му, схватила в объятия и не дала упасть. -- Дитя мое, -- снова проговорила она, -- Иисусе... Глаза его были закрыты, он чувствовал невыносимую боль в руках, в ногах, в сердце. Величественная старуха неподвижно смотрела, как ее сын терзается на двух перекладинах креста, кусала губы и молчала. И вдруг она услышала у себя за спиной присутствие Сына Плотника и его матери. Гнев поднялся в ней, она обернулась. Вот он -- смастеривший крест для ее сына, иудей-отступник, вот мать, родившая его! Ей стало больно от того, что сыновья-предатели продолжают жить, а ее сын терпит мучения и стонет на кресте. Она простерла руки к Сыну Плотника, приблизилась и стала над ним. Тот поднял глаза и увидел ее -- бледную, гневную, неумолимую. Увидел и опустил голову. Губы матери Зилота зашевелились. -- Будь ты проклят! -- медленно и сурово произнесла б она хриплым голосом. - Будь ты проклят, Сыне Плотника, и как ты распинал, так сам да будешь распят! Затем она повернулась к его матери. -- А ты, Мария, да выстрадаешь то, что выстрадала я! Сказав это, мать Зилота отвернулась и устремила взгляд на сына. Магдалина обнимала основание креста, касалась ног Зилота и оплакивала его. Ее волосы и руки тоже были все в крови. Цыгане тем временем уже делили одежду распятого, разрезав ее ножом. Рубище они разыграли но жребию. Оставалась еще белая головная повязка с крупными пятнами крови. -- Оставим ее Сыну Плотника, -- решили они. -- Он тоже неплохо поработал, бедняга. Тот сидел, скрючившись, на солнце и дрожал от озноба. Цыгане бросили ему окровавленную повязку. -- Вот твоя доля, мастер, -- сказал один из них. -- До следующего распятия! А другой засмеялся: -- До твоего распятия, мастер! -- сказал он на прощание и дружески похлопал Сына Марии по спине. 5. -- Идемте, дети! -- воскликнул почтенный раввин, раскрыв объятия, словно собирая воедино все это пребывающее в смятении и отчаянии скопление мужчин и женщин. -- Идемте! Я открою вам великую тайну. Крепитесь! Они устремились бегом по узким улочкам, подгоняемые сзади всадниками. Казалось, что снова прольется кровь, хозяйки с пронзительными криками запирали двери. Почтенный раввин дважды упал на бегу, снова стал кашлять и харкать кровью. Иуда и Варавва подхватили его на руки. Запыхавшиеся люди всей толпой достигли синагоги, втиснулись туда и, заполнив даже окружающий здание двор, закрылись изнутри, накрепко заперев ворота. Все напряженно ожидали слов раввина. Какую тайну мог открыть им среди стольких горестей старец, чем он мог успокоить их сердца? Они страдали уже долгие годы -- от несчастья к несчастью, от распятия к распятию -- а посланники Божьи, в рубище, в цепях, с пеною на устах все снова и снова приходили из Иерусалима, с реки Иордан, из пустыни, спускались с гор -- и всех их распинали. Люди начинали гневно роптать. Стены, украшенные пальмовыми ветвями и пентаграммами, священные свитки на аналое с высокопарными словами -- Избранный Народ, Земля Обетованная, Царство Небесное, Мессия -- не могли уже быть для них утешением. Надежда печериц притупилась, и на смену ей пришло отчаяние. Человек спешит, а Бог -- нет. Ждать больше они уже не могли. И живописанные надежды, занявшие обе стены синагоги, уже не вводили их в заблуждение. Читая как-то в юности Иезекиля, раввин вдруг привел в безумный восторг, закричал, заплакал, пустился в пляс, но так и не обрел покоя. Слова пророка стали изнутри него плотью, он взял кисти и краски, заперся в синагоге и, охваченный священным неистовством, принялся покрывать стену своими видениями в надежде обрести наконец покой: бескрайняя пустыня, черепа и косы, целые горы человеческих костей, поверх всего -- небо, ярко-красное небо, словно раскаленное железо, а с середины неба протянулась исполинская рука, ухватившая за шиворот и держащая в воздухе пророка Йезекииля. Видение переросло собственные границы, перекинулось на другую стену, и вот уже Иезекииль стоял, увязнув по колени в костях, с ярко-зеленым разинутым ртом, из которого шла лента с красными письменами: "Народ Израильский, народ Израильский, явился Мессия!" Кости выстраивались рядами, поднимались черепа, полные зубов и грязи, и страшная рука вновь устремлялась с неба, держа на ладони новосозданный, исполненный света, весь из изумрудов и рубинов Новый Иерусалим. Народ рассматривал росписи, качал головой и роптал. Зло взяло почтенного раввина. -- Что вы там бормочете? -- крикнул он. -- Не верите в Бога отцов наших? Еще одного распяли -- значит, еще на один шаг приблизился к нам Избавитель! Вот в чем смысл распинания, маловеры! Он схватил свиток с аналоя и порывистым движением развернул его. Через открытое окно внутрь проникал солнечный свет. Аист спустился с неба и уселся на крыше стоявшего напротив дома, словно тоже желая послушать. Радостный голос, ликуя, вырывался из сокрушенной груди: -- Трубите в победную трубу на Сионе! Возгласите весть ликования в Иерусалиме! Воскликните: Явился Иегова к народу своему! Встань, Иерусалим, воспряньте духом! Взгляни: на восходе и на закате гонит Господь чад своих. Выронявлись горы, исчезли холмы, все древа источают благоухание. Облачись в одеяния славы твоей, Иерусалим: да будет счастье народ Израильскому во веки веков! -- Когда? Когда же? --раздался голос из толпы. Все повернулись на этот голос. Тощий, сморщенный старичок приподнялся на носках и воскликнул: -- Когда? Когда же, старче? Раввин гневно свернул пророчества. -- А ты торопишься? -- спросил он. --Торопишься, Манассия? -- Да, тороплюсь, -- ответил старичок, и слезы, потекли у него из глаз. -- Некогда мне, помирать пора. Раввин вытянул руку и указал ему на увязшего в костях, Иезекииля. -- Ты воскреснешь, Манассйя. Смотри! -- Я стар и слеп и потому ничего не вижу. Тогда заговорил Петр. День уже клонился к закату, а ночью предстояло рыбачить на Геннисаретском озере, и поэтому он спешил. -- Ты обещал открыть нам тайну, старче, которая утешит сердца наши, -- сказал он. -- Что это за тайна? Все столпились вокруг почтенного раввина, затаив дыхание. Из стоявших во дворе все кто мог протиснулись внутрь. Было очень душно, воздух пропитался запахом человеческих тел. Служитель бросил в курильницу кедровой смолы, чтобы воздух стал чище. Стараясь сохранить самообладание, почтенный раввин поднялся на скамью. -- Дети мои, -- сказал он, вытирая пот. -- Сердца наши переполнены крестами. Время заставило мою черную бороду поблекнуть, а затем сделало ее и совсем седой, зубы выпали у меня изо рта. Долгие годы взывал я о том же, о чем воззвал сейчас почтенный Манаесия: "Доколе? Доколе, Господи?! Неужели я умру, так и не увидев Мессии?" Я все вопрошал, и однажды ночью свершилось чудо: Бог ответил. Нет, чудо было не в этом, ибо, всякий раз, когда мы спрашиваем, Бог отвечает нам, но плоть наша покрыта грязью, нечувствительна, и потому мы не слышим. Но в ту ночь я услышал -- это и было чудо. -- Что ты услышал? Расскажи нам все, старче! -- снова громко спросил Петр. Он расчистил себе место локтями и теперь стоял прямо перед раввином. Старец наклонил голову, посмотрел на Петра и улыбнулся. - Бог такой же рыбак, как и ты, Петр. Он тоже ходит ловить рыбу по ночам, особенно в, полнолуния, А в ту ночь круглая луна плыла по небу -- по небу, которое было Ным, как молодо, было таким милосердным и благосклонным. Я не мог сомкнуть очей, мне было тесно в доме, и тогда я пустился в путь по узеньким улочкам, вышел из Назарета, поднялся в горы и сел на камень, устремив взгляд на юг -- туда, где стоит священный Иерусалим. Луна наклонилась, смотрела, на меня и улыбалась, словно человек. Я тоже смотрел на нее, на ее уста, на ее деки, разглядывал уголки: ее глаз и стонал, п.отому как чувствовал, что она говорит, разговаривает со мной в тиши ночной, но я был не в силах разобрать слова... Ни один листок не колыхнулся внизу на земле, неубранное поле благоухало Хлебом, а с окрестных гор--Фавора, Гельвуя и Кармилаг-- струилось молоко. "Эта ночь -- Божья, -- подумал я. -- Полная луна -- лик Божий в Ночи, и таковыми будут ночи в грядущем Иерусалиме.." И лишь подумал я так, слезы наполнили очи мои, печаль овладела мною и овладел мною страх: я был стар, так неужели мне суждено умереть прежде, чем очи мои нарадуются на Мессию? Я стремительно поднялся, священное неистовство охватило меня, я снял пояс, сбросил одежды и остался перед оком Божьим в чем мать родила. Чтобы Он увидел, как я постарел, иссох и сморщился, словно фиговый лист осеныо, словно обглоданная птицами виноградная гроздь, носящаяся в воздухе голой ветвью. Пусть же он увидит меня, сжалится надо мной и не медлит более. Я стоял нагим перед Господом и чувствовал, как лунный свет пронзает мою плоть. Я целиком превратился в дух, слился с Богом и услышал глас Его, который звучал где-то снаружи, где-то вверху надо мной, но внутри меня. Внутри меня, ибо оттуда, изнутри, приходит к нам истинный глас Божий. "Симеон, Симеон, -- услышал я. -- Я не позволю тебе умереть прежде, чем ты увидишь, не услышишь; не коснешься Мессии собственными руками!" "Господи? Повтори это!" -- воскликнул я. "Симеон, Симеон, я не позволю тебе умереть, прежде чем ты не увидишь, не услышишь, не коснешься Мессии собственными, руками!" Я обезумел от радости, стал прихлопывать руками, притоптывать ногами, пустился плясать нагим в лунном сиянии Сколько времени длилась эта пляска? Мгновение, равное вспышке молнии? Тысячелетия? Я утолил свой голод, почувствовал облегчение, оделся, подпоясался, спустился в Назарет. Увидев меня, петухи на крышах сразу же начинали петь, солнце смеялось, просыпались птицы, двери распахивались, приветствуя меня, а весь мой убогий домишко, от порога до крыши, его окна и двери-- все сияло рубином. Деревья, камни, люди, птицы чувствовали, что вокруг меня пребывает Бог, и даже сам кровопийца центурион остановился передо мной в изумлении. -- Что с тобой случилось, почтенный раввин? --- спросил он меня. -- Ты загорелся, словно факел, смотри, не сожги Назарет! -- Но я не стал отвечать ему, чтобы не осквернять своего дыхания. Долгие годы храню я эту тайну, тщательно пряча ее на груди. В полном одиночестве, ревниво и гордо радовался я ею и все ожидал, но сегодня, в этот черный день; когда новый крест вонзился в сердца наши, сил моих больше нет, мне жаль людей, и поэтому я решил возгласить радостную весть: "Он идет к нам, Он уже недалеко, Он здесь, где-то поблизости; Он остановился испить воды из колодца, съесть кусок хлеба у печи, в которой только что испекли хлеб, но, где бы Он ни был, Он явится, потому что Бог, который всегда верен своему слову, сказал: "Ты не умрешь, Симеон, прежде чем сам не увидишь, не услышишь, не коснешься Мессии собственными руками!" С каждым днем я чувствую, как силы оставляют меня, и чем меньше их остается, тем ближе к нам Избавитель. Теперь мне восемьдесят пять лет, и медлить более Он уже не может! -- А что, если ты проживешь тысячу лет, старче? -- вдруг прервал его безбородый, тщедушный, косоглазый человечишка с узкой заостренной физиономией. -- А что, если ты и вовсе не помрешь, старче? Видали мы и такое: Енох и Илья живут себе до сих пор -- сказал он, и его косящие глазки лукаво заиграли. Раввин сделал вид, будто не слышая этих слов, но шипение косоглазого острым ножом вонзилось ему в сердце. Он повелительно поднял руку. -- Я желаю остаться наедине е Богом, -- сказал раввин. --- Уходите! Синагога опустела, народ разошелся, старик остался в полном одиночестве. Он запер ворота, прислонился к.