о нужно уложить в постель. Когда же он начал ее раздевать, то увидел, что вместо кожи у ребенка - шелковистая шкурка, мягкая на ощупь, как моль... Стянув с нее через голову рубашонку - девочка теперь лежала перед ним голенькая, в одних только носках, - он вдруг увидел, что глаза на мертвом личике широко раскрыты и напряженно следят за каждым его движением и что это глаза не девочки, а Ри... Проснувшись, он обнаружил, что лежит на спине, на самом солнцепеке, взмокший от пота, и в горле комом стоит непрорвавшийся крик. 13 Будучи теоретически фрейдистом, Огастин, однако, держал себя обычно в узде и теперь пришел к выводу, что нельзя безнаказанно подавлять свои инстинкты. С этим человек родится, и, значит, лишь какой-то катаклизм способен тут что-то изменить. Этот жуткий сон (какого черта приснилась ему вдруг Ри?) словно все в нем перевернул, но он не понимал почему. Что же до пирушки, то во всем этом он не разобрался, а потому, чем меньше будет сказано о ней Мэри, решил он, тем лучше. И он закончил письмо, так и не обмолвившись о пирушке ни словом. Затем вложил письмо в подарок, купленный для младенца (сокровище, добытое в "пещере Али-Бабы"), и попросил сдать пакет на почту в Нью-Йорке. "Ах, если бы Огастин был здесь! - думала Мэри. - Он такой умный, на его суждения всегда можно положиться..." Мэри в то утро очень нуждалась в Огастине. Проблема с Нелли получалась неразрешимая, а тянуть дольше было нельзя... Несчастная Нелли, какая трагическая судьба! Начать с того... Нет, начать надо с того, что она родила ребенка с водянкой головного мозга, потом утонула маленькая Рейчел, а теперь вот и туберкулезный муж отмучился, отойдя в мир иной. После смерти Гвилима Нелли, естественно, не может оставаться в этом уединенном домике, где они поселили ее, чтобы Гвилим мог спокойно умереть; дело в том, что секта, к которой принадлежал Гвилим, была бедная и для вдов неимущих священников пенсия составляла самое большое десять фунтов в год. Но какое же место может найти вдова с ребенком, который связывает ее по рукам и ногам, в такое время, когда миллионы людей тщетно ищут работу? На что она может рассчитывать? Поступить к кому-нибудь бонной? Вполне возможный выход, но не с младенцем на руках. Ну кто из друзей Мэри согласился бы взять в дом ребенка из простого сословия, который скоро пойдет в деревенскую школу и будет приносить оттуда вшей, паршу, дурные манеры и даже плохой английский язык? Рассуждать так, конечно, бездушно, но матери должны прежде всего думать о собственных детях и быть твердыми в подобного рода вещах. Раз сама она, Мэри, не взяла бы к себе женщину с ребенком из-за Полли и Сьюзен, как же она может просить об этом кого-то другого?! Ах, если бы Огастин был тут! Ей просто не с кем больше посоветоваться. Гилберта нечего и спрашивать: он с самого начала (когда утонула Рейчел, а у Нелли еще не родился ребенок и врачи еще не поставили крест на ее муже и не отослали его домой) - Гилберт уже тогда предупреждал ее, чтобы она не вмешивалась в это дело. По его глубокому убеждению, гуманист-либерал должен заниматься лишь мерами по искоренению социального зла в целом, а благие деяния отдельных лиц только отвлекают от этого, да и несправедливо получается по отношению к остальным, а значит, с моральной точки зрения порочно. Он весь кипел: ее, видите ли, "совесть" мучает, потому что рядом голодает Нелли, но она спокойно проходит мимо того, что миллион людей погибает от голода... Так к кому же ей воззвать, думала Мэри. Отец Джереми, как она слышала, стал теперь архи-чем-то-там, а значит, человеком очень влиятельным, но Джереми только что отбыл за границу месяца на три или на четыре - в ожидании какой-то государственной должности, а у атеистки Мэри не хватало духа самой обратиться к прелату... Вот почему Мэри в то утро, когда пришло письмо от Огастина, думала о брате (Гилберт в это время охотился где-то на северных пустошах, и она могла спокойно прочесть письмо). В коробочке, адресованной "Новоиспеченному младенцу - если он уже появился", лежала стеклянная тарелочка для пикулей грубой выделки, на донышке был выдавлен бюст женщины в корсаже, какие носили в девяностые годы, а вокруг по краю шла надпись принятым в те годы шрифтом: "Пикули - любимая еда любимой". При виде тарелочки у Мэри сразу потеплело на душе - такой подарок в связи с рождением младенца мог прислать только старина Огастин! Еще в коробочке лежали рисунки с надписью: "Для Полли - с любовью"; на одном рисунке были изображены олени с задранными ветром белыми хвостами, а на другом - "мама-скунс со своими детенышами". Не то чтобы Огастин так уж хорошо рисовал, но Мэри знала, что Полли будет в восторге... Развернув письмо, Мэри сразу увидела, что обратного адреса по-прежнему нет (а ей так хотелось написать ему, рассказать о столь многом - ведь в жизни ее появилась Сьюзен, - хотелось послать фотографии Полли, сделанные в тот день, когда ей исполнилось шесть лет). Когда же Мэри прочитала письмо, сердце ее и вовсе упало: речь в нем шла лишь о разных местах - о людях Огастин почти не писал; о самом же себе и вовсе не сообщал ни слова. Только вскользь упоминал о какой-то "малышке, с которой познакомился во время купания на прошлой неделе", но больше ни о ком - даже не упомянул об ее родителях! Короче говоря, если не считать малышки, речь в письме шла только о лесах и домах... Мэри опустила письмо, оно навело ее на мысль о картине одного мусульманина, на которой изображены были луки, выпускающие стрелы без лучников, и тараны, рушащие стены сами собой, без людей... Чем объяснить, что Огастин написал ей, своей сестре, своему самому близкому другу, такое письмо, точно сочинял его для справочника Бедекера?! Ей стало грустно оттого, что духовно они стали так далеки... Тут явился Уонтидж с горкой свежих тостов и от имени миссис Уинтер спросил госпожу, не могла бы она найти минутку и принять Нелли перед тем, как мисс Полли начнет свои уроки. Мэри пришлось сказать: хорошо, она позвонит. Пока Нелли ничего не приискала себе, ей поручили давать Полли "подготовительные" уроки, и она каждый день приезжала в барский дом на велосипеде со своим десятимесячным младенцем, подвязанным в корзиночке к рулю. Однако оставалось всего три недели до появления мисс Пенроуз, настоящей гувернантки, с которой договорились заранее, вскоре после того, как родилась Полли, - все так делают, если хотят иметь хорошую гувернантку (тут Мэри, кстати, вспомнила, что нужно посмотреть классную комнату, так как, по словам миссис Уинтер, там надо не только покрасить пол, но и сменить обои). Оставалось всего три недели... если еще Нелли сумеет столько времени продержаться, потому что няня до того ревнует - просто беда! Но все няни, видимо, такие; нет, Огастин, конечно же, прав: иметь слуг - чистое безумие. А теперь ей еще предстоит разговор с Нелли. Мэри страшилась этой встречи: ведь у бедняжки Нелли нет больше никого на свете, кроме крошки Сила, и прошлой ночью любящая мать Сьюзен-Аманды до трех часов, когда мозг ее, не выдержав усталости, отключился и она наконец забылась сном, широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, и перед ней возникали страшные картины - она видела младенцев, отторгаемых от материнской груди... Никто, естественно, и слова об этом не сказал, но разве в словах дело? Всем и так было ясно, что, раз Нелли должна зарабатывать себе на жизнь, крошку Сила придется поместить в приют. Тарелочка для пикулей принадлежала к числу "сокровищ", и потому Мэри отнесла ее наверх, убрала в ящик, где хранились ее личные ценности, и только потом позвонила. А тем временем бумага, в которую была завернута коробочка, своим путем проследовала в комнату экономки, куда Уонтидж зашел за ножницами, чтобы срезать марки. - Только берите тупые, - решительно заявила миссис Уинтер (она не разрешала резать бумагу острыми ножницами, которые приберегала для рукоделия). - Значит, Джордж по-прежнему собирает марки?! Джордж был старшим сыном брата Уонтиджа Теда, который жил в Ковентри. - Джордж? - с рассеянным видом повторил мистер Уонтидж. - Ах, Джордж... - И после долгой паузы добавил: - Да, вроде. Он не присаживаясь срезал марки, ибо прошли те дни, когда он половину свободного времени проводил здесь в большом плетеном кресле у окна! Да и вообще теперь он редко сюда заглядывал - только чтобы поесть (таково было железное правило, установленное для дворецких). С тех пор как появилась Нелли, эта комната перестала быть для него местом отдохновения. Он, собственно, ничего не имел против бедняжки - надо все-таки быть снисходительным! - и все же, когда видишь, как она часами сидит молча, уставясь на узоры каминной решетки, или набрасывается на своего ребятенка с такой жадностью, точно спрут на единственную за неделю рыбешку, просто мороз подирает по коже! Но не это главное (и тут он брезгливо повел носом). Миссис Уинтер обеспокоенно поглядывала на него. Как неприятно, что из-за Нелли ему пришлось отказаться от многих своих привычек! Бедняга Фред, плохо, когда такому немолодому человеку приходится все время торчать в буфетной: ведь там даже присесть негде, но что поделаешь, если родная сестра просто не в состоянии жить одна в этом уединенном заброшенном доме?! Пусть хоть днем побудет здесь... Классную комнату перекрашивают к приезду гувернантки, а в детскую няня не пустит Нелли, хоть умри! А мистер Уонтидж тем временем, вырезая марки, втянул своим чувствительным носом воздух и сразу сказал себе: "Младенец". Запах не выветрился - это-та больше всего и раздражало его: здесь, в этой комнате, и вдруг какой-то младенец! Лежит себе на старом, набитом конским волосом диване и дрыгает ножками, а он, Уонтидж, после того как сел однажды на мокрую пеленку, не осмеливается тут даже присесть. Ну, что вы скажете? Да во всей стране не сыщешь такой комнаты экономки, где бы перепеленывали младенцев! - Семеро! - произнес вслух Уонтидж. - Бедняга Тед! - Да, это уже целая орава, - посочувствовала миссис Уинтер. - Купил домик в Кэнли - три комнаты наверху, две внизу. Особнячок. И притом отменный. Но когда у тебя столько малышей, даже от такого дома - три комнаты наверху, две внизу - никакого удовольствия. - Да, вы говорили, два раза подряд двойни, - заметила миссис Уинтер, а про себя подумала: "Бедная _миссис_ Тед!" - Поверьте, я вправду сочувствую Нелли и надеюсь, она подыщет себе место с жильем! - Он сказал это вполне искренне. - Она сейчас наверху, с хозяйкой разговаривает. Он осторожно положил ножницы на место. - Вот если бы мистер Огастин был тут, спросили бы его, и я уверен, он бы послал ее в Уэльс, и жила бы она у него домоправительницей - ведь дом-то у него большущий и совсем пустой, - жила бы вместе с младенцем, а может, и старуху взяла бы к себе. Миссис Уинтер в ужасе уставилась на него: она вдруг увидела ковер на полу в большой гостиной со следами старых водяных потеков и домоправительницу, в задумчивости взирающую на них. - Я все понимаю, - продолжал Уонтидж, и голос его слегка зазвенел. - Да вот только не все мы можем позволить себе разводить сантименты, когда в животе пусто. Попомните мои слова, Мэгги: ваша Нелли скорей отправится туда и запродаст душу дьяволу, чем расстанется со своим Сильванусом. - Уже на пороге он задержался и добавил: - Так оно или не так, но все равно на эту лошадку ставить нечего: никто ведь не знает, где его милость находится, а потому его и не спросишь. Бедный мальчонка... и бедная, бедная Нелли! Не хотел он так резко о ней говорить, да только не мог забыть этот взгляд, который заметил в глазах матери - не раз замечал, когда она следила за малышом, ползавшим по полу, а смотрела она на него так, как кошка смотрит на птичку. 