тояла у окна в зале ожидания. Стеклянные створки окна были закрыты. Из вагона казалось, будто в грязном стеклянном ящике жалкой деревенской фруктовой лавки забыли один-единственный невиданный плод. Как только поезд тронулся, за стеклами зала ожидания загорелся свет. Симамура подумал - сейчас ее лицо вспыхнет в потоке электричества... Но оно тут же исчезло, полыхнув лишь на мгновение удивительно яркими щеками, такими же, как тогда, в снежном зеркале. И снова для Симамуры это цвет был той гранью, за которой исчезает реальность. Поезд поднялся на северный склон пограничной горы и вошел в длинный туннель. Мрак земли, казалось, поглотил бледные лучи предвечернего солнца, а дряхлый поезд сбросил в туннеле своей светлый панцирь. По выходе из туннеля поезд начал спускаться вниз между громоздившимися друг на друга горами, залитыми вечерними сумерками. По эту сторону пограничных гор снега еще не было. Дорога тянулась вдоль реки и выбегала на равнину. Над краем горы с причудливо изломанной вершиной и гармоничными пологими линиями склона висела луна, освещая всю гору до самого подножия. Гора была единственной достопримечательностью унылого пейзажа. Ее контур, подсвеченный гаснущим вечерним заревом, рельефно вырисовывался на фоне темно-голубого неба. Луна, уже не белая, а бледно-желтая, еще не обрела холодной ясности, как в зимние ночи. В небе не было ни одной птицы. Там, где широко раскинувшиеся вправо и влево склоны горы сбегали к реке, стояло снежной белизны здание, похожее на гидроэлектростанцию. Только его и можно было еще различить в сумерках зимнего увядания за окном вагона. Стекла начали запотевать от парового отопления. Плывшая за ними равнина темнела, и с наступающей темнотой стекла начали все отчетливее отражать полупрозрачных пассажиров. Это была та же самая игра зеркала и вечернего пейзажа. Поезд сильно отличался от поездов Токайдоской магистрали - допотопные, обшарпанные вагоны старого образца, свет тусклый. Да и вагонов-то всего три или четыре. Симамура отрешился от всего окружающего. Представление о времени и пространстве исчезло. Его тело бесцельно парило в чем-то ирреальном, и постепенно монотонный стук колес начал ему казаться голосом женщины. Женщина говорила, ее слова были короткими и отрывистыми, свидетельствовавшими о полноте ее жизни, такой полноте, что Симамура слушал их с тяжелым сердцем. Он уносился все дальше и дальше, и звучание далекого голоса аккомпанировало дорожной тоске. Может быть, Юкио уже испустил последний вздох? Успела ли Комако к его смертному одру?.. Почему она так упорно не хотела идти домой?.. Пассажиров было мало. Всего двое - мужчина лет пятидесяти и девушка с румяным лицом. Они сидели друг против друга и говорили без умолку. Девушка, в черном шарфе на полных плечах, обращала на себя внимание великолепным ярким цветом лица. Чуть подавшись вперед, она сосредоточенно слушала собеседника и очень оживленно ему отвечала. Они казались близкими людьми, отправившимися вдвоем в долгое путешествие. Однако, когда поезд остановился на станции, где позади вокзальчика возвышалась труба прядильной фабрики, мужчина торопливо снял с полки ивовую корзину и спустил ее через окно на платформу. - Ну, будьте здоровы! Может, еще когда и встретимся, если выпадет случай, - сказал он и сошел с поезда. Симамура чуть не прослезился и сам поразился своей чувствительности. Он подумал, что мужчина возвращается домой после свидания с женщиной. Ему и в голову не пришло, что они случайные спутники. Мужчина, очевидно, был разъездным торговцем или кем-нибудь в этом роде. Когда Симамура уезжал, жена говорила, чтобы он аккуратнее обращался с одеждой - не складывал в корзину, не вешал на стену, потому что как раз в это время года моль откладывает яички. И действительно, в гостиничном номере мотыльки липли к лампе, свисавшей с карниза галереи. Во второй комнате тоже летал какой-то мотылек, кукурузно-желтого цвета, маленький, но с толстым брюшком. Он сел на плетеную корзину. На окнах еще оставались сетчатые рамы от насекомых. На сетке, с наружной стороны, тоже сидел мотылек с бледно-зелеными, почти прозрачными крылышками и тонкими, как пух, усиками цвета кипарисовой коры. Горы, видневшиеся вдали, за оконной сеткой, были залиты вечерним солнцем, но их уже окрасила в свои цвета осень, и зеленоватое пятнышко мотылька казалось на этом фоне мертвым. Только там, где его крылья находили друг на друга, зеленый цвет был сильнее. Налетел осенний ветерок, крылышки мотылька заколебались, как тонкие листки бумаги. Живой он или нет, подумал Симамура и щелкнул пальцем по сетке. Мотылек не шелохнулся. Тогда Симамура ударил по сетке кулаком. Мотылек упал, как лист с дерева, но тут же легко запорхал в воздухе. Внимательно присмотревшись, Симамура заметил: вдали, на фоне криптомериевой рощи, непрерывным потоком проносились стрекозы. Словно пух с одуванчиков. Как же их много - стрекоз. Река у подножия горы, казалось, вытекала прямо из ветвей криптомерии. Симамуру очаровал серебристый блеск буйно цветущей леспадезы, покрывавшей склоны невысокой горки. Выйдя из гостиничной купальни, Симамура увидел у парадной двери русскую торговку, торгующую вразнос. Чудеса, в этакую глушь забралась, подумал Симамура. Он подошел поближе - посмотреть, чем она торгует. Ничего особенного - обычная японская косметика и украшения для волос. Лицо этой женщины, лет сорока или больше, было покрыто густой сетью мелких морщин. Кожа потемнела, но на полной шее, в разрезе блузки, была ослепительно белой и гладкой. - Вы откуда приехали? - спросил Симамура. - Откуда? Это я-то?.. - переспросила она и задумалась, словно не зная, что ответить. Потом она начала складывать свой товар. Ее юбка, уже превратившаяся в тряпку, кажется, была европейского покроя. Она взвалила на спину - совсем по-японски - огромный сверток в фуросики и ушла. На ногах у нее были туфли. Хозяйка, вместе с Симамурой смотревшая, как уходит торговка, пригласила его в контору. Там у очага спиной к ним сидела крупная женщина. Когда они вошли, она поднялась, поправив подол нарядного черного кимоно с фамильными гербами. Симамура узнал эту гейшу. Он видел ее на рекламной фотографии лыжной станции. Она была сфотографирована вместе с Комако. Обе были на лыжах, в горных хакама и в вечерних кимоно. Женщина не очень молодая, красивая, с барственной осанкой. Хозяин гостиницы поджаривал булочки овальной формы со сладкой начинкой. Булочки лежали на железных щипцах, перекинутых через хибати. - Не угодно ли попробовать? Подарок по случаю радостного события. Отведайте кусочек, хотя бы так, для развлечения. - Что, эта женщина, которая сейчас здесь была, уже оставила свою профессию? - Да, оставила. - Видная гейша. - Отработала свой срок и сейчас по этому случаю обходит с визитами своих знакомых. Она большим успехом пользовалась. Подув на горячую булочку, Симамура откусил кусочек и почувствовал кисловатый привкус не очень свежей корки. Под окном в лучах вечернего солнца ярко алели спелые персимоны. Отраженный от них свет, казалось, окрашивал бамбуковую палку с крючком на конце, укрепленную над очагом. - Что это?.. Такая огромная леспадеза? Симамура с изумлением смотрел на женщину, идущую по дороге по склону горы. Женщина тащила на спине вязанку каких-то растений с удивительно длинными, в два раза больше ее самой, стеблями и длинными метелками. - Простите, что вы сказали? А-а, это мискант. - Мискант, говорите?.. Значит, мискант... На выставке, рекламирующей горячие источники, устроенной министерством железных дорог, есть один павильон - то ли чайный, то ли для отдыха, так вот его на крышу покрыли этим самым мискантом. Говорят, какой-то человек из Токио купил этот павильон целиком. - Мискант, значит... - еще раз, как бы про себя, повторил Симамура. - Выходит, на горе растет мискант, а я думал, это леспадеза. Когда Симамура сошел с поезда, белые цветы на горе сразу бросились ему в глаза. Серебристое цветение затопило весь склон, особенно верхнюю его часть. Казалось, это были не растения, а лучи самого солнца, осеннего, но удивительно щедрого, Симамура задохнулся от восхищения. Но с близкого расстояния огромный мискант выглядел совсем по-другому, чем тот, покрывавший далекий горный склон. Огромные вязанки совершенно скрывали фигуру тащивших их на спине женщин. Вязанки то и дело задевали за каменные ограды, тянущиеся по обеим сторонам крутой дороги. Метелки были воистину могучие. Симамура вернулся к себе в номер. Во второй комнате с десятисвечовой лампой тот самый толстобрюхий мотылек, ползая по черной лакированной корзинке, откладывал, видно, яички. Мотыльки под карнизом бились о декоративный фонарь. Сверчки и кузнечики начали петь еще днем. Комако пришла немного позже, чем он ждал. Остановившись в коридоре у дверей, она взглянула на Симамуру в упор. - Зачем ты приехал? Ну зачем? - Зачем? С тобой повидаться. - Говоришь, а сам этого не думаешь. Терпеть не могу токийцев, вруны вы все. - Она уселась, мягко понизила голос. - Ни за что больше не стану тебя провожать. Ужасное какое-то состояние. - Ладно, на этот раз я тайком от тебя уеду. - Нет, что ты! Я просто хотела сказать, что на станцию провожать не пойду. - А что с тем человеком? - Умер, что же еще... - Пока ты была со мной на станции? - Одно к другому не имеет никакого отношения. Но я никогда не думала, что провожать так тяжело. - Гм... - А где ты был четырнадцатого февраля? Опять наврал. А я-то ждала, так ждала! Нет, уже больше никогда тебе не поверю! Четырнадцатого февраля - "Ториой" - "Изгнание птиц с полей", ежегодный детский праздник в этом снежном краю. За десять дней до него собираются все деревенские дети, обутые в сапожки из рисовой соломы, и утаптывают снег в поле. Потом вырезают из него большие кирпичи, примерно в два сяку шириной и высотой. Из них строят снежный храм. Каждая сторона храма - около трех кэн16, высота - больше одного дзе. Четырнадцатого февраля вечером перед храмом зажигают костер, сложенный из собранных со всей деревни симэ17. В этой деревне Новый год празднуют первого февраля, так что до четырнадцатого украшения еще сохраняются. Затем дети поднимаются на крышу храма и, толкаясь и озорничая, поют песню "Ториой". Потом все идут в храм, зажигают свечи и проводят там всю ночь. А пятнадцатого, ранним утром, еще раз исполняют на крыше храма песню "Ториой". В это время тут снега особенно много. Симамура обещал Комако приехать на этот праздник. - Я ведь бросила свою работу. В феврале к родителям уехала. А четырнадцатого вернулась, думала, ты обязательно приедешь. Знала бы, так не приезжала, пожила бы там, поухаживала... - А что, кто-нибудь болел? - Да, учительница моя поехала в портовый город и схватила там воспаление легких. Я от нее телеграмму получила как раз тогда, когда у родителей была, ну и поехала за ней ухаживать. - Выздоровела она? - Нет... - Да, действительно очень нехорошо получилось, - сказал Симамура, как бы извиняясь за то, что не сдержал слова, и одновременно выражая соболезнование по поводу смерти учительницы. - Да ничего, - вдруг совершенно спокойно произнесла Комако и обмахнула носовым платком стол. - Ужас, сколько их налетело! И по обеденному столику, и по татами ползали мелкие крылатые насекомые. Вокруг абажура кружили мотыльки. Оконная сетка снаружи тоже вся была облеплена мотыльками разных видов. Насекомые отчетливо выделялись в лунном свете. - Желудок у меня болит, - сказала Комако, засовывая руки за оби и кладя голову на колени Симамуры. Ворот кимоно у нее немного отстал, и на густо напудренную шею дождем посыпались малюсенькие насекомые. Некоторые тут же неподвижно застывали. Шея у нее стала полнее и глаже, чем в прошлом году. Ей уже двадцать один, подумал Симамура. Он почувствовал, что его