стене, на которой повис в воздухе пророк Иезекииль, и погрузился в раздумья. "Бог всемогущ и вершит то, что ему угодно, --рассуждал он. -- Может быть, и прав умник Фома? Только бы Бог не определил мне жить тысячу лет! А что, если Он решит, что я вообще не должен умереть? Как же тогда Мессия? Неужели тщетна надежда племени Израилева? Тысячи лет носит она во чреве своем! Слово Божье и питает его, словно мать, вынашивающая плод. Она пожрала нашу плоть и кость, довела нас до изнеможения. Только ради этого Сына и живем мы. Исстрадавшееся племя Авраамово взывает, освободи же его наконец, Господи! Ты Бог и можешь терпеть, но мы уже не в силах терпеть, смилуйся над нами!" Он ходил взад и вперед по синагоге, день близился к концу, росписи угасали, тень поглотила Иезекииля. Почтенный раввин смотрел, как вокруг сгущаются тени, на память пришло все, что он повидал и выстрадал на своем веку. Сколько раз, с каким страстным желанием устремлялся он из Галилеи в Иерусалим, из Иерусалима -- в пустыню, пытаясь отыскать Мессию. Но всякий раз надежда его оканчивалась новым крестом и он, посрамленный, возвращался в Назарет. Однако сегодня... Раввин обхватил голову руками. -- Нет, нет, -- прошептал он с ужасом. -- Нет, не может быть!. Дни и ночи напролет трещит теперь его голова, готовая разорваться: новая надежда вошла в него, надежда, не вмещающаяся в голове, словно безумие, словно демон, -- надежда, которая гложет его. Это было уже не впервые: вот уже годы, как это безумие запустило когти в его голову. Раввин гонит его прочь, но оно .возвращается и если не отваживается прийти днем, то приходит ночью -- во мраке или в его сновидениях. Но сегодня, сегодня, в самый полдень... Что, если это, действительно, Он? Раввин прислонился к стене, закрыл глаза. Вот Он снова проходит мимо, задыхаясь, несет крест, а воздух вокруг него содрогается, как содрогался бы вокруг архангелов... Он поднимает глаза: никогда еще почтенному раввину не приходилось видеть столько света в глазах человеческих! Неужели это не Он? Господи, Господи, почему ты мучишь меня? Почему не отвечаешь? Пророчества молниями рассекали его разум, его старческая голова то наполнялась светом, то в отчаянии погружалась во мрак. Нутро его разверзалось, и оттуда являлись патриархи, вновь устремлялся внутри него, а нескончаемый в свой нескончаемый путь его народ, твердолобый, весь в ранах, во главе с круторогим бараном-вожаком Моисеем, из земли рабства в землю Ханаанскую, а ныне -- из земли Ханаанской в грядущий Иерусалим. И дорогу им проторивал не патриарх Моисей, а кто-то другой --голова раввина трещала, -- кто-то другой, с крестом на плече... Одним прыжком он очутился у врат, распахнул их. Воздух хлынул на него, он глубоко вздохнул. Солнце зашло, птицы возвратились в гнезда на ночлег, улочки наполнились тенями, прохлада снизошла на землю Раввин запер врата, сунул массивный ключ за пояс, на какое-то мгновение ему стало страшно, но он тут же решился и, ссутулившись, направился к дому Марии. .Мария сидела на высокой скамье в маленьком дворике своего дома и пряла. День был еще достаточно длинным, стояло лето, и свет медленно отступал с лика земного, не желая уходить совсем. Люди и скотина возвращались с полевых работ, хозяйки разводили огонь, чтобы готовить ужин, вечер благоухал горящими древами. Мария пряла, и мысли ее неустанно вращались вместе с веретеном, воспоминания и воображение сливались воедино. Жизнь ее стала полуправдой-полусказкой, годами трудилась она ради скромного дневного заработка, и вдруг откуда ни возьмись, словно павлин в ярком оперении, явилось чудо и укрыло ее измученную жизнь длинными золотыми крыльями. - Ты ведешь меня, куда Тебе только угодно, Господи, делаешь со мной -- что только Тебе угодно. Ты избрал мне мужа, Ты подарил мне сына, Ты наделил меня страданием. Ты велел мне кричать, и я кричу, велел мне молчать, и я молчу. Да и кто я такая? Горсть глины, которую Ты мнешь в дланях Твоих; Делай из меня все, что Тебе угодно, об одном только молю Тебя, Господи: сжалься над сыном моим! Белоснежный голубь вспорхнул с кровли стоявшего напротив дома, на мгновение задержался у нее над головой, хлопая крыльями, а затем горделиво опустился на устилавшую двор гальку и принялся расхаживать кругами у ног Марии. Распустив хвост, выгнув шею и запрокинув голову, он смотрел на Марию, и его круглый глаз блистал в вечернем свете рубином. Голубь смотрел в небе и говорил с нею, желая поведать какую-то тайну. О, если бы здесь оказался почтенный раввин: он понимал язык птиц и мог бы истолковать... Мария смотрела на голубя, затем, сжалившись над ним, отложила веретено и нежно-нежно позвала его. Голубь радостно вспрыгнул к ней на сведенные вместе колени и, словно в желании этих колен и заключалась вся его тайна, уселся там, сложил крылья и замер. Мария почувствовала сладостную тяжесть и улыбнулась. "О, если бы Бог. всегда так сладостно нисходил на человека,-- подумала она. И едва Мария додумала это, на память ей снова пришло то утро, когда оба они, обрученные, поднялись на вершину пророка Ильи -- на возлюбленную небесами гору Кармил -- просить пламенного пророка быть им заступником перед Богом, чтобы родить сына и посвятить его милости Божьей. Вечером того же дня они должны были вступить в брак и еще до рассвета отправились за благословением к огненному громоликующему отшельнику. На небе не было ни облачка, стояла мягкая осень, людской муравейник уже собрал урожай, сусло уже бродило в крупных глиняных чанах, связки смокв сушились на перекладинах. Марии было пятнадцать лет, а жених был седовлас и опирался на роковой расцветший посох, сжимая его крепкой рукой. В полдень они поднялись на святую вершину, стали на колени, прикоснулись кончиками пальцев к окровавленному острому, граниту и вздрогнули: из гранита вырвалась искра и обожгла палец Марии. Иосиф раскрыл было уста, чтобы вызвать свирепого властелина горы; но не успел: из небесных глубин примчались набухшие гневом и градом тучи и с воем закружились смерчем над острым гранитом. А когда Иосиф бросился, чтобы схватить нареченную и укрыться с ней в пещере, Бог метнул повергающий в трепет перун, земля и небо смешались, и Мария упала навзничь, потеряв сознание. Когда она пришла в чувство, открыла: глаза и огляделась вокруг, то увидела, что Иосиф лежит рядом вниз на черном граните, разбитый параличом. Мария протянула руку и легко, чтобы не вспугнуть, погладила сидевшего у нее на коленях голубя. - Свирепо низошел тогда Бог, -- прошептала она, -- и свирепо говорил со мной.: - Что он сказал? Сбитый с толку множеством окружавших ее чудес, раввин часто расспрашивал Марию: -- Вспомни, Мария. Именно так, посредством грома, разговаривает иногда Бог с людьми. Постарайся вспомнить, чтобы мы могли узнать, какая доля уготована твоему сыну, -- говорил он. -- Была молния,старче, она катилась вниз, спускаясь с неба, словно влекомая волами повозка. -- А там, за молнией, Мария? -- Да, ты прав, старче, оттуда, из-за молнии, и говорил Бог, но я не смогла разобрать ясно его слова, прости меня. Мария ласкала голубя и спустя тридцать лет старалась вспомнить гром и распознать скрытое слово... Она закрыла глаза, ощутила в ладонях теплое тельце голубя и его бьющееся сердечко. И вдруг -- Мария сама не знала как и не могла понять почему, -- но в этом она была уверена! - молния и голубь,биение сердечка и гром стали одним целым -- и все это был Бог. Мария закричала и в испуге вскочила с места: впервые она ясно услышала скрытые в громе, скрытые в голубином ворковании слова: "Радуйся, Мария... Радуйся, Мария..." Да, именно это возгласил ей Бог: "Радуйся, Мария..." Она обернулась и увидела., как ее муж все открывает и закрывает рот, прислонившись к стене. Уже наступил вечер, а он все старается изо всех сил, обливаясь потом.. Мария прошла мимо него, не сказав ни слова, и стала на пороге, глянуть, не возвращается ли домой сын. Она видела, как тот, повязав волосы окровавленной головной повязкой распятого, спускался на равнину... Куда он пошел? Почему опаздывает? Неужели снова всю ночь До рассвета он проведет в полях? Мать стала на пороге и увидела почтенного раввина, который приближался, опираясь всем телом на посох священника и тяжко дыша, а седые завитки волос по обе стороны его чела шевелились под дуновением легкого вечернего ветерка, доносившегося с Кармила. Мария почтительно посторонилась, раввин вошел в дом, ласково взял брата за руку, но не стал говорить с ним. Да и что он мог сказать? Мысли его были погружены во мрак. Он повернулся к Марии. -- Твои глаза сияют, Мария, -- сказал он. -- Что с тобой? Снова приходил Господь? -- Я распознала, старче! -- ответила Мария, не в силах сдержаться. -- Распознала? Что, скажи, ради Бога? -- Слово, звучавшее в громе. Раввин встрепенулся.: -- Велик Бог Израиля! -- воскликнул он; воздев руки вверх, -- Для того я и пришел, Мария, чтобы снова расспросить тебя. Ибо сегодня распяли еще одну нашу надежду, и сердце мое... -- Я распознала, старче; -- повторила Мария. - Сегодня вечером, когда я сидела за пряжей, мне снова вспомнилась молния, и я впервые почувствовала, как гром внутри меня успокаивается, и из-за грома послышался чистый, безмятежный голос-- голос Божий: "Радуйся, Мария!" Раввин рухнул на скамью, сжал виски ладонями и погрузился в раздумья. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову. -- И ничего больше, Мария? Постарайся лучше разобрать свой внутренний голос: от того,что нарекут твои уста, может зависеть судьба Израиля. Слова раввина повергли Марию в ужас. Мысли ее вновь обратились к грому, грудь содрогалась. -- Нет, -- прошептала она наконец в изнеможении. -- Нет, старче... Он сказал не только это, он сказал еще много другого, но я не могу, пытаюсь изо всех сил, но не могу разобрать больше ничего. Раввин опустил руку на голову женщины с большими прекрасными глазами. - Постись и молись, Мария, -- сказал он. -- Не отвлекайся мыслями о суетном. Что ты видишь -- сияние венца, блеск молнии, свет? Я не в силах разобрать этого, потому что лицо твое меняется. Постись, молись и ты услышишь... "Радуйся, Мария!.." Ласково начинается слово Божье. Попытайся разобрать, что было дальше. Стараясь скрыть волнение, Мария подошла к полке с посудой, сняла висевшую там медную кружку, наполнила ее свежей водой, взяла горсть фиников и с поклоном поднесла угощение старцу. -- Благодарю, я не голоден и не хочу пить, - сказал тот. -- Присядь. Мне нужно поговорить с тобой. Мария взяла низенькую скамеечку, села у ног раввина и, склонив голову, приготовилась слушать. Старец перебирал в уме слова. Высказать то, что он желал, было трудно. Надежда была столь призрачной и неуловимой, что он был не в силах найти слова столь же призрачные и неуловимые, чтобы не перегрузить и не превратить в действительность. Ему не хотелось пугать мать. -- Мария, -- сказал наконец раввин. -- Здесь, в этом доме, словно лев во пустыне, рыщет тайна... Ты не такая, как другие женщины, Мария, разве ты сама не чувствуешь этого? -- Нет, я не чувствую этого, старче, -- пробормотала Мария.-- Я такая же, как все женщины. Мне нравятся все женские заботы и радости: я люблю стирать, стряпать ходить за водой к ручью, болтать с соседками, а по вечерам сидеть на пороге дома и смотреть на прохожих. И сердце мое, как и сердца всех женщин, старче, полно страдания. -- Ты не такая, как другие женщины, Мария, -- торжественно повторил раввин и поднял руку, не допуская никаких возражений.--А сын твой... Раввин умолк. Найти слова, чтобы выразить то, что он хотел, было самым трудным. Раввин глянул в небо, прислушался. Птицы на деревьях либо готовились ко сну, либо, наоборот, пробуждались. Свершалось круговращение: день спускался лкодям под ноги. Раввин вздохнул. Почему дни проходят, почему один день яростно теснит другой, рассветы сменяются сумерками, движется солнце, движется луна, дети становятся взрослыми, черные волосы -- седыми, море поглощает сушу, горы осыпаются, а Долгожданный все не приходит. -- Мой сын... -- сказала Мария, и голос ее задрожал. -- Мой сын, старче? -- Он не такой, как другие сыновья, Мария, -- решительно произнес раввин. Старец снова взвесил свои слова и добавил: -- Иногда по ночам, когда он остается един и думает, будто никто не видит его, круг его лика сияет во тьме, Мария. Да простит мне Бог, но я сделал небольшое отверстие высоко в стене, взбираюсь туда и смотрю, высматриваю, что он делает. И потому как все это только приводит меня в смятение, а знание мое совершенно бессильно, вновь и вновь разворачиваю Писания, но все не могу понять, что происходит, кто он?! Я тайком подсматриваю за ним и замечаю, что какой-то свет, Мария, касается его во мраке и гложет ему лицо. Поэтому он бледнеет и чахнет изо дня; в день. Нет, не недуг, не посты и молитвы, но, свет гложет его. Мария вздохнула. "Горе матери, родившей сына, не похожего на других..." -- подумала она, - но вслух не произнесла ни слова. Старец наклонился к.