ивалась. Вместо этого было отправлено письмо в Южную Америку с предложением его преемнику - Рему вернуться домой; и прощенный Рем вернулся и занял прежнее положение несмотря на то, что пять лет назад Гитлер вышвырнул его из партии. Итак, Рем словно по мановению волшебного жезла вновь стал правой рукой Гитлера, осуществляя от его имени в Берлине тайные контакты с высокопоставленными людьми, а вскоре его вернули и на прежнее место, поставив во главе преданных СА. Герингу же оставалось только ждать, пока представится хоть какая-то возможность снова обрести расположение Гитлера. Дело в том, что обязанности Геринга в рейхстаге привязывали его к столице, Гитлер же старался как можно меньше времени проводить в Берлине, где его недолюбливали; зная это, он предпочитал не лезть на глаза, да и вообще Гитлер обожал Баварские Альпы. Одно время он месяцами жил в горных гостиницах и дожидался своего часа (как было сказано выше), а пока писал вторую часть "Mein Kampf". Однако позднее он приобрел скромный домик в горах над Берхтесгаденом, ну и тогда, естественно, возникла необходимость вызвать для ведения хозяйства нуждающуюся сестру и племянницу, которых Пуци с таким трудом отыскал в Вене. Гели было двадцать лет, когда ее мать приняла на себя заботы о доме брата, и она, бесспорно, была прелестна. И фюрер провел с ними не один приятный, даже божественный месяц, наслаждаясь вкусными австрийскими блюдами, которые готовила ему сестра, и стараясь отогреть свои застывшие чресла у огонька, излучаемого племянницей. Инцест (или по крайней мере почти инцест) является, быть может, наилучшим лекарством в случаях бессилия, объясняемого психологическими причинами, коренящимися в чрезмерном солипсизме, каким страдал Гитлер. В жилах этой аппетитной молоденькой племянницы текла его кровь, и вполне возможно, что его солипсическому уму она представлялась как бы женским органом, выросшим у него и составлявшим единое целое с его гениталиями - некий гермафродит "Гитлер", двуполое существо, способное самосовокупляться, подобно садовой улитке... Во всяком случае, теоретически такое возможно, на практике же все оказалось не так просто, и Гели пришлось, подчиняясь дяде, заниматься весьма странными вещами. Однажды она даже сказала подруге: "Ты и представить себе не можешь, что это чудовище заставляет меня проделывать". Что бы она там ни делала, а Гитлер со временем так вошел во вкус, что не только сам начал считать эту все возраставшую в нем потребность в ее фокусах "любовью", но и посторонние вскоре приняли это за любовь, ибо Гитлер стал вести себя на людях, как романтический юнец, боготворящий свою непорочную избранницу. Однако (по мнению посвященных) все эти вздохи и переживания как-то уж очень не вязались с пошлыми любовными посланиями, которые она то и дело получала от него, - всеми этими записочками, расцвеченными порнографическими рисунками, изображавшими интимные части ее тела, которые он явно рисовал с натуры! Эти "сувениры", само собой, не представляли особой ценности для Гели, и она беспечно разбрасывала их, но отец Штемпфле, а может быть, казначей партии Шварц (ибо случалось это не однажды) обнаружили, что эти кусочки бумаги стоят целое состояние, когда приходится выкупать их у шантажистов, а потому их стали у нее отбирать по прочтении и запирать в сейф в Коричневом доме, где художник мог потом вдоволь любоваться ими, ибо о том, чтобы уничтожать эти послания, Гитлер и слышать не желал. Так продолжалось год или два, и Гитлер закатывал Гели страшнейшие сцены, если ей случалось при нем подмигнуть другому мужчине, не говоря уже о том, чтобы залезть в чужую постель в поисках более здоровых радостей. Но в 1931 году разорвалась бомба: Гели попросила отпустить ее в Вену. "Брать уроки пения", - сказала она, но мать - справедливо или несправедливо - подозревала, что она ждет ребенка от австрийского еврея из Линца, боится грандиозного скандала, которого не избежать, если это откроется, надеется встретить своего возлюбленного в Вене и женить его на себе... Однако дядюшка к этому времени уже не мог без нее обходиться и заявил, что ни под каким видом не отпустит ее. Тут-то он ее окончательно и потерял. Однажды утром в сентябре она заперлась у себя в комнате в квартире дяди на величественной Принц-Регентплац в Мюнхене и застрелилась из дядиного пистолета. Так окончился единственный "роман" в жизни Адольфа Гитлера. Или, как сказал бы циник, так была разъединена "улитка-гермафродит" и наркоман лишился наркотика; и все же симптомы ухода в себя можно было бы, пожалуй, назвать "обычным человеческим горем", как сказали бы мы про нормального человека, способного любить, ибо, когда весть о том, что Гели покончила с собой, достигла Гитлера, он чуть не лишился рассудка. Шрек мчал его в Мюнхен с головокружительной скоростью, и фюрер был в таком состоянии, что преданный Штрассер боялся, как бы он чего над собой не сделал, а потому не отходил от него ни на шаг и ни на секунду не выпускал из поля зрения в течение двух-трех дней и ночей. Но в одном Штрассер решительно отказал своему сраженному горем другу: он не желал участвовать в обмане, считая ненужным - к какому бы выводу ни пришло следствие и что бы ни писали газеты - утверждать, будто эта смерть была случайной. И вот тут-то Геринг и увидел для себя счастливую возможность вернуть расположение Гитлера! Он тоже ринулся к фюреру и срывающимся голосом принялся уверять его, что он, Геринг, совершенно убежден: все произошло по воле злого рока, нельзя безнаказанно играть с оружием... И Гитлер, отвернувшись от упрямого Штрассера, разрыдался у Геринга на плече. - Вот теперь я вижу, кто из вас двоих мой настоящий друг! - всхлипнув, произнес он. Такова роль случая, но так или иначе Геринг снова попал в милость к фюреру, а против имени Штрассера Гитлер поставил еще один жирный минус. Оправдались и предсказания Рейнхольда: следующим летом после выборов Герман Геринг как лидер самой большой парламентской группы оказался во дворце председателя рейхстага, став наконец фигурой общегерманского значения, равно как и одним из руководителей своей партии. Через три недели после смерти Гели, в сентябре 1931 года, Гинденбург впервые встретился с Гитлером, и симптомы ухода в себя проявлялись у Гитлера еще столь явно, что президент более или менее сбросил его со счетов - никакой роли в германской политике этот человек играть не может. Старик не поверил бы, если бы ему сказали тогда, что через полтора года он пошлет за Гитлером и будет просить его принять на себя роль канцлера, хотя многоопытные политики, члены его кабинета (бывший канцлер Папен и Кo), будут пытаться его удержать, умоляя об осторожности. В декабре 1932 года генерал Шлейхер, тогдашний канцлер, стремясь с помощью социалистов создать рабочее левое большинство, попытался вовлечь в эту группировку Штрассера и шестьдесят нацистских депутатов. Однако Штрассер не попался на крючок: он заявил, что если кто из нацистов и должен войти в правительство, так только сам Гитлер; Геринг же и Геббельс решительно возражали против такой постановки вопроса. Началась перепалка, казалось, в партии вот-вот произойдет раскол. Гитлер поступил очень просто: пригрозил покончить самоубийством, если это не прекратится. А Штрассер за свою преданность вождю получил от Гитлера уничтожающую отповедь, после чего подал в отставку. Он не переметнулся на сторону Шлейхера, а просто исчез с общественной арены, не желая способствовать расколу партии. Итак, Гитлер снова благополучно выкарабкался из трудного положения. Тогда Папен, этот архиинтриган, принялся плести интриги с ним, с банкиром Шредером... с Герингом... с Оскаром, сыном президента, и с Мейснером, главным советником президента... Гитлер тоже занялся Оскаром, пообещав ему кое-что и (или) чем-то пригрозив, и вскоре паутина была соткана так плотно, что Гинденбург уже не видел в ней просвета. В воскресенье, тридцатого января 1933 года, кабинет министров, в который входили Гитлер, Папен, Гугенберг и Бломберг, приступил к исполнению своих обязанностей. В этом "коалиционном" кабинете было всего три нациста, но этих трех оказалось вполне достаточно - при том, что был еще Геринг, был пожар рейхстага и прочие акции, последовавшие за ним. Когда в гнезде появляется кукушонок, он уж позаботится о том, чтобы вышвырнуть оттуда всех законных его обитателей. 17 В послевоенной Англии работа комиссии Геддеса привела к тому, что гражданскому служащему, поступившему на работу в двадцатых годах, было чрезвычайно трудно продвинуться, и Джереми, учитывая выход в отставку и все передвижения по служебной лестнице вышестоящих коллег, понимал, что ему повезет, если где-то около 1938 года он получит первое повышение (а разве в армии младшему офицеру приходится ждать тринадцать лет следующего звания?!). Дальнейшее продвижение по службе, если это вообще произойдет, будет зависеть уже от заслуг, а пока начальство перебрасывало его из одного отдела в другой, чтобы как следует обкатать. Начал он с "Вооружения"; оттуда его перебросили в "Реестр", где он подшивал бумажки и изучал, кто чем занимается; затем - в "Отдел персонала", где он ведал внутриведомственными вопросами и срезал всем штаты; затем - в "Финансы", чрезвычайно непопулярный отдел, весь смысл существования которого вроде бы сводился к тому, чтобы знать, чем занимается маленький Томми [прозвище английского солдата], и запрещать ему этим заниматься... В 1934 году Джереми снова очутился в "Вооружении", отделе, где частыми гостями были военные моряки, и поэтому ему дали одно прелюбопытное и совсем не официальное поручение. За два года до этого "Директива на десять лет" (из года в год сверху спускалась бумага о том, что в ближайшие десять лет войны не предвидится) была отменена, а никакой новой директивы вместо нее не появилось. Однако адмиралтейство должно планировать по крайней мере на десять лет вперед размеры флота. И даже если парламент проголосует за необходимые ассигнования, прежде чем приступить к строительству какого-либо военного судна, специалисты должны обсудить его скорость, надежность и вооружение (причем, если препирательства в отделе затягивались, первый лорд адмиралтейства сталкивал спорящих лбами); затем появятся чертежи и модели, которые тоже надо обсудить; затем наконец будет принято какое-то решение и только после этого начнется разработка деталей, а на подготовку рабочих чертежей линейного корабля уходит от двух до трех лет, после чего его лет пять-семь строят... В январе предшествующего года нацисты пришли к власти - что же теперь будет? Министерство иностранных дел составляло многочисленные и разнообразные доклады и прогнозы, пожалуй, слишком многочисленные и даже порой противоречивые. К тому же дипломаты ведь общаются только с людьми высокопоставленными (то есть с _преуспевающими_ лжецами, иначе они бы не занимали тех постов, какие занимают), а, как известно, своих государственных деятелей страны меняют чаще, чем свои решения. Опасная банда, захватившая высокие посты в Германии, пробудет у власти ровно столько, сколько Германия пожелает, - через каких-нибудь полгода их могут вышвырнуть вон... И вот один башковитый малый в военно-морской разведке решил, что для тех, кто планирует британский флот, было бы неплохо иметь свою собственную неофициальную информацию о настроениях, преобладающих среди рядовых немцев. Журналисты, конечно, помогают в этом разобраться, но каждый занят своим. Этот офицер был очень высокого мнения об уме и познаниях Джереми, да к тому же Джереми говорит по-немецки... Если бы Джереми согласился - учтите, исключительно по собственной воле - поехать в Германию, поглядеть и потом изложить увиденное на бумаге... Словом, он может не сомневаться в том, что (не будем называть имен) с отчетом его ознакомятся. Джереми решил взять отпуск в начале июня. Путешествие на поезде ему ничего не даст, а собственной машины у него не было, поэтому он предложил Огастину поехать вместе. Огастин терпеть не мог Германию и отказался, но предложил Джереми позавтракать с ним - он устроит ему встречу с девушкой, только что приехавшей из Берлина. Завтракали они в Сохо вчетвером, ибо с ними была еще Полли (ей ведь исполнилось уже шестнадцать). Что же до девушки... По словам Мэри, у Огастина