колени теплеют. - Здесь в конторе надо мной все подсмеиваются - пойди, мол, Кома-тян, загляни в номер "Камелия"... Противные такие! А я подружку одну, гейшу, провожала, в поезде с ней немного проехала. Устала. Только вернулась домой, спокойно полежать хотела, а мне говорят: отсюда звонили. Совсем было решила не ходить, устала ведь страшно, перепила вчера на вечере, когда подружке проводы устраивали, решила, а все же пришла. А в конторе смеются. Но я же тебя целый год не видела. Ты ведь человек, являющийся раз в году? - А я попробовал булочку этой вашей подружки. - Да? Комако выпрямилась. Ее лицо, покрасневшее в тех местах, которые были прижаты к коленям Симамуры, внезапно стало каким-то детским. Комако сказала, что провожала эту самую гейшу, проехала с ней до третьей станции. - Плохо у нас тут стало. Раньше, бывало, со всеми всегда договоришься. А теперь не то, все такие эгоистки, каждая сама по себе. Да, многое изменилось. И гейши, как нарочно, такие подобрались, характером между собой не сходятся. Без нее, без Кикую, грустно мне будет. Она ведь всегда во всем зачинщицей была. А как ее любили клиенты, самая популярная гейша была. И приглашали ее больше всех, и зарабатывала она больше всех. У нее в месяц выходило шестьсот курительных палочек. Понятно, что хозяева ее на руках носили. Симамура спросил, что теперь собирается делать Кикую - замуж выйдет или свой ресторан откроет? Он слышал, что, отработав свой срок по контракту, она уезжает на родину. - Ой, знаешь, какая она несчастная! Она ведь к нам после неудачного замужества приехала, - сказала Комако и, на секунду запнувшись, словно сомневаясь, стоит ли говорить дальше или нет, взглянула на освещенные луной ступенчатые огороды на горном склоне. - Видишь вон тот дом, совсем новый? На склоне... - Маленький ресторанчик "Кикумура"? - Да, он самый. Этот ресторан мог бы теперь принадлежать Кикую-сан. Но из-за своего характера она все упустила. Скандал был страшный. Она заставила покровителя выстроить ей дом, а как дело дошло до переезда, заупрямилась. Из-за нового любовника. Он обещал на ней жениться, да обманул. А она из-за него совсем голову потеряла. В конце концов сбежал он, любовник-то, а к прежнему покровителю Кикую не захотела вернуться и ресторан не взяла, может, и хотела, но не вернулась, не могла так поступить... И остаться тут не могла, позор ведь. Вот теперь и уезжает, решила где-нибудь в другом месте все начинать сначала. В общем, несчастная она, невезучая. Оказывается, - мы-то, правда, не знали об этом, - мужчин у нее много было. - Уж не полк ли? - Кто его знает... - Комако, подавив смех, вдруг отвернулась от Симамуры. - Кикую-сан слабохарактерная, слабая... - А что она могла поделать? - Как что?! Мало ли сколько мужчин может влюбиться в женщину, нельзя же... - Комако подняла голову, почесала в голове шпилькой. - Грустно было ее провожать! - А с рестораном что сделали? - Да жена этого самого покровителя, что ресторан построил, переехала сюда, теперь сама хозяйничает. - Жена? Интересно! - Понимаешь, дом-то уже готов был - вступай во владение и начинай дело. Ничего другого и не придумаешь. Ну, жена и переехала со всеми детьми. - А со своим прежним домом что они сделали? - Бабушку там оставили, одна теперь живет. Сами-то они крестьяне. Но муж - широкий человек, любит погулять. Забавный он. - Прожигатель жизни. В годах уже, наверно? - Нет, молодой, лет тридцати двух-трех, не старше. - И что ж, Кикую была старше его жены? - Нет, жене столько же, сколько Кикую, - обеим по двадцать семь. - А ресторан-то "Кикумура" назвали в честь Кикую, наверно? И жена оставила это название? - Что же делать, не менять же готовую вывеску. Симамура запахнул кимоно поглубже, и Комако, поднявшись, закрыла окно. - Кикую-сан про тебя все знала. И сегодня мне сказала - приехал. - Я видел, как она приходила прощаться в контору. - Она тебе что-нибудь сказала? - Ничего не говорила. - А ты понимаешь, что со мной творится? Комако раздвинула только что закрытые седзи и опустилась на подоконник. Через некоторое время Симамура сказал: - Здесь совсем другие звезды, чем в Токио. Здесь они именно висят в пустоте. И сияют по-другому. - Не так уж сильно сияют, вечер ведь лунный... А в нынешнем году тоже было очень много снега. - Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение. - Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть - никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен - все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась... Я изменилась? - Где ты была, когда умерла учительница? - А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь. - Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала? - Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего. Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре. - Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело... Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели. Губы Комако были гладкими и влажными. - Не надо, пусти! Я домой пойду. - Все такая же. Ничуть не изменилась. - Симамура, откинув голову, вгляделся в близко придвинувшееся лицо с чуть заметными скулами. - Все говорят, что я совсем не изменилась с тех пор, как приехала сюда семнадцатилетней. А чего меняться-то? Ведь я живу все время одинаково. У нее еще сохранился румянец, свойственный девушкам севера. Но кожа стала тонкой и блестела сейчас, словно перламутровая раковина. - Ты знаешь, что я живу теперь в другом доме? - После смерти учительницы? С комнатой, где разводили шелковичных червей, покончено? Живешь в настоящем "домике для гейш"? - Что ты подразумеваешь под "домиком"? Я живу не в особом домике, а в лавке, где торгуют дешевыми сладостями и табаком. Из гейш там одна я. Теперь-то я в настоящем услужении, у меня контракт... Когда прихожу поздно, читаю при свече. Симамура рассмеялся, обнял ее за плечи. - Не могу же я зря расходовать электричество! Ведь у них счетчик. - Вон оно что! - Но хозяева у меня хорошие, так заботливо ко мне относятся. Я иногда даже думаю, неужели это называется быть в услужении?.. Заплачет ребенок, хозяйка сразу тащит его на улицу, чтобы мне, значит, не мешал. Все бы хорошо, ни в чем не терплю недостатка, одно только меня расстраивает - постель они криво стелют, неприятно. Когда поздно прихожу, постель уже постелена. Но матрац обычно косо лежит, да и простыня тоже. А перестилать не могу - стыдно, люди ведь для меня старались. - Обзаведешься семьей, тяжело тебе будет. - Все так говорят. Такой уж у меня характер. В том доме, где я живу, четверо детей. Беспорядок, конечно, страшный. Я только и делаю, что хожу за ними и убираю. Только уберу, а они опять все разбросают. Бесполезное это занятие, а я не могу, все равно стараюсь навести порядок. Я хочу жить аккуратно, по мере возможности, насколько мне это удается в моем положении. - Ну конечно. - А ты меня понимаешь? - Понимаю. - А раз понимаешь, так скажи! Ну говори же! - вдруг напала на него Комако. Голос у нее стал напряженным. - Ничего ты не понимаешь, врешь ты все. Где уж тебе понять, ты человек легкомысленный, живешь в роскоши... Потом она понизила голос. - Грустно... Сама я дура... А ты завтра уезжай. - Да что ты от меня хочешь? Ну как я могу тебе что-либо объяснить вот так, сразу? Не так все просто. - А что тут сложного? Ты сам трудный, это вот плохо. У Комако вновь стал прерываться голос - от горькой безысходности, что ли. Но потом она повела себя по-другому, так словно уверилась, что Симамура все же по-своему ее понимает. - Пусть раз в год, но приезжай. Обязательно приезжай ко мне раз в год, пока я буду здесь. Служить ей в гейшах теперь четыре года, сказала она. - Когда я к родителям уехала, мне и присниться не могло, что я снова пойду в гейши. Я и лыжи продала, уезжая. А дома курить бросила, все ж, думаю, какое-то достижение. - Да, раньше ты ведь страшно много курила. - Ага. Когда клиенты за столом угощали сигаретами, я их потихоньку опускала в рукав. Приду, бывало, домой и вытряхну из рукава целую кучу сигарет. - Четыре года, говоришь, еще. Долго все же... - Что ты, пролетят незаметно. - Какая теплая... - Симамура посадил Комако к себе на колени. - Такой уж теплой уродилась. - Кажется, по утрам и вечерам у вас тут уже холодно? - Я ведь здесь уже пять лет. Сначала такая тоска была... Неужели, думаю, придется мне тут жить... Правда, до того, как провели железную дорогу, очень уныло у нас было... А ведь уже три года, как ты приезжаешь... За три года Симамура приезжал сюда три раза. Он подумал, что каждый раз, как он приезжает, в жизни Комако происходят какие-то изменения. Вдруг застрекотали кузнечики. - Фу ты, гадость! Терпеть их не могу. Комако встала с колен Симамуры. Подул северный ветер, и все мотыльки, сидевшие на оконных сетках, разом вспорхнули. Уже зная, что опущенные черные ресницы Комако производят впечатление полуоткрытых глаз, Симамура все же посмотрел на них, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу. - Пополнела я, как бросила курить. Ее живот действительно стал глаже, мягче. И все воскресло сейчас. Все будто бы позабытое, недоступное в разлуке. Вся их близость воскресла, когда они были вместе, как сейчас. И долгая разлука уже не имела значения. Комако тихо коснулась своей груди. - Она стала больше. - Глупости какие... Впрочем, может, у него такая привычка - только одну... - Ну что ты говоришь! Неправда! Противный ты все же... - Комако вдруг резко изменилась. И Симамура вдруг вновь ощутил это - ее перемену. - А ты скажи, чтобы обе... обеим поровну... Всегда так говори... - Чтобы поровну? Так и сказать - обеим... поровну?.. - Комако мягко приблизила к нему лицо. Номер был на втором этаже, но снизу отчетливо доносилось кваканье. Почему-то расквакались лягушки. Кваканье долго не умолкало. Когда они после купанья вернулись в номер, Комако, успокоившись, снова как ни в чем не бывало начала говорить о своей жизни. Она даже рассказала, что на первом врачебном осмотре всех рассмешила, раздевшись только до пояса. Она думала, что это такой же осмотр, как для гейш-учениц. Отвечая на вопрос Симамуры, сказала: - У меня очень регулярно, каждый раз на два дня раньше, чем в прошлом месяце. - Очевидно, это не мешает тебе принимать приглашения? - Да. А как ты догадался? У Комако, каждый день купавшейся в водах горячего источника, знаменитого своими целебными свойствами, ходившей пешком от старого источника к новому, то есть на расстояние одного ри, жившей в этой горной глуши, где обычно не засиживаются до полуночи, было здоровое, упругое, сильное тело, но с узкими бедрами, обычно характерными для гейш. Вообще она была узкокостной, но достаточно полной. И все же она влекла Симамуру настолько, что он приезжал к ней в такую даль каждый год. Почему-то ему было до глубины души ее жаль. - Интересно, у такой, как я, могут быть дети? - совершенно серьезно спросила Комако. И тут же добавила, если она постоянно общается только с одним, то получается, что они как бы муж и жена. Когда умер первый покровитель Комако, выкупивший ее из гейш-учениц, она уехала из Токио и вернулась на родину, в свой портовый город. Там ей сразу же предложили другого покровителя. Он поначалу не понравился ей, может быть из-за всех ее переживаний. Впрочем, и сейчас он не очень-то ей нравится, во всяком случае, она никогда не чувствует себя с ним свободно. - Но это же хорошо, если у вас с ним целых пять лет продолжается. - А ведь я дважды уже могла с ним расстаться. Когда здесь пошла в гейши и когда перебралась из дома учительницы в мой теперешний дом. Но я слабовольная. Совсем у меня никакой воли нет. Человек этот живет в портовом городе. Он поручил ее учительнице, когда та переезжала сюда, потому что содержать женщину там, где он живет, ему