кера заменила в ней одно слово другим. Право же, люди бывали слишком неосмотрительны, и когда иной раз и _приходилось_ им что-то напоминать, она-то с ее памятью не должна была ошибаться. Разве все уже не было обусловлено недели назад? Ведь мисс Долмен надлежало всегда быть в гостинице Купера. 14 Но летние "каникулы" четко обозначили различие их положений, это были каникулы чуть ли не для всех, но только не для запертых в клетке животных. Стояли скучные и сухие августовские дни; она видела, что интерес ее к интимной жизни высшей знати ослабевает оттого уже, что в этой жизни не происходит никаких перемен. Для нее обычно не составляло труда следить за течением ее так, чтобы потом в точности знать - ведь ей столько раз доводилось быть посредницей в переговорах этих людей друг с другом, - где тот или иной из них находится в данное время. Теперь же у нее было такое чувство, как будто панорама перестала вдруг разворачиваться перед ее взором, а оркестр замер, не доиграв. Время от времени, правда, появлялись отдельные оркестранты, но в проходивших через нее сообщениях речь шла уже главным образом о гостиничных номерах, ценах на меблированные комнаты, расписании поездов, днях отплытия пароходов и проявлялась забота о том, чтобы кто-то "встретил"; она находила все это в высшей степени прозаичным и грубым. Люди эти, правда, приносили в ее душный угол веяние альпийских лугов и шотландских низин, воздухом которых ей только мечталось дышать, но вообще-то говоря, чаще всего появлялись толстые, разгоряченные нудные дамы, они изводили ее своими переговорами по поводу квартир на морском побережье, цены на которые ее ужасали, и числа кроватей, которое казалось ей неимоверным. И все это относилось к курортам, сами названия которых - Истберн, Фокстон, Кромер, Скарборо, Уитби - были мучительны для нее, как плеск воды, который чудится путнику в раскаленной пустыне. Она не выезжала из Лондона больше десяти лет, и единственным, что делало для нее переносимым этот мертвый сезон, была приправа постоянно снедавшего ее негодования. Редкие клиенты ее, те, кого ей случалось видеть за эти недели, были люди "легкие на подъем", - они легко уплывали на колыхавшихся яхтах, легко добирались до самой дальней оконечности скалистого мыса, где их обдавало тем самым морским ветром, по которому так тосковала ее душа. В такой вот период разительное неравенство условий человеческой жизни должно было больше, чем когда-либо, ее угнетать; обстоятельство это, по правде говоря, обретало для нее новый смысл от одного того, что как исключение из этого правила и у нее самой появлялась возможность ненадолго уехать, почти так же, как это делали все другие. Сидевшие в клетке получали ведь тоже свои отпуска, как и в магазине, и в районе Чок-Фарм, и за эти два месяца она узнала, что отведенное ей время падает на сентябрь - одиннадцать дней для отдыха, которыми она может распорядиться по своему усмотрению. Последнее ее свидание с мистером Маджем было преисполнено надежд и тревоги (главным образом с его стороны) касательно того, чтобы отпускное время у них обоих совпало, - вопроса, который, как только они убедились в том, что это радостное событие начинает обретать достоверность, нахлынул на нее целым шквалом рассуждений по поводу того, когда именно это произойдет и как они проведут это время. В течение всего июля воскресными вечерами и в другие дни, когда ему удавалось выкроить свободные часы, в разговоры их вторгались бушующие волны расчетов. Они фактически уже условились, что, захватив с собою ее мать, проведут отпуск вместе где-нибудь "на южном берегу" (ей нравилось, как звучали эти слова), но перспектива эта стала представляться ей и скучной и беспросветной оттого уже, что он то и дело к ней возвращался. Она сделалась единственной темой его разговоров, и он изрекал по поводу нее самые благоразумные истины и позволял себе самые благопристойные шутки, причем каждое новое обстоятельство неизменно вело назад, к переоценке всего предыдущего, а всякое предвкушение радости, едва только оно успевало созреть, вырывалось с корнем. Он давно еще, с самого начала, назвал все, что они затеяли, их "планами", вкладывая в это понятие тот смысл, который агентство печати вкладывает в понятие Китайского или какого-либо другого займа (*12), - он сразу же заявил, что вопрос этот нуждается в тщательном изучении, и присовокуплял к нему изо дня в день огромное количество дополнительных данных, которые удивляли ее и даже в известной степени, как она сама ему в этом призналась, ее раздражали. Вспоминая об опасностях, среди которых такой восторженной полной жизнью жили _те двое_, она еще раз спросила его, почему он не хочет ничего оставить на долю случая. И тогда он ответил, что гордится той глубиною, с какой он все изучил, и стал опять прикидывать преимущества Рамсгейта в сравнении с Борнмутом и Булони в сравнении с Джерси, - у него ведь были широкие замыслы, и осведомленность его касательно всех этих мест не уступала его осведомленности профессиональной, той, что должна была обеспечить ему в будущем более высокое положение. Чем больше проходило времени с тех пор, как она видела капитана Эверарда последний раз, тем неодолимей тянуло ее пройти по Парк-Чеймберс, и это было единственным развлечением, которое ей оставалось в эти томительные августовские дни, в их тягучие, навевавшие грусть сумерки. Она давно уже знала, что развлечение это само по себе невелико, но только вряд ли поэтому она говорила себе каждый вечер, когда приближалось время идти туда: "Нет, нет, только не сегодня". Не проходило и дня, чтобы она не повторяла про себя этих слов, равно как не проходило дня, чтобы она не чувствовала где-то в потаенных глубинах сердца, что все эти ее обращенные к себе самой предостерегающие слова беспомощны, как соломинки, и что, хотя к восьми часам она и проникалась ими, четверть девятого уже роковым образом наступало полное равнодушие к учиненному ими запрету. Слова были всего-навсего словами, и, как таковые, имели, может быть, смысл; но ведь у каждого есть свое назначение, а назначением нашей девушки было проходить по Парк-Чеймберс каждый вечер после работы. Среди всех бесчисленных сведений о светской жизни всякий раз, когда она шла туда, ей неизменно припоминалась одна подробность, а именно что в этих кварталах в августе и в сентябре женщину легко могли подхватить на ходу, приняв ее не за то, чем она была, если только она проходила одна. А кто-то ведь всегда проходил, и кто-то мог всегда подхватить. И при том, что она до тонкостей знала неписаный этот закон, она упорно совершала все тот же нелепый круг, вместо того, чтобы прямым путем возвращаться домой. Однажды в теплый, скучный, ничем не примечательный день - это была пятница, - когда случилось так, что она вышла из конторы Кокера несколько позднее, чем обычно, она почувствовала, что то, что без конца являлось ей только в снах, каким-то чудом становится вдруг явью, хотя стечение обстоятельств, которое этому способствовало, было таким фантастическим, таким неожиданным, что само походило на сон. Прямо перед ней, словно написанная рукою художника, виднелась пустынная улица и в еще не совсем потемневшем воздухе бледным светом озарявшие ее фонари. На эти-то спокойно нисходившие на город сумерки и взирал господин в подъезде дома на Парк-Чеймберс таким отсутствующим взглядом, что маленькая фигурка приближавшейся девушки затрепетала от страха, что видение это может вдруг рассеяться в воздухе. И вдруг все стало потрясающе ясным: от всех былых колебаний не осталось и тени, и она так безропотно покорилась судьбе, что почувствовала себя пригвожденной к ней тем пристальным взглядом, которым капитан Эверард теперь на нее смотрел. Двери в холл за его спиною оставались открытыми, швейцара не было на месте, как и в тот вечер, когда она заходила в дом. Он только что вышел оттуда - он снова приехал в город и стоял перед ней в твидовом костюме и котелке; вернувшись из одной поездки, он готовился совершить другую - но, как и следовало ожидать, был раздражен пустотою этого вечера и не знал, чем ее заполнить. Надо еще сказать, что ей было радостно, что раньше им так вот никогда не доводилось встречаться: она упивалась блаженством дарованной ей привилегии - он ведь никогда бы не догадался, что она часто проходит по этой улице. Еще один миг, и мысль эта перешла в убеждение, что он, может быть, даже думает, что она и вообще-то попала сюда впервые и что это редчайший случай: все это явилось ей, пока она еще сомневалась, узнает он ее или нет, и вообще разглядит ли ее во мгле. Внутренний голос подсказывал ей, что внимание его ни в какой степени не могло быть направлено на молодую особу, что служила в конторе Кокера; его с такою же легкостью привлекло бы приближение всякой молодой женщины, если только та не была явным уродом. Да, но тут, и как раз в ту минуту, когда она оказалась прямо напротив этих открытых дверей, он уже глядел на нее более пристальным взглядом; по всему было видно, что он доволен тем, что вспомнил ее и теперь узнает. Они находились на разных сторонах, но оттого, что улица была узкой и тихой, она еще больше походила на сценическую площадку для возникавшей всего на миг маленькой драмы. Но возникшее не завершилось, до этого было еще далеко даже тогда, когда, рассмеявшись самым чудесным смехом, какой ей доводилось слышать, он слегка приподнял шляпу и крикнул через улицу: - Добрый вечер! Не завершилось оно и минуту спустя, когда они подошли друг к другу, хоть случилось это и не сразу и даже, может быть, несколько неуклюже, на середине улицы, для чего и ей пришлось сделать три или четыре шага ему навстречу, после которых она уже не вернулась, а прошла немного назад, к подъезду на Парк-Чеймберс. - А я ведь сразу вас не узнал. Вы что, гуляете? - Что вы, я никогда не гуляю по вечерам! Я просто иду с работы. - Ах, вот как! Этим, собственно говоря, и ограничилось все, что они за это время, улыбнувшись, сказали друг другу, и его восклицание, к которому за целую минуту ему, в сущности, нечего было добавить, оставило их вдвоем как раз в таком положении, в каком он, естественно, мог бы задаться вопросом, удобно ли будет пригласить ее подняться к нему. За это время она действительно почувствовала, что вопрос этот назревал: "_Удобно ли?_" Суть его заключалась попросту в том, в какой степени это удобно. 15 Она никогда не могла потом в точности припомнить, что именно она сделала для того, чтобы это случилось, а тогда она знала только, что они сразу же пошли вдвоем по этой улице, не очень решительно, но вместе с тем неуклонно, все больше удаляясь от этого столь памятного ей освещенного холла и тихих ступенек лестницы. Им даже не понадобилось спрашивать друг у друга согласия, прибегать к той грубой определенности, какая присуща словам; впоследствии же она, задумавшись, вспоминала, что той гранью, которая пролегла между ними в эту затянувшуюся минуту, явилось его понимание того, что она отвергла без подчеркнутой гордости - так, что ей не понадобилось прибегать для этого ни к словам, ни к движениям, - отвергла мысль о том, что, выйдя из своей клетки, она все равно что-то продает (она пыталась убедить себя, что на самом деле это не так). Как это странно, думалось ей потом, что они столько времени пробыли вместе, а окружавший их слой воздуха остался не сотрясенным назойливостью или негодованием, что в нем не прозвучала ни одна из тех пошлых ноток, какие зачастую могут вырваться при такого рода знакомстве. Он не позволил себе никакой вольности, как она склонна была это называть, и, для того чтобы не предать той великой вольности, которую она затаила в душе, сама она тоже ничего себе не позволила, - и ей это еще больше удалось. Однако, невзирая на все, она сразу же стала думать, что если его отношения с леди Бредин продолжают оставаться такими, какими она их себе представляла, то как тогда понять, что он считает себя совершенно свободным и может обращать внимание на другую. Это был один из вопросов, разрешить который было предоставлено ей самой, - вопрос о том, может ли человек его круга приглашать кого-то с улицы к себе в дом, если он без памяти любит другую женщину. Может ли человек его круга поступать так, не совершая того, что люди _ее круга_ называют изменой? Ей уже начинало казаться, что