появилась девушка, но совсем не его круга, и Мэри очень огорчалась; нет, _эта_ явно была не той девушкой, про которую говорила Мэри, ибо эту звали "леди Джейн такая-то" (Джереми не расслышал ее имени до конца). Это, по всей вероятности, была подружка Полли. В самом деле, вскоре выяснилось, что Полли и Джейн знают друг друга с детства, а потом они очутились вместе в Женеве, в закрытом пансионе. Этим, кстати, объяснялось и присутствие Полли на завтраке, ибо Джейни, застенчивая и чрезвычайно неуверенная в себе девушка, во всем подражала ей - даже в выборе блюд, - хотя Полли была на два года моложе ее. Джейни едва исполнилось восемнадцать лет, однако она уже устала нести бремя взрослой жизни. "Если за ней не присмотреть, - подумал Джереми, - рано или поздно она проглотит целый флакон аспирина - и конец". Сначала Джейни почти не открывала рта, но, когда разговорилась, ее уже было не остановить. Да, она была в Берлине и несколько часов простояла у резиденции канцлера в надежде, что Гитлер подойдет к окну, пока кто-то не сказал ей, что он еще не вернулся из Мюнхена, но она только сбросила туфли, которые были ей немного тесны, и продолжала стоять в одних чулках... - Зачем? - спросил Джереми. - Так ведь это же тротуар, по которому он ступал, - укоризненно пояснила Джейни. На другой день Джейни снова пришла туда, и на третий день тоже, пока наконец терпение ее не было вознаграждено. Фюрер медленно проезжал на машине, и глаза его нашли в толпе именно ее, и он так на нее посмотрел, что, казалось, проник в самую глубину ее души, - она была вне себя от счастья. - Я что-то не понимаю, - сказал Джереми. - Что он может для вас значить? Вы же не немка. Джейни обратила на Полли беспомощный, умоляющий взгляд. - Достаточно пробыть в Германии двадцать минут, чтобы воспылать к нему, - категорически заявила Полли. - Сами увидите. - Опять твой "закон хамелеона" в действии! - произнес Джереми sotto voce [вполголоса (итал.)]. - Ты бы видел Поллину комнату. Портреты Гитлера по всем стенам, - осуждающе заметил Огастин. Но на Полли его тон нимало не подействовал. - Одна фотография даже с подписью! - ликуя, возвестила она. Помолчали. Затем Джереми спросил: - Вы снова собираетесь туда поехать? Джейни быстро взглянула на Полли, а Полли - на Джейни. - Обещаете, что не скажете маме? - Огастин и Джереми обещали. - Мы как раз хотим удрать от нашего дракона, когда поедем назад в пансион мадам Леблан, и как бы по ошибке заехать в Мюнхен... Ну, знаете, не в тот вагон сели или что-нибудь в этом роде. - Хотим своими глазами увидеть святые места. - Улицу, где погибли мученики. - Гостиницу, где родился Гитлер. Когда они посадили девушек в такси, у Огастина вырвалось: "Тьфу ты черт!" - хоть он и редко ругался. - Совершенно верно, - сказал Джереми. И добавил: - Еще удивительно, как это они ходят без чудотворных стигматов - почему у них нет свастики на руках и ногах! Обдумывая предстоящее путешествие, Джереми вспомнил про Людо. У Людо несколько машин, есть из чего выбрать, а кроме того, Джереми любопытно было посмотреть, как поведут себя нацисты в отношении еврея-иностранца, если, конечно, Людо согласится во всем этом участвовать. По счастью, Людо согласился. У его отца были дела в Германии, и Людо не терпелось их прикрыть. А тут еще к старику архидьякону неожиданно приехали в гости Джоан и Энтони, и Людо с Джереми прихватили с собой и их. Словом, в роскошном "роллс-ройсе" Людо оказалась целая компания, которая двинулась через Францию в Германию. 18 Первый нацистский флаг они увидели в Сааре. Со времени войны Саар находился под контролем Лиги Наций, управлявшей им в интересах Франции. Через полгода Саарской области предстояло выбрать, вернется ли она в рейх, или будет принадлежать Франции, или останется в своем настоящем положении, однако флаги со свастикой, украшавшие улицы поселков, не оставляли почти никакого сомнения относительно того, какой результат даст плебисцит. - Ведь им же будет в два раза хуже! - заметил Джереми. - Это они знают, но все равно проголосуют за присоединение к рейху, - сказал Людо. - Немцы - люди непрактичные в том смысле, что их не интересует, с какой стороны хлеб намазан маслом; не являются они и "нацией" в том смысле, в каком являетесь вы, ублюдки-англичане. Исторически это, скорее, бродячее племя, которое блуждало по Европе и оседало где придется, поэтому они не столько привязаны к какому-то определенному пространству земли (или государству), сколько связаны друг с другом узами "племенного родства". Вот потому-то и прав Розенберг... - Словом, что-то вроде вас, евреев, - прервала его Джоан. - Разница в том, что у германцев средоточием этих уз оказывается единственный богопочитаемый верховный вождь. - Но ведь так же и у вас - только _ваш_ фюрер сидит на небесах, что куда безопаснее для всех нас. Джереми подтолкнул локтем тетушку, с тревогой поглядывая на Людо. - Где мы будем есть? - спросил практичный Энтони. - Некоторые из этих гастхаузов [сельская гостиница с рестораном (нем.)] кажутся мне вполне приличными. Трудно поверить, размышлял тем временем Джереми, что под этими улыбчивыми лугами и лесами расположены крупнейшие угольные залежи в Европе! А как обезобразил уголь Уэльс, до какого ненужного запустения довел он этот край! Да, для бродячего племени эти немцы удивительно аккуратный народ... Но вот солдат-француз поднял перекрывавший дорогу шлагбаум, немец-полицейский выбросил в приветствии руку, проверил их паспорта и, улыбнувшись, пропустил в подлинную Германию. Он и глазом не моргнул при виде имени Людо или его носа. Они переехали через Рейн по понтонному мосту, где "роллс-ройс" еле полз, словно разжиревшая кошка по тоненькому прутику, и покатили по мирному краю, где по обе стороны дороги тянулись поля, окаймленные сосновыми лесами. Крестьяне везли сено на телегах, запряженных волами, или опрыскивали фруктовые деревья, а легкий июньский ветерок слегка колебал наливавшиеся колосья пшеницы. Молодые парни, по пояс голые и ставшие от солнца цвета красного дерева, прокладывали трубы. На пыльной дороге почти не было легковых машин и даже грузовиков - лишь время от времени проносился мотоцикл, на котором сидели двое, а то и трое, да три велосипедиста промчались мимо, усердно крутя педалями, - в их числе белокурая толстуха в шортах. Здесь политическая закваска почти не чувствовалась - всюду их встречали с подкупающим дружелюбием, все старались оказать иностранцам радушный прием и всячески им помочь, всюду приятно, но назойливо пахло кремом от загара. Правда, на улицах поселков висели нацистские флаги и лозунги: НЕМЦЫ - НАЦИЯ, ПОКОРЯЮЩАЯ НЕБО (при том, что в небе не видно было ни одного самолета), или: МОЛОДЕЖЬ! ВСТУПАЙ В ТРУДОВЫЕ ОТРЯДЫ! - но никто, казалось, и не глядел на них. Штутгарт был первым пунктом назначения Людо. Там он на какое-то время исчез, а остальные, обойдя полусгоревший замок, уселись в Железнодорожной гостинице посмотреть на парад СА, маршировавших по площади перед новехоньким вокзалом. Штурмовики шагали, четко печатая шаг, совсем как солдаты при смене караула, однако на вид казались просто славными ребятами с облупившимися от солнца носами - такие едва ли способны избивать немецких Людо... Вскоре они расселись по грузовикам и уехали, во всю мощь своих легких горланя песни. Джереми разговорился в баре с молодым человеком, у которого на лацкане был нацистский значок и от которого, как и от всех вокруг, пахло противозагарным кремом. К чему вся эта муштра, эти, напоминающие военные, парады, в которых участвуют два, а то и три миллиона человек, хотя все они штатские? Французы ведь могут воспринять это как угрозу... Молодой человек улыбнулся и посмотрел на бестолкового иностранца такими светлыми, такими невинными глазами, что Джереми стало неловко. - Они могут так подумать только потому, что совсем не понимают нас, бедненькие... А все очень просто: почему, к примеру, вы, англичане, играете в футбол? Потому что вам это нравится, и никому в голову не придет рассматривать матч между "Челси" и "Шпорами" как нечто способное породить гражданскую войну! Мы мечтаем дружить с французами, разве Гитлер не говорит об этом снова и снова?! Ни один немец не хочет новой войны - слишком много мы слышали о ней от наших отцов... - Тут он помрачнел. - Нет, не хочет, но вот французы могут войну начать... Наверху у них сидят настоящие злодеи... А ведь если они вступят в нашу страну, чем эти "два, а то и три миллиона человек" будут с ними драться?.. Вот чем! - И он поднял в воздух вилку. - Потому-то мы и хотим, чтобы весь мир разоружался, а не только мы. Парень явно говорил искренне и честно. "Ведь это не меня он пытается обмануть, а себя. Но интересно почему?" - подумал Джереми. Тут появились два парня из гитлерюгенда с кружками для пожертвований "На авиацию", и все, к кому они подходили опускали туда монету, а взамен получали значок с изображением самолета - совсем как в День продажи флажков с благотворительной целью. - Это, конечно, только на строительство _гражданских_ самолетов, - заметил нацистский знакомец Джереми. И тут же добавил: - Французы ведь могут напасть на нас и с воздуха. "Не столько логическое, сколько ассоциативное умозаключение", - подумал Джереми. И вспомнил красную с белым модель бомбы на площади, в которой тоже было проделано отверстие для пожертвований. Надпись на ней гласила: ЕДИНЫЙ НАРОД - ЕДИНАЯ ОПАСНОСТЬ - ЕДИНАЯ ОБОРОНА. Но тут создалась ситуация, грозившая разразиться скандалом: Джоан, не подумав, щелкнула зажигалкой и закурила, и тотчас какой-то прыщавый малый в форме СС высокомерно заявил, обращаясь ко всем и ни к кому в частности: - Ни одна приличная _немка_ не курит! Джоан поспешно затушила окурок. Но кто-то из стоявших рядом не полез за словом в карман и тут же обрезал эсэсовца: - Ни один приличный _немец_ не станет оскорблять гостей своей страны! Человек прибавил еще несколько веских слов, его поддержали, и эсэсовцу под улюлюканье и насмешки пришлось ретироваться, поджав хвост. - Что с него возьмешь? - заметил их новый друг, обращаясь к Джоан. - Невежественная свинья, пруссак. В последнее время слишком много их тут развелось, примазавшихся. А тем временем из радиоприемника на стойке бара неслись панегирики Гитлеру - диктор захлебываясь рассказывал о его первой встрече с Муссолини в Венеции, откуда фюрер только что вернулся. 19 Никто в Штутгарте понятия не имел о том, насколько эта встреча висела на волоске. Когда вопрос о ней впервые возник, Гитлер не пожелал даже обсуждать его. Он не говорил ни на одном языке, кроме немецкого, совсем не знал, как живут в других странах, и не желал знать: однажды осев в качестве австрийского эмигранта в рейхе, он не видел необходимости снова пересекать границу - разве что с армией вторжения. Однако, чтобы эта встреча состоялась, Магомет должен был пойти к горе; Гитлеру же идея поездки за границу была столь отвратительна, что он то и дело откладывал ее осуществление. Но дело было не только в этом: у Гитлера в июне было дома полно хлопот. Теперь он пожинал плоды того, что пришел к власти законным (если и не вполне честным) путем: ведь с самых первых дней Движения в оттопыренных ушах тупоголовых штурмовиков Рема звучали призывы к перевороту, а штурмовиков этих было около двух миллионов, и они не отличались умением логически мыслить - то были распущенные, наглые хулиганы, которые вовсе не желали лишать себя сопряженных с переворотом "удовольствий" только потому, что Гитлер сумел прийти к власти без оного. Как только Гинденбург умрет и он, Гитлер, станет главой государства... Но если они выйдут из повиновения сейчас, это может оказаться фатальным: противники сразу поднимут голову - и армия, и вся правящая верхушка, и даже президент. Единственным человеком, которого штурмовики обожали и слушались, был Рем, и только Рем мог их обуздать, поэтому все сводилось к тому, чтобы уговорить Рема попридержать своих людей на поводке, ну, хотя бы несколько недель, которые еще осталось жить больному Гинденбургу... Но встреча с Ремом наедине и поистине марафонское состязание в споре не дали ничего: Рем не желал понять его точку зрения, - почему, ну почему Рем такой болван?! Сначала Гитлер решил, что сумеет договориться с Ремом, если возьмет в свой кабинет радикала Штрассера