неловко. Человек он добрый, и ей грустно, что она ни разу не допустила его к себе. Он в летах и поэтому приезжает к ней редко. - Я бы порвала с ним, да не знаю как. Иногда думаю - в беспутство, что ли, кинуться... И ведь искренне думаю... - Ну, это уж совсем ни к чему! - Да и не могу я. Не тот характер. Мне нравится мое свежее тело. Если начать гулять со всеми, без разбора, четырехлетний срок за два года отработать можно. Но зачем себя насиловать? Я берегу себя. Конечно, если пойти по этому пути, то наверняка заработаешь кучу денег. Но здоровье мне дороже. У меня срок работы такой, что лишь бы хозяину убытка не было. Вся сумма, за которую меня наняли, разделена на месяцы. Значит, надо лишь учитывать процент на основную сумму, налоги да деньги мне на прокорм - ну, ты сам знаешь, - из этого расчета и надо исходить. А перерабатывать сверх этого мне не нужно. И вообще, если где-нибудь мне не нравится, я быстренько ухожу. В гостиницу поздно вечером не вызывают, разве уж только знакомый клиент приглашает именно меня. Конечно, если быть транжиркой, никаких денег не хватит и тогда надо работать больше, чем самой хочется... Но я-то уже больше половины всей суммы, за которую меня наняли, погасила. А ведь еще и года не прошло. И все же, как ни крути, иен тридцать в месяц у меня уходит на всякие мелочи. Комако сказала, что ей надо зарабатывать сто иен в месяц, этого ей достаточно. Сказала, что в прошлом месяце у гейши с самым маленьким заработком получилось шестьдесят иен. Сказала, что ее, Комако, чаще других приглашают клиенты, больше девяноста приглашений за месяц в среднем, основной заработок она получает с каждого приглашения, ей приходится за один вечер обходить разные застолья, хоть это и не очень выгодно ее хозяину. Сказала, что на этих горячих источниках нет ни одной гейши, которая задолжала бы хозяину и ей бы увеличили срок службы. Утром Комако, как всегда, поднялась рано. - Мне приснилось, что я вместе с учительницей икэбана18 убираю этот номер, вот я и проснулась... В трюмо, которое она придвинула к окну, отражались горы в багровой листве. Свет осеннего солнца был ярким в зеркале. Девочка из лавки, где торговали сладостями, принесла Комако переодеться. Нет, это была не Йоко, чей кристально чистый, до боли прекрасный голос прозвучал в тот раз из-за фусума. - А что стало с Йоко? Комако бросила быстрый взгляд на Симамуру. - Все на могилу ходит. Вон, видишь, там, слева, ниже лыжной станции, возле гречишного поля, белого, в цветах, видишь, там кладбище. Когда Комако ушла, Симамура пошел в деревню прогуляться. На фоне белой стены что-то алело - девочка в новеньких горных хакама из алой фланели играла в мяч. Наступила настоящая осень Многие дома, построенные на старинный манер, казалось, стоят тут с тех пор, когда по этой дороге еще ездили феодалы со своей свитой. Дома с далеко выступающими крышами, с оконными седзи, сильно вытянутыми в ширину и очень низкими, высотой всего в один сяку. С мискантовыми шторами, свисающими с карнизов. Симамура поравнялся с глинобитной оградой, поверх которой был высажен невысокий кустарник. Тонкие листики каждого кустика раскидывались фонтанчиками. Буйно цветущие цветы сусуки19 по окраски походили на тутовые. У обочины дороги, на расстеленной рогоже, девушка лущила фасоль. Это была Йоко. Маленькие фасолинки выскакивали из сухих стручков, как лучики. Йоко сидела на корточках, расставив колени. Голова у нее была обмотана полотенцем. Она лущила фасоль и пела кристально чистым, до боли прекрасным голосом: Бабочки, стрекозы и кузнечики Стрекочут и шуршат в горах, Сверчки мраморные, сверчки-колокольчики... Есть стихи, в которых говориться о вороне, взлетевшей вдруг с ветви криптомерии и ставшей огромной в потоке вечернего ветра... А Симамура смотрел в окно на криптомериевую рощу и видел - как и вчера - непрерывное движение стрекоз. Казалось, с приближением вечера они носятся все нетерпеливее, со все увеличивающейся скоростью. Уезжая из Токио, Симамура купил в привокзальном киоске последнее издание путеводителя по здешним горам. Рассеянно перелистывая его, Симамура прочитал, что недалеко от вершины одной из гор на границе провинций - на эти горы как раз открывался вид из его окна, - у тропинки, огибающей красивое горное озеро, на влажной приозерной почве буйно растут всевозможные высокогорные растения и что в этом особом мирке царят красные стрекозы, очень доверчивые, садящиеся туристам на шляпы, на руки и даже на оправу очков, эти стрекозы, как небо от земли, отличаются от своих жалких, истерзанных городских сестер. Симамура смотрел на стрекоз. Казалось, некоторых из них кто-то или что-то преследует. А может быть, они просто носились изо всех сил, чтобы силуэты не растаяли на фоне постепенно темневшей перед наступлением сумерек криптомериевой рощи?.. Когда закатное солнце осветило далекие горы, стало видно, что склоны их покрываются багряной листвой постепенно, начиная с вершины. ...Человек, оказывается, страшно хрупкое создание. Говорят, один упал со скалы, так и череп проломил, и все кости переломал. А вот если медведь сорвется даже с высоченного обрыва, говорят, на нем и царапины не будет... Об этом, вспомнил Симамура, Комако говорила сегодня утром, показывая на гору, где опять произошел несчастный случай. Если бы у человека была такая же жесткая и толстая шкура, как у медведя, наверно, и чувствительность у него была бы иной... А люди любуются своей гладкой и тонкой кожей... Размышляя об этом, Симамура смотрел на залитые вечерним солнцем горы и вдруг затосковал по женскому телу. "...Бабочки, стрекозы и кузнечики..." - где-то пела в это время - во время раннего ужина - гейша под расстроенный сямисэн. Путеводитель давал краткое описание маршрутов, размеченных по дням, гостиниц, мест для ночлега и связанных с путешествием расходов. Все это давало волю фантазии, и Симамура вспомнил, что узнал Комако после того, как, полазав по горам, спустился в это деревню, и на горах в то время сквозь еще не сошедший снег пробивалась молодая зелень, а сейчас эти самые горы, где остались следы его ног, опять манили его, тем более что осенний альпинистский сезон был в разгаре. Хотя ему, жившему в праздности, хождение по горам безо всякой нужды, преодоление дорожных трудностей и казалось образчиком "напрасного труда", но все же этот "напрасный труд" обладал для него особой притягательной силой именно из-за отсутствия реальной ценности. Симамура не мог понять, успокаивается он в присутствии Комако или же ее тело, ставшее совсем близким, волнует его. Как бы то ни было, когда она уходила, его мысли бывали заняты только ею. Он вдруг начинал тосковать по женскому телу, и в то же время его начинали манить горы. Но и то и другое влечение наплывало как смутный мимолетный сон. Сегодня Комако ночевала у него и ушла только утром, может быть, поэтому тоска по ней и была сейчас мимолетной. Но Симамура сидел один в тишине, и ему не оставалось ничего другого, как нетерпеливо ждать, что Комако придет сама, без его зова. Он решил скоротать время и лечь в постель засветло, пока еще не умолкли веселые звонкие голоса гимназисток, совершавших туристический поход по окрестностям. Кажется, пошел моросящий дождик. Утром, когда Симамура проснулся, Комако читала книгу, чинно сидя за столом. И кимоно, и хаори20 были на ней будничные. - Ты проснулся? - тихо сказала она, посмотрев в его сторону. - А что? - Ты проснулся? Заподозрив, что Комако ночевала у него, а он и не заметил этого, Симамура оглядел постель и потянулся к часам, лежавшим у изголовья. Было еще только половина седьмого... - Как рано-то... - Да, но горничная уже принесла горячие угли для хибати. Над чугунным чайником поднимался пар. - Вставай, - сказала Комако, поднимаясь и пересаживаясь к его изголовью. Держалась она точь-в-точь как замужняя женщина. Даже удивительно. Симамура сладко потянулся и заодно схватил руку Комако, лежавшую у нее на коленях. Забавляясь мозолями, натертыми плектром, он сказал: - Спать хочется. Ведь еще только-только рассвело. - Хорошо спалось одному? - Ага... - А ты так и не отпустил усов. - Ах да, ведь когда мы в последний раз прощались, ты говорила - отпусти усы. - Забыл, ну и ладно. Зато ты всегда очень чисто, до синевы выбрит. - А у тебя, когда ты стираешь пудру, лицо тоже как после бритья. - Щеки у тебя, что ли, пополнели... А во сне у тебя до того белое и круглое лицо, что так и хочется приставить к нему усы. - Разве не приятно, что лицо гладкое? - Оно у тебя какое-то не внушающее доверия. - Разглядывала меня, значит? Как нехорошо. - Да, - кивнула Комако и вдруг громко расхохоталась, ее руки, державшие пальцы Симамуры, невольно сжались. - Я спряталась в стенной шкаф, горничная даже и не заметила. - Когда?.. И долго ты там пряталась? - Да нет, только когда горничная угли приносила. Она никак не могла успокоиться и все смеялась, вспоминая, должно быть, эту свою проделку, но вдруг покраснела до мочек ушей и, желая скрыть смущение, начала тянуть одеяло, взявшись за его край. - Вставай! Ну встань, пожалуйста! - Холодно! - Симамура вцепился в одеяло. - А в гостинице уже поднялись? - Не знаю, я задами шла. - Задами? - Ага, от криптомериевой рощи прямо сюда вскарабкалась. - Разве там есть дорога? - Дороги нет, но зато близко. Симамура удивленно взглянул на нее. - В гостинице никто и не знает, что я здесь. Разве что на кухне слышали, как я проходила. Парадная дверь-то, наверно, еще закрыта. - Ты так рано встаешь? - Сегодня долго уснуть не могла. - А ночью дождь был... - Да? То-то листья камыша совсем мокрые. Ладно, пойду домой, а ты спи. - Нет, нет, я уже встаю! - Не выпуская руку Комако, Симамура быстро вскочил. Он тут же подошел к окну и глянул вниз, туда, где, по ее словам, она шла сюда. Холм от криптомериевой рощи и до середины склона утопал в густых зарослях кустарника. Прямо под окном в огороде росли овощи, самые обыкновенные - редька, батат, лук. Освещенные утренним солнцем, они удивили Симамуру разнообразием оттенков своей зелени. Раньше он этого не замечал. На галерее, идущей в баню, стоял служащий и кидал в пруд красным карпам корм. - Плохо они стали есть, наверно от того, что похолодало, - сказал служащий Симамуре и немного постоял еще, наблюдая, как корм - растертые в порошок сушеные личинки - плавает на поверхности воды. Когда Симамура вернулся после купания, Комако сидела в строгой позе. - В такой тишине шитьем хорошо заниматься. Комната была только что прибрана. Осеннее солнце насквозь пропитало немного потертые татами. - А ты умеешь шить? - Как тебе не стыдно спрашивать! Мне больше всех доставалось в семье, больше, чем всем сестрам и братьям. Когда я подрастала, наша семья, должно быть, переживала самую трудную пору, - словно про себя сказала она и вдруг оживилась. - Знаешь, какое лицо было у горничной, когда она меня увидела? Уж так она удивилась! Когда же, говорит, ты, Ко-тян, пришла?.. А я молчу, не знаю, что сказать. Но не могла же я снова прятаться в стенной шкаф... Не спалось мне сегодня, думала, встану пораньше и сразу вымою голову. Просохнут волосы, пойду причесываться. Меня ведь сегодня на дневной банкет пригласили, боюсь, теперь не успею. У вас в гостинице вечером тоже банкет будет. Меня сюда и вчера приглашали, да слишком поздно - я уже дала согласие быть на том банкете. Так что в гостиницу я не смогу прийти. Суббота сегодня, я буду очень занята и, наверно, уже не выберусь к тебе. Однако Комако, кажется, вовсе не собиралась уходить. Она сказала, что не будет мыть голову, и повела Симамуру на задний двор. У галереи, там, откуда Комако пробралась в гостиницу, стояли ее мокрые гэта с положенными на них таби21. Симамуре показалось, что ему не пройти через заросли кустарника, где карабкалась Комако, и