Проказу и Безумие. Иисус обнял колени пророка. -- А разве с любовью не может снизойти в Мир избавление? -- спросил он. -- С любовью, с радостью, с милосердием? Даже не повернув к нему лица, Креститель ответил: -- Разве ты не читал Писания? Чтобы совершить посев, Избавитель ломает хребет, крушит зубы, пускает пламя и выжигает дотла поля. Он вырывает с корнем тернии, сорняки, крапиву. Как можно уничтожить на земле ложь, бесчестие, несправедливость, не уничтожив обидчиков, нечестивцев, лжецов? Пусть очистится земля, не жалей ее. Пусть очистится земля и примет новый посев. Вторая ночь миновала, Иисус молчал, ожидая третьей ночи, -- глядишь, голос пророка станет добрее. В третью ночь Креститель беспокойно ходил взад-вперед по скале. Он не смеялся и не говорил, а только с мучительным беспокойством испытующе ощупывал плечи, руки, спину, колени Иисуса и молча качал головой, втягивая ноздрями воздух. В сиянии звезд было видно, как блестят его глаза -- то густо-зеленые, то ярко-красные. Кровь и пот струились по его загорелому лбу, мешаясь друг с другом. Наконец на заре, когда белый рассвет забрезжил над ними, он схватил Иисуса за руки, посмотрел ему в глаза и, нахмурив брови, сказал: -- Когда я впервые увидел тебя, увидел, как ты выходишь из зарослей речного камыша и идешь прямо на меня, сердце мое затрепетало от радости, словно пташка. Так, должно быть, трепетало сердце Самуила, когда он впервые увидел белокурого, безусого еще Давида. Так вот затрепетало и мое сердце. Но поскольку оно есть плоть и любит плоть, я не верю ему. И потому нынешней ночью я смотрел на тебя будто в первый раз: все разглядываю, принюхиваюсь и не нахожу покоя. Смотрю на твои руки и вижу, что это руки не дровосека, не избавителя -- они слишком мягки, слишком милосердны. Разве им под силу держать секиру? Смотрю в твои глаза и вижу, что это не глаза избавителя, ибо они полны сострадания. Креститель вздохнул. -- Извилисты, темны пути Твои, Господи, -- прошептал он. -- Ты можешь послать белого голубка, чтобы разжечь пламя и испепелить мир. Мы смотрим в небо, ожидая, что Ты пошлешь гром, орла, ворона, а Ты посылаешь белого голубка. Чего же нам искать понапрасну? К чему сопротивляться? Делай все так, как желаешь! Креститель раскрыл объятия, обнял Иисуса, поцеловав его сперва в правое, а затем в левое плечо. -- Если ты Тот, Кого я ожидал, то знай, что об Ином я думал, Иным ты пришел. Стало быть, зря носился я с секирой, которую положил у корней древа? А то, глядишь, окажется, что и любовь способна держать секиру? Он задумался. -- Нет, не но силам мне осмыслить это... -- сказал он наконец. -- Умру, так и не увидав. Что ж, такова моя судьба. Она жестока, но я доволен. Он сжал руку Иисуса. -- В добрый путь. Поговори в пустыне с Богом. Но возвращайся поскорее, не оставляй людей одних. Иисус открыл глаза. Взметнулись и исчезли в воздухе река Иордан, Креститель, крещеные, верблюды и рыдание людское, и пустыня простерлась перед ним. Солнце поднялось высоко и жгло. Камни дымились, словно хлеб в печи, и нутро почувствовало, как его снедает голод. "Я голеден! -- прошептал он, смотря на камни. -- Голоден!" Вспомнился хлеб, поданный им старухой самаритянкой. Как он был вкусен и сладок, словно мед! Вспомнился мед -- им потчевали его в селениях, через которые он проходил, -- раздавленные маслины, финики, святой ужин, когда, скрестив ноги, сидели они на берегу Геннисаретского озера и снимали с поставленной на камни решетки душистую рыбу. А затем в памяти возникли будоражащие воображение смоквы, виноград, гранаты... Зной сушил, в горле пересохло, мучила жажда. Сколько рек течет в мире, как устремляются от скалы к скале их воды, как проносит влагу свою из конца в конец по всей земле Израиля река Иордан, изливаясь в Мертвое море и исчезая в нем, а для него не было даже капли воды, чтобы напиться! Он вспомнил о воде, и жажда его возросла. Ему стало дурно, в глазах потемнело. Два лукавых демона, похожие на зайчат, выскочили из раскаленного песка, поднялись на задних лапках, пустились в пляс, затем обернулись, заметили пустынника, радостно взвизгнули и стали прыжками приближаться к нему. Они поднялись ему на колени, прыгнули на плечи -- один прохладный, как вода, другой теплый и душистый, как хлеб. Он вожделенно протянул руки, чтобы схватить их, но те резво прыгнули и пропали в воздухе. Он закрыл глаза, собрал рассеянные голодом и жаждой мысли, стал думать о Боге -- и не чувствовал больше ни голода, ни жажды. Он думал о спасении людей. О, если бы День Господень пришел с любовью! Разве Бог не всесилен? Почему же Он не сотворит чуда -- не заставит сердца их расцвести прикосновением Своим? Ведь распускаются же каждый год на Пасху от Его прикосновения пни, травы и тернии? Пусть же однажды утром люди проснутся и сердца их будут в цвету! Он улыбнулся. Внутри него расцвел мир. Царь-кровосмеситель принял крещение, очистил душу, прогнал жену брата своего Иродиаду, и та вернулась к мужу. Первосвященники и знать распахнули свои кладовые и сундуки и поделили богатства свои между бедняками. А бедняки вздохнули полной грудью, изгнав из сердец ненависть, зависть и страх... Иисус посмотрел на руки: секира, врученная ему Предтечей, покрылась цветами, и теперь он держал расцветшую ветку миндального дерева. В этой радости прошел день, он взобрался на камень и уснул. И всю ночь видел во сне текучие воды и танцующих маленьких зайчат, слышал странный шорох и чувствовал ищущие его влажные ноздри... Ему почудилось, что около полуночи подошел голодный шакал и стал принюхиваться к нему. Мертвечина? Или еще не мертвечина? Шакал остановился на миг в нерешительности, и Иисусу стало жаль его. Ему захотелось разорвать себе грудь и накормить шакала, но он удержался от этого, потому как берег свою плоть для людей. Незадолго перед рассветом он проснулся. Крупные звезды запутались в небе, воздух был бархатно-голубым. "В этот час просыпаются петухи, -- подумал Иисус, -- просыпаются села, люди открывают глаза и смотрят в окно на вновь пришедший свет. И младенцы тоже просыпаются, начинают плакать, и матери спешат дать им наполненную молоком грудь..." На какое-то мгновение мир, с его людьми, домами, петухами, младенцами и матерями, сотворенными из воздуха и утреннего инея, -- мир этот всколыхнулся над пустыней. Сейчас взойдет солнце и поглотит его... Сердце пустынника сжалось. "О, если бы я мог сделать этот иней вечным! Но промысел Божий -- бездна, а любовь Его -- страшная пропасть: Он взращивает один мир, затем