истинным ответом на этот вопрос было бы, что люди ее круга тут не принимаются вовсе в расчет, что в глазах таких, как он, это отнюдь не считается изменой, а чем-то совсем иным; а уж раз она пришла к этой мысли, то ей, вероятно, хотелось бы узнать, чем именно. Медленно бредя в этом летнем вечернем полумраке по пустынной части Мэйфер, они оказались наконец напротив каких-то ворот, которые вели в Парк (*13); тут, без лишних слов - у них было столько других предметов для разговора, - они перешли улицу и, войдя в Парк, сели там на скамейку. К этому времени пришла умиротворяющая надежда - надежда, что никакой пошлости она от него не услышит. Она знала, что имеет в виду; и то, что она имела в виду, никак не соотносилось с представлением о его измене. Вглубь они не пошли; скамейка их была неподалеку от входа, у самой ограды лужайки; тут их настигал и пятнистый свет фонарей, и грохот омнибусов и экипажей. Странное чувство овладело ею, и это было какое-то возбуждение в возбуждении; надо всем возобладала просветленная радость подвергать его испытанию, посмотреть, не воспользуется ли он удобным случаем, который ему предоставлен. Ей страстно хотелось, чтобы он узнал, какая она в действительности, без того, чтобы ей пришлось унизиться и заговорить с ним об этом самой, и он, разумеется, уже знал это с той минуты, когда отверг те возможности, какие обыкновенный человек никогда бы не упустил. Все ведь это было прямо на поверхности, а _их отношения_ стояли где-то позади, сокрытые в глубине. Дорогой она даже не спросила его, куда же они все-таки идут, но зато теперь, как только они уселись, сразу заговорила об этом. Распорядок ее дня, сидение за решеткой, сложная обстановка, в которой ей приходилось работать в почтовой конторе - с оглядкой на отправляемые им телеграммы и все связанное с ними, - вот что было предметом их разговора до этой минуты. - Куда же мы с вами забрели! Может быть, это и не худо; только, знаете, шла-то я совсем не сюда. - Вы шли домой? - Да, и я уже опаздывала. Я должна была успеть к ужину. - А вы до сих пор не ужинали? - Ну конечно же нет! - Так, значит, вы ничего не ели весь... На лице его сразу изобразилось такое необыкновенное участие, что она рассмеялась. - Весь день? Да, едим-то мы там один раз. Но это было давно. Поэтому сейчас я должна с вами попрощаться. - Ах, какая жалость! - воскликнул он очень чудно, и вместе с тем в голосе его было столько непосредственности и явного огорчения и отрешенности - он как бы признавался, что бессилен ее удержать, - что она тут же прониклась уверенностью, что он все понял. Он все еще смотрел на нее полными участия глазами и, однако, не говорил того, чего - она это твердо знала - он бы все равно никогда не сказал. Она знала, что он никогда не сказал бы: "Ну так давайте поужинаем _вместе_!" Но убедиться в том, что это оказалось действительно так, было для нее настоящим праздником. - Помилуйте, я ничуть не проголодалась, - продолжала она. - Нет, должно быть, _ужасно_ проголодались! - возразил он, но продолжал меж тем сидеть на скамейке так, как будто, в общем-то, обстоятельство это все равно не могло повлиять на то, как он проведет свой вечер. - Мне всегда хотелось, чтобы когда-нибудь представился случай поблагодарить вас за все беспокойство, которое я так часто вам причиняю. - Да, знаю, - ответила она, произнеся эти слова со значением куда более глубоким, чем могла содержать притворная скромность. Она сразу же увидела, что он изумлен и даже несколько озадачен тем, что она простодушно с ним согласилась; но для нее самой все это прежде причиненное ей беспокойство теперь, в эти быстротекущие минуты (ведь, может быть, они никогда уже не повторятся), было горсткой золота, зажатой в руке. Конечно, он может сейчас, взглянув на эту горстку, потрогав, выбрать только какие-то крупицы. Но если он понял хоть что-то, он должен понять все. - По-моему, вы уже отблагодарили меня с лихвой. - Ее охватил ужас при мысли о том, что он может истолковать это как намек на какое-то вознаграждение. - Как это странно, что вы оказались здесь в тот единственный раз, когда я... - В тот единственный раз, когда вы проходили мимо моего дома? - Да, представьте, ведь у меня не так-то много свободного времени. Мне надо было сегодня зайти в одно место. - Понимаю, понимаю, - он уже столько всего знал о ее работе. - Это, должно быть, ужасная скука для молодой девушки. - Вы правы; только не думаю, чтобы я страдала от этого больше, чем мои сослуживцы, а ведь вы могли убедиться, что _они-то_ не молодые девушки! - Она просто пошутила, однако сделано это было с умыслом. - Человек ко всему привыкает, и есть должности куда более противные. - Она очень тонко ощущала прелесть того, что, во всяком случае, не докучает ему. Хныкать, перечислять свои обиды - это было бы к лицу какой-нибудь официантке или женщине легкого поведения, а с нее достаточно и того, что она сейчас сидит с ним так, как сидела бы одна из таких женщин. - Если бы у вас была другая работа, - заметил он минуту спустя, - нам с вами, может быть, никогда не привелось бы познакомиться. - Да, пожалуй. И, уж конечно, познакомиться так вот мы не могли бы. Потом, продолжая держать свою горстку золота в руке и как бы гордясь сокровищем своим, с высоко поднятой головой она продолжала сидеть неподвижно - она могла только улыбаться. Стало совсем темно - фонари горели теперь ярким светом. В раскинувшемся перед ними Парке шла своя подспудная и смутная жизнь; другие пары сидели там на других скамейках - их нельзя было не увидеть, но смотреть на них тоже было нельзя. - Но я ушла с вами так далеко в сторону от моей дороги только для того, чтобы вы узнали, что... что... - тут она замолчала; не так-то легко ведь все это было выразить, - что все, что вы только могли подумать, - сущая правда. - О, я столько всего передумал! - ответил ее спутник. - Вы ничего не будете иметь против, если я закурю? - А что я могу иметь против? _Там-то_ вы ведь всегда курите. - У вас в конторе? Да, но ведь это же совсем другое дело. - Нет, - возразила она, в то время как он зажигал сигарету, - никакое не другое. Это одно и то же. - Ну так, значит, это потому, что "там" так чудесно! - Выходит, вы понимаете, как там чудесно? - сказала она. Красивая голова его вздернулась словно в знак протеста против того, что она могла в этом усомниться. - Да, как раз это-то я и имею в виду, когда говорю, что благодарен вам за все ваши заботы. Можно ведь подумать, что вас это все особенно интересовало. В ответ она только посмотрела на него, и ее вдруг охватило такое мучительное смущение: она ведь отлично понимала, что, пока не заговорит сама, он будет теряться в догадках о том, что все это значит. - У вас был к этому _особый_ интерес, не так ли? - Ну конечно, особый, - дрожащим голосом пролепетала девушка, чувствуя, что это внезапно охватившее ее смущение с ужасающей силой берет верх над всем остальным, а испуг этот еще больше понуждает ее собой овладеть. Она постаралась удержать на губах улыбку и оглядела окружавшую их наполненную людьми темноту, теперь уже не стыдясь ее, ибо было нечто другое, чего ей было гораздо стыднее. Этим хлынувшим на нее грозным потоком было само сознание того, что они теперь с ним вдвоем. Они сидели близко, совсем близко друг к другу, и как она ни пыталась представить ее себе раньше в воображении, встреча эта в действительности оказалась еще более истинной, только еще более страшной и неотвратимой. Оцепенев, она смотрела куда-то в сторону, пока не поняла, как глупо она, должно быть, выглядит со стороны; и тогда для того, чтобы что-то сказать, чтобы не сказать ничего, она стала пытаться выдавить из себя какие-то слова, но вместо этого разрыдалась. 16 Слезы ее в известной мере даже помогли ей скрыть охватившее ее волнение, ибо, помня, что вокруг люди, она сразу же постаралась взять себя в руки. Они встали, сделали несколько шагов, и тогда она сразу объяснила ему причину этих внезапно хлынувших и столь же внезапно оборвавшихся слез. - Это потому, что я устала. Только потому! Только! - Потом она неожиданно добавила: - Мы с вами больше никогда не увидимся. - Но почему же? - Самый тон, каким ее спутник спросил это, раз и навсегда определил для нее ту меру воображения, на которую она могла в нем рассчитывать. Само собой разумеется, воображение это оказалось не очень богатым; оно исчерпало себя, придя к тому, что он уже высказал, к мысли, что она сознательно обрекает себя на эту жалкую работу в конторе Кокера. Но пусть ему не хватало воображения, он был в этом не повинен: он отнюдь не был обязан обладать низшими видами сообразительности, достоинствами и способностями обыкновенных людей. Он вел себя так, как будто действительно поверил, что расплакалась она от одной усталости, и поэтому он даже несколько смущенно принялся ее уговаривать: - Право, вам надо бы что-нибудь поесть: вы не хотели бы что-нибудь поесть, _куда-нибудь пойти_? В ответ она только решительно покачала головой. - И скажите, почему же это мы с вами больше не будем встречаться? - Я говорю о таких вот встречах... только о таких. Не о тех, что в конторе, те от меня не зависят. И, конечно же, я надеюсь, что вы еще придете подавать телеграммы, как только понадобится. Конечно, если я там останусь; очень может быть, что я оттуда уйду. - Вы что, хотите перейти на новое место? - спросил он, заметно обеспокоенный. - Да, и притом очень далеко отсюда - в другом конце Лондона. На это есть разные причины, не могу вам сказать какие; вопрос этот, в сущности, уже решен. Для меня это будет лучше, много лучше; ведь у Кокера я оставалась только ради вас. - Ради меня? Заметив, несмотря на окружавшую их темноту, что он явно покраснел, она поняла теперь, как он был далек от того, чтобы знать слишком много. Слишком многим она называла это сейчас, и это было легко, ибо она убедилась, что ей не надо ничего большего, кроме того, что уже есть. - Раз нам никогда больше не придется говорить так, как мы говорим сейчас... никогда, никогда, то знайте же, я все скажу. Думайте потом что угодно, мне все равно; я хочу только одного - помочь вам. К тому же вы добрый, вы добрый. Знаете, я давно ведь уж собиралась уйти оттуда, а у вас было там столько дел, и это было так приятно, так интересно, что я осталась. Я все откладывала и откладывала свой уход. Не раз ведь, когда все уже было решено, вы приходили снова, и я тогда думала: "Нет! Нет!" В этом все дело. Она уже настолько освоилась со своим смущением, что могла теперь смеяться. - Вот что я и имела в виду, когда только что сказала вам, что "знаю". Я отлично знала, что вы знаете, как я озабочена тем, чтобы для вас что-то сделать; а знать это было для меня, да, казалось, и для вас тоже, все равно как если бы между нами что-то выросло, не знаю уж, как это и назвать! Словом, что-то необыкновенное и радостное, такое, в чем нет ни капли недостойного или пошлого. Она видела, что слова ее успели произвести на него сильное впечатление: но если бы она в ту же минуту призналась, что это не имеет для нее никакого значения, это было бы сущей правдой: тем более что произведенное ими действие привело его в полное замешательство. И вместе с тем совершенно очевидным стало для него то, что он безмерно рад, что они так встретились. Она притягивала его, и он поражался силе этого притяжения; он был сосредоточен, до чрезвычайности внимателен к ней. Он облокотился о спинку скамейки, а голова его в по-мальчишески откинутом назад котелке - так, что она едва ли не в первый раз увидала волосы его и лоб, - покоилась на сжимавшей смятые перчатки руке. - Да, - подтвердил он, - ни капли недостойного или пошлого. С минуту она выжидала; потом вдруг открыла ему всю правду. - Я готова все для вас сделать. Я готова все для вас сделать. Ни разу в жизни не доводилось ей испытывать такого душевного подъема, такого блаженного чувства, как в эти минуты: возможность просто открыть ему все до конца, положить эту правду к его ногам - величественно и храбро. Разве само это место, и дурная слава его, и обстоятельства их встречи не придавали свиданию их вид совсем непохожий на то, чем оно было на самом деле? Но не в этом ли как раз и заключалась вся красота? Так она - величественно и храбро - обрушила на него эту правду и понемногу начала чувствовать, что он то готов