ть даже в  единстве
вырожденном.  Но  при  этом  он отрекается  от  первейшего принципа  всякого
художественного  творчества.  Ради  более  полного  отрицания  относительной
свободы   творческого   сознания   он   утверждает   непосредственно  данную
тотальность  мира.  В  обоих  случаях  творческий  акт  сам  себя  изживает.
Первоначально он отрицал всего лишь одну из сторон действительности, в то же
врем; утверждая  другую.  Затем  он  либо  отбрасывает  всю действительность
целиком,  либо утверждает только ее, каждый раз  отрекаясь от  самого себя в
абсолютном  отрицании  или в абсолютном утверждении. Из этого явствует,  что
наш анализ в эстетическом плащ совпадает с тем, который уже был произведен в
плане историческом.
     Но  подобно нигилизму,  который  в  конце  концов не может обойтись без
моральных ценностей,  и  материализму,  который при самоосмыслении неизбежно
вступает  в противоречие с самим собой понятия формального и реалистического
искусства являются абсурдными. Никакое искусство не может полностью отречься
о реальности. Горгона, без сомнения, существо целиком вымышленное, но если и
обвивающие его змеи  существуют в природе. Сколь ко бы формализм ни старался
избавиться от реального содержания, его стараниям все-таки есть предел. Даже
чисто  геометрические композиции, в которые превращается  подчас абстрактное
искусство,  заимствуют  у  реального  мира   его  цветовые  и  перспективные
соотношения. Подлинный формализм равнозначен творческой немоте. Но и реализм
не может обойтись без какого-то минимума

     --328



     произвола   и   толкования.    Самая    лучшая    фотография   искажает
действительность,  ибо  порождается выбором  и  ставит  пределы  тому, что в
реальности их не имеет. Художник-реалист  и художник-формалист ищут единство
там,  где  его  нет,-- в грубой  реальности или  в  творческом  воображении,
посягающем  на полное отрицание  реальности. Напротив, подлинное единство  в
искусстве  возникает  лишь в процессе преображения, навязываемого художником
действительности. Реальность и воображение -- необходимые составляющие этого
единства.  Те  поправки  ', которые  мастер  производит  посредством  своего
художественного   языка   и   перекомпоновки   элементов,   почерпнутых   из
действительности, называются стилем  и  придают  воссозданной  им  вселенной
единство и завершенность. Каждый бунтарь стремится с  помощью стиля навязать
миру  свой закон, хотя  удается  это лишь немногим гениям. "Поэты,-- говорит
Шелли,-- это непризнанные законодатели
     мира".
     Искусство романа, начиная с его истоков, служит прекрасной иллюстрацией
этого положения. Оно не может ни полностью принять реальность, ни целиком от
нее отстраниться. Воображаемого в чистом виде не существует, а если бы оно и
присутствовало в  каком-нибудь идеальном романе,  который  был  бы  примером
чистой развоплощенности, оно не имело бы художественного значения, поскольку
первой потребностью  духа,  стремящегося  к  единству, является  возможность
поделиться этим  единством с другими. Кроме того, чисто рассудочное единство
--это  единство  ложное,  поскольку оно  не  опирается  на действительность.
Розовый (или черный) назидательный роман уклоняется от искусства в той мере,
в  какой  он  не  подчиняется  этому  закону.  Подлинное  искусство  романа,
напротив, использует действительность, и только действительность, со всем ее
пылом  и кровью,  со всеми ее страстями и воплями.  Но только привнося в эту
действительность нечто ее преображающее.
     Равным  образом   то,  что  обычно  именуется  реалистическим  романом,
стремится   к   непосредственному   воспроизведению   действительности.   Но
воспроизвести  без  всякого  отбора элементы  действительности, если  только
такая операция вообще  возможна,-- значит  бесплодно повторять акт творения.
Реализм  должен быть либо  средством выражения  религиозного  гения  --  это
отлично  видно  на примере испанского искусства,-- либо искусством  обезьян,
довольствующихся  тем,  что  их окружает  и  чему  они подражают. Собственно
говоря,  искусство  вообще  не может быть  реалистическим, оно  лишь  иногда
стремится  к этому. Чтобы быть поистине реалистическим, описание должно быть
бесконечным. Там, где  описывая появление Люсьена Левена в  салоне, Стендаль
ограничивается одной фразой, писателю-реалисту, рассуждая логически,
     1   Делакруа  замечает--и   это  его   наблюдение  многого  стоит,--что
необходимо  исправлять "эту жестокую  перспективу,  которая  (в  реальности)
искажает изображения предметов именно в силу своей точности".

     --329



     потребовалось бы множество томов для обрисовки персонажей и обстановки,
не говоря уже о прочих мелочах. Реализм -- это бесконечное перечисление. Тем
самым  он доказывает, что его подлинная задача  -- достижение не единства, а
тотальности  реального  мира.  Отсюда  ясно,  что  именно он  и  должен быть
официальной эстетикой тотальной революции. Но эта эстетика уже доказала свою
несостоятельность.  Реалистические романы,  вопреки самим себе, предполагают
отбор  действительности, ибо отбор и преодоление реального  суть необходимые
условия  мысли и выражения '. Писать  -- значит выбирать. Стало  быть,  ни в
реальном, ни в  идеальном не обойтись  без пристрастия, именно оно и придает
реалистическому роману  его  скрытую  тенденциозность  Свести единство  мира
романа к  тотальности реального можно  только с помощью априорного суждения,
устраняющего из действительности все, что не соответствует доктрине. Поэтому
так  называемый  "социалистический реализм",  следуя  своей  нигилистической
логике,   вынужден   совмещать  в  себе  черты   назидательного   романа   и
пропагандистской литературы.
     Как в том случае, когда художник  порабощен действительностью, так и  в
том, когда он силится  ее целиком отрицать, творчество неминуемо скатывается
к  деградированным  формам  нигилистического искусства. Творчество сходно  с
цивилизацией  в  том  отношении,   что  оба  они  предполагают   непрерывное
напряжение  между  формой  и  материей,  становлением  и духом,  историей  и
ценностями.  Если  равновесие нарушается, воцаряется диктатура или  анархия,
пропаганда или бредовый формализм. В обоих случаях творчество, совпадающее с
разумной    свободой,    становится    невозможным.    Уступает    ли    оно
головокружительной тяге к  абстракции и формалистической  темноте, призывает
ли  к кнутобойным  методам грубейшего  и наивнейшего  реализма,  современное
искусство по большей части является искусством тиранов и рабов, но отнюдь не
творцов.
     Произведения,  суть которых не покрывается формой, равно  как и те, где
форма преобладает  над  сутью, говорят лишь  о несостоявшихся  и  обманчивых
видах единства. В этой области, как  и во всех остальных, единство, лишенное
стиля,  равнозначно  искажению.  Какую бы точку  зрения ни  избрал отдельный
художник,  ему  не  обойтись без  принципа, общего  для  всех творцов,-- без
стилизации,  которая  зиждется  как  на  действительности,  так  и  на духе,
придающем ей форму.  С помощью стилизации творческое усилие преображает мир,
делая это всегда с легким уклоном, смещением, которое является отличительной
приметой   как   подлинного   искусства,   так   и  мятежа  Посредством   ли
"увеличительного  стекла",  которым  пользуется  Пруст  в  своих  опытах над
действительностью,   или,   напротив,   посредством   абсурдного    умаления
персонажей,
     ' Делакруа показывает это с еще  большей глубиной "Чтобы реализм не был
пустым словом, все люди должны обладать одинаковым сознанием, одним и тем же
способом постижения вещей"

     К оглавлению
     --330



     свойственного американскому роману, действительность всегда в  какой-то
мере искажается. Творческая, плодотворная сторона бунта заключается именно в
этом смещении, придающем стиль  и тон всему произведению. Искусство  --  это
обретшее   форму  требование   невозможного.   Когда  душераздирающий  вопль
облекается крепкой языковой формой, бунт утоляет свою  первейшую потребность
и   обретает  в   этой   верности   самому  себе  творческую  силу.  Вопреки
предрассудкам нашего  времени  самый  возвышенный  стиль  в  искусстве  есть
выражение   высочайшего  бунтарского  порыва.  Подобно  тому   как  истинный
классицизм  --  это  всего  лишь  укрощенный  романтизм, гений  -- это бунт,
нашедший  свою собственную меру Вот почему, что бы там  ни твердили сегодня,
гений несовместим с отрицанием и полной безнадежностью.
     В  то же  время  это  говорит о  том, что высокий  стиль не  тождествен
простой  формальной  сноровке  Такое тождество  возможно лишь в том  случае,
когда  стиль  вырабатывается ради него самого и в  ущерб действительности,--
такой стиль не может быть высоким. Его  принципом,  как у всякого академизма
становится  не творческое  воображение,  а  подражание, тогда как  подлинное
творчество  всегда  на  свой  лад  революционно.  Но  даже  если  стилизация
вынуждена зайти слишком  далеко  -- ведь  именно она отражает  вмешательство
человека в воспроизводимую им действительность, нуждающуюся в исправлении,--
ей  надлежит, однако,  оставаться  незаметной,  чтобы  притязания художника,
порождающие  произведение искусства,  выявились  в  нем в  наибольшей  своей
напряженности. Высокий стиль -- это незримая, то есть полностью воплощенная,
стилизация.   "В   искусстве,--  говорил   Флобер,--   не  следует   бояться
преувеличений". Но он же добавлял, что преувеличение должно быть "постоянным
и соразмерным самому себе". Когда стилизация преувеличена и потому бросается
в глаза,  произведение  способно только наводить  тоску: искомое им единство
чуждо всему конкретному. Когда же, напротив, действительность подается нам в
сыром виде, а стилизация не играет особой роли, конкретное утрачивает всякое
единство.  Великое  искусство,  стиль,  подлинное обличье бунта  -- все  это
находится между двумя этими крайностями '.

        Творчество и революция
     Бунт в искусстве продолжается и завершается в истинном творчестве, а не
в критике или комментариях. Революция, со своей стороны, утверждается только
в создании цивилизации,  а  не в  терроре или  тирании.  Таким  образом, оба
вопроса,  которые  ставит  наше время  перед зашедшим в  тупик  обществом,--
возможно ли творчество
     1  Степень  исправления зависит  от  сюжета В произведении,  отражающем
вышеуказанные  эстетические  принципы, стиль  варьирует вместе с сюжетами, и
только художественный  язык,  свойственный автору (его  тон),  остается  той
основой, на которой возникают стилистические различия

     --331



     и  возможна  ли  революция --  сливается  в  одну проблему,  касающуюся
возрождения цивилизации.
     Революция  и  искусство XX века  в  равной степени  являются  данниками
нигилизма и переживают одни и те же  противоречия.  Отрицая в теории то, что
совершается ими  на практике,  оба  они  ищут  выход  из  тупика  в терроре.
Современная революция мнит себя преддверием нового мира, тогда как  на самом
деле  она --  всего лишь противоречивый итог старого  мира. В конечном счете
капиталистическое и революционное  общество составляют единое  целое  в  той
мере,  в  какой  подчиняются  общему  принципу промышленного  производства и
связывают себя  одними и теми  же обещаниями.  Но одно дает свои обещания во
имя  формальных  принципов, которые оно  не способно  воплотить  в  жизнь  и
которые противоречат применяемым  им средствам.  Второе же  оправдывает свои
пророчества ссылкой на  действительность, которую оно в конце концов  только
уродует.  Общество  производителей способно  лишь  к  производству,  а не  к
творчеству.
     Современное искусство,  будучи  нигилистическим, также бьется в  тисках
между формализмом и реализмом.  Впрочем,  реализм, являющийся в  той же мере
буржуазным  (тогда он заслуживает  наименование  "черного реализма"), как  и
социалистическим,  становится прежде всего искусством назидания. А формализм
в равной  степени  принадлежит  как  обществу  прошлого, где  он  был пустой
абстракцией,  так  и  обществу  будущего,  где он вырождается  в пропаганду.
Художественный  язык,  разрушенный иррациональным отрицанием, превращается в
бессвязный бред, а в случае подчинения детерминистской идеологии -- сводится
к  словам   приказа.  Истинное   искусство   находится  между   этими  двумя
крайностями. Если бунтовщик должен  отказаться одновременно  от не  истового
стремления  к  небытию и от  примирения с  тотальностью то  художник  обязан
избегать  как  формалистического  кривляния.  так  и  тоталитарной  эстетики
реализма.  Сегодняшний мир и в самом  деле един, но его единство замешено на
нигилизме. Цивилизация возможна лишь в том случае, если, отказавшись как  от
нигилизма с формалистическими принципами, так и от нигилизма беспринципного,
наш мир отыщет  путь  к творческому  синтезу.  Равные образом  и  в  области
искусства  подходит к концу время бесконечных  комментариев  и  репортажей и
близится время истинных творцов.
     Но  искусство и  общество,  творчество и  революция должны  ради  этого
вернуться к истокам бунта, где отрицание и согласие,  единичное  и всеобщее,
индивид и история  сочетаются в напряженном равновесии. Бунт сам по  себе не
является составной частью цивилизации. Но он предваряет любую цивилизацию. И
в  том тупике где мы оказались, только он позволяет нам надеяться на будущее
о  котором грезил  Ницше, где "вместо  судьи  и угнетателя буде творец". Эта
формула  вовсе  не служит оправданием  смешной  иллюзии о Граде, руководимом
художниками. Она только проясняет  драму нашей  эпохи, когда труд, полностью
подчиненный производству

