л все силы, добрался до окна, оперся о подоконник и, вытянув шею, глянул наружу. Стояла темнота. Вспышки молний стали уже слабее, но ливень все еще гремел по скалам, окружавшим мощной стеною обитель, а сикоморы корчились при каждом ударе молнии и, казалось, превращались в племя одноруких калек, простирающих в небо пораженную проказой единственную длань. Настоятель собрал все свои душевные и телесные силы, прислушался. Далеко в пустыне снова раздавались голоса диких зверей, завывавших не от голода, а от страха. Ибо еще более могучий зверь рычал и приближался во тьме, окутанный огнем и смерчем... Настоятель вслушивался в пустыню, затем вдруг встрепенулся и, повернувшись, уставился в пространство позади себя. Некто незримый вошел в его келью! Задрожали, словно намереваясь погаснуть, семь огней светильника, а девять струн прислоненной в углу на отдых арфы зазвенели, словно невидимая рука схватила и с силой рванула их. Настоятеля охватила дрожь. -- Иоанн! -- тихо позвал он и огляделся вокруг. -- Иоанн, подойди ко мне! Юноша метнулся из угла и стал рядом. -- Приказывай, старче, -- сказал он, опустившись на одно колено, словно творя покаяние. -- Ступай, позови монахов, Иоанн, я должен поговорить с ними, прежде чем уйти. -- Уйти, старче? -- в ужасе переспросил юноша. Он увидел, как позади старца колышутся два широких черных крыла. -- Я ухожу, -- сказал настоятель, и голос его прозвучал словно откуда-то совсем издалека. -- Ухожу! Разве ты не видел, как вздрогнули семь языков пламени, отрываясь от фитилей? Не слышал, как зазвенели, готовые разорваться, девять струн на арфе? Я ухожу, Иоанн, ступай, позови монахов, я хочу поговорить с ними. Юноша наклонил голову и вышел. Старец остался стоять один посреди кельи под семисвечным светильником. Теперь он, наконец; остался наедине с Богом и мог свободно говорить с Ним, потому как никто из людей не мог слышать его. Он спокойно поднял голову, ибо знал, что Бог здесь, перед ним. -- Я иду к Тебе, -- сказал настоятель; -- Иду. Зачем же Ты вошел ко мне в келью и хочешь погасить свет, разбить арфу и забрать меня? Я иду. И не только по Твоей, но и по своей воле; Я иду к Тебе со скрижалями в руках, на которых записаны жалобы моего народа. Потому я и хочу увидеться и говорить с Тобой; Я знаю, Ты не слышишь. Делаешь вид, что не слышишь; Но я буду стучаться к Тебе в дверь, и если Ты не откроешь -- здесь нет никого, и поэтому я говорю Тебе это, не таясь, -- если Ты не откроешь, я высажу Твою дверь! Ты сам свиреп и любишь свирепых, только их и именуешь Ты своими сынами. Доднесь мы каялись, плакали, говорили: "Да свершится воля Твоя!" Но терпение наше исчерпалось, доколе же нам ждать, Господи?! Если Ты свиреп и любишь свирепых, то и мы освирепеем! Да свершится наконец и наша воля! Настоятель говорил и прислушивался, ожидая ответа. Дождь уже утих, раскаты грома слышались все дальше, глухо доносясь откуда-то с востока, где лежала пустыня. А над седой головой старца горели ровным пламенем семь огней светильника. Настоятель умолк в ожидании. Некоторое время ему казалось, что вот-вот задрожат огни и снова зазвенит арфа. Но ничего не происходило. Старец покачал головой. "Будь проклято тело человеческое, -- прошептал он. -- Это оно встревает между нами, не позволяя душе увидеть и услышать Незримого. Убей меня, Господи, дабы смог я предстать пред Тобою без плотской преграды, дабы Ты говорил, а я внимал Тебе!" Между тем дверь беззвучно отворилась, и в келью вошли друг за другом, в белых одеяниях, словно призраки, оторванные ото сна монахи. Все они выжидательно стали у стены. Монахи слышали последние слова настоятеля, от которых дух у них захватило. "Он говорит с Богом и ругает Бога. Сейчас молнии обрушатся на нас!" -- думали они с содроганием. Настоятель смотрел на них, но взгляд его пребывал где-то далеко, и потому он не видел вошедших. Послушник подошел к нему и преклонил колени. -- Старче, -- сказал он тихо, чтобы не испугать настоятеля. -- Они пришли, старче. Настоятель услышал голос своего прислужника, обернулся и увидел вошедших. Он покинул середину кельи и, медленно ступая, стараясь изо всех сил держать прямо свое готовое к смерти тело, подошел к скамье, взобрался на ее низкую, выступающую вперед ступень и остановился. Амулет со святыми изречениями на его плече развязался, но послушник тут же снова крепко завязал его, и амулет избежал осквернения, не коснувшись попираемой стопами человеческими земли. Старец протянул руку, взял лежавший рядом со скамьей настоятельский посох с навершием из слоновой кости и вдруг, словно силы снова вернулись к нему, резко поднял голову и окинул взглядом стоявших у стены друг подле друга монахов. -- Братья! -- сказал он. -- Я должен поговорить с вами в последний раз. Обратитеся во слух, а ослабевшие от поста да уйдут, ибо тяжко будет то, что я скажу вам! Все надежды и все страхи ваши должны пробудиться, напрячь слух и дать ответ! -- Мы слушаем тебя, святой настоятель, -- сказал самый старый из братии, отец Аввакум, прижав руку к сердцу. -- В последний раз говорю я с вами, братья. А поскольку вы твердолобые, то говорить я вынужден иносказаниями. -- Мы слушаем тебя, святой настоятель, -- снова сказал отец Аввакум. Настоятель наклонил голову, понизил голос. -- Прежде возникли крылья, а затем -- ангел! -- сказал он и умолк. Затем настоятель обвел пристальным взглядом монахов одного за другим и покачал головой: -- Что ж вы, братья, уставились на меня, разинув рты? Вот ты поднял руку и что-то шепчешь, старче Аввакум. У тебя есть что возразить? Монах снова положил руку на сердце и заговорил: -- Ты сказал: "Прежде возникли крылья, а затем -- ангел". Этого изречения мы никогда не встречали в Писаниях, святой настоятель. -- Да разве вы могли его встретить, старче Аввакум? Увы, разум ваш -- еще потемки! Вы открываете Пророков, но глаза ваши не видят ничего, кроме букв. А что могут поведать буквы? Они -- черные прутья темницы, в которой томится и взывает дух. Среди букв и строк и вокруг них, на не исписанном еще пергаменте, свободно витает дух. И я тоже витаю вместе с ним, неся вам великую весть: прежде возникли крылья, а затем ангел, братья! Старец Аввакум снова открыл уста: -- Светильник угасший -- наш разум, святой настоятель, зажги же его. Зажги его, дабы проникли мы в иносказание и узрели его. -- Поначалу, старче Аввакум, было стремление к свободе, самой же свободы не было. И вот вдруг на самом дне рабства какой-то человек сильно, стремительно взмахнул закованными в цепи руками, словно это были не руки, а крылья. Затем еще один человек, еще, а после и весь народ. -- Народ Израильский? -- послышались радостно вопрошающие голоса. -- Народ Израильский, братья! Таков великий и страшный миг, который переживаем мы ныне. Желание свободы ожесточилось, крылья обрели силу, пришел освободитель! Пришел освободитель, братья! Ибо что, по-вашему, сотворило этого ангела свободы? Снисхождение и милосердие Божье? Его любовь? Его справедливость? Нет, терпение, упорство и борьба человека сотворили его! -- Великий долг, тяжесть невыносимую возлагаешь ты на человека, святой настоятель, -- набравшись смелости, возразил отец Аввакум. -- Неужели столь велика твоя вера в него? Но настоятель не обратил внимания на это возражение: все его помыслы были теперь устремлены к Мессии. -- Это наш Сын! -- воскликнул он. -- Потому Писания и называют его Сыном человеческим! Вот уже на протяжении многих поколений соединяются друг с другом мужчины и женщины Израиля, а для чего, как вы думаете? Чтобы познали наслаждение их бедра, чтобы возрадовалось их лоно? Нет! Тысячи и тысячи ласк должны свершить они, чтобы родился Мессия! Настоятель с силой ударил посохом о плиты пола. -- Помните, братья! Он может прийти среди ясного дня, может прийти и в глухую ночь, так будьте же всегда готовы -- в чистоте телесной, посте и бдении, -- горе вам, коль застанет он вас нечистыми, во сне и в насыщении. Монахи прятались друг другу за спину, не решаясь поднять глаза и взглянуть на настоятеля, и чувствовали, как от чела его изливается на них яростное пламя. Приготовившийся к смерти сошел, со скамьи, твердым шагом приблизился к перепуганным, беспорядочно столпившимся отцам, вытянул посох и поочередно коснулся им каждого. -- Помните, братья! -- воскликнул настоятель. -- Стоит лишь на мгновение исчезнуть рвению, и вновь крылья обратятся в цепи! Бодрствуйте, сражайтесь, денно и нощно держите зажженной лампаду -- душу вашу! Бейте, сотрясайте воздух крыльями! Я спешу, покидаю вас, иду говорить с Богом. Я ухожу от вас, и вот вам мои последние слова: бейте, сотрясайте воздух крыльями! Дыхание у говорившего вдруг прервалось, и настоятельский посох выскользнул из рук. Старец тихо и мягко опустился на колени и беззвучно откинулся на плиты. Послушник громко вскрикнул и бросился поднимать своего старца. Монахи пришли в движение, склонились над телом, уложили настоятеля на плиты, сняли семисвечный светильник и поставили его рядом с мертвенно бледным, неподвижным лицом. Борода старца поблескивала, белый хитон его распахнулся, показалась обволакивавшая грудь и бедра старца покрытая кровью грубая власяница с широкими железными шипами. Старец Аввакум положил руку на грудь настоятеля -- туда, где было сердце, -- и сказал: -- Он умер. -- Он освободился, -- сказал другой монах. -- Расстались и разошлись по домам влюбленные: тело -- в землю, а душа -- к Богу, -- тихо произнес еще кто-то. Но пока они, переговариваясь, готовились разогреть воду, чтобы омыть покойника, настоятель открыл глаза. Монахи отпрянули, взирая на него с ужасом. Лицо настоятеля сияло, тонкие руки с длинными пальцами шевелились, а взгляд исступленно устремился в пустоту. Старец Аввакум опустился на колени, снова положил руку на сердце настоятелю. -- Стучит. Он не умер, -- сказал монах и повернулся к послушнику, который пал в ноги своему старцу и целовал их. -- Встань, Иоанн! Оседлай самого быстрого верблюда, скачи в Назарет и привези оттуда почтенного раввина Симеона. Он исцелит настоятеля. Торопись, уже светает! Светало. Облака рассеялись. Омытая, насытившаяся земля сияла и благодарно взирала на небо. Два горных ястреба взвились в воздух и кружили над обителью, суша на воздухе оперение. Послушник вытер слезы. Выбрав в стойле самого быстрого верблюда -- молодого, стройного, с белой звездочкой во лбу, -- он вывел его во двор, поставил на колени, взобрался верхом, издал резкий крик, и верблюд вскочил с земли, поднялся и помчался огромными скачками в сторону Назарета. Утро светилось над Геннисаретским озером. В утреннем свете поблескивала на солнце вода, у самого берега мутная от земли, нанесенной ночным дождем, чуть дальше -- зелено-голубая, а еще дальше -- молочно-белая. Одни рыбачьи лодки стояли с развешенными для просушки промокшими от дождя парусами, а другие уже подняли их и отправились на ловлю. Бело-розовые морские птицы блаженно покачивались на дрожащей воде, черные бакланы стояли на скалах, пристально вглядываясь круглыми глазами в озеро в ожидании не выпрыгнет ли из вспенившихся вод какая-нибудь забывшаяся от радости рыбка. Неподалеку от берега просыпался промокший насквозь Капернаум, встряхивались со сна петухи, ревели ослы, нежно мычали телята, и среди всех этих разобщенных голосов размеренные людские разговоры придавали воздуху мягкость и уверенность. В тихой заводи десяток рыбаков, грубые ноги которых глубоко ушли в прибрежную гальку, медленно, со знанием дела тащили мережу, затянув протяжную песню. Над ними стоял хозяин -- болтливый и лукавый почтенный Зеведей. Он делал вид, будто любит и жалеет всех этих трудяг, как детей родных, а на самом деле не позволял им даже дух перевести. Они работали за поденную плату, и поэтому старый скряга не позволял им разогнуть спину ни на миг. Зазвенели колокольчики, к берегу спустилось стадо коз и овец, залаяли собаки, кто-то свистнул, рыбаки повернулись было посмотреть, кто это, но почтенный Зеведей тут же вскинулся. -- Это Филипп, ребята, со своими филиппятами, -- раздраженно крикнул он. -- Давайте-ка за работу! С этими словами он и сам ухватился за веревку, делая вид, что желает подсобить. Из