на взяла сегодня с собой на гулянье Мунисэ. Детей у соседей не было, поэтому женщина привязалась к маленькой шалунье и полюбила ее, как родную дочь. Сегодняшнее происшествие испортило мне настроение. Ах, как все нехорошо получилось! Бог знает, что обо мне теперь подумает пожилой молла. Сейчас, когда я пишу эти строки, мои щеки горят от стыда, я чувствую, что покраснела до корней волос. Ах, господи! Стала учительницей, а все еще не избавилась от сумасбродных выходок. Недаром директор училища Реджеб-эфенди говорил: "Конечно, не дай аллах, но и к тебе когда-нибудь придет смерть. Начнут хоронить, так ты имама рассмешишь, когда он будет читать надгробную молитву..." Я намеревалась сегодня после обеда записать в дневник все, что произошло за эти полгода. Бедный дневник не вынимался из портфеля с тех пор, как мы сюда приехали. Я подошла к окну. Отсюда хорошо виден пролив и военные укрепления на берегу. В этом доме мы потому и поселились, что мне очень понравился вид на море... Больше наше жилье ничем не примечательно. Спеша поскорее уехать из Б..., я согласилась на первое вакантное место, которое было мне предложено. Я не думала о том, понравится ли мне Ч..., не придавала никакого значения тому, что жалованье здесь скудное. Но, на мое счастье, местечко оказалось совсем неплохим: спокойный, славный военный городок. Кого бы вы ни спросили из его обитателей, будь то старожил или приезжий, об отце, брате, сыне, муже, вам скажут, что это либо солдат, либо офицер, - словом, военный. Даже многие учителя в школах - или полковые моллы, или полковые муфтии;* в общем, весь народ здесь имеет отношение к армии. Наш сосед Хафиз Курбан-эфенди надевает иногда вместе с чалмой военный мундир и даже цепляет сбоку саблю. ______________ * Муфтий - мусульманский богослов, толкователь Корана, дающий заключения по юридическим и духовным вопросам. Женщины Ч... мне очень нравятся. Верные и работящие, простые и скромные, они довольны своей жизнью и всегда не прочь повеселиться. Каждую неделю здесь справляют свадьбы. А каждая свадьба со всевозможными торжественными предсвадебными вечерами под разными названиями длится ровно неделю. Выходит, женщины развлекаются почти каждый вечер. Сначала я не могла понять, как выдерживают их карманы. Но все оказалось очень просто: например, каждая женщина надевает свое нарядное свадебное платье в течение десяти - пятнадцати лет к любой свадьбе. Затем это платье, чистое и аккуратное, переходит к дочери. Развлечения у них очень простые. Какая-нибудь пожилая армянка играет на гармони. Если ей потом за это дадут отрез на скромное платье и немного денег, она бывает очень довольна. Да, развлечения у женщин Ч... очень простые, они вполне удовлетворены ими. Как чудесно! Ах, почему я не родилась в этом городе! Ну да что там... Теперь о другом. К моему удивлению, соседки полюбили меня. Только они сердятся, что я редко вижусь с ними и не разделяю их увеселения. Чтобы меня не считали заносчивой, я стараюсь оказывать всевозможные услуги и всячески помогаю как их дочерям в школе, так и им самим. Мое любимое место в Ч... - лесок на берегу реки, называемый Ивовой рощей. В праздничные дни я не осмеливаюсь туда ходить, но в обычные вечера, после занятий, мы с Мунисэ иногда совершаем прогулки в рощу. Там растут не только ивы, но и чинары. Кто знает, сколько веков они стоят! У чинар обрезаны нижние ветви, поэтому стволы кажутся голыми; на самом верху густая крона. Если человека застают в роще вечерние сумерки, ему начинает казаться, будто он стоит под разрушенным куполом, не имеющим конца-края. В лучах заходящего солнца роща напоминает бесконечные ряды колонн. На той стороне реки тянутся сады, окруженные плетнями. Меж них вьются узкие тенистые тропинки. Глядя на эти тропинки издали, невольно думаешь, что они могут увести человека в какой-то другой мир, где сбудутся его самые заветные мечты. Дома местных богачей расположены на горе Хасталар-тепеси*. Несмотря на унылое название, здесь живут самые счастливые, самые веселые люди. Когда мы приехали, мне предложили снять там красивый домик. Но пришлось отказаться: сейчас я не так богата, как в Б... Мы вынуждены жить скромно. ______________ * Хасталар-тепеси - букв.: Холм больных. Впрочем, наш маленький дом тоже находится в хорошем месте. Это очень оживленная часть городка: здесь площадь, кофейня, лавки. Например, сегодня утром все жители Ч... шли в Ивовую рощу мимо наших окон. Сейчас они возвращаются, хотя времени еще не так много. Только что прошла группа офицеров. Они остановили лейтенанта, который торопливо шел им навстречу. - Почему так рано? - спросил лейтенант. - А я только иду, сию минуту с дежурства. Толстый пожилой кол-агасы*, которого я часто встречаю на улице в неизменно распахнутом мундире, ответил: ______________ * Кол-агасы - военный чин в султанской армии, следующий после капитана перед майором (соответствовал чину штабс-капитана в царской армии). - Не трудись, можешь возвращаться. Сегодня в Ивовой роще неинтересно. Сколько мы ни рыскали, гюльбешекер* не нашли. ______________ * Гюльбешекер - варенье из лепестков роз. По-моему, жители этого городка удивительные сластены. И дети и взрослые только и говорят про гюльбешекер. Офицеры меня удивили: искать розовое варенье на гулянии в день Хызыр-Ильяса и огорчаться, не найдя его!.. - Господи, совсем как дети! Слово "гюльбешекер" мне приходилось часто слышать на улице от детей и взрослых мужчин. Однажды вечером я возвращалась из школы. Передо мной шло несколько бедно одетых молодых людей. Одного из них стали чем-то угощать. Он отказывался. - Честное слово, не могу... Только что обедал. Ничего в рот не полезет... Другой спросил, похлопывая товарища по плечу: - Так ничего и не съешь? Может, и от гюльбешекер откажешься? Юноша тотчас размяк, улыбнулся: - Ну, гюльбешекер не для меня... Мне приходилось наблюдать, как мужчины, сидящие перед кофейней, посмеивались над бедным, но веселым и приветливым мальчуганом-водоносом, которому его ремесло давало возможность кое-как перебиваться. - Эй, Сулейман, скажи, когда мы отпразднуем твою свадьбу? - Когда хотите. Я всегда готов. - А как ты сведешь концы с концами? Ты