он пошел вниз вдоль огородов. Внизу шумела река. Берег здесь кончался крутым обрывом. В густой кроне каштана раздавались детские голоса. В траве под ногами валялись неочищенные колючие плоды. Комако наступала на шершавую скорлупу, она лопалась, и каштаны вылезали наружу. Они были еще мелкие. На противоположном берегу крутой склон горы весь зарос мискантом. Мискант, волнуясь, ослепительно сиял серебром, и это слепившее глаза сияние казалось чем-то эфемерным, какой-то прозрачной пустотой, парившей в воздухе. - Пойдем вон туда? Там, кажется, могила твоего жениха... Комако выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Симамуре и вдруг швырнула ему в лицо горсть каштанов. - Ты что, издеваешься надо мной?! Симамура не успел отклониться. Каштаны попали ему в лицо. Было больно. - С какой это стати ты пойдешь на его могилу? - Ну что ты так злишься? - Все это было для меня очень серьезно. Не то, что ты. Ты ведь живешь в беспечной праздности! - Ничего подобного, я вовсе не живу в беспечной праздности чувств... - бессильно проговорил Симамура. - Тогда почему говоришь - жених? Разве я не объясняла тебе, что он не был моим женихом? Позабыл небось. Нет, Симамура не забыл. Симамура помнил, как она сказала: - Хорошо, скажу яснее. Наверно, было такое время, когда учительница мечтала женить сына на мне. Но она ни слова об этом не сказала, про себя мечтала, а мы с ним лишь догадывались об ее желании. Но между нами никогда ничего не было. Вот и все. И когда жизнь этого человека была в опасности, Комако осталась у Симамуры ночевать и сказала: - Я поступаю так, как хочу, и умирающий не может мне запретить. Еще бы ему не помнить! Этот Юкио умирал в тот самый момент, когда Комако провожала Симамуру на станцию. И тогда примчалась Йоко и сказала, что больному плохо, но Комако не пошла и, кажется, так и не попрощалась с умирающим. Комако упорно избегала разговоров о Юкио. Пусть он и не был ее женихом, но если она, как говорят, пошла в гейши только ради того, чтобы заработать денег на его лечение, значит, отношения их были серьезными. Комако на какое-то мгновение оставалась в полном недоумении, почему Симамура не рассердился, потом, как надломленная, бросилась ему на шею. - О, какой ты все же искренний! Тебе очень горько, да? - Дети на нас смотрят, с каштана... - Не понимаю я тебя... Вы, токийцы, все ужасно сложные. У вас суета кругом, потому вы и разбрасываетесь. - Да, верно, я весь какой-то разбросанный... - Смотри, жизнь свою разбросаешь! Ну что, пойдем на могилу взглянуть? - Даже и не знаю. - Вот видишь! Тебе вовсе и не хотелось посмотреть на эту могилу. - Да ты же сама колеблешься. - Ну и что из того! Я ведь ни разу еще там не была. Правда, ни разу. Нехорошо перед учительницей, они ведь теперь рядом лежат. И теперь это уже будет чистым притворством. - Ты сама сложная, куда сложнее меня. - Почему? С живыми не могла разобраться, но уж с мертвыми-то разберусь. Сквозь криптомериевую рощу, где тишина, казалось, вот-вот закапает ледяными каплями, они вышли к подножию лыжного склона и пошли вдоль железнодорожных путей. Кладбище находилось в уголочке возвышенности, разделявшей поля. Здесь, на этой меже, было всего несколько каменных могильных плит и стояла фигура Бодисатвы - покровителя детей и путников. Вокруг - пусто, голо. Ни одного цветочка. И вдруг в тени деревьев за статуей Бодисатвы мелькнула фигура Йоко. Лицо у нее было, как всегда, застывшее, серьезное, похожее на маску. Но глаза горели, и она пронзила их этими горящими глазами. Неловко поклонившись, Симамура замер на месте. А Комако сказала: - В какую рань ты, Йоко-сан! А я к парикмахерше... И тут же и она, и Симамура съежились, как от внезапно налетевшего свистящего, беспросветно-черного урагана. Совсем рядом с ними оглушительно прогрохотал товарный состав. И вдруг сквозь тяжелый скрежещущий грохот прорвался крик: "Сестра-а!" Юноша в дверях черного товарного вагона размахивал фуражкой. - Саитиро!.. Саитиро!.. - крикнула Йоко. Ее голос... Тот самый, который окликнул начальника на заснеженной сигнальной станции. До боли прекрасный голос, который, казалось, взывал к человеку, не способному его услышать. Когда товарный состав прошел, они с поразительной отчетливостью увидели цветущее гречишное поле по ту сторону путей. Словно с их глаз спала пелена. Цветы, сплошь цветы над красноватыми стеблями. Встреча с Йоко была для них настолько неожиданной, что они даже не заметили приближающего поезда, но товарный состав будто стер то, что, казалось, вот-вот должно было возникнуть между ними тремя. И сейчас, казалось, остался не стук колес, а отзвук голоса Йоко, который все не замирал и возвращался откуда-то, как эхо кристально чистой любви. Йоко провожала глазами поезд. - Может, мне пойти на станцию? Ведь в поезде мой младший брат... - Но поезд не станет ждать тебя на станции. - Пожалуй... - Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан. Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони. Комако продолжала стоять. Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий - все лики у него были длинные, вытянутые - держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре. - Я иду прическу делать, - бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже. У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое. Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму. Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью. Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное. - Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям - и то приятно. Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев. На стене висело объявление: "Соглашение по поденной оплате рабочих на посадке риса - девяносто сэн в день с питанием. Женщины-работницы получают шестьдесят процентов указанной суммы". В доме Йоко, стоявшем в глубине огорода, чуть в стороне от тракта, тоже висели хаттэ. Они висели на жердях в левом углу двора, между деревьями персимона, росшими вдоль белой стены соседнего дома. Между двором и огородом, под прямым углом к деревьям персимона, тоже стояли хаттэ. С одного края в снопах был сделан проход. Все вместе производило впечатление шалаша, только не из рогожи, а из рисовых снопов. В огороде на фоне увядших георгинов и роз раскинуло свои могучие листья таро. Хаттэ скрывали небольшой пруд для выращивания лотоса и плававших в нем красных карпов. Они скрывали и окошко той комнатки, где некогда выращивали шелковичных червей и где в прошлом году жила Комако. Йоко, простившись с ними не очень-то приветливо, направилась к дому через проход в рисовых снопах. - Она тут одна живет? - спросил Симамура, провожая глазами чуть согнутую спину Йоко. - Может, и не совсем одна! - огрызнулась Комако. - До чего же неприятно. Не пойду я причесываться... Помешали человеку побыть на могиле. А все из-за тебя! Вечно ты предлагаешь, чего не надо. - Из-за меня? Из-за твоего упрямства, это ты не захотела побыть с ней вместе у могилы. - Ты просто меня не понимаешь... Я все же приведу голову в порядок... попозже, если найду время... А к тебе я приду, может быть, запоздаю, но обязательно приду. Было уже три часа ночи. Симамура проснулся от резкого стука седзи, и тут же ему на грудь упала Комако. - Сказала приду и пришла... Сказала приду и, видишь, пришла. Она тяжело дышала. - Какая ты пьяная! - Не видишь, что ли, сказала приду и пришла... - Да, да! Пришла! - Дорогу совсем не различала. Не различала, говорю. Ой-ой-ой, как мне плохо!.. - И как только тебе удалось подняться по склону? - Не знаю, ничего я не знаю. - Откинувшись назад, она повалилась на Симамуру. Симамуре стало тяжело дышать, он попытался встать, но не удержался - спросонья, должно быть, - и снова упал на постель. Его голова легла на что-то горячее. - Глупая, ты же горишь как в огне! - Да? Огненная подушка. Смотри, обожжешься... Симамура прикрыл глаза. Жар ее тела будто наполнял ему голову. И казалось, что он наполняется счастьем, что сейчас он постигает всю полноту жизни. Резкое дыхание Комако свидетельствовало о реальности всего происходящего. Симамура купался в каком-то сладостном раскаянии, словно ему уже ничего не оставалось, лишь умиротворенно ждать отмщения. - Сказала, что приду, и пришла... - сосредоточенно повторяла Комако. - Пришла, а теперь и домой можно. Голову буду мыть... Она шумно выпила воды. - Да разве ты дойдешь в таком состоянии? - Дойду... Я не одна... А куда делись мои купальные принадлежности? Симамура встал и включил свет. Комако, закрыв лицо руками, уткнулась в татами. - Не хочу... свет... Она была в ярком ночном кимоно, отделанном у ворота черным атласом, рукава в стиле "генроку", талия опоясана узким оби "датэмаки". Воротника нижнего кимоно не было видно. Ее босые ноги - даже они! - казались совсем пьяными. И все же она, сжавшаяся в комочек, словно желавшая спрятаться, была удивительно милой. На татами валялись мыло и расческа - должно быть, Комако растеряла все свои купальные принадлежности. - Перережь, я ножницы принесла. - Перерезать? Что перерезать?! - Да это же! - Комако дотронулась до своих волос на затылке. - Ленточки я хотела перерезать на волосах. А руки не слушаются. Вот я и решила завернуть к тебе, чтобы ты их перерезал. Симамура осторожно стал перерезать ей ленточки. Комако распускала прядь за прядью и постепенно успокаивалась. - Который теперь час? - Три уже. - Ой, как поздно-то! Смотри, волосы не отрежь! - Сколько их тут у тебя? Симамура брал рукой каждую туго перевязанную прядь и ощущал душную теплоту кожи у корней волос. - Уже три часа, да? Вернувшись домой после банкета, я, кажется, свалилась и уснула. Но раньше-то я с подругами договорилась, они и зашли за мной. Сейчас, наверно, удивляются, куда это я девалась. - Они ждут тебя? - Ага, трое, в общественной купальне. У меня было шесть приглашений, но я успела побывать только в четырех местах. На той неделе я буду страшно занята, листва ведь совсем багряной станет... Спасибо большое! Она подняла голову, расчесывая распущенные волосы и щурясь в улыбке. - Ой, как смешно! Даже не знаю отчего. - Комако рассеянно собрала волосы. - Ну, я пойду, а то нехорошо перед подругами. На обратном пути я уже не зайду к тебе. - А ты найдешь дорогу? - Найду! Однако, вставая, она наступила на свой подол и пошатнулась. Комако, улучив момент, дважды приходила к нему в необычное время - в семь утра и в три часа ночи. Симамуре почудилось в этом нечто тревожное, необычное. Служащие гостиницы украшали ворота золотой осенней листвой, как на Новый год зелеными сосновыми ветками и бамбуком, в знак приветствия туристам, приезжающим сюда полюбоваться красками осени. Один из служащих нагловатым и самоуверенным тоном отдавал распоряжения. В гостиницу он нанялся временно и, посмеиваясь над самим собой, говорил, что он птица перелетная. Этот человек был одним из тех, кто работает на здешних источниках от зеленой весны до багряной осени, а зимой отправляется на заработки на горячие источники Атами, Нагаока или Идзу. Возвращаясь сюда к весне, он не обязательно устраивался на работу в одну и ту же гостиницу. Он любил разглагольствовать о своем опыте, о постановке дела на оживленных курортах вроде Идзу, часто злословил по поводу здешних порядков и по поводу обращения с клиентами в гостиницах. Зазывая клиентов, вел себя подобострастно, заискивающе улыбался, потирал руки, и в этом подобострастии так и сквозила неискренность попрошайки. - Господин, вы пробовали когда-нибудь плоды акэби? Если вы пожелаете их отведать, я для вас с большим удовольствием наберу, - сказал он возвращавшемуся с прогулки Симамуре. Он привязывал эти плоды лозой к веткам багряного клена. Багряные клены, срубленные, как видно, в горах, были высокие - до карниза крыши, с удивительно