принять ее, то вдруг снова от себя отстраняет, как будто сидят они оба где-нибудь в будуаре на обитом шелком диване. Она ни разу не видела, как выглядит будуар, но слово это столько раз появлялось у нее в телеграммах. Во всяком случае, то, что она сказала, запало ему в душу, и это можно было видеть по движению, которое он почти тотчас же сделал, - рука его потянулась к ее руке, прикрыла ее, и в этом прикосновении девушка ощутила всю его власть над нею. Это не было пожатием, на которое надо было бы отвечать, не было и таким, которое следовало сразу отвергнуть; она сидела необыкновенно спокойно, втайне радуясь в эти минуты тому, что он взволнован и озадачен тем впечатлением, которое она на него произвела. Волнение его превзошло все, чего она могла ожидать. - Послушайте, право же, вам не надо уходить! - вырвалось у него наконец. - Вы хотите сказать, уходить из конторы Кокера? - Да, вы должны оставаться там, что бы ни случилось, и кое-кому помочь. Некоторое время она молчала - отчасти потому, что ей было странно видеть, что он так озабочен ее судьбой, как будто все это действительно может иметь для него значение, и что ответ ее в самом деле его тревожит. - Так, значит, _вы поняли до конца_ все, что я пыталась сделать? - спросила она. - Конечно, для чего же я и кинулся к вам, когда вас увидел, как не для того, чтобы поблагодарить вас? - Да, вы так и сказали. - А вы что, мне не верите? Она на мгновение взглянула на его руку, по-прежнему лежавшую на ее руке; заметив этот взгляд, он тут же ее отдернул и с какой-то тревогою скрестил обе свои на груди. Оставив его вопрос без ответа, она продолжала: - А вы когда-нибудь обо мне говорили? - Говорил о вас? - Ну о том, что я работаю там... что все знаю и еще что-то в этом роде. - Никогда, ни одной душе! - воскликнул он. От волнения у нее сдавило горло; последовала еще одна пауза; потом она снова вернулась к тому, о чем он ее только что спрашивал. - Да, я убеждена, что вам это нравится, то, что вы всегда можете найти меня там и что дела у нас идут так легко и слаженно. Если только вообще они куда-то идут, а не стоят на месте, - засмеялась она. - Но если даже и так, то почти всегда на каком-нибудь интересном месте! Он собирался сказать что-то в ответ, но она опередила его и весело и просто воскликнула: - Вам хочется в жизни очень многого, много комфорта, и слуг, и роскоши - вы хотите, чтобы жизнь была для вас как можно приятнее. Поэтому, насколько в силах некоего лица способствовать тому, чтобы это было так... Она повернулась к нему с улыбкой, как будто что-то соображая. - Послушайте, послушайте! - Все это его очень забавляло. - Ну и что же тогда? - спросил он словно для того, чтобы доставить ей удовольствие. - Ну так означенное лицо должно действовать исправно, мы должны так или иначе это для вас наладить. Откинув голову назад, он расхохотался; его это действительно веселило. - Ну да, так или иначе! - Что же, думается, каждый из нас что-то делает, не правда ли? Каждый по-своему и в меру своих ограниченных способностей. Мне, во всяком случае, радостно думать, что вы этому рады; уверяю вас, я делаю все, что только в моих силах. - Вы делаете больше, чем кто бы то ни было! - Он зажег спичку, чтобы закурить еще одну сигарету, и пламя осветило на миг завершенную красоту его лица, умножавшего приветливою улыбкой признательность, которую оно излучало. - Знаете, вы удивительно умны; вы умнее, умнее, умнее!.. - Он едва не произнес что-то ни с чем не сообразное; но потом, пустив клубы дыма и резким движением повернувшись на скамейке, умолк. 17 Несмотря на его недомолвку, а может быть, как раз по этой причине девушка почувствовала, что фигура леди Бредил, имени которой он едва не изрек, выросла вдруг перед ними, и с ее стороны было уже явным притворством, когда, выждав немного, она спросила: - Умнее кого? - Знаете, если бы я только не боялся, что вы сочтете меня краснобаем, я бы сказал - умнее всех! А если вы уйдете из вашей конторы, то где же вы тогда будете работать? - спросил он уже более серьезным тоном. - О, это будет так далеко, что вам меня не найти! - Я вас найду везде. Это было сказано настолько более решительно, чем все предыдущее, что истолковать его слова иначе она не могла. "Я готова все для вас сделать! Я готова все для вас сделать!" - повторяла она. Она чувствовала, что все уже сказано, так могло ли иметь значение, добавит она что-нибудь или нет? Поэтому достаточно было одного пустячного замечания, чтобы великодушно избавить его от неловкости, в которую повергал этот торжественный тон его или ее слов. - Конечно же, вам, должно быть, приятно думать, что около вас есть люди с такими чувствами. Он, однако, сразу не отозвался на эти слова; он только глядел куда-то в сторону и курил. - Но вообще-то вы ведь не собираетесь менять профессию? - спросил он наконец. - Вы по-прежнему будете работать в одной из почтовых контор? - Да, по-моему, у меня есть к этому способности. - Еще бы! Кто же может с вами сравниться! - Тут он повернулся к ней снова. - А что, переход на новое место дает вам большие преимущества? - На окраине квартиры дешевле. Я ведь живу с матерью. Нам нужны комнаты попросторнее; и притом есть одно определенное место, которое удобно мне по особым соображениям. Он задумался: - А где же это? - О, _вам_ это совсем не по дороге. У вас не хватит времени ехать так далеко. - Но я же вам сказал, что приеду куда угодно. Вы что, мне не верите? - Да, раз-другой. А потом увидите, что вам это не подходит. Он курил и думал; чуть потянувшись и выставив вперед ноги, постарался устроиться поудобнее. - Да, да, я верю всему, что вы говорите. Я все принимаю, в этом есть что-то необыкновенное. Ее, разумеется, поразило - и к чувству этому почти не примешивалось никакой горечи, - что, позволив себе вести себя с ним так, как будто он был ее давним другом, стараясь все для него уладить и оказать ему то единственное благодеяние, какое ей было под силу, она становится в его глазах необыкновенной. - Не уезжайте, _не уезжайте_! - продолжал он. - Мне будет так ужасно вас не хватать! - Так, выходит, с вашей стороны это вполне определенная просьба? - О, как ей хотелось, чтобы к словам ее не примешивалось никакой жесткости, чтобы это не походило на то, что она торгуется с ним! Ей это должно было достаться совсем легко, ибо, в сущности, что же она от всего этого выгадывала? И прежде, чем он успел ответить, она добавила: - Уж если говорить все до конца, то я должна вам сказать, что в работе у Кокера кое-что особенно меня привлекает. Туда приходят все люди вашего круга. Мне нравятся все эти ужасы. - Ужасы? - Те, которые вы все - вы знаете, кого я имею в виду: ваше общество - выкладываете передо мной с такой безучастностью, как будто я не человек, а просто почтовый ящик. Слова эти привели его в большое волнение: - Но ведь они же не знают! - Не знают того, что я не дура? Ну конечно нет, откуда же им знать? - Да, в самом деле, откуда! - сочувственно подтвердил капитан. - Но, может быть, все-таки "ужасы" чересчур уж сильное слово? - То, что _делаете вы_, как раз и есть это чересчур! - выпалила вдруг девушка. - То, что делаю _я_? - Ваше сумасбродство, ваш эгоизм, ваша безнравственность, ваши преступления, - продолжала она, не замечая, как он переменился в лице. - Подумать только! - Лицо это выражало величайшее изумление. - Говорю вам, они нравятся мне, я попросту упиваюсь ими. Только не будем больше к этому возвращаться, - спокойно продолжала она, - ведь единственное, что достается на мою долю, это невинное удовольствие от того, что я что-то знаю. Знаю, знаю, знаю!.. - вкрадчиво прошептала она. - Да, так ведь оно и было у нас с вами, - ответил он уже гораздо свободнее и проще. Этой простотой его она могла насладиться сполна в тишине, когда оба они умолкли. - Если я останусь потому, что вы этого захотели - а я, пожалуй, способна это сделать, - есть две или три вещи, которые, по-моему, вам следовало бы помнить. Одна - это то, что иногда я просиживаю там и дни, и недели, а вы не появляетесь ни разу. - Верьте, я буду приходить теперь каждый день! - воскликнул он. В эту минуту ей хотелось положить свою руку так, как незадолго до того положил он, но она удержала себя; было заметно, что он поразился той умиротворенности, с какою она сказала: - Вы же не сможете! Вы же не сможете! И совершенно очевидно было, что ему надо только вглядеться в неуклюже шевелившуюся вокруг них тьму, чтобы увидеть, что он и действительно бы не смог; и в это мгновение от одного его молчания все, что они не решались назвать своими именами, присутствие людей, вокруг которых все время петляли их мысли, сделалось как бы частью безмолвного их общения, утвердившейся меж ними нерасторжимой связи. Все было так, как если бы, какие-то минуты сидя рядом, они увидели все это друг у друга в глазах, увидели так много, что им совершенно незачем было обращать это в звучащую речь. - Вы в опасности, в опасности!.. - Голос ее дрожал, и ей оставалось только снова погрузиться в молчание. В эту минуту он опять откинулся назад, не проронив ни слова, и лицо его приняло еще более странное выражение. Оно сделалось до того странным, что спустя несколько мгновений девушка вскочила с места. Она стояла теперь так, как будто разговор их уже окончен и он просто сидит и на нее смотрит. Все было так, как будто появление третьего лица, которое они вдруг ввели, заставляло их обоих быть теперь особенно осторожными, и единственным, что он мог наконец вымолвить, было: - Вот так-то! - Вот так-то! - столь же сдержанно повторила девушка. Он сидел неподвижно, и она добавила: - Я вас не оставлю. Прощайте. - Прощайте? - переспросил он с какой-то мольбой, но не сделав при этом ни одного движения. - Я не очень-то знаю, как все будет, но я вас не оставлю, - повторила она. - Ну что ж. Прощайте. Он мгновенно выпрямился, швырнул в сторону сигарету. Лицо его горело. - Послушайте... послушайте! - Нет, не надо; я должна вас сейчас оставить, - продолжала она, как будто не слыша его слов. - Послушайте... послушайте - Он попытался снова взять ее за руку, не поднимаясь, однако, с места. Но жест его окончательно все решил: в конце концов, ведь это было не лучше, чем если бы он пригласил ее на ужин. - Вы не должны идти со мной. Нет, нет! Он снова отшатнулся, совершенно пришибленный, словно она его оттолкнула. - А нельзя мне проводить вас до дому? - Нет, нет. Позвольте мне уйти. - У него был такой вид, как будто она даже его ударила, но ей это было все равно, и голос, которым она произносила эти слова - можно было подумать, что она и на самом деле рассержена, - звучал с такой силой, как будто она приказывала ему: "Не смейте за мной идти!" - Послушайте, послушайте, - невзирая на все, молил он. - Я вас не оставлю! - вскричала она снова, на этот раз уже гневно, после чего не ушла даже, а убежала. Пораженный, он только глядел ей вслед. 