в качестве противовеса правому крылу, которое возглавлял Геринг, но Штрассер отказался заседать не только вместе с Геббельсом, своим иудой, но и с Герингом и предпочел не возвращаться на политическую арену. А время истекало, ибо Гитлер обещал в последний день июня встретиться со всем верховным командованием СА в Висзее, где в то время находился на отдыхе заболевший Рем, и дать им ответ... В этих условиях, когда Гитлер метался, не зная, что предпринять, два дня в Венеции показались ему вдруг блаженной передышкой, а вовсе не тяжкой необходимостью, и он поехал. Теперь вся надежда была на Геббельса: возможно, силой своего красноречия он сумеет убедить упрямого Рема повременить и попридержать своих молодчиков несколько решающих недель, пока глава государства благополучно отойдет в мир иной, а Гитлер займет его место. Два друга-приятеля, оба радикалы: Геббельс ведь в последнее время тоже возмущался существующей системой правления... И вот перед самым отъездом Гитлер поручает Геббельсу провести с Ремом секретные переговоры. Переговоры состоялись в отдельном кабинете одной мюнхенской таверны, и окружавшая их тайна вполне устраивала преданного Геббельса - так Гитлер никогда не узнает, что он не отговаривал Рема, а наоборот всячески его поощрял. Ибо для Геббельса была очевидна вся выгода такой линии: в случае успеха радикалов он окажется среди победителей; если же все провалится, удар обрушится лишь на широкие плечи Рема, а он, Геббельс, сможет, как только станет ясно, в какую сторону намерен прыгнуть кот, изловчиться и прыгнуть прежде него... Но в данный момент кот находился в Венеции, а Геббельс с Ремом были не единственными мышками, затеявшими игру друг с другом. Представители противоположного течения Геринг и Гиммлер вели игру куда более страшную. Геринг давно уже ненавидел Рема за то, что тот забрал у него штурмовиков. Что же до Гиммлера, то "ненависть", пожалуй, слишком теплое и человеческое понятие применительно к тому, что он чувствовал, - его враждебность была порождена холодным расчетом и заботой о собственных интересах и отличалась не меньшей непримиримостью. Ремовские штурмовики стояли на пути у его эсэсовцев, и, следовательно, не один Рем, а около двух миллионов людей мешали ему. Если камень так велик, что его нельзя откатить, приходится прибегать к взрыву, следовательно, лишь полное уничтожение Рема и его монолита, СА, могло удовлетворить Гиммлера; Геринг же, естественно, всячески готов был ему помочь. Вдвоем они располагали достаточными для этого возможностями: президент-министр Геринг контролировал Пруссию, у председателя рейхстага Геринга были друзья в правящей верхушке, у генерала Геринга были контакты в армии; у рейхсфюрера Гиммлера были эсэсовцы, у шефа гестапо Гиммлера была тайная полиция, - словом, эта парочка о пяти головах обладала достаточным количеством гелигнита, чтобы произвести мощный взрыв... Так-то оно так, но запалить шнур мог только фюрер, а как заставить этого вечно колеблющегося человека пойти на столь решительный шаг? Единственным средством мог быть страх: достаточно убедить его в том, что Рем посягает на его жизнь, и он нанесет удар мгновенно, не успеешь и глазом моргнуть. И вот парочка принялась изобретать "заговор Рема - Штрассера" - конспирацию левых с целью убийства Гитлера, - чтобы доложить об этом фюреру по его возвращении. Для Геринга с Гиммлером едва ли имело значение то, что Рем, как и любой другой при дворе Гитлера, даже не помышлял поднять хотя бы палец на особу фюрера, ибо он (как и они) вел борьбу лишь за _второе_ место. Это едва ли имело бы значение, если бы у Гитлера не было сверхъестественного чутья на людей. А тем временем Гитлер мерил шагами негостеприимный мраморный пол королевских покоев в венецианском "Грандотеле", от души жалея, что вообще сюда приехал. Подумать только, чего он здесь не натерпелся - столько унижений и к тому же такая скука, а это публичное оскорбление, когда ему пришлось присутствовать на митинге, где не он, а другой вызывал восторги и восхищение толпы... Сойдя с самолета в жалком штатском костюме, который фон Нейрат заставил его надеть, он был встречен дуче в таком мундире, который блеском затмевал даже форму Геринга. Вдоль дороги стояли восторженные толпы, но приветствовали они своего дуче - для них маленький Чарли Чаплин в шляпе с плоской круглой тульей и загнутыми полями и поношенном старом пальтишке существовал лишь постольку, поскольку находился в тени славы их дуче. А этот вчерашний обед на вилле Пизани... Какой шут гороховый выбрал этот обшарпанный малярийный мавзолей для вчерашней встречи двух лидеров? Ибо их там чуть не сожрали живьем гигантские москиты - представьте себе двух титанов, которые нагибаются, чтоб почесать лодыжку одной рукой, и при этом бьют себя по шее другой (он, правда, взял свое, остроумно заметив хозяевам, что теперь эти твари наконец-то попробовали крови белого человека)! Но если вчерашний выбор виллы Пизани был просто глупостью, то уж сегодняшнее место могло быть выбрано для переговоров только из коварства: надо же было этому идиоту дуче предложить беседовать в лодке посреди лагуны! Какая понимающая улыбочка появилась на его лице, когда фюрер категорически отказался от этого предложения... Должно быть, какой-то шпион донес дуче, что у фюрера слишком тонкая нервная конституция и он не выносит болтания на лодке, когда под тобой такая глубина. Ко всему прочему он и здесь не избежал проблемы Рема и его коричневорубашечников: у дуче хватило наглости прочесть ему лекцию, посоветовав урезать их число... Его, несомненно, накачали, и пел он с чужого голоса: тут явно не обошлось без фон Папена и Геринга - до каких же пор эти тупые свиньи будут недооценивать прозорливость своего фюрера... На следующий день фюрер прилетел домой, и во всех газетах, которые Джереми видел в Штутгарте, заголовки прославляли "исторический успех" его визита. 20 По пути в Ульм наши английские туристы на каждой остановке встречали такое радушие, такую приветливость и доброту (равно как и неистребимый запах противозагарного крема), что Джереми начал задумываться, чем же это объяснить: ведь это, конечно же, ненормально - не в природе человека любить все человечество. А что будет, если в один прекрасный день все перевернется... Когда барменша выскочила из гостиницы, чтобы преподнести Джоан розу, а трое ее посетителей, оторвавшись от своего пива, стали оспаривать честь и право сменить им колесо, Джереми решил, что перед ними что-то явно патологическое: эта всеобщая эйфория носила более чем странный характер. И тут они решили свернуть с основной дороги. У ответвления налево была надпись "Arbeitdienst". - Должно быть, эта дорога ведет в один из их трудовых лагерей, - заметил Людо. - Женщин у них ведь там нет, разрешат ли они мне заехать? - спросила Джоан. - Попытаемся - увидим, что выйдет. Вскоре они обогнали группу молодых парней с блестящими от пота голыми торсами, которые несли на плече лопаты; надо ехать прямо, сказали они, и спросить коменданта лагеря, а один даже прыгнул на подножку автомобиля, предложив показать им дорогу. Когда они подъехали к баракам, комендант лагеря (похожий на руководителя бойскаутов) и слова не сказал насчет Джоан, казалось, он был только рад, если они потолкуют с его ребятами. - Сейчас у них время отдыха. - И в голосе его зазвучали нотки зазывалы из циркового аттракциона: - Побудка у нас в половине шестого, и работают они по шесть часов в день. Мы их кормим и одеваем и платим им но двадцать пять пфеннигов. Все тут добровольцы, если не считать студентов, которые постановили, что никто не имеет права на диплом, пока не отработает свои полгода на трудовом фронте. Люди у нас тут самые разные, выходцы из разных сословий, ибо у нас, в нацистском государстве, покончено с классами, и Gott sei Dank [слава богу (нем.)]. - А сколько у вас таких лагерей? - Тысяча двести. Это значит, что в общем и целом около четверти миллиона парней занимаются осушкой болот и прокладкой дорог вместо того, чтобы подпирать фонарные столбы. Все они молодые и неженатые, и то, что мы изымаем их из числа тех, кто толчется на рынках рабочей силы, существенно помогает людям постарше и уже женатым получить работу с регулярным жалованьем. За восемнадцать месяцев со времени нашего прихода к власти безработица сократилась вдвое - с шести миллионов она упала до трех. - Хорошо бы нам завести такое у себя в Англии! - воскликнула Джоан, вспомнив обо всех тех несчастных, которые у нее в стране стояли в очередях за пособием. - Просто понять не могу, почему мы этого не делаем. Это же такой простой выход из положения. А Джереми тем временем кое-что прикинул в уме. - И все же такое сокращение безработицы не могло произойти только потому, что вы создали свои тысячу двести лагерей. Должно быть, тут помогли и промышленники. Разве тяжелая промышленность в Руре, например Крупп, тут вовсе ни при чем? - Это люди удивительные, они делают все, что могут. Один только Крупп за последние несколько недель предоставил работу трем тысячам человек: вы же знаете, он теперь убежденный нацист. Крупп, король оружия... "И все эти тысячи, видимо, занимаются изготовлением лезвий для безопасных бритв!" - подумал Джереми, несколько удивившись, что ему удалось так легко получить столь ценную информацию (оказывается, заниматься шпионажем ничего не стоит!). - Спросите коменданта, видел ли он когда-нибудь Гитлера, - попросила Джоан, не слишком хорошо владевшая немецким. Комендант повернулся к ней. - Да, я беседовал с моим фюрером, - медленно ответил он по-английски и тут же снова перешел на немецкий язык: - Правда, всего лишь пять минут. Но он человек до того открытый, что у меня было такое чувство, точно я знал его всю жизнь. - Расскажите нам о нем, - попросила Джоан. - Я постараюсь очень точно описать его. Он... Ну, для начала он то, что христиане назвали бы "святой" - другого слова для обозначения той сверхъестественной силы, которая исходит от него, я не подберу, - и, однако же, он человек простой, без претензий, как вы или я. И такой добрый: дети в нем души не чают. Но есть у него один недостаток: уж больно легко он верит окружающим, а немало мерзавцев-карьеристов вьется вокруг него. Только он так предан всем своим друзьям, что и слова дурного не даст про них сказать, а иной раз это жаль... - И он вздохнул. - Теперь побеседуйте с моими ребятами. Он рявкнул что-то, и ребята посыпались со своих нар с баночками противозагарного крема в руках. Помимо их цветущего вида, Джереми больше всего поразило то, что они по любому поводу готовы были смеяться, словно неодолимое веселье бурлило в них, - это делало их похожими больше на школьников, чем на юношей двадцати с лишним лет. Даже "Хайль Гитлер!" прозвучало у них, точно они сообщали друг другу некую удивительную новость, и Джереми, не удержавшись, так и сказал. - Вы совершенно правы! - подтвердил комендант. - Ведь Гитлер пробудил нас, вытащил из кошмара, в котором мы жили шестнадцать лет. Он научил нас, немцев, снова надеяться, а ведь мы почти забыли, что такое надежда. Обернувшись, чтобы убедиться, что Людо их не слышит, Джереми сказал: - _Вас_, но не ваших евреев - я не вижу, чтобы для них была особая надежда. - И напрямик спросил: - Почему вы их так ненавидите? На какую-то долю секунды в ясных голубых глазах коменданта мелькнул странный огонек. - Ребята, можете снова ложиться! - рявкнул он, и молодых парней не стало. Тогда он продолжал: - Мы не питаем к евреям _ненависти_: вы не должны думать, будто мы ненавидим их как людей. Мы лишь требуем справедливости. Вы в Англии никогда не знали, что значит жить под гегемонией евреев: они составляют у нас всего один процент населения, а занимают пятьдесят процентов всех ключевых должностей - это же несправедливо! А вот как только они будут занимать у нас положенный один процент ключевых постов... - И все же слишком жестоко вы с ними разбираетесь, - попробовал возразить Джереми. - Ваши штурмовики избивают их, грабят их магазины. - Ну, это было в первые дни: от избытка энергии молодежь вышла из повиновения и наподдала жару. Теперь этому положен конец. - И, обхватив Джереми за плечи, он продолжал: - Однако ваши французские, английские и американские евреи никак не способствуют тому, чтобы мы