села появлялись один за другим груженные сетями рыбаки, за ними шли, неся на голове дневные припасы, женщины, загорелые юноши уже взялись за весла и всякий раз после нескольких гребков принимались грызть взятый с собой черствый хлеб. Филипп появился на скале и свистнул. Ему хотелось поговорить, но почтенный Зеведей нахмурился, сложил ладони воронкой и крикнул: -- У нас много работы, Филипп! Всего тебе хорошего! Ступай-ка лучше своей дорогой! Сказав так, он повернулся к Филиппу спиной. -- Тут неподалеку закинул невод Иона, пусть он с ним и беседует, а нам некогда, ребята! Зеведей снова ухватился за узел на веревке и принялся тащить. Рыбаки опять затянули унылую, монотонную рабочую песню, устремив все, как один, взгляд на служившие буйками красные баклаги, которые приближались к ним. Они уж было собрались вытащить на берег наполненное уловом брюхо мережи, но тут по всему полю прокатился протяжный гул. Послышались пронзительные, напоминающие причитания голоса. Почтенный Зеведей оттопырил свое огромное, поросшее волосами ухо, прислушался. Воспользовавшись случаем, рыбаки остановились. -- Что там за плач, ребята? Женщины причитают, -- сказал Зеведей. -- Кто-то из великих помер, да продлится жизнь твоя, хозяин, -- ответил старый рыбак. Но Зеведей уже вскарабкался на скалу и рыскал хищным взглядом по равнине. По полю бежали мужчины и женщины. Они падали, поднимались и рыдали при этом. В селе началась суматоха, женщины рвали на себе волосы, а за ними, склонившись к земле, молча ступали, вытянувшись в ряд, мужчины. -- Да что же это происходит, ребята? -- воскликнул почтенный Зеведей. -- Куда вы? Почему женщины плачут? Но люди не отвечая спешили к токам. -- Куда же вы? Кто умер? -- орал Зеведей, размахивая кулаками. -- Кто умер? Приземистый толстяк остановился перевести дух. -- Зерно! -- ответил он. -- Говори серьезно! Я -- почтенный Зеведей и шуток не понимаю. Кто умер? -- Зерно, ячмень, хлеб! -- послышались отовсюду голоса. Почтенный Зеведей так и застыл с раскрытым ртом, но затем вдруг резко хлопнул себя по бокам. Он понял. -- Потоп унес урожай с токов, -- невнятно пробормотал он. -- И наплачется же теперь беднота! Голоса раздавались уже по всему полю, в селе не осталось ни души, женщины высыпали на тока и ползали в грязи, пытаясь выбрать из канав и борозд скудные остатки ячменя. Рыбаки стояли, расправив плечи, уже не в силах тащить сети. Увидав, что они тоже праздно уставились на поле, почтенный Зеведей пришел в ярость. -- За работу, ребята! -- закричал он, спускаясь со скалы. -- Ну-ка, взялись! Он снова ухватился за веревку, делая вид, будто тоже работает. -- Мы, слава Богу, рыбаки, а не пахари. Нам-то какое дело до потопа? Рыбкам есть где плавать, они не захлебнутся! Дважды два -- четыре! Филипп бросил стадо и, прыгая со скалы на скалу, приблизился, желая поговорить. -- Новый потоп, ребята! ~ крикнул он. -- Во имя бога, остановитесь, давайте поговорим! Наступил конец света! Гляньте-ка, сколько несчастий приключилось: третьего дня распяли великую надежду нашу -- Зилота; вчера Бог отверз водопады небесные, как раз в ту самую минуту, когда тока были уже полны, и остались мы без хлеба. А недавно у меня разродилась овца и принесла агнца о двух головах... Поверьте мне, наступил конец света, и потому -- заклинаю вас верой вашей? -- бросайте работу и давайте поговорим! Но почтенный Зеведей распалился от этих слов пуще прежнего. Кровь бросилась ему в голову. -- Послушай-ка, Филипп, оставь нас лучше в покое! -- крикнул он. -- Не видишь разве: мы заняты делом! Мы -- рыбаки, а ты -- чабан, а плакаться -- теперь дело хлебопашцев! За работу, ребята! -- А разве тебе, почтенный Зеведей, не жаль земледельцев, которые помрут с голоду? -- возразил пастух. -- Они ведь, знаешь, тоже израильтяне и братья наши, и все мы -- единое древо, хлебопашцы же -- корни его, коль засохнут они, зачахнем и все мы... И вот еще что, почтенный Зеведей: коль все мы повымрем к приходу Мессии, кого же он тогда спасать будет, скажи на милость? Почтенный Зеведей распалился до того, что, казалось, готов был лопнуть со злости. -- Ступай отселе, если в Бога веруешь, ступай к своим филиппятам: надоело уже слушать о Мессиях. То один придет -- и тут же его распнут, то другой -- и этого распнут. Знаешь, какие вести шлет Андрей отцу своему Ионе? Куда ни пойдешь, где ни остановишься -- всюду крест, а пересохшие колодцы полны Мессий... Так что хватит! Нам хорошо и без Мессий, и без них у нас хлопот хоть отбавляй. Принеси-ка мне лучше сыру, а я тебе за него рыбы дам. Ты -- мне, я -- тебе, вот что есть Мессия! Он засмеялся и повернулся к своим работникам: -- Ну-ка, живей, ребята! Разведем огонь, сварим ухи да похлебаем. Солнце уже высоко над головой. Филипп уж было собрался сгонять своими ножищами стадо в один гурт, но вдруг остановился. На узкой тропинке, извивавшейся по берегу вокруг озера; показался нагруженный непосильной ношей ослик, а за ним -- босой, с грудью нараспашку крупный рыжебородый мужчина. В руках у него была раздвоенная хворостина, которой он торопливо нахлестывал животное, -- Глянь-ка, не Иуда ли это Искариот, зловещая борода?! -- сказал чабан, не двигаясь с места. -- Он снова стал ходить по селам -- то мотыгу изготовит, то мула подкует. Пойдем послушаем, что он нам скажет. -- Будь он проклят! -- пробормотал почтенный Зеведей. -- Не нравятся мне его волосы. Слышал я, такая же борода была у его праотца Каина. -- Он, злополучный, родился в Идумейской пустыне, где до сих пор рыскают львы, так что не нужно держать на него обиды, -- сказал Филипп и, сунув два пальца в рот, принялся свистеть погонщику осла. -- Иуда! -- закричал он. -- Добро пожаловать! Иди сюда, дай-ка на тебя взглянуть! Рыжебородый сплюнул и выругался: он явно недолюбливал и пастуха Филиппа, и дармоеда Зеведея, но он был кузнецом, человеком зависимым, и потому подошел ближе. -- Что нового слыхать в селах, по которым тебя носит? Что случилось в поле? -- спросил Филипп. Рыжебородый остановил ослика, схватив его за хвост. -- Все просто чудесно, Господь премного милосерд, любит свой народ, за то Ему и слава! -- ответил он, сухо рассмеявшись. -- В Назарете Он распинает пророков, на поле насылает наводнение и отнимает хлеб у своего народа. Разве вы не слышите? Плач стоит над полем: женщины оплакивают зерно, словно дитя родное. -- Все, что вершит Бог, вершится во благо, -- возразил почтенный Зеведей, досадуя, что лишние разговоры только наносят ущерб его добру. -- Что бы ни свершил Бог, я Ему верю. Бог меня хранит, даже если все утонут, а я один спасусь. Бог меня хранит, даже если все спасутся, а я один утону. Все равно я в Него верую. Дважды два -- четыре! Услыхав эти слова, рыжебородый забыл, что зарабатывал на хлеб поденщиной и зависел ото всех. Зло взяло его, и он процедил сквозь зубы: -- Ты веруешь, почтенный Зеведей, потому только, что Всемогущий помог тебе хорошенько устроить свои дела. Твоя милость имеет в своем распоряжении пять лодок да пятьдесят рыбаков, которых держит в неволе и дает им на прокорм ровно столько, чтобы они ноги не протянули от голода да имели силы гнуть на тебя спину, в то время как твоя милость знай только набивает себе до краев сундуки, брюхо да кладовые. Оттого ты воздымаешь руки к небу и твердишь: "Бог справедлив, я в Него верую! Мир прекрасен, и да будет он всегда неизменным!" Но спроси про то Зилота, которого распяли третьего дня, потому что он боролся за нашу свободу; спроси крестьян, у которых Бог за одну ночь отнял весь их годовой урожай и которые теперь ползают в грязи, собирая остатки и оплакивая погибшие посевы; спроси про то у меня, потому как в своих странствиях по селам я вижу и слышу страдания Израиля! Доколе? Доколе?! Ты никогда не задавался этим вопросом, почтенный Зеведей? -- Говоря по правде, я не особенно доверяю рыжим. Ты ведь из рода Каина, который убил брата своего. Ступай-ка подобру-поздорову, не хочу я разговаривать с тобой! -- ответил Зеведей и повернулся к нему спиной. Рыжебородый ударил ослика хворостиной, тот встал на дыбы, рванулся и пустился вскачь. -- Погоди-ка, -- тихо проговорил Иуда. -- Погоди-ка, старый дармоед, придет еще Мессия и наведет порядок. И уже поворачивая за скалы, он обернулся и крикнул: -- Мы еще поговорим, почтенный Зеведей! Думаешь, Мессия никогда не придет? Придет! Придет и поставит всех мошенников на свое место. Видишь -- я тоже верую. Так что, хозяин, до встречи в судный день! -- А, чтоб ты сгинул, рыжебородый! -- огрызнулся Зеведей Тут из воды показалось брюхо невода, наполненное лещами и барабульками. Филипп пребывал в растерянности, не зная, на чью сторону встать. Слова Иуды были правдивыми и отважными. У него самого не раз появлялось желание взять да и выложить все разом, задать взбучку старому живоглоту, но все никак смелости не хватало. Строптивому хозяину и сам Бог нипочем, он распоряжался землей и водою, все пастбища, где паслись козы и овцы Филиппа, принадлежали ему -- разве с таким потягаешься? Для этого нужно быть или сумасшедшим, или смельчаком, а Филипп не был ни тем ни другим. Он был болтуном, пустомелей и благоразумным. Пока шло словопрение, Филипп пребывал в смущении и нерешительности. Теперь же, когда вытащили невод, он принялся за работу вместе с рыбаками, помогая им наполнять корзины. Почтенный Зеведей тоже вошел по пояс в воду, распоряжаясь рыбой и людьми. Когда все уже радостно взирали на корзины, наполненные по самые края рыбой, со скалы напротив вдруг громко раздался хриплый голос рыжебородого: -- Эй, почтенный Зеведей! Тот прикинулся глухим, но голос загремел снова: -- Эй, почтенный Зеведей! Образумь сына своего Иакова, а не то худо будет! -- Иакова?! -- встревоженно воскликнул старик. Он уже настрадался из-за младшего, потерянного для него Иоанна и не желал терять еще и Иакова, потому как других сыновей у Зеведея не было, а в подспорье для работы он нуждался. -- Иакова?! -- снова обеспокоенно воскликнул Зеведей. -- Что ты хочешь сказать, проклятый рыжебородый?! -- По дороге я видел, как он любезничает и сговаривается с распинателем. -- С каким распинателем? Говори яснее, богомерзостный! -- С Сыном Плотника, который мастерит в Назарете кресты и распинает пророков... Так что, бедняга Зеведей, и этот пропал. Было у тебя два сына: одного отнял Бог, а другого -- Дьявол! Почтенный Зеведей так и застыл на месте с широко разинутым ртом. Из воды выскочила летучая рыбка, пролетела над головой у Зеведея, снова плюхнулась в воду и исчезла. -- Дурной знак! Дурной знак! -- прошептал перепуганный старик. -- Неужто сын уйдет от меня, как эта летучая рыбка, исчезнувшая в глубоких водах? Он повернулся к Филиппу и спросил: -- Ты видел летучую рыбку? Все, что происходит в мире, имеет определенный смысл. А это что должно значить, по-твоему? Вы, пастухи... -- Если бы это была баранья лопатка, я бы смог ответить тебе, почтенный Зеведей, но с рыбами я дела не имею, -- сухо ответил Филипп. Он был зол, потому что у него не хватало мужества говорить так же смело, как Иуда. -- Пойду гляну на животных, -- добавил пастух. Забросив за спину пастуший посох и прыгая по скалам, он догнал Иуду. -- Погоди, брат! -- крикнул Филипп. -- Мне нужно поговорить с тобой. -- Проваливай, трус, -- ответил рыжебородый, даже не обернувшись. -- Проваливай к своим овцам и не суйся к мужчинам. И не смей называть меня братом, я тебе не брат! -- Да погоди же! Мне нужно поговорить с тобой. Не сердись! Иуда остановился и презрительно посмотрел на него. -- Почему ты не решаешься рта раскрыть? Чего ты его боишься? И впредь бояться будешь? Разве ты еще не слышал новостей, не знаешь, что происходит, кто идет к нам и куда мы сами идем? Пришел час злополучный, грядет Царь Иудейский во всей славе своей, и несдобровать трусам! -- Иуда, -- взмолился Филипп. -- Смажь мне по роже, возьми хворостину и побей меня, чтобы пробудить во мне наконец самолюбие, потому что и сам я уже натерпелся от страха. Иуда медленно подошел к пастуху и положил ему руку на плечо. -- Это голос твоего сердца, Филипп? -- спросил он. -- Или ты болтаешь просто так? -- Я и вправду весь извелся. А сегодня моя собственная душа вызвала у меня