18 Последнее время мистер Мадж был так занят своими пресловутыми планами, что на какое-то время перестал донимать ее уговорами перейти работать в другую контору. Однако по прибытии в Борнмут, который оказался выбранным для их совместного отдыха в результате длительных прикидок, расположившихся, должно быть, исключительно на несчетных заполненных цифрами страницах очень засаленной, но вполне пристойной записной книжки, все уводившее в сторону _возможное_ было развеяно в прах, и в силу вступила стремительная необратимая явь. Планы с каждым часом все больше вытеснялись действительностью, и наша девушка испытывала большое облегчение, когда, сидя на пирсе и глядя на море и на людей вокруг, она видела, как тает их розоватый дымок, и чувствовала, что с каждой минутой этих подсчетов становится все меньше и меньше. Стояла чудеснейшая погода, и там, где они поселились - что было для нашей героини отчасти помехой, но отчасти и облегчением, - ее матери удалось подружиться с хозяйкой, и молодые люди могли поэтому располагать большей свободой. Родительница ее на протяжении всей этой недели в Борнмуте наслаждалась пребыванием в душной кухоньке и нескончаемой болтовней; последняя достигла уже таких пределов, что даже сам мистер Мадж - по натуре своей обычно склонный выведывать все тайны и, как он признавался сам, слишком пристально во все вглядываться - иронизировал по этому поводу, сидя со своей нареченной где-нибудь на скале или на палубе парохода, перевозившего их в виде плотно сжатых частиц огромного предающегося радостям жизни целого на берег Дорсета или на остров Уайт. Сам он снимал комнату в другом доме, где быстро постиг, как это важно - не упустить ничего из виду, и не скрывал своих подозрений касательно того, что губительное взаимное потворство дурным страстям под кровлей, где жила его будущая теща, проистекало скорее всего от чрезмерной ее общительности. Наряду с этим он в полной мере понимал, что эта дама причинила бы ему больше беспокойства, не говоря уже о больших затратах, если бы она всюду ходила за ними по пятам, чем теперь, когда для того, чтобы удовлетворять свои вкусы, сущность которых они неизменно обходили молчанием, она вручала своей квартирной хозяйке какие-то суммы, как будто в уплату за чай или за банку варенья. Таковы были возникавшие перед ними проблемы - таковы те повседневные преимущества, которые ему теперь надо было взвесить; нареченная же его, пока длился ее отпуск, испытывала странное и вместе с тем приятное и почти томное ощущение какого-то спада. Она чувствовала, что у нее совершенно нет сил что-то делать, что ей хочется раствориться в тишине и отдаться во власть воспоминаний. Ей не хотелось ни гулять, ни ездить на пароходе; ей достаточно было сидеть где-нибудь на скамейке и любоваться морем, и не быть в конторе Кокера, и не видеть клерка. Она, казалось, все еще чего-то ждала, и это что-то было сродни бесчисленным обсуждениям, в результате которых в масштабе всего земного шара нашла себе место эта их маленькая, проведенная в праздности неделя. Что-то в конце концов действительно появилось, но вряд ли это могло достойным образом увенчать с таким трудом возведенное здание. Всякого рода приготовления и меры предосторожности были в такой степени присущи самой натуре мистера Маджа, что стоило только одним из этих растений увянуть, как рядом тотчас же вырастали другие. Он уж, во всяком случае, всегда был способен обдумывать во вторник проект поехать в четверг в Суонидж на пароходе, а в четверг - рассуждать о том, не заказать ли рубленые почки в субботу. Помимо всего прочего, у него была еще одна никогда не покидавшая его способность: он неукоснительно добивался определенности насчет того, куда они пойдут и что будут делать в такой-то день, если первоначальные планы почему-либо не осуществятся. Словом, ему было чем себя занять, и его возлюбленной никогда еще не доводилось так пристально все это разглядеть. Но надо сказать, что занятия его меньше всего мешали ей сейчас жить так, как ей этого хотелось. А хотелось ей, чтобы все осталось так, как есть, если только все вообще могло длиться. Она готова была даже без огорчения примириться с тем, что бережливость ее жениха доходила до того, что те гроши, которые они платили за право находиться на пирсе, принимались в расчет при выборе других развлечений. Постояльцы Лейдла и Траппа, те умели развлекаться _на свой лад_, а ей вот приходилось сидеть и выслушивать, как мистер Мадж рассказывает о том, что он мог бы сделать, если бы не пошел купаться, или о том, как бы он хорошо искупался, если бы ему не надлежало делать чего-то еще. Он, разумеется, всегда был теперь с ней, всегда сидел рядом; она видела его больше, чем "ежечасно", чем когда бы то ни было, больше даже, чем это могло быть, если бы, поддавшись его уговорам, она перешла на работу в Чок-Фарм. Она предпочитала сидеть в самом дальнем углу, подальше от оркестра и чуть в стороне; из-за этого у них нередко возникали размолвки: мистер Мадж постоянно напоминал ей, что надо садиться поближе, для того чтобы лучше оправдать затраченные на удовольствие деньги. Но убедить ее было трудно, ибо сама она считала, что все затраты оправданы уже тем, что ей удается видеть, как события минувшего года смыкаются и сливаются воедино, как они преображаются от удивительной перегонки, превращающей грусть и нищету, страсть и усилие - в знание и жизненный опыт. Она была довольна тем, что так преодолела их (ибо она убедила себя, что это действительно так), и самым странным было то, что она уже больше не тосковала по проходившим перед нею картинам недавнего прошлого и ее не тянуло к этому прошлому возвращаться. На солнце, на ветру, среди всех морских запахов оно стало казаться ей чем-то фантастическим и далеким. А коль скоро мистеру Маджу нравилось смотреть на проходившие мимо процессии - и в Борнмуте, и на пирсе, совершенно так же, как в кварталах Чок-Фарм или где бы там ни было, - то она приучила себя относиться без раздражения к тому, что он принимался всякий раз считать их участников. Среди последних особенно выделялись препротивные женщины, чаще всего толстые, в белых башмаках и мужских фуражках; они неизменно привлекали его внимание, но _ей_ это было все равно; это не были люди из высшего общества, мир Кокера, и Лейдла, и Траппа, однако они предоставляли ему безграничные возможности блеснуть своими способностями - памятью, глубокомыслием и остроумием. Никогда еще она не была с ним так терпелива, никогда не удавалось ей так легко склонить его на безудержную болтовню, меж тем как она сама втайне от него вела в это время _свои_ разговоры. Это были разговоры с собой; и если оба они были до чрезвычайности бережливы, то _ее_ бережливость - искусство, которым она овладела сполна, - заключалась в уменье затрачивать минимальное число слов, достаточное для того, чтобы собеседник ее не спохватился и продолжал говорить - непрерывно и невозмутимо. Он приходил в восторг от пестрой толпы, не зная - или, во всяком случае, ничем не выказывая, что знает, - сколь непохожи люди, проходившие перед ее внутренним взором, на всех этих женщин в морских фуражках и одетых в куртки приказчиков. Его наблюдения над типами людей и вообще его отношение к этому зрелищу возвращало ее к перспективе жизни на Чок-Фарм. Иногда ее удивляло, что, работая у Кокера, он так мало всего извлек от соприкосновения с тем избранным обществом, которое там бывало. Но вот однажды вечером, когда дни их безоблачного отдыха уже подходили к концу, он предоставил ей такое доказательство своей стойкости, что она даже устыдилась, что все еще продолжает от него что-то скрывать. Это было нечто такое, о чем при всей своей словоохотливости он все же сумел умолчать, выжидая, пока не будут решены другие вопросы. Он объявил ей наконец, что готов жениться на ней, что дела его окончательно определились. Его повысили в должности на Чок-Фарм; его принимали в участники предприятия, и решение всех остальных пайщиков, что он обладает достаточным для этого капиталом, было для него самым лестным признанием, какое он получал за всю свою жизнь. Поэтому им больше уже незачем ждать, и свадьбу можно будет назначить на самое ближайшее время. Они и назначат этот день еще до своего отъезда отсюда, а он успел уже, между прочим, приглядеть славный домик. В первое же воскресенье он повезет ее туда, чтобы она могла посмотреть сама. 19 То, что он до последней минуты не сообщал ей эту важную новость, что он затаил ее в себе и не пустил в ход этот козырь тогда, когда она слушала его болтовню и когда они вместе предавались отдыху, было одним из тех неожиданных поступков, какими он все еще мог производить на нее впечатление; это чем-то напоминало ей о сокрытой в нем силе, той самой, с которой он тогда выставил вон пьяного солдата, говорило о его жизненном опыте, сказавшемся и на его карьере. Это заставило ее немного прислушаться к доносившейся до нее музыке; она поверила так, как, может быть, не верила раньше, что будущее ее определилось. Ясно было, что мистер Мадж - это ее судьба; но как раз в эту минуту она сидела, глядя куда-то в сторону, и когда она наконец снова услышала его голос, он не увидел ее лица. Он не заметил на глазах у нее слезинок, а ведь они-то отчасти и объясняли, почему она все еще медлит с ответом, и он дерзнул выразить надежду, что теперь-то она насытилась своим пребыванием у Кокера. Тут она обернулась. - Ну конечно. Там сейчас полное затишье. Никто не приходит, разве что какие-нибудь американцы от Траппа, а _от этих_ нечего особенно ожидать. Вряд ли у них вообще есть тайны. - Тогда выходит, что той исключительной причины, которая удерживала вас там, теперь уже нет? Она на минуту задумалась. - Да, той уже нет. Я все разгадала. Они все у меня в руках. - Значит, вы можете уже перейти? Она все еще медлила с ответом. - Нет, пока еще рано. Остается еще одна причина, совсем другая. Он осмотрел ее всю, с ног до головы, как будто причину эту она держала то ли у себя во рту, то ли в перчатке, то ли под жакетом, а может быть, даже ухитрилась на нее сесть. - Ну так назовите же ее мне, прошу вас. - Тут я как-то раз вечером вышла, и мы сидели в Парке с одним господином, - сказала она наконец. Он слушал ее с поистине безграничным доверием, и теперь она даже сама не могла понять, почему ее это не раздражает. Оттого, что она имела возможность открыть ему всю правду, которой никто не знал, ей становилось легко и свободно. Теперь ей действительно захотелось все рассказать и отнюдь не ради мистера Маджа, а только потому, что ей это было нужно самой. Правда эта заполняла весь тот отрезок жизни, с которым она готовилась расстаться, заливала его светом и окрашивала как некую картину, которую она непременно сохранит в сердце и которую, какими бы словами она ни пыталась ее описать, все равно не увидит никто другой. К тому же ей вовсе не хотелось возбуждать в мистере Мадже ревность; это не доставило бы ей ни малейшей радости, ибо та радость, которую она за последнее время изведала, отвратила ее от развлечений более заурядных. Да к тому же у него ведь и не было повода ее ревновать. Самым странным было то, что она всегда знала, что, вообще-то говоря, чувство его уязвимо; как видно, он и тут проявил осмотрительность: в сердце полюбившейся ему девушки не было яда. Она сразу же поняла, что никогда не может увлечься человеком, в котором какое-нибудь другое, более высокое чувство не пересилит ревность. - А для чего же все это понадобилось? - спросил он с участием, которое отнюдь не говорило в его пользу. - Ни для чего, мне просто представился случай пообещать ему, что я его не оставлю. Это один из моих клиентов. - Так ведь это он должен думать о том, чтобы вас не оставить. - Он-то меня не оставит. Но я должна продержаться там до тех пор, пока я буду ему нужна. - Нужна, чтобы сидеть с ним в Парке? - Может быть, буду нужна и для этого, но я этого делать не стану. Я была рада его повидать, но все сложилось так, что с нас хватит и одного раза. Я могу принести ему больше пользы другим способом. - А скажите, каким же? - Ну, в другом месте. - В другом месте? _Подумать только_! Эти слова она слышала и от капитана Эверарда, но насколько же иначе они звучали в его устах! - Нечего вам думать. Ничего тут нет. И все же, может быть, вам следует знать. - Ну конечно, следует. Так что же _дальше_? - Да как раз то самое, что я ему и сказала. Что я готова сделать для него что угодно. - То есть как это "что угодно"? - Все. Мистер Мадж ответил на это тем, что незамедлительно вытащил из кармана пакет с какими-то сластями. Сласти были предусмотрены с самого начала программой поездки, но только три дня спустя обрели форму и вкус шоколадных конфет. - Возьмите еще одну, _вот эту_, - попросил он. Она взяла конфету, но не ту, которую он предлагал, после чего он продолжал: - Что же было потом? - Потом? - Что же вы сделали после того, как сказали ему, что готовы для него на все, что угодно? - Я просто ушла. - Из Парка? - Да, и оставила его там. Я не позволила ему идти за мной. - Тогда что же вы ему позволили делать? - Ничего не позволила. С минуту мистер Мадж размышлял: - Так для чего же вы тогда туда ходили? Сказано это было даже не без некоторой укоризны. - Я тогда сама еще точно не знала. Должно быть, для того, чтобы побыть с ним, один раз. Ему грозит опасность, и я хотела, чтобы он знал, что я об этом знаю. От этого наши встречи у Кокера - а именно из-за них я и не хочу уходить оттуда - становятся более интересными. - Все это становится до чрезвычайности интересным _для меня_, - простодушно заявил мистер Мадж. - Так, выходит, он не пошел за вами следом? - спросил он. - _Я бы пошел!