     --332



     ,  перестал быть творческим. Индустриальное  общество не отыщет путей к
цивилизации,  не вернув  трудящемуся достоинство  творца, то есть не обратив
своего  интереса и  внимания  как к  самому  труду,  так  и к его продуктам.
Необходимая  нам цивилизация не должна отделять трудящегося от  творца как в
рамках  класса,   так  и  в  лице  отдельного  человека,  подобно  тому  как
художественное  творчество  немыслимо  при  разделении формы и  сути, духа и
истории. Именно таким образом эта цивилизация признает за всеми достоинство,
провозглашенное  бунтом. Было бы несправедливым и даже  утопичным положение,
при котором Шекспиру пришлось бы управлять обществом сапожников. Но не менее
гибельным было бы положение, при  котором общество  сапожников попыталось бы
обойтись  без Шекспира.  Шекспир,  отрицающий сапожника,  служит оправданием
тирании. А сапожник, отрицающий Шекспира, подпадает под власть тирании, если
не  способствует  ее   распространению.  Всякое   творчество   самим   своим
существованием  отрицает мир господина и  раба.  Гнусное общество  тиранов и
рабов,  в котором мы  живем, обретает свою гибель и  преображение только  на
уровне творчества.
     Но  из того, что  творчество  необходимо,  вовсе  не  следует,  что оно
возможно. Творческие эпохи  в искусстве определяются упорядоченностью стиля,
наложившейся  на беспорядок  времени.  Они формулируют  и формируют  страсти
современников. Стало быть, художнику  недостаточно подражать г-же де Лафайет
в ту эпоху,  когда у  наших хмурых владык  нет  больше  времени  на любовные
забавы. Теперь, когда  коллективные страсти  возобладали над личными,  стало
возможным подавлять неистовства любви посредством  искусства. Но  неизбежная
проблема  состоит  также и в  том,  чтобы научиться  подавлению коллективных
страстей и исторической борьбы. Несмотря на сетования подражателей, объектом
искусства  стала  не  одна психология,  но  весь  человеческий  удел.  Когда
страсть,  присущая  данному  времени, задевает целиком весь  мир, творчество
стремится целиком подчинить  себе судьбу. Тем самым оно утверждает  единство
перед  лицом  тотальности. Но при  этом подвергает себя опасности, исходящей
как  от него самого,  так и от тотальности  духа. Творить сегодня --  значит
творить в условиях постоянной угрозы.
     Чтобы  обуздать  коллективные  страсти,  нужно  хоть  в  какой-то  мере
испытать и пережить их. Но, испытывая эти страсти, художник рискует быть ими
поглощенным. Из чего следует, что наша эпоха -- это скорее эпоха репортажей,
чем произведений искусства. Она приучает нас только попусту тратить время. И
наконец,  привычка к  таким  страстям влечет  за  собой большую  вероятность
гибели,  чем во времена любви и тщеславия: ведь единственный способ подлинно
пережить коллективную страсть -- это принять смерть от нее и ради  нее.  Чем
выше  сегодня  шансы  подлинности  --  тем  выше  и  вероятность  краха  для
искусства.  Если  творчество невозможно среди  войн и революций,  у  нас  не
останется творцов, потому что войны и революции стали нашим уделом. Как туча
чревата
     =
     --333



     грозой, так миф о неограниченном расширении производства чреват войной.
Войны опустошают Запад,  убивая таких поэтов,  как Пеги *. А едва восстав из
развалин, махина буржуазного общества видит,  что на  нее надвигается махина
революционная. У  Пеги  нет  времени, чтобы возродиться;  грозящая нам война
расправится со всеми, кто, быть может, стал бы новым Пеги. А если творческий
классицизм,  несмотря  ни   на  что,  возможен,   хотя  бы   в  лице  своего
единственного   представителя,  то  требует  он  трудов   целого  поколения.
Вероятность  краха  в  век  разрушения  может  быть   компенсирована  только
численной вероятностью, то есть вероятностью  того, что из десятка подлинных
художников  уцелеет хотя бы один  и,  подхватив  недосказанные  слова  своих
братьев сумеет найти в собственной жизни как время для страстей, так и время
для  творчества.  Художник,  хочет он того или  нет,  больше  не  может быть
одиночкой -- он одинок разве что в осознании своей горького триумфа, которым
он обязан всем сотоварищам. Бунтующее  искусство также  завершается формулой
"мы существуем" вместе с тем обретая путь к отчаянному смирению.
     А тем временем победоносная революция, ослепленная нигилизмом, угрожает
тем,  кто вопреки ей стремится сохранить единство  в мире тотальности. Смысл
сегодняшней, а  тем более  завтрашней  истории отчасти заключается в схватке
между художниками  и  новыми  завоевателями,  между  свидетелями  творческой
революции и устроителями революции нигилистической.  Суждения об исходе этой
схватки  обманчивы.  Ясно  одно:  ее   необходимо   продолжать.  Современные
завоеватели  в  силах убивать,  но творить  они,  по-видимому, не  способны.
Художники  же умеют творить, но убивать на самом деле не могут. Убийцы среди
них -- исключение.  Стало быть, искусство в революционных обществах обречено
на отмирание.  Но  это  означает, что  и  революция отжила  свое.  Убивая  в
человеке художника,  которым тот  мог бы  стать,  она всякий  раз  понемногу
истощает  собственные силы. Если в конце концов завоеватели  и подомнут  мир
под свой закон, тем самым будет доказано не  торжество количества, а то, что
мир  есть ад. Но даже в  этом аду место искусства не будет пусто: его займет
побежденный бунт, проблеск слепой надежды в череде безнадежных дней. В своем
"Сибирском  дневнике"  Эрнст  Двингер  *  рассказывает  о  пленном  немецком
лейтенанте,  проведшем  долгие  годы  в  концлагерном голоде  и  холоде:  он
соорудил  там  из  деревянных  планок нечто  вроде  беззвучного фортепьяно и
исполнял на нем  странную  музыку,  слышимую лишь ему самому в  этом царстве
страданий, среди оборванных узников, И пусть даже мы будем низвергнуты в  ад
-- но  и там в таинственных мелодиях и жестоких образах отжившей  красоты до
нас, вопреки злодействам и безумствам, будут доноситься отзвуки той мятежной
гармонии, что из столетия в столетие свидетельствует о величии человека.
     Но ад не вечен, когда-нибудь жизнь начнется снова. Истории, быть может,
и положен предел, но наша задача состоит не в том. чтобы завершать, а в том,
чтобы творить, следуя образу того, что

     --334



     мы считаем  истинным.  Искусство учит нас,  по  меньшей мере, тому, что
человек  несводим  целиком  к  истории  и  что  именно  этим  оправдано  его
существование  в  царстве природы.  Великий  Пан для него не умер  *.  Самые
подспудные  из его бунтарских порывов, наряду с утверждением ценности общего
для  всех  достоинства,  ради утоления  жажды  единства упорно  требуют  той
неуязвимой  части бытия, которая  зовется  красотой.  Можно отвергнуть любую
историю,  но жить при  этом в ладу  с морем и звездами. Бунтари, не желающие
знать о природе и красоте, приговаривают себя к изгнанию из истории, которую
они  хотели  бы  сделать  залогом достоинства труда  и  бытия.  Все  великие
реформаторы  стремились  воплотить в истории то,  что  уже  было  создано  в
творениях Шекспира, Сервантеса, Мольера  и Толстого: мир,  способный утолить
свою  жажду к  свободе и достоинству,  неискоренимую  в  каждом человеческом
сердце. Красота, разумеется, не совершает революций. Но приходит день, когда
революции  чувствуют  в  ней   необходимость.  Ее  закон,  бросающий   вызов
действительности в то самое время, как  он придает ей  единство, есть  закон
бунта. Можно ли без конца отвергать несправедливость, не переставая при этом
восхищаться   природой   человека   и   красотой   мира?  Наш  ответ   будет
положительным. Только эта мораль, одновременно и непокорная  и верная, может
озарить  нам  путь  к подлинно  реалистической  революции. Став  на  сторону
красоты,  мы подготавливаем тот день возрождения,  когда цивилизация сделает
сутью  своих  забот  не  формальные  принципы  и  выродившиеся  исторические
ценности,  а ту живую  добродетель, что  является общей основой  вселенной и
человека,-- добродетель, которой нам предстоит теперь дать определение перед
лицом ненавидящего ее мира.

     --335





        ПОЛУДЕННАЯ МЫСЛЬ

        БУНТ И УБИЙСТВО
     Далекие от  этой добродетели, этого источника жизни, Европа и революция
корчатся в  самоубийственных и  выставленных  напоказ судорогах.  В  прошлом
столетии человек покончил с религиозным принуждением. Но, едва освободившись
от него, изобрел  новые. куда  более нестерпимые  формы  гнета.  Добродетель
умирает, чтобы тут  же возродиться в еще более грозном  обличье. И вопиет на
всех перекрестках о своем неумолимом милосердии, о той любви к дальнему, что
сделала  посмешище   из  современного  гуманизма.   В   своей   неумолимости
добродетель эта способна  теперь  производить  только  разрушения. Наступает
день, когда  она вконец озлобляется,  становясь орудием  в руках полиции,--<i>\</i>
вот  уже  ради  спасения  человека  начинают  разводиться  зловещие  костры.
Кульминация современной трагедии знаменуется обыденностью злодейства. Истоки
жизни  и творчества кажутся  иссякшими. Страх  сковывает Европу,  населенную
призраками да машинами. В  промежутке между двумя  кровопролитными войнами в
глубине  подземелий  возводятся  эшафоты.  Палачи  в  обличье  гуманистов  в
молчании справляют  там  свой  новый культ.  Чей вопль  их потревожит?  Даже
поэты, узнав о  гибели  собрата, гордо  заявляют, что их руки  чисты. Теперь
весь  мир  рассеянно отворачивается от подобных злодеяний, а высшая кара для
жертв состоит ныне в том,  что их судьба не  внушает ничего, кроме скуки.  В
древние времена кровавое убийство вызывало, по меньшей мере, священный ужас,
освящавший, таким образом,  цену жизни. А в  нашу эпоху, напротив,  приговор
справедив  именно  тогда,  когда  наводит  на  мысль  о   его  недостаточной
кровавости. Кровь  сделалась незримой, она уже не хлещет прямо в лицо  нашим
фарисеям.  Нигилизм  дошел  до  такой  крайности, когда  слепое  и  яростное
убийство кажется пустяком, а тупой преступник -- сущей овечкой в сравнении с
интеллигентными палачами.
     Издавна убедив себя в том, что  можно бороться против  Бога в союзе  со
всем  человечеством,  европейский дух наконец-то  понял,  что  во  избежание
собственной гибели  ему  надлежит заодно бороться и против  людей.  Бунтари,
ополчившиеся  против  смерти во  имя  неистребимости  рода  человеческого, с
ужасом осознали, что  и они в свой черед вынуждены убивать,  что отступление
для них равносильно собственной смерти, а наступление

     --336



     -- убийству других. Бунт, отвергший свои истоки и подвергшийся циничной
перелицовке, всегда колеблется  между самопожертвованием  и  убийством.  Его
правосудие обернулось самосудом. Царство  благодати  было уничтожено,  но  и
царство  справедливости рушится  тоже.  И  вместе  с  ними  гибнет обманутая
Европа.  Ее бунт  был направлен  в защиту невинности человека,  а теперь она
подавляет в себе чувство собственной вины. Метнувшись в сторону тотальности,
она  тут  же  получает  в  удел  отчаянное  одиночество.  А  возжелав  стать
сообществом, она должна год за  годом собирать одиночек, порознь шагающих  к
единству.
     Так следует ли отречься  от любого бунта, либо приняв отжившее общество
со  всеми  его  несправедливостями,  либо  цинично  решив  направить  против
человека ускоренный ход истории? Если бы  логика наших размышлений совпадала
с  трусливым  соглашательством,  мы  смирились  бы  с ним,  как иным  семьям
приходится  подчас  сносить  неизбежный  позор.  Если  же эта логика была бы
призвана   оправдать  любые   посягательства  на   человека   и   даже   его
систематическое истребление, нам оставалось бы только согласиться с подобным
самоубийством. Чувство  справедливости в  конце  концов нашло бы в  нем свое
оправдание: то была бы гибель мира лавочников и полицейских.
     Но живем ли  мы до сих пор  во  взбунтовавшемся  мире; не стал ли  бунт
всего-навсего оправданием новых  тиранов? Можно ли содержащуюся в бунтарском
порыве формулу  "мы  существуем" без  всяких  уловок  и  оговорок увязать  с
убийством? Положив  угнетению  предел, за которым  начинается общее для всех
людей достоинство, бунт  определил свою первую  ценность. Она основывалась в
первую  очередь  на несомненной общности людей, на  единстве  их природы, на
солидарности, рождающейся в цепях,  на общении между  людьми, на  всем,  что
способствует их  схожести и  содружеству.  Таким образом, она сделала первый
шаг по  направлению к  духу, враждующему  с абсурдным миром.  Но  следствием
этого  прогресса  было  также  и  обострение  проблемы,  которую  теперь  ей
приходится решать перед лицом убийства. Ведь если на уровне абсурда убийство
порождает лишь логические  противоречия, то на уровне бунта оно превращается
в надрыв. Ибо речь идет  о том, можно ли убить  первого встречного, которого
мы  только  что  признали  похожим на нас самих  и  тем  самым  освятили его
неповторимость.  Суждено  ли  нам,  едва успевшим вырваться из  одиночества,
снова, и  на этот раз окончательно в нем оказаться, узаконив акт, отделяющий
нас от всех? Принудить к  одиночеству  того, кто только что узнал, что он не
одинок,-- разве это не наихудшее преступление против человека?
     Логически  рассуждая, на все  это нужно ответить, что убийство  и  бунт
противоречат друг другу. Если хотя бы один господин будет убит  бунтовщиком,
этот бунтовщик лишится права взывать  к общности людей, в которой  он черпал
свое оправдание. Если  этот мир лишен  высшего  смысла,  если  человек может
найти отклик ишь в душе другого человека, то достаточно одному напрочь