крупными листьями и такие яркие, что парадная дверь, казалось, впитала их краски. Поглаживая пальцами холодные плоды акэби, Симамура случайно взглянул в сторону конторки. Там у очага сидела Йоко. Хозяйка следила за подогревавшимися в медном котелке бутылочками с сакэ. Йоко сидела напротив и, когда ей что-нибудь говорили, каждый раз отчетливо кивала. Она была в только что выстиранном и отглаженном тонком кимоно. - Новая прислуга? - как бы невзначай спросил Симамура. - Да, взяли недавно, так сказать, вашими молитвами. Из-за наплыва клиентов рабочих рук не хватает, потому и взяли. - Так же, как и вас. Йоко в номерах не появлялась, видно, работала на кухне. Когда постояльцы переполняли гостиницу, на кухне было больше хлопот и голоса прислуги становились громче, но прекрасного голоса Йоко Симамура не слышал. По словам дежурной горничной, у Йоко была привычка петь песни, сидя перед сном в бассейне. Но и песен Симамура не слышал. И все же присутствие Йоко его почему-то стесняло, он даже начал колебаться, приглашать ли к себе Комако. Любовь Комако к нему казалась Симамуре "тщетой", очевидно из-за его склонности к бесплодному умствованию, но в то же время из-за этой самой своей склонности он словно бы прикасался к наготе жизни Комако, той жизни, которой она старалась жить. Жалея Комако, Симамура жалел себя. Йоко была другая, у нее, казалось, было особое свойство - просвечивать человека насквозь одним лишь взглядом, словно лучом. Эта женщина тоже влекла к себе Симамуру. Комако часто приходила к нему и без приглашения. Как-то Симамура поехал в горное ущелье - полюбоваться рекой в обрамлении осенней багряной листвы. Когда он проезжал мимо дома Комако, она, заслышав шум машины и решив, что это не кто иной, как Симамура, выскочила на улицу. Симамура даже не обернулся. Она потом упрекала его, даже бессердечным назвала. Получая приглашение в их гостиницу, Комако всегда заходила к Симамуре. И по пути в купальню заходила. Когда ее приглашали на банкет, она приходила на час раньше и сидела у него в номере до тех пор, пока за ней не являлась горничная. Во время ужина она иногда тоже прибегала к нему на несколько минут, усаживалась перед зеркалом, подкрашивала лицо. - Сейчас работать пойду, у меня же работа. Работа, понимаешь? - говорила она и поднималась из-за трюмо. - Вчера вечером пришла домой, а в чайнике ни капли кипятку. Заглянула на кухню, полила рис остатками утреннего супа и закусила соленым умэбаси22. Рис был холодный, как лед... А сегодня утром меня не разбудили, и я проспала - в десять часов проснулась, а хотела встать в семь. Все планы нарушились... Еще она рассказывала, в какой гостинице была сначала, в какую пошла потом, описывала клиентов, словом, докладывала со всеми подробностями. - Я еще зайду, - говорила она, поднимаясь и выпивая несколько глотков воды, и тут же добавляла: - А может, и не зайду. Ведь на тридцать человек нас, гейш, всего три. Тут не то что улизнуть, даже оглянуться некогда. Однако вскоре опять приходила. - Тяжело. Трое ведь на тридцать человек. Мне больше всех достается, потому что одна гейша - самая старая из здешних гейш, а другая - самая молодая. Я уверена: все эти тридцать человек - любители туризма. Такую ораву по меньшей мере шесть гейш должны обслуживать. Пойду напьюсь и перепугаю всех!.. И так повторялось изо дня в день. Сама Комако порой сквозь землю готова была провалиться - должно быть, начала нервничать, думая, до чего же все это дойдет, если так будет продолжаться. В ее влюбленности был какой-то оттенок одиночества, и это придавало ей особую прелесть. - Пол в коридоре скрипит при каждом шаге. Уж как я ни стараюсь тихо ступать, все равно все слышно. Когда мимо кухни прохожу, они там смеются. "Опять, - говорят, - ты, Кома-тян, в номер "Камелия"! Вот уж не думала, что буду стесняться! - Местечко-то маленькое, трудно спрятаться. - Да, все уже все знают. - Как нехорошо! - В том-то и дело. В маленьком местечке достаточно нескольких сплетен - и тебе конец, - сказала Комако, но, тут же взглянув на Симамуру, заулыбалась. - Да ладно, ничего, для нас везде работа найдется. Ее абсолютная искренность была для Симамуры очень уж неожиданной. - А что? Так оно и есть. Не все ли равно, где деньги зарабатывать? Нечего унывать! Комако сказала это, казалось бы, безразлично, но Симамура почувствовал в ее словах женщину. - Правда, все хорошо... И вообще, теперь только женщины умеют любить по-настоящему... - Комако, слегка покраснев, потупилась. Воротник ее кимоно сзади чуть отставал, видны были белые плечи - белый веер, распахнутый сверху вниз. Густо напудренное тело, округлое и почему-то печальное, казалось ворсистым, как шерстяная ткань, и в то же время было в нем нечто от тела животного. - Да, в нынешнем мире... - пробормотал Симамура и поежился от бессмысленной пустоты собственных слов. - Всегда ведь было так! - просто сказала Комако и, подняв голову, рассеянно добавила: - А ты разве не знал?.. Когда она подняла голову, красное нижнее кимоно, прилипшее к спине, скрылось под воротником. Симамура переводил статьи Валери, Аллана и других французских авторов о русском балете в период его расцвета во Франции. Перевод он собирался выпустить в роскошном издании небольшим тиражом на собственные средства. Его работа не могла принести никакой практической пользы, но это-то, очевидно, и устраивало Симамуру. Ему доставляло удовольствие смеяться над самим собой из-за абсолютной бесполезности собственного труда. Отсюда, вероятно, и рождался жалкий, хилый мир его грез. Короче говоря, торопиться ему было некуда. А сейчас он путешествовал, зачем же торопиться? Симамура с большим вниманием наблюдал, как умирают мотыльки. Наступало осеннее похолодание, в номер Симамуры каждый день залетали насекомые и, мертвые, падали на татами. Кузнечики переворачивались на спину и больше уже не поднимались. Пчелы валились на бок, потом проползали еще немного и замирали. Их смерть была естественной, как смена времен года. Казалось, что насекомые умирают тихо и безболезненно, но при внимательном наблюдении можно было увидеть и у них агонию. Крылышки, лапки, усики - все у них дрожало мелкой дрожью. Для этих маленьких смертей пространство в восемь татами было гигантским. Порою, беря двумя пальцами маленький трупик и выбрасывая его в окно, Симамура вспоминал оставленных дома детей. На оконной сетке сидели мотыльки, сидели долго, словно приклеившись к ней, и вдруг оказывалось, что некоторые из них уже мертвые. Они падали, как увядшие листья. Некоторые падали со стен. И, подбирая мертвого мотылька, Симамура задумывался, почему природа создала их такими прекрасными. Потом сетки с окон сняли. Воздух уже не звенел от беспрерывного стрекотания и жужжания. Красно-рыжая окраска пограничных гор стала гуще. Перед заходом солнца далекие склоны тускло поблескивали, словно вся одевавшая их осенняя листва была высечена из какого-то холодного минерала. Гостиница постепенно заполнялась - начали съезжаться туристы, любители осени в горах. - Сегодня я, наверно, совсем не смогу вырваться, - сказала Комако однажды вечером, забежав в номер к Симамуре. - Наши местные устраивают банкет. Вскоре из зала донеслись звуки барабана и женский визг. Вдруг сквозь этот шум совсем рядом прозвучал ясный, прозрачный голос. - Простите, пожалуйста... Простите, пожалуйста... - сказала Йоко. - Вот... Кома-тян просила передать вам. Йоко, стоя в дверях, протянула Симамуре руку, но тут же со всей учтивостью опустилась на пол у порога и лишь тогда дала ему скрученную жгутом записку. Когда Симамура развернул записку, Йоко уже не было. Он так и не успел ей ничего сказать. На бумажке пьяными, валившимися в разные стороны иероглифами было написано всего несколько слов: "Я очень развеселилась, расшумелась. Напилась сакэ". Но не прошло и десяти минут, как появилась сама Комако. Ступала она нетвердо, ноги у нее заплетались. - Девчонка была у тебя, принесла что-нибудь? - Да, принесла. - Принесла, значит? - Комако весело сощурила один глаз. - Уф-ф, хорошо!.. Я сказала, что пойду сакэ заказать, и потихоньку улизнула. А клерк поймал меня и обругал. Да плевать, все хорошо! Пусть ругают! Пусть шаги мои грохочут на всю гостиницу! Ой, как плохо вдруг мне стало!.. Пришла к тебе и почему-то сразу опьянела. А мне ведь еще работать. - Да ты вся пьяная, до самых кончиков пальцев! - А мне работать надо!.. А что тебе сказала эта девчонка? Ты знаешь, что она жутко ревнивая? - Кто? - Смотри, убьет! - Она, видно, тоже у вас там прислуживает? - Подает бутылочки с подогретым сакэ. Стоит в тени коридора и пристально смотрит, наблюдает. А глаза поблескивают! Тебе ведь нравятся такие глаза? - Небось смотрит она на вас и думает: какое жалкое зрелище! - Я вот написала записку и дала ей, отнеси, говорю... Воды хочу! Дай воды!.. А какая из женщин жалкая, не узнаешь, пока ее не уговоришь. Скажи, я пьяная? Она посмотрелась в зеркало, чуть не упала, еле удержалась, схватившись за края трюмо. И ушла. Величественно походкой. С гордо развевающимся подолом кимоно. Внезапно наступила тишина, издали доносился лишь звон посуды. Банкет, по-видимому, кончился. Симамура думал, что Комако, поддавшись уговорам клиентов, перекочевала в другую гостиницу продолжать веселье. Но тут снова появилась Йоко и подала от нее записку, скрученную жгутом. "Отказалась от горной гостиницы "Сан-пукан", иду в номер "Слива", на обратном пути загляну. Спокойной ночи". Симамура, немного смутившись, усмехнулся. - Благодарю вас!.. Простите, вы тут помогаете прислуживать за столом? - Да. - Йоко кивнула, быстро взглянув на него своими пронзительными, красивыми глазами. Симамура почему-то совсем смутился. Девушка, которую он часто видел и которой каждый раз восхищался, сейчас сидела перед ним совершенно просто и естественно. Он почувствовал странную тревогу. Слишком уж серьезной она была, настолько серьезной, словно находилась в центре каких-то чрезвычайных событий. - Вы кажетесь очень занятой... - Да, очень. Хотя вообще-то я ничего не умею. - Я все время вас встречаю. Так уж получается... Вот и тогда в поезде... Помните, вы ехали сюда, везли больного, ухаживали за ним? И тогда же, в поезде, просили начальника станции присмотреть за младшим братом. Помните? - Помню. - Говорят, перед сном вы поете в бассейне? - О, как стыдно... Как нехорошо!.. Ее голос был поразительно прекрасным. - Мне кажется, я о вас знаю абсолютно все. - Да?.. Вам Кома-тян рассказывала? - Нет, она мне ничего не рассказывала. Она вообще избегает говорить о вас. - Неужели? - Йоко повернула голову в сторону. - Кома-тян хорошая, но несчастная. Пожалуйста, не обижайте ее! Она произнесла это скороговоркой, под конец голос у нее задрожал. - Но я же ничего не могу для нее сделать... Казалось, сейчас она начнет дрожать всем телом. Отводя взгляд от ее ослепительного лица, словно надвигавшегося на него, Симамура сказал: - Может, для нее даже лучше будет, если я поскорее вернусь в Токио. - Я тоже собираюсь в Токио. - Когда? - Мне безразлично когда. - Может быть, если вы хотите, конечно, поедем вместе? - Да, прошу вас, поедем вместе... Йоко сказала это как бы между прочим, но так серьезно, что Симамура поразился. - С удовольствием. А ваша семья не будет против? - Какая у меня семья? Один младший брат, который на железной дороге служит. Я могу поступать как хочу. - А в Токио у вас есть что-нибудь на примете? - Нет. - Это она вам посоветовала ехать? - Вы Кома-тян имеете в виду? Нет, с ней я не советовалась и никогда не стану советоваться. Противная она... Йоко, должно быть, разволновалась, взглянула на Симамуру увлажненными глазами, и он почувствовал к ней непонятное влечение. Но от этого влечения словно лишь воспламенилась его страсть к Комако. Ему показалось, что