отвращение. Веди меня, указывай мне путь, Иуда, я готов. Рыжебородый оглянулся вокруг и, понизив голос, спросил: -- Ты способен убить, Филипп? -- Человека? -- Конечно же, человека. А ты думал, овечку? -- Я еще ни. разу не убивал, но уверен,, что смогу. В прошлую луну я сам, без чьей-либо, помощи повалил и убил быка. -- А человека убить еще легче. Пошли с нами! Филипп содрогнулся, -- он понял. -- Ты что тоже из них... из зилотов? -- спросил он, и ужас появился у него на лице. Ему много приходилось слышать об этом страшном братстве -- о "Святых убийцах", которые; как гласила молва, держали в страхе людей от горы Ермон до самого Мертвого моря и далее, до Идумейской пустыни. Они рыскали, вооруженные железными ломами, веревками и ножами, провозглашая: "Не платите податей неверным, ибо только один у нас Господь -- Адонаи, убивайте всякого еврея, который преступает святой Закон, который смеется, разговаривает и трудится вместе с врагами Бога нашего -- римлянами! Крушите, убивайте, открывайте путь, по которому грядет Мессия! Очистите мир, готовьте дороги -- он грядет!" Среди бела дня входят они в города и селения, сами выносят приговор и убивают изменника саддукея и кровожадного римлянина. Они повергают в ужас богатеев и священников, первосвященники Предают их проклятию, а они все поднимают восстания, накликают все новые римские войска, и всякий раз вспыхивает резня и льется рекою кровь евреев. -- И ты тоже из них... из зилотов? -- снова тихо спросил Филипп. -- Испугался, храбрец? -- ответил рыжебородый и презрительно рассмеялся. -- Мы не убийцы, не бойся. Мы боремся за свободу, дабы вызволить из неволи Бога нашего, дабы вызволить из неволи собственную душу, Филипп. Ну же! Пришло время показать, что и ты мужчина. Пошли с нами! Но Филипп опустил голову, уже раскаиваясь, что разоткровенничался с Иудой. Благородные слова хороши, когда сидишь с другом за едой и выпивкой и, беседуя с важным видом, можешь сказать: "Я это сделаю!.. Я докажу всем...", но смотри -- ни шагу дальше, а то не оберешься хлопот. Иуда наклонился к нему и заговорил. О, как изменился теперь его голос, как нежно касалась и ласкала плечо Филиппа его тяжелая ручища! -- Что есть жизнь человеческая, Филипп? -- говорил Иуда. -- Чего она стоит? Ничего она не стоит без свободы. За свободу-то мы и боремся. Пошли с нами! Филипп молчал. Если бы он мог уйти! Но Иуда держал его за плечо. -- Пошли с нами! Ты ведь мужчина, так решайся же! У тебя есть нож? -- Да. -- Всегда держи его наготове за пазухой: он может понадобиться в любую минуту. Мы живем в трудные времена, брат. Ты слышишь легкие шаги, приближающиеся к нам? Это Мессия. Путь ему не должен быть закрыт. Нож теперь нужнее хлеба. Вот, посмотри на меня! Он распахнул одежду. Прямо на голом теле, на черной груди, сверкал обнаженный двуострый короткий бедуинский нож. -- Болван Иаков, сын Зеведея, виновен в том, что не вонзил сегодня нож в грудь предателю. Вчера перед моим уходом из Назарета мы с братьями приговорили его к смерти. -- Кого? -- ...И мне выпал жребий убить его. -- Кого? -- снова, уже с раздражением спросил Филипп. -- Это мое дело, -- резко ответил рыжебородый. -- Не суйся в наши дела. -- Ты мне не доверяешь? Иуда огляделся вокруг, нагнулся и схватил Филиппа за плечо. -- Послушай хорошенько, Филипп, что я тебе скажу, но учти -- никому ни слова, не то ты пропал. Я сейчас направляюсь в обитель, в пустыню. Монахи позвали меня изготовить им орудия. Через несколько дней, так дня через три-четыре, я снова буду проходить мимо твоего пристанища, так что хорошенько поразмысли о нашей беседе, но никому ни слова, не вздумай разгласить тайну, решай все сам. И если ты настоящий мужчина и примешь правильное решение, я открою тебе имя того, кого мы убьем. -- Кого? Я его знаю? -- Не спеши. Ты еще не стал нашим братом. Иуда протянул ручищу. -- Будь здоров, Филипп, -- сказал он. -- До сих пор ты был ничтожеством, жил ты или нет -- земля того не ведала. Таким же ничтожеством был и я до того самого дня, пока не вступил в братство. Я уже не тот Иуда -- рыжебородый кузнец, который трудился, как скотина, только для того, чтобы прокормить эти вот ножищи, брюхо и башку с безобразной рожей. Я тружусь для достижения великой цели. Слышишь? Великой цели. А тот, кто трудится для достижения великой цели, даже самый ничтожный, становится великим. Понял? Ничего больше я тебе не скажу. Будь здоров! С этими словами Иуда ударил ослика и поспешно двинулся в сторону пустыни. Филипп остался один. Он уперся подбородком о пастушеский посох и смотрел вслед Иуде, пока тот не свернул со скалы и не пропал из виду. "А ведь правду говорит этот рыжебородый, -- подумал он, -- святую правду. Казалось бы, высокопарные слова, ну и что из этого? На словах бывает все прекрасно, а вот на деле... Так что поразмысли хорошенько, Филипп, подумай и о своих овцах. Пораскинь мозгами, прежде чем дело делать. Ну, что ж, поживем -- увидим". Он снова закинул за спину посох, услышал позвякивание колокольчиков на шеях у коз и овец и, насвистывая, направился к ним. Между тем работники Зеведея развели огонь и поставили вариться уху, вскипятив воду и бросив туда водящуюся среди камней рыбешку, моллюсков, морских ежей и поросший водорослями камень, чтобы стряпня пахла морем. Спустя некоторое время нужно было добавить еще лещей и барабулек -- разве хватило бы им одной только мелководной рыбешки и моллюсков! Рыбаки собрались все вместе, уселись вокруг огня на корточках в ожидании, когда они смогут утолить голод, и вели тихую беседу. Старый рыбак наклонился и тайком сказал соседу: -- А хорошую взбучку задал ему кузнец. Погоди-ка, придет день, и бедняки окажутся наверху, а богатей -- на самом дне. Вот тогда-то и наступит справедливость. -- Думаешь, так когда-нибудь будет, товарищ? -- спросил рыбак, с самого детства тощий от голода. -- Думаешь, когда-нибудь так взаправду будет в этом мире? -- Бог-то есть? Есть, -- возразил старик. -- Он справедлив? А разве Бог может не быть справедливым? Справедлив. Значит, так будет! Нужно только потерпеть, сынок, потерпеть. -- Эй, что вы там шепчетесь? -- крикнул почтенный Зеведей, который вскинулся, словно ужаленный, уловив краем уха обрывок разговора. -- Занимайтесь лучше делом, а Бога оставьте в покое, Он и сам знает, что Ему делать. Поглядите-ка на них! Все сразу же замолчали. Старик встал, взял деревянный черпак и помешал стряпню. 9. В тот самый час, когда работники почтенного Зеведея вытаскивали сети, а на озеро опускалось невинное, словно только что вышедшее из рук Божьих, утро, Сын Марии шел по дороге вместе с Иаковом, старшим сыном Зеведеевым. Они уже оставили позади Магдалу, время от времени останавливаясь утешить женщин, оплакивавших зерно, и шли дальше, ведя разговор. Иаков тоже провел ночь в Магдале: его застигла гроза, и он остался на ночлег у одного из друзей, а перед самым рассветом поднялся и отправился в путь. Шлепая по грязи в голубой полутьме, Иаков спешил добраться поскорее до Геннисаретского озера. Горечь от всего увиденного в Назарете уже начала униматься, оседать внутри него, а распятый Зилот стал далеким воспоминанием. Мысли его снова обратились к рыбачьим челнам, работникам и повседневным хлопотам. Он перепрыгивал через вырытые дождем ямы, над головой у него смеялось небо, смеялись и плакали деревья, с которых ниспадали долу капли дождя, просыпались птицы, радость Божья. Но когда уже рассвело, Иаков увидел опустошенные потопом тока и несущиеся по дороге в потоках воды пшеничные и ячменные зерна. Первые земледельцы уже высыпали на поля вместе со своими женами и подняли плач... И вдруг на опустошенном току он увидел склонившегося возле двух старушек Сына Марии. Иаков сжал в руке посох и выругался. В памяти у него сразу же снова возникли крест, распятый, Назарет. И вот теперь распинатель оплакивает вместе с женщинами зерно! Грубой и жестокосердной была душа Иакова. Он унаследовал все черты отца -- был резким, раздражительным, безжалостным -- и совсем не походил ни на свою мать Саломею, святую женщину, ни на кроткого брата Иоанна. Сжав в руке посох, разгневанный Иаков двинулся к току. Сын Марии как раз собирался снова отправиться в путь. По щекам его еще струились слезы. Старухи держали юношу за руки и целовали, не желая отпускать. Разве мог кто-нибудь еще найти такое доброе слово для их утешения, как этот неизвестный путник? -- Не плачьте, матушки, не плачьте. Я еще вернусь, -- говорил он, мягко высвобождая руки из старушечьих ладоней. Ярость Иакова куда-то исчезла, и он застыл в изумлении. Глаза распннателя сияли, полные слез, смотря то вверх, на восторженное розовое небо, то вниз, на землю и людей, которые, скорчившись, копошились в грязи и рыдали. "И это распинатель? Он ли это? Лицо его сияет, словно у пророка Ильи", -- прошептал Иаков и отступил в смятении. Сын Марии как раз вышел с тока, увидел Иакова, узнал его и приветствовал, прижимая ладонь к груди. -- Куда путь держишь, Сыне Марии? -- спросил сын Зеведея голосом, который звучал уже мягко, и не дожидаясь ответа предложил: -- Пошли вместе, дорога ведь дальняя, и лучше идти вдвоем. "Дорога дальняя, и лучше идти одному", -- подумал Сын Марии, но не сказал этого. -- Пошли, -- ответил он и отправился вместе с Иаковом по мощеной дороге на Капернаум. Некоторое время шли молча. Повсюду на токах вновь и вновь раздавался женский плач, старики, опершись о посохи, смотрели, как вода уносит зерно, а мужчины, неподвижно стоявшие с мрачными лицами посреди убранного и опустошенного поля, либо молчали, либо ругались. Сын Марии сказал со вздохом: -- О, если бы один человек мог умереть от голода, спасая от голодной смерти весь народ! Иаков глянул на него, лукаво прищурив глаз: -- А если бы ты мог стать зерном, чтобы народ съел тебя и тем самым спасся от голодной смерти, ты бы это сделал? -- Да кто же бы не сделал этого? -- удивленно спросил Сын Марии. В ястребиных глазах и на толстых, обвислых губах Иакова заиграла насмешка: -- Я! Сын Марии замолчал. Его спутник обиделся. -- Мне-то за что пропадать? -- проворчал он. -- Если Бог наслал потоп, разве я тому виной? И Иаков со злостью посмотрел на небо. -- Зачем Бог вообще сделал это? В чем провинился перед ним народ? Не понимаю. А ты понимаешь, Сыне Марии? -- Не спрашивай, брат, это грех. И я спрашивал о том же еще третьего дня. А сейчас понял. Это и есть змий, искусивший первозданных, за что Бог и изгнал нас из рая. -- Что "это" - вопрос. -- Не понимаю, -- проговорил сын Зеведея и ускорил шаг. Он уже пожалел, что взял в попутчики распинателя: слова его были гнетущими, а молчание и вовсе невыносимым. Они как раз поднялись на возвышавшийся среди поля бугор, откуда показались сверкающие вдали воды Геннисаретского озера. Рыбачьи лодки вышли уже на открытый простор и начали ловлю. Ярко-красное солнце поднялось из пустыни. На берегу белело большое богатое село. Иаков узнал свои челны, и теперь в голове у него была только рыба. Он повернулся к опостылевшему спутнику. -- Куда ты теперь, Сыне Марии? -- спросил Иаков. -- Вот Капернаум. Но тот ничего не ответил и только опустил голову. Сказать, что он направляется в обитель обрести святость, Сын Марии стыдился. Иаков резко вскинул голову и посмотрел на него. Недоброе пришло вдруг ему на ум. -- Не хочешь говорить? -- прорычал Иаков. -- Что еще за тайна? Он схватил Сына Марии за подбородок и поднял ему лицо. -- Посмотри мне в глаза. Говори, кто тебя послал?! Но Сын Марии только вздохнул. -- Не знаю, -- невнятно пробормотал он, -- не знаю. Может быть, Бог, а может быть, и... Он замолчал. От ужаса язык присох к гортани: неужели его и вправду послал Дьявол? Иаков разразился сухим, исполненным презрения смехом. Теперь он крепко держал Сына Марии за плечо и тряс его. -- Центурион? -- глухо промычал Иаков. -- Твой друг центурион? Это он послал тебя? Да, вот кто, вне всякого сомнения, послал его соглядатаем! В горах и пустыне появились новые зилоты, которые приходили в села, тайно собирали народ и говорили с ним о возмездии и свободе. А кровожадный центурион Назарета напустил на все села соглядатаями продажных евреев. Одним из них был, несомненно, и этот, распинатель. Иаков