     --337



     изгнать другого из общества живых, чтобы самому оказаться вне его. Убив
Авеля,  Каин бежит  в  пустыню.  А когда  убийц становится много,  в пустыне
оказывается  все  их  скопище,  живущее  в  скученности,  которая  куда хуже
одиночества.
     Нанося  удар,  бунтовщик раскалывает  мир  надвое.  Восставший  во  имя
тождества людей, он приносит его в жертву, освящая рознь пролитой им кровью.
Живя среди нищеты  и угнетения, он всем  своим существом  стремился к  этому
тождеству. А  теперь  то же стремление  отторгает его  от  бытия.  Он  может
сказать,  что  кое-кто  или почти все  остались вместе с ним.  Но  если хоть
одному существу не находится места в  мире братства, можно считать, что этот
мир  обезлюдел.  Если  не   существует  нас,  не  существует  и  меня:  этим
объясняется  бесконечная печаль Каляева и молчание  Сен-Жюста.  Бунтовщикам,
решившимся  пройти через насилие  и  убийство,  вольно  --  чтобы  сохранить
надежду на бытие -- заменять формулу <i>мы существуем</i> на <i>мы будем существовать.</i>
Когда  не  будет ни убийц, ни  жертв, общество  устроится  и без них.  Когда
изживет себя исключение, станет возможным  правило. На  историческом уровне,
как и в личной жизни, убийство, таким образом, представляется либо отчаянным
исключением,  либо  сущим  пустяком. Надлом, совершаемый им в порядке вещей,
лишен  будущего. Убийство -- исключительно  и поэтому  никак не  может  быть
использовано;  его нельзя  возвести в систему,  как того  хотелось бы  чисто
историческому мировоззрению.  Оно -- тот предел которого можно достичь  лишь
единожды и  вслед за тем умереть У  бунтовщика  есть  всего одна возможность
примириться  с  актом убийства,  уж коли  он на  него решился: принять  свою
собственную смерть,  самому стать  жертвой. Он убивает и умирает ради  того.
чтобы было  ясно, что  убийство  невозможно. И тем  самым доказывает, что, в
сущности, предпочитает <i>мы существуем</i>  формуле <i>мы будем  существовать.</i>  Таким
образом объясняется тихая умиротворенность  Каляева в тюрьме и безмятежность
Сен-Жюст;;  по  дороге  на  эшафот.  За  этой  последней  гранью  начинаются
противоречия и нигилизм.

        Нигилистическое убийство
     Как иррациональное,  так  и рациональное преступления в  равной степени
предают ценность, явленную бунтарским движением И прежде всего --  первое из
них.  Те, что все  отрицают и дозволяют себе  убийство,-- Сад, денди-убийца,
безжалостный Единственный,  Карамазов,  последыши  разнузданного разбойника,
стреляющий  в толпу сюрреалист  -- все они добиваются, в сущности. тотальной
свободы,  безграничного   возвеличивания   человеческой   гордыни.  Обуянный
бешенством  нигилизм  смешивает  воедино  творца  и  тварь.  Устраняя  любое
основание для надежды, он отбрасывает все ограничения и в слепом возмущении,
затмевающем  даже его собственные цели,  приходит  к бесчеловечному  выводу:
отчего бы не убить то, что уже обречено смерти.

     --338



     Но эта цель -- взаимное признание людьми  общности их судьбы и их связи
между собой -- остается вечно  живой. Она была провозглашена бунтом, который
поклялся ей служить. Тем самым он определил  правило  морали, противостоящее
нигилизму,--  правило, которому нет необходимости ждать конца истории, чтобы
осветить  действие,   и  которое,   однако,   не   является  формальным.   В
противоположность  якобинской  морали  бунт  принимает во внимание  то,  что
ускользает  от  правила  и  закона.  Он  открывает  путь  морали, отнюдь  не
подчиненной  абстрактным  принципам, а  только открывающей  их  в мятеже,  в
непрестанном порыве отрицания. Ничто  не  говорит  о том,  что  принципы эти
существовали  изначально  и  будут существовать  вечно.  Но  они  существуют
сейчас,  одновременно с нами.  И  на протяжении  всей  истории вместе с нами
отрицают рабство, ложь и террор.
     Между рабом  и господином и  впрямь нет ничего общего;  с  подневольным
существом  невозможно ни  говорить, ни общаться. Вместо того естественного и
свободного  диалога,  посредством  которого  мы  признаем  наше  сходство  и
освящаем   нашу  судьбу,  рабство   навязывает   людям  чудовищную   немоту.
Несправедливость отвратительна для бунтаря не потому, что  она  противоречит
вечной  идее справедливости,  неизвестно  откуда  взявшейся,  а  потому, что
благодаря ей длится немая вражда, разделяющая угнетателя  и угнетенного. Она
уничтожает  ту  малость бытия, которая могла бы просочиться в  мир благодаря
людской сопричастности друг другу.  Как  лжец отлучает себя  своей ложью  от
остальных людей,  так оказывается отлученной и сама ложь, а вслед за  ней --
убийство  и  насилие,  навязывающие  нам  окончательную  немоту.  Общение  и
сопричастность,  открытые  бунтом,  могут  существовать   лишь  в  атмосфере
свободного диалога. Каждая двусмысленность,  каждая недоговоренность ведут к
смерти; только ясная речь и простое слово спасают от нее '. Кульминация всех
трагедий -- в глухоте героев. Платон прав в споре  с Моисеем и Ницше. Диалог
на  человеческом  уровне   обходится  дешевле,  чем  евангелия  тоталитарных
религий, продиктованные в виде монолога с высот одинокой горы. На сцене, как
и в  жизни, за монологом следует смерть. Каждый бунтовщик, влекомый порывом,
побуждающим  его  восстать  против  угнетателя,  выступает, таким образом, в
защиту жизни, объявляет войну рабству, лжи и террору  и хотя бы на мгновение
постигает, что  эти три разновидности зла  поддерживают немоту между людьми,
отгораживают  их  друг  от  друга  и мешают  им  обрести  самих  себя в  той
единственной  ценности,  которая  могла  бы  спасти  их  от  нигилизма,-- во
всеобъемлющей сопричастности, помогающей им в схватке с судьбой.
     Хотя  бы на мгновение. Но пока достаточно и  этого, чтобы  сказать, что
предельная свобода -- свобода убивать несовместима с целями бунта. Бунт ни в
коей мере не является требованием
     Замечено,  что  язык  тоталитарных  учений  --&bull;  это  всегда  язык
схоластики или канцелярии.

     --339



     тотальной свободы.  Напротив, он  призывает к суду над ней. Он  по всей
справедливости   бросает  вызов   неограниченной   власти,   позволяющей  ее
представителям попирать запретные  границы.  Отнюдь  не выступая за всеобщее
своеволие, бунтарь  хочет, чтобы свободе  был положен предел  всюду, где она
сталкивается с человеком, причем  под  этим  пределом подразумевается не что
иное, как  право человека  на бунт.  В  этом  глубочайший  смысл  бунтарской
непримиримости.   Чем   более   бунт   осознает   необходимость   соблюдения
справедливых  границ, тем  неукротимей  он  становится. Бунтарь, разумеется,
требует известной свободы для себя  самого,  но, оставаясь последовательным,
он  никогда не посягает  на  жизнь и свободу другого. Он никого не  унижает.
Свобода,  которую он  требует, должна  принадлежать всем;  а  та, которую он
отрицает, не должна быть доступна никому. Бунт -- это не только протест раба
против  господина, но и протест человека против  мира рабов  и господ. Стало
быть, благодаря  бунту в  истории появляется нечто  большее,  чем  отношение
господства  и  рабства.   Неограниченная  власть   уже  не  является  в  нем
единственным  законом.  Во  имя  совсем  иной  ценности  бунтарь  утверждает
невозможность  тотальной  свободы,  в  то же  время требуя  для себя свободы
относительной,  необходимой  для того,  чтобы  осознать  эту  невозможность.
Каждая человеческая свобода в глубочайшем своем корне столь же относительна.
Абсолютная свобода -- свобода убивать  -- единственная из всех, не требующая
для  себя  никаких  границ и  преград. Тем самым  она обрубает свои  корни и
блуждает  наугад  абстрактной и  зловещей  тенью,  пока не воплотится в теле
какой-нибудь идеологии.
     Стало  быть, можно сказать,  что бунт, ведущий  к разрушению  алогичен.
Будучи поборником единства человеческого удела, бунт является силой жизни, а
не смерти. Его  глубочайшая логика  -- логика  не  разрушения, а  созидания;
чтобы  сохранить  свою  подлинность, бунтарский  порыв  не должен терять  ни
одного из терминов того противоречия, которым он живет. Он должен быть верен
своему  да и  в  то же  время  тому <i>нет,</i>  которые  обособляются в бунте  его
нигилистическими  толкованиями.  Логика бунтаря  в  служении справедливости,
дабы  не приумножалась несправедливость удела  человеческого, в стремлении к
ясности языка,  дабы не разбухала  вселенская  ложь, и  в готовности сделать
ставку Не.  счастье. Нигилистическая страсть, приумножающая несправедливость
и  ложь, в  бешенстве отрекается  от  своих прежних притязаний и  утрачивает
таким образом самые четкие цели своей бунта. Она убивает, обезумев от мысли,
что  мир  обречен  смерти  Следствием  бунта, напротив,  является  отказ  от
самооправдания  г убийстве, поскольку  в  принципе  бунт  не  что иное,  как
протест против смерти.
     Будь  человек  способен собственными  силами привнести в  мир единство,
имей  он  возможность  по  собственному  хотению  воцарит  в  нем честность,
невинность  и справедливость,  он был бы  самим Богом. Будь  все  это  в его
силах, не было бы надобности в бунте

     К оглавлению
     --340



     <b>Но</b>  человек бунтует, ибо ложь, несправедливость  и  насилие составляют,
хотя  бы отчасти, удел бунтаря.  Стало быть, он  не  в  состоянии  полностью
отречься от убийства  и лжи, не отрекшись при этом от бунта и не признав раз
и навсегда  власть насилия и зла. Но не может он и  смириться с убийством  и
ложью, поскольку тогда попятное движение,  оправдывающее убийство и насилие,
тут  же истребило  бы  цели, ради которых  он восстал.  Выходит, что бунтарю
никогда нет покоя. Он  знает, что такое добро, но, вопреки себе, творит зло.
Ценность,  позволяющая ему выстоять, не дается раз и навсегда,  ее нужно все
время утверждать. Обретенное им  бытие рушится, если он не поддерживает его.
И  уж коли  он  не  способен  напрочь отказаться  от любого  -- прямого  или
косвенного -- убийства, ничто не мешает ему направить весь пыл своей страсти
на  то,  чтобы  вероятность  смерти  вокруг  него уменьшалась. Погруженный в
потемки, он  должен  всеми  силами противиться их сумрачному зову  -- такова
единственная  его  ценность. Опутанный  злом, он  должен  упорно тянуться  к
добру.  Если же в  конце  концов  он убьет,  то заплатит  за это собственной
кровью. Верный своим истокам, бунтарь доказывает этим жертвоприношением, что
его истинная  свобода не имеет отношения к убийству, а соотносится только  с
его собственной  гибелью. В  этот  миг  он  смывает  с  себя  метафизическое
бесчестье. Стоящий  под  виселицей  Каляев указывает  всем  своим  собратьям
зримый   рубеж,   за   которым  обретается  и  перед  которым   утрачивается
человеческая честь.