14 По годам Огастин, как и Сэди, был слишком стар для "стаи", но после той пирушки молодежь, казалось, была только рада принять его в свою среду, хотя бы на правах престарелого наставника. Итак, теперь одинокий Огастин мог уже не жить в одиночестве и не сосредоточивать все свое внимание на Ри, ибо "стая" таскала его с собой всюду, если он того хотел. "Если он того хотел..." Потому что порой на него нападали сомнения. Девчонки из "стаи" были не вполне... и даже не то, чтобы не вполне, а совсем не такие, какими изображает американских девушек мисс Портер, если вы понимаете, что я хочу сказать: американки у мисс Портер - это прелестные, невинные, интеллигентные девушки, которые участвуют в "оргиях", где пьют кока-колу и едят пирожные от Гунди, а с представителями мужского пола встречаются (если, конечно, не считать занятий по исправлению речи с мистером Кингом в гимназии) раза два в семестр, по воскресеньям, когда в доме принимают гостей. Молодежь же, составлявшая "стаю", была совсем иного рода, общаться с такими Огастин не привык: все они курили и еще больше пили (преимущественно виски из полугаллоновых банок - его легче добыть, чем вино, и оно быстрее действовало), а потом либо их рвало, либо они валялись, как трупы. При этом девчонки, мягко говоря, не слишком застенчиво вели себя с мальчишками. Сэди, к примеру, Огастин просто боялся: иногда она так смотрела на него, словно готова была съесть с потрохами, а когда однажды они оказались наедине, она мигом спустила с плеч рубашку и стала демонстрировать ему свои шрамы. У нее, заявила она, есть дырка - палец целиком войдет, и расхохоталась как безумная, когда он в ужасе от нее отпрянул. Среди тех, кто был ближе ему по возрасту, чем Ри, больше всего ему нравилась Джейнис, прелестница-шотландка, рядом с которой он сидел тогда на крыше, - а нравилась она ему потому, что не посягала на него. Да и мальчишки несколько отличались от студентов из Йеля в енотовых шубах - это были отнюдь не герои Фицджеральда, разъезжавшие в роскошных "оклендах", "пирс-эрроу" или "штутцах". У этих мальчишек если и были машины, то неприглядные, потрепанные, дешевые автомобильчики старых выпусков (правда, у Тони был "бьюик" десятилетней давности, а у Рассела, двоюродного брата Ри, - семилетний "додж"). "Машины тут ходят от случая к случаю, а не из одного места в другое", - скаламбурил как-то Огастин. И все же, когда "стая" решала куда-то двинуться, всегда находилось достаточно "здоровых" машин, чтобы можно было скопом, хоть друг на друге, но все же разместиться. В том мире, где вырос Огастин, девушку до помолвки нельзя целовать, и, воспитанный в таких представлениях, он, естественно, считал (сначала), что раз все эти мальчики и девочки целуются, значит, они помолвлены, невзирая на их юный возраст, хотя порой трудно было понять, кто с кем помолвлен (особенно когда они сидели друг на друге в машине, накрывшись все вместе какой-нибудь дерюгой). Впрочем, Огастин не представлял себе и одной десятой того, что происходило под этой дерюгой, - сам он, когда лез в машину вместе со всеми, сажал к себе на колени Ри, внутренне гордясь тем, что держит на руках Невинное Дитя и не притрагивается к нему (хотя это Невинное Дитя время от времени и покусывало его за ухо); что же до остальных, то с общего согласия решено было престарелого наставника не трогать. Должно быть, они инстинктивно чувствовали, что для Огастина, находящегося еще на той, ранней стадии развития, когда люди предпочитают держаться парами, может оказаться слишком большим испытанием такое времяпрепровождение, когда шестеро зеленых юнцов женского и мужского пола, послушные зову плоти, коллективно щупают друг друга. К тому же - и этому следовало только радоваться, учитывая невинность Огастина, которую он так тщательно охранял, - они предпочитали дела словам и никогда не говорили непристойностей. Что же касается Ри... Да, порой она доходила до отчаяния: ведь теперь вокруг них все время был народ и Огастин мог стать чьей угодно добычей, особенно Джейнис, которую она просто не выносила. Зато она уже полностью примирилась с тем, что Огастин, когда она садилась к нему на колени, по-прежнему не давал воли рукам (и ни разу, ни разу, ни разу даже не поцеловал ее) - просто она до того влюбилась в Огастина, что даже в этом находила особое, только ему присущее обаяние. Порой они напивались до бесчувствия (Ри "никогда не притрагивалась к спиртному", так как легко пьянела и от вина); порой гоняли на машинах, оглашая воздух треском выхлопных газов; порой предавались радостям плоти, а порою разным другим развлечениям. И одним из этих развлечений была верховая езда. У Джейнис была собственная верховая лошадь - больше похожая на швабру, - которую она приобрела за 25 монет и которая в жизни не пробовала кукурузы (Джейнис уверяла, что она ест одни камни); Сэди могла похвастаться настоящим мустангом (скакун был древний, но еще не вполне объезженный и не привыкший к уздечке), да и фермеры охотно давали попользоваться лошадкой за сущие гроши, если наездник не предъявлял к ней слишком больших требований и не боялся, что она может рухнуть под ним. Огастин и Джейнис часто отправлялись верхом в далекие экспедиции, и Ри почти всегда сопровождала их, хотя после езды верхом она начинала хромать и вынуждена была спать на животе - даже в тех случаях, когда не падала с лошади. Еще одним развлечением было плавание, и тут Ри держала пальму первенства, ибо плавала как рыба. Впрочем, почти все они неплохо плавали, во всяком случае много лучше, чем самоучка Огастин. Даже Сэди, несмотря на изувеченное плечо, ныряла, как баклан. Забавно было смотреть на юного Рассела, который и по земле-то передвигался развинченной походкой, а когда плыл кролем, ноги его вообще, казалось, болтались сами по себе и он становился похож на охваченного паникой осьминога. А шотландочка Джейнис и близко не подходила к воде по причинам, которые Огастину так и не удалось установить; она, правда, объясняла это тем, что у нее была родственница в Оркнее, которая утонула в детстве, погнавшись за чайкой; так или иначе, но Джейнис, даже когда вела машину по мосту, и то закрывала глаза - и летела стрелой. Время шло, и Огастин почти забыл о грозившей ему опасности и о необходимости соблюдать осторожность: он открыто, наравне со всеми разъезжал повсюду. Он даже стал заходить в лавку, не заботясь о том, чтобы прежде взглянуть, нет ли там кого постороннего. Но вот однажды, когда они с Джейнис как раз подъезжали к лавке, из нее вышел человек в форме, с пистолетом в кобуре; он перекинул ногу через седло мотоцикла "Индеец", прислоненного к крыльцу, но не сел, а продолжал стоять, прикрыв от солнца глаза рукой. "Стая" застыла на месте - он глядел на них так несколько секунд, а они с ненавистью смотрели на него. Потом он ударил ногой по педали, мотор взревел, он развернулся, продолжая пяткой отталкиваться от земли, и умчался (как заметил потом Рассел, поэт и знаток английского языка), "точно ведьма на помеле". - Старый проныра на резиновом ходу! - с отвращением произнесла Джейнис. - Вот уже целую неделю шныряет по Нью-Блэндфорду и все что-то вынюхивает! - заметила Сэди. Огастин почувствовал, как по спине у него поползли ледяные пауки. Он робко осведомился, не слышали ли они, кого ищет полицейский. - Этот свое хайло зря не раскрывает! - сказал Али-Баба и сплюнул, как выстрелил. 15 Чувствуя, что сердце у него уходит в пятки, Огастин первым делом подумал, что надо бежать, унести отсюда ноги, пока не поздно. Если его арестуют, надежды оправдаться нет никакой: не удастся ему убедить судью, что он не собирался заниматься "ромовой контрабандой", что все произошло не по его вине, а по вине судьбы - так уже получилось после того, как его тогда ночью огрели по голове. Все это, конечно, правда, но едва ли может объяснить суду, почему же в таком случае он высаживается с контрабандой на берег и зачем ударил ни в чем не повинного солдата, а потом удрал. Но если бежать, то куда? Раз нельзя вернуться на море, то вернее всего ехать в Нью-Йорк: ведь в деревне чужака сразу приметят, а в городе, говорят, легче исчезнуть. Надо серьезно об этом подумать... Однако инстинкты сельского жителя восставали в Огастине против такого решения: он ненавидел города, боялся их, да и к тому же разве сможет он прожить в Нью-Йорке? Содержимое его бумажника - деньги, которые в последнюю минуту сунул ему шкипер, - даже здесь быстро таяли, а в городе и подавно не успеет он оглянуться, как останется без гроша. В Англии у него денег сколько угодно, но, даже если попросить, чтоб ему выслали какую-то сумму, он же не сможет ничего получить без документа, удостоверяющего личность; если же пойти работать, всюду нужно прежде заполнить анкеты и опять же представить бумаги о том, кто ты такой... Значит, остается лишь примкнуть к преступному миру, может быть, ему удастся связаться в городе с какой-нибудь группой контрабандистов и снова стать "ромовым пиратом"? Но Огастин, естественно, и сам понимал, что пират липовый - всего лишь никчемный любитель, и потому жизнь его в самом деле может стать "жестокой, мерзкой и короткой" [из "Левиафана" - труда английского философа-материалиста Томаса Гоббса (1588-1679)]. Нет, сейчас, по крайней мере какое-то время, ему остается одно: спрятаться здесь, в лесах, уйти из своей лачуги и пожить на манер героев Фенимора Купера в одной из пещер, что они обнаружили с Ри. Оттуда он сможет наблюдать за своей хибаркой (если москиты оставят ему чем наблюдать) и сразу увидит, когда за ним придут; если же никто не придет - в конце концов, тревога ведь может оказаться и ложной, - значит, полицейский ищет кого-то другого... В эту минуту кто-то дернул его за рукав - он обернулся и увидел Ри. Не ведая об охватившей его панике, она предлагала зайти в церковь, где, по ее словам, она обнаружила совершенно новую разновидность Гигантской Церковной Мыши. Он тотчас согласился. В самом деле, почему бы и не пойти - времени на это много не понадобится, да и полицейский пока что исчез. К тому же у него будет лишняя минута на раздумье... Внутри пахло старой сосной и пауками. И посередине в самом деле лежала "гигантская мышь", про которую говорила Ри... Но походила она, как выразился Огастин, "скорее, на викария англиканской церкви, который от чрезмерного усердия как был в сутане и стихаре, так и рухнул на пол". Это была черно-белая корова, она лежала, жуя жвачку, и Ри с Огастином объединенными усилиями выгнали ее. Но Ри и теперь не хотелось уходить из церкви. Взгромоздившись на спинку одного из стульев, она спросила Огастина, верит ли он в привидения - ну, собственно, не в привидения, а в духов... Словом, считает ли он, что у него есть душа? Что-то заставило Огастина сдержать инстинктивное "нет": ему захотелось узнать, почему она задала такой вопрос. И он осторожно принялся зондировать почву... Да, конечно, у нее есть душа, и последнее время она стала задумываться, есть ли душа у него, потому как не только у нее, а у других людей, видно, тоже есть души. Взять, к примеру, ее папку - у него наверняка есть душа! Ну, может, и не совсем такая (и она обвела рукой белые известковые стены христианского храма, окружавшие их), но все равно - на-сто-я-ща-я. Огастин стал расспрашивать Ри дальше. Это происходит, когда начинаешь засыпать, сказала она. Точно тело вдруг отделяется от тебя, куда-то проваливается (это, конечно, имеет прямое отношение к душе, потому как, значит, "ты", то есть твоя "душа", высвобождается из тела). Нельзя сказать, чтобы удавалось далеко уйти от него, собственно, она может лишь минуту-другую продержать душу над телом: душа полежит вытянувшись немножко и потом - раз! - точно резинка, возвращается на свое место. А вот папка - он большой мастак на такие дела: он не только может на целых пять минут отделиться от своего тела, но даже умеет заставить душу сесть, когда тело его лежит! Но заставить душу слезть с кровати и пройти по полу и папка не в силах, уж не говоря о том, что душа не может выйти из комнаты, если он лежит... Откуда, черт побери, могла она набраться таких глупостей?! Папка научил ее этому еще давно, когда она спала в его постели. Она с трудом подбирала слова, и Огастин догадался, как много значила для нее вся эта мистика, догадался и о том, что до сих пор она об этом никому не говорила, только ему (да папке, который этому потворствовал). Надо быть с ней осторожнее, подумал Огастин, чтобы не обидеть ее. А потому он самым серьезным образом предупредил Ри, чтобы она и не пыталась "вытянуть душу из постели и заставить ее выйти за дверь". А то вдруг она возьмет и уйдет? Ну да, представим себе, что "она" потеряется и не вернется к Ри? Тогда Ри заживо станет призраком! При этой страшной мысли Ри вздрогнула, вскочила на ноги, и оба они (бережно сохраняя душу в теле) вышли на солнце. Однако совет Огастина по поводу души произвел на Ри весьма сильное впечатление. - Я так рада, что вы тоже