ведь бедняк, Сулейман? - Ничего, как-нибудь... Буду макать сухой хлеб в гюльбешекер и есть. Эта шутка повторяется почти ежедневно. Три дня тому назад меня удивил наш сосед Хафиз Курбан-эфенди. Поймав у своих ворот Мунисэ, он насильно поцеловал ее в щеку и сказала: - Ох, ты пахнешь совсем как гюльбешекер! На улице стало многолюдно. Гулянье в Ивовой роще закончилось. Я слышу звонкий смех. Это моя крошка. Она тоже вернулась. Я не видела шалунью четыре часа, а кажется, будто прошло четыре года. 23 апреля (2 часа спустя). Только что узнала, что такое гюльбешекер. На гулянье Мунисэ встретила наших учительниц и сказала, что я больна. Те забеспокоились и на обратном пути зашли меня проведать. Пришлось несколько минут уговаривать их войти в дом. Шутки ради, я сказала одной: - Ну, а вы нашли гюльбешекер? Тут офицеры проходили и жаловались, что им не удалось. Приятельница засмеялась. - Вам хорошо известно, что мы тоже были лишены такого удовольствия. - Почему? - Потому что вас не было с нами... Я растерянно смотрела в лицо женщины, пытаясь улыбнуться. - То есть как это?.. Гостьи засмеялись. Молодая учительница в недоумении уставилась на меня и спросила: - Вы действительно не знаете? - Клянусь аллахом. - Моя бедная Феридэ, как ты наивна. Гюльбешекер - это же твое имя. Так тебя прозвали мужчины Ч... за прекрасный цвет лица. От растерянности я даже стала заикаться. - Как?.. Это я?.. Выходит, это меня называют гюльбешекер? Значит, это обо мне говорили на улице мальчишки, собираясь намазать гюльбешекер на хлеб?! Господи! От стыда я закрыла лицо руками. Оказывается, обо мне говорит весь город. О боже, какой позор! Молодая учительница насильно отвела мои руки от лица и полушутя, полусерьезно сказала: - Что же здесь обидного? Вы привлекаете мужчин всего города. Женщина редко удостаивается такой чести. Ах, какие скверные существа эти мужчины! Они и здесь не дают мне покоя. Господи, как же мне теперь вести себя на людях?! Какими глазами я буду смотреть на своих соседей? Ч..., 1 мая. Я сидела дома и проверяла тетрадки своих учениц. В ворота постучали. Мунисэ закричала снизу: - Абаджиим, к нам гости! По каменному дворику прохаживалась женщина в черном чаршафе. Лицо ее было закрыто, и я не могла узнать незнакомку. - Кто вы, ханым-эфенди? - нерешительно спросила я. Раздался смех. Ханым, как кошка, кинулась мне на шею. Это была Мунисэ. Шалунья схватила меня за талию и закружила по дворику. Она покрывала поцелуями мое лицо, шею. Чаршаф придал моей крошке вид взрослой девушки. За эти два года Мунисэ сильно выросла и превратилась в стройную, изящную, кокетливую барышню. Она хорошела с каждым днем, как распускавшийся цветок. Мы с ней были уже почти одного роста. Но человек не замечает изменений, которые происходят у него на глазах. Наверно, увидев девочку в таком одеянии, мне следовало обрадоваться, но я огорчилась. Мунисэ заметила это. - Что случилось, абаджиим? Это просто шутка... Может, я обидела тебя? Бедняжка огорченно смотрела мне в лицо, словно стараясь загладить тяжкий проступок. - Мунисэ, - сказала я, - мне не удастся удержать тебя навеки возле себя. Вижу, ты не вытерпишь. Уже сейчас ты радуешься, когда на свадьбах вплетаешь себе в волосы золотые нити. Я понимаю, моя девочка, ты непременно хочешь стать невестой и бросишь меня одну. Страх перед одиночеством сжал мое сердце. Глаза наполнились слезами. Мысленно я молила Мунисэ: "Ну, утешь меня хоть одним словечком"! Но скверная девчонка ответила, надув губы: - Что делать, абаджиим? Таков обычай... - Значит, ты оставишь меня одну и сделаешься женой какого-то неизвестного мужчины? Мунисэ не ответила, только улыбнулась. Но что это была за улыбка. Жестокая девочка! Она уже сейчас любила его больше, чем меня! Тогда я повела разговор по-другому: - Хорошо, пусть ты станешь невестой... Но до двадцати лет еще далеко. - Двадцати лет? Не слишком ли это много, абаджиим? - Ну, скажем, девятнадцать, может быть, даже восемнадцать. Ты не отвечаешь? Смеешься? Твоя насмешливая улыбка как бы говорит: "Я все знаю сама". Честное слово, раньше восемнадцати лет я не разрешу! Шалунья хохотала. Эта торговля забавляла ее. Мне было стыдно, а то бы я разрыдалась. Рыжеволосые всегда неверны. Они приносят человеку только огорчения. Ч..., 10 мая. У нас в школе учится дочь богатого паши*, имя которой Надидэ. Это девочка лет двенадцати, с гнилыми зубами, низкорослая, худенькая и очень заносчивая. Я несколько раз в шутку назвала ее Надидэ-ханым-эфенди. Так это прозвище за ней и осталось. ______________ * Паша - высший гражданский и военный титул (генерал) в Османской империи. Надидэ живет в самом красивом особняке на Хасталар-тепеси. Каждый день она подъезжает к школе в экипаже своего отца-паши в сопровождении адъютанта с длинными усами, на манер бараньих рогов. У меня создалось впечатление, что эта маленькая барышня приезжает в школу не столько учиться, сколько покрасоваться перед бедными одноклассницами и даже учителями. Она помыкает подругами, словно служанками. Учителя считают за честь терпеть всевозможные капризы и выполнять прихоти Надидэ. Иногда жена паши приглашает в гости учителей своей дочери и угощает их. Мои бедные коллеги на все лады превозносят пышность и богатство генеральского дома, туалеты хозяйки, приходят в восторг от яств, которыми их там потчуют. Эти восторги смешат меня и в то же время внушают отвращение. Я думаю, что семья у этого Абдюррахима-паши - кучка грубых зазнаек, которая получает наслаждение, ослепляя своим величием и богатством глаза наивных, простодушных людей. Несколько раз мои приятельницы хотели затащить в дом паши и меня. Но я восприняла это как оскорбление и рассердилась. Я никогда не гнушаюсь завязать шнурки бедным ученицам, отряхнуть их запачканные платьица. Но маленькая заносчивая "ханым-эфенди" мне очень неприятна. Случается даже, что я начинаю распекать ее на уроках. Она же, как назло, подлизывается ко мне, не отстает от меня ни на шаг. Сегодня в полдень у нашего дома остановился экипаж. Я узнала экипаж Абдюррахима-паши. Длинноусый адъютант распахнул калитку, и во двор с важностью принцессы, в окружении уличных мальчишек вошла Надидэ. Вся улица