любили наших: зачем они бойкотируют германские товары и пытаются сократить экспорт Германии? Не мешало бы вам сказать им, что они оказывают своим братьям, которые живут у нас, очень плохую услугу. Но даже и этот один процент хороших местечек... "Не верю ни одному его слову, - подумал Джереми. - Да, впрочем, он и сам не верит". По пути в Аугсбург Энтони сидел, не открывая рта, так что под конец Джереми вынужден был спросить его, в чем дело. - Ну почему у нас в Америке нет Гитлера?! - выпалил вдруг Энтони. - Он нам до зарезу нужен. - И, помолчав, добавил: - Впрочем, такой родится, наверно, раз в тысячу лет. Аугсбург был кроваво-красным от заката и нацистских флагов, соперничавших в яркости с закатом, на фоне которого вырисовывались островерхие черепичные кровли, - флаги были вывешены в честь прибытия группы ветеранов мировой войны. Однако торжественная встреча, видимо, уже окончилась: ветераны выходили из ратуши и по двое - по трое разбредались по улицам. Джереми что-то не заметил особой "надежды" в глазах этих уже не молодых людей, отвоевавших свою войну, а от пива они, наверно, еще погрустнеют. В Мюнхене Джереми отправился взглянуть на знаменитый Коричневый дом, где разместилась штаб-квартира нацистов. Несколько домов по соседству недавно обрушили, а то, что возводилось на их месте, было надежно упрятано за десятифутовым забором. Однако Джереми обнаружил дырку и прильнул к ней. "Кто-то здесь, видно, не очень верит в "Директиву на десять лет", - подумал он, ибо массивные бетонные своды не могли быть ничем иным, как подземным убежищем на случай воздушной тревоги. После Мюнхена Людо еще должен был заехать по делам в Лейпциг, а затем в Берлин, но июнь истекал, а вместе с ним истекал и отпуск Джереми, поэтому, распростившись с компанией в Нюрнберге, он отбыл на поезде в западном направлении. Сидя в вагоне второго класса, он размышлял над тем, что писать в отчете. Он достаточно повидал, чтобы понять, исходя из всеобщего настроения, что нацисты едва ли скоро уйдут со сцены. Но что же еще можно к этому прибавить? Рассуждения насчет "патологического дружелюбия" покажутся весьма странными военно-морской разведке! А вот рост выпуска продукции на заводах Круппа - это, пожалуй, больше по ее части... Как раз в эту минуту в открытое окно до него долетел далекий треск ружейного залпа. "А, субботние упражнения в стрельбе, - подумал он. - Надо будет и это вставить". Однако тут он был неправ. Дело в том, что услышал он этим мирным последним днем июня выстрелы карательного отряда в каком-то уединенном месте, и это был не единственный карательный отряд. 21 Вернувшись из Венеции, Гитлер обнаружил, что кризисная ситуация не рассасывается оттого лишь, что ты закрыл на нее глаза. Скандалисты-штурмовики ни с кем не считались, даже с таким священным институтом, как армия. Тут на прием к нему явился Геринг и принялся зловеще нашептывать, что левые готовят в партии путч, а Гиммлер обронил несколько прозрачных намеков насчет Рема и Штрассера, пообещав сообщить "дополнительные сведения", как только они поступят от его людей. Кроме того, в Берлине ходили слухи, что Гитлер покатился под гору, и не один граф Леповский верил, что Штрассер скоро станет канцлером, Рем займет пост министра обороны, а штурмовики вольются в армию (или, вернее вольют ее в себя). А за пределами партии консервативные силы дули в свою дуду. На другой день после возвращения Гитлера вице-канцлер фон Папен произнес речь в Марбурге - выступление его было столь хорошо и продуманно написано, что все решили: это писал не он, - и в этой речи он столь открыто призвал положить конец разгулу СА, что Геббельс запретил газетам не только печатать ее, но даже упоминать о ней. Тогда Папен посмел пожаловаться на запрет Гитлеру и заявил, что это оскорбительно для него - человека, занимающего в государстве следующий за канцлером пост; он добавил, что президент согласен с каждым его словом, и пригрозил подать в отставку... Вот это уже переварить было невозможно. Какой-то пигмей заявляет, что подаст в отставку, когда он должен был бы молчать в тряпочку и благодарить бога за то, что его еще не вышвырнули! И Гитлер решил лететь в Нойдек и поговорить начистоту с этим выжившим из ума президентом, который вздумал совать нос не в свои дела. Однако Гинденбург категорически отказался обсуждать с Гитлером что бы то ни было. У двери Гитлера встретил генерал Бломберг, рупор Гинденбурга, и от имени Гинденбурга ледяным тоном объявил ультиматум: если Гитлер не может или не хочет немедленно обуздать штурмовиков и обеспечить общественный порядок, гражданское правительство будет распущено, страна объявлена на военном положении и вся власть передана в руки армии. Едва ли Гитлеру хотелось задерживаться в приемной Гинденбурга: ему не предложили даже присесть. Он тут же вылетел прямо в Берлин, где Геринг и Гиммлер сразу взялись за дело, излагая обещанные "дополнительные сведения". Рем и Штрассер жаждут крови (заявили они); они наметили свой переворот на следующую субботу, тридцатое июня, когда Гитлер будет проводить встречу в Висзее. Как только Гитлер отбудет туда, солдаты Карла Эрнста захватят Берлин. Кроме того, если Гитлер сунется в это осиное гнездо Висзее, не выбраться ему оттуда живым, значит, надо опередить их и первым нанести удар. Внутренне Гитлер понимал, что это - небылица, которая абсолютно не вяжется с характером Рема, а он знал Рема как свои пять пальцев. Дебошир, грубиян, упрямый как осел - да, таким был его старый друг, но от всего этого до желания перескочить через убитого фюрера и встать самому у кормила очень далеко, ибо у Рема не было этой особой жажды _всей полноты_ власти, так как на то, чтобы решать бесчисленные проблемы, вытекающие из обладания всей полнотой власти, у него мозгов не хватало (и он это знал). Да и Штрассер тоже прирожденный претендент на второе место... В идеале теперь, когда дни уличных боев отошли в прошлое, Гитлер и сам прекрасно мог бы обойтись без Рема, как он обходился без Штрассера, - вот только без Рема штурмовики уж несомненно устроят бунт, а тогда - конец. Сегодня подлинной опасностью были как раз эти осатаневшие штурмовики. А вот если бы кастрировать СА и одновременно лишить Рема власти... До чего все было бы просто, если бы эти россказни, этот фарсовый заговор был правдой! Легко нанести удар первым, когда твой противник и не собирается тебя ударить... Соверши такое Рамсей Макдональд или Болдуин, можно было бы предположить, что это подлая левая рука неосознанно потянулась к проблеску света в конце туннеля, но Гитлер был моральный двурушник, не ощущавший разницы между своими подсознательными стремлениями и тем, что он сознательно замышлял. Он _знал_, что этот заговор сфабрикован Герингом и Гиммлером, и прекрасно понимал почему, но _верил_ он в то, во что хотел верить. Как Белая королева до завтрака верила, что могут сбыться две неосуществимые ее мечты, точно так же при желании мог в это поверить и Гитлер. Тем временем штурмовики все больше и больше распоясывались, и через четыре дня после нойдекского ультиматума президент поступил согласно своим словам: армия была поставлена под ружье и ждала в грозном молчании. Но Гитлер, естественно, постарается возможно дольше уклоняться от решающего шага. До субботы оставалось лишь пять дней, поэтому всю запланированную операцию по ликвидации заговора следовало потихоньку запускать, и вот эсэсовцев и полицию предупредили, чтобы они держались наготове, а мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру объяснили, что начинать придется ему. Но все должно было делаться от имени Геринга и Гиммлера. Сам Гитлер пока по-прежнему останется в стороне, _он_ по-прежнему будет медлить с решением, предоставив рисковать Герингу с Гиммлером. Итак, Гитлер все еще выжидал, а в четверг, когда до решающего срока оставалось всего сорок восемь часов, вдруг объявил, что уезжает в Эссен, и посмотрел на лица своих соратников. Трио (ибо Геббельс присоединился к ним, считая, что, по всей вероятности, они одержат победу, хотя по-прежнему в любую минуту готов был прыгнуть в сторону, - ведь это же был Геббельс!) - трио было близко к отчаянию. "Свадьба Тербовена", "волнения у Круппа, вызванные подстрекательством одного из приспешников Рема...". Доводы, выдвинутые фюрером для отъезда, были столь малоубедительны, что троица заволновалась, опасаясь, как бы он не выкинул какой-нибудь дьявольский трюк, если его выпустить из поля зрения. Однако _кому-то_ надо было оставаться в Берлине у руля и _кто-то_ должен был ему помогать - ведь ни один из трех конспираторов не доверял двум другим... Под конец верх одержал Геббельс. Они с Гиммлером останутся в Берлине, а Геринг отправится на свадьбу и затем тут же вернется, после чего Геббельс вылетит завтра вечером к Гитлеру с самыми последними новостями "с пылу, с жару" - с чем-то таким, что наконец перевесит чашу весов... Таким образом, по плану Геббельса, только он будет находиться рядом с фюрером накануне Решающего Дня, когда кот _должен_ прыгнуть, и тогда он успеет переметнуться, если это понадобится. А кроме того, Геббельс опасался, как бы Геринг и Гиммлер не прикончили и его, когда начнется чистка (если она начнется): только под крылышком самого фюрера мог он рассчитывать на то, что останется цел. 22 Итак, Гитлер отбыл в Эссен, а после свадьбы отправился к Круппу. В памяти его еще свежо было воспоминание о том, как его встретили в Нойдеке, а Берта и Густав Крупны внушали ему отнюдь не меньший трепет, чем Гинденбург. Наверное, во всем мире едва ли можно найти человека, который пользовался бы таким экстерриториальным статусом, как Крупп в германском рейхе. Подобно Ватикану в Риме, Эссен являлся столицей его собственной мировой империи. Концерн Крупна был крупнейшим в Европе. Из его стали были построены тысячекилометровые американские железные дороги, его пушками были вооружены не только сами немцы, но и все слаборазвитые страны - от Китая до Чили, от Бурской республики до Сиама. Это Альфред Крупп - а не Бисмарк, не Мольтке и даже не прусская армия - победил французов при Седане, тем самым положив начало Второму рейху; его сын Фриц Крупп начал строить для кайзера флот - просто чтобы использовать избытки стали, а Густав Крупп превратил в развалины Льеж и Верден. Более того, если пушки Круппа способствовали созданию Второго рейха, то золото Круппа сделало немало для создания Третьего. Романовы, Габсбурги, Гогенцоллерны, Виттельсбахи да и многие другие королевские дома Европы пали, но не Крупны. В вилле "Хюгель" (резиденции династии в Эссене) царствующий монарх Крупп в свое время принимал у себя всех этих бывших коронованных особ, как равный равных, в том числе и высочайшую особу всея Германии, ибо Крупп был не только богаче кайзера, он обладал куда большей абсолютной властью: ведь никакая конституция его не связывала - в Эссене одно его слово имело силу закона для сорока тысяч "крупповцев", чьими жизнями он безоговорочно распоряжался от рождения и до смерти. Казалось, во всем мире шло наступление демократии, но только не в концерне Круппа - здесь не было никаких профсоюзов и ни одному иностранцу не разрешалось переступать порог его заводов... Однако три недели тому назад случилось неслыханное: глава ремовского политического отдела явился к заводским воротам, проник на территорию завода и, обратившись к рабочим с бунтарской подстрекательской речью, призвал их бросить работу. Каковы бы ни были причины, побуждавшие Гитлера встретиться с Крупном, но "волнения, спровоцированные одним из приспешников Рема", действительно имели место, и инцидент надо было загладить. С той поры, когда Антон Крупп начал делать пушки для Тридцатилетней войны, во главе концерна всегда стоял один человек - единоличный его хозяин и властелин, и трон этот переходил от отца к сыну. Но в 1902 году скандал, возникший в связи с оргиями педерастов, которые устраивал на Капри Фриц Крупп, вынудил его покончить с собой и он ушел из жизни, не оставив наследника. Владелицей концерна стала его дочь Берта, которая и была теперь царствующей королевой, ибо по крови к Круппам принадлежала она, в то время как Густав Крупп (хотя право носить это имя было подтверждено декретом кайзера) был всего лишь принцем-консортом, и сейчас в связи с