        Историческое убийство
     Бунт  свершается  также   и  в  истории,  которая  требует  не   только
правильного  выбора,  но  и  эффективности.  И  этим  может  быть  оправдано
рациональное убийство. Противоречия  бунта  находят тогда  отражение  в явно
неразрешимых  антиномиях,  двумя примерами которых  в  политике  является, с
одной стороны, противоречие между насилием и ненасилием,  а с другой стороны
-- между справедливостью и свободой. Попробуем дать  им  определение во всей
их парадоксальности.
     Позитивная   ценность,  содержащаяся  в  первоначальном  порыве  бунта,
предполагает  принципиальный  отказ  от насилия. И следовательно, влечет  за
собой  невозможность  упрочить  революцию.  Бунт  неизменно  ведет  к  этому
противоречию,  которое еще более  обостряется на уровне истории. Отказываясь
уважать человека как  личность, я  смиряюсь перед  угнетателем, отрекаюсь от
бунта и возвращаюсь  к нигилистическому  соглашательству.  Нигилизм в  таком
случае  становится  консервативным.  Если  же я требую  признания  тождества
личности самой себе, чтобы дать ей возможность существовать, я ввязываюсь  в
дело,  чей успех  немыслим без цинизма  и  насилия,-- дело, отрицающее и это
тождество, и  сам  бунт.  Углубив это  противоречие,  мы  увидим, что,  если
единство

     --341



     не может быть даровано миру. свыше, человек должен  надо лить его им по
своей мерке и в пределах истории. История  же вне преображающей ее  ценности
управляется  законом эффективности.  Исторический  материализм, детерминизм,
насилие, отрицание  всякой свободы,  идущей вразрез  с  эффективностью,  мир
своеволия  и немоты  -- вот наиболее закономерные следствия чистой философии
истории.  В   сегодняшнем  мире  одна  только  философия  вечности  способна
оправдать  ненасилие. Абсолютной историчности она противопоставит сотворение
истории, у исторической ситуации спросит об ее истоках. И под конец, освящая
несправедливость, она переложит на Бога все заботы о справедливости. Так что
ее  ответы  в  свой  черед потребуют  веры. В качестве возражения  ей  можно
.привести проблему зла и  парадокс о всемогущем и злокозненном Боге или Боге
благом,  но бессильном. И выбор между  благодатью и историей, между  Богом и
мечом так и останется открытым.
     Какой же тогда может быть  позиция бунтаря? Он  не может отвернуться ни
от мира, ни  от истории, не  отрекшись от самого  принципа своего мятежа; не
может избрать своим уделом вечную  жизнь, в  каком-то смысле не  склонившись
перед злом. Не  будучи, например, христианином, он должен идти до конца.  Но
идти до  конца  --  значит бесповоротно избрать  историю, а  вместе с нею --
человекоубийство, если оно необходимо для  истории, а принять  оправданность
убийства равнозначно еще  одному  отречению от собственных  истоков. А  если
бунтовщик отказывается от выбора, он избирает немоту и рабство другого. Если
же в  порыве отчаяния он высказывается  одновременно против  Бога и истории,
его  ждет удел  свидетеля  чистой  свободы, то  есть  небытия.  На нашей  --
исторической  --  стадии,  не  имея  возможности  отстаивать   высшие  цели,
выходящие за пределы зла, бунтовщик оказывается перед единственной дилеммой:
молчание или убийство. В обоих случаях это равносильно сдаче позиций.
     Так же обстоит дело со справедливостью и  свободой.  Оба эти требования
соприродны  бунтарскому  движению  и обнаруживаются в  революционном порыве.
История  революций  показывает  однако,  что  они  почти  всегда вступают  в
конфликт между собой. словно их взаимные притязания непримиримы.  Абсолютная
свобода -- это право сильнейшего на  власть.  Стало  быть, она  поддерживает
конфликты, угодные несправедливости. Абсолютная  же справедливость стремится
к  подавлению  любых   противоречий  она  убивает  свободу   '.   Революция,
совершаемая   ради  справедливости  посредством  свободы,  в   конце  концов
восстанавливает их  друг против друга.  Во всякой  революции наступает этап,
когда она, устранив господствовавшую до той поры касту, сама порож-
     ' В своих  "Беседах о правильном пользовании свободой" Жан  Гренье  при
водит доказательство, которое можно резюмировать так: абсолютная свобод есть
разрушение всякой  ценности;  абсолютная  ценность упраздняет любую свободу.
Ему вторит Палант: "При наличии единой и универсальной истины свобод. теряет
право на существование".

     --342



     дает бунтарское  движение,  которое определяет  ее границы и предрекает
возможность  краха.  Поначалу  революция  пытается  утолить  порожденный  ею
бунтарский   дух,  затем  волей-неволей   отвергает  его  ради   дальнейшего
самоутверждения.  Все  обстоит  так,  словно между  бунтарским  движением  и
завоеваниями революции заложены непримиримые противоречия.
     Но  эти  антиномии  существуют лишь в  абсолюте, они предполагают мир и
мышление,  лишенные  опосредований. Действительно, примирение  между  богом,
полностью   отделенным   от   истории,  и  историей,   очищенной   от  всего
трансцендентного,   невозможно.   Их   представителями  на  земле   являются
соответственно йоги и комиссары. Но различие между этими двумя  типами людей
не сводится, как это принято считать, к разнице  между бесплодной чистотой и
голым действием.  Просто первые выбирают бесплодность воздержания, а  вторые
--  разрушения.  Пренебрегая  опосредующей  ценностью,  которую  как  раз  и
выявляет  бунт, оба  эти  типа людей,  в  равной мере далекие от реальности,
воплощают два вида бессилия: бессилие добра и бессилие зла.
     Если   пренебрежение   историей   и   впрямь   равнозначно    отрицанию
действительности, то взгляд на  историю как на нечто самодовлеющее еще более
удаляет нас от действительности. Революция XX века думает избежать нигилизма
и  остаться  верной истинному бунту, заменив Бога историей. На самом же деле
она укрепляет позиции  первого и предает  вторую. История в чистом виде сама
по  себе не создает никаких ценностей. Жить в ней нужно, приноравливаясь  ко
злобе  дня, то есть либо лгать, либо молчать.  Систематическое  насилие  или
навязанное   молчание,   расчет   или   заведомая    ложь   становятся    ее
неукоснительными  законами.  Чисто   историческая  мысль  нигилистична:  она
целиком принимает историческое зло и  этим  противопоставляет себя бунту.  И
сколько  бы она в  оправдание  себе  ни  твердила об  абсолютной  разумности
истории,  этот  исторический  разум может  обрести  завершенность  и полноту
смысла, стать поистине абсолютным разумом и ценностью лишь с концом истории,
А покуда нужно действовать, и действовать, не сообразуясь  с законом морали,
чтобы восторжествовал окончательный закон.  Цинизм как  политическая позиция
логичен  лишь как  функция  абсолютистской  мысли,  то есть  как  абсолютный
нигилизм, с  одной стороны,  и  абсолютный  рационализм--с другой'.  Что  же
касается  последствий, к которым ведут  обе эти  позиции, то между ними  нет
разницы. Стоит принять их -- и земля обратится в пустыню.
     На  самом  же  деле  чисто  исторический абсолют  попросту невообразим.
Ясперс,   например,  подчеркивает,   что   человек   не   способен  охватить
тотальность, поскольку сам он включен в нее.
     1 Здесь  мы еще раз убеждаемся, что абсолютный рационализм -- это нечто
иное,  чем  просто рационализм.  Между  ними  такая  же разница,  как  между
цинизмом и реализмом.  Один выталкивает другого  из пределов, обеспечивающих
тому  мысль  и  законность.  Он  более  жесток,  но в конечном  счете  менее
эффективен. Разница та же, что между насилием и силой.

     --343



     История как единое целое могла  бы  существовать лишь  для постороннего
наблюдателя, находящегося как вне ее, так и вне мира. Строго говоря, история
существует лишь в глазах Бога. Стало быть, невозможно действовать, исходя из
планов, охватывающих всю  тотальность всемирной истории. Всякое историческое
предприятие -- это всего  лишь  более  или менее  разумная или  обоснованная
авантюра.  Авантюра  рискованная.  А  если  рискованная,  то  и  неспособная
оправдать никакой исключительности, никакой неумолимой и абсолютной позиции.
     Если  бы  бунт был способен основать  философию, это  был; бы философия
предела, философия рассчитанного незнания и риска. Кто не может знать всего,
не в силах все  уничтожить.  Отнюдь не  пытаясь возвести историю  в абсолют,
бунтовщик отвергает и опровергает ее во имя идеи, которую он составил себе и
своей собственной природе. Он отвергает свой удел, а его удел в значительной
мере историчен.  Несправедливость,  бренность  смерть  проявляются  именно в
истории. Отвергая  их, он  отвергает саму историю.  Разумеется, бунтовщик не
отрицает  современную  ему  историю   --  ведь   именно  в  ней  он  намерен
утвердиться.   Он   смотрит   на   нее  как   художник  на  окружающую   его
действительность,  он отталкивается от нее, а  не увиливает. И ни на миг  не
превращает   ее  в  абсолют.   Поэтому,  если  ему  и  приходится,  в   силу
обстоятельств, быть соучастником  исторического преступления,  он  не станет
его оправдывать.  Рациональное злодейство не только не может утвердиться  на
уровне  бунта -- оно  попросту означает его гибель. И, словно бы подтверждая
очевидность этой  истины,  рациональное  злодейство  обрушивается  в  первую
очередь на бунтовщиков, чей мятеж бросает вызов обожествленной истории.
     Страсть к мистификации,  свойственная так  называемому "революционному"
духу  и  перенятая  им  у  буржуазии, в наше  время все  более усугубляется.
Благодаря ей заверения в абсолютное справедливости оборачиваются  постоянным
беззаконием, безграничным унижением  и бесчестьем. Что же касается бунта, то
о довольствуется относительным и  может обещать лишь уважением человеческого
достоинства   на   основе   относительной   справедливости.   Он   принимает
ограничение,  на  котором  зиждется  сообщество   людей.  Его  вселенная  --
вселенная относительного. Не повторяя вслед за Гегелем  и Марксом,  что  все
необходимо, он повторяет только, что все возможно и что в известных пределах
возможное  также  заслуживает  жертвы.  Между  Богом  и  историей,  йогом  и
комиссаром он пролагает  нелегкий путь,  на  котором возможно преодолеть все
противоречия.  Рассмотрим же  с  это; точки  зрения обе антиномии,  взятые в
качестве примера.
     Неотделимое от своих истоков революционное действие доля но  вылиться в
активное или относительное согласие. Оно сохранило бы верность человеческому
уделу. Принципиальное в  своих  средствах, оно  принимает  неокончательность
своих целей, и ради наилучшего их определения оно не отнимает свободы слова.
Тем

     --344



     самым  оно  держится  того  общего  всем  людям  бытия, которое  служит
оправданием  мятежа. Оно,  в  частности,  сохранило  за  правовыми  органами
постоянную возможность  самовыражения.  Этим и  определяется его отношение к
справедливости  и свободе. Нет  справедливости в обществе без  естественного
или  гражданского  права,  на  котором  она  основывается.  Там,  где  право
осуществляется без проволочек, рано или поздно появится и  основанная на нем
справедливость. Чтобы обрести  всю  полноту бытия, нужно исходить из той его
малости, что скрыта  в нас  самих,  а не отрицать его наперед. Затыкать  рот
праву до  тех пор, пока не установится  справедливость, значит обречь его на
вечную  немоту, поскольку  с  воцарением  вечной  справедливости ему уже  не
придется говорить. Справедливость снова  вверяется только  тем,  кто наделен
свободой слова, то есть власть имущим. А ведь справедливость власть имущих в
течение  веков  именовалась  не  иначе как  произволом.  Убить  свободу ради
воцарения  справедливости  --  это  все  равно  что  восстановить  в  правах
благодать без божественного вмешательства и  в  каком-то  головокружительном
попятном порыве заново учредить  культ мистического тела в самых  грубых его
формах. Даже если справедливость еще  не осуществлена, свобода  сохраняет за
человеком  протест   и  спасает  людское  сообщество.  А  справедливость   в
безмолвном  мире,  подневольная и немая, разрушает сопричастность людей  и в
конце концов  перестает быть  справедливостью. Революция  XX века ради своих
грандиозных завоевательных целей произвольно разделила неразделимые понятия.
Абсолютная  свобода  --   это  насмешка  над   справедливостью.   Абсолютная
справедливость -- это отрицание свободы. Животворность обоих понятий зависит
от их взаимного самоограничения. Никто не сочтет  свой  удел свободным, если
он  в то  же  время несправедлив,  и справедливым --  если  он  не свободен.
Свобода   невообразима   без   возможности   выразить   свое   отношение   к
справедливости и  несправедливости, без притязаний на  всю  полноту бытия во
имя его частицы, отказывающейся умереть. Есть, наконец, справедливость, хотя
совсем иного  порядка,-- справедливость, требующая  восстановления  свободы,
единственной  непреходящей исторической  ценности.  На  самом деле,  умирать
имеет смысл только за свободу, ибо лишь тогда человек уверен, что он умирает
не целиком.
     Те же рассуждения приложимы и к насилию. Абсолютное  ненасилие пассивно
оправдывает рабство и  его ужасы; систематическое насилие активно  разрушает
живое человеческое сообщество и то бытие, которым оно нас  наделяет. Эти два
понятия также нуждаются в самоограничении  ради собственной животворности. В
истории,  принимаемой  за  абсолют,  насилие возводится  в закон; в истории,
рассматриваемой    как   относительный    риск,   оно   является   перерывом
непрерывности.  И  если уж этот временный разрыв  неизбежен для  бунтаря, он
всегда  должен  помнить  о  проистекающей из  него личной ответственности, о
непосредственном