нахмурил брови, пнул его, затем отшвырнул прочь и сказал, понизив голос: -- Послушай, что я тебе скажу, Сыне Плотника. Здесь пути наши расходятся. Если сам ты не знаешь, куда идешь, то я про то знаю. Мы еще поговорим об этом. И никуда ты от меня не спрячешься! Я всюду отыщу тебя, несчастный, и горе тебе! А напоследок скажу тебе вот что, и запомни это хорошенько: с пути, на который ты вступил, живым уже не сойдешь! С этими словами, даже не протянув руки, он бегом стал спускаться вниз. Рыбаки уже уселись вокруг снятого с огня медного котла. Зеведей первым запустил туда своей деревянный черпак, выбрал самого большого эубана и принялся за еду. Самый старый из товарищества, протянув руку, попытался было воспрепятствовать ему. -- Хозяин, -- сказал рыбак, -- мы забыли помолиться. Почтенный Зеведей, как был с набитым ртом, поднял деревянный черпак и, продолжая жевать, стал благодарить Бога Израиля за то, что Тот "посылает рыбу, хлеб, вино и масло для пропитания поколений народа еврейского, дабы те могли продержаться до наступления Дня Господня, когда рассеются враги, все племена падут в ноги Израилю и поклонятся ему, а все боги падут в ноги Адонаи и поклонятся ему. Для того мы и кормимся, Господи, для того женимся и производим на свет детей, для того и живем -- в угоду Тебе!" Проговорив все это, Зеведей одним духом проглотил зубана. Пока хозяева и работники вкушали от трудов своих и ели, устремив взгляд на озеро -- родную матушку-кормилицу, появился, весь в грязи и тяжело переводя дыхание, Иаков. Рыбаки потеснились, давая ему место, а почтенный Зеведей весело крикнул: -- Добро пожаловать, первородный! Тебе повезло, садись-ка подкрепиться! Что нового? Сын не ответил. Он опустился на колени рядом с отцом, но даже руки не протянул к благоуханному дымящемуся котлу. Почтенный Зеведей робко повернулся и посмотрел на него. Он хорошо знал своего сына -- чудаковатого и грубого - и боялся его. -- Ты не голоден? -- спросил отец. Чего снова насупился? С кем опять не поладил? -- С Богом, с демонами, с людьми, -- раздраженно ответил Иаков. -- Я не голоден. "Вот те на. Снова пришел, чтобы помешать нам спокойно похлебать ушицы..." -- подумал почтенный Зеведей и, не желая портить хорошего настроения, решил переменить разговор и ласково потрепал сына по колену. -- Эй, хитрец, -- сказал он, прищурившись. -- С кем это ты разговаривал в пути? Иаков встрепенулся. -- Соглядатаями обзавелся? Кто тебе сказал? Ни с кем! Он поднялся, направился к озеру, вошел по колени в воду, умылся, затем вернулся к работникам и, видя, как те с удовольствием едят и смеются, не выдержал: -- Вы здесь проводите время за едой и питьем, а другие идут ради вас на крест в Назарете! Сказав так и не в силах больше видеть рыбаков, Иаков направился в селение, бормоча что-то под нос. Почтенный Зеведей поглядел вслед сыну и покачал своей огромной головой: -- Ну, и повезло же мне с сыновьями! Один вышел слишком мягким да богобоязненным, другой -- слишком строптивым: где ни появится, тут же вспыхивает ссора. Повезло, нечего сказать! Ни из того, ни из другого не вышло стоящего человека: в меру мягкого, в меру строптивого, то добряка, то пса кусающего, полудьявола-полуангела -- человека, одним словом! Он вздохнул и, чтобы прогнать печаль, ухватил леща. -- Благословенны да будут лещи, озеро, сотворившее лещей, и Бог, сотворивший озера! -- сказал Зеведей. -- Что уж тогда говорить почтенному Ионе, хозяин? -- сказал старый рыбак. -- Бедняга каждый вечер сидит на скале, смотрит в сторону Иерусалима и оплакивает своего сына Андрея. Этот тоже помешался. Нашел, видите ли, какого-то пророка, странствует вместе с ним, питаясь медом и акридами, хватает людей и окунает их в Иордан, чтобы обмыть, видите ли, от грехов! -- Вот и имей после этого сыновей! Принесите-ка флягу, ребята, там еще осталось вино. Эх, тоска берет! Галька зашуршала под медленными тяжелыми шагами, словно приближалось какое-то грузное, разъяренное животное. Почтенный Зеведей обернулся и привстал. -- Добро пожаловать. Иона, человече добрый! -- воскликнул он, вытирая залитую вином бороду. -- Я сейчас имел объяснение с сыновьями и с лещами. Иди-ка сюда! Объяснишься с лещами и расскажешь, что нового слыхать про твоего святого сына Андрея! Подошел плотный, низкого роста, босой, прожженный солнцем старый рыбак. Его огромная голова была покрыта густыми, курчавыми, седыми волосами, кожа -- чешуей, словно у рыбы, а глаза были мутными и усталыми. Наклонившись, он рассматривал собравшихся одного за другим, словно искал кого-то. -- Кого тебе, почтенный Иона? Или сказать лень? -- спросил Зеведей и посмотрел на его ноги, бороду и волосы с запутавшимися там рыбными костями и водорослями. Иона то раскрывал, то снова смыкал толстые потрескавшиеся губы, не произнося ни звука, словно рыба. Почтенный Зеведей хотел было засмеяться, но вдруг им овладел страх. Безумное подозрение вдруг закралось ему в душу, и он в страхе вытянул вперед руки, словно стараясь не подпускать к себе почтенного Иону. -- Послушай, а ты случайно не пророк Иона? -- воскликнул Зеведей, вскочив на ноги. -- Вот уже столько времени живешь среди нас и все скрываешь это? Отвечай, заклинаю тебя именем Адонаи! Святой настоятель обители рассказывал однажды, как акула проглотила пророка Иону, а затем извергла его, и он вышел из рыбьего нутра таким же человеком, как прежде. Да, клянусь верой, настоятель рассказывал о нем так, словно это был ты: его волосы и грудь были опутаны водорослями, а борода полна только что вылупившихся рачков. Прости, почтенный Иона, но если порыться у тебя в бороде, то там можно отыскать рачков. Рыбаки расхохотались, но в глазах почтенного Зеведея, смотревшего на давнего друга, был страх. -- Скажи, человече Божий, -- снова и снова спрашивал он. -- Ты и вправду пророк Иона? Почтенный Иона покачал головой: он не помнил, чтобы какая-то рыбина заглатывала его, но, впрочем, за столько лет борьбы с рыбами разве все упомнишь? -- Это он, он! -- бормотал почтенный Зеведей, шныряя повсюду взглядом, словно желая бежать прочь. Он знал, что пророки -- люди своенравные и доверять им нельзя: они могут исчезнуть в пламени, в море, в воздухе, а затем вдруг появиться перед тобой как ни в чем не бывало! Разве Илья не вознесся в небо верхом на огне? Однако он и сегодня жив и здоров, а вскарабкаешься на какую-нибудь горную вершину -- он тут как тут перед тобой! И с Енохом-бессмертным разве не то же самое? А теперь вот и пророк Иона пытается одурачить нас, будто он на самом деле рыбак, отец Петра и Андрея. С ним надо быть поласковее, эти пророки строптивы и сварливы, хлопот с ними не оберешься. Голос Зеведея стал мягче: -- Почтенный Иона, соседушка дорогой, кого ты ищешь? Не Иакова ли? Он возвратился из Назарета, но устал и отправился в село. Если ты хочешь спросить про сына своего Петра, то с ним все в порядке, не беспокойся, он скоро будет здесь, а тебе от него большой привет... Слышишь, почтенный Иона? Кивни хотя бы! Зеведей говорил ласково, гладя Иону по покрытым грубой кожей плечам. Кто его знает, в этом мире всякое случается, и не исключено, что это рыбообразное животное и в самом деле пророк Иона -- надо быть начеку! Почтенный Иона нагнулся, вытащил из котла маленького скорпиончика, положил его в рот и принялся жевать вместе с шипами. -- Я пойду, -- сказал Иона и повернулся спиной. Снова заскрипела галька. Чайка пролетела, едва не задев голову Ионы, задержалась на какое-то мгновение, хлопая крыльями в воздухе, словно высмотрев рачка, запутавшегося в волосах у старого рыбака, но затем, словно испугавшись, издала хриплый крик и улетела прочь. -- Смотрите в оба, ребята, -- сказал Зеведей. -- Ручаюсь головой, что это пророк Иона. Пусть двое из вас пойдут помочь ему, пока нет Петра, а то еще беды не оберемся! Двое верзил поднялись, посмеиваясь и робея в то же время. -- Эх, заработок -- тот же камень на шее, почтенный Зеведей! Пошли! Пророки что зверье дикое -- ни с того ни с сего разинут рот и сожрут с костями! Будьте здоровы! Почтенный Зеведей с удовольствием потянулся. С пророком он все уладил довольно удачно и теперь обратился к оставшимся работникам: -- Ну-ка, ребята, живее за дело! Наполняйте корзины рыбой и по селам! Только смотрите в оба: крестьяне ведь пройдохи, не то что мы, рыбаки, человеки Божьи, так что старайтесь дать поменьше рыбы и взять побольше зерна (пусть даже из прошлогоднего урожая), масла, вина, цыплят, кроликов... Понятно? Дважды два -- четыре! Рыбаки вскочили с места и принялись наполнять корзины. Вдали за скалами показался скачущий на верблюде всадник. Почтенный Зеведей всматривался в него, приставив руку к глазам. -- Эй, ребята, гляньте-ка, не сын ли это мой Иоанн? -- воскликнул он. Всадник приближался, двигаясь по сыпучему песку. -- Это он! Он! -- кричали рыбаки. -- Доброй вам встречи, хозяин! Скакавший уже прямо перед ними всадник помахал в знак приветствия рукой. -- Иоанн! -- окликнул его старый отец. -- Что за спешка? Куда ты? Остановись-ка, дай на тебя поглядеть! -- Некогда мне: настоятель помирает! -- Что с ним? -- Отказывается принимать пищу. Хочет помереть. -- Но почему? Почему? Ответ всадника потонул в воздухе. Почтенный Зеведей кашлянул, задумался на миг, покачал головой и сказал: -- Да хранит нас Бог от святости! Сын Марии смотрел, как Иаков в гневе спускается размашистым шагом к Капернауму. Он сел на землю, скрестив ноги, а сердце его было полно скорби. Почему он, так желавший любить и быть любимым, почему он вызывал в сердцах людских такую злобу? В этом был виновен он сам. Не Бог и не люди -- только сам он виновен. Почему он поступает столь малодушно? Почему, вступив на свой путь, он не имеет мужества пройти этот путь до конца? Нерешительный, несчастный, малодушный. Почему у него не хватает отваги жениться на Магдалине и тем самым спасти ее от позора и гибели? А когда Бог вонзает в него свои когти и велит: "Подымись!" -- почему он клонится долу и не желает подняться? А теперь почему им овладел страх, и он идет затеряться в пустыне? Неужели он думает, что Бог не отыщет его и там? Солнце стояло уже почти над головой, плач о зерне уже утих, измученные люди свыклись с несчастьем, вспомнили, что слезами горю не поможешь, и умолкли. Тысячи лет страдают они от несправедливости и голода, зримые и незримые силы угнетают их, однако они сносят все и худо-бедно живут, потому как научились терпению. Зеленая ящерица вылезла из колючего кустарника погреться на солнце, увидала над собой страшного зверя -- человека, испугалась, сердце ее сильно забилось под горлом, но она приободрилась, прильнула к теплому камню и, повернув круглый черный глаз, доверчиво смотрела на Сына Марии, словно приветствуя его, словно говоря ему: "Я увидела, что ты один, и пришла разделить твое одиночество". Сын Марии обрадовался и затаил дыхание, чтобы ненароком не спугнуть ящерицу. И пока он смотрел на ящерицу, чувствуя, как его сердце бьется в лад с ее сердцем, две бабочки порхали между ними, вновь и вновь подлетая друг к другу и не желая улетать. Обе они были черные, мохнатые, с красными пятнышками. Бабочки весело резвились, играли на солнце, а затем подлетели и уселись человеку на окровавленный платок, опустив свои хоботки на красные пятна, словно желая высосать кровь. Сын Марии ощутил их ласки на своей голове, вспомнил когти Божьи и показалось ему, что крылышки бабочек и когти Божьи возвещали ему одно и то же. "О, если бы Бог всегда мог нисходить к людям не орлом с острыми когтями, не молнией, а бабочкой", -- подумал юноша. Мысленно соединяя бабочек и Бога, он почувствовал, как что-то щекочет ему ступни, искоса взглянул вниз и увидел, что у него под ногами торопливо и озабоченно снуют крупные черно-рыжие муравьи, по двое и по трое перенося в широких челюстях пшеничные зерна. Они похитили эти зерна с поля у людей и тащили их в муравейник, славя своего Бога -- Великого Муравья -- за то, что он печется о своем избранном народе -- муравьях -- и посылает потопы на поля как раз тогда, когда нужно, когда зерно уже собрано на токах. Сын Марии вздохнул. "И муравьи ведь тоже создань Божьи, -- подумал он. -- И люди, и ящерицы, и