предстоящим визитом Гитлера между супругами произошла крупная ссора. Берта наотрез отказывалась пригласить этого выскочку, этого канцлера-фюрера к чаю - она даже в доме у себя не желает его видеть. Почему в Эссене его должны принимать лучше, чем в Нойдеке? Если Густав хочет якшаться со всякой швалью, пусть принимает его в своей городской конторе. Так и решили: принять Гитлера в городской конторе с минимальной помпой. Там, у роскошных дверей, ведущих в мраморный холл, фюрера встретила не сама Берта, а ее чернявая, застенчивая и ничуть не привлекательная дочь, которая, не отрывая глаз от сверкающих ботинок Гитлера, протянула ему букетик цветов (лицо, которого она так и не увидела, было растянуто в улыбке, но глаза казались двумя кровавыми стекляшками). Кто-то попытался гаркнуть: "Хайль!" - и двухтонная хрустальная люстра над головой Гитлера зловеще звякнула разок-другой - и все. Скользя на полированном мраморе, Гитлер прошел вслед за Густавом в его кабинет, и там за закрытыми дверями началось "заглаживание". Хотя Гитлера здесь приняли не столь оскорбительно, как в Нойдеке, однако ему дали понять то же, что и там. Больше он стоять в стороне не мог - сегодня вечером, когда приедет Геббельс, он должен наконец решить, сунется ли он завтра в это "осиное гнездо Висзее" или... Но ничего другого, кроме как следовать плану Геринга и Гиммлера, ему в голову не приходило. Неужели его демон покинул его? 23 В тот самый день черные грузовики с эсэсовцами грохоча пронеслись под палящим солнцем по новой автостраде из Кельна в Бонн и дальше - в Бад-Годесберг. Там они остановились на территории величественного отеля "Дрезден". Самым молодым среди этих парней был Эрнст, сын Кребельмана, и в СС он вступил позже всех. Отец когда-то потребовал, чтобы он порвал со штурмовиками группенфюрера Кетнера, а вот эсэсовцем, поскольку "люди с положением" шли именно туда, помог стать. Заглянув в большие французские окна ресторана, Эрнст заметил, что официанты раздвигают столы и стулья, видимо, готовя зал для какого-то собрания. Пронесся слух, что тут должны заседать нацистские заправилы - так вот кого им предстоит охранять! Но что делать партийным заправилам здесь, так далеко от Берлина, где назревают бурные события? Собственно, какие именно назревали "события", никому толком не известно было, и самые противоречивые слухи ходили по этому поводу, однако большинство вроде бы сходилось на том, что намечается угроза справа - со стороны фон Палена, Гинденбурга, Шлейхера и армии. А все знали, что Старый бык, отсиживавшийся в Нойдеке, совсем выжил из ума - иными словами, фон Папен держит его на поводке, а сам Гинденбург в свою очередь держит на поводке армию; знали все и то, что десять дней назад в Марбурге вице-канцлер фон Папен произнес речь, настолько нелояльную по отношению к фюреру, что газетам даже не разрешили ее напечатать. Теперь главнокомандующий отменил в армии все отпуска, войска стягивались к Берлину, а их лагерь в Тиргартене ощетинился винтовками... - Говорят, берлинские штурмовики готовятся к бою: дошли сведения, что армия задумала выкрасть фюрера. Генерал Шлейхер вернулся... - Так вот почему фюрер, не успев приехать в столицу, сразу оттуда уехал! - Штурмовики готовятся к бою? Но кто отдаст приказ? - Конечно же, их группенфюрер. - Не сможет он этого сделать. Его ведь даже нет в Берлине: он только что женился и завтра вечером уезжает на медовый месяц за границу. Кто это тебе сказал? Разве всех штурмовиков не распускают завтра утром - у них ведь начинается отпуск?! Что-то тут не так. - Да ведь решение о том, чтобы дать им отпуск, было принято в апреле, а теперь, значит, им его отменили. - Но Рем-то болен - у него же обострился неврит. Он сейчас на лечении в Висзее. Кто же примет на себя командовать когда взовьется красная ракета? - Разве ими сейчас не командует фон Крауссер? - Какая это все-таки глупость - давать штурмовикам отпуск! - буркнул кто-то. - Я знаю, они, конечно, ужасные бездельники, но как-никак их около двух миллионов, и армия дважды подумает, прежде чем выступить против силы, которая по своей численности в десять раз превосходит ее. - Это безумие, это же значит сделать фюрера добычей для армии! - Но зато _нас_ мобилизовали, так что, видимо, фюрер предпочитает опираться на _нас_, - объявил Эрнст, самый молодой из них, надувая свою эсэсовскую грудь. - ТИХО, там в рядах! Все щелкнули каблуками, вытягиваясь в струнку, а Эрнст прошептал, почти не разжимая губ: - Но где же фюрер? - Да тут, неподалеку, он был сегодня в Эссене на свадьбе Тербовена, - так же шепотом, точно чревовещатель, произнес его друг Ганс. - Мой брат... "Ехать в Эссен на свадьбу?! - подумал Эрнст. - В такое-то время! Бьюсь об заклад, что на самом деле он ездил туда встретиться с Крупном..." Но вот вокруг дома расставили охрану. Эрнст и Ганс заняли свои места на открытой террасе, уставленной лаврами и олеандрами в кадках, куда выходили окна ресторана. - Вот и хорошо! - сказал Ганс. - По крайней мере мы хоть увидим, кто приедет. - Пока что-то никого нет, - заметил Эрнст, скосив глаза вбок, но не поворачивая головы, на случай если за ними наблюдают, ибо в соседней паре стоял на карауле темноволосый юноша - Шелленберг, любимец Гейдриха... Следующие полчаса они провели, вышагивая по террасе пятьдесят ярдов в одну сторону и пятьдесят в другую, и, хотя черный эсэсовский мундир, брюки-галифе и высокие сапоги неплохо выглядят на стройном молодом парне, сейчас они не казались Эрнсту идеальной экипировкой для жаркого дня в этой парилке - долине Рейна. Внизу под ними вился сам Рейн, испещренный гусеницами баржей, а за ним холмы с виноградниками по склонам - Семигорье, увенчанное грозовыми тучами, казавшимися белыми на солнце. Над Бонном колыхалось марево, так что видна была лишь верхушка высокой Минстерской башни, да и здесь можно было укрыться от зноя, лишь шагая возле самой стены отеля. - Уф! - произнес Эрнст. - Ну и духотища! - Будет гроза, - сказал Ганс. И добавил: - Интересно, приехал уже кто-нибудь или нет? - Давай заглянем, как будем проходить мимо окон. Минутой позже Ганс воскликнул: - Ого! Он _сам_ тут - ведь это же фюрер! - _Не может быть!_ Забыв об осторожности, оба молодых человека так резко повернули головы, что чуть не сломали себе шею. А вскоре и вовсе остановились, тараща глаза, - увы, так уж странно устроены окна, что из них можно смотреть наружу, а снаружи внутрь нельзя: зеркальное стекло отражало ярко-синее небо, горы, грозовые тучи, даже их собственные дурацкие физиономии, те же, кто находился внутри, казались лишь темными бесплотными призраками. И однако же, фюрер, несомненно, был там - он мерил шагами зал, покусывая ноготь мизинца. Рядом с Гитлером шагал Геббельс... А в глубине это Геринг или не Геринг? - Геринг был с ним в Эссене, - сказал Ганс. - А потом говорили, будто он вернулся в Берлин... Ну, конечно же, это он - вон там мой брат, Фридрих! - взволнованно добавил он. - Где? - Вон там, вместе с другим адъютантом, Брюкнером. Так вот он какой, этот Фридрих, человек с каменным лицом, совсем не похожий на Ганса и такой высокий, даже выше Брюкнера, собственно выше всех в зале. Сгорая от зависти, Эрнст подумал, что наверняка его выбрали за мускулатуру, а не за ум... Он знал, что Фридрих на пятнадцать лет старше Ганса и не родной ему брат, а всего лишь сводный - собственно, они с Гансом почти не встречались, и тем не менее то, что у Ганса был родственник среди приближенных фюрера, создавало ему в глазах всех известный ореол, даже в глазах Эрнста. Отражение в стекле заколебалось, и наша парочка поняла, что к ним присоединился кто-то третий. Они обернулись - и обомлели, словно мальчишки, застигнутые на месте преступления у банки с вареньем: они увидели такое, что хуже некуда - рядом с ними стоял этот подлипала... Однако опасный пришелец не произнес ни слова - только, как они, глазел в стекло. Вдруг (словно кто-то решил, что терпение их подверглось уже достаточному испытанию) на солнце нашла туча, отражение в стекле померкло и, наоборот, словно ожили и обрели плоть призраки за стеклом. Да, это действительно был доктор Геббельс, и он неотрывно смотрел своими блестящими глазами на фюрера - так смотрит хорек, пытаясь предугадать, куда прыгнет заяц... Губы его шевелились, казалось, он что-то доказывал фюреру, убеждал его, но, естественно, сквозь толстые зеркальные стекла не было слышно ни слова - не то что слова, ни единого звука. - Совсем как в старом немом фильме, - заметил Ганс. - Да, - согласился Шелленберг. - Только нет субтитров, которые поясняли бы, что происходит. Тем временем небо потемнело. Вспыхнула молния, ударил гром и - хлынул дождь. Он полил стеной. Трое молодых людей повернулись спиной к стеклу и прижались к нему, ища укрытия. Раскаты грома следовали один за другим, зигзаги молний призрачным светом озаряли поистине вагнеровский пейзаж, а дождь хлестал, и под порывами внезапно налетавшего ветра низко клонились верхушки деревьев. Холодная вода медленно стекала по спине Эрнста, когда что-то - он сам не знал, что именно, - заставило его повернуть голову, и там, за своим плечом, по другую сторону стекла, в каком-нибудь дюйме или двух от себя он увидел лицо фюрера, выглядывавшего наружу. У него был взгляд человека, поглощенного какой-то неотвязной мыслью, - мутный, бегающий, стеклянный, ни на чем не задерживающийся и ничего не видящий взгляд. 24 Наконец буря промчалась. Где-то за отелем садилось солнце, но, как только внутри зажгли свет, занавеси на окнах задернули, и теперь уже смотреть было не на что. Пройдоха ушел, и два друга зашагали по террасе в надежде хотя бы согреться, раз нельзя обсохнуть. Затем наступила темнота и по всей долине вспыхнули точечки огней, а совещание все продолжалось. Один за другим засветились буксиры на реке, готовясь на ночь стать на якорь. Красноватое зарево над Бонном подсвечивало низкие облака уже уносившейся прочь бури, а через некоторое время на небе высыпали звезды. Должно быть, только после полуночи им велели садиться в грузовики, но стояла такая темень, что невозможно было даже разглядеть часы. Эрнст как раз залезал в свой грузовик, когда первый из больших черных "мерседесов" с правительственным номером отъехал от отеля, а потом следом за легковыми машинами помчались и они - мимо заснувших полей и деревьев, по дороге к Эйфелевым холмам. На маленьком Хангеларском аэродроме ждал самолет, готовый к взлету, - грелись моторы, медленно вертелся пропеллер. Стоя в карауле на поле, Эрнст снова увидел Гитлера - он взошел на борт, и рядом с ним по-прежнему был Геббельс. Самолет стал набирать высоту, уходя в звездное небо, а они стояли и смотрели на подмигивавшие им красные и зеленые огоньки и пытались понять, куда он направляется... Для ориентации Эрнст посмотрел на Большую Медведицу и на Полярную звезду - Берлин должен быть там... Нет, самолет направлялся совсем в другую сторону, он явно брал курс на юго-восток. А там находится Франкфурт, за ним Штутгарт и дальше - Мюнхен... Да, должно быть, они летят в Мюнхен, ибо Рем (как всем известно) отдыхает и лечится где-то там, на берегах Тегернзее. Должно быть, неутомимый фюрер решил с утра посоветоваться со своим давним другом Ремом по поводу того, о чем они тут совещались... - А ты видел сейчас Фридриха? - спросил Ганс. - Я его видел... Он шел по трапу сразу за доктором Геббельсом. Вскоре их снова разместили по битком набитым грузовикам и они наконец покатили колонной под гору к себе в Кельн спать; грузовики стреляли, точно артиллерия, выхлопными газами, - Эрнст то и дело чихал от удушливого дыма, которым их обдавала машина, шедшая впереди. Никто больше не пел, никто не разговаривал, казалось, все дремали, стоя единой плотной массой, и при каждом повороте дороги покачивались, словно деревья на ветру. Для всех это было обычное задание, к тому же весьма нудное, ибо никто не видел того, что видели двое друзей... Кельн был уже близко, ибо теперь они мчались по пустынной автостраде сквозь "зеленый пояс", - еще один поворот, и они доберутся до старых, закопченных бывших армейских бараков, которые занимали эсэсовцы. Когда они наконец прибыли на место, Эрнст переоделся во все сухое, но понял, что спать все равно не сможет. Что-то чрезвычайно важное было решено в тот вечер прямо у него на глазах, но что? Эрнст был совершенно уверен, что этот вечер войдет в историю. Все, что он видел за стеклом, была история в действии... Он на миг задремал, и привиделось ему, как он идет мимо огромных музейных витрин, и в каждой разыгрывается сцена из истории, какой-то поворотный ее момент, - разыгрывается на глазах у публики, которая (за пятьдесят пфеннигов) смотрит на спектакль сквозь стекло. Голова упала ему на грудь, и он проснулся. Духота и запах деливших с ним комнату людей заставили его подойти к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. За спиной храпели товарищи, а один из них даже заговорил во сне. Окно выходило на север, там тихо лежал город, освещенный лишь уличными фонарями (все дома стояли темные). И тут прокричал петух... Эти силуэты, словно вырезанные из черной бумаги и наклеенные на светлеющее небо, скоро станут заводами и домами - близился рассвет, и где-то заплакал ребенок. Сейчас воздух был прохладный, но дымно-оранжевое марево на востоке предвещало жару в этот наступающий последний день июня... "Тихая ночь, святая ночь!" - промурлыкал себе под нос Эрнст. Короткая летняя ночь подходила к концу - теперь по ночам все добрые немцы могут спать спокойно, под защитой своего не знающего сна фюрера... Эрнст зевнул... Фюрера, который защитит их и от марксистов, и от евреев. И от французов... "От всякой нечисти и чертовщины и вообще от всего, что возникает в ночи". Эрнст покачнулся; и голова его еще не коснулась подушки, как он уснул. 