     --345



     риске. Систематическое  насилие  основывается  на  неком  порядке, и  в
каком-то смысле оно приобретает комфортабельный характер. Fuhrerprinzip, или
исторический  Разум, на каком  бы  порядке он  ни основывался, властвует над
миром  вещей,  а не людей.  Если  бунтовщик  видит  в  убийстве некий рубеж,
посягнув на который он  должен  освятить его своей смертью, то и насилие для
него может быть лишь  крайним пределом, противопоставленным другому насилию,
если речь идет, например, о восстании. Но даже если избыток несправедливости
приводит  к  неизбежности  восстания,  бунтовщик  и  тогда  отказывается  от
насилия,   оправдываемого   какой-либо   доктриной    или   государственными
интересами.  Каждый  исторический  кризис,  например, завершается  созданием
новых  институтов. Не  имея возможности контролировать  сам кризис, то  есть
.чистый риск,  мы  можем  осуществлять  контроль над  созданием  институций,
намечать их, выбирать те, за которые боремся, направляя, таким образом, нашу
борьбу в нужную сторону. Подлинно бунтарское действие выступает только за те
из  них. которые ограничивают насилие, а  не за  те, которые возводят  его в
закон. Только та революция, которая обещает  без  всяких проволочек отменить
смертную казнь, заслуживает того,  чтобы за нее умирали;  только та, которая
заранее  отказывается от  бессрочного  тюремного заключения, достойна  того,
чтобы идти  ради нее в тюрьму.  Бунтарское  насилие, направленное  в сторону
подобных  институтов,  напоминающее  о  них  как можно  чаще, служит  лучшей
гарантией того,  что  оно  и в самом  деле  окажется временным.  Когда  цель
превращается в абсолют, то  есть когда ее,  исторически говоря, считают само
собой разумеющейся, можно дойти до  принесения ей в жертву других.  Когда же
она не является абсолютом,  ставкой в борьбе за общее достоинство может быть
только  собственная  жизнь.  Говорят,   будто  цель  оправдывает   средства.
Возможно. Но что оправдывает саму цель? На этот вопрос. который историческая
мысль оставляет без ответа, бунт отвечает: средства.
     Что означает подобная позиция  в политике? И, прежде всего,  действенна
ли  она?  На  это  следует  без  колебаний  ответить,  что  сегодня  она  --
единственно возможная. Есть два вида  действенности: действенность тайфуна и
действенность  древесного сока. Исторический  абсолютизм не действен, а лишь
эффективен;  именно  поэтому  ему  удалось захватить и  удержать  власть.  А
облекшись властью, он начал разрушать ту единственную творческую реальность,
которую  поддерживает  и  расширяет  непримиримое и  ограниченное  действие,
порожденное бунтом.  Мы  не говорим, что это действие не может победить.  Мы
говорим, что оно  рискует потерпеть поражение  и погибнуть. Революция должна
либо взять на себя этот риск, либо признать, что она  -- всего-навсего затея
новых  господ. Обесчещенная революция предает свои истоки, лежащие в царстве
чести. Во всяком случае, ее выбор ограничен: либо материальная эффективность
и небытие, либо риск и творчество. Старые революционеры шли вперед уверенным

     --346



     шагом, их оптимизм был безграничным. Сегодняшний революционный дух стал
рассудительней  и  прозорливей;  за его  спиной  --  полтораста  лет  опыта,
требующего  осмысления.  Более  того,  революция утратила  свою  праздничную
притягательность.  Она стала изумительным  расчетом,  включающим в  себя всю
вселенную.  Она сознает, даже если  не всегда в  этом признается, что должна
либо стать всемирной, либо потерпеть крах. Ее  шансы уравновешиваются риском
мировой войны, которая даже в случае  победы превратит Империю  в развалины.
Но она может и тогда сохранить верность нигилизму  и воплотить высший  смысл
истории  в  горы  трупов.  Тогда  нам  придется  отречься  от  всего,  кроме
безмолвной  музыки,  которой  еще  суждено преобразить  наш  земной  ад.  Но
революционный дух  Европы  может  в  первый и последний  раз  задуматься над
своими принципами, спросить себя, что за отклонение  толкает его к террору и
войне, и вместе с целями бунта обрести верность самому себе.
        МЕРА И БЕЗМЕРНОСТЬ
     Революционное  заблуждение  объясняется   прежде  всего  незнанием  или
систематическим непониманием того предела, который неотделим от человеческой
природы  и   которую  как  раз  и  выявляет   бунт.  Нигилистическая  мысль,
пренебрегающая   этой  границей,   в   конце  концов  превращается  во   все
убыстряющийся поток. Тогда уже ничто не в силах противостоять произвольности
ее выводов,  и она начинает оправдывать всеобщее разрушение или  бесконечное
завоевание. Теперь, завершая это обширное исследование бунта и нигилизма, мы
знаем,   что  революция,  не  знающая   иных   границ,   кроме  исторической
эффективности, означает безграничное рабство.  Чтобы  избежать такой судьбы,
революционный  дух  --  если  он хочет  остаться живым -- должен окунуться в
истоки бунта и вдохновиться той единственной мыслью, которая осталась верной
этим истокам,--  мыслью  о пределах. Если  предел, открытый бунтом, способен
преобразовать  все,  а  любая  мысль,  любое действие,  перешедшие известную
черту, становятся самоотрицанием,  ясно, что  существует некая мера  вещей и
человека. В  истории,  как  и  в  психологии,  бунт  сравним  с  разлаженным
маятником,  стремящимся набрать бешеную амплитуду, к которой он влеком своим
глубинным ритмом. Но это еще  не все. Ось этого маятника неподвижна. Выявляя
общую всем людям природу, бунт  обнаруживает также меру  и предел, лежащие в
ее основании.
     Любая современная мысль, как нигилистическая так  и позитивная,  подчас
сама того не  сознавая,  порождает  эту  меру  вещей,  подтверждаемую  самой
наукой. Квантовая  теория, теории относительности и неопределенности  -- все
это  относится к миру, чья реальность поддается определению только на уровне
средних величин, доступных нам, людям '. Идеологи и правители нашего миpa
     1  См. об  этом замечательную  и любопытную статью  Lazare Bickel.  "La
physique confirme la philosophic" / Empedode. N 7.

     --347



     родились  во  времена  абсолютных  научных  величин. А наши  теперешние
реальные   познания  позволяют  нам  мыслить   лишь   в  категориях  величин
относительных. "Разум,-- говорит Лазар Бикель,-- это способность не доводить
до  конца  то,  что  мы  думаем, чтобы у  нас осталась вера  в  реальность".
Неокончательная мысль является единственной производительницей реального '.
     Это не касается материальных  сил, которые в своем  слепом  движении не
способны  выявить собственную  меру. Вот почему бесполезно  желать отказа от
техники. Прялка отжила свой  век  мечта  о ремесленной цивилизации -- пустая
мечта. Машина плох; только с точки зрения ее теперешнего употребления. Нужно
принимать  приносимую  ей  пользу,  отвергая  связанное с  нею  опустошение.
Грузовик, днем и ночью ведомый своим шофером,  не унижает  водителя, который
знает его как свои  пять  пальцев, относится  к  нему с любовью и эффективно
использует. Истинная  и бесчеловечная безмерность  заключается в  разделении
труда.  Но  в  силу самой  этой  безмерности приходит  день,  когда  машина,
выполняющая  сотню  операций и  руководимая  всего одним  человеком, целиком
производит  один предмет.  И тогда этот  человек, хотя бы отчасти и  на ином
уровне, обретает творческую силу, которой он обладал во времена ремесленного
производства.  Безымянный  производитель   сближается  с   творцом.  У  нас,
естественно, нет уверенности,  что индустриальная безмерность  пойдет именно
по  этому  пути.  Но   уже  самим  своим  функционированием  она  доказывает
необходимость меры  и наводит на  размышления, способные  эту  меру выявить.
Либо  мы   воспользуемся  этой   предельной   ценностью,  либо   современная
безмерность разрешится лишь всеобщим разрушением.
     Этот  закон меры равным образом  распространяется и  Не. все  антиномии
революционной мысли. Действительное не целиком разумно, а разумное не вполне
действительно. На примера сюрреализма  мы видели, что стремление к  единству
требует  не  только  всеобщей разумности.  Иррациональное  также  не  должно
приносить  в жертву. Нельзя  сказать, будто ничто не имеет  смысла поскольку
тем  самым  мы  уже  утверждаем  некую  ценность,  освящаемую   самим  нашим
суждением;  равным образом,  нельзя  утверждать, что  смыслом  наделено все,
поскольку  слово "все&gt; не имеет для нас  значения.  Иррациональное служит
границе рационального, а то в свою очередь наделяет его своей мерой Наконец,
есть  вещи, обладающие смыслом, который мы должны  отвоевать у  бессмыслицы.
Точно так  же нельзя  сказать, что бытие возможно только  на уровне сущности
Где уловить сущность
     '  Современная  наука  предает  свои  истоки  и  отрицает   собственные
достижения соглашаясь идти на службу государственному терроризму и духу силы
Наказанием за это служит ее упадок и неспособность производить в абстрактном
мир" ничего, кроме средств разрушения и порабощения Но когда будет достигнут
предел,  наука,  быть  может, еще послужит целям  индивидуального бунта  Эта
чудовищная необходимость послужит ей поворотной точкой.

     --348



     , как не на уровне  существования и становления? Но нельзя сказать, что
бытие  --  это  только  существование.   Бесконечное  становление  не  может
сделаться бытием, для этого ему  нужно какое-то  начало. Бытие может выявить
себя  только  в  становлении, становление же  --  ничто  без бытия.  Мир  не
является чистой  неизменностью, но он и не только движение. Он и движение, и
неизменность. Историческая диалектика, например,  не может до  бесконечности
стремится к неведомой ценности. Она кружится вокруг предела,  вокруг  первой
ценности. Гераклит,  открыватель становления,  положил, однако, предел  этой
вечной  текучести.  Его символизировала Немезида, богиня меры,  преследующая
всякую безмерность. Именно у этой богини должен просить вдохновения тот, кто
пожелал бы осмыслить современные противоречия бунта.
     Моральные антиномии тоже начинают проясняться в свете этой опосредующей
ценности.  Добродетель   не   может  отделиться   от  действительности,   не
превратившись  при этом  в  злое  начало.  Не  может  она и  полностью с нею
отождествиться,  не  отрицая  самое  себя. И, наконец,  моральная  ценность,
выявленная бунтом,  не может  ни поставить себя над  жизнью  и  историей, ни
потерпеть  того,  чтобы  они  были поставлены над  ней. Строго  говоря,  она
становится  реальностью истории лишь в том случае, когда  человек  посвящает
себя ей  или жертвует ради нее  жизнью.  Якобинская и буржуазная цивилизация
полагают, что ценности выше истории; при этом оказывается, что ее формальная
добродетель служит  основанием для гнусной  мистификации.  Революция XX века
постановляет, что ценности смешаны с историческим движением;  таким образом,
ее   исторический   разум   оправдывает   новый   вид  мистификации.   Мера,
противостоящая этому разладу, учит нас, что любой  морали должен быть присущ
реализм, ибо добродетель в чистом виде пагубна, и что всякий  реалистический
подход  не должен быть  чужд морали, ибо  цинизм тоже  губителен. Вот почему
гуманистическая  болтовня  не  более основательна, чем циничная  провокация.
Человека  нельзя  считать  полностью  виновным -- ведь  не  с  него началась
история;  но и  полностью невиновным его  тоже  не назовешь --  ведь  он  ее
продолжает. Те, кто минуют эту грань и утверждают  его тотальную невинность,
в конце концов  начинают с пеной  у рта кричать об окончательной виновности.
Бунт   же,  напротив,  настаивает  на   относительной  виновности  человека.
Единственная, но необоримая надежда бунта в предельных случаях воплощается в
невинных убийцах.
     На   этом  пределе  формула  "мы  существуем"   парадоксальным  образом
соотносится с новым  индивидуализмом. "Мы существуем" перед лицом истории --
и  история должна считаться  с  этим утверждением,  которое  в свою  очередь
должно  оправдываться  историей.  Я нуждаюсь в  других, а они --  во мне и в
каждом  человеке. любое  совместное действие,  любое  общество  предполагают
Дисциплину,  и  человек,  противящийся  этому  закону,  оказывается  ужаком,
изнемогающим  под гнетом  враждебного  ему коллектива,  отрицая формулу  "мы
существуем", общество и дисциплина

     --349



     теряют  свое  назначение.  В  каком-то  смысле  я  являюсь  единоличным
носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить  его ни в самом
себе,  ни  в других.  Такой  индивидуализм --  не прихоть, а вечная битва, а
иногда и несравненная радость, вершина гордого сострадания.
        Полуденная мысль
     Что же касается вопроса, находит ли подобная позиция свое  политическое
воплощение в современном мире, то здесь в  качеств всего лишь одного примера
можно привести то, что  обычно называется революционным синдикализмом. Разве
этот синдикализм сам по  себе не  действен? Ответ прост: именно благодаря ем
за  какое-нибудь столетие коренным  образом улучшилась  жизнь трудящихся, их
рабочее  время сократилось  с  шестнадцати часов, в день до сорока  часов  в
неделю.  Идеологическая Империя  повернула  социализм  вспять  и  растоптала
большинство завоеваний синдикализма. Ибо синдикализм исходил  из конкретного
основания,  профессии, которая по отношению к экономическому  строю является
тем же, чем община  -- по отношению к строю политическому,-- живой  клеткой,
на которой зиждется организм, тогда  как цезарианская  революция исходит  из
доктрины и насильно вталкивает в нее  действительность.  Синдикализм,  как и
община, есть отрицание абстрактного и бюрократического централизма в  пользу
действительности '. Революция XX века, напротив, утверждает, будто опирается
на экономику, но прежде всего  является политикой и идеологией. Она  по сути
своей не может избежать  террора  и насилия, творимых над действительностью.
Вопреки  своим утверждениям, она  моделирует  действительность,  исход::  из
абсолюта. Бунт же опирается на действительность, чтобы устремиться на вечную
борьбу за истину.  Первая  направлена  сверху вниз, второй  --  снизу вверх.
Далекий  от  всякого  романтизма,  бунт  становится  на  сторону  подлинного
реализма. Если он и жаждет революции, то не вопреки жизни, а ради  ее блага.
Вот  почему  он опирается прежде  всего на  самые конкретные реальности,  на
профессию и на деревню, в  которых наиболее ярко  просвечивает бытие,  живое
сердце вещей и  людей.  Политика, с  этой точки  зрения, должна  подчиняться
данным  истинам.  В  конечном  счете, когда  бунт  движет  историю вперед  и
облегчает участь людей, он обходится без террора, а то и без насилия, причем
в самых разных политических условиях <sup>2</sup>.
     ' Толэн *, будущий коммунар, писал: "Люди обретают свободу только внутг
<sup>: </sup>естественных групп".
     <sup>2</sup>  Современные  скандинавские  общества--ограничимся  только
одним эти : примером--служат доказательством того, сколько  искусственного и
опасного   кроется  в  чисто  политических  противоречиях.   Плодотворнейший
синдикализм  сочетающийся  там   с   конституционной  монархией,   реализует
приближение  к  справедливому   обществу.  Первой  заботой  исторического  и
рационального  гocударства было,  напротив,  стремление навсегда  уничтожить
профессиональна ячейку и общинную автономию.