из спиритов, - шепнула она и сунула свою руку ему в ладонь. - Я точь-преточь была уверена, что вы из таких. Может, это потому... - Что потому? - спросил Огастин и добавил: - Ты считаешь, это объясняет то, чего ты не понимаешь во мне? - Угу. Огастин уже привык к тому, что это придыхание означает "да", но так и не сумел вытянуть из Ри, что она имела в виду. Это он-то "спирит"! Даже такая маленькая гусыня - ну, кто бы мог подумать, что она увлекается этим... Не надо, конечно, ее травмировать, но он постарается осторожно вложить в ее головенку, что все эти ощущения - дело чисто субъективнее и они каким-то образом связаны с кровяным давлением в мозгу; что ни "духа", ни "души" в природе не существует, как не существует и бога... Но тут он вспомнил, какое потерпел фиаско, когда однажды заикнулся, что бога нет: как она вспыхнула и ушла от обсуждения этого предмета... Ри в самом деле была тогда очень смущена - почти так же, как в тот день в школе, когда учитель естествознания неожиданно сказал классу, что, будучи ученым, он не может не верить в бога - совсем как паж в балладе про Венцеслава верил, что король существует, раз он идет по его следам. Тогда, в классе, все разинули рот от неожиданности: конечно же, они верили в бога, но имя его произносят только в церкви, подобно тому как о некоторых вещах говорят только у доктора. И почему это девушки столь подвержены всяким предрассудкам? Боже мой, да она же ничуть не лучше... И перед мысленным взором Огастина на миг возникла Мици, их первая встреча в жарко натопленной, переполненной людьми восьмиугольной большой гостиной кузины Адели, где она стояла за креслом матери. Это отрешенное, серьезное, белое как полотно личико с большими серыми задумчивыми глазами; тщательно зачесанные назад, ниспадающие почти до талии светлые волосы, перехваченные на затылке большим черным бантом; длинная прямая юбка с черным поясом, белая блузка с высоким крахмальным воротничком; а на диване, свернувшись клубочком, словно спящая, однако же наблюдающая за всем горящими глазами - лисица... Но видение это возникло лишь на миг; сколько же времени прошло с тех пор, как Мици завладела его мыслями? 16 Однажды Ри заболела гриппом и Огастин с Джейнис отправились верхами на прогулку вдвоем. В глубине души оба были рады, хотя ни тот, ни другая вслух этого не выразили. Даже лошади их и те вроде были рады - наемный конь Огастина и любимая кляча Джейнис, - что следом за ними не трусит третья, и они все утро неслись галопом или шли рысцой рядом, голова в голову. Наконец всадники остановились перекусить и устроили своеобразный пикник довольно далеко от дома, в прохладной полуразрушенной мельнице без крыши. Сквозь дверной проем, наполовину затянутый вьющейся лозой, видно было, как на дворе две стреноженные лошади обгладывали один и тот же куст, а внутри два наездника, сидя на земляном полу, жевали салями, и такие они питали при этом друг к другу дружеские чувства, так одинаково были настроены, что принялись наперебой рассказывать о своем детстве. Выяснилось, что оба в детстве боялись темноты: Огастин - из-за тигра, который, как ему было хорошо известно, жил под его кроватью, а у Джейнис эту роль выполнял медведь. Затем Огастин рассказал, как он боялся задержаться в ванне после того, как няня вытащит затычку, считая, что его вместе с водой непременно затянет в трубу; его сестра Мэри хоть и была старше, но тоже боялась этого, и он поведал Джейнис, как однажды он безумно испугался, когда Мэри выпрыгнула первой из ванны, а его толкнула обратно в воду и он упал прямо на водосток. А Джейнис рассказала, как в школе во время состязаний в беге, устроенных в Родительский день, у нее вдруг упали штанишки и она чуть не умерла со стыда... Они помолчали. И тут Огастин принялся рассказывать жуткую историю, приключившуюся с ним, когда он впервые приехал к своей тете Беренис в Холтон; об этом до сих пор он никому не говорил. Начал он свой рассказ с описания тетушки: - Это была умная женщина, но из тех, с кем просто невозможно жить. Мой дядя хоть и обожал свое родовое поместье, однако со временем стал все чаще и чаще разъезжать по таким странам, куда даму не повезешь, а тетю Беренис оставлял одну в Холтоне. Этот Холтон, пояснил далее Огастин, был прелестным замком XVI века, расположенным в самом сердце Черного края. Там (когда Огастин был еще совсем крошкой, в самом начале века) тетя Беренис ставила Еврипида, пьесу за пьесой, по мере того как Гилберт Мэррей переводил их. Обстановка для этого была самая подходящая: обнесенный высокими стенами двор служил сценой под открытым небом, а дом в форме буквы "Г" с его серыми стенами, возле которых цвели магнолии, был так построен, что смертные могли входить и выходить через дверь первого этажа, а боги появлялись над ними на балконе. - У тети Беренис был несомненный талант, и зрители приезжали в Холтон издалека - кое-кто уже на машинах, но большинство в колясках, а детей постарше привозили прямо из школы в подобии дилижансов. Вся эта публика рассаживалась на длинных каменных ступенях, внимала бессмертным стихам и очищалась жалостью и ужасом - при условии, конечно, что не начинал лить дождь. Гудки с шахт почти не долетали сюда, заглушаемые воркованием голубей и пением разных птиц, так как дом еще стоял среди пятидесяти акров лесных угодий, успешно скрывавших от взора угольные отвалы; однако стены замка уже начинали давать трещины из-за проложенных под ними штреков. - Когда я был там в последний раз, сразу после войны, дом был уже объявлен опасным для жизни и его собирались сносить. - Какое безобразие! - воскликнула Джейнис. - Разве можно так обращаться со стариной! - Мне было, наверное, года четыре, а Мэри - лет семь, - продолжал Огастин, - когда мама повезла нас летом в Холтон, хотя и знала, что сестра ее не выносит детей, как некоторые люди, например, не выносят кошек. В тот вечер давали "Медею", и заглавная роль подходила тете Беренис как нельзя лучше. Ясона играл какой-то хороший актер из Лондона, так же как и старую няньку Медеи, а все остальные были из местных. Школьная учительница была корифейкой хора, дворецкий - Креонтом (он с большим пылом обрекал свою хозяйку на изгнание). Детей Медеи должны были изображать двое шахтерских детишек из поселка, но как раз в то утро детишки эти заболели свинкой. Выход из положения был один - обрядить в костюмы Огастина и Мэри (хотя Огастину туника доходила до лодыжек) и выпустить их на сцену без репетиции. Собственно, "детям" почти нечего делать в "Медее" - на протяжении всего спектакля они не раскрывают рта, пока мать не решает их убить. - Умирают они, конечно, за сценой: публика слышит лишь детские крики, несущиеся из дворца, а затем два детских голоска, умоляющих в бессмертных стихах - но очень кратко - не убивать их. А потом два трупика появляются на крыше в колеснице, влекомой драконом, и Медея (по воздуху) отбывает в Афины. Мэри со своими кудрями вполне могла сойти за мальчика, да к тому же она уже выступала в спектаклях, я же был слишком юн, чтобы понимать, что такое актерская игра, но решено было, что Мэри в нужную минуту будет меня подталкивать, а поскольку убиение происходит за сценой, это дает неограниченные возможности для подсказок. Собственно, Мэри поручили говорить за обоих, если четырехлетнее существо не сможет произнести даже двух строк бессмертных стихов, как оно не может, например, доесть все до конца, даже когда на тарелке лежит лакомство. Поскольку няня и ее помощница, служанка Мейбл, сидели в публике, Огастин находился всецело на попечении Мэри. Всякий раз перед тем, как вывести своего говорливого братца на сцену, она затыкала ему рот огромной мятной конфетой, - эти конфеты Мейбл специально выдала для этой цели, - и строго-настрого наказывала, чтобы он ни при каких обстоятельствах не произносил ни слова, "как в церкви". - Да мне тогда и казалось, что я в церкви, только в какой-то особенной, где вокруг полно разодетых людей, произносящих грудными голосами какие-то чудные слова, и, кроме того, в церкви ты сидишь на скамье и священник не может до тебя добраться, а тут я оказался в окружении людей, одетых во что-то вроде сутан, точно все они священники. Правда, рядом была Мэри, которая, уж конечно, защитит его, и, значит, нечего бояться, да и вообще, когда он первый раз очутился во дворе замка среди всех этих людей, оказалось, что это совсем не так уж страшно - вот только говорить было нельзя. Пока двое взрослых высокопарно обменивались репликами, ребенок принялся отыскивать глазами няню или хотя бы какого-то "обыкновенного" человека... И вдруг увидел Мейбл там, в глубине! Он помахал ей ручонкой и вытащил изо рта конфету, чтобы ей показать, но тут Мэри схватила своего братца за руку и, к великому его огорчению, утянула в дом... Джейнис слушала лишь потому, что ей доставляло удовольствие его слушать. Она никогда не читала "Медею" и не раз на протяжении рассказа спрашивала себя, к чему он все это ей выкладывает. 17 За стенами полуразрушенной мельницы лошадь Джейнис восторженно заржали, когда конь Огастина игриво тронул ее губами за шею. А в самой мельнице Огастин придвинулся к Джейнис, чтобы уйти от солнца. Она широко раскрыла глаза, но Огастин, казалось, едва ли сознавал, что у него есть слушательница, - он вел рассказ с перебоями, то пулеметной очередью выстреливая слова, то умолкая, словно они застревали у него в горле. - Но потом дело пошло все хуже и хуже. Всякий раз, как меня выводили на сцену, там была тетя Беренис - разряженная в пух и прах, в длинных, развевающихся одеждах, - и она сердилась все сильней и сильней. Мне тогда подумалось, что в настоящей церкви со священником такое тоже бывает, только бедного священника так затискивают, что он забирается высоко-высоко в специальную клетку и кричит там, и ему не дают сойти вниз, пока он не выкричится. Но ведь тут никто мою тетю никуда не затискивал, а она сердилась все больше и больше и уже не оставляла меня с Мэри в покое, и пугало меня больше всего то, что она делала вид, будто очень нас любит! Маленький же Огастин прекрасно понимал, что это не так, и при редких с ней встречах обычно держался подальше, но сейчас, как только он пытался удрать, кто-нибудь непременно хватал его и останавливал. Но вот, когда, согласно ремарке: "она страстно прижимает их к груди", тетка обвила руками мальчика, такая паника охватила малыша, что он укусил ее. "О, любимый ротик..." - рявкнула она, продолжая, однако, держать его в объятьях, как будто ничего не произошло. К концу ее реплики кровь уже вовсю текла у нее из пальца, капая на подол, и она _проследовала за детьми в дом_. Рассказ Огастина становился все более бессвязным и менее удобопонятным, на самом же деле вот что тогда произошло. Лишь только дети вошли в дом, Огастин нырнул за спину сестры, ожидая самого худшего, однако его страшная тетя не обращала на него никакого внимания. Она стояла у двери и, точно ведьма, что-то бормотала себе под нос (в действительности же повторяла реплику, дожидаясь своего выхода), а потом вдруг исчезла. Огастин и Мэри остались одни. Хотя портьеры были раздвинуты, на улице большое черное облако закрыло солнце, и в доме было почти темно; потом вдруг блеснула молния и раздался раскат грома, заглушивший монотонное бормотанье на сцене. Потом наступила долгая тишина, насыщенная уверенностью, что сейчас произойдет что-то ужасное, а что именно - неизвестно (ведь, когда кусаются, за это всегда наказывают). "Я хочу пи-пи", - громко объявил Огастин своей сестре (после вспышки молнии в доме стало еще темнее, так что они едва видели друг друга). "Ш-ш-ш! - произнесла Мэри. - Надо подождать. Сначала тебя убьют". _Убьют_... Так вот, значит, что сердитая тетя делает с мальчиками, когда они кусаются! - Она их убивает, - решил я тогда, - как тот фермер, который при мне выхватил однажды овцу из стада, посадил ее на ведро и взрезал ей горло, а все вокруг стояли и смотрели. А потом еще в Холтоне, в детской, висела на стене картинка: мальчик, привязанный к столбу, а рядом какой-то человек, одетый почти как тетя, замахивается на него ножом... Мальчик был, конечно, Исаак, и няня сказала, что того мальчика не убили, но теперь-то я знал, что она ошибалась! А Мэри будет стоять и смотреть, как меня убивают: я это понял по тому, как она сказала "убьют", точно ей нисколечко не было меня жалко - пусть, мол, сажают на ведерко и вспарывают горло. И перед мысленным взором Огастина текла кровь, оседала овца на ведре и изо рта ее вываливался язык. Сам же он стоял, переступая с ноги на ногу, потому что есть такие потребности, которые не желают ждать, даже пока тебя убьют... Тут вдруг снова появилась тетя Беренис, и Огастин подумал: "Вот сейчас!" Но нет. Вместо того чтобы вытащить нож и посадить его на ведро, тетя шепнула Мэри: "..._О, как страшно_..." - и, увидев, что Мэри тупо смотрит на нее, зашептала снова: "Ну, говори же! _Что мне делать?