переполошилась, окна соседних домов украсились женскими головами. Надидэ-ханьш привезла мне записку от своей старшей сестры: "Муаллиме-ханым*, наш отец, паша-эфенди, наша мама и ваша покорная слуга просим вас пожаловать сегодня к нам. Вас доставит экипаж, который передаем в полное ваше распоряжение". ______________ * Муаллиме - учительница. Я сразу догадалась, что им нужно: они хотят и мне, как другим учительницам, пустить пыль в глаза своей роскошью и богатством. Сначала я хотела холодно поблагодарить за столь "высокую честь" и отослать назад маленькую госпожу, адъютанта и экипаж. Но потом передумала. Во мне вдруг проснулось желание дать хороший урок этим заносчивым аристократам-нуворишам. Мне приходилось видеть в Стамбуле более важных и высокопоставленных пашей. Для Чалыкушу не было большего наслаждения, чем сорвать фальшивую маску, обнажить их ничтожество и никчемность, которые скрывались под величественной осанкой. Что делать, такой уж мне суждено было родиться. Я не очень плохая и люблю бесхитростных, простодушных людей. Но я всегда беспощадна к тем, кто хвастается своим богатством, кичится благородным происхождением, важничает. Два года я жила тихо и спокойно, поэтому сегодня у меня было право немного "развлечься". На этот раз, вопреки своему обыкновению, я оделась очень изящно, хотя и просто. Меня выручил темно-синий костюм, привезенный некогда дядей Азизом из Парижа. Надидэ пришлось долго ждать внизу. Еще в Б... я вырезала из какого-то европейского журнала женскую головку с модной прической. Приколов картинку к раме зеркала, я приложила все свое искусство и умение, чтобы сделать себе точно такую прическу. Получилось очень замысловато и экстравагантно. Но что мне до этого? Сегодня я, как актриса, должна думать только о том, чтобы произвести впечатление на всех этих провинциальных красоток. Я заставила ждать внизу маленькую госпожу не только потому, что мне надо было одеться. В темной, бедно обставленной комнате мне хотелось также рассмотреть в зеркале улыбающееся лицо молодой девушки. Я застенчиво, даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никто никогда не прочтет! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мне хорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красота повергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза; не те веселые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той были светло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачном свете. А в этих светилась черная горечь - следы одиноких и тоскливых ночей, усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутся большими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, они уменьшаются, свет перестает в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаются маленькие бриллианты. Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: "Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути..." Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться. Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала. Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б... - Шелкопряд, здесь в Ч... - Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ. Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: "Поповская ряса делает человека ханжой". Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница! Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня. Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: "Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня..." Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая, - мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу*, - нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног. ______________ * Бейоглу - аристократический квартал в Стамбуле. Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство. В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч... Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку. Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись. - Я плохо говорю по-турецки, - сказала она мне. - Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски... - ответила я. Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее. Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона "Dames de Sion". Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня "уничтожить". - А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами. Я насмешливо поглядела на нее и сказала: - Да, но бывать - этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью! Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши. Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность. Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом. Я ответила: - Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно. Иначе люди подумают, что мне от вас что-нибудь надо. Ханым-эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая всячески на откровенность. Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в бедственное положение. - Ханым, дочь моя, - растрогалась хозяйка, - вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека из очень благородной семьи. - Может быть, ханым-эфенди, и существует такой человек, который хотел бы на мне жениться... Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного. - А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить очень приличная семья? - Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня удостаиваете, но думаю, что не соглашусь. Намерения хозяек дома я поняла только потом, когда выяснилось, что они пригласили меня не только для того, чтобы похвастаться своим богатством и пустить пыль в глаза. Неожиданно старшей дочери захотелось показать мне сад. Он напоминал гостиную. Каких только не было тут цветов, деревьев, трав, кустов. На каждом шагу попадались цветочные горшки. И вот в небольшом искусственном лесочке, меж низкорослых молоденьких сосен... Впрочем, чтобы все было понятно, я вынуждена вернуться к случаю, который произошел недели две назад. По соседству со школьным садом, где ученицы бегают во время перемены, расположен огромный виноградник. Детвора растащила плетень, и теперь наш сад и виноградник представляют собой единое целое. В этом винограднике работало несколько