     К оглавлению
     --350



     Этот пример более многозначителен, чем может  показаться. Как раз в тот
день, когда цезарианская революция восторжествовала над духом синдикализма и
анархизма,  революционная мысль  утратила  некий присущий ей противовес, без
которого она не может  обойтись.  Этот противовес, этот дух,  служащий мерой
жизни,  издавна одушевлял  то,  что  принято  называть  солнечной  мыслью, в
которой  со времен  античности  природа  уравновешивала становление. История
Первого  Интернационала, в рамках которого немецкий  социализм  беспрестанно
боролся  с  французским,  испанским  и  итальянским  анархизмом, это история
борьбы  между немецкой идеологией и  духом Средиземноморья '. Община  против
государства,  конкретное  общество против общества абсолютистского, разумная
свобода   против   рациональной   тирании   и,   наконец,   альтруистический
индивидуализм  против  закабаления масс  -- все  эти  антиномии  лишний  раз
отражают   затянувшееся   противостояние  меры   и  безмерности,  со  времен
античности  движущее  историю  Запада.  Глубочайший   конфликт  нашего  века
состоит, быть может, не столько в противоречии между немецкими историческими
теориями  и  христианской  политикой,  которые   с  известной  точки  зрения
действуют   заодно,   сколько   в   несовместимости   германских   грез   со
средиземноморской  традицией,  юношеского  буйства  со зрелой  силой, тоски,
порожденной  книжными  знаниями, с мужеством, выкованным  и просветленным  в
ходе жизни,  и, наконец, истории  с природой. Но немецкая  идеология  в этом
отношении всего лишь наследница.  Она  завершает  двадцать веков  бесплодной
борьбы  с  природой  во  имя  историчного  бога  и  обожествленной  истории.
Христианство не могло стать истинно кафоличным, не усвоив из греческой мысли
всего, .что ему было доступно. Но, расточив свое средиземноморское наследие,
церковь  сделала упор на  истории в ущерб  природе, способствовала торжеству
готики  над  романским  стилем  и,  преступив  в  самой  себе  некую  грань,
устремилась к мирской власти и историческому динамизму. Природа, переставшая
служить  объектом   созерцания  и  восхищения,   могла  стать   лишь   полем
деятельности, направленной на ее преобразование. Именно  эти тенденции, а не
идеи    посредничества,    составлявшие    истинную    силу    христианства,
восторжествовали в наше время, обернувшись,  как и следовало ожидать, против
него самого. Бог и в самом деле был изгнан из этой исторической вселенной, и
немецкая   идеология   зародилась   там,   где   действие   перестало   быть
совершенствованием, превратившись в чистое завоевание, то есть в тиранию.
     Но,  несмотря на  все свои победы,  исторический  абсолютизм никогда не
переставал  сталкиваться  с  необоримой  потребностью  человеческой  натуры,
потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился
с беспощадным солнечным
     Ср. письмо  Маркса  Энгельсу от  20  июля 1870 г. с  пожеланием  победы
Пруссии  над Францией: "Его  (немецкого рабочего класса.-  <i>Авт.)</i>  перевес на
мировой над французским был в то же время перевесом <i>нашей</i> теории над теорией
Прудона и т.д.".

     --351



     светом.  Бунтарская мысль,  мысль  Парижской коммуны или революционного
синдикализма неустанно твердила об этой  потребности перед лицом буржуазного
нигилизма и  цезарианского  социализма.  Благодаря трем войнам и физическому
истреблению   бунтарской  элиты  авторитарная  мысль   сумела  подавить  эту
свободолюбивую  традицию. Но  ее жалкая победа оказалась временной,  схватка
продолжается.  Европа никогда  не  прерывала  это сражение  между полуднем и
полночью. Но, бежав с  поля брани,  позволив ночи затмить день,  она покрыла
себя  позором.  И  теперь  пожинает  горчайшие  плоды   разгрома.   Лишенные
посредников,  изгнанные  из прекрасного  мира природы, мы опять  очутились в
мире Ветхого завета, зажатые между царством жестоких  фараонов и неумолимыми
небесами.
     И  теперь,  среди всеобщих  невзгод,  возрождается старая  потребность;
природа  снова  восстает против  истории.  Мы,  разумеется,  не призываем  к
высокомерию, не  хотим  натравливать  одну цивилизацию на другую; речь  идет
лишь о том, что  есть некая мысль, без которой  не в силах больше обходиться
сегодняшний мир. Русский народ может, безусловно, поделиться с Европой своей
жертвенной силой,  а  Америка  -- созидательной мощью. Но юность  мира вечно
цветет на одних и тех же берегах. Брошенные на землю поруганной Европы, где,
лишенная красоты и дружбы,  издыхает горделивейшая из  человеческих рас, мы,
уроженцы Средиземноморья,  продолжаем  жить  все  тем  же  светом.  В  самой
сердцевине европейской ночи ждет  утренней зари солнечная мысль, цивилизация
с  двойным  ликом.  Но  уже  сейчас  он  .  озаряет  нам  путь к  подлинному
господству.
     Подлинное господство --  это способность  покончить  с  пред рассудками
эпохи,  и прежде  всего с самым  въедливым  и  вредоносным из  них, согласно
которому  человек,  избавившийся  от  безмерности,  должен  довольствоваться
нищенской мудростью.  Спору  нет, безмерность  может  обернуться  святостью,
когда  она  оплачивается  безумием  Ницше.  Но всегда ли  этот  хмель  души,
обнажающейся на подмостках нашей  культуры,  тождествен тяге к  безмерности,
безумному стремлению к невозможному, чей ожог неизгладим  для того, кто хоть
раз ему предался? Всегда ли Прометей предстает перед нами в обличье раба или
судьи? Нет. наша цивилизация выжила при попустительстве трусливых  и злобных
душонок,  в  мелком тщеславии  стареющих подростков.  Лютфер умер  вместе  с
Богом, и  из его  праха возник жалкий  бес, который и сам уже не видит, куда
его  несет. В  1950 году безмерность равнозначна, как правило,  комфорту,  а
иногда  и  карьеризм  Мера  же  остается  чистым напряжением.  Она  смеется,
неподвластная сомнениям,  и наши одержимые кривляки, склонившиеся над своими
хитроумными апокалипсисами, презирают ее за это. Но эта улыбка, сияющий итог
бесконечного  напряжения,  только придает ей сил. Если же у  наших скаредных
европейских пигмеев нет больше сил для смеха, то как они могут выдавать свое
отчаянное кривлянье за признак превосходства?

     --352



     Истинно  безмерное  безумие либо гибнет, либо  создает себе собственную
меру. Оно не губит других ради своего оправдания. В миг глубочайшего надрыва
оно  обретает  свой предел, на  котором, подобно  Каляеву, приносит  себя  в
жертву, если  это  необходимо.  Мера -- не противоположность  бунта.  Бунт и
является  мерой,  организующей, защищающей  и  воссоздающей  самое  себя  на
протяжении  истории  со всеми ее  превратностями.  Само  происхождение  этой
ценности говорит о  том, что  она не  может  быть ничем иным, кроме надрыва.
Мера,  порожденная  бунтом, только  им  и  живет. Это  постоянный  конфликт,
беспрестанно раздуваемый разумом и им же укрощаемый. Мера не торжествует  ни
над невозможностью, ни над бездной. Она приводит их в  равновесие. Что бы мы
ни  делали,  безмерность  навсегда  сохранится  в  сердце  человека наряду с
одиночеством. Все мы носим в себе свои злодейства, бесчинства и кару за них.
Но  наша  задача не  в том, чтобы выпустить их  на  свободу,  а в том, чтобы
победить их в самих  себе и в других. Бунт, извечный отказ от повиновения, о
котором говорил Баррес, и по сей день остается  сутью этой  борьбы. Источник
форм,  кладезь  истинной  жизни,  бунт  позволяет нам держаться  на ногах  в
бесформенном и яростном потоке истории.
        ПО ТУ СТОРОНУ НИГИЛИЗМА
     Итак,   существуют  деяния   и  помыслы,   сообразные  тому  срединному
положению, которое занимает человек. Любые  более дерзкие потуги оказываются
противоречивыми. Абсолютное не достигается и уж тем  более  не  созидается в
процессе  истории. Политика -- это отнюдь не  религия,  а став  таковой, она
превращается в инквизицию. Каким образом общество  могло бы дать определение
абсолюту? Быть может, каждый ищет этот абсолют для всех. Политика и общество
обязаны только улаживать дела всех, чтобы каждый обладал досугом, свободой и
возможностью для  этих общих поисков. История  не может больше возводиться в
объект  культа.  Она  всего лишь возможность, которую нам  надлежит  сделать
плодотворной посредством неусыпного бунта.
     "Одержимость жатвой  и безразличие  к  истории,-- пишет Рене Шар,-- вот
два  конца моего  лука". Замечательно сказано!  Если  историческое  время не
совпадает  со временем  жатвы,  то  история всего лишь мимолетная и жестокая
тень,  в которой  человеку  не  отыскать  своего удела.  Кто  отдается  этой
истории, не дает ей ничего и ничего не получает взамен. А отдающийся времени
собственной  жизни, дому, который он защищает, достоинству живых -- отдается
земле  и  вознаграждается жатвой, семенем для  пропитания и  новых  посевов.
Двигать  историю  вперед  способны  лишь  те,  кто  в  нужный  момент  может
взбунтоваться  и   против   нее.  Это  требует   неустанного   напряжения  и
сосредоточенной ясности, о которых говорит тот же поэт. Но истинная жизнь
     12 Альбер Камю

     --353




     таится как раз в сердцевине этого надрыва. Она и есть этот надрыв, дух,
парящий   над  вулканами  света,  безумное   стремление  к   справедливости,
изнурительная непримиримость меры. В конце долгого пути, пройденного бунтом,
нам слышатся не  добренькие  посулы, с которыми нам  нечего  делать в  нашем
отчаянном   положении,   а  слова  мужества  и  разума,  двух  добродетелей,
сливающихся воедино на морском берегу.
     Ни одна  сегодняшняя  мудрость не способна пообещать нам большего. Бунт
беспрестанно  сталкивается  со  злом, после чего ему  приходится  всякий раз
набирать силы для нового порыва. Человек может  обуздать в себе  все, чем он
должен быть. И должен улучшить в мироздании все, что может быть улучшено. Но
и  после  этого,  даже в самом совершенном обществе, будут  умирать невинные
дети.  При всем своем желании человек способен  лишь арифметически уменьшить
количество горя в  мире. Но несправедливость и страдания останутся, и, сколь
бы ограниченны они ни были, они не перестанут быть причиной соблазна. Вовеки
не умолкнет "отчего?"  Дмитрия  Карамазова; искусство  и  бунт  умрут только
вместе с последним человеком.
     Есть, разумеется, разновидность зла, которое  люди  накапливают в своем
неистовом  стремлении к  единству. Но  причиной  этого беспорядочного порыва
является другое зло. И перед лицом  этого зла, перед смертью, человек  всеми
силами своего существа  взывает к  справедливости. Историческое христианство
ответило на этот вопль только обещанием  царства  и  вечной  жизни,  которые
требуют  веры.  Но  страдание  подтачивает  надежду  и  веру,  оно  остается
обособленным  и необъяснимым. Толпы  тружеников, изнемогших от  страданий  и
смерти,-- это толпы без бога. Значит, наше место на их стороне, а не рядом с
древними и  новым:'  схоластами.  Историческое христианство выносит за рамки
истории  вопрос об избавлении от  зла и убийства, хотя мы страдаем от  них в
истории. Современный  материализм тоже силится ответить  на все эти вопросы.
Но,  будучи прислужником  истории,  он  лишь  расширяет  поле  исторического
убийства, оставляя его неоправданным или ожидая такого оправдания в будущем,
что также требует веры. В обоих  случаях нас призывают ждать, а тем временем
не перестают умирать невинные. За двадцать веков общее количество зла в мире
не  уменьшилось.  Не  сбылось  ни  одно  пророчество,  ни  божественное,  ни
революционное.  Несправедливости остается  спутницей любого  страдания, даже
самого  заслуженного  с человеческой точки зрения. Долгое  молчание Прометея
перед  лицом  угнетающих  его  сил  завершилось бесконечным воплем.  Но  тем
временем он увидел, что и люди с насмешками обратились против него. Он зажат
между человеческим злом и судьбой. между террором и  произволом,  у него  не
осталось ничего, кроме бунтарской силы, чтобы  спасти то, что еще может быть
спасено. не поддавшись гордыне богохульства.
     Теперь  становится  понятным, что бунт не  может  обойтись без странной
любви. Те, кто не находят покоя ни в Боге, ни в истории.