_ Что? "Что-мне-делать-что-какая-бездна - разверзлась-между-мной-и-матерью", - прошептала сестра, словно повторяя следом за няней слова молитвы. "Я ничего не знаю. Брат! О-о-о..." "Я-ничего-не-знаю-брат-о-мне-кажется-она-убить-нас-хочет..." Там, во дворе, хор вторил замирающим шепотом. А здесь тетя Беренис вдруг повернулась к Огастину, сверкающие глаза ее чуть не вылезали из орбит. "Да кричи же, кричи, ты, маленькое животное", - прошипела она и изо всех сил тряхнула его. Но Огастин до того перепугался, что не мог даже вскрикнуть. "Тогда ты кричи!" - с величайшим презрением скомандовала тетя, поворачиваясь к Мэри, и Мэри, глазом не моргнув, с совершенно спокойным лицом издала такой вопль, что у Огастина чуть не лопнули барабанные перепонки и тотчас что-то теплое потекло по ногам. Словно в страшном сне, люди вдруг стали "какие-то не такие", и Мэри, его единственная защитница, последняя соломинка из нормального мира, - Мэри тоже стала сердитая, как тетя: она принялась выкрикивать какие-то непонятные слова на два разных голоса, и все нараспев! Впрочем, слова эти не были совсем непонятные, он снова уловил что-то вроде: "мать", и: "хочет убить нас", и: "у нее есть нож"... Но ведь это же не их мама, а может, их? (Самое ужасное в страшном сне то, что ты никогда точно не знаешь, кто перед тобой.) И потом никакого ножа у нее нет, а может, есть? Угодливое воображение живо нарисовало ему нож, возникший ниоткуда в этой страшной, окровавленной, укушенной им руке. - Я был в таком ужасе, что не мог даже закричать: если и Мэри с ними, к кому же мне взывать, кто в целом свете придет мне на помощь! С трудом вытолкнув из себя застревавшие в горле слова, Огастин избавился от страха: ведь, пока он рассказывал, по спине его то и дело пробегали мурашки. И хотя изложил он все не очень складно, Джейнис нутром почувствовала, что он пережил; глубоко взволнованная, она воскликнула: "Ах ты мой малышок невинный!" - и поцеловала его. Пораженный и в то же время удивительно раскованный, Огастин вернул поцелуй. Она задрожала в его объятьях, теряя над собою власть, и вот они уже лежали на земле, все детские страхи были забыты, и она крепко прижалась к нему всем телом, каждой своей клеточкой. Через мгновение-другое она снова нашла его губы и раздвинула их языком. 18 Назад Огастин и Джейнис ехали на большом расстоянии друг от друга. Огастин был красный, а Джейнис - белая как полотно. "Да разве англичане имеют представление о нравственности?" - думала Джейнис. Берегитесь, американские девушки: эта знаменитая английская холодность - сплошное лицемерие, на самом деле они такие же сластолюбцы, как итальянцы или французы, только более опасные, потому что с теми хоть представляешь себе чего ждать! Казалось, Джейнис должна была бы помалкивать о случившемся, но нет, она знала свой долг. И со скоростью лесного пожара полетела весть, что Огастину доверять нельзя: он не умеет вовремя поставить точку! Потому как поймите: ведь все это были "хорошие" девушки, и, значит, они никогда не доводили дело до конца, чтобы их нельзя было назвать плохими; просто благодаря практике и, конечно, с помощью мальчиков они умели и так насладиться сполна. А то, что Огастин был потрясен не менее Джейнис (в моральном отношении, по ее мнению, это было хуже проституции), никому из них даже и в голову не пришло, ибо они понятия не имели, насколько его кодекс морали отличается от их кодекса. Он, как англичанин и джентльмен, исходил из того, что девушки - существа "холодные" и "чистые". Природа не наделила их зовом плоти - он может пробудиться, лишь если и когда они познают любовь. Возможно, Огастин слишком мало знал о девушках даже для англичанина его круга, но он привык считать, что в тех редких и маловероятных случаях, когда девушка сама ищет близости с мужчиной, это значит, что она готова идти до конца, иначе она бы так себя не вела, и, если мужчина в таких обстоятельствах отступает, он наносит ей этим величайшее оскорбление (которое может толкнуть ее даже на самоубийство, поскольку решиться на такой шаг девушка способна лишь в помутнении рассудка от страстной и, как ей кажется, разделенной любви). Поэтому, когда Джейнис раскрыла ему объятья, Огастин решил, что не имеет права уклониться, раз уж он до этого допустил. Нельзя, правда, сказать, чтобы ему так уж хотелось уклоняться, ибо нечасто молодому человеку удается завести роман со столь прелестной девушкой, как Джейнис; к тому же Джейнис, казалось, сгорала от страстной любви - даже Клеопатра в сравнении с нею выглядела бы ледышкой. И потом, Джейнис все сделала, чтобы распалить его, а в самый последний момент вдруг изо всей силы ударила по лицу (откуда ей было знать, что он поведет игру не по правилам - не как нормальный американский мальчишка?). Огастин же, рассказывая Джейнис о своем детстве, вконец размяк - подобно чау-чау, которые лишь в редких случаях раскручивают свой хвост, - а если бы он не увлекся рассказом, ничего могло бы и не произойти. Но тогда он так и не узнал бы, насколько она извращена, и еще, пожалуй, мог не на шутку влюбиться! Ведь Джейнис очень нравилась ему, и, собственно, только теперь, когда с ней все было покончено и самый вид ее вызывал у него отвращение, он обнаружил, что был чуть не по уши в нее влюблен; Джейнис же теперь, после всего, обнаружила, что чуть не по уши влюбилась в этого ужасного человека... Неужели из-за того, что он так себя повел? Но о примирении, естественно, не могло быть и речи: ведь каждый из них считал себя нагло обманутым и оскорбленным самым безнравственным образом! Джейнис не могла простить Огастину, что у него хватило бесстыдства подумать, будто она принадлежит к тем, кто пополняет ряды незамужних матерей; Огастин же не мог примириться с мыслью, что мужчину можно так вот использовать для собственного удовольствия - словно деревяшку, у которой нет ни нервов, ни желаний... Однако секс был не главным, что интересовало "стаю". Существовала, например, проблема добычи спиртного. Тот полицейский, чье появление в лавке показалось столь зловещим Огастину и так напугало его, приезжал вовсе не за Огастином. Обычно полицейских не заботило, как соблюдается сухой закон (сухой закон был принят по всей стране, полиция же находится на содержании штата, а Коннектикут принадлежал к тем немногим штатам, где Восемнадцатая поправка к конституции так и не была ратифицирована), но это был пронырливый малый, работавший рука об руку с федеральными агентами, и не успел он появиться в округе, как у нескольких фермеров были обнаружены и конфискованы самогонные аппараты - у тех, против чьих имен в книге местной лавки стояли суммы долга за приобретенные ими "приспособления, годные для разных нужд". Полицейским не стоит знать слишком много, не то это может повредить здоровью. Вот этот полицейский однажды ночью и налетел на проволоку, протянутую через дорогу: машина его была покорежена, сам он сломал два ребра и нос, словом, дело пахло жареным. Но ни один из фермеров, у которых побывал полицейский, этого не совершал, что было с очевидностью доказано, и все же казалось немного странным, что у них у всех на тот вечер было железное алиби - с чего бы это, если они в самом деле понятия ни о чем не имели! Итак, какое-то время "стая" жила всухую. Обычные источники снабжения спиртным неожиданно иссякли, и прошло немало дней, прежде чем они обнаружили "Гостиницу Утренней Зари" - придорожное заведение, расположенное милях в десяти по шоссе на Нью-Милфорд. Все считали, что в сухом законе повинна последняя война в Европе: американские мамочки (гласила молва) протащили его, пока их сыновья воевали во Франции. Двоюродный брат Ри, Рассел, тоже ругал войну, но с других позиций. "Слишком быстро вы свернули эту чертову войну, - пожаловался он однажды Огастину, - даже пострелять как следует не успели". (Он имел тут в виду, конечно, американцев.) И в самом деле, при армии в четыре миллиона человек - почти в два раза больше населения Уэльса - американских солдат было убито, наверно, куда меньше, чем солдат из Уэльса... Правда, генерал Першинг старался как мог, но слишком мало у него было времени, чтобы развернуться, и вот Америка вышла из войны, распаленная всячески подогревавшейся ненавистью и внезапно лишенная объекта приложения этой ненависти. "Короче, - сказал Рассел, - наша страна повела себя, как черепаха, у которой разболелся живот (бог мой, сквозь панцирь слышно, как урчит у нее в кишках!): винит весь мир за то, что он у нее разболелся, и, чтобы избавиться от боли, лишь глубже залезает, бедная дурочка, под свой панцирь!" Словом, страна вступила на путь изоляционизма, решив держаться подальше от всех, на кого можно было бы излить свою злость, а раз так, то _неизбежен_ был внутренний раскол, позволявший израсходовать избыток эмоций, порожденных войной (и конечно же, безопаснее было подсунуть в качестве мишени сухой закон, чем допустить в стране углубление более естественного раскола между классами или между белыми и черными). "Совсем как одинокая старая обезьяна, которая устроила драку сама с собой: задними ногами она пытается выцарапать себе глаза, а зубами впилась себе в пах..." Если Рассел прав, думал Огастин, ученые мужи назовут этот бихевиоризм с сухим законом "маскировочной терапией". В самом деле, не успели провозгласить "мир", как левые принялись "подкладывать бомбы": в стране бастовал миллион человек, а в Бостоне забастовала даже городская полиция - Рассел назвал это "килкеннийским каскадом ураганных шквалов", - и вот под действием этих сил, направленных с разных сторон, вашингтонские законодатели стали менять свои решения со скоростью пробки, вылетающей из бутылки. "Нынче, если государственный деятель не атлет легкого веса, он неизбежно пойдет ко дну, как пошел ко дну президент Вильсон. Ничего поэтому нет удивительного, что под нажимом сторонников сухого закона и палата представителей и сенат проголосовали как надо - со скоростью пробки, вылетающей из бутылки... Да только, - продолжал Рассел, этот юный мудрец, - эти атлеты легкого веса на Капитолийском холме не вчера родились, нет, сэр! Они проголосовали за сухой закон потому, что на них надавили, но ни один изобретенный ими закон, подкрепляющий сухой закон, не действует и не может действовать. А почему? Да потому, что законы эти, по моему глубокому убеждению, с самого начала были задуманы не для того, чтобы действовать". Значит, вся система действия сухого закона, подумал Огастин, специально так по-идиотски задумана, чтобы его легко было нарушать? Положения этого закона - намеренно или ненамеренно, - с точки зрения Огастина, были составлены весьма странно: продавать спиртное считалось преступлением, а за покупку его вас притянуть не могли - только за ввоз в страну, потому как это - нарушение конституции! Однако, если ты со спиртным добрался до дома, можешь считать себя в безопасности. Казалось бы, единственное, что можно сделать со спиртным, стоящим хотя бы цент, - это выпить его, однако, если тебе удалось раздобыть спиртное и ты напился, никто не может предъявить тебе никакого обвинения... Эти аномалии, пожалуй, не имели бы большого значения, если бы все стремились к соблюдению закона, но когда большинство стремится к совсем противоположному... Тем не менее именно по таким правилам шла игра. 19 Когда пахнет большими деньгами, популярные национальные игры начинают привлекать профессионалов и вскоре становятся омерзительными и кровавыми. А бандам профессиональных бутлегеров не надо было далеко ходить в поисках охочих до крови рекрутов, ибо среди тех четырех миллионов "ветеранов", которых натаскивали и учили убивать, едва ли нашелся бы десяток счастливцев, которым удалось сделать хоть один выстрел во Франции и тем