батраков в красных повязках на голове. Во время перемен я наблюдала, как несчастные, обливаясь потом, ковыряют землю мотыгами. В тот день, о котором идет речь, я обратила внимание на молодого рабочего, который трудился вместе со всеми. Он был одет, как и остальные, но лицо, весь облик молодого человека выделяли его среди окружающих. Сквозь загар просвечивала благородная бледность, глаза светились каким-то особенным блеском. Больше всего меня поразили его руки - маленькие, изящные, как у женщины. Так как он, в отличие от остальных, был молод, мне неудобно было подходить к нему. Но юноша сам приблизился ко мне, сказал, что его мучает жажда, и попросил послать кого-нибудь из школьниц за водой. Не выношу женщин-ханжей, которые бегают даже от петуха. Я не стала стесняться молодого человека (как-никак я школьная учительница) и сказала: - Хорошо, сынок, погоди немного, сейчас схожу. А про себя подумала: "Уверена, он из благородной семьи, которая впала в нищету". Молодой рабочий был и застенчив, и в то же время смел. Разговаривая со мной, он заикался от смущения. Но, с другой стороны, задавал все время очень странные вопросы: "Дешева ли здесь жизнь?.. Сурова ли зима?.. Много ли в Ч... яблок и груш?.." Молодой человек назвался приезжим. Когда он пил воду, я думала, посмеиваясь: "Бедняга, наверно, придурковат..." Этих подробностей достаточно, чтобы понять мое удивление, когда в саду паши, среди несчастных деревьев, которым выпала оскорбительная честь изображать сосновый лес, я столкнулась с тем самым бедным рабочим. Но сейчас он выглядел совсем иначе. Это был штабной офицер в чине капитана. На нем все блестело: сабля, пуговицы, ордена, воротничок, зубы и даже напомаженные волосы. Он стоял между двух сосен, вытянувшись в струнку - даже гетры на его ногах, казалось, прилипли друг к другу, - задрав гордо подбородок, молодой человек словно позировал фотографу. У офицера были тоненькие усики; полуоткрытые губы обнажали ряд ослепительно белых зубов. Блестящие глаза смотрели смело. Казалось, молодой капитан вот-вот взмахнет рукой, затянутой в белую перчатку, выхватит саблю и даст команду: "Смирно!" Но я тут же поняла, что команду "смирно" офицер получил от других. Нериме-ханым притворилась удивленной. - Ах, Ихсан, ты был здесь? Послушай, откуда ты взялся? Старшая дочь паши так скверно сыграла свою роль, что в ее голосе без труда можно было уловить: "Боже, как ясно, что мы лжем!" Итак, на фоне оперных декораций нам предстояло разыграть смешную комедию. Для чего? Это я пойму позже. А пока надо было держаться как ни в чем не бывало, спокойно и смело. Кажется, в генеральской семье очень любили делать сюрпризы. Но и я сегодня была настроена по-боевому и знала, что не растеряюсь ни перед какими фокусами. Очевидно, они ждали, что я застыжусь и убегу. Но я даже виду не подала. Нериме сказала: - Феридэ-ханым-эфенди, вы, как и мы, родом из Стамбула. Надеюсь, вы не заподозрите ничего дурного в том, что я представлю вам своего двоюродного и молочного брата Ихсана. - Напротив, буду очень довольна, ханым-эфенди, - ответила я бесцеремонно и, не дав ей возможности говорить, представилась сама: - Феридэ Низамеддин, один из самых младших офицеров армии просвещения. Молодому офицеру недолго удавалось сохранять бравую невозмутимость. И можно ли было винить его в этом? Маленькая школьная учительница увидела человека, с которым она несколько дней тому назад разговаривала, как с простым рабочим. Сегодня перед ней был блестящий, как солнце, офицер, красивый, точно сказочный принц... Она увидела его и не лишилась чувств. Поразительная вещь!.. Получилось наоборот, растерялся офицер. Видимо, он плохо усвоил церемонию приветствия, которой нас годами на все лады обучали в пансионе, словно это была основа основ всех наук. Рука офицера, поднятая, очевидно, для военного приветствия, повисла в воздухе. Ихсан-бей передумал, решив обменяться со мной рукопожатием, но тут увидел, что он в перчатках, и резко отдернул руку. Я даже подумала, уж не превратилась ли бедная перчатка в раскаленные угли. Минут пять я о чем-то непринужденно болтала с ним. Встречаясь со мной глазами, молодой человек стыдливо отводил их в сторону, видимо, вспоминал, как он в костюме чернорабочего просил у меня воды. Но я делала вид, будто ничего не помню и разговариваю с ним впервые. Скоро мы с Нериме-ханым вернулись в дом. Дочь паши нерешительно спросила: - Вы конечно узнали Ихсана, Феридэ-ханым? Вот как! Значит, и ей был известен случай в школьном саду? - Да, - ответила я просто, - узнала. - Может, это что-нибудь говорит вам? Я хочу объяснить, в чем дело, ханым-эфенди. Ихсан поспорил со своими товарищами. Молодость!.. Что поделаешь, ханым-эфенди? Бывает... Я не удержалась: - Но с какой стати, ханым-эфенди? Нериме-ханым покраснела и, стараясь скрыть смущение, засмеялась. - Ханым-эфенди, некоторые офицеры встречают вас, когда вы возвращаетесь из школы. Они сказали, что вы очень красивы. Мы из Стамбула и, конечно, не считаем, как здешние жители, что подобные разговоры оскорбительны. Не так ли, моя красавица? Ихсан поспорил с товарищами: "Я непременно найду способ поговорить с этой учительницей..." Он не постеснялся переодеться в тряпье батрака и выиграл пари. Странно, не правда ли? Я ничего не ответила. Бедная Нериме-ханым поняла, что рассказ ее произвел на меня неприятное впечатление. Последнее действие сегодняшней комедии развернулось опять в гостиной наверху. Известие о том, что я познакомилась с Ихсаном-беем, добралось туда гораздо быстрее, чем мы. Об этом говорили лица всех присутствующих. По тайному знаку хозяйки дома все гости вышли. В комнате, кроме нее самой, остались только Нериме-ханым и я. После небольшого колебания ханым-эфенди спросила: - Как вам понравился Ихсан, дочь моя? - Кажется, неплохой молодой человек, ханым-эфенди. - И на лицо он симпатичный, - продолжала хозяйка, - и образование у него великолепное. Сейчас его назначили с повышением в Бейрут. - Как замечательно! - сказала я. - Действительно, это красивый, славный молодой человек. Видимо, и образование, как вы сказали, у него великолепное... Мать с дочерью переглянулись, не зная, радоваться моим