цикады, поющие в масличной роще, и шакалы, воющие по ночам, и потопы, и голод..." За спиной у него послышалось чье-то дыхание. Юноша пришел в ужас. Он столько времени уже забыл и думать о ней, но она, Демоница, его не забывала. Теперь юноша слышал, как она дышит, сидя у него за спиной скрестив ноги. -- И Проклятие -- тоже создание Божье, -- прошептал Сын Марии. Всюду вокруг он чувствовал дыхание Божье, проносившееся над ним то тепло и доброжелательно, то яростно и беспощадно. Ящерица, бабочки, муравьи, Проклятие -- все было Богом. Он услышал звон колокольчиков на дороге и голоса и обернулся. Проходил длинный караван верблюдов, груженный дорогими товарами, а во главе его шел неприметный ослик. Должно быть, караван шел из пустыни, отправившись из Ниневии или Вавилона -- плодородного речного края праотца Авраама -- и вез шелковые ткани, пряности и слоновую кость, а, возможно, также рабов и рабынь. Направлялся же он к Великому морю, где плавают разноцветные корабли... Караван все шел, и не было ему конца. "Сколько богатств таит в себе этот мир, -- подумал Сын Марии, -- сколько чудес!" В хвосте каравана ехали, раскачиваясь в такт колышущейся поступи верблюдов, богатые чернобородые торговцы в зеленых тюрбанах, в длинных, до щиколоток, рубахах, с золотыми серьгами. Сын Марии испуганно вздрогнул. "Они остановятся в Магдале, -- внезапно пришло ему в голову. -- Они остановятся в Магдале, а дверь Магдалины открыта, открыта днем и ночью, и они войдут туда. Спасти ее! О, если бы я мог спасти ее! Спасти тебя -- нет, не племя Израилево, которое я не могу спасти, -- спасти тебя, Магдалина! Я не пророк и когда открываю уста, то даже не знаю, что сказать . Бог не помазал уста мои пылающим углем, не метнул в нутро мое свою молнию, дабы я запылал и бросился в неистовстве возглашать на дорогах! Да не будут слова моими, но да будут они Его словами, и да не будет мне о том заботы: я отверзну уста, но Он будет возглашать ими. Я не пророк, а простой, робкий человек, я не могу взять тебя с ложа позора, и потому иду в пустыню, в обитель молиться о тебе. Молитва всемогуща. Даже во время войн. Ибо пока держал Моисей свои длани воздетыми к небу, побеждали сыны Израилевы, а как только утомился он и опустил длани, терпели они поражение. Потому денно и нощно буду держать я воздетыми в небо длани мои за тебя, Магдалина!" Так сказал юноша и посмотрел на солнце. Едва оно станет клониться к закату, он отправится дальше в потемках, потому как желал миновать Капернаум, оставаясь никем не замеченным, а затем обогнуть озеро и войти в пустыню. Страстное желание добраться туда возросло еще более. Юноша снова вздохнул. -- О, если бы я умел ходить по воде, чтобы пройти через озеро напрямик! -- прошептал юноша. Ящерица все еще льнула к теплому камню, греясь на солнце, бабочки взлетели ввысь и исчезли среди света, муравьи продолжали носить урожай, наполняли им свои кладовые, снова спешили в поле и снова возвращались оттуда с грузом. Солнце начало клониться к закату. Тени стали длиннее, путники встречались все реже, вечер опускался на деревья и на землю, покрывая их позолотой, а воды озера пришли в смятение, с каждым мгновением меняя цвет: алели, становились светло-лиловыми, темнели. В небе на западе повисла крупная звезда. "Сейчас придет ночь, сейчас придет черная дщерь Божья вместе со своими караванами -- звездами..." -- подумал Сын Марии, и звезды, еще не заполнив собою неба, заполнили мысли его. Он уже собирался встать и снова пуститься в путь, но тут услышал, как за спиной у него зазвучал рог и какой-то странник позвал его по имени. Юноша обернулся и в бледном вечернем свете заметил человека с узлом за плечами, который поднимался в гору, подавая ему знаки. "Кто бы это мог быть?" -- подумал Сын Марии, пытаясь разглядеть под узлом лицо странника. Он где-то уже видел эту бледную образину, редкую бороденку и кривые ножки... -- Это ты, Фома? -- закричал вдруг юноша. -- Ты снова стал бродить по селам? Хитрый косоглазый коробейник уже стоял перед ним, переводя дыхание. Он сбросил наземь узел, вытер пот с узкого лба, а его косящие глазки заиграли, но столь неоднозначно, что невозможно было понять, радовались ли они или насмехались. Сын Марии любил Фому и часто виделся с ним, когда тот проходил мимо мастерской с рогом за поясом, странствуя по селам. Фома ставил свой узел ему на верстак и принимался рассказывать о том, что видел вокруг, шутил, смеялся, поддразнивал. Он не верил ни в Бога Израиля, ни в других богов. -- Все смеются над нами, -- говорил он, -- за то, что мы режем для них козлят, воскуряем фимиам и воспеваем во все горло их прелести... Сын Марии слушал Фому, приоткрывая ему свое удрученное сердце, восхищался плутоватым разумом Фомы, который, несмотря на свою бедность, несмотря на все порабощение и злоключения своего народа, умел найти в себе силу смехом и насмешкой превозмогать рабство и бедность. Коробейник Фома тоже любил Сына Марии, видя в нем кроткого страждущего агнца, который нуждался в Боге и с блеянием семенил за Ним. -- Ты -- агнец. Ты -- агнец, Сыне Марии, но внутри тебя пребывает волк, и волк этот когда-нибудь сожрет тебя! -- часто говорил он со смехом, вытаскивая из-за пазухи гостинец -- то горсть фиников, то гранат, то яблоко, тайком сорванные в чьем-нибудь саду. -- Хорошо, что я нашел тебя, -- сказал Фома, переводя дыхание. -- Видать, Бог тебя любит. Куда это ты путь держишь? -- В обитель, -- ответил юноша, указывая рукой вдаль за озеро. -- Стало быть, хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно! -- Зачем? Бог... Но тут Фома разозлился. -- Будь добр, не путайся с Богом. До Него не добраться: нужно идти всю жизнь, да и смерть тоже, но Он, благословенный, бесконечен. Так что лучше оставь Его и не впутывай в наши дела. Хлопот у нас достаточно и с людьми -- бесчестными да хитромудрыми. И вот что: берегись Иуды рыжебородого! Перед тем, как покинуть Назарет, я видел, как он шептался с матерью распятого, а затем с Вараввой и еще несколькими головорезами зилотами, и слышал при этом твое имя. Так что берегись, Сыне Марии. Не ходи в обитель! Но тот только покачал головой. -- Все живые существа, -- сказал он, -- во длани Божьей. Кого Он захочет спасти -- того спасет, кого захочет убить -- того убьет. Разве можем мы противиться Ему? Я пойду туда, и да поможет мне Бог! -- Пойдешь? -- гневно воскликнул Фома. -- Пока мы здесь с тобой разговариваем, Иуда уже поджидает тебя в обители с ножом за пазухой! У тебя есть нож? Сын Марии ужаснулся. -- Нет. На что он мне? Фома засмеялся. -- Агнец... Агнец... Агнец... -- проговорил он и поднял узел с земли. -- Прощай! Поступай как знаешь! Я тебе говорю: "Беги!" -- а ты мне в ответ: "Пойду!" Ну, что ж, ступай, только потом пеняй на себя! Его косящие глазки заиграли, и он, насвистывая, стал спускаться. Уже совсем наступил вечер, земля потемнела, озеро исчезло, в Капернауме зажглись первые огни. Дневные птицы устроились на ночлег, спрятав голову под крыло, а ночные пробудились и вылетели на охоту. "Прекрасна и свята година сия, -- подумал Сын Марии. -- Теперь я могу незаметно отправиться в путь". На память ему пришли слова Фомы. -- Как Богу угодно, так и будет, -- тихо сказал юноша. -- Если Он толкает меня навстречу убийце моему, пойду к нему без промедления: да погибну от руки его, -- я в силах сделать это и сделаю это. Юноша обернулся. -- Пошли, -- сказал он своей невидимой спутнице и направился в сторону озера. Ночь была приятной, теплой, влажной, с юга дул легкий ветерок, Капернаум пахнул рыбой и жасмином. Почтенный Зеведей сидел у себя во дворе под большим миндальным деревом вместе со своей супругой Саломеей. Они уже поужинали и теперь беседовали. В доме ворочался на постели их сын Иаков. Распятый Зилот, соглядатай -- Сын Плотника, новая несправедливость, которую Бог учинил людям, забрав у них урожай, путались в его мыслях и бередили душу, не давая уснуть. И болтовня старого отца тоже злила его. Он сорвался на ноги, зажег свет, вышел во двор и направился к воротам. -- Куда ты? -- обеспокоенно спросила мать. -- На озеро. Хочу подышать ветерком, -- проворчал Иаков и исчез во тьме. Почтенный Зеведей покачал головой и вздохнул. -- Мир перевернулся, жена, -- сказал он. -- Молодым стали тесно в собственной шкуре: они теперь и не ласточки, и не рыбы, они -- летучие рыбы. Море их уже не вмещает, и они взмывают в воздух, но и воздуха не приемлют, и потому снова ныряют в море. И так снова и снова! Совсем спятили. Возьми, к примеру, нашего сына -- твоего любимчика Иоанна. Обитель, видишь ли, молитвы, посты, Бог. В лодке ему стало тесно, уместиться в ней не может. А теперь и этот, Иаков, которого я считал благоразумным. И он, запомни мои слова, туда же паруса поворачивает. Видела, как он сегодня распалился да расходился так, что и дом ему стал тесен? Это, конечно, не моя забота, только кто ж будет распоряжаться моими челнами да работниками? Все мои труды, стало быть, насмарку пойдут? Не по душе мне все это, женушка дорогая. Принеси-ка лучше вина да осьминога на закуску, хоть в себя приду! Почтенная Саломея сделала вид, будто не слышит. Сегодня ее старик уже хватил лишку -- будет! И она попробовала переменить разговор: -- Не печалься, они еще молоды, это пройдет. -- А ведь и вправду, жена. Ты мыслишь по-женски. Чего это я голову ломаю? Ведь так оно и есть. Они еще молоды, это пройдет. Молодость, что болезнь -- проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в постели, думая, что хочу Бога. А хотелось мне жены -- тебя, Саломея! Взял я тебя и сразу же успокоился. То же происходит и с нашими сыновьями, что тут долго думать! Вот мне и полегчало, женушка родная! Принеси-ка вина да осьминога на закуску -- выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея! А чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный Иона одиноко сидел в своей хижине и чинил у светильника невод. Все чинил и чинил, но думы и помыслы его были обращены не к покойной супруге, преставившейся в эту же пору год назад, не к легкомысленному сыну Андрею, не к другому сыну, взбалмошному Петру, все еще шатавшемуся по тавернам Назарета, бросив его, старика, при челне тягаться в одиночку с рыбами. Он размышлял о словах Зеведея и пребывал в полном замешательстве. А что если он и в самом деле пророк Иона? Старик посмотрел на свои руки, ноги, бока, сплошь покрытые чешуей. Даже его дыхание пахло рыбой, даже пот его был рыбьим. Иона вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже пахли рыбой. Плут Зеведей был прав: в бороде у него иной раз попадались рачки... Что если он и в самом деле пророк Иона? Так вот почему не любит он болтать и слова из него словно клещами вытаскивают, а когда ступает по земле, то все спотыкается да шатается, но как только входит в озеро, -- какое облегчение, какую радость чувствует от того, что вода вздымает его в своих объятиях, ласкает, лижет его, плещет у него в ушах, говорит с ним, а он, точь-в-точь как рыба, отвечает ей без слов, выпуская пузыри изо рта! "Конечно же, я -- воскресший пророк Иона. Акула извергла меня, но теперь я обрел знание, стал пророком, но прикидываюсь рыбаком и не пророню о том ни слова, а то еще хлопот не оберешься..." Он улыбнулся, довольный собственным лукавством. "Хорошо это у меня вышло, -- подумал Иона, -- и никто не смог разоблачить меня за столько лет, даже я сам, один только чертов Зеведей -- спасибо ему! -- открыл мне глаза..." Он уронил на пол снасти, удовлетворенно потер руки, открыл шкафчик, вытащил оттуда флягу, запрокинул короткую и толстую чешуйчатую шею и принялся пить с булькающим звуком. Два довольных старика выпивали в Капернауме, а наш ночной странник все шел и шел по берегу, погруженный в раздумья. Он был не один, потому как слышал у себя за спиной скрип песка. Новые торговцы спешились во дворе Магдалины и теперь, сидя со скрещенными ногами, на покрытом галькой дворе в ожидании своей очереди, не спеша беседовали друг с другом, жуя финики и жареных крабов. В обители монахи уложили настоятеля посреди его кельи и бодрствовали над ним. Настоятель еще дышал и смотрел на открытую дверь округлившимися глазами с напряженным, изнуренным