25 Эрнст был прав: Гитлер направлялся в Мюнхен для встречи с Ремом, хотя несколько раньше, чем предусматривалось. Три недели тому назад, когда у Рема разыгрался неврит, так что ему пришлось взять отпуск по болезни, он снял несколько комнат на нижнем этаже тихой, скромной горной гостиницы на берегу Тегернзее. Правда, место было не уединенное, ибо серные и йодистые источники Висзее очень популярны и поселок состоял почти исключительно из клиник и санаториев. Здесь, в пансионе "Хансльбаур", начальник штурмовиков находился достаточно далеко от Берлина, города, который без конца лихорадило от слухов и интриг, и в то же время достаточно близко к Мюнхену, чтобы вести тайные переговоры с Геббельсом. Помимо графа Шпрети, своего "приятеля", он взял с собой лишь двух адъютантов, а охрану оставил в Мюнхене. Врач, лечивший Рема, прописал ему курс успокоительных инъекций и каждый раз лично приезжал из Мюнхена, чтобы ввести лекарство. В тот вечер оставалось сделать последний укол; врач приехал в гостиницу как раз к ужину и был приглашен к столу (третьим с ними был группенфюрер по имени Бергман). После ужина они втроем поиграли в карты часов до одиннадцати, а затем доктор посоветовал своему пациенту лечь, если он хочет быть в форме к завтрашней встрече. Рем кивнул и поднялся из-за стола. Несмотря на болезнь, он не покидал арену политической борьбы, и (как знал доктор) завтра ему предстояла решающая встреча: Адольфа, который никогда ничего сам не мог решить, следовало чуточку подтолкнуть. Завтра перед ним предстанет вся верхушка СА и единодушно заявит: либо два миллиона штурмовиков будут официально признаны резервом армии (иными словами, поглотят регулярную армию и откроют путь для поворота политического курса влево), либо... Если Гитлер не согласится, сказал Рем, он твердо решил выйти в отставку и вернуться в Боливию, и пусть Наш Адольф справляется с этой взрывной массой сам. Он очень быстро обнаружит, что у этих людей нет и в помине той глубоко укоренившейся "душевной привязанности" к особе фюрера, в плену которой был сам Рем, а ему (Рему) до смерти надоело держать два миллиона людей, чьи требования он разделяет, на привязи только потому, что так удобнее Адольфу! Завтра Адольф, конечно, пустит в ход все свои чары, и при этой мысли Рем сразу почувствовал слабость в ногах... Но на этот раз он твердо решил держаться. В конце концов, ведь однажды он уже подавал в отставку и, если потребуется, подаст снова: у Южной Америки тоже есть чары... Итак, Рем ушел к себе в спальню на первом этаже и покорно лег в постель. Доктор сделал ему укол, и он заснул. Доктор только было собрался ехать в Мюнхен, когда Бергман предложил ему остаться переночевать в гостинице - ведь все-таки поздно! Из Берлина неожиданно прибыли какие-то туристы, поэтому свободных номеров не было, но в комнате, которую делили два адъютанта, стояла третья кровать, так что доктор вполне может располагать ею... Он охотно согласился, а потом, поскольку ни ему, ни Бергману не хотелось еще ложиться, они посидели в салоне, пережевывая старые обиды. После полуночи прибыл первый из приглашенных на завтрашнюю встречу - главарь штурмовиков из Бреслау, очень похожий на отчаянных головорезов Россбаха из добрых старых времен "Фрейкора", кем он, собственно, и был - сильный, мускулистый, с обворожительной девичьей улыбкой, по-девичьи застенчивыми манерами и (по-девичьи) жестоким послужным списком. Звали его Эдмунд Гейнес, и он желал немедленно поговорить со своим шефом невзирая на то, что тот спал, однако доктор решительно воспротивился: нельзя будить больного, иначе лекарство перестанет действовать. Гейнес поворчал немного, подавил зевок и отправился по коридору в комнату номер 9. Ничего не поделаешь, он поговорит с шефом утром... Когда доктор наконец и сам улегся в постель, уже пробило час ночи и оба молодых адъютанта крепко спали. 26 Во время двухчасового полета удачливый брат Ганса - каменнолицый Фридрих - постарался поспать, зная, что едва ли он сумеет скоро отдохнуть; летняя заря уже окрасила шпили Мюнхена розовым светом, когда самолет их приземлился. Прежде чем покинуть Годесберг, фюрер лично позвонил по телефону. Фридрих знал, что звонил он мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру, которому дал какие-то указания, а какие - ему вскоре предстояло узнать, ибо вместо того, чтобы сразу направиться в Висзее, машины сначала заехали в ведомство Вагнера. Собственно, Фридрих догадывался, о чем шла речь, но предположения его окончательно подтвердились, когда вся компания, поднимаясь по плохо освещенной, пустынной, гулкой лестнице в личный кабинет Вагнера, увидела на ступенях человека, слепо хватавшегося за стену и закричавшего от ужаса при звуке приближающихся шагов. Когда они поравнялись с призраком - а у призрака вся голова была в крови и лицо до неузнаваемости разбито, - он повернулся и принялся жаловаться фюреру. Преданные штурмовики, старые товарищи по партии, были приглашены Вагнером, они сидели все вместе и пили до зари (как выяснилось из невнятного бормотания призрака) в ожидании приезда фюрера. А потом Вагнер вдруг подал знак и половина присутствующих ринулась на другую половину и принялась избивать их бутылками и рукоятками пистолетов. Это же бессмысленное хладнокровное убийство, самое настоящее истребление преданных СА, старых товарищей, и если такое произошло по приказу фюрера, то фюрер просто с ума сошел... Фридрих выхватил было пистолет, но Геббельс придержал его руку, ибо фюрер, ко всеобщему удивлению, заикаясь, принялся извиняться! Он, видимо, был настолько потрясен этим призраком Банко [персонаж из трагедии Шекспира "Макбет"], что принялся уверять его, будто произошла ужасная ошибка - боже упаси, он вовсе не хочет, чтобы хотя бы волос упал с головы дорогого ему Банко. - Сейчас же идите к доктору. "Да, видно, и в самом деле произошла ужасная ошибка, - подумал Фридрих. - Так просто было всех их перебить и вдруг - извольте! Суеверный фюрер еще может решить, что это дурное предзнаменование..." И тут Фридрих вдруг почувствовал, что рука, лежащая на его локте, дрожит, и, взглянув на Геббельса, увидел, как тот изменился в лице. "Ага! - подумал Фридрих. - Значит, и ты тоже понял, что фюрер еще может все переиграть и отменить операцию, и тогда где будешь _ты_, мой друг?" Но тут сверху послышался веселый гул голосов, неясная баварская речь и появилась группа "старой гвардии" - все улыбающиеся точно паяцы, и радостные, и довольные, как терьер после охоты на крыс. При виде их фюрер сразу приосанился и принялся хлопать их по спине. - Уж вы извините нас, герр Гитлер: одному мерзавцу удалось спастись, но ничего, мы скоро его прикончим! - Забудьте о нем, ребята! Вы мне нужны для более крупной игры. В большинстве своем это были "ветераны", когда-то вместе с Гитлером обтиравшие уличные углы... Фридрих успел узнать Эссера, жадного до скандалов "желтого" журналиста; Эмиля Мориса, натаскивавшего для Гитлера первые отряды головорезов, до того как были созданы (как таковые) СА; и Вебера - партийного геркулеса, раздобревшего поистине до размеров Гаргантюа. Вебер работал вышибалой в пивной до того, как одиннадцать лет назад во время провалившегося мюнхенского путча возглавил своих "оберландовцев". - Ну, ты доказал, что силы у тебя под этим жиром еще хватает! - произнес фюрер и весело ткнул его под ребро, так что человек-гора даже рыгнул. - Да и ты тоже, Эссер: я смотрю, любовницы не лишили тебя пыла! Затем все они прошли в кабинет Вагнера, оставив Фридриха на часах в коридоре, и двери плотно закрыли. До ушей его сквозь трехдюймовую дверь почти ничего не долетало, лишь порой приглушенный визг Гитлера, предававшего кого-то анафеме за измену (значит, вопреки предположениям Банко кое-кто из пировавших был еще жив). Затем двери распахнулись и появился Геббельс. - Запомните, - хохотнув, бросил он кому-то через плечо, - это только закуска. И нам надо пошевеливаться, пока вести об этом не дошли до их шефа! Внутри за дверью невидимый фюрер громко, скороговоркой перечислял имена: - Дю Мулен... Шнейдгубер... Шмидт... (который только что прибыл). Но, услышав слова Геббельса, он словно бы вдруг очнулся и выскочил из комнаты. Когда он проходил мимо, Фридрих подумал: "Интересно, что сейчас чувствует Адольф? Вид у него такой, точно он обмочился..." Но тут обоим адъютантам велено было, прихватив с собой команду убийц, срочно грузиться всем в бронированные автомобили. 27 В Висзее доктора в половине седьмого разбудил невероятный грохот и шум внизу - там так орали и стучали, что проснулся бы и мертвый. Доктор обнаружил, что оба адъютанта исчезли, а двое берлинских "туристов" сидят по обе стороны его кровати - оба оказались переодетыми гестаповцами из Берлина, и доктор был теперь у них под арестом. Еще прежде, чем Гитлер и его свита прибыли на место, туда примчались на армейских грузовиках люди Дитриха с "персоналом" из концентрационного лагеря в Дахау. Эти объединенные силы окружили гостиницу. А как только появился Гитлер, некий "турист" осторожно спустился вниз и неслышно отодвинул задвижки, после чего Фридрих вытащил графа Шпрети из комнаты N_5, где в воздухе стоял запах пота и бриллиантина, а Брюкнер и Эмиль Морис ворвались в комнату N_9, где Гейнес делил ложе со своим шофером. Хотя Гейнес славился быстротой реакции, пришельцы опередили его, оглушив ударом по голове; грохот же, раздававшийся по всему дому, производил сам Гитлер. Рукояткой своего фетиша, старого хлыста из кожи носорога, он дубасил в запертую дверь комнаты N_7. - Кто там? - буркнул сонный голос. - Я, Гитлер! Откройте! - Как вы рано! Я ждал вас около полудня. Как только дверь отворилась, Гитлер набросился с обвинениями на еще не проснувшуюся после сделанного укола фигуру в пижаме. Однако Рем усилием воли заставил себя очнуться, и тогда до него наконец дошло невероятное обвинение Гитлера. Он начал оправдываться. - Связать его! - сказал Гитлер. Тут, разбуженный шумом, явился хозяин, в ночной рубашке, недоумевая, кто мог впустить сюда этих разбушевавшихся незнакомцев. Увидев своего самого именитого постояльца, Рема, он выбросил руку в нацистском салюте, но постоялец даже не попытался ответить тем же. Да и как мог он это сделать, когда был уже в наручниках? - Na, ja - Grub Gott! [Да ладно уж, здравствуй! (нем.)] - с горечью сказал Рем. Затем Фридрих вывел Рема на улицу и запихнул его в машину, в то время как Гитлер, взяв под локоть дрожащего хозяина, извинялся за причиненное беспокойство... "Пока все идет как надо!" - подумал Фридрих, заметив, что фюрер чуть не пляшет от радости. Что же до причитаний врача по поводу того, что все его лечение теперь пойдет насмарку... Это ведь была не Англия, где даже убийцу нельзя повесить, если он болен и