_ - Да, конечно. Помнится, вы же с этого и начали. Вы не можете выдержать никакого сравнения с ним. - Никто не может выдержать сравнения с вами, моя дорогая. Вы становитесь дерзкой! Какая же это опасность ему грозит? - Что его выследят. Он любит одну даму, и это незаконно, и я открыла его тайну. - Это кое-что открывает и _для меня_! - пошутил мистер Мадж. - Так, выходит, у этой дамы есть муж? - Неважно, что у нее есть! Оба они в страшной опасности, но он находится в худшем положении, потому что источником опасности для него является и сама эта дама. - Совсем как вы для меня, та, кого _я_ люблю? Если он так же напуган, как и я... - Напуган он еще больше. Он боится не одной этой дамы, он боится и кое-чего другого. Мистер Мадж выбрал еще одну шоколадку. - Ну, я-то боюсь только одного! Но скажите на милость, как же это вы можете ему помочь? - Не знаю... может быть, и никак. Но пока есть хоть один шанс... - Так вы не уйдете оттуда? - Нет, вам придется меня дожидаться. Мистер Мадж смаковал таявшую у него во рту конфету. - Да, но что же вы тогда от него получите? - Получу? - Да, если вы ему поможете. - Ничего, ровным счетом ничего. - В таком случае что же от него _получу я_? - спросил мистер Мадж. - Ради чего _я должен_ ждать? Девушка на минуту задумалась; потом она встала, чтобы идти. - Да он о вас и слыхом не слыхал, - ответила она. - Как, вы обо мне даже не упомянули? - Мы вообще ни о чем не упоминали. То, что я вам рассказала, я все разузнала сама. Сидевший на скамейке мистер Мадж поднял на нее глаза; часто бывало, что, когда он предлагал ей пройтись, ей не хотелось двигаться с места. Но теперь, когда ему, как видно, хотелось сидеть, у нее явилось желание идти. - Но вы не сказали мне, что разузнал _он_. Она посмотрела на него. - Да он даже не знает о том, _что вы есть_, мой милый! Продолжая сидеть, жених ее все еще хотел от нее чего-то добиться; поза его чем-то походила на ту, в которой она последний раз оставила капитана Эверарда, но впечатление, которое он производил, было совсем иным. - Но тогда при чем же тут я? - Вы совсем ни при чем. В этом-то вся прелесть! И она повернулась, чтобы смешаться с собравшейся вокруг оркестра толпой. Мистер Мадж тут же догнал ее и взял под руку - спокойно и крепко, и это означало, что он уверен в своей власти над нею; уверенность эта была так велика, что только тогда, когда они расставались на ночь возле ее дверей, он вернулся к тому, о чем она ему рассказала. - А вы его после этого не видали? - После этого вечера в Парке? Нет, ни разу. - Какой же он невежа! - заключил мистер Мадж. 20 Капитана Эверарда она увидела снова только в конце октября, и на этот раз - единственный из всех, когда обстоятельства оказались для них неодолимой помехой, - ей так и не удалось перекинуться с ним хотя бы двумя словами. Даже тут, у себя в клетке, она ощущала этот чудесный купающийся в золоте день: осенний солнечный луч неясною полосою протянулся по блестевшему полу и, поднимаясь выше, ярко пламенел на поставленных в ряд бутылках с красным сиропом. Работа шла вяло, и контора чаще всего пустовала; город, как они говорили в клетке, еще не проснулся, и само ощущение этого дня при более благоприятных обстоятельствах было бы окружено романтическим ореолом той осенней поры, на которую приходится день святого Мартина (*14). Клерк ушел обедать; сама она была занята инкассированием и, поглощенная этой работой, увидела, что капитан Эверард появился на минуту в конторе и что мистер Бактон успел уже им завладеть. Он принес, как обычно, пять или шесть телеграмм; когда он заметил, что она его видит и взгляды их встретились, он поклонился ей и как-то беззвучно засмеялся - так, что в смехе этом она сумела прочесть что-то для себя новое: смехом этим он как бы каялся в своем недомыслии; он давал ей понять, что оказался недостаточно сообразительным, что под каким-нибудь предлогом непременно должен был подождать, пока она освободится. Мистер Бактон долго с ним занимался, а ее внимание было вскоре отвлечено другими посетителями; поэтому возникшее между ними в этот час свелось к одной полноте обоюдного молчания. Она уловила только, что он здоровался с ней, и успела поймать его брошенный на нее перед самым уходом взгляд. Скрытый в нем смысл сводился лишь к тому, что он с ней согласен: коль скоро они не могут решиться на откровенность друг с другом, им ни на что другое не должно решаться. Она это явно предпочитала; она могла быть такою же спокойной и равнодушной, как любая на ее месте, раз ничего другого не оставалось. И однако, больше чем какая бы то ни было из их прежних встреч, эти считанные минуты поразили ее тем, что явили собой некий заметный шаг - и это случилось сразу, - оттого что теперь он определенно знал, что она готова для него сделать. Слова "что угодно, что угодно", произнесенные ею в Парке, перебегали теперь от нее к нему меж склоненных голов толпившихся в конторе людей. Все сложилось так, что им стало незачем прибегать к нелепым ухищрениям для того, чтобы сообщить что-то друг другу; прежняя их почтовая игра - с ее акцентами на вопросах и ответах и выплате сдачи - теперь, в свете их состоявшейся наконец встречи, выглядела довольно беспомощною попыткой. Все было так, как будто встретились они раз и навсегда, и встреча обрела неслыханную власть над всем, что последовало за нею. Когда она вспоминала события этого вечера и то, как она уходила, словно для того, чтобы с ним навеки расстаться, слишком уж жалостной виделись и резкость ее, и этот решительный уход. Разве обоим им не запало в душу тогда что-то такое, что должно было длиться до конца жизни? Надо признать, что, несмотря на эту отважно проведенную грань, известное раздражение после того, как он ушел, у нее все же осталось; чувство это очень скоро перенеслось на мистера Бактона, который, как только капитан Эверард удалился, уселся с его телеграммами за клопфер, препоручив ей всю остальную работу. Она, правда, знала, что у нее еще есть возможность, если только она захочет, увидать эти телеграммы в подшивке; и весь остаток дня в ней боролись два чувства - сожаление о потерянном и вновь утверждавшее себя торжество. И возобладало над всем, причем так, как того почти никогда еще не бывало, желание сразу же выскочить из конторы, догнать этот осенний день, прежде чем он канет в вечность, и побежать в Парк, и, может быть, посидеть с ним там еще раз на скамейке. И долго еще, и неотступно ей чудилось, что, может быть, именно сейчас он пошел туда, и сидит, и ждет ее там. Сквозь тиканье клопфера она слышала, как он нетерпеливо разбрасывает тростью сухие осенние листья. Но почему же именно сейчас видение это овладело ею с такой силой, так ее потрясло? В этот день было даже время - от четырех до пяти часов, - когда она едва не плакала от отчаяния - и от счастья. Около пяти контора опять наполнилась людьми; можно было подумать, что город пробудился от сна; работы у нее прибавилось - все превращалось в отрывистые движения и толчки, она штамповала почту; хрустящие билеты вылетали из ее рук, а она шептала: "Последний день, самый последний день!" Последний день чего? Этого она не могла бы сказать. Она знала, что _если бы только_ ей удалось выбраться вдруг из клетки, она бы ни минуты не думала о том, что сейчас не время, что еще не стемнело. Она бы кинулась на Парк-Чеймберс и оставалась там. Она бы ждала, не уходила, потом позвонила бы, спросила, вошла, осталась сидеть на лестнице. Может быть, в душе она ощущала, что это последний из золотых дней, последний случай увидеть, как неясный солнечный луч клонится под таким вот углом в пропитанный смесью запахов магазин, последняя для нее возможность услышать, как он еще раз повторит слова, которые там, в Парке, она едва дала ему вымолвить: "Послушайте, послушайте!" Слова эти все время звучали у нее в ушах; но сегодня звучание это было неумолимым, оно становилось все громче и громче. Что же могло значить тогда это слово? Что именно она должна была от него услышать? Что бы это ни было, теперь она со всей ясностью осознала, что если бы она только махнула на все рукой, если бы в ней пробудилась тогда безудержная, неколебимая решимость, ей бы все так или иначе открылось. Когда часы пробили пять, она готова была сказать мистеру Бактону, что заболела, что ей становится хуже и хуже. Слова эти вертелись у нее на языке, и она уже представила себе, как бледнеет и, изобразив на лице смертельную усталость, говорит: "Мне нехорошо, я должна уйти. Если мне станет лучше, то я вернусь. Простите, но _я должна уйти_". И только она приготовилась это произнести, как в конторе снова появился капитан Эверард, и реальное появление его за один миг произвело в ее мятущейся душе самый неожиданный переворот. Он, сам того не зная, умиротворил это поднявшееся смятение, и достаточно было ему побыть там минуту чтобы девушка увидела, что она спасена. Именно этим словом она назвала случившееся, как только прошла эта первая минута. В конторе и на этот раз были другие клиенты, которых ей приходилось обслуживать, и все, что ей хотелось ему сказать, она могла выразить только молчанием. Но само молчание это преисполнялось еще большего значения, чем когда-либо, ибо в глазах у нее он мог прочесть мольбу. "Не волнуйтесь, не волнуйтесь", - говорили эти глаза, и они же прочли его ответ: "Я сделаю все, как вы скажете; я на вас даже не взгляну... да, да!" По-дружески и очень щедро продолжали они вот так заверять, что даже не взглянут, ни за что на свете не взглянут. И все же от нее не укрылось, что там, на другом конце стойки, находившемся в ведении мистера Бактона, он снова что-то решает и не может решить. Безысходность эта так его захватила, что вслед за тем она увидала, как, не дождавшись своей очереди, он отошел, и все медлил, и снова ждал, и курил, и поглядывал по сторонам; как он потом подошел к прилавку магазина, за которым оказался сам Кокер, и как будто к чему-то приценялся. Он и в самом деле что-то выбрал, за что-то заплатил и долго стоял там спиною к ней, не позволяя себе оглянуться, чтобы узнать, освободилась она или нет. Дело кончилось тем, что он пробыл в конторе так долго, как никогда, и, несмотря на это, как только он все-таки оглянулся, она увидела, что он явно спешит, а она уже снова была занята, и он устремился к другому телеграфисту, ее помощнику, который только что успел отпустить своего клиента. Все это время в руках у него не было ни писем, ни телеграмм, и теперь, когда он находился совсем близко от нее - ибо сидела она рядом с клерком, - она была сама не своя потому только, что увидела, что он поглядел на ее соседа и открывает рот, чтобы что-то сказать. Взвинченные нервы ее не могли этого вынести. Он попросил дать ему почтовый указатель, и молодой человек вытащил совершенно новый; тогда он сказал, что не собирается покупать его и что указатель нужен ему всего на несколько минут, чтобы навести справку; ему достали другой, и он снова отошел в сторону. Чем же он все-таки околдовал ее? И чего от нее хотел? Это было не что иное, как все то же усугубленное "послушайте!". В эту минуту ее охватил странный и чудовищный страх перед ним - в ушах у нее навязчиво гудело, что, если все это стоит ей такого напряжения, ей немедленно надо бежать отсюда и перебираться на Чок-Фарм. Вместе с этим отчаянным страхом и явившимся вслед раздумьем пришла мысль, что если она действительно так ему нужна, как можно было заключить из его поведения, то это лишь для того, чтобы она сделала "что угодно", как она ему тогда обещала, то "все", о котором ей так захотелось рассказать потом мистеру Маджу. Может быть, ему нужна ее помощь, может быть, у него есть к ней какая-нибудь особая просьба: хоть, правду говоря, это никак не явствовало из его поведения; напротив, оно скорее уж говорило о затруднительном положении, в которое он попал, о его замешательстве; во всем, что он делал, сквозило желание, чтобы ему не столько помогли, сколько просто обошлись с ним несколько мягче, чем то было последний раз. Но очень может быть, что никакой помощи от нее он вовсе не ждет, а что, напротив, стремится помочь ей сам. И однако ведь, увидав, что она снова освободилась, он все равно продолжал держаться поодаль; когда же он еще раз подошел к стойке, чтобы вернуть взятый им указатель, он обратился к мистеру Бактону, у мистера Бактона же он и купил на полкроны почтовых марок. После того как он получил все нужные ему марки, он, подумав немного, попросил еще десятишиллинговый бланк. Зачем это ему столько марок, если он пишет так мало писем? Как это он присоединит почтовый перевод к телеграмме? Она ждала, что вслед за тем он удалится в угол и будет составлять там одну из своих телеграмм - нет, не одну, а целых пять или шесть - только для того, чтобы продлить свое пребывание в конторе. Она твердо решила больше на него не смотреть, и теперь могла только угадывать те движения, которые он делал, угадывать даже, куда направляется его взгляд. Но в конце концов она все же увидела, как он куда-то ринулся, скорее всего к стене, где у них висели бланки. Тут она внезапно почувствовала, что продолжаться так это больше не может. Сидевший рядом с ней клерк только что взял телеграмму из рук посыльного - и вот, для того, чтобы чем-нибудь подавить охватившее ее волнение, она вырвала эту телеграмму из его рук. Движение ее было таким резким, что клерк удивленно на нее посмотрел, и она заметила также, что выходка ее привлекла внимание мистера Бактона. Последний, кинув на нее изумленный взгляд, казалось, какое-то мгновение раздумывал, не выхватить ли _ему_, в свою очередь, этот бланк из рук девушки, с тем чтобы ей досадить. Но она упредила эту месть - она взглянула ему в глаза с такой прямотой, с какой еще никогда не глядела. Этого было достаточно: на этот раз ей удалось парализовать его одной только силой взгляда. И, прихватив свой трофей, она тут же укрылась от него, усевшись за клопфер. 