его поездка в Токио с какой-то неизвестной девчонкой будет страстным искуплением вины перед Комако и в то же время жестоким наказанием. - А вы не боитесь ехать вдвоем с мужчиной? - Почему я должна бояться? - Ну, сами посудите - опасно ведь, если у вас в Токио нет никакого пристанища и вы даже не знаете, что там будете делать. - Ничего, одинокая женщина всегда как-нибудь устроится, - сказала Йоко, и ее прекрасный голос как бы оттенил конец фразы. - Может быть, вы возьмете меня к себе прислугой? - Да что вы! Неужели вы хотите стать прислугой? - Вообще-то не очень хочу. - А кем вы работали, когда жили в Токио? - Сестрой милосердия. - В больнице или в каком-нибудь медицинском институте? - Нет, просто сестрой милосердия. Так мне хотелось... Симамура вновь вспомнил поезд и Йоко, ухаживавшую за сыном учительницы. Он улыбнулся - очевидно, это было своеобразным воплощением ее мечты. - Вам хотелось бы учиться на сестру милосердия? - Нет, я не буду больше сестрой милосердия. - Но нельзя же быть такой... совсем без стержня! - Ой, что вы говорите! Какие еще стержни!.. Йоко рассмеялась, словно отметая от себя какое-то обвинение. Ее смех мог бы показаться глупым, не будь он таким звеняще-прозрачным. Этот смех лишь слегка коснулся сердца Симамуры, никак его не растревожив. - Не понимаю, над чем вы смеетесь? - Но ведь я же ухаживала только за одним больным! - Как? - Больше я ни за кем не смогу ухаживать... - Ах так... вот оно что... - тихо сказал Симамура, словно оглушенный внезапным ударом. - А сейчас... говорят, вы каждый день ходите туда... где гречишное поле... на могилу... - Да, это правда. - И вы думаете, что... в дальнейшем вы уже ни за одним больным не станете ухаживать?.. И ни на какую другую могилу ходить не будете? - Думаю, что не буду. - Как же вы тогда можете бросить эту могилу и уехать в Токио?! - О господи!.. Прошу вас, возьмите меня с собой в Токио! - Комако говорила, что вы ревнивая. Но разве он... тот... не был женихом Комако? - Юкио-сан? Неправда! Неправда все это! - Почему же вы тогда ненавидите Комако? - Кома-тян?.. - Она произнесла это имя так, словно его обладательница была здесь, рядом, и, сверкнув своими ослепительными глазами, взглянула на Симамуру. - Прошу вас, позаботьтесь, чтобы Кома-тян было хорошо! - Но что я могу для нее сделать? На глазах Йоко показались слезы, она прихлопнула сидевшего на татами мотылька и всхлипнула. - Кома-тян говорит, что я сойду с ума, - сказала она и стремительно выбежала из комнаты. Симамура вдруг почувствовал озноб. Он открыл окно, чтобы выбросить убитого Йоко мотылька, и увидел Комако, игравшую в кэн23 с клиентом. В этот момент она согнулась, словно в быстром беге. Небо было пасмурным. Симамура пошел в купальню. В соседнее, женское, отделение прошла Йоко с девочкой хозяйки гостиницы. Было приятно слышать, как Йоко, раздевая и купая девочку, разговаривает с ней так тепло, так нежно, как только мать может говорить со своим ребенком. А потом голос - тот, прекрасный - запел: ........................ А на заднем дворе Три яблоньки есть, Три сосенки есть. Три да три - будет шесть! Вон вороны вьют гнездо На большом, большом суку. Воробьишки вьют гнездо На вершине, наверху... А кузнечики в лесу Тараторят - тра-та-та... На могилку я хожу. Я хожу, хожу к дружку... Йоко пела детскую песенку для игры в мяч, да так по-ребячьи оживленно, такой веселой скороговоркой, что Симамура даже подумал, не во сне ли ему приснилась другая Йоко, недавно приходившая к нему в номер. Йоко вышла из купальни, все время болтая с девочкой, а когда они ушли, ее голос, казалось, продолжал наполнять все вокруг, как звук флейты. Симамура почему-то заинтересовался сямисэном в павлониевом футляре, стоявшем на темном сверкающем полу около парадной двери на фоне по-осеннему тихой полночи. Он подошел, чтобы прочесть на футляре имя владельца, и в этот момент с той стороны, откуда доносился шум посуды, появилась Комако. - Что это ты разглядываешь?.. - Она ночевать, что ли, осталась? - Кто?.. А-а... Чудак, думаешь, легко каждый день таскать такую тяжесть? Иногда инструменты по нескольку дней здесь остаются, а гейши ночуют дома. Комако рассмеялась и, тяжело задышав, прикрыла глаза. Пошатнулась, наступила на подол кимоно, прислонилась к Симамуре. - Проводи меня домой. - А зачем тебе идти домой? - Нет, нет, надо идти. После банкета все отправились продолжать веселье в тесной компании, одна я отказалась. Не хочу с местными... Хорошо еще, что у меня было второе приглашение здесь же, в гостинице. Но если подруги зайдут за мной домой по пути в купальню, а меня не окажется, это уж будет слишком. Комако была пьяна, но твердо шла по крутому склону. - Ты что, девчонку-то до слез довел? - Между прочим, она действительно производит впечатление немножко ненормальной. - А тебе доставляет удовольствие всех с этой точки зрения рассматривать? - Да это же ты ей сказала, что она сойдет с ума! Она и заплакала, вспомнив об этом, от обиды, наверно. - А, тогда другое дело. - Но знаешь, минут через десять она вовсю распевала в купальне. Голос такой красивый... - Это у нее привычка - петь в купальне. - Совершенно серьезно просила меня о тебе заботиться. - Вот дурочка-то! Но ты мог бы и не распространяться сейчас об этом. - Не распространяться? Я-то что... А вот ты, как только о ней зайдет речь, злиться начинаешь, не знаю уж почему. - Ты что, хочешь эту девчонку? - Ну вот видишь, сразу начинаешь говорить ерунду. - Я не шучу. Смотрю на нее, и кажется мне, что в будущем станет она для меня тяжким бременем. Не знаю почему, но так мне кажется. Тебе бы тоже, наверно, казалось, если бы ты любил ее и наблюдал за ней. - Комако, положив руки Симамуре на плечи, повисла на нем и вдруг резко покачала головой. - Нет, нет! Может быть, она все-таки не сойдет с ума, если попадет в руки такому, как ты. Может, ты избавишь меня от моего груза? - Да будет тебе! - Небось ты думаешь, что я напилась и несу вздор? А я серьезно. Мне бы знать, что девчонка рядом с тобой и ты ее любишь... Я бы тогда со спокойной душой пустилась в разгул, и мне было бы хорошо, словно в мертвой тишине... - Но послушай!.. - Да ну тебя!.. Комако бросилась от него бежать. С разгону стукнулась о ставни на галерее какого-то дома. Но оказалось, что это и есть ее дом. - Закрыли, думали, не придешь. Навалившись всем телом, Комако открыла совершенно иссохшую, скрипучую дверь и шепнула: - Зайдем ко мне! - В такой час! - Да спят же все! Но Симамура колебался. - Ну, не хочешь, тогда давай я тебя провожу. - Хорошо... - Впрочем, нет... Ты ведь еще не видел мою новую комнату. Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали - каждый в своей позе - хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности. Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия. - Подожди тут, я свет наверху зажгу. - Да не надо... Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки. На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол. - Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, - сказала Комако. Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи. Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон24. - Ой, какая я красная! - сказала она, посмотревшись в зеркало. - Неужели я была такая пьяная? Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре: - Смотри, вот мои дневники. - Как их много! Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами. - Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби25, когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. - Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. - А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила. - Неважно. Ты шьешь, да? - Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью. Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье. Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки. От лампочки к постели тянулся тонкий шнур. - Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели. Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина. - Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж. - Ой, и правда! - И здесь ты должна провести целых четыре года? - Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные. Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться. Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо. - Облачно... Да, золотой листве приходит конец. ...Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах... - Ну ладно, спокойной ночи! - Я тебя провожу. До гостиницы. Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер. - Ложись, хорошо? - сказала она и куда-то исчезла. Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ26, и грубо сказала: - Давай пей! Пей, слышишь? - Где ты взяла? Ведь все уже спят. - Я знаю, где взять. Комако, видимо, уже успела выпить, когда наливала сакэ из бочки в стаканы. Она снова захмелела. Уставившись тяжелым взглядом на переливающееся через край сакэ, произнесла: - Невкусно, когда его в темноте потягиваешь... Симамура с легкостью опорожнил стакан, который Комако сунула ему прямо под нос. От такой порции нельзя было опьянеть, но Симамура, видимо, промерз на улице, его вдруг замутило, хмель ударил в голову. Ему казалось, что он видит себя, как он бледнеет. Прикрыв глаза, он лег. Комако сначала растерялась, но тут же захлопотала, начала за ним ухаживать. Горячее женское тело вскоре принесло ему облегчение, он почувствовал себя, как ребенок, умиротворенный лаской. Да и Комако была с ним какой-то робкой и нежной, словно он действительно был ребенком, а она - юной девушкой. Чуть приподнявшись на локте, она следила, как засыпает "ребенок". Через некоторое время Симамура пробормотал: - Хорошая ты девочка... - Чем это я хорошая? - Хорошая женщина... - Да? А ты противный! Ну, что ты несешь? Да приди же в себя! - произнесла она отрывисто, словно швыряя слова, отвернулась и молча начала трясти его за плечи. Потом прыснула. - Никакая я не хорошая! Тяжело мне, уезжай, пожалуйста, домой. Ведь мне сейчас и надеть нечего - нового ничего нет. А мне хочется каждый раз приходить к тебе в другом вечернем кимоно. Но теперь ты уже все мои кимоно видел, больше у меня нет. А это у подруги одолжила. Ну что, плохая девочка, правда? У Симамуры не было слов. - Вот я какая, а вовсе не хорошая! - Голос Комако потускнел. - Когда я первый раз с тобой встретилась, подумала - неприятный, должно быть, человек... И верно - кто бы еще осмелился сказать такую дерзость?! Мне было действительно ужасно противно. Симамура кивнул. - Ты понимаешь, почему я до сих пор об этом молчала? Ведь если женщина вынуждена говорить такие вещи, это конец. - Да нет, ничего... - Да?.. Комако, погрузившись в себя, долго оставалась неподвижной. Ее ощущения, ее женские переживания теплой волной омывали Симамуру. - Хорошая ты женщина... - А что значит - хорошая? - Ну, женщина, говорю, хорошая... - Смешной ты! - Она отстранилась от него, словно ей стало щекотно, уткнулась лицом в плечо, но вдруг приподнялась на локте, вскинула голову: - Нет, ты объясни, что это значит! Что ты имеешь в виду! Симамура удивленно взглянул на нее. - Скажи, из-за этого ты ко мне и ездишь?.. Только из-за этого?.. Значит, ты все-таки надо мной смеялся. Все-таки смеялся, значит! Комако, побагровев, уставилась на Симамуру, словно призывая его к ответу. Потом от ее лица краска отхлынула, плечи затряслись от ярости, из глаз брызнули слезы. - Обидно, обидно, до чего же обидно! Она сползла с постели и села к нему спиной. На следующее утро Симамуру разбудил "Утай"27. Он тихо лежал и слушал. Комако, сидевшая перед трюмо, обернулась, улыбнулась ему. - Это в "Сливе". Меня вчера туда после банкета приглашали. - Что-нибудь вроде групповой поездки общества любителей "Утай"? - Да. - Снег? - Да. - Комако поднялась и во всю ширь раздвинула оконные седзи. - Конец багряной листве. С серого, ограниченного оконным проемом неба плыли вниз огромные белые хлопья. Это было как затаенная ложь. Недоспавший Симамура рассеянно смотрел на снег. Исполнители "Утай" забили в барабан. Вспомнив, как в прошлом году он засмотрелся на утренний снег в зеркале, Симамура перевел взгляд на трюмо. Плывшие в зеркале холодные пушистые хлопья казались еще крупнее. Они проплывали белесыми пятнами над Комако, оголенной до плеч, протиравшей шею кремом. Кожа Комако была такой чистой, такой сверкающей, словно была только что вымыта, и казалось просто невероятным, что эта женщина могла неправильно истолковать слова Симамуры, невзначай оброненные ночью. Но она истолковала их неправильно, и было в этом что-то неодолимо печальное для нее самой. Далекие горы, терявшие яркие красно-золотистые краски по мере увядания листвы, сейчас ожили от первого снега. В криптомериевой роще, мягко опушенной белыми хлопьями, выделялось каждое дерево. Деревья бесшумно стояли в снегу и возносили свои вершины прямо в небо. ...