лицом и, казалось, прислушивался. -- Он слушает, не прибыл ли раввин из Назарета исцелить его... -- Он слушает, не приближаются ли черные крылья архангела... -- Он слушает, не раздаются ли шаги приближающегося Мессии... Так тайком переговаривались между собой взиравшие на него монахи, и у каждого из них душа была готова в этот час к восприятию чуда. Все они напрягали слух, но не слышали ничего, кроме молота, стучавшего по наковальне где-то в углу двора. Это Иуда развел огонь и трудился среди ночи. 10. Далеко-далеко в Назарете сидела в своей хижине у горящего светильника Мария, жена плотника Иосифа. Дверь хижины была открыта, и Мария мотала пряжу. Мотала она в спешке, потому как решила отправиться на поиски сына по окрестным селам. Она мотала шерсть, но мысленно была далеко: кружила по полям, устремлялась в Магдалу и Капернаум, металась, отчаявшаяся и одинокая по берегам Геннисаретского озера. Мысленно она устремилась на поиски сына. "Он снова бежал без оглядки, снова Бог донимает его своим стрекалом, не щадя ни его, ни меня. В чем мы перед Ним провинились? Таковы уготованные нам радость и слава? Зачем Ты покрыл цветом посох Иосифа и отдал меня в жены этому старику? Зачем Ты метнул молнию и оплодотворил чрево мое единственным порченым сыном? Я цвела, словно древо миндальное, покрытое цветом от корней до самой вершины, когда держала его у груди своей. Проходившие мимо соседи с восхищением смотрели на меня и говорили: "Ты самая счастливая женщина, Мария!" Идущие мимо караваны останавливались, купцы сходили с верблюдов, клали дары к ногам моим и говорили: "Кто эта женщина, что расцвела, словно древо миндальное?" Но нежданно налетел ветер, и цвет мой осыпался... И теперь, скрестив руки на осиротевшей груди, я взываю к Тебе с мольбой: "Да свершится воля Твоя, Господи! Ты дал мне расцвесть, и от Твоего же дуновения потеряла я листву. Есть ли надежда, что я расцвету вновь, Господи?" "Разве нет надежды сердцу моему обрести покой? -- спрашивал себя и ее сын, когда, огибая озеро ранним утром, увидел он обитель, вклинившуюся между зелено-красных скал. -- Почему по мере приближения к обители сердце мое трепещет все сильнее? Разве не вступил я на путь истинный, Господи? Не Ты ли направил меня к этому святому скиту? Так почему же Ты не желаешь простереть длань свою, дабы утешить сердце мое?" Два монаха в белоснежных одеждах вышли из широких врат обители и, поднявшись на скалу, вглядывались в сторону Капернаума. -- Нет еще... Нет... -- сказал один из них -- коротконогий, горбатый, полоумный. -- Не поспеет, не застанет его в живых, -- сказал другой -- верзила, рот которого, с акульим разрезом губ, доходил до самых ушей. -- Послушай-ка, Иеровоам, я сам постою здесь в дозоре, пока не покажется верблюд, -- Пойду погляжу, как он помирает, -- обрадовался горбун и стал спускаться со скалы. Сын Марии в нерешительности стоял на пороге обители. Входить или не входить? Сердце его тревожно стучало. Круглый двор был покрыт плитами. Ни деревца зеленого, ни цветка, ни птицы, только дикие сикоморы росли вокруг... Круглой нелюдимой пустыней казался этот двор, а вокруг него, словно могилы, высеченные в скале отверстия -- кельи. "И это Царство Небесное? -- спросил себя юноша. -- Разве здесь обретет покой сердце человеческое?" Он все стоял и смотрел, не решаясь переступить через порог. Две черные овчарки выскочили из угла и принялись лаять на него. Горбун увидел гостя, свистнул на собак, те умолкли, а горбун обернулся и внимательно осмотрел пришельца с ног до головы. Его глаза показались монаху очень печальными, одежда -- очень бедной, а ноги его кровоточили. Монаху стало жаль юношу. -- Добро пожаловать, брат! -- сказал горбун. -- Что за ветер занес тебя к нам в пустыню? -- Бог! -- глубоким, полным отчаяния голосом ответил Сын Марии. Монах испугался. Никогда еще не приходилось ему слышать, чтобы уста человеческие произносили имя Божье с таким ужасом. Он скрестил руки на груди и молчал. -- Я хочу видеть настоятеля, -- сказал гость спустя некоторое время. -- Ты его можешь видеть, а вот он тебя -- нет. Зачем он тебе? -- Не знаю. Сон мне приснился. Я пришел из Назарета. -- Сон? -- переспросил полоумный монах и рассмеялся. -- Страшный сон, старче, С тех пор сердце мое не находит покоя. Настоятель -- святой человек, Бог научил его толковать птичий язык и сновидения. Потому я и пришел. Ему никогда не приходило в голову явиться в обитель, чтобы вопросить настоятеля о смысле сновидения, увиденного в ту ночь, когда он мастерил крест: неистовое преследование, рвущийся вперед рыжебородый и устремившиеся за ним карлики с орудиями пыток в руках. Но теперь, когда он в нерешительности стоял на пороге обители, сновидение вдруг молнией пронеслось в его памяти. Вот почему я пришел! -- мысленно воскликнул юноша. -- Из-за этого сна. Бог послал его мне, чтобы указать путь, а настоятель даст ему истолкование". -- Настоятель при смерти, -- сказал монах, -- ты пришел слишком поздно, брат. Поворачивай обратно. -- Бог велел мне, -- сказал Сын Марии. -- Разве Он может обманывать людей? Монах захихикал. Он много повидал в жизни и поэтому не особенно доверял Богу. -- А разве Он -- не Бог? -- сказал монах. -- Что Ему на ум взбредет, то Он и сделает. Разве был бы Он всесильным, если бы не мог творить несправедливость? Он ласково похлопал гостя по спине, но его ручища была слишком тяжела и причинила юноше боль. -- Не горюй, -- сказал монах. -- Входи. Здесь я за старшего. Они вошли во двор. Поднялся ветер. По плитам кружился песок. Мутное кольцо опоясало солнце. Воздух потемнел. Посреди двора зиял пересохший колодец. Некогда здесь была вода, теперь же колодец был засыпан песком. На его выщербленных краях устроились погреться на солнце две ящерицы. Келья настоятеля была открыта. Монах взял гостя за плечо. -- Постой здесь, -- сказал он. -- Я спрошу разрешения у братьев. Никуда не уходи. Скрестив руки на груди, горбун вошел внутрь. Собаки стояли теперь по обе стороны у входа, вытянув шеи, словно принюхиваясь, и жалобно скулили. Настоятель лежал посреди кельи, ногами к двери, а вокруг чутко дремали в ожидании изнуренные всенощным бодрствованием монахи. Умирающий лежал на соломе. Лицо его пребывало в постоянном напряжении, глаза были открыты и обращены к распахнутой двери. Семисвечный светильник все еще горел у него в изголовье, освещая выпуклый блестящий лоб, ненасытные глаза, орлиный нос, иссиння-бледные губы и длинную белоснежную бороду, целиком закрывавшую обнаженную костлявую грудь. В глиняную курильницу на раскаленные угли бросили смешанный с розовым маслом ладан, и в воздухе стояло благоухание. Монах сразу же позабыл о цели своего прихода и уселся вместе с собаками на корточках у порога. Солнечные лучи уже достигли двери, готовые проникнуть внутрь и добраться до ног настоятеля, а Сын Марии все стоял снаружи и ждал. Было тихо. Слышалось только повизгивание псов, да еще доносились издали размеренные удары молота, медленно стучавшего по наковальне. Гость ждал долго. Уже наступил день, а про него забыли. И сам он забылся, стоя под лучами утреннего солнца. Ночь была прохладной, и теперь его промерзшие кости наслаждались теплом. Вдруг в полной тишине раздался голос монаха, стоявшего в дозоре на скале: -- Едут! Едут! Все бросились наружу, оставив настоятеля одного. Сын Марии набрался отваги, робко шагнул раз, другой и очутился на пороге кельи. Там, внутри, было спокойствие смерти, спокойствие бессмертия, бледно отсвечивали залитые солнцем худые ноги настоятеля. У потолка звенела пчела: черное мохнатое насекомое мягко кружилось вокруг семи свечей, перелетало от одного пламени к другому, словно выбирая, на котором из них сгореть. И вдруг настоятель шевельнулся. Собрав все силы, он поднял голову и тут же широко раскрыл глаза: рот его оставался открытым, а ноздри задрожали, жадно втягивая воздух. Сын Марии прикоснулся в знак приветствия рукой к левой половине груди, затем к губам и ко лбу. Губы настоятеля дрогнули. -- Ты пришел... Пришел... -- прошептал он так тихо, что Сын Марии даже не расслышал. На суровом печальном лице настоятеля появилась улыбка, полная несказанного блаженства. И сразу же глаза его закрылись, ноздри замерли, уста сомкнулись, а скрещенные на груди руки сползли по обе стороны тела с раскрытыми кверху ладонями. Между тем два верблюда опустились во дворе на колее, монахи подбежали к ним и помогли почтенному раввину спешиться. -- Он жив? Жив еще? -- в отчаянии спрашивал юный послушник. -- Еще дышит, -- ответил старец Аввакум. -- Все видит, все слышит, но не говорит. Первым в келью вошел раввин, а за ним послушник с драгоценным мешком, в котором были мази, травы и чудодейственные амулеты целителя. Два черных пса, поджав хвосты, даже не повернулись. Положив головы наземь, они скулили жалобно, словно люди. Услышав скуление, раввин покачал головой. "Я прибыл слишком поздно..." -- подумал он, но не сказал ничего. Раввин опустился на колени рядом с настоятелем, наклонился над ним, приложил руку к сердцу, приблизил губы к губам настоятеля. -- Слишком поздно, -- прошептал он. -- Я прибыл слишком поздно... Да продлится ваша жизнь, отцы! Монахи стали голосить и, склоняясь над покойником, благоговейно целовали его, как то велел порядок и в соответствии с чином каждого: отец Аввакум -- в глаза, прочие монахи -- в бороду и в раскрытые ладони, послушники -- в ноги. Кто-то взял с опустевшей скамьи настоятельский посох и положил его справа от святых останков. Стоя на коленях, почтенный раввин смотрел на покойника, не в силах оторвать от него глаз. Что означала эта торжествующая улыбка? Какой смысл заключало в себе таинственное сияние вокруг смеженных очей? Некое солнце падало на этот лик, некое солнце незаходящее, и не покидало его. Что это было за солнце? Раввин посмотрел вокруг. Стоявшие на коленях монахи продолжали свершать поклонение. Иоанн припал губами к ногам покойника и плакал. Почтенный раввин вопросительно переводил взгляд с одного монаха на другого и вдруг заметил в глубине кельи Сына Марии -- тот тихо и неподвижно стоял в углу, скрестив руки на груди. И на лице его была та же торжествующая и умиротворенная улыбка, что и на лице усопшего. -- Господи Всемогущий, Адонаи, -- в страхе прошептал почтенный раввин. -- Доколе Ты будешь искушать сердце мое? Помоги разуму моему познать и принять решение! На другой день яростное кроваво-красное солнце в темном венце взметнулось из песка. Горячий ветер подул с востока из пустыни. Мир покрылся мраком. Два черных монастырских пса попробовали было залаять, но в пасти им набился песок, и они умолкли. Припав к земле, верблюды ожидали с закрытыми глазами. Держась цепью друг за друга, чтобы не упасть, монахи медленно, на ощупь продвигались вперед. Они несли хоронить останки настоятеля, сбившись в кучу и крепко вцепившись в тело, чтобы защитить его от порывов ветра. Пустыня колыхалась, поднимаясь и опускаясь словно море. -- Это ветер пустыни, это дыхание Иеговы, -- прошептал Иоанн, тесно прижимаясь к Сыну Марии. -- Он иссушает всякий зеленый лист, заставляет иссякнуть всякий источник, наполняет рот песком. Мы оставим святые останки в яме, волны песка нахлынут и поглотят их. В какое-то мгновение -- в то самое мгновение, когда они переступали через порог обители, огромный, черный, рыжебородый кузнец с молотом на плече встрепенулся во мгле и посмотрел на них. Но тут же его укутал песок, и он исчез. Сын Зеведея увидел в смерче это чудище и в страхе схватил своего товарища за плечо. -- Кто это был? -- спросил он тихо. -- Ты видел его? Сын Марии не ответил. "Все это устроил Бог сообразно воле своей, -- подумал он. -- Здесь, в пустыне на краю света, свел Он со мною Иуду. Да свершится воля Твоя, Господи..." Согнувшись, монахи продвигались все вместе вперед, и ноги их вязли в горячем песке. Краем рясы они прикрывали рот и ноздри, но песчинки все же проникали им в горло и легкие. Старец Аввакум шел впереди. Ветер закружил его и швырнул наземь. Ослепленные песчаным облаком, монахи не видели этого и прошли прямо по его телу. Пустыня свистела, звенели камни, старец Аввакум кричал хриплым голосом, но никто не