21 На следующий день все началось сначала; так продолжалось три дня, и на третий день она уже знала, что происходит. Когда в тот раз она покинула свое временное убежище, капитана Эверарда в конторе уже не оказалось. В тот вечер он больше не возвращался, хоть она и считала, что он может вернуться и что все будет легче оттого, что и утром, и днем в контору приходит много народу, что иные клиенты возвращаются так по нескольку раз и что поэтому его новое появление у них, может быть, и не привлечет ничьего внимания. На другой день все сложилось иначе, и, в общем-то, хуже. На этот раз он имел уже возможность к ней подойти - она даже почувствовала, что пожинает плоды того взгляда, который она бросила накануне на мистера Бактона; однако то, что он посылал свои телеграммы через нее, нисколько не упростило дела - несмотря на то, что обстоятельства были неумолимы, она сумела прийти к новому убеждению. Неумолимость эта ее ужасала, но телеграммы его - на этот раз именно телеграммы, а не просто поводы для того, чтобы увидеться с ней - были, вне всякого сомнения, искренни, меж тем убежденность ее созрела за одну ночь. Все было совсем просто; она почувствовала это еще накануне, когда стала думать, что он больше не нуждается в ее помощи, что ему достаточно той, которую она ему оказала, что теперь он сам готовится ей помочь. Он приезжал в город только раза три или самое большее четыре; ему непременно надо было уехать; но зато теперь, когда он снова возле нее, он останется столько, сколько она захочет. Понемногу все пришло в полную ясность, хотя, едва только он снова появился у них в конторе, она, в общем-то, уже поняла, что все это означает. Именно по этой причине накануне в восемь часов вечера, в то время когда она обычно уходила домой, она никак не могла решиться уйти и все медлила и старалась растянуть остающиеся минуты. Она заканчивала последние дела или, во всяком случае, делала вид, что занята ими; клетка превратилась теперь для нее в надежное убежище, и она просто боялась другой половины своей жизни, той, что ожидала ее, когда настанет пора это убежище покинуть. Ожидать ее мог _он_; это он был другой половиной ее жизни; его-то она и боялась. Самая удивительная перемена произошла в ней с тех пор, как ей стало казаться, что он хочет сообщить ей что-то такое, ради чего он, должно быть, теперь и вернулся. Незадолго до того, как это случилось, в этот зачарованный день она уже видела, как без колебаний приближается к швейцару на Парк-Чеймберс; когда же ворвавшаяся в ее сознание догадка все изменила, то, покинув наконец контору Кокера, она направилась прямо домой - и это было первый раз за все время после того, как она вернулась из Борнмута. В течение нескольких недель каждый вечер проходила она мимо его дома, а сейчас вот никакая сила не могла бы заставить ее это сделать. Перемену эту сотворил в ней страх, а источником этого страха была перемена в нем самом, которой она не могла не заметить, - достаточно было только взглянуть на его лицо, как ни странно ей было обнаружить нечто ужасающее в чертах, прекраснее которых для нее ничего не было на свете. В тот вечер, когда они сидели в Парке, он понял, что она не хочет, чтобы он приглашал ее на ужин; но теперь он уже больше не думал о том уроке, который она ему дала, - фактически каждым взглядом своим он только и делал, что ее приглашал. Вот чем были заняты ее мысли эти три дня. Он приходил в каждый из этих дней по два раза, и все выглядело так, как будто он предоставляет ей возможность смягчиться. В конце концов, думалось ей в промежутках между его появлениями, это ведь самое большее, что он себе позволял. Она отлично понимала, что в некоторых отношениях он щадит ее, но были еще и другие примечательные стороны жизни, и тут, как ей казалось, в самом молчании ее он должен был уловить слова самозабвенной мольбы. Удивительнее всего было то, что он не стоял за углом, когда она выходила вечером из конторы. А ведь это бы напрашивалось само собою - само собою, если бы не его редкостное добросердечие. Она по-прежнему приписывала сдержанность его тому, что он услыхал ее немую мольбу, а единственным, чем он вознаграждал ее, была та задушевная простота, с какою он мог бы, например, сказать: "Да, я приехал в город всего на два-три дня, но, знаете, _я бы остался_". Ей чудилось, что каждый день, каждый час он напоминает ей о том, сколь быстротечно время; напоминание это достигло своего апогея, когда она узнала, что остается всего два дня, что в конце концов - и это было всего страшнее! - остался только один. Было еще и другое, что ее поражало, - поступки, которые он совершал с заранее обдуманной целью; самый примечательный из них - если только не самый незаметный - поразил ее уже тем, что не вызвал в ней чувства протеста. То ли это было ее разыгравшееся воображение, то ли душевное расстройство, в которое его повергла смятенная страсть, но раз или два ей чудилось, что он выкладывает лишние деньги - соверены, не имеющие никакого отношения к тем мелким суммам, которыми ему постоянно приходилось рассчитываться, - словно ожидая, что она отнесется к этому благосклонно и не станет противиться, когда эти деньги окажутся вдруг у нее в руках. Самым странным во всем этом было то оправдание, которое она, хоть и несколько непоследовательно, но все же пыталась найти для его поступка. Он хотел заплатить ей именно потому, что платить было не за что. Он хотел предложить ей то, что она все равно - и он это знал - не примет. Он хотел показать ей, как велико его уважение к ней, предоставив ей исключительный случай показать _ему_, сколь она этого уважения достойна. Среди самых сухих расчетов глаза их говорили об этом. На третий день он принес телеграмму, которая, по всей видимости, чем-то напоминала эти заблудившиеся золотые монеты - послание, которое он сначала наскоро сочинил, а потом, пораздумав, взял назад прежде, чем она успела поставить штемпель. У нее было достаточно времени, чтобы прочесть ее до того, как он решил, что лучше ее все же не посылать. Телеграмма эта не была адресована леди Бредин в Твиндл, где, как ей было известно, находилась ее светлость, и лишь потому, что с тем же успехом ее можно было адресовать доктору Базарду в Бриквуд; последнее было даже еще лучше, ибо при этом он не выдавал столь беззастенчиво ту, с чьей репутацией ему как-никак приходилось считаться. Разумеется, в последнем случае разобраться становилось труднее, так как все ограничивалось одними намеками, тем не менее можно было обнаружить, что существует некий код, допускающий возможность общения, при котором леди Бредин в Твиндле и доктор Базард в Бриквуде являются в известном смысле одним и тем же лицом. Так или иначе текст телеграммы, которую он, протянув ей, взял тут же обратно, состоял из короткой, но выразительной фразы: "Совершенно невозможно". Главное заключалось не в том, чтобы передать ее, главным было увидеть, что там написано. Совершенно невозможным было для него поехать в Твиндл или в Бриквуд, прежде чем что-то не решится в конторе Кокера. Вместе с тем логическим выводом из этого для нее самой было то, что она не вправе заниматься устройством собственных дел, коль скоро она все теперь знает. А знала она, что ему грозит смертельная опасность, что он в безвыходном положении; но только откуда же ей было знать, где лучше всего быть в эти дни несчастной девушке из почтовой конторы? Все более и более очевидным становилось для нее то, что, если бы он сообщил ей, что свободен, что все, во что она так глубоко вникала, было теперь законченною главою, она могла бы понять его и встречаться с ним и его слушать. Но ничего такого он сообщить ей не мог и только суетился и путался от сознания собственного бессилия. Глава эта ни в какой степени не была закончена и для другой стороны; а у другой стороны были какие-то преимущества перед нею: это было видно по всему его поведению и даже, может быть, по его лицу; вместе с тем он, казалось, всем существом просил ее ничего не вспоминать, ни о чем не думать. Пока же она вспоминала и думала, ему оставалось только ходить возле нее взад и вперед и делать бессмысленные вещи, за которые ему потом было стыдно. Ему было стыдно за эти два слова, адресованные доктору Базарду; он смял взятую назад телеграмму и, сунув ее в карман, тотчас же ушел из конторы. Словами этими он малодушно выставил напоказ свое роковое, обреченное чувство. Все говорило о том, что он слишком пристыжен, чтобы вернуться. Он снова уехал из города; прошла неделя, потом другая. Разумеется, ему пришлось вернуться к той, в чьей власти находилась его судьба; та настояла - та знала, как это сделать, и он не мог задержаться даже на час. Всегда наступал какой-то день, и она его вызывала. Наша девушка знала и то, что теперь он посылает ей телеграммы из каких-то других контор. В конце концов, она знала так много, что угадывать ей уже, в сущности, было нечего. Все оттенки определенностей были спутаны, сбиты. 