     --354



     обречены жить  ради  тех, кто, подобно  им,  не находит  в себе сил для
жизни,--  ради  обездоленных.  Чистый  порыв  бунта   выливается   тогда   в
душераздирающий вопль Карамазова: "Если не будут спасены все, зачем спасение
одному?"  Так,   испанские  заключенные-католики  отказываются   сегодня  от
причастия, потому что священники, верные режиму, сделали  его обязательным в
некоторых тюрьмах. Будучи единственными свидетелями распятой невинности, они
отказываются   от   спасения,  если   оно   должно   быть   оплачено   ценой
несправедливости  и  насилия. Такая безрассудная щедрость свойственна бунту,
который  готов не  мешкая  поделиться с кем угодно  силой своей любви  и, не
раздумывая, отвергнуть несправедливость. Он гордится тем,  что  чужд всякому
расчету, что без разбора раздает все свои блага нынешней жизни и своим живым
братьям.  Так  он делится своими  благами  и с  людьми  будущего.  Подлинная
щедрость в отношении  к грядущему состоит в том, чтобы  ничего не жалеть для
настоящего.
     Всем этим бунт  доказывает,  что он -- движение  самой  жизни и что его
нельзя отрицать, не отрекаясь  от нее. Его зов всякий раз поднимает, с колен
новое  существо. Стало быть, он  -- либо  воплощение любви и щедрости,  либо
ничто.  А  бесчестная, расчетливая  революция,  предпочитающая  абстрактного
человека  человеку из  плоти  и крови, отрицает живое  существо столько раз,
сколько  ей  это  необходимо,  и  подменяет любовь злопамятством. Как только
бунт, забыв о своих щедрых истоках, заражается злобой, он  начинает отрицать
жизнь,   устремляется   к  разрушению  и  порождает   целую  когорту  мерзко
ухмыляющихся мятежников,  рабского  отродья,  которое сегодня на всех рынках
Европы  готово запродать себя в любую кабалу.  Он перестает  быть  бунтом  и
революцией, превращаясь в злобу и тиранию. И когда революция во имя власти и
истории становится этим  чудовищным механизмом убийства, назревает священная
необходимость в новом бунте  во имя меры и жизни. Мы как раз  дошли до  этой
крайности. На пределе мрака неотвратим свет, который мы уже угадываем,-- нам
нужно только бороться  за  то, чтобы он  воссиял. За гранью нигилизма, среди
развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает.
     И  этот  бунт, не претендующий на разрешение всех вопросов, уже налицо.
Начиная  с  этого мига, полуденный  свет уже  струится над  самим  движением
истории. Вокруг этого  ненасытного огня  мечутся и  тут  же исчезают тени, а
слепцы, прикрывая  глаза, кричат, что он-то и есть  история. Жители  Европы,
отданные  во  власть  теней, отворачиваются от  недвижной сияющей точки. Они
забывают о настоящем  ради будущего, жертвуют  живыми  существами ради  дыма
власти,   нищетой   предместий   --ради   лучезарного  Града,   повседневной
справедливостью  --  ради надуманной земли обетованной. Отчаявшись в свободе
личности, они грезят о Диковинной свободе всего рода человеческого, отвергая
смерть в одиночку, они называют бессмертием чудовищную коллективную

     --355



     агонию. Они больше  не верят в то, что  есть,  в мир и живого человека;
тайна Европы в том, что она разлюбила  жизнь. Ее глупые слепцы поверили, что
любовь к  одному-единственному  дню жизни равносильна оправданию целых веков
угнетения.  Вот почему они захотели стереть радость  с лица земли и отложить
ее на неопределенное будущее. Влечение к крайностям, отказ от двойственности
собственного   бытия,  неверие  в  человеческие  возможности  привели  их  к
бесчеловечной  безмерности. Отрицая  подлинное величие жизни, они  поставили
под вопрос собственное  превосходство. За неимением лучшего они обоготворили
самих себя -- и с  этого начались все их несчастья: они превратились в богов
с выколотыми  глазами. А Каляев  и  его братья  во всем мире  отказались  от
самообожествления,  потому что отвергли неограниченную возможность убийства.
Подавая нам пример, они следовали  единственно верному правилу, состоящему в
том, чтобы научиться жить и умирать, отказавшись быть богами, чтобы остаться
людьми.
     В  полуденный   час   своей   мысли  бунтарь  также   отказывается   от
самообожествления, чтобы разделить в битвах  общую судьбу людей. Мы избираем
Итаку *, надежную  землю,  смелую  и  суровую  мысль, осмысленное  действие,
щедрость человека,  знающего, что он делает.  Залитый  светом  мир  остается
нашей первой и последней любовью. Наши братья дышат под тем же небом,  что и
мы; справедливость бессмертна. Отсюда рождается странная радость, помогающая
нам жить и  умирать,-- радость, которую мы не желаем откладывать на будущее.
На нашей многострадальной земле  эта радость  --  наш неизбывный хмель, наша
горькая пища, суровый морской ветер, древняя и новая заря. Окрыленные ею, мы
будем бороться за то, чтобы преобразить душу нашего времени и  ту Европу,  в
которой есть место  всему. И этому призрака Ницше, к которому двенадцать лет
после  его затмения * являлся на поклон  Запад -- как к испепеляющему образу
своей высочайшей совести и  своего нигилизма; и  тому  безжалостному пророк}
справедливости,  чей  прах  по  недосмотру   угодил  в   квадрат  неверующих
Хайгейтского кладбища  *;  и  обожествленной  мумии человека  действия в  ее
стеклянном  гробу, и  всему,  что  энергия  и  разум  Европы  без  передышки
порождали  на потребу гордыни  нашего гнусного времени. Все  они могут ожить
вместе с  мучениками 1905 года, но при условии, что мы поймем: они дополняют
друг друга и всем им положен некий солнечный предел. Каждый говорит другому,
что он не Бог; здесь-то и  завершается романтизм В этот час, когда каждый из
нас  должен напрячь  свой  лук, чтобы показать,  на что он  способен,  чтобы
вопреки и благодаря истории отвоевать то, что ему уже принадлежит,-- скудную
жатв} своих полей, краткий миг земной любви,-- в этот час, когда  наконец-то
рождается  подлинный  человек, нам  нужно  расстаться  с  нашей эпохой и  ее
ребяческим  исступлением.  Тетива  натянута,  лук  скрипит.  Напряжение  все
сильней -- и прямая жесткая стрела уже готова устремиться в свободный полет.


        ШВЕДСКИЕ РЕЧИ

        Г-НУ ЛУИ <i>ЖЕРМЕНУ</i>


        РЕЧЬ ОТ 10 ДЕКАБРЯ 1957 ГОДА
     Эта  речь  по традиции была произнесена в городской ратуше Стокгольма в
конце банкета, завершившего церемонию вручения Нобелевских премий
     Получая награду, которой ваша свободная Академия великодушно  удостоила
меня,  я испытал чувство  огромной  благодарности,  тем более  глубокой, что
прекрасно сознавал,  до какой  степени это отличие превосходит  мои скромные
личные заслуги. Любой человек, особенно художник, стремится к  признанию, Я,
разумеется,  тоже.  Но,  узнав  о  вашем  решении,  я  невольно сравнил  его
значимость с тем, что я представляю собой  на самом деле. Какой человек, еще
довольно  молодой,  богатый  одними  лишь  своими  сомнениями  и  далеко  не
совершенным писательским мастерством, привыкший  жить в  трудовом  уединении
или в уединении дружбы, не испытал бы испуга при известии о решении, которое
в  мгновение ока выставило его, одинокого, погруженного в  себя, на всеобщее
обозрение в  ослепительных лучах славы? С  легким ли сердцем мог  он принять
эту высокую  честь, в то время как в Европе столько других, поистине великих
писателей  осуждено  на  безвестность;  в тот  час,  когда его родина терпит
нескончаемые бедствия?
     Да, я познал этот панический страх,  это внутреннее  смятение. И  чтобы
вновь обрести душевный покой,  мне пришлось соразмерить мою скромную персону
с этим незаслуженно щедрым даром судьбы. Поскольку мне трудно было соотнести
себя  с  этой  наградой,  опираясь  лишь  на собственные заслуги, я не нашел
ничего  другого,  как  призвать на помощь  то, что  на  протяжении всей моей
жизни, при  самых  различных  обстоятельствах, поддерживало  меня, а именно:
представление о моем литературном творчестве и о роли писателя  в  обществе.
Позвольте  же мне, исполненному  чувствами благодарности и дружбы, объяснить
-- так просто, как мне удастся,-- каково оно, это мое представление.
     Я  не могу жить  без  моего творчества.  Но  я никогда  не  ставил  это
творчество превыше всего. Напротив, оно  необходимо мне  именно затем, чтобы
не отдаляться от  людей и,  оставаясь самим  собой,  жить точно так же,  как
живут все окружающие. В моих глазах творчество не  является утехой одинокого
художника.  Оно  -- средство взволновать чувства  как  можно  большего числа
людей,  дав  им "избранный",  возвышенный  образ  повседневных  страданий  и
радостей. Вот почему оно обязывает художника не

     --358



     уединяться,  подвергает   его   испытанию   и   самыми   банальными,  и
универсальными истинами.  Бывает так, что  человек  избирает  удел художника
оттого, что ощущает себя "избранным", но он очень быстро убеждается, что его
искусство,  его избранность  питаются  из одного  лишь источника:  признания
своего  тождества  с  окружающими.  Художник  выковывается  именно  в   этом
постоянном странствии  между собой и  другими, на полдороге от красоты,  без
которой не может  обойтись,  к людскому сообществу,  из которого не  в силах
вырваться. Вот почему истинному  художнику чуждо высокомерное  презрение: он
почитает  своим  долгом  понимать,  а  не осуждать.  И если  ему  приходится
принимать чью-то сторону  в  этом  мире,  он обязан  быть  только на стороне
общества, где, согласно великому изречению Ницше, царить  дано не судьбе, но
творцу, будь то рабочий или интеллектуал.
     По  той же причине роль  писателя  неотделима  от  тяжких  человеческих
обязанностей. Он,  по  определению, не  может  сегодня быть  слугою тех, кто
делает  историю,-- напротив,  он на службе  у тех,  кто  ее  претерпевает. В
противном случае  ему грозят  одиночество и  отлучение от искусства. И  всем
армиям тирании  с их миллионами  воинов не под силу будет вырвать его из ада
одиночества, даже если -- особенно если -- он согласится идти с ними в ногу.
Но  зато одного лишь  молчания  никому не  известного узника, обреченного на
унижения  и  пытки  где-нибудь  на другом  конце  света,  достаточно,  чтобы
избавить писателя от муки обособленности,-- по крайней мере, каждый раз, как
ему  удастся  среди  привилегий,  дарованных  свободой,  вспомнить  об  этом
молчании и сделать его средствами своего искусства всеобщим достоянием.
     Ни один  из нас  недостаточно велик  для такого призвания. Но  во  всех
обстоятельствах  своей жизни, безвестный или временно знаменитый, страдающий
в  кандалах  тирании или пока что наделенный свободой  слова, писатель может
обрести  чувство  живой  солидарности   с  людьми,  которое  оправдает   его
существование -- при том единственном и обязательном условии, что он взвалит
на себя,  насколько  это  в его силах,  две ноши,  составляющие все  величие
нелегкого  его  ремесла:  служение  правде  и  служение  свободе.  Поскольку
призвание художника состоит в том,  чтобы объединить возможно  большее число
людей,  оно не может зиждиться  на  лжи  и рабстве, которые повсюду, где они
царят, лишь множат одиночества. Каковы бы  ни были личные слабости писателя,
благородство   нашего   ремесла    вечно   будет   основываться   на    двух
трудновыполнимых  обязательствах  --  отказе  лгать о  том,  что  знаешь,  и
сопротивлении гнету.
     В  течение  двадцати  и  более  лет  безумной  истории  я,  заброшенный
беспомощным,  как  и  все  мои  сверстники,  в  бешеный  водоворот  времени,
поддерживал  себя одним только смутным ощущением того, что сегодня профессия
писателя --  честь, ибо это занятие обязывает, и обязывает не только писать.
Меня, в частности, оно  подвигло  на  то, чтобы  нести, в  меру  моих  сил и
способностей, вместе со всеми, кто переживал ту же историю, крест