излить свою ярость; для многих солдатская жизнь свелась к долгим месяцам тренировки, а затем к еще более долгим месяцам ожидания демобилизации, и их пальцы, приученные лежать на курке, зудели от желания сделать наконец выстрел по живой мишени. Однако пульсирующим сердцем этой "большой игры" были любители, распространившиеся по всей стране, ибо игра эта отвечала потребности, искони сидящей в каждом американце, она высвободила не ведающего законов покорителя Дальнего Запада в каждом застегнутом на все пуговицы дельце. Годы шли, а Восемнадцатая поправка к конституции все не отменялась - и по весьма простой причине: даже самые "мокрые" из "мокрых" ["мокрыми" называли тех, кто стоял за свободную продажу алкогольных напитков] не слишком этого жаждали, ибо поправка позволяла молодым (и не столь уж молодым) растрачивать свой чисто мужской заряд анархизма и плевать на сухой закон с одобрения большинства жителей страны. Для таких людей само спиртное имело лишь символическое значение. На танцах, когда какой-нибудь самец выходил из линии самцов, Джейнис (или другая девчонка, на которую пал выбор), прежде чем сказать: "С удовольствием", окидывала внимательным взглядом его костюм от "Братьев Брукс", проверяя, оттопырен ли у него карман, где положено лежать фляжке; объяснялось это далеко не всегда пристрастием молодежи к спиртному, скорее, тут было иное: фляжка с контрабандным виски (все равно как скальп у индейцев) служила как бы свидетельством того, что перед тобой - настоящий мужчина. Но сейчас этот своеобразный скальп стало все труднее добывать, во всяком случае под Нью-Блэндфордом. Из-за опустошительных рейдов, которым подверглись местные фермеры, приходилось отправляться за десять миль, чтобы раздобыть себе виски. А это ощутимо увеличивало риск, так как, согласно Восемнадцатой поправке, "перевозка спиртного" рассматривалась как нарушение конституции и влекла за собой изъятие не только спиртного, но и автомобиля, в котором оно перевозилось, следовательно, честь требовала: если за тобой гонятся и ты понимаешь, что можешь попасться, жми изо всех сил на газ и устраивай аварию. При этом ты, конечно, попытаешься выбросить на ходу напарника, а если это не удастся, дуй прямо в дерево или в стену, так что федеральная полиция в таких случаях получала разве что лепешку (как раз в прошлом году в штате Мэн старший брат Рассела погиб именно при такой операции). Преследователи обычно стреляли в шины, автомобили же, находившиеся в распоряжении "стаи", отнюдь не отличались быстроходностью, поэтому возможность удрать от погони была столь же эфемерной, как тающая снежинка. В этих условиях приходилось верить поставщику, когда он предупреждал тебя, что на дороге может ждать засада, и отсылал с пустыми руками, - если, конечно, осведомители не подводили его. Большую часть этих сведений Огастин выудил из Расса, прежде чем кому-либо пришло в голову предупредить его насчет братца. Остальное он узнал от Сэди: дело в том, что с некоторых пор отношение Огастина к Сэди коренным образом изменилось. Эта студентка-отличница, отличившаяся к тому же на поприще контрабанды - а Сэди не только водила грузовики со спиртным, но, как утверждали все вокруг, еще спала с Самым Главным, - вовсе не старалась казаться "хорошей" девушкой, скорее, наоборот, все делала, чтобы выглядеть хуже, чем она есть... Конечно, она была удивительно непривлекательна, но, право же, по-своему не такая уж плохая "старушенция"... Со времени знаменитого "оскорбления", которое Огастин нанес Джейнис, Сэди, хотя и против воли, стала относиться к нему с явным уважением: несмотря на свое изысканное английское произношение, он оказался совсем не героем из водевиля, это вам не какой-нибудь Кларенс или Клод, тут двух мнений быть не может! И она снова призадумалась над причинами, побудившими его осесть здесь, в таком захолустье, в ничем не примечательном местечке Нью-Блэндфорд, и водить компанию с ничем не примечательными мальчишками и девчонками. В самом деле, кто же все-таки этот малый? Какой-нибудь английский лорд? Потому что это был отнюдь не дикарь из зарослей, о нет, сэр! Хотя волосы у него подстрижены так, точно он их пилой пилил, а одежонка на нем до того выношена, что просвечивает насквозь, и воняет от него морем, точно он всю жизнь торчал на палубе, она готова на весь мир объявить, что он не из простых, а с образованием, да еще с каким! Это птица высокого полета, и, где он ни очутись, высокий полет этот сразу будет виден... Эй, сестренка, у тебя комбинация торчит!.. В самом деле, Сэди (хоть она и не втрескалась в него по уши, как Ри) вдруг поняла, что вечно валять дурака... Бог ты мой, слишком она привыкла к заведенным в "стае" порядкам и распустила вожжи! Нет, надо взяться за ум и последить за манерами... А ну, Крошка-Замарашка, иди за мылом и отмойся!.. Словом, Сэди повернула регулятор на "жарко", и Огастин стал реагировать. Да, Сэди, конечно, знала все секреты своего дела и умела обойти закон, а после истории с Джейнис Огастин стал все больше и больше подумывать о том, как бы сбежать отсюда. И вот, подавив усилием воли отвращение к запаху, который всегда сопутствовал Сэди, он принялся ходить на ее семинар по правонарушениям и впитывал в себя все указания "эксперта". Эта Сэди - лихая девчонка и знает все тонкости ремесла, она может даже оказаться полезной, если придется делать прорыв... Ну нет, тут стоп! Одно дело - на правах приятеля проводить время с Сэди, даже выуживать из нее нужные сведения, и совсем другое - принять помощь от столь вульгарного существа... Правда, на какую-либо практическую помощь от всех остальных нечего и рассчитывать! О господи, до чего же ему здесь осточертело! Даже расставаться ни с кем не жаль, разве что с Расселом (и еще, в последнюю минуту вспомнил он, с Ри). До чего же ему хотелось домой! 20 А дома... В Мелтоне главной темой разговора по-прежнему была Нелли и то, как ей зарабатывать на жизнь. - Вот что, - сказал однажды Уонтидж миссис Уинтер. - А почему бы ей для начала не позаниматься с Тедовыми детьми? Того самого Теда, что жил в Ковентри и у которого было семеро детей... Дело в том, что у Теда нынче имелся не только сарай, где он собирал гоночные велосипеды и всякие "чудеса", которые сам изобретал, - у него теперь был механик и мастерская, где стояли "свифты", "раджуитворты" и насосы, а также собственный домик. (Отдельный. И нестандартный.) Словом, Тед уже поднялся на ступеньку выше тех, кто посылает своих детишек в государственную школу... В любой же другой школе надо такую прорву платить, а ребят-то ведь семеро! Подумать только, есть частные школы, где хватает нахальства требовать по восемь гиней за семестр! Так что, если Нелли станет обучать его детишек, оба от этого только выиграют... Миссис Уинтер и мистер Уонтидж как раз закончили обед (старшие горничные приходили в комнату экономки только на пудинг, а потому двое старых друзей были снова одни). - Хотите не хотите, - продолжал Уонтидж, - а ничего другого она ведь не умеет. - Всю жизнь занималась только тем, что детей производила на свет. А сколько лет его Джорджу? - осведомилась миссис Уинтер. - Четырнадцать, так что он из школьников уже вырос. Работает с отцом. А кроме него, только последние двойняшки - мальчики. - По сколько же им лет? Он на мгновение задумался. - Да сразу после войны родились. - (Значит, лет по пять, а остальные - девочки... Миссис Уинтер вздохнула с облегчением.) - Но только, - продолжал Уонтидж, - на Тедди она не слишком разживется. Одна еда да комната будут стоить ей около фунта, а то и больше, с ребенком-то: цены ведь нынче бешеные. - Хозяйка платит ей два шиллинга за час. Уонтидж фыркнул. - Такую прорву с Теда нечего и спрашивать! Он пошлет ее подальше. Ведь это в два раза больше, чем он платит своему механику! - Он помолчал. - Понимаете, Тед - это для Нелли только начало, вроде первое звено, а потом она составит себе цепь - ну, звена в три. - Тогда у нее будет очень мало времени для мальчика. - Ну и что? Будет платить шесть пенсов за присмотр. Главное для нее - заработать, чтобы он с голоду не помер. А то ведь годика через два он уже будет есть, как ястреб. Миссис Уинтер подумала с минуту и изрекла: - Напишите Теду, посмотрим, что он скажет. Уонтиджу надо было еще позаботиться о вине для сегодняшнего ужина, но, прежде чем покинуть комнату, он с порога спросил: - А фортепьяны? - И, услышав ответ миссис Уинтер: "Нет, она ни единой ноты сыграть не может", добавил: - А Теду наверняка нужны фортепьяны. Пусть поучится по почте - много времени это у нее не займет. И с этим он вышел. "Надо же, Тед-то стал какой, - думал Уонтидж, твердой рукой откупоривая бутылку кларета. - Неплохо он пробился, Тед... Одна вот беда - уж больно у него детишек много..." _Тед_... Родились они неподалеку от Бинли - Фред и Тед Уонтиджи. В ту пору в Бинли еще не было шахт, и братья родились на ферме, принадлежавшей одному джентльмену; отец их служил там скотником, пока бык не пропорол ему рогом пах, отчего он и умер. К тому времени оба его сына были по горло сыты коровами (Фред и по сей день терпеть не мог молоко - даже с чаем), а потому, когда Фреду представился случай поступить в услужение к владельцам Стамфортского замка, он сразу ухватился за эту возможность: еще бы, такие предложения не сыплются с неба! Правда, у Фреда уж очень подходящая была фигура и осанка, чтобы служить в господском доме... А Тед был тонконогий коротышка - ни ростом, ни икрами он для ливрейного лакея не вышел, а главное, ничего не мог с собой поделать: вечно ухмылялся во весь рот. И вот хозяин отца заплатил за ученичество, и Теда отправили в город Ковентри к дяде в обучение. Дядя Теда был одним из последних старых мастеров-ткачей, чьими стараниями в свое время так прославились ленты, изготовлявшиеся в Ковентри: там умели ткать по шелку даже замысловатые портреты. Эти затейливые изделия создавали надомники, объединявшиеся вокруг какого-нибудь одного движка, но ткацкие фабрики стали теснить их с рынка - нынче такой надомник на своем станке едва мог заработать себе на пропитание (ведь запретили использовать детей, чтобы крутить ножной привод, а на этом можно было изрядно сэкономить). Тед понял, что дело дрянь и, как только отработал свое ученичество, тут же бросил ремесло и перекинулся на велосипеды. Учиться ему приходилось заново, и он поступил на завод Хамбера. А тут умерла королева, и черные ленты потребовались в таком изобилии, что их продавали не на метры, а на мили: черные атласные - девочкам в косы, черные шелковые - на мужские шляпы, черные бархатные - на дамские. Ну и, конечно, креп - сколько его ни производили, все равно не хватало... Фред считал, что у брата его не все дома: мог на худой конец взять ссуду в банке и подработать, установив ткацкие станки, потому как ведь не только сопливые девчонки ткали ленты, была работа и для ткачей. "Не все дома..." Но так ли это? Вот теперь у братца Теда есть любящая жена и разрастающийся выводок, от которого одни беды; есть красивый домик с тремя комнатами наверху и двумя внизу и своя велосипедная мастерская. А у него... Фред вздохнул. Но чувство жалости к себе длилось недолго, в конце-то концов, он же обеспеченный человек... Хотя жить в услужении не так уж и сладко, но все же... "Старые слуги", есть у них сбережения или нет, голодать они не будут, если, конечно, работают у настоящих джентльменов. А в Ковентри многие голодали, или жили на грани голода, или голодали до недавних пор, потому что теперь положение вроде бы стало выправляться. У Теда даже нос отсекло куском стекла во время волнений в Родгейте, когда в День мира разгромили магазин Данна пять лет тому назад (толпа осатанела тогда при виде очередной леди Годивы, _застегнутой на все пуговицы_) [по преданию, леди Годива (XI век), жена лорда Ковентри, просила своего супруга избавить Ковентри от губительных налогов, и он дал согласие сделать это, если она днем проедет нагая по рыночной площади; леди Годива проехала по площади, прикрывшись лишь своими длинными волосами]. Уонтидж в тот вечер послал брату письмо и три дня спустя получил ответ. Последний разговор Мэри с трижды потерпевшей Нелли закончился, как всегда, ничем: роковые слова так и не были произнесены. Отдать ребенка в приют или на усыновление - какой еще выход можно придумать, раз Нелли