врачи считают, что это может повредить его здоровью, а потому врача, о котором идет речь, вскоре пристрелили. Опасаясь засады, "охотники" объехали озеро, решив возвращаться в Мюнхен другим путем. И, мчась со всей скоростью к Мюнхену, они по дороге обрастали пленными. По приказу Рема (отданному от имени Гитлера) лидеры СА должны были съехаться к десяти часам, но Гейнес был не единственным высокопоставленным штурмовиком, рассчитывавшим еще до начала встречи с утра потолковать с шефом. Машины их останавливали одну за другой, ехавших высаживали и выстраивали шеренгой вдоль дороги, чтобы Гитлер мог сделать своеобразный смотр своим бывшим товарищам по оружию - героям мировой войны, удальцам из "Фрейкора", людям, маршировавшим по улицам Мюнхена во время его путча. Одним из них был некто Людин, бывший лейтенант, разжалованный из армии и просидевший четыре года в тюрьме за пропаганду нацизма в офицерской столовой. В противоположность другим обвиняемым он не имел зуба на фюрера за то, что тот выступил свидетелем на суде и (по причинам государственным) отрицал какую-либо связь с ним, наоборот, он твердо держался своей принадлежности к нацизму и потом, став штурмовиком, быстро и далеко пошел в гору. Людин многого ждал от этой встречи в Висзее: уже не раз присутствие Гитлера помогало преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия... Что же произошло? Фюрера ждали не раньше полудня - и вдруг он уже здесь и выглядит просто ужасно! Какой-то он весь отекший и в то же время осунувшийся, небритый, глаза тусклые, налитые кровью; хотя солнце уже с утра сильно припекало, он был в кожаном пальто и без шляпы. Прядь волос прилипла к влажному лбу, капельки пота поблескивали на усиках... А тем временем фюрер молча переходил от одного из своих бывших соратников к другому, перед каждым останавливался и впивался в него взглядом, словно хотел сквозь зрачки проникнуть в самый мозг, и каждому от этого становилось страшно. За все это время он произнес одно только имя "Людин!" - каким-то отрешенным голосом - и двинулся дальше. Услышав это, Брюкнер жестом велел потрясенному Людину сесть в машину и отправляться на все четыре стороны... Все же остальные были задержаны и вскоре стояли рядами на пыльном дворе Штадельгеймской тюрьмы, ибо большинство камер были уже заняты теми, кто остался жив после полуночного застолья у Вагнера. Не стоял на дворе только Рем: для него, как для привилегированного узника, приберегли камеру в глубине тюрьмы. Штадельгеймская тюрьма не была внове для Рема: он сидел здесь несколько лет тому назад после провала мюнхенского путча. Знакомые стены напомнили ему прошлое и его "давнюю душевную привязанность" к Гитлеру, их дружбу, прошедшую сквозь огонь и воду. Всего лишь два-три месяца тому назад "твой Адольф" прислал ему письмо, благодаря судьбу "за то, что она подарила мне таких друзей, как ты, дорогой Эрнст Рем...". И в самом деле, с 1919 года, когда он заметил в этом ничтожном младшем ефрейторе, только что уволенном из армии, задатки политического деятеля и дал ему возможность проявить себя... Однако на столе в его камере лежал заряженный револьвер. - Германский офицер знает свой долг, - сказал Рему тюремщик и запер дверь. Надев по приказу Кетнера форму штандартенфюрера СА, Лотар ехал в поезде из Каммштадта в Мюнхен. Все прибывающие поезда встречали эсэсовцы высших чинов СА - а это были по крайней мере группенфюреры (что более или менее соответствует чину генерала) - препровождали в стоявшие наготове машины. Ранг Лотара был много ниже, и ему показалось, что его могут не взять... - Извините... - сказал он. - А вы кто будете? - Офицер-эсэсовец удивленно, как показалось Лотару, посмотрел на него. - Группенфюрер Кетнер... Собственно, дело в том, что он сломал ногу и послал меня вместо себя. - Значит, вы тоже направляетесь в Висзее? Отлично. В таком случае садитесь, если хотите! - с поистине кошачьей ухмылкой произнес эсэсовец. И Лотар сел в машину. Но шоферы повезли их не в Висзее, а всего лишь в Штадельгеймскую тюрьму. И там потрясенные штурмовики обнаружили, что они арестованы. Их построили, пополнив ряды тех, кто прибыл до них, и велели ждать, строго-настрого запретив переговариваться. Внезапно откуда-то из глубин тюрьмы раздался зычный голос: - Это еще зачем? Нет, я Адольфу этой услуги не окажу. Если он хочет, чтобы я околел, пусть сам меня приканчивает. По рядам стоявших во дворе ветерком прошелестел тяжкий вздох. И снова наступила тишина. Они стояли и ждали, окруженные сотнями вооруженных эсэсовцев. Дело в том, что ведь Гитлер отбыл в Коричневый дом, а до тех пор, пока он лично не прибудет, никто ничего не смел предпринимать. 28 Коричневый дом был оцеплен полицией и солдатами регулярной армии. Рудольф Гесс прилетел прямо из Берлина и принял на себя командование: любой штурмовик мог войти в дом, но после пяти утра никого оттуда уже не выпускали. У Гитлера нашлись срочные поручения для Гесса: в минуту озарения вдохновленный своими успехами фюрер решил, что на Реме и лидерах СА дело не должно кончиться. Оставалось свести еще немало старых счетов, и такую возможность не следовало упускать: если сейчас осторожно кое-кого ликвидировать, то это едва ли будет замечено среди всеобщего волнения... Густав фон Кар, например, посмел в 1923 году так провести Гитлера, что ему пришлось ждать не один год, пока он наконец смог прийти к власти... Кару уже перевалило за семьдесят, и он жил в уединении, ни во что не вмешиваясь, но теперь Кару не уйти от расплаты, будь ему хоть девяносто. Итак, Гесс вынул свою записную книжку и написал: "Кар". Были и другие, которых следовало ликвидировать просто потому, что они слишком много знали, например отец Штемпфле (он знал уж слишком много об отношениях Гитлера с Гели). И Гесс записал у себя: "Штемпфле", не имея ни малейшего понятия, почему это имя попало в список. За ним последовали другие, включая некоего баварского полковника той поры, когда Гитлер еще служил в армии, который знал... Гесс тоже помнил этого полковника и записал его имя (ведь и Гесс был тогда в армии). - Да, ну и, конечно, Шмидт. И Гесс записал: "Шмидт". Но какой Шмидт? Спрашивать ему не хотелось. Но тут он вспомнил, как фюрер любит музыку - значит, речь идет о Вилли Шмидте, музыкальном критике. После того как Гесс приписал к Шмидту "Вилли", список тех, с кем следовало расправиться здесь, на юге, казалось, можно было уже считать завершенным... если, конечно, Руди не хочет кого-то добавить! Но Гесс отрицательно покачал головой, аккуратно перетянул резинкой записную книжку и сунул ее обратно в карман. Тогда, может быть, Геббельс назовет имена? Но и Геббельс отрицательно покачал головой: тех официантов из "Братвурст-Глекля", которые были свидетелями его встречи с Ремом, следовало бы убрать, но этим он займется, пожалуй, сам. Гитлер недоспал, и у него слегка мутилось в голове. Он собрал было всех присутствующих и принялся читать им лекцию, изобличая зло, каким является гомосексуализм, но длилось это недолго, ибо голос начал изменять ему. Подумав о том, что еще предстоит сделать в Штадельгеймской тюрьме, он почувствовал, как у него пересохли губы, и он их облизнул. Расправа была поручена Зеппу Дитриху, командующему гитлеровской "Лейбштандарте" (личной гвардией). Горячее солнце стояло еще высоко в небе, когда Дитрих вступил во двор Штадельгеймской тюрьмы в сопровождении офицера СС. За исключением Рема, всем, кто сидел в камерах, велели сойти вниз, и они ждали теперь вместе со всеми остальными на пыльном дворе. Дитрих увидел здесь немало знакомых лиц. Петер фон Гейдебрек, тощий, однорукий, герой битвы при Аннаберге; Гайн (под чьим командованием, помнилось Лотару, его любимый брат Вольф сражался много лет тому назад на берегах Балтики); Фриц Риттер фон Крауссер при всех боевых орденах - он замещал Рема во время его болезни; Август Шнейдгубер, весь избитый, окровавленный, еле стоявший на ногах; и юный граф Шпрети, утративший весь свой лоск... Дитрих мог бы увидеть и Рема, подними он глаза к окну второго этажа, но он этого не сделал, ибо в его миссию Рем не входил; вместо этого он внимательно вглядывался в каждое знакомое лицо, пока его взгляд не упал на лицо, которое он видел впервые, и он молча ткнул пальцем в Лотара. Эсэсовец, его помощник, велел незнакомцу подойти, и Лотар, лихо отсалютовав, выступил из рядов. - Вы кто такой? - Группенфюрер Кетнер... - Вы не Кетнер! Где он? - Он сломал ногу и послал меня вместо себя... - Я спрашиваю, где он? - В постели. - Где, идиот? - У себя дома, в Каммштадте. - Запишите: "Кетнер", - бросил Дитрих своему помощнику. - И скажите Гессу, где он. Офицер сделал пометку и спросил: - А с этим молодым человеком как быть? Он тоже... Но Зепп Дитрих уже двинулся дальше, а Лотар вернулся на свое место. "Только бы фюрер в самом деле приехал, - подумал Лотар, - тогда все сразу выяснится. Ибо, конечно же, произошло какое-то непостижимое недоразумение, но нет такого недоразумения, которое бы не развеялось под всевидящим оком фюрера". Целый день простояли они на солнце, а пить не давали ни капли: Лотар поднял было камешек, чтобы пососать, но не смог - обжег себе язык. "Когда фюрер приедет, он даст нам всем напиться и отпустит по домам". Лотар посмотрел на уже близившееся к закату солнце - на секунду в глазах у него потемнело, и солнце превратилось в лицо фюрера, потом снова вспыхнуло огненным шаром. Нет, фюрер не просто смертный, фюрер - это олицетворение судьбы, силы, предопределяющей все в человеческой жизни. И значит, по какой-то таинственной причине, которую человеку нечего и пытаться понять, он пожелал, чтобы возникло это недоразумение, ведь ничто не может произойти без его воли. Но уже самый свет его присутствия наверняка рассеет мрак, ибо такова будет его воля, он же любит своих детей. Лотар возлагал немало надежд на эту встречу в Висзее, но главным для него было воочию увидеть фюрера, пусть хотя бы так, как он видел его когда-то (много лет тому назад, во время путча) в верхней комнате "Бюргербройкеллер" с Герингом и Людендорфом... И он вдруг подумал: какое удивительное совпадение - сейчас он, Лотар, как и тогда, снова в чужих перьях. Тогда он по чистой случайности был в генеральской шинели, а сейчас эта форма штандартенфюрера ведь тоже не принадлежит ему... Дитрих отошел в глубину двора, и какое-то движение среди охраны обратило на себя внимание Лотара: ага, значит, наконец-то едет фюрер. Но тут он взглянул вверх и увидел Рема, который, схватившись за решетку окна, изо всей силы тряс железные прутья. В этот момент Дитрих подал знак, карательный отряд вскинул автоматы, и грянули выстрелы. Во всяком случае, лицо Лотара, когда он умирал, выражало крайнее изумление. 