22 Прошло восемнадцать дней, и она начала уже думать, что, может быть, больше никогда его не увидит. Так значит, он все понял: он обнаружил, что и у нее в жизни есть свои тайны и причины, чтобы поступить именно так, и даже помехи, что у девушки из почтовой конторы могут также быть свои затруднения. Он пленился ею; она еще больше выросла в его глазах от того расстояния, которое между ними образовалось, но вместе о тем он нашел в себе достаточно душевного такта, чтобы понять: приличие требует, чтобы он оставил ее в покое. Последние дни она с особенной силой ощущала всю ненадежность их отношений - о, если бы только вернуть все то, чем они были вначале, их счастье, их безмятежность, их красоту! - отношений простой служащей почтовой конторы и случайного ее посетителя, не больше. Шелковая ниточка, связавшая их по милости случая, могла порваться в любую минуту. К концу второй недели она почувствовала себя совершенно готовой принять решение, не сомневаясь уже, что теперь-то решение это будет окончательным. Она подождет еще несколько дней, чтобы он мог прийти к ней как совершенно посторонний человек - ибо по отношению к любому, даже самому назойливому случайному посетителю служащая такой вот конторы всегда считает себя обязанной что-то сделать, - после чего она даст знать мистеру Маджу, что готова к переезду в облюбованный им домик. В разговорах, которые велись о нем в Борнмуте, они уже обошли его вдвоем сверху донизу, задумываясь и мрачнея всякий раз, когда доходили до помещения, предназначенного для ее матери, которую девушка должна была подготовить к мысли о предстоявшей им перемене. Сейчас он уже гораздо определеннее, нежели прежде, сообщил ей, что расчеты его вполне допускают присутствие в их доме упомянутой беспокойной особы, и, услыхав это, девушка не поверила своим ушам. В этом порыве его души было еще больше мужества, чем в том, что побудило тогда выдворить из конторы подвыпившего солдата. Причина, мешавшая ей уйти из конторы Кокера, свелась теперь, пожалуй, к одному только желанию сохранить за собою право на последнее слово. А последнее слово ее к этому дню, и пока его место не заступило другое, гласило, что она не оставит того друга и, какие бы трудности ни встретились впереди, она продолжает стоять на своем посту и тем самым поступает по чести. В том, как вел себя с нею тот друг, она уже видела столько благородства, что не приходилось сомневаться, он появится снова и одно это появление ободрит ее и оставит по себе память, которая будет длиться. Были минуты, когда она уже видела перед собой этот его прощальный подарок, держала его, и были другие, когда она ощущала себя нищей, которая сидит с протянутою рукой и ждет подаяния от человека, который пока только начинает шарить в кармане. Она не приняла от него соверены, но пенсы она бы, разумеется, _приняла_. Ей казалось, что она слышит звон падающих к ней на стойку медяков. "Не тревожьтесь больше, - скажет он, - из-за такого худого клиента. Вы уже сделали все, что следует. Я вам благодарен за все и теперь освобождаю вас от забот обо мне. У каждого из нас своя жизнь. Я, правда, не очень-то много знаю о вашей, хоть она меня и интересует; но, думается, что у вас она есть. Моя, во всяком случае, меня уводит - уводит невесть куда. Что делать! Прощайте!" И слышались еще раз самые сладостные, самые смутные, венчающие все на свете слова: "Послушайте... послушайте!" Она представила себе эту картину во всей ее полноте; в ней было и то, как она отказалась "послушать", отказалась послушать что бы то ни было и все равно где. Меж тем случилось так, что в самом разгаре затеянного ею побега ей и довелось больше всего услыхать. Однажды вечером он стремительно вошел в контору уже перед самым ее закрытием, и она прочла в его изменившемся до неузнаваемости лице подавленность и тревогу: оно выражало все что угодно, только не то, что он ее узнает. Он сунул ей телеграмму совсем так, как если бы от одного отчаяния и невообразимой спешки взгляд его помутнел и он ничего не видел вокруг. Но едва только она встретилась с ним глазами, как все осветилось, и свет этот сразу же набрал силу и наполнился смыслом. Все теперь стало на свои места, ибо это было сигналом, возвещающим ту самую "опасность"; казалось, что-то взметнулось со дна и неслось теперь неукротимым потоком. "Да, это случилось, беда наконец стряслась! Простите меня, ради бога, я так утруждал вас, так вам надоедал, но помогите мне, _спасите_ меня - отправьте это без промедления, сию же секунду!" Да, конечно, случилось что-то страшное, разразилась какая-то катастрофа. Она тут же сообразила, кому адресована телеграмма: мисс Долмен из Пэрид Лодж, той, которой леди Бредин телеграфировала в Дувр последний раз и которую, после того как девушка вспомнила все, что с ней было связано раньше, она тогда еще для себя определила. Мисс Долмен фигурировала в их прежних телеграммах, а потом перестала появляться совсем, а теперь вот он настойчиво взывал именно к ней: "Совершенно необходимо увидеться. Приезжайте последним поездом Виктории (*15), если успеете. Если нет, утром как можно раньше обоих случаях отвечайте немедленно". - Ответ оплачен? - спросила она. Мистер Бактон в эту минуту отлучился, а клерк, тот сидел за клопфером. В конторе не было ни одного клиента, и она подумала, что никогда еще, даже в тот вечер в Парке, ей не случалось оставаться с ним в такой близости. - Да, оплачен, и прошу вас, как можно скорее. Девушка мгновенно наклеила марки. - Она успеет на поезд! - едва переводя дух, заверила она так, как будто могла это гарантировать. - Не знаю... Надеюсь, что успеет. Это страшно важно. Вы так любезны. Как можно быстрее, пожалуйста. Было какое-то удивительное простодушие в том, что он забыл обо всем на свете, кроме грозившей ему опасности. Всего, что произошло между ними за это время, теперь как бы не было вовсе. Ну что же, она ведь и раньше хотела, чтобы все личное отошло в сторону. По счастью, самой ей не было в этом нужды; однако, прежде чем побежать к клопферу, она улучила минуту и, едва переводя дыхание, спросила: - Случилось несчастье? - Да! Да! Ужасный скандал! Но на этом все и оборвалось; как только она кинулась к клопферу, едва не столкнув при этом сидевшего рядом клерка со стула, она услыхала, как хлопнула дверца кэба, в который он тут же вскочил. И в то время, как он мчался куда-то, охваченный тревогой, чтобы еще что-то успеть, его обращенный к мисс Долмен призыв устремился к цели. На следующее утро, минут через пять после того, как она пришла в контору, он снова туда явился, еще более расстроенный, и ей показалось, что он похож на мальчика, который чего-то испугался и прибежал к матери. Сослуживцы ее были на месте, и тут она поняла важную для себя вещь: стоило ей увидеть его волнение, его незащищенное испуганное лицо, как она сразу перестала на них обращать внимание. Ей стало ясно как никогда, что надо только действовать уверенно и прямо, и тогда они выдержат едва ли не все на свете. Ему нечего было отправлять - она не сомневалась в том, что все свои телеграммы он уже откуда-нибудь отправил, - и тем не менее его, как видно, мучил какой-то огромной важности вопрос. Он один был у него во взгляде, в котором погасла память обо всем остальном. Он был изможден охватившей его тревогой и, должно быть, за ночь не сомкнул глаз. Жалость ее к нему была так велика, что пробуждала в ней бог знает какую отвагу. И она, кажется, начинала наконец понимать, почему так глупо себя повела. - Она не приехала? - едва слышно спросила девушка. - Приехала, но тут какая-то ошибка. Нам нужна телеграмма. - Телеграмма? - Да, отправленная отсюда уже давно. Есть одна вещь, которую надо выяснить. Это очень, очень важно, сделайте это нам сейчас же. Он вел себя так, как будто перед ним была одна из чужих ему молодых особ Найтсбриджа или Пэддингтона (*16); но ведь это же только говорило о том, в какой он тревоге. Теперь она как никогда поняла, сколько всего она упустила из-за лакун и пробелов и из-за того, что не знала ответов на иные из его телеграмм, сколько всего прошло мимо; все теперь было окутано мраком - и вдруг эта ослепительная вспышка! Вот что она увидела, вот что разгадала. Один из любовников содрогался от страха, стоя здесь перед ней, а другая была где-то за городом и тоже - в страхе. Все это очень живо представилось ей, и спустя несколько мгновений ей уже ничего больше знать не хотелось. Она не хотела знать никаких подробностей, никаких фактов, она не хотела видеть ближе их разоблачение, их позор. - Когда была подана ваша телеграмма? Вы уверены, что подали ее именно здесь? - Она пыталась войти в роль молодой особы из Найтсбриджа. - Да, здесь, сколько-то недель назад. Пять, шесть, семь, - он смутился, и в голосе его звучало нетерпение. - Может быть, вы помните, когда это было? - Помню? - она с трудом увела с лица самую странную из улыбок. Однако еще более странным было, может быть, то, что он все равно не понял, что она означала. - А разве у вас не хранятся старые телеграммы? - Какое-то время да. - Сколько времени? Она задумалась; она _должна_ сыграть эту роль до конца, а она прекрасно знает, что сказала бы на ее месте та молодая особа, или, вернее, чего бы она не сказала. - А вы можете назвать точную дату? - Нет, никак! Помню только, что это было в августе, в последних числах. Отправлена она была в тот же адрес, что и вчерашняя. - Ах, вот как! - вскричала девушка, потрясенная, как, может быть, никогда в жизни. Глядя ему в лицо, она ощутила вдруг, что держит все в руке - так, как держала бы карандаш, который каждую минуту может сломаться, стоит ей только крепче его сдавить. Она почувствовала, что теперь она стала вершительницею их судеб, но само это чувство хлынуло на нее таким бурным потоком, что ей пришлось употребить все силы на то, чтобы его обуздать. И это опять-таки определило ее вкрадчивый, похожий на звуки флейты голос, такой, каким говорят женщины Пэддингтона. - А вы не могли бы нам это чуточку уточнить? - Эти ее "чуточку" и "нам" были взяты прямо оттуда. Но он не уловил в ее словах ни малейшей фальши, он был весь захвачен своей бедой. Те глаза, которые были устремлены на девушку и в глубине которых она увидала ужас, и отчаяние, и самые настоящие слезы, могли глядеть точно так же и на любую другую. - Не помню, когда именно. Помню только, что она ушла отсюда, и это было примерно в тех числах. Дело в том, что ее не доставили по адресу. Нам надо узнать, что в ней было. 23 Это употребленное им во множественном числе местоимение поразило ее своей красотой; ей думалось, что и она поражает его своим "мы"; но теперь она так хорошо успела во всем разобраться, что могла почти играть и с ним, и с наполнявшей ей сердце радостью. - Вы говорите "примерно в то время"? Но вы же не можете назвать точной даты, _не правда ли_? Беспомощность его была восхитительна. - Вот это-то я и хочу узнать. Так разве у вас не сохраняются старые телеграммы? Разве вы не можете поискать? Наша молодая девушка, все еще пребывавшая в Пэддингтоне, стала опять его переспрашивать. - Так, выходит, ее не доставили? - Нет, _доставили_. Но вместе с тем, видите ли, и нет... - Он немного смутился, но потом все объяснил: - Ее, видите ли, перехватили, а там была одна вещь. Он снова выждал и, словно для того, чтобы продолжить свои расспросы и чтобы вымолить у нее восстановление утраченного, даже силился приветливо ей улыбнуться, но в улыбке этой было что-то зловещее, и тут вся скопившаяся в ней нежность к нему обернулась вдруг лезвием ножа. Только каких, должно быть, все это стоило мук - и эта разверзшаяся вдруг бездна, и бившая его лихорадка, - если теперь он, задыхаясь, едва мог вымолвить: - Нам надо знать, что в ней было! - Понимаю, понимаю. - Произнося это слово, ей удалось в точности воспроизвести интонацию, с какою обычно говорили _те_, в Пэддингтоне, когда они застывали в неподвижности, как оглушенные рыбы. - И у вас нет никаких точных данных? - Никаких. Только то, что я вам уже сказал. - Ах да, конец августа? - Если бы она продолжала так и дальше, то он действительно мог рассердиться. - Да, и тот адрес, который я назвал. - Тот, что был и вчера вечером? Он весь затрепетал, словно в нем вдруг пробудилась надежда, но это только усугубило ее невозмутимое спокойствие и она все еще что-то обдумывала. Потом она принялась раскладывать какие-то бумаги. - Так вы, может быть, посмотрите, - настаивал он. - Я помню, как вы приходили, - ответила она. Он глядел на нее, и им снова овладевала тревога; может быть, увидав, что она так переменилась к нему, он лучше начинал понимать перемену в себе самом. - Право же, вы в тот раз все делали гораздо быстрее! - Да, но и вы тоже, уж если говорить правду, - ответила она, улыбнувшись. - Постойте. Она была адресована в Дувр? - Да, на имя мисс Долмен... - Пэрид Лодж, Пэрид Терес? - Точно. Большое, большое вам спасибо! - Надежда к нему вернулась. - Так, значит, она у вас, та? Девушка снова задумалась; она словно дразнила его. - Ее подавала дама? - Да. И она по ошибке поставила не то слово. Вот это-то нам и надо узнать! Господи! Что же он теперь еще скажет! Какие чудовищные предательства обрушит он теперь на голову несчастной женщины из Пэддингтона! Она не позволяла себе особенно дразнить его ради забавы и вместе с тем, щадя его достоинство, она не позволяла себе предупредить, или сдержать, или остановить его. Она выбрала среднее: - Так значит, ее перехватили? - Она попала не в те руки. Но в ней есть нечто такое, - продолжал он, разбалтывая свою тайну, - что может оказаться кстати. Поймите, _все будет хорошо_, если там стоит не то слово, - головоломно разъяснял он. Так что же все-таки, в конце концов, это значило? Происходившее начинало уже интересовать мистера Бактона и клерка, но ни тот, ни другой _не считали удобным_ вмешаться. Страх за него, совсем особый, боролся в ней с самым обыкновенным любопытством. Но она уже видела, с каким блеском ей удается, для того чтобы выпутаться из этого разговора, прибавить толику вымысла к тому, что она действительно знает. - Я все поняла, - сказала она, и быстрота, с какою она произнесла эти слова, была