словам или удивляться. Ханым-эфенди захихикала: - Да наградит тебя аллах, дочь моя. Ты облегчила мне труд. Я молочная мать Ихсана, воспитала его в своем доме, как родное дитя. Дочь моя, Феридэ-ханым, с молодыми девушками трудно говорить откровенно, напрямик. Но, слава аллаху, вы умная и скромная. На все, конечно, воля аллаха. Я хочу, чтобы вы стали женой Ихсана... Вы ему очень понравились. А раз и он вам так приглянулся, значит, вы будете с ним счастливы, если того захочет аллах... Возьмем для него на месяц отпуск и сыграем здесь свадьбу... Ну, как?.. А потом вы вместе поедете в Бейрут. Я еще в саду догадалась, к чему затеяли эту комедию. Поистине смешной случай: на чужбине меня сватают почти за незнакомого мужчину!.. Не знаю, почему, но мне вдруг сделалось как-то очень тоскливо. Однако я взяла себя в руки, и никто ничего не заметил. - Ханым-эфенди, это большая честь для вашей покорной слуги. От всего сердца благодарна и вам, и Ихсану-бею. Но это невозможно... Хозяйка дома опешила: - Почему, дочь моя? Вы ведь сами минуту назад признались, что Ихсан вам понравился, что вы нашли его красивым... Я улыбнулась: - Ханым-эфенди, я и сейчас говорю, что Ихсан-бей красивый, достойный молодой человек. Но посудите сами, если бы я хоть мысленно допускала возможность нашего брака, могла бы я так открыто говорить о его достоинствах? Разве это не было бы излишней вольностью для молодой девушки? Мать с дочерью опять переглянулись. Наступило молчание. Потом Нериме схватила мои руки: - Феридэ-ханым, во всяком случае, пусть это не будет вашим окончательным ответом. Ихсан-бей так огорчится! - Я опять повторяю: Ихсан-бей очень красивый молодой человек, и за него выйдет любая девушка. - Да, но он мечтает только о вас. Нам пришлось сказать, будто Ихсан бился об заклад со своими товарищами, но на самом деле это не так, моя красавица. Бедный мальчик вот уже две недели страдает, все твердит: "Непременно женюсь на ней... Умру, но не откажусь!.." Я почувствовала, что Нериме-ханым будет долго меня уговаривать, поэтому вежливо, но очень решительно заявила, что их предложение неосуществимо, и попросила разрешения удалиться. Нериме-ханым совсем расстроилась. - Мамочка, милая, - обратилась она к матери, - скажи все сама Ихсану... У меня язык не повернется. Он и думать не мог, что Феридэ-ханым ему откажет. Как он будет переживать отказ!.. Ах, эти мужчины!.. Все такие самодовольные, самоуверенные. Никто из них и не подумает, что и у нас тоже есть сердце, в котором живут свои сокровенные мечты. Когда экипаж паши доставил меня домой, Мунисэ была у соседей. В комнате стоял полумрак. На стене висело зеркало, похожее на тусклый лунный блик. Прежде чем раздеться, мне захотелось взглянуть на себя. Лицо я едва различала, а короткий темно-синий костюм показался мне белоснежным шелковым платьем, длинные полы которого исчезали во тьме. Какая причудливая игра света и теней! Я закрыла лицо руками. В эту минуту в комнату вбежала Мунисэ. - Абаджиим! - крикнула она. Я протянула к ней руки, словно молила о помощи, хотела сказать: "Мунисэ!" - но с губ сорвалось другое имя, имя моего страшного врага, которого я так ненавижу! Ч..., 6 мая. Я стала модной невестой. Не успела оправиться после вчерашней комедии, как сделалась героиней сегодняшней. Но по сравнению с тем, что было вчера, новое происшествие в тысячу раз смешнее и в тысячу раз безобразнее. Опишу все как было. Действие развернулось внизу, в нашей гостиной. Неожиданно появляется жена Хафиза Курбана-эфенди. На ней роскошный чаршаф, который она надевает только по случаю праздничных торжеств. На шее ожерелье из золотых монет в несколько рядов. Женщина держится как-то странно. Глаза как будто заплаканы. Начинаем разговаривать. Я: - Вы, очевидно, куда-нибудь приглашены? Собрались в гости? - Она: - Нет, сестричка, я пришла специально к вам. Я: - Какая вы сегодня нарядная. Это для меня? Она: - Да, сестричка, для вас. Я не могу удержаться от шутки: - Очевидно, вы пришли сватать меня? В простодушных глазах соседки наивное удивление. - Как вы узнали? Я растерялась. - Как?! Вы пришли меня сватать? Гостья со вздохом: - Да, сестричка... - За кого же? - За моего мужа... - отвечает она, словно речь идет о самой обычной вещи в мире. Конечно, мне очень нравится, что эта бесхитростная женщина так умело шутит, не моргнув глазом. Я хохочу, но соседка не смеется. Наоборот, в ее глазах блестят слезы. Она: - Сестричка, мой эфенди присмотрел вас и хочет развестись со мной, чтобы жениться снова. Я его молила, просила, уговаривала: "Что особенного, возьми и ту ханым, только меня не бросай. Я буду готовить вам еду, прислуживать..." Родная моя сестричка, пожалей меня. - А уверен ли Курбан-эфенди, что, бросив вас, ему удастся жениться на мне? Гостья изумлена. - Ну конечно, - отвечает она простодушно, - он сказал: "Я готов отдать за нее ровно пятьдесят золотых монет..." Я: - Моя славная соседушка, не беспокойся. Этого никогда не будет. Бедная женщина произносит молитвы. Занавес. Ч..., 15 мая. Сегодня вечером после занятий мюдюре-ханым вызвала меня к себе в кабинет. Я заметила, что лицо у нее мрачное. - Феридэ-ханым, дочь моя, - сказала она, - нам нравится ваша серьезность и усердие. Но у вас есть один недостаток: вам кажется, что вы все еще в Стамбуле. Говорят, красота - это несчастье, дочь моя. Справедливые слова. Вы красивы, молоды, одиноки... Поэтому вам следует беречь себя. Однако были случаи, когда вы вели себя весьма неосторожно. Не огорчайтесь, дочь моя. Я ведь не говорю, что это тяжкий проступок. Просто это неосторожность. Наш городок не такое уж захолустье. Женщины здесь одеваются довольно нарядно. Я имею в виду также и наших учительниц. Но то, что для других естественно, в вас привлекает внимание. Дело в том, дочь моя, что ваша молодость, ваша красота заставляют встречных мужчин оборачиваться. И вот по городу начали ходить сплетни. Я здесь сижу, будто ничего не ведаю, но на самом деле мне все известно. Нет ни одного мужчины в городе, начиная от офицеров в казармах и лавочников в кофейнях, кончая школьниками-старшеклассниками, который бы не знал вас, не говорил о вас. Если вы спросите, по какому праву я