29 В тот день к вечеру фюрер (ас ним и Геббельс, присосавшийся к нему теперь, как пиявка) вылетел назад в Берлин, предоставив Гессу - сообразно инструкциям - наводить порядок в Мюнхене. А в Берлине Геринг и Гиммлер работали по "несколько расширенной программе", распространяя понятие "заговорщик" на каждого, от кого считали нужным избавиться. Правда, не во всем вольны они были поступать, как хотелось бы... Взять, к примеру, трех бывших канцлеров: из соображений предосторожности следовало расстрелять Брюннинга... но из соображений предосторожности Брюннинг, почуяв опасность, унес ноги за границу. Вице-канцлера фон Папена также пришлось (увы!) пощадить, поскольку фон Папен был любимцем Гинденбурга, а чтобы дело не приняло слишком громкий оборот, требовалось одобрение Старого быка - собственно, арест фон Папена нужен был для того, чтобы оградить себя от неожиданностей. Но раз нельзя арестовать его, следует хотя бы припугнуть, а потому двух его ближайших советников расстреляли, в канцелярию его ворвались и все перевернули вверх дном... Поняв, кому предназначались пули, сразившие его советников, Франц фон Папен, несомненно, сделает выводы и уже больше не станет произносить речей вроде той, с какой он выступил в Марбурге! С третьим же бывшим канцлером - Шлейхером - все оказалось очень просто. Вскоре после завтрака один из друзей Шлейхера разговаривал с ним по телефону и вдруг услышал, как он, повернувшись к кому-то, сказал: "Да, я генерал фон Шлейхер..." Затем друг Шлейхера услышал в трубке три выстрела, и телефон умолк. Грегор Штрассер обедал с женой и детьми у себя дома, когда явились гестаповцы, ни слова не говоря, забрали его и увезли куда-то... И так далее, и так далее. Карл Эрнст Тербовен, начальник берлинских СА, успел лишь начать свой медовый месяц: молодоженов арестовали в Бремене, когда они собирались отплыть на остров Мадейру. Оттуда его целым и невредимым доставили в Берлин, ибо по сценарию "заговора" его должны были застигнуть в тот момент, когда он, следуя приказу Рема, намеревался захватить город... Даже имя Пуци Ханфштенгля каким-то образом попало в чей-то список, но Пуци повезло: когда развивались все эти события, он пьянствовал в Гарварде со своими бывшими однокурсниками. Итак, Пуци остался жив, что, впрочем, никого не волновало, ибо его вес в политической жизни страны был равен нулю, а потому едва ли стоило даже тратить на него пулю. Правда, многим другим, которые весили еще меньше, не повезло. "Повезло" - "не повезло"... когда речь идет о сведении личных счетов, все превращается порой в сделку, совсем как вопрос о черных и белых шарах, которые получит кандидат в члены лондонского клуба при баллотировке. "Если мой друг такой-то останется в вашем списке, то ваш друг Как-бишь-его останется в моем - либо пройдут оба, либо никто!" В охваченной паникой столице, где никто не знал, чей черед следующий, одни слухи сменяли другие: "Рем застрелился!", "И Штрассер тоже!", "И Шлейхер..." Иностранная пресса жаждала неопровержимых фактов и не желала ждать. И вот в субботу днем, поскольку Геббельс еще не вернулся из Мюнхена (а Пуци, на ком лежала работа с иностранной прессой, находился за границей), Геринг лично созвал корреспондентов, изложил им в общих чертах "Заговор Рема - Штрассера" и прочел заранее заготовленную лекцию о коррупции СА. - А Шлейхер? - спросил кто-то, когда Геринг уже повернулся, чтобы уйти. - Шлейхер тоже плел интриги против нашей страны с одной иностранной державой. Он по глупости оказал сопротивление при аресте и погиб в перестрелке. Так все было поставлено на свои места... Но тут пришло известие, что с минуты на минуту должен прибыть Гитлер, поэтому у Геринга не было времени отвечать на вопросы и он покинул корреспондентов, онемевших от изумления. Геринг и Гиммлер оба ждали на бетонированной дорожке аэродрома "Темпельгоф" своего хозяина. Однако самолет Гитлера запаздывал, и прежде приземлился маленький "юнкере", прилетевший из Бремена, и из него вышел Карл Эрнст Тербовен... Встречавшие вытаращили на него глаза: Карл Эрнст опоздал на собственный расстрел, о котором было объявлено три часа назад! Этого Тербовен, конечно, не знал: он воспринял свой арест как очередную выходку Геринга, которой Рем с Гитлером быстро положат конец... Он так и умер, глубоко убежденный, что произошел предвиденный им правый переворот, осуществленный армией, к которой присоединился Геринг (что в известной степени, собственно, и произошло), и, когда его расстреливали, громко крикнул в лицо карателям: "Хайль Гитлер". Так в чем же все-таки Эрнст был виноват (ибо никто не верил официальной версии)? Может быть, Геринг, думали люди, хотел убрать его потому, что он знал правду о пожаре рейхстага? _Хайль Гитлер!_ Наконец-то объявили о прибытии самолета канцлера и он пошел на посадку. Если Гитлер в Мюнхене выглядел не наилучшим образом, то теперь вид у него был еще хуже - отекшее, бледное лицо, озаренное поистине вагнеровским кровавым закатом. Желая сберечь голос, он молча приветствовал встречавших, здороваясь с ними за руку; солнце закатилось под щелканье каблуков почетного караула. Затем Гитлер вместе с Герингом и Гиммлером направился к своей машине; Геббельс прихрамывая шел сзади, на лице его читалась лихорадочная работа мысли. Как только они отошли достаточно далеко от остальных встречающих, помельче, Гиммлер вытащил свой список - большинство имен в нем было уже помечено галочками - длиннющий список и потому изрядно потрепанный. Гитлер взял его в руки и повел пальцем вдоль столбика, задавая вопросы, на которые Геринг с Гиммлером, шедшие по бокам, взволнованно нашептывали ответы. _Во-первых, как насчет Папена?_ Геринг улыбнулся: он ловко обманул этого ловкача вице-канцлера, заманив его к себе на квартиру, в то время как Гиммлер вломился в его канцелярию... Этот идиот вздумал козырять своими титулами: я-де вице-канцлер... и в отсутствие канцлера осуществлять всю полноту власти... Хотел звонить президенту... Хотел поднять армию. Но он, Геринг, быстро положил конец этому вздору... _Так где же он теперь?_ Фон Папен сидит в своем доме, окруженном эсэсовцами, напрочь отрезанный от мира, - с ним ничего не сделали, но и он ничего сделать не может. А тем временем Гейдрих прочесывает частым гребнем горы бумаги в его канцелярии: хочет найти что-нибудь такое похлеще, что бы ему припаять... Гитлер одобрительно кивнул. _А Шлейхер?_ Ну, этот интриган - серый кардинал из генералов - лежит мертвый вместе со своей женой. Гитлер снова кивнул в знак одобрения. _А Штрассер?_ Тут ответил Гиммлер: его бывший патрон сидит под замком в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе, дожидаясь... _Что?! Штрассер все еще жив?_ Люди, находившиеся в пятидесяти ярдах от них, увидели, как фюрер вдруг дернул головой в приступе ярости, а почему - об этом знали лишь Геринг и Гиммлер. Штрассера сначала поместили в переполненной тюрьме вместе с другими, потом перевели в отдельную камеру. Поздно ночью, когда Гитлер наконец забылся давно заслуженным сном, его бывший вербовщик душ увидел, как в зарешеченное окошечко его двери просунулось дуло револьвера, он сделал шаг в сторону, и первая пуля пролетела мимо; тогда он ринулся в угол, где пистолет не мог его достать. Но тут дверь отворилась, и Гейдрих с Эйке собственной персоной вошли, чтобы покончить с ним. Следом вошел тюремщик с ведром и тряпкой - привести камеру в порядок, ибо Штрассер все забрызгал кровью, точно свинья. Но тюремщика отослали обратно: пусть кровь останется и весь мир отныне знает, что такое ГЕСТАПО. 30 Занимался новый день - воскресенье. До сих пор население Германии в общем почти ничего не знало о "Заговоре Рема - Штрассера", как не знало и о том, сколь легко могли потерпеть крах героические усилия фюрера (и Геринга) по спасению государства, и Геббельс начал волноваться. Надо было запускать всю пропагандистскую машину на полный ход, чтобы оправдать "чистку"; усиленно чернить Рема и навести такой глянец на нимб, окружающий голову Гитлера (и Геринга), чтобы он сиял, как полуденное солнце, и инстинкт подсказывал Геббельсу, что надо немедленно выходить по радио в эфир. Однако Гиммлер и гестапо умоляли его повременить, поскольку программа истребления выполнялась медленнее, чем было намечено (требовалось еще разыскать некоторых разболтанных субъектов, которые оказались совсем не там, где следовало). В полдень фюрер наконец был одет и мог предстать перед своими приближенными. В глазах "двора" он уже сыграл свою роль и теперь должен был сидеть и отдыхать, предоставив им играть свои роли, а не мешаться с истерическими воплями у них под ногами, но они зря на это надеялись. Он был взвинчен и чрезвычайно возбужден, как в те минуты, когда начинались его опасные crises de nerfs [нервные припадки (нем.)]. Оба адъютанта - и Фридрих, и Брюкнер - знали, что хлопоты вчерашнего поворотного дня представляли собою лишь наименее трудную часть их обязанностей; главным в их работе была психотерапия - чтение вслух и всяческое ублаготворение своего хозяина. Брюкнер решил устроить чаепитие в саду рейхсканцелярии - с дамами и множеством сладостей, но до этого надо ждать еще полдня, таким образом Фридриху выпало на долю следить за тем, чтобы до тех пор фюрер не взорвался. Невзирая на свое каменное лицо, Фридрих вовсе не был идиотом со стальными мускулами, как это показалось Эрнсту Кребельману, но и он не мог понять причины, приведшей хозяина в столь близкое к истерике состояние. Поскольку фюрер держался солипсистского Weltanschauung [мировоззрения (нем.)] (согласно которому вся вселенная, кроме него, в том числе и все остальные люди, считалась неодушевленной), вчерашняя расправа над какими-то там старыми товарищами должна была бы вызвать в нем не больше волнения, чем зрелище бульдозера, сносящего здания, которые мешают развитию города, однако же фюрер, как ни странно, не мог отделаться от воспоминания о вчерашних событиях и снова и снова их пересказывал. Будь это кто-нибудь помельче, какой-нибудь Макбет, можно было бы подумать, что в нем заговорила совесть, но совесть никак не вязалась с личностью Гитлера. Однако что-то надо было предпринимать, и немедленно, а Фридрих не раз уже замечал, как удивительно легко было переключить мысли этого солипсиста с материи, именуемой "человек", на другой, менее хрупкий сорт глины. Итак, он позвонил молодому архитектору фюрера: - Шпеер, ради всего святого, срочно приезжайте к нам и привезите что-нибудь новенькое из своих запасов - ну, там модели или чертежи. Сначала лечебная процедура вроде бы подействовала: грандиозный замысел Шпеера построить лестницу в восемьдесят футов высотой с двумя контрфорсами крупной кладки, а наверху - теряющуюся в перспективе колоннаду, казалось, произвел на фюрера необычайно успокаивающее действие. Но вдруг он выпрямился в кресле и воскликнул: "Одобрено! Немедленно приступайте к строительству!" - и снова принялся за свое. Теперь вчерашняя эпопея излагалась уже новой паре ушей, словно переворот был шедевром в области человеческих отношений, превосходящим все, что Шпеер мог задумать и воздвигнуть из камня. Начал Гитлер с того, как он явился на заре в ведомство Вагнера: - Там собралась группа предателей, Шпеер, которых никто даже не потрудился разоружить... - (И ни слова, как отметил про себя Фридрих, о призраке Банко, встреченном на лестнице, или о трупах, лежавших в кабинете.) - Эти люди замышляли убить меня, и, однако же, никто не посмел и пальцем меня тронуть. Я подошел к ним - один, безоружный - и сорвал с них погоны. - Затем последовало описание того, как он прибыл в Висзее: - Я, естественно, понятия не имел, что там, у Рема: может, он поджидал меня, выставив пулеметы у каждого окна! Все решилось в тот миг, когда я один, безоружный, ринулся на эту свинью, так что они даже и выстрелить не успели. - Тут он вдруг умолк и вперил в ошеломленных Шпеера и Фридриха сверлящий взгляд своих остекленелых светло-голубых глаз. Фридрих прочел в этих глазах отчаяние - как же они не понимают! Неужели ни до кого из этих идиотов не дошло... И тут Фридриха наконец осенило: "дошло", что он мог быть убит! Ведь нет ничего страшнее, чем смерть солипсиста, ибо тогда - конец света... Значит, все это лишь следствие эсхатологического страха, неведомого обычным смертным! Прошло более десяти лет (думал Фридрих) с тех пор, как Гитлера встретили пулями на Резиденцштрассе в Мюнхене, и этого оказалось более чем достаточно, чтобы с тех пор он почувствовал себя Адольфом Легалите. Солипсист должен восседать, словно цезарь на недосягаемой высоте, указуя перстом, кому даровать жизнь, кого предать смерти, а не спускаться самому на окровавленную арену. Как раз перед вторым завтраком Гиммлер получил пренеприятное известие: "самоубийца" Рем, оказывается, был все еще жив. Что ж, если Рем не желает поступить, как порядочный человек, придется помочь ему, самой подходящей для этого кандидатурой является Эйке, и Гиммлер позвонил Эйке по телефону... Пока Рем жив, фюрер может еще переиграть и использовать Рема против них! За завтраком фюрер продолжал эксплуатировать тему Висзее, но теперь он больше нажимал на омерзительные оргии, которые в пятницу вечером вынуждены были лицезреть хозяин и прислуга респектабельной буржуазной гостиницы (тут даже Фридрих был потрясен силой воображения фюрера). "Все эти бронзовые танцовщики в женском платье... Все эти мальчики, которых держали голыми в надушенной комнате, а потом выпускали для удовлетворения противоестественных желаний Рема..." Фюрер рассказывал об этом так, точно речь шла о знаменитых оргиях покойного Фрица Крупна на Капри, а не о взрослых мужчинах, которые стыдливо соглашались терпеть ухаживания Рема, - да и вообще, зачем поднимать вокруг этого столько шума? Добрая половина командования старой императорской армии занималась тем же (или по кра