слышал его. "Почему дыхание Иеговы -- не свежий ветер, дующий с Великого Моря? -- хотел сказать Сын Марии своему товарищу, но не смог открыть рта. -- Почему ветер Иеговы не наполнит водой пересохшие колодцы в пустыне? Почему не любит он зеленой листвы и безжалостен к людям? О, если бы нашелся человек, который добрался бы до Бога, пал Ему в ноги и, прежде чем Тот испепелит его, поведал о страданиях человеческих, о страданиях земли и зеленого листа!" Иуда все, еще стоял у низкого входа в отдаленную келью, отданную ему под мастерскую, и хохотал, смотря на похоронную процессию, которая то вязла в песке и исчезала из виду, то снова, покачиваясь, продвигалась вперед. Он заметил того, за кем охотился, и его темные глаза вспыхнули. "Велик Бог Израиля, -- радостно прошептал Иуда. -- Все устраивает Он к лучшему. Это Он привел изменника к острию моего ножа". Иуда довольно погладил усы и вошел внутрь. В келье было темно, только в углу светились в небольшой печи раскаленные угли. Коротконогий монах -- полусвятой-полусумасшедший -- раздувал мехами огонь. -- Эх, отче Иеровоам! -- весело сказал кузнец. -- Так это и есть ветер Божий? Вот это по мне! И я бы так дул, будь я Богом! Монах рассмеялся. -- А я бы и вовсе не дул. Устал я... -- сказал он, откладывая мехи и вытирая пот со лба и шеи. Иуда подошел ближе: -- Не окажешь ли мне любезность, отче Иеровоам? Вчера в обитель пришел гость -- юноша с черной бородкой, босой, полоумный, как и твоя святость, и с повязкой на голове, на которой красные пятна. -- Я первым увидел его! -- гордо сказал монах. -- Это, дорогой мой кузнец, самый настоящий умалишенный. Говорит, будто видел сон и пришел из самого Назарета за его толкованием к настоятелю -- да простит его Бог! -- Послушай! Разве не ты ведаешь приемом гостей? Если кто-нибудь приходит сюда, разве не ты убираешь его келью, стелешь постель и приносишь еду? -- Конечно же, я. На другой службе от меня никакого толку, поэтому я ведаю приемом гостей: стираю, подметаю, кормлю наших посетителей. -- В таком случае, постели ему сегодня на ночь в моей келье. Не могу спать в одиночестве, что тут поделаешь, Иеровоам? Мне снятся дурные сны, Сатана приходит искушать меня, и я боюсь впасть во грех. А если рядом со мной слышно дыхание человеческое, я чувствую себя спокойно! Послушай, я подарю тебе ножницы для стрижки овец, и ты сможешь стричь себе бороду. Ты сможешь стричь и других монахов, и верблюдов, и никто больше не посмеет сказать, что ты ни на что не годен... Слышишь, что я тебе говорю? -- Давай сюда ножницы! Кузнец порылся в своем мешке и вынул оттуда огромные, покрытые ржавчиной ножницы. Монах схватил их, поднес к свету, стал раскрывать и снова закрывать с ненасытным восторгом. -- Велик Ты, Господи, и чудны творения Твои, -- прошептал он в беспредельном умилении. -- Итак? -- спросил Иуда, встряхнув монаха, чтобы вернуть его к действительности.-- Он будет у тебя вечером, -- ответил монах, прижал к себе ножницы и убежал. Монахи уже возвращались. Им не удалось уйти далеко от обители. Вихрь Иеговы кружил их и повергал наземь. Монахи нашли яму, скатили туда труп, стали звать старца Аввакума прочесть молитву, но не смогли найти его, и тогда почтенный раввин из Назарета наклонился над ямой и крикнул опустошенной, бездушной плоти: "Ты -- прах, так возвратись же во прах, душа покинула тебя, и нет больше нужды в тебе, ибо долг твой тобою исполнен. Ты исполнило свой долг, тело, ты помогло душе снизойти в изгнание земное, провести несколько солнц и лун среди песка и камней, согрешить, выстрадать, возжелать родины своей -- неба и отца своего -- Бога. Ты больше не нужна настоятелю, плоть, растворись же!" Пока раввин говорил, на труп настоятеля уже опустился тонкий слой песка, покрывший его лицо, бороду, руки. Затем поднялись новые песчаные тучи, и монахи отправились в обратный путь. В ту минуту, когда ведавший приемом гостей полоумный схватил ножницы и убежал, ослепшие, с потрескавшимися губами и опрелыми подмышками монахи, еле держась на ногах, входили в обитель, таща с собой старца Аввакума, которого нашли на обратном пути наполовину засыпанного песком. Почтенный раввин протер влажной тряпкой глаза, губы и шею, опустился на корточки перед опустевшей скамьей настоятеля и стал слушать, как за запертой дверью иссушает и разрушает мир дыхание Иеговы. В голове его от виска к виску проходили друг за другом пророки: в таком же горячем воздухе взывали они к Богу, таким же горячим должны были чувствовать они приближение Господа Всесильного к устам и очам своим. "Бог есть пустыня, ветер, зной, молния, но не сад цветущий -- я знаю это, -- шептал он. -- Сердце же человеческое -- лист зеленый, несомый в вихре и иссушаемый Богом. Что делать, как вести себя, дабы смягчился лик Его? Когда мы приносим Ему в жертву агнцев, Он кричит: "Не желаю я мяса, только псалмы утоляют глад мой!" Но лишь откроем мы уста и начнем песнопения, Он снова кричит: "Не желаю я слов, одно лишь мясо агнца -- сына моего единственного -- насыщает глад мой!" Почтенный раввин вздохнул. Он устал, а думы о Боге только раздражали его. Раввин стал искать место где-нибудь в углу, желая прилечь. Уставшие, измученные бессонницей монахи разбрелись по кельям, чтобы уснуть и увидеть во сне настоятеля. Сорок дней душа его будет кружить вокруг обители, входить в кельи, смотреть, что делают монахи, давать им наставления и журить их. Итак, монахи улеглись, чтобы отдохнуть и увидеть во сне настоятеля. Почтенный раввин огляделся вокруг, но никого не было. Только два черных пса вошли, улеглись на плитах и, скуля, принюхивались к пустой скамье. Снаружи стучался в дверь, тоже пытаясь проникнуть внутрь, разъяренный вихрь. Раввин хотел уж было прилечь рядом с собаками, но тут заметил Сына Марии, который неподвижно стоял в углу и смотрел на него. Сон сразу же улетучился с его отяжелевших век, он беспокойно сел и кивком велел сыну своего брата подойти ближе. Тот словно только и ожидал этого призыва. Горькая улыбка появилась на устах юноши. Он приблизился. -- Садись, Иисусе, -- сказал раввин. -- Я хочу поговорить с тобой. -- Я слушаю, -- сказал юноша, опускаясь рядом на колени. -- Я тоже хочу и должен поговорить с тобой, дядя Симеон. -- Что ты здесь шатаешься? Мать твоя ходит по селам, ищет тебя и места себе не находит. -- Она ищет меня, а я ищу Бога, стало быть, встретиться мы никогда не сможем, -- ответил юноша. -- Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил, как любят люди, ни отца, ни мать... -- Тем лучше. Сердце мое -- уголь пылающий и жжет того, к кому приближается. -- Что с тобой? Как ты можешь говорить такие слова? Чего тебе не хватает? -- сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Сына Марий. -- На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль... -- "Какая-то"? -- прервал его юноша, и лицо его исчезло в горькой усмешке. -- "Какая-то"? Да их целое множество! Душераздирающий вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено юноше, желая ободрить его. -- Я слушаю, дитя мое, -- мягко сказал раввин. -- Открой мне свои страдания, дай им выйти наружу -- они свирепствуют во мраке, но свет убивает их. Не стыдись и не бойся! Говори! Но Сын Марии не знал, о чем говорить, с чего начать, что сокрыть как неприличное глубоко в душе, в чем исповедаться, чтобы обрести покой. Бог, Магдалина, семь грехов, кресты, распятые проходили и исчезали друг за другом, разрывая все внутри него... Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой. -- Не можешь, дитя мое? -- тихо и нежно спросил он наконец. -- Не можешь? -- Не могу, дядя Симеон. -- Много у тебя искушений? -- спросил раввин еще тише, еще нежнее. -- Много. Много... -- с ужасом ответил юноша. -- Много. -- И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности... -- со вздохом сказал почтенный раввин. -- Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни -- с дикими ликами, этих я не боялся; другие -- со спокойными, полными неги. Их я боялся и потому пришел, как ты знаешь, сюда, обрести покой в этой обители, куда пришел теперь и ты. Но здесь-то и настиг меня преследовавший меня Бог, наслав искушение, облаченное женщиной... Я впал -- о горе! -- в искушение, и с тех пор (может быть, именно к этому и стремился Бог, может быть, именно потому Он и мучил меня?), с тех пор я успокоился. Успокоился и Бог. Мы примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое. Сын Марии покачал головой. -- Вряд ли я исцелюсь так легко, -- тихо сказал он. Юноша умолк. Молчал и сидевший рядом раввин. Оба они дышали тяжело, учащенно. -- Не знаю, с чего начать. Лучше и вовсе не начинать. Мне стыдно, -- сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени. -- Сиди! -- приказал он. -- Не уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей его и останься! Наберись терпения -- я буду задавать тебе вопросы. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель? -- Чтобы спастись. --- Спастись? От чего? От кого? -- От Бога. -- От Бога? -- воскликнул в ужасе раввин. -- Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в голову, в сердце, в тело и желал столкнуть меня... - Куда? -- В пропасть. -- В какую пропасть? -- В Его пропасть. Он велит мне встать и заговорить, но что я могу сказать? "Мне нечего сказать, оставь меня!" -- кричал я Ему. Но Он не оставлял меня. "Ах, Ты не желаешь оставить меня?! Хорошо же, вот я Тебе покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне отвращение и оставишь меня". Так я впал во все грехи. -- Во все грехи?! -- воскликнул раввин. Но юноша не слышал старика. Негодование и боль овладели им. -- К чему было избирать меня? Заглядывал ли Он в сердце мое?! Все змеи сплелись там, внутри меня, и издают шипение. Шипят и пляшут. Все грехи. А первый, самый первый... Он запнулся. Пот выступил у корней его волос. Юноша умолк. -- "Первый, самый первый"?.. -- тихо повторил раввин. -- Магдалина! -- сказал юноша и поднял голову. -- Магдалина?! Почтенный раввин побледнел. -- Это я виноват, что она вступила на этот путь, я. Еще малым, ребенком я дал ей познать плоть. Я исповедуюсь! Слушай же и трепещи, почтенный раввин! Мне было тогда около трех лет, я забрался в твой дом, когда никого из вас там не было, взял Магдалину за руку, мы разделись, легли наземь, и наши стопы прильнули друг к другу. О, какая это была радость, какой грех! С тех пор и пропала Магдалина, ибо не могла она больше жить без мужчины, без мужчин... Сын Марин глянул на почтенного раввина, но тог зажал голову в коленях и молчал. -- Это я виноват! Я! Я! -- воскликнул Сын Марии, ударяя себя в грудь. Спустя некоторое время он заговорил снова: -- И если бы только это! Сызмала скрываю я глубоко внутри себя не только демона прелюбодеяния, но и демона гордыни, почтенный раввин! Еще совсем маленьким -- я и на ногах стоял еще не совсем твердо и все хватался за стену, чтобы не упасть, -- уже тогда я мысленно взывал в гордыне: "Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом!" И ходил, держась за стену. А однажды я держал обеими руками огромную гроздь винограда, проходившая мимо цыганка приблизилась присела рядом, взяла меня за руку и сказала: "Дай мне виноград, а я поведаю тебе твою судьбу". Я дал ей виноград, она склонилась над моей ладонью и воскликнула: "О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды!" И засмеялась. "Ты станешь царем Иудейским!" -- сказала она и пошла прочь. А я поверил в это, возгордился и уже с тех пор, дядя Симеон, уже с тех пор повредился рассудком. До нынешнего дня не исповедовался я в том перед человеком, ты -- первый, кому я говорю все это, дядя Симеон. С того самого дня я повредился рассудком. Он умолк и, помолчав немного, закричал: -- Я - Люцифер! Я! Я! Раввин оторвал голову от колен и простер руку к устам юноши. -- Молчи! -- приказал он. -- Не буду молчать! -- ответил распалившийся юноша. -- Коль я заговорил, так не буду молчать! Я -- лжец, лицемер, трус и никогда не говорю правду, не имея на то смелости. Когда я смотрю на идущую мимо женщину, то краснею и опускаю голову, но в глазах у меня одно лишь прелюбодеяние. Я не поднимаю руки, чтобы украсть, побить или убить кого-нибудь, но