великодушна и даже покровительственна. - Эта дама забыла, что она там написала. - К несчастью, забыла, и теперь мы просто не знаем, что делать. Мы только что обнаружили, что она не была вручена; вот почему, если бы мы могли узнать сразу... - Сразу? - Дорога каждая минута. Они же, наверно, _у вас_ есть в подшивке? - настаивал он. - Вы хотите, чтобы я вам сейчас же ее показала? - Да, пожалуйста, сию же минуту. - Стойка вся звенела от костяшек его пальцев, от набалдашника трости, от его панического ужаса. - Разыщите ее, _разыщите_! - повторял он. - Мне кажется, мы могли бы ее для вас раздобыть, - мягко ответила девушка. - Раздобыть? - переспросил он, совершенно ошеломленный. - Когда? - Может быть, к завтрому. - Так значит, у вас ее здесь нет? - вид его вызывал жалость. Она уловила только отдельные проблески, вырывавшиеся из темноты, и она не могла понять, какое потрясение, даже среди самых вероятных, самых что ни на есть худших, могло оказаться настолько непоправимым, чтобы вызвать такой вот безудержный страх. Были какие-то тиски, какие-то повороты, были места, где из-под винта капала кровь, но она не могла догадаться какие. Ее все больше радовало, что она уже к этому не стремится. - Телеграмма эта ушла. - Но откуда же вы знаете, если вы даже не посмотрели? В ответ она только улыбнулась - улыбкой, в которой при всей ее ироничности было что-то божественное. - Это было двадцать третьего августа, а храним мы здесь только те, что были поданы после двадцать седьмого. Он сразу переменился в лице. - Двадцать седьмого... Двадцать третьего? Так вы, значит, уверены? Вы знаете? Она сама не понимала, что с ней происходит, ей уже начинало казаться, что скоро ее уличат в зловещей причастности к разразившемуся скандалу. Это было очень странное ощущение, ибо ей доводилось слышать, читать о подобного рода историях, и тесное общение со всем этим у Кокера, может быть, даже в известной степени к ним ее подготовило и приучило. Ведь и эта, с которой она теперь уже совершенно сжилась, в общем-то была не нова; однако все предшествовавшее ей течение событий скрывалось в тумане и было так далеко от того потрясения, которое она испытала теперь. Скандал? Слово это всегда казалось ей глупым. А теперь это было что-то большое, что легко было опознать на ощупь. Это была некая огромная выпуклая поверхность, и поверхность эта каким-то образом отождествлялась с удивительным лицом капитана Эверарда. Где-то на дне его глаз ей виделись высокие своды, что-то вроде зала суда, и там перед собравшеюся толпой несчастная девушка, беззащитная, но самоотверженная, дрожащим голосом под присягою подтверждает подлинность документа, доказывает чье-то алиби, восполняет недостающее звено. В этой представавшей ее глазам картине она смело заняла свое место. - Это было двадцать третьего числа. - Так нельзя ли отыскать ее сейчас же или хотя бы сегодня днем? Она задумалась, продолжая смотреть на него, а потом переведя взгляд на своих двух сослуживцев, которые к этому времени уже не могли сдержать своего интереса к происходящему. Ей не было до них никакого дела, и она озиралась, ища клочок бумаги. Тут ей лишний раз пришлось воочию убедиться, какая беспримерная бережливость блюдется у них в конторе, - единственным, что ей попалось под руку, был кусок совсем уже почерневшей промокательной бумаги. - Визитная карточка у вас есть? - спросила она. Теперь он был уже неизмеримо далеко от Пэддингтона и тут же, раскрыв записную книжку, вынул оттуда просимое. Она даже не взглянула на стоявшее на карточке имя и только перевернула ее. Она продолжала смотреть ему в глаза так - она теперь это ощутила, - как никогда еще не смотрела, и в эту минуту коллеги ее тоже словно подпали под ее власть. Она что-то написала на оборотной стороне карточки, которую потом протянула ему. Он впился в нее взглядом. - Семь, девять, четыре... - Девять, шесть, один, - предупредительно договорила она. - Так или нет? - она улыбнулась. Внимание его было напряжено до предела. С жадностью вглядывался он в каждую цифру; потом у него вырвалось что-то похожее на вздох облегчения, вообще-то говоря, страшным образом его разоблачавший. Казалось, он, точно огромный маяк, светит им всем, изливая чувства свои даже на поглядывавших на него молодых людей. - Слава богу, это ошибка! И, не сказав ни слова благодарности и даже не взглянув на нее, спеша так, что времени не хватило ни на что и ни на кого, он повернулся к ним своей могучей спиной и, торжествующе выпрямив плечи, большими шагами вышел на улицу. Она осталась в обществе постоянных своих критиканов. - Если там ошибка, то все в порядке! - неожиданно громко повторила она его слова. Клерк был совершенно потрясен. - Но как вы могли узнать, дорогая? - Друг мой, я просто помнила! Мистер Бактон, тот, напротив, повел себя грубо. - Что это за игру вы ведете, сударыня? - спросил он. Никогда еще в жизни не доводилось ей испытывать такого счастья, и должно было пройти несколько минут, прежде чем она могла, овладев собою, ответить, что его это не касается. 24 Если в эти томительные дни на исходе августа пребывание в конторе Кокера сделалось менее интересным для нее самой, то вскоре ей довелось узнать, что еще больший ущерб нанесла эта пора благодатному промыслу миссис Джорден. Оттого что лорд Рай, и леди Вентнор, и миссис Бабб жили в это время за городом и на всех окнах их роскошных домов были спущены шторы, эта изобретательная женщина лишилась возможности применить свой удивительный талант на деле. Она, однако, оказалась достаточно стойкой, чем и снискала большое уважение своей юной приятельницы; встречи их, пожалуй, даже сделались более частыми с тех пор, как животворные источники, из которых обе они черпали силы, начали иссякать, и каждая из них - может быть, именно оттого, что ей было больше нечем себя развлечь, - мистифицировала другую, ведя разговор, в значительной мере сводившийся к стараниям что-то выведать и что-то скрыть. Каждая ждала, что другая чем-нибудь себя скомпрометирует, каждая всячески старалась утаить от другой всю узость низко нависшего над ней неба. В этом борении их миссис Джорден была, пожалуй, более отчаянной; ничто не могло сравниться с невнятицей, которую она то и дело изрекала и которая лишь изредка перемежалась порывами откровенных признаний. Рассказы ее о своих личных делах напоминали собой пламя на ветру - оно то раздувалось в огромный костер, то уходило в горсточку пепла. Молодая девушка считала, что все это связано с положением, в котором в данную минуту находятся двери, ведущие в большой свет. В одном из прочитанных ею дешевых романов ее поразил перевод французской пословицы, утверждавшей, что двери всегда должны быть либо заперты, либо открыты; ненадежность жизни, которую вела миссис Джорден, по-видимому, отчасти объяснялась тем, что о тех дверях, которые вели в свет и должны были распахнуться для нее, чаще всего нельзя было сказать ни того, ни другого. Иногда, правда, казалось, что двери эти уже широко распахнуты и приветливо приглашают ее переступить порог; иногда все складывалось совсем иначе и словно было рассчитано на то, чтобы привести ее в полное замешательство: двери эти захлопывались у нее перед носом. Но, как бы там ни было, вдова священника не потеряла присутствия духа; трудности эти были, видимо, еще не настолько велики, чтобы мешать ей выглядеть хорошо. Она вскользь намекала на то, что достаточно разбогатела на новом своем ремесле и в силах теперь выдержать натиски волн, и помимо этого приводила еще множество самых разных доводов и соображений. Бодрость ее зиждилась прежде всего на том счастливом обстоятельстве, что в городе всегда есть настоящие джентльмены и что джентльмены эти являются ее ревностными поклонниками; прежде всего это относилось к джентльменам из Сити. Из достоверных источников она знала о том, какую любовь сердца их питают к предметам ее прелестной коммерции и как они ими гордятся. Словом, люди из Сити _интересовались_ цветами. Существовал, например, определенный тип необычайно ловкого биржевого маклера - лорд Рай говорил про таких, что это чаще всего "евреи" и "пройдохи", но для нее это не имело значения, - чьи неистовства, как она повторяла не раз, человек порядочный обязан был сдерживать. Может быть, тут дело было не в одной только любви к красоте: немалую роль играло и тщеславие, и чисто деловые соображения; люди эти хотели подавить своих соперников, и цветы были всего лишь одним из средств. Миссис Джорден была женщиной в высшей степени проницательной; во всяком случае, она могла разобраться в том, что представляет собой тот или иной из ее клиентов, - ей приходилось, по ее словам, иметь дело со всякими; и даже в самую худшую для нее пору, во время мертвого сезона, она все равно куда-то мчалась - мчалась из одной квартиры в другую. К тому же ведь были еще и дамы, дамы круга биржевых маклеров, те постоянно пребывали в движении. Это было, может быть, не совсем то, что миссис Бабб или леди Вентнор; но для того, чтобы уловить разницу между теми и другими, вам непременно надо было поссориться с ними, - те потом первые шли мириться. Дамы эти составляли особый предмет ее разговора, это был тот конек, на которого она чаще всего садилась, и увлеченность ее достигала таких пределов, что ее приятельница в конце концов стала приходить к убеждению, что вряд ли следует жалеть, что сама она не воспользовалась всем, что ей предоставлялось. Правда, миссис Джорджей описывала при этом их домашние платья, но нельзя же ведь свести всю почтенность к одним только платьям, и было странно, что вдова священника может говорить о них иногда так, как будто принимает это всерьез. Надо отдать ей должное, в рассказах своих дама эта неукоснительно возвращалась к лорду Раю и, как видно, не выпускала его из своего поля зрения даже в периоды самых многоречивых своих излияний. По сути дела, все сводилось к тому, что он был воплощенною добротой, и, когда она принималась говорить о нем, все это можно было прочесть в странном блеске ее близоруких глаз. Она бросала на свою юную подругу многозначительные взгляды, торжественно предвещавшие какое-то из ряда вон выходящее сообщение. Сообщение это откладывалось с недели на неделю; но сами факты, над которыми оно витало, воодушевляли ее, и ей незачем было особенно с ним спешить. "И в _одном_, и в _другом_ отношении, - часто повторяла она, - они являются надежной опорой"; и так как слова эти имели в виду аристократов, то девушка всякий раз удивлялась, зачем, коль скоро они уже были опорой "в одном отношении", понадобилось еще и то, чтобы они были в каком-то другом. Она, однако, отлично разобралась в том, сколько таких "отношений" насчитывала миссис Джорден. Все это означало лишь, что судьба ее сложилась совсем не легко. Если бы судьбе этой предстояло завершиться у брачного алтаря, то упомянутая дама вряд ли стала бы так кичиться своим превосходством над обыкновенной телеграфисткой. Все это не могло не выглядеть в глазах девушки унижением, способным вызвать одну только жалость. Лорд Рай - если только это действительно был лорд Рай - не мог бы быть "добрым" к такому ничтожеству, даже если другие, такие, как он, и могли. Однажды воскресным утром - это было в ноябре - они сговорились пойти вместе в церковь; после этого, повинуясь какому-то минутному побуждению, неожиданному для них обеих, они зашли к миссис Джорден, жившей в районе Мейда Вейл (*17). Дома у себя она снова стала говорить о своем любимом деле; она ведь "очень многого" сумела добиться, и тут она не преминула напомнить девушке о том, что не раз выражала желание приобщить и ее ко всему связанному с ним комфорту и привилегиям, которые сама она обрела. Густой коричневый туман навис над городом, и Мейда Вейл был пропитан запахом едкого дыма, а они обе упивались сладостными напевами, дивными звуками музыки, курившимися вокруг фимиамами. Но, как ни велико было впечатление, которое все это производило на девушку, она погрузилась в раздумья, имевшие лишь самое отдаленное отношение к тому, что ее окружало. Одно из таких раздумий было вызвано тем, что миссис Джорден сказала ей по дороге с неким скрытым значением, что лорд Рай с недавних пор находится в городе. Сказано это было так, как будто ей не надо было даже ничего к словам этим добавлять, как будто отношение, которое э