В снегу прядут нить, в снегу ткут, в снежной воде промывают, на снегу отбеливают... Все в снегу - от первого волоконца пряжи до готовой сотканной ткани. И древние в книгах своих писали: "Есть креп, ибо есть снег. Снег следует называть отцом крепа". Деревенские женщины этой снежной стороны долгими зимними вечерами совершенствовали свое ремесло, выделывая креп. Симамура любил эту ткань. Рылся в лавке торговок старой одеждой, покупал старинный креп на летнее кимоно. Он до того ему нравился, что, используя свои связи с торговцами старинными театральными костюмами "Но" еще с тех времен, когда он увлекался национальными танцами, он всегда просил оставлять для него креп, если материя попадется добротная, высокого качества. Он и нижнее кимоно шил себе из льняного крепа. Говорят, в старину после первых оттепелей, когда начиналось таяние снега и с окон снимали бамбуковые шторы, защищавшие от него жилища, устраивали первую ярмарку крепа. Были даже специальные гостиницы для оптовых торговцев мануфактурой, приезжавших в эти края из трех далеких столиц - Киото, Осака и Токио. На ярмарку съезжалось население всех окрестных деревень, где девушки-мастерицы всю осень и зиму просиживали за тканьем, готовя товар для такой ярмарки. Говорят, торговля и веселье шли вовсю, кругом пестрели балаганчики, стояли лотки и прилавки. К ткани пришивали бумажные ленточки с именем ткачихи и названием деревни, откуда она родом. Тут же, на ярмарке, определяли сорт - первый или второй. Тут же и невест выбирали. Обычно самый лучший креп получался у молодых женщин в возрасти от пятнадцати до двадцати пяти лет. С годами, видно, ткать становилось труднее и ткань не достигала такого совершенства. Девушки, наверно, старались изо всех сил, оттачивая свое мастерство и стремясь попасть в число первых мастериц, которых даже в этих местах можно было пересчитать по пальцам. Прясть начинали в октябре, по старому лунному календарю, отделку заканчивали примерно в середине февраля следующего года. Девушки занимались этим в снежном затворничестве, всю душу вкладывая в свой труд, все время отдавая ему, тем более что в зимнюю пору тут ничем другим и нельзя было заниматься. Возможно, среди летних кимоно Симамуры были и такие, на которые пошел креп, вытканный в конце эпохи Эдо или в начале правления Мэйдзи. Свои кимоно Симамура тоже отбеливал в снегу. Правда, хлопотно было ежегодно отправлять их на отбелку туда, где некогда выткали материю, но Симамура вспоминал усердие девушек, работавших в старину в своем снежном затворничестве, и ему казалось, что, отправляя в эти края свои кимоно, принадлежавшие некогда неизвестно кому, он тем самым отдает дань уважения редкой ткани. При одной мысли о том, как разостланное на снегу кимоно впитывает в себя алые краски утренней и вечерней зари, как льняная ткань, очищаясь от летнего пота, становится снежно-белой, ему казалось, что он сам тоже "отбеливается", очищается. Конечно, он не видел, как отбеливают его вещи, - этим занимались токийские торговцы, и ему не дано было знать, применяют ли они старинный метод или действуют как-либо иначе. Профессия отбельщика существовала издавна. Сами ткачихи редко этим занимались, отдавали ткань или пряжу на отбеливание отбельщику. Белый креп отбеливают уже в ткани, а цветной - еще в пряже, натягивая ее на специальные рамы. Отбеливают примерно с конца января и до середины февраля. Как правило, для отбелки используют покрытые глубоким снегом поля и огороды. И ткань, и пряжу сначала замачивают в щелочной воде на целую ночь, утром несколько раз прополаскивают, отжимают и потом расстилают на снегу. И так несколько дней подряд. В старину писали, что картину, когда на окончательно отбеленный креп падают первые лучи солнца, сравнить ни с чем нельзя и что очень хотелось бы эту красоту показать жителям южных провинций. В снежной стране конец отбелки раньше считался праздником начала вечны. Места выделки льняного крепа находились недалеко от этих горячих источников, в низовьях реки, где горное ущелье, постепенно расширяясь, переходило в равнину. Симамуре казалось, что он может увидеть эти места из окна своего номера. Во все старинные городки, славившиеся производством крепа, в последнее время провели железную дорогу, и теперь они известны как центры текстильной промышленности. Однако Симамура ни разу здесь не был в разгар лета, когда носят креп, и в разгар зимы, когда его ткут. Ему еще не представлялось случая поговорить о производстве крепа с Комако, а совершать специальное путешествие по районам, где занимаются старинным ремеслом, ему как-то не хотелось. Но, послушав песенку Йоко, которую она распевала в купальне, Симамура подумал, что, живи эта девушка в старину, она бы, наверно, так же пела под жужжание прялки или под стук ткацкого станка. Такой уж у нее был подходящий голос для этого. Оказывается, сладить с льняной пряжей, которая тоньше шерстяной, без естественной влаги, даваемой снегом, не так-то легко. Оказывается, для нее просто необходим холодный зимний сезон. В старину об этом говорили так: "Вытканный в мороз лен холодит в жару, приятен для тела и выражает естество мрачного холода и светлого тепла". Эти мрак и свет, холод и тепло, казалось, были и в Комако, сжимавшей Симамуру в объятиях. Ее тело и холодило, и вызывало в нем жалость своим жаром. Такая пылкая привязанность, какую проявляет Комако, вряд ли будет длиться долго. Вот и креп тоже ведь изнашивается... Пусть эта ткань - произведение своеобразного искусства, пусть она долговечна - ее ведь можно носить пять-десять лет, а при бережном обращении и более, но и она постепенно приходит в негодность. А у любви нет и таких сроков, недолговечна она, любовь, ее век куда короче... И вдруг перед глазами Симамуры предстала другая Комако, Комако, родившая сына от какого-то другого человека. Симамура вздрогнул и огляделся. И подумал, что устал он, очень устал. Он так долго был здесь, что, казалось, забыл о семье. Забыл, что рано или поздно ему придется к ней вернуться. Конечно, он мог уехать, мог расстаться с Комако, но у него уже вошло в привычку ждать ее прихода. Очевидно, в этой привычке и было все дело. И чем неудержимее, чем исступленнее стремилась к нему Комако, тем больше он изводился от собственного оцепенения, словно он лишь наблюдал за ней с какой-то звериной жестокостью, с хищной безжалостностью. Симамура не мог понять, почему она его так любит, почему стремится раствориться в нем, войти в его душу. Но она входила, растворялась, проникала вся целиком, а он ведь, кажется, абсолютно ничего не давал ей, ничем не мог с ней поделиться. Симамура даже слышал глухой звук, словно Комако все время бьется о деревянную стену. И еще было у него такое ощущение, будто он весь, до самого сердца, засыпан снегом. Но разве женщина в силах вечно выносить такой эгоизм?.. И Симамуре казалось, что, уехав отсюда, он уже больше не осмелится заявиться на эти источники. Симамура облокотился о хибати, который обдал его своим свистом, словно возвещал о наступлении снежной поры. Это свистел, как ветер в соснах, старинный чугунный, сработанный в Киото чайник, стоявший на хибати. Его принес в номер Симамуры хозяин гостиницы. Чайник был искусно инкрустирован серебряными птицами и цветами. Свист у чайника был двух оттенков - ближний и дальний свист ветра в соснах, но за дальним чудился еще какой-то тонкий звук, словно где-то не переставая звенел крохотный колокольчик. Симамура, приблизив ухо к хибати, вслушался в переливы этого колокольчика. И вдруг там, в неведомой дали, наполненной дробным звоном, он увидел маленькие ножки, шагавшие мелкими шажками в одном ритме с колокольчиком, - ножки Комако. Симамура испугался и подумал, что пора ему уезжать. И тогда у него возникло решение объехать места, где производится креп. Эта поездка, думалось ему, послужит толчком, чтобы окончательно распрощаться с горячими источниками. Но он не знал, какой из городов, стоявших в низовьях реки, выбрать. В большой город, центр текстильной промышленности, ехать не хотелось. Он специально сошел на глухой, пустынной станции и сразу попал на главную улицу, типичную для старинных городков, располагавшихся у почтового тракта. Крыши домов, выступая далеко вперед, нависали над улицей. По краям они поддерживались столбами, выстроившимися в ряд вдоль дороги. Это походило на танасита, как в свое время в Эдо называли такие крыши, но здесь эти крыши издавна именовали просто навесом. В снежные месяцы под навесами ходили, как по крытой улице. По одной стороне дороги навесы были во всех домах. Они, не прерываясь, тянулись от одного дома к другому, и снег с крыш можно было сбрасывать только на середину улицы. Сброшенный снег обычно отгребали в одну сторону, и там образовывался высоченный вал. Кое-где в этих снежных валах приходилось прорывать траншеи, чтобы с одной стороны улицы перейти на другую. У местных жителей, кажется, даже было такое выражение: "Нырять в сугробы". В деревне на горячих источниках, где жила Комако, хоть и находившейся так же, как и этот город, в снежном краю, навесные крыши соседних домов не соприкасались. Сплошные навесы Симамура увидел впервые здесь, они были ему в диковинку, и он прошелся под ними. Под навесами царил полумрак, некоторые столбы, поддерживавшие крыши, покосились и прогнили у основания. Симамура шел, и ему казалось, что он заглядывает внутрь домов, в их сумеречное уныние, веками погребенное под снегом. Жизнь ткачих, из года в год отдававших все свои силы работе, из года в год натруживавших свои искусные руки, была отнюдь не такой приятной и светлой, как произведение их рук - креп. В старинных книгах, рассказывающих о производстве крепа, приводятся тексты танского поэта Цзоу Тао-юй, писавшего о тяжком труде ткачих. Не было ни одного дома, говорилось в книгах, где бы держали наемную ткачиху, ибо для того, чтобы соткать штуку крепа, требовалось очень много времени и труда, и держать работницу было невыгодно. Претерпевавшие все тяготы труда безвестные мастерицы давным-давно умерли, и только прекрасный креп остался памятью о них. Теперь такие, как Симамура, носят роскошные кимоно из старинного крепа, который дает летом прохладу их телу. Вообще-то в этом ничего удивительного не было, но Симамура вдруг почти задохнулся от удивления. Неужели деяния любви, совершенные человеком когда-нибудь где-нибудь со всем пылом сердца, потом возвращаются к нему болезненными ударами кнута?.. Симамура вышел из-под навеса на середину улицы. Улица была прямой, длинной, как и полагалось ей быть на проезжем тракте, тянущемся от одной почтовой станции к другой. Наверно, старинный тракт начинался от деревни