завела с вами об этом разговор, отвечу: на это есть две причины. Во-первых, вы девушка неопытная, но славная. Мы-то разбираемся в людях. Поэтому я хочу быть для вас матерью, старшей сестрой. Во-вторых, дочь моя, существует еще престиж нашей школы... Не так ли?.. Мюдюре-ханым помолчала, потом, стараясь не глядеть мне в лицо, нерешительно продолжала: - Школа такое же священное место, как и мечеть. Наш наипервейший долг охранять ее от сплетен, клеветы и прочей грязи. Не так ли? Однако, к сожалению, безобразные сплетни уже распускают и в школе. Вы обратили внимание, как много отцов и братьев стало приходить под вечер к школе за своими дочерями и сестрами? Возможно, вы этого не замечаете. Но мне все известно. Они приходят не столько за школьницами, сколько для того, чтобы взглянуть на вас. Как-то, заплетая косы одной из наших бедных учениц, вы завязали ей волосы лентой. Не знаю, кто уже разгласил об этом по городу, но какой-то повеса, лейтенант, прямо на улице всучил девочке деньги и забрал ленту. Теперь он прикалывает ленту к мундиру и забавляет товарищей, говоря: "Вы должны меня звать генералиссимусом. Я получил этот орден от самой Гюльбешекер!" А вчера привратник Мехмед-ага сообщил мне еще одну новость: накануне ночью из кабака возвращалась компания подвыпивших мужчин. Они остановились перед дверью нашей школы, и один из них произнес речь: "Я видел, как Гюльбешекер коснулась рукой этого черного камня в стене. Давайте же теперь во имя аллаха считать его святым камнем". Вот видите, дочь моя, все это очень неприятно и для вас и для школы. Мало того, на днях в доме Абдюррахима-паши вы разговаривали с капитаном Ихсаном-беем. Если бы вы приняли предложение супруги паши, в этом бы не было ничего дурного. Но то обстоятельство, что вы поговорили с молодым человеком, а потом отказались от такой выгодной партии, привлекло внимание всего городка. Начались сплетни: "Раз Гюльбешекер отвергла Ихсана-бея, значит, она любит другого". Я слушала молча, не двигаясь. Вначале мюдюре-ханым боялась, что я начну протестовать, возражать, а сейчас ее волновало мое молчание. Наконец она спросила нерешительно: - Что вы скажете на это, Феридэ-ханым? Я тихо вздохнула и заговорила медленно и задумчиво: - Все, что вы сказали, правда, мюдюре-ханым. Я и сама догадывалась обо всем этом... Жаль покидать этот счастливый город, но что поделаешь? Напишите в министерство, найдите какой-нибудь предлог и попросите перевести меня в другое место. Но вы проявили бы большую гуманность и благородство, если бы не указали истинной причины, а придумали какой-нибудь другой повод. Что я нерадива, неопытна, невежественна, своенравна. Напишите что хотите, мюдюре-ханым, я на вас не обижусь... Только не пишите: "Нам не нужна учительница, о которой в городе ходят сплетни". Мюдюре-ханым молча раздумывала. Чтобы скрыть слезы, я отвернулась к окну и стала глядеть на горы, которые казались легким клубящимся туманом на фоне светло-голубого вечернего неба. Чалыкушу смотрела на эти горы, и ей опять чудился запах чужбины. Запах чужбины!.. Бессмысленные слова для тех, кто не жил вдали от родных мест. В моем воображении уже рисовались дороги, бесконечные дороги чужих краев, которые убегают вдаль, превращаются в тоненькую, едва заметную ленту, унылую, нагоняющую тоску. Мне слышался печальный скрип крестьянских телег, грустный плач колокольчика. До каких пор, господи, я буду кочевать, до каких пор? Для чего? Для какой цели? Ч..., 5 июня. Наверно, мои птицы прокляли меня. В эти длинные месяцы каникул я, как и они, оказалась в заключении. Мюдюре-ханым сказала, что о переводе в другое место раньше сентября нечего и думать. Пока я стараюсь, чтобы обо мне забыли, и совсем не показываюсь на улице. Соседи перестали беспокоить меня. Возможно, их напугали сплетни, что ходят по городу. Иногда только я разговариваю со своей пожилой соседкой, которая напоминает мне мою тетку. Особенно похожи у них голоса. Когда мы с ней болтали вчера, я даже попросила: - Моя дорогая ханым-эфенди, не называйте меня "ходжаным", зовите просто Феридэ. Если можно... Женщина немного растерялась, но просьбе моей вняла. Теперь, когда мы говорим с ней, я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова у нас в саду, в Козъятагы... Какие глупости я пишу. Наверно, у меня начинается нервное заболевание. В моей душе поселилась какая-то неуверенность, странное беспокойство. Я, как и прежде, смеюсь, мы так же возимся с Мунисэ, боремся, словно уличные мальчишки, я по-прежнему люблю насвистывать, передразнивая птиц, но грусть моя не проходит. Когда мы ночью на пароходе ехали в Ч..., мне не спалось. Море было темное. Какой-то пассажир на палубе напевал заунывным голосом: "Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой..." Я тут же забыла эту песню. Прошли месяцы. Но вот однажды апрельским днем, когда у нас в саду стали распускаться первые цветы, я вдруг ни с того ни с сего принялась напевать эту песню. Непонятная загадка - душа человека! Каким образом я могла запомнить эту мелодию, эти слова? Ведь я слышала их всего только раз в жизни. Вчера вечером, повторяя последнюю строчку: "Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой..." - я вдруг расплакалась, ни с того ни с сего, без всякой причины. Ни в мелодии, ни в словах нет ничего грустного. Я же говорю: нервы... Больше никогда не буду петь эту песню. Ч..., 20 июня. В школе у меня есть приятельница, звать ее Назмие. Это веселая симпатичная девушка лет двадцати пяти. Говорит она очень приятно. Каждый вечер куда-нибудь приглашена. Наши учительницы ее не особенно любят. Мне приходилось слышать о ней кое-какие сплетни. По-моему, женщинам не по вкусу, что она одевается слишком нарядно, даже вызывающе. А может, ей просто завидуют. Не знаю. У Назмие есть жених: армейский капитан, кажется, очень хороший молодой человек. Но его родители не дают согласия на их брак, поэтому молодым людям приходится пока скрывать свои отношения. Об этом приятельница рассказала мне по секрету и просила не выдавать ее. Вчера, когда я изнывала дома от скуки, Назмие заглянула ко мне. - Феридэ-ханым, я пришла за вами, - сказала она. - Тетя моего Феридуна сегодня