     --359



     несчастья  и  факел  надежды, символ всего, что мы делили  между собой.
Людям,   родившимся   в  конце   первой   мировой  войны,  отметившим   свое
двадцатилетие  как   раз  в  момент   возникновения  гитлеровской  власти  и
одновременно первых революционных  процессов и для вящего усовершенствования
их воспитания  ввергнутым  в кошмар испанской  и  второй  мировой войн, в ад
концентрационных  лагерей,  в  Европу  пыток  и  тюрем,  сегодня  приходится
воспитывать  своих сыновей и создавать  ценности в  мире, которому  угрожает
ядерная  катастрофа.  Поэтому никто,  я  думаю, не вправе требовать  от  них
оптимизма.  Я  даже  придерживаюсь  мнения,  что  мы  обязаны  понять --  не
прекращая  одновременно  бороться с  этим  явлением -- ошибку  тех, кто,  не
выдержав  гнета  отчаяния, оставил за собой  право  на бесчестье и  канул  в
бездну современного  нигилизма. Но факт остается фактом: большинство из  нас
-- как у меня на родине,  так и в Европе -- отринуло этот нигилизм и перешло
к поиску нового смысла жизни. Им пришлось освоить искусство существования во
времена,  чреватые  всемирной   катастрофой,  чтобы,  возродившись,   начать
ожесточенную  борьбу  против  инстинкта  смерти  *, хозяйничающего  в  нашей
истории.
     Каждое поколение  уверено, что именно оно призвано переделать мир. Мое,
однако, уже  знает, что  ему этот мир  не  переделать.  Но его задача,  быть
может, на самом деле еще величественнее. Она  состоит  в том, чтобы  не дать
миру погибнуть. Это поколение, получившее в наследство изуродованную историю
-- смесь  разгромленных  революций, обезумевшей  техники,  умерших  богов  и
выдохшихся идеологий, историю, где нынешние заурядные правители, уже не умея
убеждать,  способны  все  разрушить,  где  разум опустился до  прислуживания
ненависти и  угнетению,  должно было возродить  в себе  самом и вокруг себя,
основываясь  лишь  на  собственном  неверии,  хоть  малую  часть  того,  что
составляет  достоинство жизни  и смерти. Перед  лицом мира, находящегося под
угрозой  уничтожения,  мира, который наши великие инквизиторы могут  навечно
превратить   в  царство  смерти,  поколение  это  берет  на  себя  задачу  в
сумасшедшем  беге  против  часовой  стрелки  возродить  мир  между  нациями,
основанный не  на  рабском подчинении,  вновь  примирить труд и  культуру  и
построить  в союзе со  всеми  людьми  ковчег  согласия. Не  уверен,  что ему
удастся разрешить до конца эту гигантскую  задачу, но уверен, что повсюду на
земле  оно уже сделало  двойную ставку  -- на правду и на  свободу  -- и при
случае сможет без ненависти в душе отдать за них жизнь. Оно -- это поколение
-- заслуживает того, чтобы его  восславили  и поощрили повсюду, где бы то ни
было, и особенно  там, где оно  приносит себя  в  жертву. И  уж,  во  всяком
случае,  именно ему  хотел  бы я, будучи заранее  уверен  в вашем  искреннем
одобрении, переадресовать почести, которые вы сегодня оказали мне.
     И теперь, отдав  должное благородному ремеслу  писателя, я еще хотел бы
определить его настоящее место в общественной жизни

     К оглавлению
     --360



     ибо он не имеет иных титулов и достоинств, кроме тех, которые разделяет
со своими собратьями по борьбе:  беззащитными, но стойкими, несправедливыми,
но влюбленными в  справедливость, рождающими свои творения без  стыда, но  и
без гордыни, на глазах у всех, вечно мятущимися  между страданием и красотой
и, наконец,  призванными вызывать  из  глубин  двойственной  души  художника
образы,  которые  он  упорно  и  безнадежно  пытается  утвердить  навечно  в
разрушительном урагане истории.  Кто  же  после этого осмелится требовать от
него готовых  решений и прекраснодушной морали? Истина загадочна,  она вечно
ускользает  от постижения, ее необходимо  завоевывать вновь и вновь. Свобода
опасна, обладать ею  так же трудно, как и упоительно. Мы должны стремиться к
этим двум целям, пусть  с трудом, но решительно продвигаясь вперед и заранее
зная, сколько падений и неудач поджидает  нас  на  этом тернистом  пути. Так
какой  же  писатель  осмелится,  ясно  понимая  все  это,  выступать   перед
окружающими  проповедником  добродетели?  Что  касается  меня,   то   должен
повторить  еще раз,  что  я отнюдь  таковым  не являюсь.  Никогда  я не  мог
отказаться  от  света,  от радости  бытия,  от  свободной  жизни, в  которой
родился. И  хотя  тяга  ко  всему этому повинна  во многих  моих  ошибках  и
заблуждениях, она, несомненно, помогла мне лучше разобраться в моем ремесле,
она помогает и сегодня, побуждая инстинктивно держаться всех  тех осужденных
на немоту  людей, которые переносят созданную для них жизнь только благодаря
воспоминаниям или коротким, нежданным возвратам счастья.
     Итак,  определив свою истинную суть, свои пределы, свои  долги, а также
символ  своей  трудной  веры,  я чувствую,  насколько  мне  легче теперь,  в
заключение, показать вам  всю  необъятную щедрость  того отличия, которым вы
удостоили меня; насколько мне легче теперь сказать вам также, что я хотел бы
принять эту  награду как почести, возданные всем тем, кто, разделяя  со мною
тяготы общей борьбы, не только  не получил никаких привилегий, но, напротив,
претерпел несчастья  и  подвергся преследованиям и  гонениям.  Мне  остается
поблагодарить вас от всего сердца и  публично, в знак  моей признательности,
дать  ту  же,  вечную  клятву верности,  которую  каждый  истинный  художник
каждодневно дает себе молча, в глубине души.

     --361


        ДОКЛАД. СДЕЛАННЫЙ 14 ДЕКАБРЯ 1957 ГОДА
     Этот доклад под  названием "Художник и его время"  был сделан в большом
лекционном зале Упсальского университета
     Один восточный мудрец всегда  просил в своих молитвах аллаха, чтобы тот
милостиво  избавил его от жизни в интересное время. Поскольку мы не мудрецы,
бог нас  от этого  не  избавил,  и мы живем в интересное  время.  Во  всяком
случае, оно не позволяет  нам терять к нему интерес И современным  писателям
это известно. Когда они говорят, их  критикуют, на них нападают Когда же они
из скромности умолкают, вокруг только и говорят  что об  их  молчании, шумно
порицая их за него.
     В  этом оглушительном  гомоне писатель не может больше рассчитывать  на
уединение, где  никто  не  спугнет дорогие ему  мысли  и  образы. До сих пор
воздержание  от  слова, худо ли, бедно  ли, всегда было возможным в  истории
человечества Тот, кто не одобрял, имел возможность смолчать или заговорить о
другом. Сегодня все  изменилось,  и даже  молчание  кажется  подозрительным.
Начиная с того момента, как  оно также  приняло значение  выбора, в качестве
такового заслуживающего либо кары, либо  хвалы, художник, хочет он  того или
нет,  берет  на  себя  определенные  обязательства.  Слово  ".обязательство"
кажется мне  здесь  более  верным,  нежели  слово  "ангажированность"  *.  И
действительно, речь идет не о добровольном участии художника в  чем бы то ни
было, а скорее об  обязательной воинской  повинности. Любой художник  обязан
сегодня плыть на галере современности. Он должен смириться с этим, даже если
считает, что это  судно насквозь пропахло сельдью, что на нем чересчур много
надсмотрщиков  и что  вдобавок  оно  взяло  неверный  курс.  Мы находимся  в
открытом море.  И  художник  наравне  с другими обязан  сидеть  за  веслами,
стараясь, насколько это возможно, не  умереть,  то  есть  продолжать  жить и
творить
     Дело это, по правде говоря,  нелегкое,  и я могу понять тех художников,
которые  примутся  оплакивать  прежнюю свою  комфортную жизнь.  Перемена  их
участи  слишком  груба   и  внезапна.  Конечно,   в  цирках  истории  всегда
встречались мученики и  львы Первые утешались  надеждой на вечную  загробную
жизнь, вторые  -- исторической кровавой трапезой. Но до  сих  пор  художнику
всегда было обеспечено безопасное место на трибунах. <b>Он</b> пел для себя самого,
в пространство, или же в лучшем случае песни

     --362



     его  ободряли мученика и на миг отвлекали льва от его добычи Теперь все
по-другому: художник сам оказался на арене И голос  его  поневоле изменился,
он звучит куда менее уверенно.
     Разумеется, сразу становится  ясно, чего рискует лишиться искусство под
гнетом  этой  постоянной  обязанности  Оно   в  первую   очередь  утрачивает
непринужденность и ту божественную свободу,  которая  пронизывает, например,
творчество  Моцарта.   Теперь  становится  понятно,  почему  на  современных
произведениях  лежит  печать растерянности  и озабоченности, от чего они так
часто и  терпят провал.  Легко  объяснить,  почему у нас ныне гораздо больше
журналистов, чем писателей, больше бойскаутов  от живописи, нежели Сезаннов,
почему, наконец, "розовая библиотека"  или "черная серия" вытеснили "Войну и
мир" или  "Пармскую обитель".  Конечно, всегда модно  противопоставить этому
положению вещей  всякие гуманистические  ламентации, сделаться  тем, в  кого
непременно  желал  обратиться  Степан  Трофимович из  "Бесов",-- воплощенным
упреком  Можно также, в подражание тому  же  персонажу, временами впадать  в
гражданскую скорбь. Но она -- эта  скорбь -- ничего  не изменяет  в реальном
мире. Так что лучше уж, на мой  взгляд, отдать  своей эпохе причитающуюся ей
часть, раз  она так  жадно  требует  ее, и  спокойно признать,  что  времена
утонченных метров,  писателей  с "камелиями"  и гениев в башнях  из слоновой
кости ушли,  и  ушли безвозвратно. Творить сегодня стало делом  небезопасным
Всякая публикация ныне есть общественный акт, отданный на растерзание бурным
страстям  века,  который  никому  ничего не  прощает  Вопрос, следовательно,
состоит не в том,  насколько это вредит или  не вредит искусству. Вопрос  --
для всех  тех, кто  не мыслит себе  жизни  без искусства  и  того,  что  оно
заключает в  себе,--  лишь  в  возможности  понять,  в  какой  степени среди
полицейских  чинов  стольких идеологий  (какое  множество  религий  и  какое
одиночество!) непостижимо странная свобода творчества еще возможна для нас.
     Недостаточно  сказать,  что искусству угрожает государственная  мощь. В
этом  случае дело обстояло  бы очень  просто:  художник  либо борется,  либо
капитулирует. Проблема  осложняется,  становится  смертельно опасной с  того
момента,  как  замечаешь,  что  бой  завязывается  в  самой  душе  художника
Ненависть к искусству,  которую  так часто демонстрирует наше общество, была
бы в настоящее  время  не столь  гибельна,  не находи она  поддержки У самих
художников  Художники   прошлых   времен  ставили  под  сомнение  лишь  свой
собственный   талант  Нынешние   сомневаются  уже  в  необходимости   своего
искусства,  иначе   говоря,  в  самом  смысле  своего  существования.  Расин
постыдился бы писать  "Беренику" в 1957 году вместо того,  чтобы выступать в
защиту Нантского эдикта *
     Это  сомнение  художника  в  праве  искусства  на  существование  имеет
множество  причин,  но  из  них  следует  выделить только  возвышенные.  Оно
объясняется  в лучшем из случаев ощущением  современного художника,  что  он
лжет или говорит в пустоту,
     --363



     если не отражает в своих произведениях трагедию человеческой истории. И
в  самом   деле:   главная  отличительная  черта   нашего  времени  --   это
бесцеремонное  вторжение  народных  масс,  с  их бедственным  положением,  в
мироощущение художника. Всем известно, что они, эти  массы, существуют, хотя
общество  упорно старается забыть об этом. А то,  что это известно, вовсе не
есть заслуга избранников духа -- художников,  пусть даже лучших  из  лучших;
нет,  разуверьтесь  в этом: просто сами массы,  ощутив свою  силу, больше не
позволяют забывать о себе.
     Есть еще  и другие причины отказа художника от  творчества, и некоторые
из  них  гораздо  менее возвышенны.  Но  каковы бы  они  ни  были,  все  они
преследуют  ту  же цель:  обеспечить свободу творчества, нападая на основной
его  принцип --  веру художника в  самого себя.  Как  замечательно выразился
Эмерсон  *, почитание человеком собственного гения --  это  лучшая религия в
мире. А другой американский писатель XX века добавил: "Пока человек остается
верен  самому себе,  все подвластно  ему  --  правительство, общество,  само
солнце, луна и  звезды". Ныне  этот  радужный оптимизм  приказал долго жить.
Художник в большинстве случаев стыдится самого себя и своих привилегий, если