должна работать? Но Мэри была просто не в состоянии этого сказать, тем более что сама мать так вовсе не думала - с каждым днем это становилось все яснее. А теперь, оказалось, и хорошо, что ничего не было сказано, - миссис Уинтер пришла и сообщила, что проблема решена и все устроилось: Уонтидж получил ответ от своего брата из Ковентри, и Нелли может переехать туда (_вместе_ с ребенком) на квартиру, которую он для нее нашел, и давать почасовые уроки - детям почтенных лавочников и прочим... Мэри вздохнула с огромным облегчением, правда, к чувству облегчения примешивалась легкая досада от того, что с ней даже не посоветовались: придумали все сами, сами все и исполнили, без всякой помощи с ее стороны, а она ведь столько для Нелли сделала... И тем не менее чувство облегчения преобладало над всем остальным, а лицо экономки, когда она сообщила Мэри свою новость, сияло, как луна в полнолуние. Через две недели приезжала мисс Пенроуз (настоящая гувернантка), так что проблема решена была вовремя, и - господи! - какая тяжесть свалилась у Мэри с души! Всю первую половину августа погода стояла сырая, но сегодня снова выглянуло солнце. Ярко пламенели пионы, и, когда Мэри, перегнувшись через подоконник, посмотрела на свой залитый солнцем августовский сад, вид его напомнил ей картины Рубенса - и красками, и пышностью форм (и даже запахом). Внизу на террасе дятел молотил клювом небольшую змею, угревшуюся и заснувшую среди маков, по всему парку пели птицы, вознося хвалу выглянувшему после дождя солнцу, а где-то среди деревьев, невидимая отсюда, пела Полли. На бархате лужайки черный дрозд сражался с червяком, а за лужайкой, в тени раскидистого кедра - ну, прямо полотно Ренуара, исполненное вечной красоты! - спала в своей колясочке, обитой шелком, Сьюзен-Аманда; рядом на раскладном парусиновом стуле сидела Минта, приспустив соломенную шляпу на глаза, одной рукой она тихонько покачивала коляску, а в другой держала шестипенсовый любовный роман. Тут Мэри увидела и Полли: дочурка медленно шла по траве - медленно-медленно, в надежде, что на плечо ей сядет малиновка (а у Полли очень ладились отношения с малиновками). Небо было молочно-голубое, как крыло ангела... Сердце Мэри переполнилось счастьем, так что, казалось, оно сейчас разорвется; каждой клеточкой своего существа - от макушки и до кончиков пальцев на ногах - Мэри радовалась жизни. Раскрутив до конца спираль песенки, Полли отошла от старого, усеянного гнездами ракитника, на котором любила посидеть, там, где ствол словно вырастает из зарослей цветущего кустарника (от него все еще сладко пахло, даже сейчас, когда цветы уже сошли), и, отчаявшись поймать малиновку, принялась тихонько пробираться к партеру, обсаженному стеной самшита. Здесь был устроен небольшой круглый бассейн для золотых рыбок, окруженный каменным парапетом, вода в нем пестрела лилиями, а посредине бил фонтанчик. И здесь, глядя в пруд, сидел один из самых близких и самых верных друзей Полли - бронзовый человек в натуральную величину. На голове у него красовалась плоская, как у священника, шляпа, но поскольку на нем больше ничего не было, если не считать крылышек на ногах, то, по всей видимости, он не был священником. Скорее всего (думала Полли), он индеец, потому как совсем шоколадный. Полли взобралась к нему на колени и зашептала на ухо, время от времени вздрагивая от попадавших на нее брызг; ведь теперь, когда исчез Огастин, все секреты она поверяла ему. 21 В Америке мода на Куэ уже сходила на нет, но молодежь так редко шагает в ногу со временем, что Ри каждое утро, выкатившись из кровати в мятых пижамных штанах (все лето она спала без куртки) и став перед зеркалом, по-прежнему повторяла магические слова: "С каждым днем я во всех отношениях делаюсь все лучше и лучше". По всей вероятности, она хотела этим сказать, что становится все привлекательнее. Затем она кулаком протирала глаза и, еле продрав их, смотрела, не выросла ли у нее за ночь грудь и не стало ли больше волос под мышками. После чего, обернув зачатки бюста махровым полотенцем, она шлепала в ночных туфлях вниз, на кухню. Но сегодня, чистя зубы над раковиной, Ри с трудом подавляла тупую боль в сердце, а потом, когда, одевшись, села за стол есть кашу, ни к чему притронуться не могла. Неуклюжий младший братец, проходя мимо, толкнул ее стул, и она чуть не разрыдалась: жизнь казалась ей бессмысленной, ей хотелось умереть. Сестренка верещала, не желая есть сливы, Эрл играл на окарине, а мать бубнила и бубнила не переставая - так стучат колеса мчащегося поезда... А Ри хотелось побыть одной, она вышла во двор и целый час просидела в полумраке уборной, глядя на мошек, которые танцевали в солнечном луче, проникавшем сквозь отверстие в виде сердца - "специалисты" прорубали его повыше, но так, чтобы видно было, есть ли кто внутри. Не может этого быть, не может! Когда Джейнис рассказала о том, как Огастин ее оскорбил, Ри ушам своим не поверила: Джейнис врет, мерзкая старуха, жена Потифара! [в Библии и Коране - жена египетского царедворца, у которого был в услужении Иосиф; Иосиф бежал от ее посягательств, бросив свою одежду; это позволило ей обвинить его в дурных намерениях, и он был заточен в темницу] Ведь он же совсем не такой, уж кому это знать, как не Ри! Но он наверняка слышал, что говорит про него Джейнис, и, однако, никак не опроверг этих россказней - ни при всех, ни в разговоре с кем-либо. Тут в душу Ри начали закрадываться сомнения, и с каждым днем они одолевали ее все больше... - _Ри-и!_ Чертова девчонка, куда ты запропастилась?! Расс пришел! Пронзительный голос принадлежал ее матери, и Ри ничего не оставалось, как наконец выйти из темноты. Сначала ее отвыкшие от света глаза различили лишь мать, выливавшую помои в канаву, отмахиваясь от мух, а потом она увидела "додж" Рассела. Он заехал, чтобы сказать, что "стая" двинулась на озеро купаться. И Ри помчалась наверх за купальным костюмом, от души надеясь, что ей повезет и она утонет. Брат Рассела погиб смертью героя, удирая от полицейских, следящих за соблюдением сухого закона, а потому, когда надо было ехать за спиртным в ту закусочную на шоссе, что ведет в Нью-Милфорд, посылали кого угодно, только не Рассела, ибо хватит и одного покойника в семье. Зато все остальные мальчишки ездили по очереди. Огастина сначала держали в стороне как гостя и чужака; он же, узнав об этом, тотчас заявил, что так дело не пойдет, и теперь, после "оскорбления", нанесенного им Джейнис, "стая" наконец изменила к нему отношение. Для начала ему разрешили ехать только в качестве пассажира, чтобы показаться хозяину "Гостиницы Утренней Зари" Мики Малдуну и узнать дорогу, ибо ребята предпочитали менять маршрут и почти никогда не возвращались тем путем, каким ехали на дело. Но завтра, в воскресенье (вообще-то поездка должна была состояться сегодня, но сегодня все машины были заняты из-за экскурсии на озеро), он уже поедет сам в стареньком "додже" Рассела. Его не слишком волновала возможность погони или облавы со стороны федеральных агентов, поскольку Мики Малдун, уж конечно, закупил их всех с потрохами, - нет, волновало Огастина то, что машина может сломаться, а его познания по части автомобилей ограничивались надежным "бентли", что едва ли могло пригодиться, если сломается дряхлый "додж". Или какой-нибудь полицейский вдруг попросит водительские права, а у него их нет: начнутся расспросы. Но до завтра об этом можно не беспокоиться, а сейчас поедем на озеро и будем купаться, думал он, залезая в купальном костюме, приобретенном в лавке, к кому-то в машину... И Рассел, и Ри - вся компания, включая его самого, - были в толстом трикотаже и серже! В Англии после войны со всей этой ерундой было покончено: молодые британцы из высших слоев общества объявили теперь, что оба пола должны отбросить стеснительность и, подобно шведам, купаться вместе в чем мать родила. Но здесь закон и нравы равно запрещали плавать даже в бумажном трикотаже, потому что он слишком облегает тело, - здесь требовался костюм, шерстяной, длинный, с рукавами, и даже у мужчин была маленькая юбочка. Что же до девушек, то они для купания накручивали на себя куда больше, чем в любых других случаях. 22 Озеро лежало неровным овалом высоко в горах, и с плотины (откуда они иногда ныряли) открывался чудесный вид на раскинувшийся внизу край. Вы сворачивали с Нью-Милфордского шоссе у старой выцветшей надписи, гласившей: "НИКАКИХ автомобилей, НИКАКОЙ охоты, НИКАКОЙ рыбной ловли, НИКАКОГО купания. Это Относится Ко Всем", но, видимо, никто не обращал на эту надпись внимания, и все пользовались озером, как кому заблагорассудится. От этой надписи ехать дальше надо было по плохой дороге, среди сосен. Вскоре она разветвлялась: один проселок круто спускался вниз к плотине, другой, петляя среди деревьев, вел к более мелкому концу озера в миле от развилки. На сей раз передняя машина повернула к плотине, но все остальные громко загудели, машины остановились, и разгорелся спор, в итоге которого выяснилось, что большинство за то, чтобы ехать "на наш остров"... Этот сказочный островок, который они обнаружили и присвоили, лежал где-то посредине, если ехать вдоль озера, в излучине берега. Находился он в бухточке, скрытой от глаз, увидеть его можно было, лишь подойдя совсем близко, и с плотины добраться до него было нельзя. Поскольку "стая" никогда не разделялась, любители нырять с высоты вынуждены были сдаться, и вся компания, продолжая спорить, затряслась по давно не езженному проселку к более мелкому концу озера. Добравшись наконец до озера, они выключили моторы и шумной гурьбой высыпали на крошечный пляж. Там они обнаружили семейство на отдыхе: отец спал, накрыв шляпой глаза от солнца; мать возилась с банками и картонными стаканчиками; детишки с визгом плескались в мелкой воде, а ярдах в двадцати от берега бабушка плавала на автомобильной шине. "Стая", не обратив на все это семейство - в том числе и на мальчика с девочкой - ни малейшего внимания, словно победоносная армия, прошествовала мимо, а вернее, шагнула через - и двинулась дальше. До бухточки с крошечным островком, который так их привлекал, можно было добраться только отсюда, причем минут двадцать по крайней мере надо было идти по камням, перепрыгивая с глыбы на глыбу, когда с одной стороны - непроходимый лес, а с другой - само озеро. Это была их тайна, этот остров, где березы клонились над водой, - остров, о существовании которого, считали они, никто не знал. Сначала они будили криком эхо и громко шлепали по мелководью, но в какой-то момент, когда мир людей остался позади и даже семейство, расположившееся на берегу, уже не могло их видеть, поистине уолденовская атмосфера этих мест захватила их и даже наиболее шумные умолкли. Они были столь же молчаливы, как стоявшие вокруг деревья, никто не говорил, никто больше не плескался в воде; они шагали беззвучно, как бы сливаясь с тихими водами, камнями, лесом, этим погожим августовским днем и друг с другом, и чуть ли не начинали верить в бога. Они пропахли лесом, сосной и ступали тихо-тихо - ноги их словно приклеивались к камням, казались уже не ногами, а как бы корнями, которые приходилось отдирать от земли, и руки их были словно ветви, а глаза отражали небо (у всех, кроме Ри, чьи глаза были до краев заполнены Огастином). Над ними стеной стоял густой лес. Внизу простиралось озеро, спокойное и чистое, на дне его переплетались затонувшие ветви деревьев, отчего живые отражения казались чем-то призрачным... совсем... совсем как там, на болоте в Уэльсе, где что-то белое лежало под водой. И сердце Огастина сжалось печалью: он с болью вспомнил о несчастном ребенке, чье тельце тогда нашел... Оставалось обогнуть еще один скалистый, поросший деревьями выступ. В царившей вокруг тишине Огастин всецело погрузился в размышления о том, какую утрату понес мир, когда утонуло то маленькое существо, и совсем забыл, где находится. Остальные тоже молчали и шли так тихо, что никто не мог услышать их, а они были слишком заняты собой и друг другом, чтобы в их сознание могли проникнуть чьи-то голоса. Наконец они обогнули скалу, достигли бухточки и обратили взоры к своему острову и там, под березами, сквозь тонкие перышки листочков увидели... Ри, да и почти все эти мальчики и девочки впервые увидели то, что сотни раз представляли себе в воображении, - они увидели свальный грех, переплетение извивающихся друг на друге тел. Путь домой старенький "додж" Рассела проделал с большим трудом. Клапан в моторе заедало, и сердце машины работало с перебоями: ясно было, что старику противопоказано спешить в гору. Вот как получилось, что Рассел и Ри вернулись домой позже остальных. Поездка казалась бесконечной, и Ри всю дорогу подташнивало. Когда Рассел попросил ее сбегать к Огастину и сказать ему, что "додж" не может завтра ехать в "Гостиницу Утренней Зари", она категорически отказалась, так что пришлось Расселу самому поздно ночью отправиться к Огастину и сообщить ему об этом. В ту ночь Ри никак не могла заснуть. Уже и днем-то ей было худо, а ночью стало хуже во сто крат: закрывала ли она глаза или нет, она видела в темноте переплетенные тела. Так вот, значит, чем занимаются "любовники" - только ведь это больше похоже на убийство, чем на любовь. Где же то божественное, магическое слияние души и тела, которое она рисовала себе в воображении? Вместо этого - хриплое дыхание, стоны... Да наверное, и больно до ужаса, и она, словно стремясь оградить себя, натянутая как тетива, обеими руками закрыла низ живота. _Значит, Джейнис все-таки ударила его!