пригласила меня к себе на вечеринку, которую устраивает у себя в поместье. Она не знакома с вами, но просила передать вам привет и непременно пожаловать к ней. - Как можно? - удивилась я. - Пойти в гости к чужим, незнакомым людям? Назмие с грустью и укоризной посмотрела на меня: - Тетку моего жениха ты называешь чужой?.. А я так хотела познакомить тебя с моим женихом! Клянусь аллахом, если ты не пойдешь, то и я не пойду! Я не соглашалась, придумывая всевозможные причины. Но Назмие отвергала все мои доводы, которые, надо сознаться, были весьма нелепы и несерьезны. Приятельница моя, как я уже сказала, была девушкой с характером и могла кого угодно обвести вокруг пальца. Она так упрашивала, так уговаривал, что я, наконец, не выдержала и согласилась. Только одно ее замечание заставило меня насторожиться. Когда я начала одевать Мунисэ, Назмие нахмурилась и спросила: - Ты девочку хочешь взять с собой? - Конечно. Как я могу оставить ее одну? А что, разве ты возражаешь? - Нет, не возражаю, конечно... Еще лучше. Но ведь ты иногда оставляешь ее одну. Я поэтому... - Да, но я еще никогда не уходила на весь вечер. Нельзя сказать, чтобы я была такой уж непонятливой. За два года мне пришлось увидеть и услышать очень многое. Но какую я допустила оплошность в тот день! Удивляюсь, как эти слова Назмие не показались мне подозрительными. Возможно, скука, желание побыть на свежем воздухе сбили меня с толку. Маленький фаэтон перевез нас через реку и покатил по тропинке, скрытой деревьями. Нам встретилось стадо на водопое. Старый чабан доставал журавлем из колодца воду и наполнял ею каменное корыто, у которого толпились маленькие козлята с тоненькими рожками. Мы вспомнили нашего Мазлума, спрыгнули с фаэтона, поймали одного козленка и принялись целовать его длинные ушки и крохотную мордочку, с которой капала вода. У меня мелькнула мысль: не купить ли у чабана этого козленка. Но я тут же отказалась от нее. Ведь скоро опять уезжать. Мало у нас горя? К чему еще одна привязанность, еще одна боль? Через полчаса мы подъехали к старому дому, окруженному со всех сторон навесом, увитым зеленью. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались виноградники. Тетка Феридуна-бея оказалась полной пожилой женщиной. Она мне не понравилась. Женщине в таком возрасте не подобает одеваться так крикливо. Волосы ее были выкрашены в рыжий цвет, брови насурьмлены, щеки ярко нарумянены. Словом, на нее было страшно смотреть. Она провела нас в комнаты на втором этаже, сняла с меня чаршаф, затем с излишней фамильярностью поцеловала меня в щеки, словно обнюхала, и сказала: - Как я рада нашему знакомству, золотко, дочь моя! Ах, Гюльбешекер! Что за Гюльбешекер! Действительно, прямо хочется попробовать... Просто зажигаешь!.. Я ужасно сконфузилась. Однако надо было держаться и не подавать виду. Есть безалаберные люди, которые часто не думают, что говорят. Очевидно, тетка Феридуна-бея была именно такой. Нас с Мунисэ надолго оставили одних в комнате. Солнце село. Розовый вечерний свет, который пробивался сквозь густую листву навеса, постепенно угасал. Я шутила с Мунисэ, пыталась развлечься, но в сердце заползала тайная тревога. Мною овладело беспокойство. Из сада доносились мужские и женские голоса, возгласы, смех, звуки настраиваемых скрипок. Я выглянула в окно, но сквозь густую листву нельзя было ничего увидеть. Наконец на лестнице послышались шаги. Дверь открылась. Вошла хозяйка с огромной лампой в руках. - Дочь моя, золотко, это я нарочно оставила тебя в темноте. На закате наши сады такие чудесные... Невозможно насладиться их прелестью. Старуха поправила в лампе фитиль и принялась рассказывать о том, что в лунные ночи эти сады превращаются в рай. В этот момент в комнату вошла Назмие. Я успела заметить за дверью двух офицеров в форме. Голова у меня была непокрыта, я сделала шаг назад и хотела закрыть волосы руками. Назмие засмеялась: - Милая, какой ты стала провинциалкой! Но ты, конечно, не собираешься бежать от моего жениха. Убери руки. Стыдно, клянусь аллахом! Приятельница была права. Причин смущаться не было. Офицеры, неловко ступая, вошли в комнату. Назмие представила одного: - Феридун-бей, мой жених. Феридэ-ханым, моя подруга. Как я счастлива, что имена двух дорогих мне людей так похожи. На эту шутку молодой офицер улыбнулся, широко растягивая рот. Помню, когда я была маленькой, бабушка покупала оригинальные спички. На коробках был изображен ярмарочный красавец с закрученными усиками, приподнятыми плечами, курчавыми волосами, а один локон опускался к самому глазу. Феридун-бей словно сошел с этикетки такой спичечной коробки. Он взял мою руку в свою твердую ладонь, сжал ее, потряс и сказал: - Ханым-эфенди, мы вам крайне благодарны и признательны. Вы осчастливили нашу компанию. Благодарим вас. - Затем он представил мне офицера, стоявшего сзади. - С вашего позволения познакомлю вас с лучшим другом вашего покорного слуги. Мой благодетель майор Бурханеддин-бей. Он майор, но не из простых майоров. Это - младший отпрыск знаменитого рода Солак-заде... Младшему отпрыску знаменитого рода Солак-заде было уже за сорок пять. Голова и усы его отливали серебром. По всему было видно, что он из знатной семьи. Одежда, манера держаться, говорить выгодно отличали его от Феридуна-бея. Это благородное лицо и седые волосы несколько рассеяли скверное впечатление, почти страх, который произвел на меня его товарищ. Я немного успокоилась. Речь Бурханеддина-бея была легкой и живой. Вежливым кивком головы он поздоровался со мной издали, затем поклонился и сказал: - Ваш покорный слуга Бурханеддин. Из всех своих владений мой покойный родитель больше всего любил этот виноградник. Он часто говорил: "Это счастливое место. Все радостные минуты моей жизни связаны с ним". Когда я увидел, что вы соизволили пожаловать к нам, я вспомнил слова покойника и посчитал их за чудо. Очевидно, любезное обращение Бурханеддина-бея следовало считать комплиментом. Но какое отношение он имел к этому винограднику? Я удивленно взглянула на Назмие, думая получить разъяснение. Приятельница настойчиво избегала моих глаз. Пожилая ханым, которую я до этой минуты считала хозяйкой виноградника, взяла