Марии, снизил голос, уста его пылали: -- Радуйся, Мария, Бог всемогущ, непостижима воля его. Может быть, сын твой... Но тут злополучная мать громко воскликнула: -- Сжалься надомной, старче. Неужели пророк? Нет, нет!.. Даже если Бог предначертал это, пусть Он сотрет начертанное! Я хочу, чтобы он был человеком как все, ни больше и ни меньше; -- таким как все. Чтобы он, как некогда его отец, мастерил квашни, колыбели, плуги, домашнюю утварь, а не так, как теперь, -- кресты, на; которых распинают людей. Чтобы он взял в жены дочь доброго хозяина из честной семьи, с хорошим приданым, чтобы жил в достатке, имел детей и каждую субботу все мы -- бабушка, дети и внуки -- ходили на прогулку, а люди с восхищением смотрели бы на нас. Раввин поднялся, тяжело опираясь на посох священника. -- Мария, -- сказал он строго, -- если бы Бог слушал матерей, мы бы погрязли в беспечности и благополучии. Подумай как-нибудь наедине с собой о том, про что мы говорили. Раввин повернулся к брату, чтобы пожелать спокойной ночи, а тот устремив в пустоту взгляд стеклянных осоловевших глаз и высунув язык, пытался заговорить. Мария покачала головой. -- Он старается с самого утра, но все напрасно, --сказала .Мария, подошла к мужу и вытерла слюну с перекошенных губ. Раввин простер уж было руку, чтобы пожелать спокойной ночи и Марии, но в это мгновение дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился ее сын. Его лицо сияло во тьме, а волосы были схвачены окровавленной повязкой. Стояла, уже ночь, и поэтому не было видно ни его покрытых пылью и кровью ног, ни крупных слез, все еще бороздивших его щеки. Он переступил через порог, быстро огляделся, вокруг, увидел раввина, мать и стеклянные глаза отца в темноте. Мария хотела было зажечь светильник, но раввин остановил ее. -- Погоди, -- тихо сказал он. -- Я поговорю с ним. Раввин совладал с сердцем, подошел к юноше. -- Иисусе, -- нежно сказал раввин тихим голосом, чтобы не слышала мать. -- Иисусе, дитя мое, доколе ты будешь противиться Ему? И тогда раздался дикий крик, от которого содрогнулась хижина: -- До самой смерти! И тут же юноша рухнул наземь, словно все силы покинули его. Он навалился на стену и, задыхаясь, тяжко ловил ртом воздух. Почтенный раввин снова попытался было заговорить с юношей, наклонился к нему, но сразу же отпрянул, словно жаркое пламя обожгло ему лицо. "Бог пребывает вокруг него, -- подумал раввин. -- Бог, который не позволяет никому приблизиться. Лучше уйти!" Погруженный в раздумья, раввин ушел, закрыв за собой дверь, а Мария все не решалась зажечь свет, словно какой-то зверь притаился внутри. Она стояла посреди дома, прислушиваясь, как отчаянно сопит муж, а рухнувший наземь сын в ужасе втягивает в себя воздух, словно задыхаясь, словно кто-то душит его. Кто душил его? Вонзив ногти в щеки, несчастная снова и снова задавала один и тот же вопрос, сетуя на Бога. -- Я мать! -- кричала она. -- Неужели Ты не сжалишься надо мной?! Но никто не ответил ей. И вот, когда слух застывшей в молчании Марии ловил, как содрогается каждая жилка в ее теле, раздался дикий ликующий крик. Паралитик совладал с языком, и перекошенный рот произнес наконец по слогам целое слово, прокатившееся эхом по хижине: "А -- ДО -- НА -- И!" Произнеся это слово, старик тут же погрузился в глубокий, свинцовый сон. Мария наконец решилась, зажгла светильник, затем подошла к очагу, опустилась на колени и подняла крышку кипящего глиняного горшка, чтобы посмотреть, достаточно ли там воды и не нужно ли добавить соли... 6. На небе брезжил свет. Назарет все еще спал и видел сны, у изголовья его звенела Денница, а лимонные деревья и финиковые пальмы обволакивала розово-голубая вуаль. Стояла глубокая тишина. Черный петух еще не прокричал. Сын Марии открыл дверь. Вокруг глаз у него были синие круги, но рука была тверда. Он открыл дверь и, даже не обернувшись, чтобы взглянуть на мать и отца, даже не затворив за собой дверь, навсегда покинул отчий дом. Он сделал несколько шагов и остановился, словно услышав чьи-то шаги, тяжело ступавшие вместе с ним. Юноша оглянулся. Никого. Он затянул кожаный с гвоздями пояс, надел поверх волос повязку с красными пятнами и пошел по узеньким извилистым улочкам. Какой-то пес жалобно залаял на него, почуявшая приближение света сова испуганно вспорхнула над головой. Он торопливо прошел мимо запертых домов, вышел в сады на околице. Самые ранние пташки уже начинали щебетать. Старик на баштане вращал рычаг колодца, доставая воду. Начинался день. Ни котомки, ни посоха, ни сандалий. А путь был далек. Нужно было миновать Кану, Тивериаду, Магдалу, Капернаум, обойти вокруг Геннисаретское озеро и углубиться в пустыню... Он слышал, что там есть обитель, в которой живут честные и простые люди, носящие белоснежную одежду. Они не едят мяса, не пьют вина, не прикасаются к женщине, а только молятся Богу, изучают травы и исцеляют телесные недуги. Ведомы им и тайные заклинания, которыми исцеляют душу от демонов. Сколько раз, вздыхая, рассказывал ему об этой святой обители его дядя раввин! На одиннадцать лет обрел он там уединение, славя Бога и исцеляя людей, но однажды, на беду, им овладело искушение, ибо и оно всесильно: он увидел женщину, нарушил непорочную жизнь, снял белую рясу, женился и произвел на свет -- так ему и надо! -- Магдалину. Бог по справедливости наказал отступника! -- Уйду туда и спрячусь у Него под крылом... -- шептал Сын Марии, ускоряя шаг. Как он радовался! Как долго и страстно желал он с тех пор, когда ему исполнилось двенадцать лет, покинуть родителей и отчий дом, бросить камень через плечо и избавиться от материнских наставлений, отцовского стона и ничтожных, изматывающих душу повседневных забот! Отряхнуть прах человеческий с ног и уйти, бежать в пустыню! И сегодня он наконец рванулся, бросил все, вырвался из круга людского, вырвался целиком из круга Божьего и обрел избавление! Бледное печальное лицо юноши на мгновение просияло: может быть, когти Божьи столько лет терзали его как раз для того, чтобы унести туда, куда он сейчас направляется без какого-либо принуждения, по собственной воле? Может быть, его собственная воля начинает совпадать с волей Божьей? Разве не в этом состоит самый великий, самый тяжкий долг человеческий? Разве не в этом состоит счастье? Он почувствовал облегчение на сердце. Не было больше когтей, не было борьбы и криков. О, как милосердно, словно легкий, свежий ветерок, пришел к нему на рассвете Бог и сказал: "Пошли!" Он отворил дверь, и вот... Какая умиротворенность, какое счастье! -- Не могу больше сдерживаться! -- сказал юноша. -- Подниму голову и запою псалом избавления: "Ты оплот мой и убежище, Господи..." Радость переполняла его сердце, рвалась наружу. Он ступал в нежном свете утренней зари, вокруг него пребывали великие милости Божьи -- маслины, виноградные лозы, колосящиеся поля, и псалом радости рвался из груди его, устремляясь в небо. Юноша поднял голову, открыл уж было уста, но вдруг у него перехватило дыхание: в это самое мгновение он явственно услышал, как пара ног торопливо ступает следом. Он ускорил шаг, прислушался: ноги тоже пустились бегом. Колени у юноши подогнулись, он остановился: остановились и ноги; -- Я знаю, кто это... -- прошептал юноша и задрожал. -- Знаю... И все же он совладал с сердцем и резко обернулся, чтобы успеть разглядеть преследователя. Никого! Небо на востоке стало вишнево-красным, воздух не двигался, налившиеся колосья свесили головы в ожидании жатвы. Никого -- ни человека, ни животного, только открытое поле. И лишь там, позади, в Назарете, над одним или двумя домами, поднимался дым -- видать, женщины уже просыпались. Сердце немного успокоилось. "Скорее, не буду терять времени! Рвану-ка сейчас, обогну вон тот холм и скроюсь за ним!..." -- подумал юноша и пустился бегом. По обе стороны от него возвышались хлеба в рост человека. Здесь, на этой равнине в Галилее, впервые появилось на свет зерно. Здесь же появился впервые и виноград, дикие лозы которого до сих пор тянутся по склонам гор. Вдали послышался скрип бычьей повозки. Ослики схватывались с земли, нюхали воздух, задирали хвосты и принимались реветь. Появились первые жницы. Смех, болтовня, блеск отточенных серпов. Увидав женщин, солнце поднялось и бросилось сверху им в объятия, припало к шеям, к ногам. Жницы увидали издали бегущего Сына Марии и залились смехом. -- За кем гонишься, дружок? -- кричали они. -- От кого убегаешь? Но когда тот оказался ближе, они разглядели и узнали его. Женщины сразу же умолкли и стали прятаться друг за дружку. -- Распинатель! -- тихо говорили они. -- Распинатель! Будь он проклят! Вчера я видела, как он распинал... -- Глянь-ка на его головную повязку -- она вся в крови! -- Это его доля из одежды распятого: кровь невинного на главе его! Женщины пошли своей дорогой, но словно ком стоял теперь у них в горле, они больше не смеялись. Сын Марии шел дальше. Жницы остались позади; он миновал хлеба, добрался до виноградников на низком косогоре, увидел там смоковницу и остановился, чтобы сорвать лист и вдохнуть его запах. Ему очень нравилось, как пахнет лист смоковницы, напоминающий запах человеческих подмышек. Когда он был маленьким, то закрывал глаза, нюхал лист смоковницы и казалось, будто он снова сосет грудь, прильнув к материнскому лону. Он остановился и уже протянул было руку, чтобы сорвать лист, но в то же мгновение вдруг покрылся холодным потом: пара ног, бегом преследовавшая его, тоже вдруг остановилась. Волосы встали дыбом у него: на голове. Держа руку все так же занесенной в воздух, он огляделся кругом. Пусто, никого, кроме Бога. Умытая дождем земля, с листьев каплет. В расселине камня бабочка пыталась раскрыть отяжелевшие крылья и взлететь. "Закричу, -- решил юноша. -- Закричу, и станет легче". Теперь, когда он оставался один в горах или же в полдень среди пустынной равнины, радость ли преобладала в нем? Или горечь? А может быть, надо всем преобладал страх? Когда он чувствовал, как Бог отовсюду окружает его, то издавал дикий вопль, словно для того, чтобы собраться с духом и прорваться. Он то кричал петухом, то завывал голодным шакалом, то скулил, словно побитая собака. Но в тот миг, когда он открыл уж было рот, чтобы закричать, на глаза ему попалась бабочка, пытавшаяся расправить крылья. Юноша нагнулся, осторожно поднял ее и усадил высоко на лист смоковницы, которого уже касались солнечные лучи. -- Сестрица моя, сестрица, -- прошептал он, сострадательно глядя на бабочку. Он оставил ее греться на листе и снова пустился в путь. И сразу же совсем близко за спиной послышались приглушенные шаги, ступавшие по орошенной дождем земле. Вначале, когда они только вышли из Назарета, их шум, казалось, доносился издали и был очень легким, но постепенно становился все увереннее, раздавался все ближе. Скоро, с ужасом думал Сын Марии, совсем скоро эти шаги настигнут его. -- Боже, Боже мой, -- прошептал юноша. -- Дай мне успеть добраться до обители, прежде чем ОНА набросится на меня. Солнце уже освещало всю равнину, растревожив птиц, животных, людей; смешение звуков поднималось с земли, козы и овцы направлялись на косогор, пастушок заиграл на свирели -- мир успокоился. Скоро он доберется до растущего слева от дороги большого тополя и увидит свое любимое село -- приветливую Кану. Еще безусым отроком, до того, как Бог запустил в него свои когти, сколько раз приходил он сюда с матерью на шумные праздники! Сколько раз с восторгом наблюдал он, как девушки из окрестных сел танцуют под этим большим, ветвистым тополем, а земля радостно гудит у них под ногами! Но однажды, когда ему было двадцать лет и он, волнуясь, стоял под тополем с розой в руке... Юноша испуганно вздрогнул. Она вдруг снова появилась перед ним. Тайно любимая, несказанно любимая. На груди справа укрывала она солнце, а слева -- месяц, и за ее прозрачными одеяниями восходили и заходили день и ночь... -- Оставь меня! Оставь меня! Я предназначен Богу и иду на встречу с Ним в пустыню! -- крикнул он и двинулся в путь. Он прошел мимо тополя, и Кана простерлась пред ним: низенькие выбеленные известью домики, квадратные веранды, казавшиеся позолоченными от разложенной на них кукурузы и сохнувших там толстых бутылочных тыкв. Свесив с края веранды голые ноги, девочки нанизывали на хлопковую нить пунцовые перцы и украшали ими дома, словно гирляндами. Опустив взгляд долу, юноша поспешил миновать эту западню Сатаны, чтобы не видеть никого из знакомых и самому остаться незамеченным. Теперь шаги громко раздавались у него за спиной, ступая по мостовой, -- они тоже торопились. Солнце взошло и заполнило собой весь мир. Жницы играли серпами, жали и пели. Пригоршни стеблей стремительно становились охапками, снопами, стогами, которые грудами возвышались на токах. "Доброй вам жатвы!" -- желал Сын Марии хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени корчились в их корнях. Близился полдень. Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами к Богу. И тут нежное благоухание свежевыпеченного хлеба ударило в ноздри. Он вдруг почувствовал голод, и, как только почувствовал, тело его встрепенулось: сколько лет он голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот... Его ноздри жадно втягивали воздух, он шел на запах, перескочил через канаву, перелез через изгородь, очутился в винограднике и увидел под дуплистой маслиной низенькую хижину, из-под соломенной кровли которой поднимался вьющийся клубами дым. Бойкая остроносая старушка суетилась, склонившись над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней стоял, упершись передними лапами в печку, черный с желтыми пятнами пес, который широко раскрывал голодную, зубастую пасть. Услышав шаги в винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая врасплох старуха обернулась, увидела юношу, и ее маленькие без ресниц глазки блеснули. Она обрадовалась, что одиночество ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой в руке. -- Добро пожаловать! -- сказала старуха. -- Ты голоден? Откуда путь держишь, скажи на милость? -- Из Назарета. -- Ты голоден? -- снова спросила старуха и засмеялась. -- Твои ноздри ходят, словно у гончей! -- Да, я голоден, матушка, прости меня. Старуха была туга на ухо и не расслышала. -- Что такое? -- спросила она. -- Говори громче! -- Я голоден, матушка, прости меня. -- За что я должна прощать тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе," не стесняйся. И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб. -- Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь -- там дальше, в Магдале. Она взяла с печной лавки один из круглых хлебов, лежавший отдельно от остальных. -- Вот, это хлеб, который мы откладываем всякий раз при выпечке. Мы называем его "хлебом цикады" и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб. Разрежь его и ешь. Сын Марии устроился на корнях старой маслины и спокойно принялся за еду. Как приятен был этот хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой на закуску маслины с мелкими косточками, мясистые, словно яблоки! Он медленно жевал, ел и чувствовал, как его тело и душа соединяются друг с другом, становясь в этот час единым целым, вкушают едиными устами хлеб, маслины, воду, радуясь и насыщаясь вдвоем. Прислонившись к печке, старуха любовалась на Сына Марии. -- Ты проголодался, -- сказал она, засмеявшись. -- Поешь, ты еще молод, а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил. Она отрезала ему еще краюху хлеба, добавила пару маслин и торопливо повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову. -- А куда это ты путь держишь, молодец? -- спросила старуха. -- В пустыню. -- Куда? Говори громче! -- В пустыню. Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым. -- В обитель?! -- крикнула она, неожиданно разозлившись. -- Зачем? Что ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость? Юноша молчал. Старуха тряхнула облысевшей головой и зашипела, словно змея. -- Думаешь найти Бога? -- язвительно спросила она. -- Да, -- чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под ногами собаку и подошла ближе. -- Эх ты, несчастный! -- воскликнула она. -- Бог ведь пребывает не в обителях, а в домах людских! Где муж да жена -- там и Бог, где дети да хлопоты, где стряпают, ссорятся да мирятся -- там и Бог. Не слышал, что говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а не в обители -- Ему и молись. А всякий другой Бог -- для скопцов да лодырей! Старуха говорила, распаляясь все больше, а под конец взвизгнула и, излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо. -- Прости, парень. У меня тоже был сын твоего возраста, но однажды утром он повредился рассудком, открыл дверь, ушел из дому, отправился в пустыню, в обитель к Целителям, будь они неладны и да не исцелиться им никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь рот все пеку хлеб, таскаю его из печи, да только кого мне кормить им? Детей? Внуков? Осталась я древом засохшим. Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова: -- Годами простирала я руки к Богу и все взывала: "Зачем я только родилась на свет? У меня был сын, так зачем ты отнял его?" Я все взывала и взывала, да разве он услышит? Только однажды, в полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса. "Взывай себе, если не надоело!" -- раздался громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С той поры я и не взываю больше. Сын Марии встал и протянул было руку на прощание, но старуха резко отпрянула и снова зашипела змеей: -- Так, стало быть, пустыня?.. И ты возжелал пустыни? Неужто у тебя глаз нет, парень? Неужто ты не видишь солнца, винограда, женщин? Ступай-ка лучше в Магдалу: это как раз то, чего тебе не хватает! Разве ты никогда не читал Писаний? "Не желаю, -- говорит Бог, -- не желаю я ни молитв, ни постов, желаю плоти!" Это значит: "Желаю, чтобы вы рожали мне детей!" -- Прощай, матушка, -- сказал юноша. -- Бог да вознаградит тебя за хлеб, которым ты накормила меня. -- Бог да вознаградит и тебя, дитя мое, -- сказала, уже смягчившись, старуха. -- Бог да вознаградит тебя за оказанное мне благодеяние: давно уже не было мужчины у моей развалюхи, а если и был кто, так только старики... Сын Марии быстро миновал виноградник, перемахнул через ограду и вышел на широкую дорогу. -- Не могу видеть людей, - прошептал он. -- Не хочу... Хлеб, данный ими, -- зелье ядовитое. Един путь Божий -- тот путь, на который вступил я сегодня. Он проходит мимо людей, не касаясь их, и уходит в пустыню. Скорее бы добраться туда! И едва юноша произнес эти слова, смех раздался у него за спиной. Он испуганно обернулся. Недобрый, зловещий смех, идущий из незримых уст, со свистом разрывал воздух. -- Адонаи! -- вырвался крик из сдавленного горла. -- Адонаи! Со вздыбленными волосами вглядывался он в хохочущую пустоту, а затем, утратив рассудок, бросился бежать по дороге. И сразу же услышал, как позади мчится за ним пара ног. -- Сейчас они настигнут меня... Сейчас они настигнут меня... -- шептал он на бегу. Женщины продолжали жатву, а мужчины сносили снопы на ток или веяли зерно чуть поодаль. Дул теплый ветерок, подхватывал солому, посыпал землю золотом, позволяя тяжелому зерну скапливаться на току. Прохожие набирали зерна пригоршнями, целовали их и желали хозяевам: "Да будет урожайным и следующий год!" Вдали между двух холмов показалась Тивериада. Огромная, новопостроенная, идолопоклонническая, со множеством статуй, театров, таверн и размалеванных женщин. При виде ее Сын Марии вздрогнул. Как-то еще в детстве он пришел сюда вместе со своим дядей раввином, которого позвали исцелить от злых духов знатную римлянку. Говорили, что ею овладел демон купели. Совсем нагая бегала она по улицам, преследуя прохожих. Когда они вошли к ней во дворец, патрицианкой как раз вновь овладел недуг и она нагишом бросилась к выходу, а за нею -- пытавшиеся удержать ее рабыни. Раввин простер свой посох, остановил ее, и та, едва завидев мальчика, бросилась на него. Сын Марии громко закричал и потерял сознание. С тех пор он всякий раз вспоминает о срамном городе с содроганием. -- Этот город проклят Богом, дитя мое, -- говорил раввин. -- Если тебе когда-нибудь случится проходить эти места, старайся идти как можно быстрее, опустив взгляд в землю, и думай о смерти. Или же смотри в небо и думай о Боге. Да будет с тобою благословение мое: когда будешь идти в Капернаум, выбирай другую дорогу. Бесстыжий город смеялся в солнечных лучах, люди -- пешие и конные -- двигались через его врата, на городских башнях реяли стяги с двуглавыми орлами, сверкали стальные доспехи. Как-то раз Сын Марии видел валявшийся в зеленоватой слякоти за околицей Назарета распухший труп кобылы. В ее распоротом, полном кишок и нечистот брюхе копошилось целое полчище рачков и навозных жуков, а над нею гудело облако толстых зелено-золотых мясных мух. Два ворона вонзили широкие клювы в большие, с длинными ресницами глаза и всасывали их содержимое... Труп светился, густо населенный, наполнившийся жизнью, и, казалось, радостно катался по весенней травке, пьяный от восторга, с четырьмя запрокинутыми в небо подкованными копытами. -- Такова и Тивериада. Словно падаль лошадиная, -- прошептал Сын Марии, не в силах оторвать от нее взгляд. -- Таковы Содом и Гоморра. Такова и грешная душа человеческая... Проезжавший мимо на ослике кряжистый старик заметил юношу и остановился. -- Чего рот разинул, парень? -- сказал он. -- Не узнаешь ее? Это наша новая юная патрицианка -- блудница Тивериада: эллины, римляне, бедуины, халдеи, цыгане и евреи скачут на ней верхом и все никак не могут объездить. Слышишь, что я говорю? Никак не могут объездить! Дважды два -- четыре! Старик вытащил из переметной сумы горсть орехов и протянул юноше. -- Мне кажется, ты хороший человек, -- сказал он. -- И бедный. Возьми-ка, пожуешь в пути. Да помяни добрым словом старого Зеведея из Капернаума! Белоснежная раздвоенная борода, толстые алчные губы, короткая бычья шея, черные, подвижные и хищные - глаза. Видать, это приземистое тело уже вдоволь наелось, напилось и натешилось любовью за свою жизнь. Но еще не насытилось! Мимо проходил верзила с распахнутой грудью, голыми коленями, весь поросший волосами, с изогнутым пастушеским посохом в руках. Он остановился и, даже не поздоровавшись со стариком, раздраженно обратился к Сыну Марии: -- Ты, случайно, не Сын Плотника из Назарета? Не ты ли изготовляешь кресты и распинаешь нас? Две старые жницы с соседнего поля услышали эти слова и подошли ближе. -- Да, это я, -- сказал Сын Марии. -- Я... Он хотел было пройти мимо. -- Куда ты? -- Верзила схватил его за плечо. -- Пришел тебе конец! Распинатель, изменник, я тебя живым не выпущу! Но тут кряжистый старик схватил свой посох и высвободил им юношу из рук верзилы. -- Остановись, Филипп, -- сказал он. -- Послушай меня, старика! Скажи-ка, разве что-либо свершается в мире без воли Божьей? -- Нет, почтенный Зеведей, ничего не свершается. -- Стало быть, на то и воля Божья, чтобы он изготовлял кресты. Отпусти его! И давай не будем противиться деяниям Божьим! Это я для твоего же блага говорю. Дважды два -- четыре! Вырвавшись из объятий пастуха-верзилы, Сын Марии сразу же пошел прочь. Старухи визжали у него за спиной, яростно потрясая серпами. -- Пойдем, почтенный Зеведей, -- сказал верзила. -- Отмоем руки, прикасавшиеся к распинателю, и уста, говорившие с ним. -- Не обращай внимания! -- ответил старик. -- Конечно же, пошли -- поможешь мне. Я спешу: сыновей моих нет. Один отправился в Назарет посмотреть, как происходило распинание, а другой -- в пустыню, чтобы стать святым. Вот я и остался один со своими рыбачьими лодками. Пошли, вытащим неводы: они уже, наверное, полны рыбы. Я и тебя без рыбы не оставлю. Они отправились в путь. Старик был в хорошем настроении. -- Послушай-ка, а Богу-то как быть? -- спросил он, смеясь. -- Мы ведь тоже ему надоели. Рыбы взывают: "Не гони нас, Господи, чтобы не попасть нам в невод!" Рыбаки тоже взывают: "Гони рыб. Господи, чтобы попали они к нам в невод!" Кого же Богу слушать? То рыб он послушает, то рыбаков. Так вот и движется мир? Между тем Сын Марин взбирался вверх по козьей тропе, желай обойти стороной скверну -- грешную деревню Магдалу. Прелестная и гостеприимная, лежала она среди финиковых пальм на перекрестке богатых торговых путей, по которым шли днем и ночью караваны то от Евфрата и Аравийской пустыни к Великому морю, то из Дамаска и Финикии к покрытому свежей зеленью ложу Нила. Есть там, у самого входа в селение, и колодец с прохладной водой, на краю которого сидит размалеванная женщина с обнаженной грудью и улыбается купцам... Прочь отсюда! Пойти по другой дороге, срезать путь напрямик к озеру и поскорее добраться до пустыни! Там, у пересохшего русла, ожидает его Бог. Юноша вспомнил о Боге, сердце его встрепенулось, он ускорил шаг. Солнцу уже стало жаль девушек, жавших в поле, оно начало клониться к закату и становилось ласковее. Откинувшись навзничь, жницы улеглись на снопах, чтобы перевести дыхание, перекинуться бесстыдными шутками, похохотать. Весь день на солнце, с распахнутой грудью, вспотевшие, рядом с мужчинами, которые тоже вспотели, девушки распалились и теперь освежались шутками и смехом. Сын Марии услышал их смех и раззадоривания, покраснел и зашагал еще быстрее, чтобы никогда больше не слышать человеческих голосов. Он стал думать о другом. На память ему пришли слова кряжистого чабана Филиппа, он вздохнул и прошептал: -- Они не знают, как я страдаю, не знают, почему я изготовляю кресты, не знают, с Кем я борюсь... Два крестьянина вытряхивали в хижине из бород и волос пыль и солому и умывались. Должно быть, это были братья. Их старая мать накрывала на каменной скамье скромный ужин, пекла на углях кукурузу, и в воздухе стояло благоухание. Крестьяне увидали измученного, покрытого пылью Сына Марии, и им стало жаль его. -- Эй, куда это ты торопишься? -- позвали они. -- Ты, видать, издалека, а котомки у тебя нет. Перекуси-ка с нами краюхой хлеба! -- Попробуй и кукурузы! -- сказала мать. -- Выпей-ка глоток вина, чтобы щеки порозовели. -- Я не голоден. Нет, спасибо! Будьте здоровы! -- ответил юноша, продолжая путь. "Узнают, кто я, - подумал он, -- и сами устыдятся того, что приближались ко мне и говорили со мной". -- Смотри, какой упрямый! -- крикнул один из братьев. -- Мы, видать, не чета тебе! "Я -- распинатель!" -- хотел уж было сказать он в свое оправдание, но не посмел, а только опустил голову и пошел дальше. Ударом меча пал на землю вечер, холмы не успели даже порозоветь, как земля стала лиловой н сразу же -- черной. Свет, вскарабкавшийся было на верхушки деревьев, метнулся в небо и исчез. Темнота застала Сына Марин на вершине холма. Пустивший там корни многострадальный старый кедр был изломан ветрами, но держался цепко, и корни его одержали верх в борьбе с камнями. С равнины доносился запах зерна и горящего дерева. Из разбросанных тут и там хижин поднимался вечерний дым -- готовили ужин. Сыну Марии захотелось есть и пить. На какое-то мгновение он позавидовал труженикам, которые, окончив трудовой день, измученные и голодные возвращаются в свои лачуги, еще издали видя горящий огонь, поднимающийся к небу дым и жен, готовящих ужин. Он вдруг почувствовал, что одинок даже более, чем лисы и совы, у которых все же есть нора или гнездо, где их ожидают дорогие им теплые существа, а у него не было никого, даже матери. Он пристроился между корнями кедра и свернулся клубком, дрожа от холода. -- Благодарю тебя за все, Господи, -- прошептал юноша. -- За полное одиночество, за голод, за холод. Ничего мне больше не нужно. Сказав это, он словно прочувствовал совершаемую над ним несправедливость, огляделся вокруг, как загнанный зверь, и в голове зазвенело от гнева и страха. Он стал на колени, вперив взгляд в темную тропу, откуда все еще доносился шум шагов, поднимавшихся вверх по камням. Они уже приближались к вершине. Из горла юноши невольно вырвался хриплый крик, услыхав который он содрогнулся от ужаса. -- Иди сюда, Госпожа, не прячься! Уже ночь, и никто тебя не видит. Покажись! Затаив дыхание, он ждал. Ни души. Только голоса ночи -- спокойные, нежные, вечные, -- сверчки н цикады, стенавшие ночные птицы и где-то совсем далеко собаки, лающие, потому как им дано видеть во тьме то, что не зримо для человека. Он вытянул шею в полной уверенности, что кто-то стоит перед ним под кедром, и умоляющим голосом тихо прошептал, маня невидимое: "Госпожа... Госпожа..." Он ждал. Он больше не дрожал. По лбу и под руками струился пот. Он вглядывался, вглядывался и слушал. Ему то чудилось, будто во тьме раздается тихий смех, то мерещилось, будто в воздухе что-то вращается, густеет, становится как бы телом и снова исчезает... Сын Марии выбился из сил, взглядом уплотняя темный Воздух. Он больше не кричал, не умолял -- он выбился из сил. Вытянув шею, стоял на коленях под кедром и ждал. Его колени были изранены о камни, он оперся о ствол кедра и закрыл глаза. И тогда, сохраняя спокойствие, даже не вскрикнув, увидел ее из-за смеженных век. Она явилась вовсе не такой, как он ожидал. Он ожидал увидеть мать, скорбящую о смерти сына и с проклятиями простирающую руки над его головой. И вот!.. Медленно, очень медленно, с содроганием открыл юноша глаза. Дикое женское тело блистало перед ним, облаченное с головы до ног в доспех из массивных стальных чешуи. Голова же была не человеческая, а орлиная, с желтыми глазами и изогнутым клювом, держащим кусок мяса. Спокойно и безжалостно смотрела она на Сына Марии. -- Иначе представлял я себе твой приход, -- прошептал он. -- Ты -- не Мать... Смилуйся, скажи, кто ты? Он спрашивал, ждал ответа и вновь спрашивал, но только круглые желтые глаза светились во мраке. И вдруг Сын Марии понял. -- Демоница Проклятия! -- воскликнул он и упал лицом наземь. 7. Вверху на ним рассыпалось искрами небо, а снизу ранила своими камнями и терниями земля. Он раскинул руки и трепетал, словно вся Земля стала крестом, а он стонал, распятый на ней. Ночь проходила в вышине со своими свитами, великой и малой -- звездами и ночными птицами. Всюду на токах лаяли покорные человеку псы, охранявшие хозяйское добро. Становилось свежо, юношу охватила дрожь. На какое-то мгновение сон овладел им и унес по воздуху в далекие жаркие страны, но тут же снова швырнул вниз на землю, прямо на камни. Около полуночи послышался радостный перезвон колокольчиков, двигавшихся у самого холма, а за колокольчиками -- заунывная песня погонщиков верблюдов. Голоса, чей-то вздох, чистый, свежий женский голос зазвенел в ночи, и сразу на дорогу снова опустилась тишина... Верхом на верблюде под золотым седлом, с лицом, потускневшим от плача, и превратившимися в грязь румянами на щеках, проезжала в полночь Магдалина. Со всех четырех концов света съехались богатые купцы и, не найдя ее ни у колодца, ни в хижине, послали погонщика с самым раззолоченным верблюдом доставить ее поскорее. Путь был очень далек, полон ужасов, но мысли их были обращены к телу, пребывавшем в Магдале, и они мужественно сносили все тяготы. Не найдя этого тела, они послали за ним погонщика, а сами сидели теперь в очереди друг за другом во дворе Магдалины и, закрыв глаза, ожидали ее. Звон колокольчиков в ночи постепенно стихал, становился все мягче, превращаясь в нежную улыбку на лице Сына Марии, словно вода, растекающаяся ручейками по густому саду и журчанием своим ласково окликающая его по имени. Так вот мягко, очарованно, следуя за колокольчиками верблюда, Сын Марии снова соскользнул в сон. И пришло к нему сновидение. Мир был усеянным цветами зеленым лугом, а Бог -- чернявым пастушком с парой только что пробившихся, еще совсем нежных изогнутых рожек. Он сидел возле ручья и играл на свирели. Таких нежных, чарующих звуков никогда еще не приходилось слышать Сыну Марии. Бог-пастушок играл, а земля горсть за горстью трепетала, двигалась, округлялась, наполнялась жизнью, и вдруг лужайка покрылась увенчанными рожками прелестными оленятами. Бог наклонился, посмотрел в воду, и ручей наполнился рыбами. Он поднял глаза к деревьям, и листья на них свернулись, превратились в птиц и защебетали. Звуки свирели усиливались, становились все неистовее, и вот пара насекомых ростом с человека вышла из земли, и тут же они бросились друг другу в объятия на весенней травке. Они катались из конца в конец по лужайке, совокуплялись, разъединялись, снова совокуплялись, бесстыдно смеялись, передразнивая пастушка, и свистели. Пастушок отнял от губ свирель, посмотрел на дерзкую, бесстыдную чету и вдруг, не выдержав, топнул ногой, растоптал свирель, и в то же мгновение земля разверзлась, и олени, птицы, деревья, вода и совокупившаяся пара -- все сразу же исчезло... Сын Марии закричал и проснулся. Но в самый миг пробуждения его глаза еще успели увидеть, как два совокупившихся тела -- мужское и женское--низринулись в темные бездны его существа. Он вскочил в ужасе и прошептал: -- Сколько грязи, сколько мерзости пребывает во мне! ? Он снял с себя кожаный пояс с гвоздями, сбросил одежду и молча принялся беспощадно стегать себя по бедрам, по спине, по лицу. Ощущение брызжущей крови, заливавшей тело, принесло ему облегчение. Светало. Звезды поблекли. Утренняя прохлада пробрала юношу до костей. Кедр у него над головой наполнился щебетом и хлопаньем крыльев. Юноша огляделся вокруг. Воздух был пуст. Меднодоспешная, орлиноглавая Демоница Проклятия снова незримо явилась в дневном свете. "Бежать, скрыться, -- подумал юноша. -- Не появ ляться в Магдале, -- будь она проклята! Отправиться прямо в пустыню, затвориться в обители, умертвить там плоть и сделать ее духом!" Он протянул руку, ласково погладил старческий ствол кедра и почувствовал, как душа дерева поднимается от корней и разветвляется до самых верхних, нежных ростков. -- Прощай, сестрица, -- тихо сказал он этой душе. -- Ночью я изведал позор под кровом твоим. Прости меня! С этими словами измученный и полный скорбных предчувствий юноша стал спускаться вниз. Когда он вышел на широкую дорогу, равнина уже просыпалась, первые солнечные лучи падали сверху на землю, полные тока покрывались золотом. - Не нужно идти через Магдалу, -- прошептал юноша. -- Мне страшно... Он остановился, размышляя, как бы срезать путь, чтобы добраться до озера. Выбор его остановился на первой тропинке справа, куда Сын Марии и свернул. Он знал, что Магдала. лежит слева, озеро -- справа, и уверенно зашагал вперед. Юноша все шел и шел, мысли его кружили, устремляясь от блудницы Магдалины к Богу, от креста -- к Раю, от отца и матери через моря и страны -- ко всему человечеству с тысячами белых, желтых и черных лиц. Он никогда не покидал пределов Израиля, но еще в детстве, в убогом отчем доме, он, бывало, закрывал глаза, и разум его устремлялся по городам и морям, словно издающий радостный клекот охотничий сокол с золотым колокольчиком. Он не преследовал дичь -- тело его разрывалось, он освобождался от плоти и воспарял в небеса. Ничего больше он не желал. Юноша все шел и шел, тропинка кружила, сворачивалась и разворачивалась среди виноградников, подступала к маслинам и снова поднималась вверх. Она вела за собой Сына Марии, как порой ведет нас бегущая вода или монотонная, печальная песня погонщика верблюдов. Он шел, словно во сне, едва касаясь земли, и его легкая стопа оставляла в почве человеческий след -- пять пальцев и пятку. Маслины приветствовали его, покачивая тяжелыми от плодов ветвями, свисали до самой земли виноградные гроздья, сияли налившиеся соком ягоды. Сияли и проходившие мимо девушки, в белых платках, с загорелыми крепкими бедрами, которые сладостно приветствовали его: "Шелом!" -- "Мир!" Иногда, когда душа его покидала тропинку, позади снова раздавались тяжелые шаги, вспыхивал и угасал в воздухе стальной блеск, раскаты злого смеха снова раздавались у него над головой. Но Сын Марии набрался терпения, зная, что приближается к своему избавлению. Вскоре должно показаться озеро, а за голубыми водами, среди красных утесов, -- повисшее в воздухе соколиное гнездо, обитель... Так вот забегая мыслями вперед и следуя за тропой, он вдруг остановился в оцепенении: прямо перед ним под финиковыми пальмами, в закрытой от ветров лощине лежала Магдала. Разум юноши противился, вновь и вновь поворачивал обратно, но ноги сами несли его прямо к греховному, пропитанному благовониями пристанищу его двоюродной сестры Магдалины. -- Я не хочу! Не хочу! -- в ужасе повторял Сын Марии, пытаясь повернуть обратно. Но тело не повиновалось. Оно замерло, словно гончая, втягивающая в себя воздух. "Уйду!" -- снова решил про себя юноша, но даже не сдвинулся с места. Он смотрел на прадавний колодец с мраморным краем, на чистые, выбеленные известью домики. Лаяли собаки, кудахтали куры, смеялись женщины. Лежавшие вокруг колодца нагруженные верблюды жевали жвачку... "Я должен увидеть ее, должен увидеть ее, -- услышал он внутри себя нежный голос. -- Увидеть ее. Так нужно. Бог направлял стопы мои -- Бог, а не разум! -- чтобы я увидел ее, пал к ее ногам и просил прощения... Это моя вина, моя! Прежде чем вступить в обитель и облачиться в белоснежную рясу, я должен просить у нее прощения. Иначе нет мне спасения... Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел меня сюда вопреки воле моей!" Юноша обрадовался, затянул пояс и стал спускаться к Магдале. Вокруг колодца распластался на земле караван верблюдов. Они уже кончили есть и теперь медленно, терпеливо жевали жвачку. Они были все еще нагружены и, видать, пришли сюда из дальних стран благовоний, потому как воздух вокруг них был пропитан пряностями. Сын Марии остановился у колодца. Старуха, поднимавшая оттуда воду, протянула ему кувшин. Юноша напился и хотел уж было спросить, дома ли Магдалина, но ему стало стыдно. "Бог заставил меня прийти к ее дому, и я верю Ему. Конечно же, она дома", -- подумал он и пошел по тенистой улочке. Множество чужестранцев, то в просторных белых рубахах бедуинов, то в дорогой, тонкой индийской парче. Открылась маленькая дверца, оттуда вышла толстозадая, с черными усами матрона и, увидав юношу, залилась смехом. -- Глянь-ка! Добро пожаловать, мастер! И ты тоже идешь на поклонение? -- крикнула она и с хохотом закрыла дверь. Сын Марии густо покраснел, но все же нашел в себе силы. "Я должен, должен пасть к ногам ее и просить прощения..." -- подумал он. Юноша ускорил шаг. Дом находился на другом краю селения, в садике гранатовых деревьев; Он хорошо помнил этот дом: зеленая одностворчатая дверь с нарисованными над нею каким-то любовником-бедуином двумя сплетающимися змеями, черной и белой, а выше, на притолоке--распятая крупная желтая ящерица. Он сбился с пути, свернул куда-то, потом свернул еще раз, но спросить дорогу стыдился. Близился полдень, и юноша остановился в тени маслины перевести дух. Мимо проходил пахнущий мускусом богатый купец, с черной курчавой бородкой, с черными миндалевидными глазами и пальцами, унизанными перстнями. Сын Марии вошел следом. "Это ангел Божий, -- подумал юноша, идя за ним и любуясь благородными очертаниями тела под расшитой яркими птицами и цветами тонкой дорогой парчой, ниспадавшей с плеч. -- Это ангел Божий, спустившийся указать мне путь". Знатный молодой чужеземец уверенно шел широким шагом по извилистым закоулкам. Показалась зеленая дверь с двумя сплетенными змеями. Перед ней сидела на скамейке старушка, которая готовила на горящей жаровне крабов и продавала лежащие рядом в двух глиняных мисках горячие, густо посыпанные перцем котлеты и жареные тыквенные семечки. Знатный юноша наклонился, подал старухе серебряную монету и вошел, а следом за ним вошел и Сын Марии. Во дворе дожидались своей очереди, сидя друг за другом на земле, скрестив ноги, четыре купца: два старика с крашеными ногтями и ресницами и двое молодых с черными как смоль усами и бородами. Все они уставились взглядом в низенькую закрытую дверку, за которой была комната Марии. Время от времени изнутри доносился то крик, то повизгивание, то смех, то скрип кровати -- и тогда ожидающие прерывали только что начатую вполголоса болтовню и возбужденно ерзали на месте. Бедуин, уже давно вошедший туда, все никак не мог кончить, все медлил, а тем, кто был на дворе -- старым и молодым, не терпелось. Знатный индийский юноша уселся в очередь, а за ним сел и Сын Марии. Посреди двора гнулось под тяжестью плодов большое гранатовое дерево, а по обе стороны у входа стояли два огромных кипариса: один -- мужской, с прямым, как меч, стволом, другой -- женский, с широко распростертыми ветвями. На гранатовом дереве висела сплетенная из ивовой лозы клетка, в которой ходила взад-вперед, клевала, ударяла клювом по прутьям своей темницы и кричала пестрая куропатка. Пришедшие на поклонение отрешились от жизненных забот, жевали финики, грызли мускатные орехи для приятного запаха во рту и вели разговор, чтобы скоротать затянувшееся до бесконечности время. Они обернулись, поздоровались со знатным юношей, окинув презрительным взглядом сидевшего за ним в убогой одежде Сына Марии. Первый старик вздохнул и сказал: -- Нет в мире муки сильнее моей: я уже у самого входа в Рай, а дверь заперта. Юноша с золотыми браслетами на лодыжках засмеялся: -- Я вожу пряности с берегов Евфрата к Великому морю. Видите эту куропатку с красными когтями? Я дам тюк корицы и перца за Марию, посажу ее в золотую клетку и увезу отсюда. Так что поторопитесь сделать то, чего желаете, любезные воздыхатели: не знать вам больше ее поцелуев! -- Да сопутствует тебе удача, добрый молодец! -- живо откликнулся второй старик, с надушенной белоснежной бородой, тонкими аристократическими руками и выкрашенными хной ладонями. -- Да сопутствует тебе удача! Твои слова сделают сегодня ее поцелуи особенно сладкими! Знатный юноша спрятал глаза под отяжелевшим! веками и медленно покачивался верхней половиной тела, а губы его вздрагивали, словно творя молитву: еще даже не войдя в Рай, он уже погрузился в вечное блаженство. До него доносилось кудахтанье куропатки, из-за запертой на засов двери долетали смех и скрип кровати, как и шлепанье крабов, которых старушка у входа бросала живьем на жаровню... "Вот он каков, Рай, -- думал охваченный истомой индийский юноша. -- Глубокий сон, который мы называем жизнью, и погрузившись в который видим Рай. Иного Рая нет. Теперь я могу встать и уйти. Другого наслаждения мне не нужно..." Сидевший перед ним верзила в зеленом тюрбане толкнул его коленом и засмеялся. -- Эй, благородный индиец! Интересно, что думает обо всем этом твой Бог? Юноша открыл глаза. -- О чем это -- "обо всем"? -- спросил он. -- Ну, о мужчинах, женщинах, крабах, любви... -- Что все это - сон, брат мой. -- Стало быть, будьте начеку, молодцы, -- заметил старик с белоснежной бородой, перебиравший теперь длинные янтарные четки. -- Будьте начеку -- не просыпайтесь! Дверца открылась, и оттуда, облизываясь, медленно вышел бедуин с опухшими глазами. Дождавшийся своей очереди старик тут же бодро вскочил с места, словно двадцатилетний юноша. -- Ну, держись! Кончай побыстрее, старче, пожалей нас! -- крикнули ему трое мужчин, ожидавшие своего часа. Но тот уже устремился вперед, развязывая на ходу пояс, -- времени на болтовню у него не было. Старик порывисто вошел внутрь и запер за собой дверь. Все с завистью смотрели на бедуина, не решаясь заговорить с ним. Они чувствовали, что тот пребывает где-то в дальних странствиях по водам бездонным. И действительно, бедуин даже головы не повернул, чтобы взглянуть на них. Пошатываясь, он поплелся через двор, миновал ворота, едва не опрокинув жаровню, и исчез в извилистых улочках. И тогда, чтобы сообщить мыслям другое направление, толстый верзила в зеленом тюрбане ни с того ни с сего принялся рассказывать о львах, о теплых морях и о коралловых островах... Время шло. Иногда было слышно, как медленно, мягко стучали янтарные четки, и взгляды снова устремлялись к низенькой дверце. Старик не спешил выходить. Не спешил... Молодой индиец вдруг встал со счастливым лицом. Все с удивлением повернулись к нему. Почему он встал? Может быть, ему уже не нужны ласки? Может быть, он решил уйти? Лицо индийца светилось, щеки слегка запали. Он плотно закутался в парчовую накидку, притронулся в знак прощания ладонью к сердцу и губам, и тень его беззвучно проскользнула через ворота. -- Он проснулся... -- сказал юноша с золотыми браслетами вокруг лодыжек, готовый расхохотаться. Но тут всех вдруг объял неизъяснимый страх, и они поспешно заговорили о невольничьих рынках Александрии и Дамаска, о прибылях и убытках... Но затем снова возвратились к беззастенчивым разговорам о женщинах и мальчиках и принялись облизываться, высовывая языки. -- Господи, Господи, -- шептал Сын Марин. -- Куда Ты вверг меня? Что это за двор?! С какими людьми вынужден пребывать я, дожидаясь своей очереди! Ведь это и есть величайший позор, -- Господи, дай мне силу вынести его! Пришедшие на поклонение проголодались, один из них крикнул старухе, та вошла во двор и разделила на четверых хлеб, крабов и котлеты, принесла большой глиняный кувшин пальмового вина. Купцы уселись, скрестив ноги, вокруг еды и шумно заработали челюстями. Один из них пришел в настроение, швырнул в дверцу панцирем краба и крикнул: -- Поторапливайся, старче! Кончай побыстрее! Все разразились хохотом. -- Господи, Господи, -- снова прошептал Сын Марии. -- Дай мне силу не уйти отсюда, прежде чем наступит мой черед! Старик с надушенной бородой повернулся к нему и участливо спросил: -- Эй, парень, ты еще не проголодался? Не хочешь ли промочить горло? Подсаживайся к нам, перекуси! Подкрепись! -- Подкрепись, бедняга, -- сказал со смехом и верзила в зеленом тюрбане, -- А то как наступит твой черед и ты войдешь туда, как бы нам, мужчинам, не пришлось тогда стыдиться за тебя! Но Сын Марии только густо покраснел, опустил голову и молчал. -- И этот тоже видит сны, -- сказал старик, вытряхивая из бороды крошки и остатки крабов. -- Клянусь святым Вельзевулом, вот увидите: сейчас и этот встанет и уйдет! Сын Марии вздрогнул и огляделся вокруг. А может быть, действительно прав был молодой индиец и все это -- двор, гранатовое дерево, жаровня, куропатка, люди -- все это только сон? Может быть, он все еще спит под кедром? Он оглянулся, словно ища помощи, и увидел, что у входа, возле мужского кипариса, неподвижно стоит облаченная в полный стальной доспех его орлиноглавая спутница, и впервые при виде ее почувствовал облегчение и уверенность. Старик вышел, тяжело дыша, и в комнату вошел верзила в зеленом тюрбане. Через несколько часов подошла очередь юноши с золотыми браслетами на лодыжках. Затем наступил черед старика с янтарными четками. Сын Марин остался ожидать во дворе в полном одиночестве. Солнце уже клонилось к закату. Два облака, плывшие по небу, остановились, нагруженные золотом. Редкий золотистый иней упал на деревья, на людские лица, на землю. Старик с янтарными четками вышел, на мгновение задержался на пороге, вытер глаза, нос и губы, с которых капала слюна, и, ссутулившись, поплелся к выходу. Сын Марии встал, обернулся к мужскому кипарису. Его спутница уже изготовилась идти следом за ним. Он хотел было заговорить с ней, попросить: "Подожди меня за дверью, я хочу остаться один, я не убегу", но знал, что слова его окажутся тщетными, и промолчал. Юноша затянул пояс, поднял глаза кверху, увидел небо, чуть помедлил, но тут из комнаты раздался раздраженный хриплый голос: "Есть ли там еще кто-нибудь?! Пусть войдет!" Это звала Магдалина. Юноша собрал все свои силы и направился на зов. Дверь была наполовину прикрыта, и он, содрогаясь, вошел внутрь. Магдалина, совершенно нагая, вся в поту, с разметавшимися по подушке волосами цвета воронова крыла, лежала навзничь на постели, закинув руки за голову и повернувшись лицом к стене, и зевала. Она уже устала спозаранку бороться с мужчинами. Ее тело, волосы и ногти источали запахи всех народов, а плечи, шея и груди были сплошь покрыты укусами. Сын Марии опустил глаза. Он остановился посреди комнаты, не в силах сдвинуться с места. Не поворачивая лица от стены, Магдалина неподвижно ждала, но так и не услышала ни сопения самца, ни шороха раздевающегося мужчины, ни прерывистого дыхания. Она испугалась, резко повернулась к нему лицом -- и тут же закричала, схватила простыню и завернулась в нее. -- Это ты?! Ты?1 -- закричала она и закрыла ладонями губы и глаза. -- Мария, -- ответил он. -- Прости меня! Хрипло, надрывно, словно раздирая все голосовые связки, раздался смех Магдалины. -- Мария, -- снова