_ Нет, просто нельзя поверить, чтоб у Огастина могло возникнуть желание творить такое с нами, девочками, - ведь он же такой добрый и мягкий, ее Огастин! Правда, произошло это с Джейнис, не с ней, но что, если бы в один из тех дней, когда они вдвоем бродили по лесу - а ведь случалось это сотни раз! - он вдруг вздумал... Ночь шла, и груди у Ри постепенно наливались желанием, низ живота горел, и она вертелась на кровати и так и этак, жгутом скрутив простыню. А если бы он попытался, позволила бы она ему делать с ней все, что он захочет, не думая о боли, лишь бы он был доволен? Заснула она почти на заре, и приснились ей окна, затянутые красным кружевом, и птицы. 23 Утро сложилось удачно для Огастина. Было воскресенье, и вскоре после завтрака в поселок прибыл старший брат Беллы, Эррол. Он приехал на сверкающем "штутце" модели "Биркэт", - во всю длину его желтого кузова тянулась тщательно отполированная медная выхлопная труба, точно флейта, прижатая к щеке; машина эта принадлежала второму вице-президенту (по реализации продукции) компании, где служил Эррол, но прибыл он на ней с согласия второго вице-президента (по реализации продукции) или без оного, никто не стал выяснять. Эррол гнал машину всю ночь, и потому ему надо было дать выспаться, а кроме того, все считали, что, чем меньше он будет знать о миссии, возлагаемой на его машину, тем для него же лучше, а то ведь мало ли что может случиться... Из самых лучших побуждений они ничего не сказали и Белле: к чему вносить раскол в отношения между братом и сестрой? Что же до Огастина, то ему было лишь сказано, что вот наконец нашлась машина, на которой он может ехать. Огастин обрадовался: это, конечно, не "бентли", но все же... А когда сел за руль большого желтого "штутца" и, выведя его на вчерашнюю дорогу, промчался мимо развилки на озеро, то обрадовался еще больше. Проселки изобиловали колдобинами, крутыми поворотами под прямым углом, на них не было никакого покрытия, но вот он выехал на шоссе, содержащееся за счет штата, и почувствовал, что на своем коне быстро справится с порученным делом. Да и все так считали: Огастин мигом вернется, во всяком случае задолго до того, как проснется Эррол. У Мики Малдуна, пузатого толстяка, опоясанного ремнем, который висел под его конусообразным животом, точно лепная гирлянда, приделанная архитектором к стене для украшения, был обычно такой вид, точно он спит: его единственный налитый кровью глаз всегда прикрывало тяжелое веко. Однако Мики если когда кого-то видел, то уж не забывал. Остановившийся перед дверью его заведения "штутц" был ему незнаком, тем не менее, когда Огастин зашел с заднего хода и попросил галлон виски, ему тут же его отпустили - после одного быстрого взгляда, - точно он просил не виски, а пакетик гороха. Вокруг не было ни души, когда Сэди (а она настояла на том, чтобы поехать. "На всякий случай, - сказала она. - Все-таки лучше, когда кто-то сидит рядом с шофером") укладывала на заднее сиденье под ковер две полугаллоновых бутылки спиртного. Выведя машину на шоссе, Огастин двинулся домой на крейсерской скорости в семьдесят миль: дорога здесь была прямая, без крутых поворотов и почти пустая. Вообще "штутц" оказался очень быстроходной машиной: хотя обгонять особенно было некого, но всякий раз возникало впечатление, будто обгоняемая машина не движется, а стоит - даже "джордан" модели "Плейбой". Нет, в самом деле "Биркэт" летел как птица! Встревожился Огастин лишь однажды, когда на дороге появился "мерсер" модели "Рейсэбаут", но за рулем сидел такой же молодой человек, как он сам, который, кстати, не понятно, каким образом вел машину, ибо обеими руками обнимал сидевшую рядом девушку. Сэди запела, вторя рокоту мотора, - есть женщины, которые начинают петь, как только заводишь мотор, - и, хотя, голос у нее был не звонкий, девичий, а грудное контральто, Огастин вспомнил, как вез Полли на своем "бентли" в Дорсет и как Полли тоненьким голоском вторила гулкому басу "бентли". Полли была простужена, и няня укутала ее в шарфы и пледы, так что она походила на горошину в стручке, но голосок у Полли звенел, как у жаворонка... Огастин досадливо покосился на Сэди, сидевшую рядом в брюках и распахнутой на груди рубашке, из-под которой виднелось ее несвежее белье, и распевавшую во все горло. Намалеванное помадой "сердечко" не совпадало с природной линией ее губ; шпильки вываливались из ее жирных волос, которые на такой скорости трепал ветер, и рогулька на ближайшем к Огастину ухе распустилась, так что волосы упали Сэди на плечо. Огастин отвел от нее взгляд и посмотрел в зеркало. "Мерсер" исчез из виду, но в четверти мили от них Огастин обнаружил машину, которую они наверняка не обгоняли. - Что это там, позади? - спросил он. Сэди встала коленями на сиденье и, повернувшись, посмотрела назад, поверх скатанной крыши. - Ого! - воскликнула она. - Это не обычная модель, по-моему, заказная! - И, чуть не захлебываясь словами, добавила: - Похоже, сверхмощный "дюзи"... - С каким почтением было это произнесено! "Дюзенберг"! И кузов у него прочнее, да и вообще "Биркэту" нечего с ним тягаться, и все же, решил Огастин, он им покажет! Вот это будут гонки! И Огастин поставил себе цель: сохранить расстояние между ними до поворота на Нью-Блэндфорд... Возбужденный предстоящим состязанием, Огастин нажал на газ и затянул рождественский гимн. Игла спидометра поползла вверх - за семьдесят, скорость сближала виражи, и Огастину требовалось все его мастерство, чтобы выравнять автомобиль. Восторг зажег огонь в его крови: почти год, как он не сидел за рулем столь быстроходной машины... Но на таких же крыльях летели и неизвестные. Сэди по-прежнему стояла на коленях и глядела назад. По мере того как расстояние между машинами сокращалось, нос задней машины вырастал на глазах и обрисовывался все отчетливее; "заказной" это был "дюзи" или нет, только не частный - окна его больше походили на амбразуры для пулеметов, словом, только какой-нибудь гангстер высокого полета мог пользоваться такой машиной или... Пот прошиб Сэди так, что даже брови у нее вспотели, еще прежде, чем взвыла сирена, и она выкрикнула: - О господи! _Ф-ф-фараоны!_ Звук ее голоса и жуткий вой сирены, словно острие булавки, пронзили воздушный шар восторга, переполнявшего Огастина, - кровь, певшая в его жилах, застыла свинцом. Что-то из далекого детства поднялось в его душе, и он, сам того не сознавая, даже начал молиться. Он снова взглянул на приборную доску: стрелка спидометра нехотя доползла почти до восьмидесяти и остановилась на этой цифре, ибо дорога тут шла в гору, однако распаленный погоней "дюзи", невзирая на тяжесть пуленепробиваемой брони, мчался на скорости почти в девяносто миль, так что Огастину нечего было и надеяться, что он сумеет добраться до поворота на Нью-Блэндфорд! Он уповал лишь на то, что они не станут стрелять по его шинам, пока не подъедут ближе: ведь конец погони ясен, правда, оставалась всего минута до поворота... Но вполне возможно, что не одна эта машина охотится за ними, а вдруг вот сейчас, за поворотом, он обнаружит, что дорога перегорожена грузовиком? Сердце его сжалось: он вспомнил о брате Рассела и подумал, что из-за такой ерунды можно расстаться с жизнью, а она ведь одна, - и чуть не остановил машину и не сдался... Да, наверное, так бы он и поступил, если бы вдруг не увидел задок старенького "бьюика" с Тони и с самим Расселом, подпрыгивавший впереди него на дороге. Резко взяв влево, чтобы обойти их, Огастин увидел на противоположной стороне дороги, на краю лесной опушки старую доску с надписью: "НИКАКИХ автомобилей"; отсюда ответвлялся проселок на озеро - только на озеро и никуда больше... Сэди теперь уже не смотрела назад, она сидела, забившись в угол, с минуты на минуту ожидая, что по машине откроют огонь. Огастин круто затормозил, сворачивая на проселок, Сэди качнуло вперед, и она с такой силой ударилась о ветровое стекло, что кровь потекла у нее из носа. - Чумной, совсем рехнулся! - прошептала она, с трудом разжимая стучавшие зубы, когда "Биркэт" запрыгал по еле различимой дороге. - _Она же никуда не ведет!_ Затем они услышали визг шин преследователей, когда те обходили "бьюик" Тони, попытавшегося было задержать машину, а потом следом за "Биркэтом" свернули в лес. 24 И преследуемые, и преследователи ехали теперь медленно: дорога петляла между деревьями, которые стояли стеной по обе ее стороны, и настолько изобиловала колдобинами, что если делать больше пятнадцати миль в час, то и сам вылетишь из машины, и ее сломаешь, потому что нет еще на свете таких амортизаторов, которые могли бы выдержать подобную тряску. Теперь скорость ничего не решала - лишь бы продвигаться вперед, а низко посаженный "Биркэт" не был приспособлен для такого рода путешествий. Правда, дорога змеилась среди густого соснового бора, заросшего кустарником, так что преследователь не видел тебя, как бы близко он к тебе ни подобрался (сирена преследователей теперь молчала, поэтому судить о том, на каком расстоянии они находятся, было просто невозможно). Пахло хвоей, нагретой солнцем - оно стояло прямо над головой... Огастин вцепился в руль и припал к нему, совсем как мартышка шарманщика к груди своего хозяина, а Сэди прильнула к приборной доске. Мозг Огастина работал быстро и четко, холодно регистрируя факты, точно он наблюдал все это со стороны, и диктуя нужные ответы. Только бы амортизаторы не сдали, только бы не напороться на здоровенный камень... Да, конечно, дорога эта никуда не ведет, но по крайней мере впереди есть развилка и, значит, можно надеяться - процентов на пятьдесят, - что фараоны свернут не туда... А по тропе, которой они вчера воспользовались, чтобы сократить путь, может проехать даже "штутц"; если свернуть на нее и затаиться, а потом, когда фараоны - какую бы дорогу они ни избрали - проскочат мимо, выехать на другой проселок и вернуться на шоссе, то можно намного опередить их - пока-то они обнаружат, что произошло, и повернут назад, если вообще сумеют развернуться в таком узком пространстве между деревьями. Итак, Огастин ехал вперед, и острые сучья хлестали его по лицу, когда он объезжал особенно глубокие выбоины или камни (а для таких маневров в его распоряжении было всего каких-нибудь десять дюймов). Он проехал развилку, свернул на проселок, ведущий к более мелкому концу озера, затем свернул на поперечную тропу, проехал по ней полпути и остановился. Полицейские, как и следовало ожидать, проскочили мимо, но каким-то образом все же заметили Огастина и открыли огонь из револьверов. Стреляли они куда попало, однако скорее в них, чем в шины, и это ни Огастину, ни Сэди не понравилось. Оба одновременно пригнулись, и, хотя ничего не видели поверх бортов, Огастин включил сцепление, и машина поехала дальше с предельной скоростью, какая возможна, когда едешь то по горному камню, то по корням, да еще с обеих сторон тебя обступают деревья. Но страх не покидал их: дело в том, что полицейские не стали тратить время и разворачиваться, а просто двигались за ними задним ходом (правда, при этом их так трясло и подбрасывало, что ни один все