с горячими источниками. Все было таким же, как там, - и дранка на крышах, и камни. Поддерживавшие навес столбы отбрасывали бледную тень. Близился вечер. Осматривать было больше нечего, и Симамура снова сел в поезд и сошел на другой станции. Городок был такой же, как предыдущий. Симамура послонялся по улицам, съел порцию лапши, чтобы согреться. Столовая, где он ел лапшу, стояла на берегу реки, которая, очевидно, брала начало в районе горячих источников. Было видно, как по мосту все время проходили монахини по двое, по трое. На ногах у них были варадзи28, за спиной у некоторых болтались круглые широкополые соломенные шляпы. Вероятно, они возвращались после сбора подаяния. - Откуда здесь взялось столько монахинь? - спросил Симамура у женщины, подавшей ему лапшу. - А тут неподалеку в горах есть женский монастырь. Скоро снегопады начнутся, тогда им трудно будет оттуда выбираться. В наступающих сумерках гора за мостом выделялась белизной уже покрывшего ее снега. В этом краю, когда опадает листва и начинают дуть холодные ветры, наступают зябкие облачные дни, предвестники снега. Высокие горы, дальние и ближние, постепенно белеют, и местные жители говорят, что "закружило вершины". В приморских районах осенью шумит море, в горных - шумят горы. Здесь такой шум называют "утробным шумом". Здесь знают: если "закружило вершины" и если с гор доносится "утробный шум", значит, до снега уже недолго. Симамура вспомнил, что читал об этом в старинных книгах. Первый снег выпал в тот день, когда Симамура, проснувшись утром, услышал "Утай" в исполнении постояльцев гостиницы, приехавших любоваться осенней листвой. Интересно, отшумели ли уже в этом году моря и горы? Может быть, здесь, на горячих источниках, где он жил один, постоянно общаясь только с Комако, у него обострился слух? Во всяком случае, при одной мысли о шуме моря и шуме гор Симамуре чудилось, что его слух улавливает далекие вздохи. - Значит, у монахинь скоро начнется зимнее затворничество? А сколько их там? - Да много, наверно. - Интересно, чем они занимаются во время своего зимнего сидения? В монастыре, кроме них, никого, вокруг только снег. Почему бы им не заняться выделкой крепа, которым издавна славятся эти места? Женщина только усмехнулась. Симамура около двух часов проторчал на станции в ожидании обратного поезда. Когда машина, миновав железнодорожный переезд, поравнялась с храмовой криптомериевой рощей, показался одинокий, хорошо освещенный дом. Симамура вздохнул с облегчением. Это был ресторанчик "Кикумура". У входа стояли и разговаривали несколько гейш. Не успев всех толком разглядеть, Симамура уже знал, что среди них находится Комако, и сейчас видел только ее одну. Скорость машины вдруг упала. Очевидно, шофер, которому было известно об отношениях Симамуры с Комако, как бы невзначай замедлил ход. Но Симамура вдруг отвернулся и стал смотреть назад. На снегу оставался отчетливый след от колес машины. При свете звезд глаза видели неожиданно далеко. Наконец машина поравнялась с Комако. Женщина, вдруг зажмурившись, сорвалась с места и вцепилась в машину. Машина не остановилась, но шла очень медленно, поднимаясь вверх по склону. Сжавшись на подножке, Комако крепко держалась за ручку дверцы. Комако стремительно бросилась вперед и словно прилипла к машине. Ее поведение не показалось Симамуре ни неестественным, ни опасным. Он почувствовал тепло, как от прикосновения какой-то легкой волны. Сквозь толстое стекло заструился цветной рукав ее нижнего кимоно, выбившийся из-под верхнего, и обжег застывшие от холода веки Симамуры. Припав лбом к стеклу, Комако пронзительно крикнула: - Где ты был?! Где ты был, я тебя спрашиваю? - Осторожно, сорвешься! - так же громко крикнул в ответ Симамура, но это была всего лишь сладостная игра. Открыв дверцу, Комако боком упала на сиденье. Но в этот миг машина остановилась. Они были у подножия горы. - Ну, говори, куда ездил? - Да так... - Куда? - Просто так, без определенной цели. Комако расправила подол кимоно. Это был жест профессиональной гейши, а Симамура почему-то вдруг страшно удивился. Шофер молчал. Симамура подумал, что совсем уже нелепо оставаться в машине, которая стоит в тупике. - Сойдем. - Комако положила руки к нему на колени. - Ой, какие холодные! Почему ты не взял меня с собой? - Действительно, почему... - Что, что?.. Какой ты все-таки смешной! Весело смеясь, Комако поднималась по каменным ступеням крутой тропинки. - А я видела, как ты уезжал. Это было часа в два или в начале третьего. - Гм... - Услышала шум машины и вышла посмотреть. А ты даже не обернулся. - Что? - Не обернулся назад. Почему не обернулся и не посмотрел? Симамура был поражен. - Ты, значит, не видел, что я тебя провожаю? - Не видел. - Так я и думала. - Комако опять весело рассмеялась и прижалась к нему плечом. - Почему не взял меня с собой? А холодно-то как стало! Противно... И вдруг прокатился гром набата. Они разом обернулись. - Пожар, пожар! - Да, пожар. Горело в середине деревни. Из черного, поднимавшегося клубами дыма выскакивали огненные языки. Выскакивали и исчезали. Пламя уже лизало карнизы соседних домов и, казалось, бежало дальше. - Где это? Не рядом ли с домом учительницы, где ты жила? - Нет. - А где же? - Повыше. Ближе к станции... Огонь, пробив крышу, взвился столбом. - Боже мой, это же здание для откорма шелковичных червей горит! Дом шелковичных червей! - Комако прижалась лицом к плечу Симамуры. - Дом шелковичных червей! Дом шелковичных червей! Огонь разгорался все больше. Хотя отсюда, с высоты, полыхавший под звездным небом пожар и казался игрушечным, но все равно внушал необъяснимый страх. Казалось, вот-вот донесется треск бушующего пламени. Симамура обнял Комако. - Ну, успокойся, успокойся! - Нет, нет, нет, не хочу! Комако затрясла головой и заплакала. Симамура держал ее лицо в ладонях. Оно казалось ему маленьким, меньше, чем на самом деле. На висках пульсировали жилки. Комако расплакалась, увидев пожар, но Симамура не поинтересовался, почему она плачет, просто обнял ее. Внезапно она перестала плакать, подняла лицо. - Понимаешь, ведь сегодня вечером в доме шелковичных червей кино показывают. Там ведь народ, полно народу... - Это действительно беда! - Пострадают люди, сгорят! Сверху донесся шум голосов, и они сломя голову побежали в гору по каменным ступенькам. В гостинице на втором и третьем этажах все седзи были настежь. Люди стояли на галереях, ярко освещенные лившимся из окон светом. Все выскочили посмотреть на пожар. Засохшие хризантемы во дворе гостиницы в сиянии звезд, слившемся с электрическим светом, отчетливо выступали из мрака и, казалось, отражали далекое пламя. За клумбами хризантем тоже стояли люди. Рядом с Комако и Симамурой вдруг вынырнули из темноты несколько гостиничных служащих. Напрягая голос, Комако спросила: - Скажите, это дом шелковичных червей горит? - Он самый. - А люди, люди-то как же? - Ну, пока еще можно кое-что сделать. Сейчас спасают людей... Это кинопленка загорелась, а потом все вспыхнуло... Нам по телефону сообщили... Смотрите, смотрите, что делается! - Один из служащих вдруг вытянул руку. - Говорят, детей прямо со второго этажа бросают. - Мужчина стал спускаться вниз. - Что же делать-то, что делать? - Комако тоже начала спускаться по лестнице, словно стараясь догнать служащего. Но их обогнали спешившие вниз люди. Подхваченная толпой, Комако побежала. Следом за ней побежал и Симамура. Снизу пожара не было видно. Виднелись лишь отдельные языки пламени, время от времени поднимавшиеся над крышами домов. Гром набата нарастал, и с ним нарастала тревога. Люди мчались все быстрее. - Смотри не поскользнись, гололед, - сказала Комако, обернувшись к Симамуре, и вдруг остановилась. - Послушай, а тебе-то зачем идти? Я - другое дело, я за людей беспокоюсь. Обескураженный этими словами, Симамура огляделся и увидел рельсы. Они уже дошли до железнодорожного переезда. - Млечный Путь... Как красиво... - сказала Комако, взглянув на небо, и опять побежала. "А-а... Млечный Путь..." - подумал Симамура, тоже бросив взгляд на небо. И у него сразу возникло такое чувство, словно его тело вплывает в этот Млечный Путь. Млечный Путь был совсем близко, он притягивал. Может быть, Басе29, плывя по бурному морю, видел ту же яркую бесконечность над своей головой?.. Млечный Путь льнул к земле всей своей наготой и стекал вниз. Он был тут, совсем рядом. До сумасшествия обольстительный. Настолько прозрачный и ясный, что была видна каждая серебристая пылинка светящихся туманностей. И все же взгляд утопал в бездонной глубине Млечного Пути. - Эге-гей! - окликнул Симамура Комако. - Я зде-есь! Беги сюда-а! Комако бежала в сторону черневшей под Млечным Путем горы. Должно быть, Комако подхватила подол кимоно, и каждый раз, когда она взмахивала руками, красное нижнее кимоно то больше, то меньше выбивалось из-под верхнего. Симамура видел, как красные полы вспыхивают в звездном свете. Симамура бежал изо всех сил. Замедлив шаг, Комако опустила подол кимоно, схватила Симамуру за руку. - Ты тоже пойдешь? - Да, пойду. - Любопытный. - Комако снова подобрала подметавший снег подол кимоно. - Иди в гостиницу, а то надо мной смеяться будут. - Хорошо, только провожу тебя немного. - Да неудобно мне перед людьми! Хоть и пожар, все равно... Симамура кивнул и остановился, но Комако продолжала медленно идти, держа его за руку. - Знаешь что? Подожди меня. Я быстро вернусь. Где тебе удобно подождать? - Все равно где. - Ну тогда проводи меня еще немного, и там... - Комако, заглянув ему в лицо, вдруг покачала головой. - Нет, не могу я так больше! Комако порывисто обняла его. Симамура пошатнулся. У обочины дороги из неглубокого снега торчали стебельки лука. - Это жестоко, жестоко! - Комако говорила захлебывающейся скороговоркой. - Ты сказал, что я хорошая, помнишь? Но зачем человек, который должен исчезнуть, говорит такие слова? Симамура вспомнил, как Комако все вонзала и вонзала в татами шпильку. - Я заплакала, помнишь? И когда домой пришла, тоже плакала. Мне страшно расставаться с тобой. И все же уезжай скорей, это будет лучше... Не смогу я забыть, как плакала от того, что ты мне сказал. Симамура вспомнил свои слова, которые с особой силой врезались в память женщины, потому что сначала она неправильно их истолковала. Сердце у него сжалось. Но тут с пожара донеслись громкие голоса. Огонь разгорелся с новой силой. В небо поднялись фонтаны искр. - О господи, опять разгорается! Какое пламя!.. Они побежали, словно ища в этом свое спасение. Комако бежала быстро. Ее гэта, казалось, едва касались твердого от мороза снега. Руками она не размахивала, а только отставила локти. Какая она изящная, подумал Симамура, глядя на ее напряженную, с высоко вздымавшейся грудью фигуру. Симамура скоро стал задыхаться. Да и то, что он все время смотрел на Комако, мешало ему бежать. Но и Комако вдруг задохнулась и, пошатнувшись, прислонилась к Симамуре. - От холода глаза слезятся. Щеки горели, а глазам было холодно. У Симамуры глаза тоже слезились. Он мигнул и увидел, как расплывается Млечный Путь. Симамура сделал усилие и не дал слезам упасть. - Млечный Путь каждую ночь такой? - Что?.. Млечный Путь?.. А-а... Да, красивый... Нет, наверно, не каждую ночь. Небо сегодня очень ясное. Млечный Путь брал начало там, откуда они шли, и тек в одном с ними направлении. Лицо Комако, казалось, плыло в Млечном Пути. И все же ее тонкий прямой нос сейчас не имел четкого контура, губы потеряли цвет. Симамуре просто не верилось, что вокруг так темно, несмотря на сияние, заливавшее все небо. Звездный свет, вероятно, бледнее луны в новолуние, но Млечный Путь гораздо ярче самой полной луны, и было странно, что сейчас, в бледном мерцании, когда на земле нет ни одной тени, лицо Комако смут