не потому, что не желаю того, а потому что боюсь. Хочу поднять голову против собственной матери, против центуриона, против Бога -- и боюсь. Я боюсь, боюсь! Если ты отверзнешь мне нутро, то увидишь, что там, внутри, сидит дрожащий заяц -- Страх. Страх, и ничего больше. Он для меня и отец, и мать, и Бог. Почтенный раввин взял юношу за руки и держал их в своих ладонях, желая успокоить его, но тот вздрагивал и трепетал. -- Не бойся, дитя мое, -- говорил раввин, пытаясь утешить его. -- Чем больше демонов внутри нас, тем больше ангелов можем мы сотворить. Ибо ангелами называем мы раскаявшихся демонов, поверь мне. Один только вопрос хочу я задать тебе, Иисусе: ты когда-нибудь познавал женщину? -- Нет, -- тихо ответил юноша. -- И не хочешь познать? Юноша покраснел. Он молчал, не произнося ни звука, и только кровь стучала у него в висках. -- Не хочешь познать? -- снова спросил старец. -- Хочу... -- ответил юноша так тихо, что раввин едва услыхал его. Но Сын Марии тут же встрепенулся, словно пробуждаясь ото сна, и закричал: -- Не хочу! Не хочу! -- Почему? -- спросил раввин, не зная другого средства исцелить юношу от страдания. Он судил по себе самому, он судил по множеству одержимых, которые пускали пену изо рта, кричали, богохульствовали, оттого что им было тесно в этом мире, но, взяв жену, уже не чувствовали тесноты, а произведя на свет детей, и вовсе успокаивались. -- Мне этого недостаточно, -- сказал юноша уже твердо. -- Мне мало этого. -- Недостаточно? -- спросил изумленный раввин. -- Чего же ты хочешь? В памяти юноши возникла Магдалина: горделивая походка, стройный стан, накрашенные глаза, губы, щеки, открытая грудь, зубы, которые сверкают на солнце, когда она смеется. Она проходила перед мысленным взором юноши покачивающейся походкой, и тело ее менялось. У нее было множество тел, а затем Сын Марии видел целое озеро (возможно, это было Геннисаретское озеро) и вокруг озера -- тысячи мужчин и женщин, тысячи Магдалин, с поднятыми кверху счастливыми лицами, сиявшими от падавших на них с высоты лучей солнца. Это было не солнце, это был он сам -- Сын Марии, склонявшийся над лицами, отчего те исполнялись сияния. Что это было? Радость? Любовь? Избавление? Юноша не мог разглядеть этого -- он видел только сияние. -- О чем ты думаешь? -- спросил раввин. -- Почему ты не отвечаешь? Юноша вспыхнул. -- Ты веришь в сны, дядя Симеон? -- резко спросил он. -- Я верю. Только в них я и верю. Однажды я видел сон. Будто какие-то невидимые враги привязали меня к сухому кипарису, а всюду в теле моем с ног до головы торчали длинные красные стрелы и струилась кровь. На голову же мне надели венец из терниев, среди шипов которых переплелись огненные буквы, гласившие: "Святой Богохульник". Это я святой Богохульник, раввин Симеон. Так что не спрашивай меня! Я буду богохульствовать! -- Что ж, давай, богохульствуй, дитя мое, -- спокойно сказал почтенный раввин и снова взял его за руки. -- Богохульствуй, если тебе полегчает от этого. -- Некий демон внутри меня восклицает: "Ты -- не Сын Плотника, ты -- сын царя Давида! Ты -- не человек, но Сын человеческий, о котором пророчествовал Даниил. Более того, ты -- Сын Божий! И более того, ты -- Бог!" Раввин слушал, опустив голову, и дрожь пробегала по его дряхлому телу. На пересохших губах юноши выступила пена. Язык его прилип к гортани, он не мог больше говорить. Да и что мог еще сказать Сын Марии? Он сказал уже все и чувствовал в сердце опустошенность. Юноша рванулся, высвободил свои руки из рук раввина, встал и взглянул на старца. -- Есть еще вопросы? -- язвительно спросил он. -- Нет, -- ответил старик. Он почувствовал, как сила его уходит в землю и исчезает там. Многих демонов изгнал он за свою жизнь через уста людские. С края света приходили к нему одержимые, и он исцелял их. Демоны, владевшие теми людьми, были малыми и простыми -- демоны купели, гнева, недомогания. Но сейчас... Как бороться с этим демоном? Снаружи все еще бился в дверь ветер Иеговы, пытаясь проникнуть внутрь. Никаких других звуков не было слышно. Ни шакала на земле, ни ворона в воздухе. Все притаилось в страхе, ожидая, когда минует Гнев Господень. 11. Сын Марии, прислонился к стене и закрыл глаза, чувствуя во рту ядовитую горечь. Раввин снова зажал в коленях свою старческую голову и углубился в размышления об аде, демонах и сердце человеческом... Нет, не под землей, в преисподней, пребывают ад и демоны, но в груди у человека, даже самого добродетельного и праведного. Бог есть бездна, бездна есть и человек, и почтенный раввин не дерзнул распахнуть сердце свое, чтобы взглянуть, что там внутри. Некоторое время они молчали. Стояла глубокая тишина. Черные собаки устали скулить, оплакивая умершего, и уснули. И вдруг со двора донеслось нежное, проникновенное шипение. Первым его услышал полоумный Иеровоам, который тут же вскочил на ноги. Всякий раз, когда поднимался ветер Иеговы это нежное шипение раздавалось во дворе, и монах радостно вздрагивал. Солнце клонилось к закату, но двор был еще залит светом. На его плитах у пересохшего колодца монах разглядел огромную, черную с желтыми узорами змею, которая вздымала вверх раздувшуюся шею, виляла языком и издавала шипение. Никогда не слышал Иеровоам, чтобы свирель издавала звуки столь обворожительные, как те, что исходили из этой змеиной глотки. Летом ему иногда снилось, как по соломенной подстилке, где он спал, скользила змеей женщина -- ибо в таком образе представлялась она ему -- скользила, касалась языком его уха и шипела... И вот теперь, вечером, Иеровоам бросился из кельи и, затаив дыхание, приблизился к распалившейся шипящей змее, не отрываясь, смотрел на нее и сам тоже стал шипеть и распаляться. Затем из пересохшего колодца, от сикомор и из песка стали медленно выползать друг за другом змеи: одна -- голубая, с гребнем, другая -- зеленая, роговая, остальные -- желтые, пестрые и совершенно черные... Они ползли стремительно, словно воды текучие, сплетались с призывавшей их первой змеей, свивались в клубок и терлись там, облизывая друг друга. Клубок змей взгромоздился посреди двора, а Иеровоам смотрел на него, разинув рот, из которого текли слюни. "Вот какова любовь. Вот как мужчина совокупляется с женщиной. Вот почему Бог изгнал нас из Рая..." -- думал он, и его горбатое, не знавшее ласк тело покачивалось из стороны в сторону, повторяя движения змей. Почтенный раввин услышал призывное шипение, поднял голову и прислушался. "Змеи совокупляются в благоуханном воздухе Божьем. Он дует, желая испепелить мир, а змеи собираются и предаются ласкам", -- подумал раввин. На какое-то мгновение старец впал в обворожительное забытье, но затем резко встрепенулся. "Все, что есть, -- от Бога, -- решил он, -- и все обладает двойным смыслом -- явным и тайным. Черни доступен только явный смысл. Она говорит: "Это змей", ибо здесь положен предел ее разуму. Но богоисполненный разум видит за образом змея и его тайный смысл. Ведь сегодня, сейчас, после исповеди Сына Марии змеи, которые шипели и шипят за дверью кельи, несомненно, несут в себе некий глубокий тайный смысл... В чем этот смысл?" Раввин скорчился на полу, в голове у него трещало. В чем здесь смысл? Холодный пот катился по его морщинистому лицу. Он то искоса поглядывал на сидевшего рядом бледного юношу, то, прикрыв глаза и разинув рот, прислушивался к змеям во дворе. В чем здесь смысл? Давным-давно его старец, великий заклинатель Иосафат, бывший настоятелем в те дни, когда раввин стал монахом этой же обители, обучил его языку птиц. Почтенный раввин понимал, что говорят ласточки, голуби, орлы. Иосафат намеревался обучить его и языку змей, но не успел: он умер и унес тайну с собой в могилу... Несомненно, что сегодня вечером змеи несут какую-то весть. Что это за весть? Он снова скорчился, сжал трещавшую голову и долго раскачивался со стоном, чувствуя, как белые и черные молнии рассекают его разум. В чем здесь смысл? Что это за весть? Вдруг раввин закричал, встал с пола, взял настоятельский посох и оперся о него. -- Иисусе, -- сказал он тихо. -- Иисусе, что у тебя в сердце? Юноша не слышал. Безмолвная радость охватила его. Сегодня вечером, когда он за столько лет решился исповедаться и заговорить, то впервые сумел разглядеть одну за другой тех змей, которые шипели в потемках его сердца, сумел дать имя каждой из них, а едва назвав их по имени, ощутил, что змеи вышли из его нутра и шипели уже снаружи, и почувствовал облегчение. -- Иисусе, что у тебя в сердце? -- снова спросил старец. -- Ему легче? Он наклонился и взял юношу за руку. -- Иди сюда, -- нежно позвал раввин, приставив палец к губам. Держа юношу за руку, раввин открыл дверь, и они перешагнули через порог. Вытянувшиеся во всю длину и сцепившиеся друг с другом, упираясь о землю только хвостом, змеи поднялись и теперь плясами всем скопом в раскаленном вихре песка, следуя за дуновением Божьим, время от времени останавливаясь и замирая, выбившись из сил. При виде змей Сын Марии отпрянул в испуге, но раввин сжал его руку и, вытянув посох, коснулся им змеиного клубка. -- Вот они, -- тихо сказал раввин, глядя с улыбкой на юношу. -- Они ушли. -- Ушли? -- в недоумении повторил юноша. -- Ушли? Откуда? -- Разве ты не почувствовал, что на сердце у тебя стало легче? Они ушли из сердца твоего. Широко раскрыв глаза, Сын Марии смотрел то на улыбавшегося раввина, то на танцующих змей, которые двигались теперь все вместе, направляясь к пересохшему колодцу. Он положил руку на грудь и почувствовал, что сердце его бьется сильно и радостно. -- Давай вернемся, -- сказал старик, снова беря его за руку.Они вошли внутрь, и раввин закрыл дверь. -- Слава Тебе, Господи, -- взволнованно произнес раввин, с необычайным волнением глядя на Сына Марии. "Это чудо, -- подумал он. -- Вся жизнь этого юноши, стоящего передо мной, полна чудес..." Раввину хотелось то простереть над ним руки и благословить его, то склониться и поцеловать ему ноги... Но он совладал с собой. Сколько раз Бог уже смеялся над ним! Сколько раз уже, слушая пророков, которые в последнее время спускались с горных склонов или приходили из пустыни, говорил он: "Это Мессия! Это он!" Но Бог смеялся над ним, и сердце раввина, готовое уж было расцвесть, так и оставалось древом, чуждым цветению. Поэтому он совладал с собой. "Прежде я должен испытать его, - подумал раввин. -Это были змеи, пожиравшие его. Они ушли, и он очистился. Теперь он может подняться и заговорить перед людьми. Тогда и посмотрим". Дверь открылась, и вошел архонтарь Иеровбам со скудным ужином для двух гостей -- ячменным хлебом, маслинами и молоком. -- Сегодня я постелил тебе циновку в другой келье. У тебя будет сосед, -- сказал он, обращаясь к юноше. Однако мысли обоих гостей витали далеко, они не слышали. Из глубины пересохшего колодца снова донеслось шипение уже выдохшихся змей. -- Свадьбу справляют, -- хихикнул монах. -- Дует ветер Божий, а они -- чтоб им пусто было! -- не боятся, свадьбу справляют! Он посмотрел на старика и прищурил глаз. Но тот уже макал хлеб в молоко и жевал, чтобы набраться сил, чтобы хлеб, маслины и молоко питали его разум и он мог говорить с Сыном Марии. Горбун подмигивал то одному, то другому, но затем ему это надоело и он ушел. Теперь они сидели, скрестив ноги, друг против друга и молча ели. Свет в келье потускнел. Скамьи, место настоятеля, аналой со все еще раскрытой на нем книгой пророка Даниила светились в темноте мягким светом. Запах душистого ладана все еще стоял в келье. Ветер снаружи утих. -- Ветер унялся, -- сказал раввин. -- Бог миновал. Юноша не ответил. "Они ушли, ушли, -- подумал он. -- Змеи покинули меня... Не этого ли хотел Бог? Не для того ли привел Он меня в пустыню, чтобы я исцелился? Бог подул, змеи услышали Его, покинули мое сердце и ушли... Слава Тебе, Господи!" Раввин окончил еду, воздел руки, поблагодарил Бога и повернулся к своему товарищу. -- Иисусе, -- сказал он. -- Где витают мысли твои? Я -- раввин из Назарета, слышишь? -- Я слушаю тебя, дядя Симеон, -- сказал юноша, вздрогнув, словно возвратившись откуда-то издалека. -- Пришел час, дитя мое. Ты готов? -- Готов? -- ужаснулся юноша. -- К чему? -- Ты сам то прекрасно з