равно не мог бы выстрелить). Огастин только было хотел повернуть на проселок, ведущий к шоссе (заранее радуясь тому, что уж тут-то "дюзи" _придется_ развернуться), как они с Сэди вдруг обнаружили "бьюик" Тони, преграждавший им путь: этот кретин, оказывается, последовал за "дюзи". Вот теперь Огастин с Сэди действительно оказались в ловушке и выбора у них не было - они могли повернуть лишь на проселок, ведущий к плотине, и только к плотине... Нервы Огастина и так уже были на пределе, и вполне возможно, что это упорное невезение повлияло на ход его мыслей, лишило способности трезво рассуждать: он вдруг представил себе до боли живо, точно перед его мысленным взором возник кадр эпической сцены из фильма, как по самому верху плотины едет его желтый "Биркэт". А наверху плотина совсем узкая, едва ли шире размаха его колес, а может быть, даже и уже, и с одной стороны лежит бездонная пучина озера, а с другой - глубокое, футов в шестьдесят, узкое ущелье, так что стоит допустить малейшую оплошность или сдвинуть с места камень - и... Если он все же сумеет заставить себя проехать по плотине, хватит у тех, что в "дюзенберге", духу последовать за ним? Рожденное его мозгом видение опровергало такую возможность: он видел, как неустрашимый "штутц" едет по плотине, и все остальные, затаив дыхание, смотрят не него... Но он не имеет права брать с собой Сэди, это слишком опасно. - Выпрыгивай! - буркнул он сквозь стиснутые зубы, пока машина, подскакивая и скользя, спускалась по откосу, точно краб, а из-под колес ее вправо и влево летел щебень. - Выпрыгивай, я поеду по плотине! Однако Сэди не шевельнулась; вместо того чтобы прыгать, она лишь тупо сидела, забившись в угол, не веря ушам своим. Ехать по плотине, да он что, с ума сошел?! Огастин не мог смотреть ни направо, ни налево: глаза нужны были ему для того, чтобы не врезаться в дерево или не полететь с откоса вниз, а, кроме того, картина, стоявшая перед его мысленным взором, настолько затмевала все остальное, что он едва ли даже увидел плотину, когда она в действительности возникла перед ним. Они достигли берега озера, и он толкнул Сэди локтем в бок: - Да проснись же и прыгай, ты, чертова кукла! Я не поеду с тобой. Но она продолжала сидеть: теперь, она была почти уверена, что Огастин сошел с ума - ведь он же не раз здесь был и должен знать, что по плотине даже на велосипеде не проедешь, так как в середине есть место, где вода переливается через край - маленькая деталь, которой почему-то не оказалось на картине, стоявшей перед мысленным взором Огастина, - а через водопад, каким бы маленьким он ни был, не проедет даже "Биркэт"... Когда до бетонированной перемычки оставалось ярдов двадцать, Сэди вдруг ожила, выхватила руль из рук Огастина и - пусть уж лучше так! - направила машину в озеро. Машина врезалась в гладь озера - вода поднялась стеной и обрушилась на них, прижав обоих к сиденью. И они вместе с машиной ушли под воду. Но, опустившись футов на двенадцать, "Биркэт" тихонько стал на опору плотины и покатился по ней, а Огастина с Сэди каким-то чудом вымыло из машины. Они были надежно укрыты корнями раскидистого дерева, что росло у самого края берега, когда "дюзи" появился на верху склона. И стал, не решаясь съехать вниз. Из машины выскочили два весьма мрачных маленьких человечка с пистолетами в руках. Они побежали вниз к плотине и оттуда внимательно оглядели озеро в поисках пловцов. Но таковых не оказалось... Они посмотрели на плававшую карту, посмотрели на масляные пятна и пузыри в том месте, где лежал на дне опрокинувшийся "Биркэт", и один из них перекрестился рукой с пистолетом. 25 По пути назад в "бьюике" Тони, пока машина подпрыгивала на колдобинах, а две вымокшие крысы с затонувшего корабля обсыхали в солнечных лучах на заднем сиденье, состоялся военный совет. Скорее всего (такова была суть сказанного Сэди), на этом все и кончится: никто не станет выкачивать воду из озера (и навлекать на себя проклятия тех, для кого оно служит источником водоснабжения) или даже пытаться поднять машину со дна - такие мелкие происшествия бывают тут каждую неделю. Но Тони с Расселом не были так уж уверены, что все это произошло случайно: похоже, что кто-то всерьез нацелился на нью-блэндфордскую "стаю". Этот полицейский... - А как будет с братом Беллы? - спросил Огастин: в отличие от остальных он считал, что потеря красавца "штутца", принадлежащего второму вице-президенту (по реализации продукции), и неприятности, ожидающие Эррола, - дело нешуточное. - Ерунда! - сказала Сэди. - Неужто ты думаешь, он доложился боссу, когда угонял его "штутц"?! Нет, сэр! Все будет свалено на воров, а Эррола даже не выгонят, если он будет держать свой люк на запоре, сядет на поезд и завтра ровно в восемь утра явится на работу. - И, видя, что Огастина это не убедило, она добавила: - Да ты что, парень? Нам не за Эррола надо беспокоиться, а за себя. Дело в том, что одна ложка дегтя, по мнению Сэди, все же была: те двое полицейских теперь знали их в лицо, и, если сейчас они успокоились, считая их мертвыми, что будет, когда полиция вдруг увидит их живыми?! - Значит, надо сделать себе новые лица, - бросил Рассел через плечо. - И чтобы духу вашего не было в округе, пока вы это не сделаете, - так для всех будет лучше. - Да уж, берите-ка руки в ноги и драпайте! - сказал Тони и посигналил старенькому "шевроле", петлявшему по дороге, чтобы тот уступил ему путь. - Для всеобщего блага, - добавил Рассел, - как и для вашего собственного. - Но куда же нам бежать? - спросил Огастин. - Да куда угодно, - сказал Рассел. - Страна ведь большая. В Массачусетс, в Вермонт, а впрочем, почему бы и не в Квебек? Хоть мир посмотрите. - Конечно, в Квебек, уезжайте за границу, черт бы вас побрал! - сказал Тони. - Оно намного будет спокойнее... Ух ты! - воскликнул он и чуть не съехал в канаву, уступая дорогу обгонявшему грузовику, ибо рулевые тяги в его машине склонны были вести себя как хотят. - "О боже! О, Монреаль!" [из "Песнопения о Монреале" Сэмюэла Батлера (1835-1902)] - вспомнил Рассел. - Французская Канада... Ты-то наверняка владеешь французским восемнадцатого века? - заметил он, обращаясь к Огастину. - Назамутненным языком Вольтера? - Да уж "patates frites"! [жареный картофель (франц.)] - весело сказала Сэди. - "Chiens chauds"!.. [горячие сосиски (франц.)] Не раз видела в меню. Тони хмыкнул. - Советую прихватить с собой бифштексы... Да, ребятки, что эти французишки едят, вы и представить себе не можете! - Лягушек, - подсказал Рассел. - И наверняка змей. Да еще белок. Они же все наполовину индейцы. Но тут на Тони напала вдруг ностальгия. Оказывается, он провел как-то целое лето на севере, на реке Сагеней... - На сплаве леса. Ребятки, что это была за жизнь!.. Ух ты!.. - На этот раз баранку у него так крутануло, что ему пришлось выпустить ее из рук, чтобы она сама собой выправилась. - Рассел! А что, если нам с тобой тоже туда махнуть? - Отправиться вчетвером? - Вот именно. Мы с тобой дня на два - на три. Может, завтра? - Что касается меня, то о'кей, - сказал Рассел. - Да, но... - прервал их Огастин: настало время рассказать им (хотя бы кое-что) о себе. И трагическим голосом он сообщил, что не может пересекать границу, ибо потерял паспорт. Рассел так и прыснул. - Вот это сказанул! Тони снова выпустил из рук баранку - только на этот раз, чтобы хлопнуть по ней что есть мочи. - Ребятки! - воскликнул он. - Нет, вы поняли, а?! Молодой человек не может ехать в Канаду... Почему? "Я потерял паспорт", - передразнил он Огастина. - Балда ты этакая, да где ты, по-твоему, находишься, а? В Европе? - Ты хочешь сказать, что мне не придется показывать его на границе? - недоверчиво спросил Огастин. - Граница! Какое некрасивое слово! - сказал Рассел. - Мы это называем "черта". Но лицо Сэди было серьезным. - Не такую уж он несет околесицу: существует ведь иммигрантская квота и прочая чепуха. Если у него не будет американской визы, они могут некрасиво себя повести, когда он захочет вернуться. - Но сейчас-то, при выезде, я не должен ничего показывать? - Слушай, младенец! - посоветовала осторожная Сэди. - Сейчас - нет, но лучше оставаться по эту сторону границы, а не то на всю жизнь застрянешь там. - Но при въезде _туда_ никаких бумаг у меня не спросят? - допытывался Огастин. Теперь настала очередь Рассела недоверчиво посмотреть на него. - Если ты хочешь побывать в Канаде? И если к тому же ты поедешь с тремя свободными американскими гражданами, готовыми поклясться, что ты британский подданный, притом что Канада - британское владение?! - Рехнуться можно! - воскликнул Тони. - Да ребята в Русес-Пойнте не сумасшедшие: зачем им останавливать мою старую калошу - она ведь может скапутиться и забаррикадировать дорогу. Бог ты мой! Все эти недели Огастин был уверен, что никогда не сможет выбраться отсюда без паспорта, который у него украли во Франции, тогда как, выходит, ему надо только пересечь границу и оказаться на британской территории! Этому просто невозможно было поверить... ну, а что касается возвращения назад, то он чуть было не сказал им, что стоит ему выбраться из их благословенных Соединенных Штатов, и они больше никогда в жизни его не увидят; но он все же удержался, решив, что они могут обидеться. И когда кто-то предложил выехать утром на рассвете, он лишь молча кивнул. В то утро Ри спала долго и никак не могла проснуться. Когда она не появилась к завтраку, мать решила, что она перегрелась на солнце, и дала ей лекарство. Было воскресенье, и отец Ри был дома, но она все равно встала лишь после полудня, обедать отказалась, а вместо этого отправилась в лавку, чтобы побаловать себя кока-колой, и тут появился "бьюик" Тони с Огастином и Сэди - машина, надо сказать, еле плелась. Все злоключения были рассказаны, и Огастин с Сэди приобрели ореол героев (Огастину, во всяком случае, это понравилось, так как до сих пор у него еще ни разу не было оснований чувствовать себя героем), и только Эррол сидел насупившись: ему надо было немедленно идти на вокзал и садиться в поезд, если он хотел завтра вовремя явиться на работу. 26 Возможно, никто не станет возиться и поднимать затонувший "штутц", но виски терять не следовало - слишком это был драгоценный товар. Итак, незадолго до полуночи на озеро отправилась группа доморощенных водолазов. Состояла она только из парней, и действовать надо было быстро, чтобы никто их не опередил. Подъехав к знаку "НИКАКИХ автомобилей", они притушили фары из опасения, как бы их не увидели, и при свете луны добрались до развилки, а затем предосторожности ради свернули на поперечную тропу, спрятали там свои "форды" и остальную часть пути до плотины проделали пешком. Луна стояла полная, и в ее ярком сиянии даже можно было различить краски, во всяком случае, сочные цвета выделялись в этом черно-серебряном мире, как прожилки на крыльях мотылька. Кругом чернел лес, а внизу, светясь мириадами звезд, лежало серебристое озеро, перечеркнутое плотиной - словно брусок светлой меди бросили поперек. Все разделись; кожа у них была белая там, где тело обычно покрыто одеждой, и цвета темного дерева на ногах, руках и лице. Далекие холмы казались чем-то нереальным, воздушным - даже большая туча на западе казалась массивнее их. Огастин, Рассел и Тони отправились вместе со всеми, хоть и собирались утром выехать спозаранок: Огастин должен был показать, где затонул "штутц". Он думал, что точно знает место, но сейчас, ночью, все расстояния выглядели иначе. Тогда ребята встали в ряд футах в десяти друг от друга и решили разом нырнуть; в конце концов с победным криком вынырнул Рассел. Но одно дело - найти затонувшую машину и совсем другое - спасти затонувшее добро. Машина лежала на глубине двадцати футов, а даже самые классные ныряльщики, как оказалось, не привыкли уходить под воду на такую глубину. В конечном счете удалось это только Огастину - хоть он и не очень хорошо нырял, но зато мог подолгу задерживать дыхание (он научился этому прежде, чем стал плавать, еще ребенком, у себя в ванне). "Штутц" перевернулся на бок, и крышка багажника, по счастью, открылась, но здесь, на глубине двадцати футов, вода вдруг стала со страшной силой давить Огастину на уши, и им овладела паника: ему казалось, что голова у его сейчас лопнет; к тому же вода, попадавшая в нос, тоже вызывала такую острую боль, точно ему уд