сказал юноша. -- Прости меня! Тогда она вскочила на колени, плотно завернутая в простыню; и подняла руку, зажатую в кулак. -- Ты за этим пришел ко мне, парень?! Для того ты затесался между моих любовников, чтобы посмеяться надо мной и заявиться ко мне в дом? Чтобы положить сюда, на мою жаркую постель, страшилище -- своего Бога?! Ты опоздал, слишком опоздал, парень, и Бога твоего я не желаю -- Он сжег мне сердце! Магдалина говорила, стеная, а ее грудь яростно вздымалась и опускалась под простыней. -- Он сжег мне сердце... Сжег мне сердце... -- снова простонала она, и две слезы скатились и повисли на ее длинных ресницах. -- Не кощунствуй, Мария. Это я виноват, а не Бог. Потому я и пришел просить прощения. Но Магдалину прорвало: -- У твоего Бога такая же морда, как у тебя! Вы для меня одно и то же, и разницы между вами я не вижу. Если как-нибудь ночью мне случается думать о Нем -- да будут прокляты эти часы! -- Он является во тьме не иначе, как с твоим лицом, а если случается ненароком столкнуться с тобой, я вижу, как Бог бросается на меня! Ее кулак взвился в воздух. -- Оставь Бога! -- крикнула Магдалина. -- Ступай прочь! Одно только убежище, одно только утешение осталось у меня -- грязь! Одна только и есть у меня синагога, где я могу помолиться и очиститься, -- грязь! -- Мария, выслушай меня, позволь мне сказать. Не мучь себя. Для того я и пришел, сестра, чтобы вытащить тебя из грязи. Много за мной грехов, потому я и иду в пустыню искупить их. Много за мной грехов, но самый тяжкий из них -- твои несчастья, Мария. Магдалина в бешенстве выставила острые ногти навстречу нежданному гостю, словно желая разодрать ему щеки. -- Какие еще несчастья?! -- взвизгнула она. - Мне хорошо, лучше некуда, и нет ни малейшей нужды в сострадании твоей святости! Я борюсь одна, совершенно одна, и не жду помощи ни от людей, ни от демонов, ни от богов. Я борюсь за избавление и добьюсь избавления! -- Избавления от чего? От кого? -- Во всяком случае, не от грязи. Да будет она благословенна! На нее -- все мои надежды! Грязь для меня - путь к спасению. -- Грязь? -- Да, грязь! Позор, зловоние, эта постель, вот это мое тело, искусанное, изгаженное всей слюной, всем потом, всеми нечистотами, которые только есть в мире! Не смотри на меня так, глазами возжелавшего агнца! Не смей приближаться ко мне, трус! Я не желаю тебя, ты мне отвратителен! Не подходи ко мне! Чтобы забыть одного-единственного мужчину, чтобы избавиться от него, я отдаюсь всем мужчинам! Сын Марии опустил голову. -- Это я виноват, -- мучительно повторил он, стягивая опоясывающий его ремень, забрызганный кровью. -- Это моя вина. Прости меня, сестра. Я сполна заплачу свой долг. Дикий смех снова вырвался из груди у женщины. -- "Это я виноват... Это я виноват, сестра... Я спасу тебя", -- блеешь ты страдальческим- голоском, вместо того чтобы поднять голову и мужественно глянуть правде в лицо! Ты возжелал моего тела, но не решаешься сказать этого и потому занялся моей душой: хочешь, дескать, спасти ее! Какую душу, знахарь? Душа женщины -- ее плоть, и ты это знаешь, знаешь, но у тебя не хватает смелости. взять эту душу руками и приласкать ее! Приласкать и спасти! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения! -- Семь демонов пребывают в тебе, бесстыжая! -- воскликнул юноша с горящим от стыда лицом. -- Семь демонов -- прав был твой злополучный отец! Магдалина вскочила, гневно собрала руками волосы, яростно свернула их в узел и завязала красным шелковым шнуром. Некоторое время она молчала. -- Это не семь демонов, Сыне Марии, не семь демонов, а семь ран, -- произнесли наконец ее губы. -- Запомни: женщина -- это израненная лань, и нет у нее, горемычной, иной радости, как зализывать собственные раны. На глаза Магдалины выступили слезы. Она резко подняла руку, смахнула слезы ладонью и сказала со злостью: -- Зачем ты пришел сюда и стал у моей постели? Чего тебе надо? Уходи! Юноша шагнул к ней. -- Вспомни, Мария: когда мы были малыми детьми... -- Не помню! Что ты за мужчина? Снова будешь нести чушь, и не стыдно тебе? Ты так никогда и не отважился остаться наедине с самим собой, не нуждаясь ни в ком: все держишь за юбку то мать, то меня, то Бога! Не можешь остаться один, потому что тебе страшно. Не решаешься смело взглянуть ни на собственную душу, ни на собственное тело, потому что тебе страшно. А сейчас направляешься в пустыню, чтобы спрятаться там, спрятать в песок свою морду, потому что тебе страшно! Страшно, страшно, злополучный! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения, и, когда я думаю о тебе, сердце мое разрывается. Она не выдержала и разрыдалась. Яростно вытерла глаза, но краска все же потекла с них вместе со слезами, пачкая простыни. Сердце юноши дрогнуло. О, если бы не страх перед Богом! Он схватил бы ее в объятия, вытер ей слезы, погладил по волосам, успокоил и забрал с собой! Действительно, если он мужчина, то именно так и должен поступить -- должен спасти ее. Ни к чему молитвы, посты, затворничество в обители: разве это нужно ей, разве это может спасти женщину? Взять ее из этой кровати, забрать с собой, открыть мастерскую где-нибудь в далекой деревне и жить с ней как муж с женой, производить на свет детей, страдать и радоваться, как все люди... Таков путь к спасению для женщины, таков путь к спасению и для мужчины вместе с ней, и другого пути нет! Уже наступала ночь. Где-то совсем далеко прогремели раскаты грома, блеснувшая в дверной щели молния вспыхнула и погасла на бледном, как полотно, лице Марии. Новые раскаты грома раздались уже совсем близко. Тяжко дышащее небо нависло низко над землей. Юноша почувствовал вдруг страшную усталость, колени у него задрожали, и он сел, скрестив ноги, на пол. Тошнотворный запах ударил в ноздри. Чтобы не вырвать, он схватился за горло -- пахло мускусом, потом, козлом. В темноте прозвучал голос Марии: -- Отвернись! Нужно зажечь светильник. Я голая. -- Я пойду, -- тихо сказал юноша, собрал все силы и поднялся. Но Мария сделала вид, что не слышит: -- Посмотри, нет ли еще кого на дворе. Скажи, пусть уходит. Юноша открыл дверь, высунул голову наружу. Воздух потемнел, редкие крупные капли стучали по листьям гранатового дерева, небо нависло над землей, готовое упасть на нее. Старуха с горящей жаровней спряталась под мужским кипарисом, прижавшись к стволу. Крупные капли дождя ударяли все сильнее. -- Никого, -- сказал юноша, захлопнув дверь. Снаружи хлынул ливень. Магдалина между тем уже соскочила с кровати, набросила на тело расшитую львами и оленями теплую шерстяную накидку -- подарок, сделанный сегодня утром любовником-арапом. Ее плечи и поясница вздрагивали, наслаждаясь нежной теплотой одежды. Она приподнялась на носках и сняла со стены висевший там светильник. -- Никого, -- снова сказал юноша, и голос его прозвучал уже мягче. -- А старуха? -- Спряталась под кипарисом. Разразилась гроза. Мария выскочила во двор, разглядела горящую жаровню и направилась к ней. -- Старуха Ноэми, -- сказала она, протягивая руку к засову на воротах. -- Возьми жаровню и крабов и ступай прочь. Я запру ворота. Сегодня вечером никого не будет. -- У тебя там внутри любовник? -- прошипела старуха, раздосадованная потерей ночных клиентов. -- Да! -- ответила Мария. -- Он там, внутри. Ступай прочь! Старуха поднялась и ворча собрала свои орудия. -- Хорош красавчик... Оборванец... -- пробрюзжала она тихо. Но Мария вытолкала ее и заперла ворота. Небо разверзлось, и все как было хлынуло во двор. Мария радостно взвизгнула тонким голоском, словно снова была маленькой девочкой, встречающей первый дождь, а когда вошла внутрь, накидка ее была мокрой насквозь. Юноша в нерешительности стоял посреди комнаты. Уйти? Остаться? Какова на то воля Божья? Здесь было хорошо, тепло, с тошнотворным запахом он уже свыкся, а снаружи -- дождь, ветер, холод. В Магдале у него не было знакомых, Капернаум же находился далеко. Уйти? Остаться? Желания его колебались, словно язык колокола. -- Иисусе, Бог обрушил ливень, как из ведра. Ты, наверное, ничего не ел сегодня. Помоги развести огонь, приготовим что-нибудь. Голос ее был нежен и заботлив, словно материнский. -- Я пойду, -- сказал юноша и повернулся к двери. -- Сядь! Поедим вместе! - повелительно сказала Магдалина. -- Брезгуешь? Боишься замарать себя, разделив хлеб с блудницей? Юноша склонился у очага перед парой сдерживающих пламя камней, взял в углу дров и щепок и зажег огонь. Магдалина улыбнулась, на сердце у нее стало спокойно. Она налила в горшок воды, поставила его на камни в очаге, а затем взяла из висевшего на стене мешочка две полные пригоршни очищенных от кожуры египетских бобов и бросила их в горшок. Став на колени перед горящим огнем, Магдалина прислушалась. Небо снаружи низвергалось водопадами. -- Иисусе, -- сказала она тихо. -- Ты спрашивал, помню ли я, как мы играли малыми детьми... Юноша тоже стоял на коленях перед очагом, смотря на огонь, но мысли его витали далеко. Ему казалось, будто он уже добрался до обители в пустыне, облачился в белоснежную рясу и теперь прогуливается в уединении, и сердце его плавало маленькой золотой рыбкой в глубоких водах Божьих. Снаружи было светопреставление, а внутри него -- мир, любовь, безопасность. -- Иисусе, -- снова послышался голос рядом. -- Ты спрашивал, помню ли я, как мы играли малыми детьми... Лицо Магдалины светилось в отблесках огня ярким красным светом, словно раскаленное железо. Но углубившийся в пустыню юноша не слышал. -- Тебе было три года, Иисусе, а мне -- на год больше, -- снова заговорила женщина. -- У двери моего дома было три ступеньки, я сидела на верхней и смотрела, как ты несколько часов кряду, падая и снова вставая, тщетно пытался подняться на первую ступеньку. А я даже руки не протянула, чтобы помочь тебе. Мне хотелось, чтобы ты добрался до меня, но только после того, как намучаешься вдоволь... Помнишь? Демон, один из семи пребывавших в ней демонов, подстрекал ее вести такие разговоры и мучить находившегося рядом мужчину. -- Затем, несколько часов спустя, тебе все же удалось подняться на первую ступеньку, и ты принялся подниматься на вторую... Затем -- на третью, где я сидела неподвижно и ожидала тебя. А затем... Юноша встрепенулся, протянул руку. -- Молчи! -- воскликнул он. - Остановись! Но лицо женщины светилось и играло, отблески огня лизали ее брови, губы, подбородок, открытую шею. Она взяла горсть лавровых листьев, чтобы бросить их в огонь, и вздохнула: -- А затем ты взял меня за руку, взял меня за руку, Иисусе, мы пошли внутрь и легли на камешках во дворе. Мы прильнули друг к другу стопами и чувствовали, как тепло наших тел сливается, поднимаясь от ног к бедрам, к пояснице, мы закрыли глаза... -- Молчи -- снова воскликнул юноша и протянул руку, чтобы зажать ей рот, но сдержался, боясь прикасаться к ее губам. Женщина вздохнула. -- Большего наслаждения я не испытывала никогда в жизни, -- прошептала она, понизив голос, и добавила: -- Это наслаждение я и пытаюсь найти каждый раз то с одним, то с другим мужчиной... Это наслаждение, Иисусе... Но тщетно стремлюсь я к нему... Юноша спрятал лицо между коленями. "Адонаи, -- шептал он -- Помоги, Адонаи!" В комнате было тепло, тихо и слышно только, как посвистывает пожирающий дрова огонь да закипает, издавая запахи, еда. А снаружи небо шумно низвергало мужские воды на открывшую ему свое лоно томно стонавшую землю. -- О чем ты думаешь, Иисусе? -- спросила Магдалина, не решаясь больше смотреть на мужчину. -- О Боге, -- ответил тот сдавленным голосом. -- О Боге, об Адонаи. Сказав это, Сын Марии тут же раскаялся, что произнес в этом доме Его святое имя. Магдалина резко вскочила и отошла от огня к двери. Ярость охватила ее. "Вот кто, -- подумала она, -- вот кто враг лютый. Вот кто всегда вмешивается, вот кто зол, завистлив и не дает нам радоваться..." Она стала у двери и прислушалась. Небо ревело, поднялся смерч, гранатовые деревья во дворе ударялись друг о друга, готовые сломаться. -- Дождь идет, -- сказала Магдалина. -- Я пойду, -- ответил юноша и встал. -- Сначала поешь, наберись сил. Куда ты пойдешь в эту пору? Темно, хоть глаз выколи, и дождь льет. Она сняла висевшую на стене круглую циновку и положила ее на пол. Затем поставила горшок, открыла выдолбленный в стене шкафчик, достала оттуда зачерствевший ячменный калач и две глиняные миски. -- Вот трапеза блудницы, -- сказала Магдалина. -- Отведай, если не брезгуешь, святоша. Юноша проголодался и сразу же протянул руку. Женщина расхохоталась. -- Так вот и приступишь к еде? -- прошипела она. -- Даже не сотворив молитвы? Не возблагодарив Бога за то, что Он посылает тебе хлеб, бобы и блудниц? Кусок, застрял у юноши в горле. -- Мария, -- сказал он. -- За что ты ненавидишь меня? За что ты мучаешь меня? Вот видишь, этой ночью я .делю с тобой хлеб, мы помирились. То, что случилось, случилось. Прости меня. Для этого я и пришел сюда. -- Ешь и не хнычь. Умей сам взять прощение, коль тебе не дают его. Ты ведь мужчина. Она взяла хлеб, разломила его и засмеялась. -- Благословенно да будет имя Того, кто посылает в мир хлеб, бобы и блудниц! И набожных посетителей! Стоя на коленях друг против друга под горящим светильником, они не произнесли больше ни слова. Обое были голодны, обое провели напряженный день и теперь ели, чтобы набраться сил. Дождь на дворе стал утихать. Небо исчерпалось, земля насытилась, и было слышно только, как веселые ручейки, пересмеиваясь, бегут вниз по мостовой селения. Они поели. В шкафчике нашлось немного темного красного вина, они выпили его, а напоследок полакомились медовыми финиками. Некоторое время они молча смотрели на уже угасавший огонь, и мысли их кружили то тут, то там, танцуя вместе с его последними искрами. Юноша встал и подбросил дров в очаг -- становилось прохладно. Магдалина снова взяла горсть лавровых листьев, бросила в огонь, и комната наполнилась благоуханием. Она подошла к двери, открыла ее. Снаружи дул ветер, который уже разогнал тучи, и над двором Марии сияли теперь две прозрачно чистые, омытые дождем звезды. -- Дождь еще идет? -- спросил юноша, снова став в нерешительности посреди комнаты. Но Магдалина не ответила. Она развернула циновку, вытащила из сундука плотные шерстяные одеяла и простыни -- подарки любовников -- и постелила у огня. -- Будешь спать здесь, -- сказала она. -- На дворе холодно, поднялся ветер, скоро полночь. Куда ты пойдешь? Простынешь еще. Будешь спать здесь, у огня. -- Здесь? -- в ужасе спросил юноша. -- Боишься? Не бойся, голубок невинный, я тебя не трону. Не стану посягать на твою невинность, дитятко мое, не тревожься! Магдалина подбросила в огонь дров, прикрутила фитиль светильника. -- Спи спокойно, -- сказала она. -- Завтра нам обоим предстоит трудный день. Ты снова отправишься в путь на поиски спасения, а я пойду другим путем, своим собственным путем, и тоже буду искать спасения. Каждый из нас пойдет своим путем, и никогда больше мы не встретимся. Спокойной ночи! Она упала на свою постель, уткнулась лицом в подушку и всю ночь кусала простыни, чтобы не закричать, не заплакать, чтобы мужчина, спавший у огня, не услышал ее, не испугался и не ушел прочь. Всю ночь Магдалина слушала, как он дышит -- тихо и спокойно, словно малое дитя, накормленное грудью. Она же бодрствовала, рыдая про себя тихо, протяжно и нежно, словно мать, убаюкивая спящего. А утром, на рассвете, из-под полуприкрытых ресниц Магдалина; увидела, как юноша поднялся, затянул кожаный пояс и открыл дверь. Затем он остановился, словно желая уйти и не в силах уйти. Он обернулся, посмотрел на кровать, нерешительно шагнул, подошел, наклонился. В комнате было еще недостаточно светло, юноша нагнулся, словно желая рассмотреть женщину и прикоснуться к ней. Левую руку он сунул за пояс, а правой прикрыл рот и подбородок. Женщина неподвижно лежала, откинувшись навзничь, с распущенными волосами поверх обнаженной, груди, смотрела на него из-под полуприкрытых ресниц, и все тело ее трепетало. Его губы дрогнули. -- Мария... Но, услышав собственный голос, юноша; пришел в ужас, одним прыжком очутился на пороге, бросился через двор и снял засов с ворот... И тогда Мария Магдалина сорвалась с постели, отшвырнула прочь простыни и зарыдала. 8. В пустыне за Геннисаретским озером возвышалась упрятанная среди пепельно-красных скал, вклинившаяся в них, возведенная из пепельно-красного камня обитель. Была полночь. С неба низвергался потопом проливной дождь. Гиены, волки, шакалы и где-то совсем далеко львиная чета завывали и рычали, разъяренные непрерывно чередующимися ударами грома и молний. Погрузившаяся в непроницаемый мрак обитель время от времени вырывалась на свет, очерченная вспышками молний, словно сам Бог Синая стегал ее бичом. Распростершись ниц в своих кельях, монахи молили Адонаи не топить землю вторично. Разве не дал Он слова прародителю Ною? Разве не соединил Он радугой землю с небом в знак примирения? Только в келье настоятеля горел семисвечный светильник. Стройный, с ниспадающей волнами на грудь белой бородой настоятель Иоаким, тяжело дыша и закрыв глаза, сидел с крестом в руках на высокой скамье из кипарисового дерева и слушал. А слушал он стоявшего напротив перед аналоем юного послушника Иоанна, который читал пророка Даниила: "Видел я в ночном видении моем, и вот четыре ветра небесных боролись на Великом Море. И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого. Первый -- как лев, но у него крылья орлиные; я смотрел доколе не вырваны были у него крылья, и он поднят был от земли и стал на ноги, как человек, и сердце человеческое дано ему. И вот еще зверь, второй, похожий на медведя, стоял с одной стороны, и три клыка во рту у него, между зубами его; ему сказано так: "Встань, ешь мяса много!" Затем видел я: вот еще зверь, как барс, на спине у него четыре крыла, и четыре головы были у зверя сего, и власть была дана ему..." Послушник прервал на какое-то время чтение, встревоженно повернул голову и посмотрел на настоятеля, потому как не слышал больше ни его стона, ни беспокойного царапанья ногтей о скамью, ни дыхания. Не умер ли настоятель? Уже несколько дней он отказывается принимать пищу, возроптал на Бога и желает умереть. Он желает умереть -- так недвусмысленно объявил братии настоятель, -- чтобы душа его избавилась от бренности телесной, вознеслась в небо и отыскала там Бога. Настоятель Иоаким возроптал на Бога и непременно должен был увидеть Его, поговорить с Ним, но свинцовая тяжесть тела была тому препятствием, и настоятель решил отринуть тело, повергнуть его наземь, чтобы сам он, подлинный Иоаким, вознесся на небо и поведал Богу свои жалобы. Это был его долг. Ибо не он ли был одним из Отцов Израиля? У народа есть уста, но лишен он речи и не может предстать перед Богом, дабы поведать о своих горестях, Иоаким же может и должен сделать это. Послушник смотрел на лежащую под семисвечником голову настоятеля, зачахшую, словно изъеденная шашелем старая древесина, изнуренную солнцем и постами. Как походила она на вычищенные дождями черепа прадавних животных, которые попадаются иногда идущим через пустыню караванам! Какие только видения не зрела эта глава, сколько раз вместо небес разверзалась перед нею адская преисподня! Мозг во оной стал лестницей Иакова, по которой то поднимались ввысь, то вновь опускались долу все чаяния и надежды Израиля! Настоятель открыл глаза и увидел перед собой мертвенно бледного послушника. В мерцании светильника русый пушок девственно искрился на его щеках, а большие глаза были полны печали и смятения. Строгое лицо настоятеля смягчилось. Он очень любил этого своенравного юношу, которого некогда отнял у его отца, почтенного Зеведея, привел сюда и отдал Богу. Настоятелю нравились его послушание и дикость, его молчаливые губы и ненасытные глаза, его мягкость и горение. "Когда-нибудь этот юноша будет говорить с Богом, -- думал настоятель. -- Он сделает то, чего не смог сделать я, а две раны, рассекшие мне плечи, он обратит в крылья. Живым я не вознесся в небо, но он вознесется". Как-то раз Иоанн пришел вместе с родителями в обитель на праздник Пасхи. Настоятель, состоявший в дальнем родстве с почтенным Зеведеем, оказал им радушный прием и накрыл стол. А за едой Иоанн, которому едва исполнилось в ту пору шестнадцать лет, почувствовал, как взгляд настоятеля, опустившийся ему на затылок, вскрывает череп и проникает, словно солнце, сквозь черепные швы в мозг. Он вздрогнул, поднял глаза, и два взгляда встретились в воздухе над пасхальной трапезой... С того самого дня рыбачий челн и все Геннисаретское озеро стали слишком тесными для юноши, он стонал, чахнул, и однажды почтенный Зеведей не выдержал. -- Не рыба у тебя на уме, -- крикнул он сыну, -- а Бог, так ступай-ка лучше в обитель! У меня было двое сыновей, но Богу захотелось, чтобы я поделился с Ним. Ну, что ж, давай поделимся, если Ему так угодно! И вот настоятель смотрел на стоявшего перед ним послушника. Он уж было собрался пожурить его, но при взгляде на юношу лицо настоятеля смягчилось. -- Почему ты остановился, дитя? -- спросил он. -- Ты умолк посредине видения. Так негоже. Это ведь пророк, и его следует чтить. Юноша густо покраснел, снова развернул на аналое кожаный свиток и снова принялся читать монотонным, приличествующим псалмам голосом: "После сего видел я в ночных видениях, и вот -- зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прочих зверей, и десять рогов было у него..." -- Остановись! -- воскликнул настоятель. -- Довольно! Юноша испугался, услышав этот голос, и священная рукопись соскользнула на плиты пола. Юноша собрал ее, прикоснулся к ней губами, поцеловал и отошел в угол, устремив взгляд на своего старца. Вонзив ногти в скамью, настоятель кричал: -- Свершились все твои пророчества, Даниил! Четыре зверя прошли над нами: лев с крыльями орлиными прошел и разорвал нас; медведь, мясом евреев кормящийся, прошел и пожрал нас; барс о четырех головах, что суть Восток и Запад, Север и Юг, прошел и загрыз нас. Но пребывает над нами, не прошел еще и не ушел прочь нечестивый зверь с зубами железными, о десяти головах. Весь позор и весь ужас, которые Ты предрекал послать нам, Ты послал, слава Тебе, Господи! Но предрекал Ты и благо, что же Ты не посылаешь его? Неужто Тебе жалко? Щедро наделил Ты нас несчастиями, так надели щедро и милостями своими! Где же Сын человеческий, обещанный Тобою?! Читай, Иоанн! Юноша вышел из угла, где стоял, прижимая свиток к груди, подошел к аналою и снова принялся читать, но теперь и его голос стал яростным, как голос его старца: "Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его -- владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится". Настоятель был больше не в силах сдерживать свои чувства. Он встал со скамьи, сделал, шаг, затем еще шаг, добрался до аналоя, зашатался, чуть было не упав, но вовремя тяжело оперся ладонью на священную рукопись и удержался на ногах. -- Так где же Сын человеческий, обещанный Тобою?! Твои это слова или нет? Ты не можешь отрекаться от них: вот где все это записано! Он яростно и торжествующе ударил рукой по книге пророчеств: -- Вот где это записано! Прочти еще раз, Иоанн! Но послушник не успел даже начать: настоятель торопился, он сам схватил Писание, поднял его высоко к свету и, даже не глянув на письмена, стал возглашать ликующим голосом: -- "И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его -- владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится..." Он положил развернутый свиток на аналой, посмотрел во мрак за окном. -- Так где же Сын человеческий? -- воскликнул настоятель, глядя в темноту. -- Он принадлежит уже не Тебе, но нам, потому как нам Ты предопределил его! Где же тот, кому вручишь Ты власть, царство и славу, дабы народ Твой, народ Израильский, повелевал вселенной? Мы уже измучились взирать на небо, ожидая, когда же оно разверзнется. Когда? Когда же? Что Ты все терзаешь нас? Да, мы знаем: миг Твой равен тысячелетию человеческому. Но если Ты справедлив, Господи, то измеряй время людскою мерою, а не своею собственной, ибо это и есть справедливость! Настоятель направился было к окну, но тут колени его задрожали, он остановился, вытянув руки, словно ища опоры в воздухе. Юноша бросился поддержать его, но это только разозлило настоятеля, и он знаком велел Иоанну не приближаться. Старец собра