Мунисэ за руку и вывела из комнаты. Более получаса мы болтали о разных пустяках. Вернее, болтали они. Я не в состоянии была не то что говорить, но даже понимать, о чем идет речь. Страх железным обручем сжимал мое сердце, мне трудно было дышать, точно мозг замер. Я ни о чем не думала, ничего не чувствовала, съежившись, забилась в угол, объятая инстинктивным страхом звереныша, который подвергся нападению в своем гнезде. Внизу кто-то играл на скрипке. После этого была исполнена газель*. Затем несколько песен спел хор, в котором звучали тонкие и грубые голоса. ______________ * Газель - вид восточной песни, стихотворная форма. Назмие и ее жених сидели рядышком на диване и все ближе и ближе придвигались друг к другу. В конце концов мне пришлось отвернуться от них. Ни капельки не смущаясь, они обнимались в присутствии двух посторонних, словно разыгрывали одну из тех безобразных любовных сцен, какие нам приходится видеть в кино. Да, это были очень грубые и вульгарные люди! Пожилая ханым поставила на стол несколько бутылок и поднос с едой. Бурханеддин-бей расхаживал по комнате, время от времени останавливаясь перед столом. Вдруг он подошел ко мне, поклонился и сказал: - Не соблаговолите ли принять, ханым-эфенди? Я удивленно подняла глаза: майор держал в руках маленький бокал, в котором поблескивал красный, как рубин, напиток. Я отказалась тихим голосом: - Не хочу... Бурханеддин еще ниже склонился надо мной; его горячее дыхание коснулось моего лица. - Здесь нет ничего вредного, ханым-эфенди. Это самый тонкий, самый невинный в мире ликер. Не так ли, Назмие-ханым? Назмие кивнула головой: - Не настаивайте, Бурханеддин-бей. Феридэ чувствует себя как дома. Пусть делает все, что захочет. До сего момента седые волосы Бурханеддина-бея, кроткое, благородное лицо внушали мне доверие. А сейчас я начала бояться и его. Господи, что же со мной будет? Куда я попала? Как мне спастись? Лампа постепенно угасала. Комната погружалась во тьму. Перед глазами у меня поплыли огненные круги. Звуки музыки доносились, как рокот далекого моря. - Золотко, дочь моя, пора ужинать. У нас за столом несколько гостей... Все ждут вас. Это сказала пожилая ханым. Я как будто очнулась. - Благодарю вас, мне нездоровится. Оставьте меня здесь. Ко мне подошла Назмие. - Феридэ, милая, честное слово, там нет чужих. Несколько товарищей Феридуна и Бурханеддина-бея, их невесты, жены... Ну да, жены. Если ты не спустишься, будет очень неудобно. Ведь они пришли ради тебя. Я прижималась к спинке кресла, втягивала голову в плечи и не могла выговорить ни слова. Не стисни я что было силы зубы, они застучали бы от страха. Бурханеддин-бей сказал: - Наш долг делать все, как прикажет гостья, как она захочет. Вы спускайтесь вниз, скажите, что нашей Феридэ-ханым слегка нездоровится... А вы, Бинназ-ханым, принесите нам ужин сюда. Считаю своим долгом не оставлять мою гостью одну. Я чуть не сошла с ума. Остаться в этой комнате наедине с Бурханеддином-беем? Ужинать с ним один на один?! Не понимая, что я делаю, не отдавая отчета в своих поступках, я вскочила с кресла и воскликнула: - Хорошо! Пусть будет по-вашему. Пойдемте вниз. Назмие с женихом шли под руку впереди. Бурханеддин-бей следовал за мной. Мы миновали темный каменный дворик. Открылась дверь, и яркий свет ослепил меня. Пошатываясь, я сделала несколько шагов по комнате. Стены сверкали зеркалами, отчего гостиная казалась бесконечно длинной. Люстры, свисающие с потолка, отражались в них, словно факелы, бегущие по темной дороге. Что со мной? Словно во сне, я видела множество глаз, неясные лица мужчин, женщин. Потом вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Людские голоса перекрывали оркестр, становились все громче и громче, сливались в один гул, напоминая завывание ветра в горах. До меня донеслись выкрики: - Да здравствует Бурханеддин-бей! Да здравствует Гюльбешекер! Да здравствует Гюльбешекер!.. Открыв глаза, я увидела себя на руках Мунисэ. Девочка плакала, причитая: "Абаджиим!.. Абаджиим!.." - и прижималась своим лицом к моему. Она целовала мои влажные волосы, глаза, которые щипало от одеколона. Комнату окутал полумрак, но я чувствовала, что на меня со всех сторон смотрят чьи-то глаза. Инстинктивно я прикрыла руками обнаженную грудь. Какой-то незнакомый голос закричал: - Выйдите все, прошу вас! Выйдите все. Я сделала усилие, хотела подняться. - Не бойся, дочь моя... Страшного ничего нет, не бойся. Это говорил толстый кол-агасы, тот самый, который всегда ходил в распахнутом мундире. Офицер взглянул на меня и сказал, обернувшись к какому-то мужчине: - Бедняжка, она действительно совсем ребенок. Назмие стояла возле меня на коленях и растирала кисти рук. - Феридэ, милая, как ты нас перепугала! Я отвернулась и закрыла глаза, чтобы не видеть ее. Как я потом узнала, обморок продолжался более четверти часа. Меня растирали одеколоном, давали нюхать паленую шерсть, но ничего не помогало. Все потеряли надежду привести меня в чувство. Приготовили садовый фургон, чтобы послать в город за доктором. Придя в себя, я потребовала, чтобы меня в этом фургоне немедленно отправили домой, и пригрозила, что, если они этого не сделают, я пойду пешком. Им пришлось согласиться. Толстый кол-агасы надел шинель и сел рядом с кучером. Когда мы уже забрались в фургон, подошел Бурханеддин-бей. Видно, ему было неловко. - Феридэ-ханым, - сказал он, не смея взглянуть мне в лицо. - Вы нас неправильно поняли. Уверяю вас, по отношению к вам ни у кого не было дурных намерений. Просто мы хотели угостить вас как следует, показать, что значит вечеринка на винограднике. Как мы могли предполагать, что у маленькой барышни, получившей воспитание в Стамбуле, которая несколько дней назад так свободно разговаривала с одним из наших офицеров, окажется такой дикий нрав? Я еще раз заверяю, что по отношению к вам ни у кого не было дурных намерений. И вместе с этим я прошу у вас прощения за то, что мы вас огорчили. Повозка окунулась в темноту и покатила по узеньким тропинкам среди виноградников. Я закрыла глаза, забилась в угол и дрожала, словно от холода. Мне вспомнилась другая ночь, ночь моего бегства из особняка в Козъятагы, когда я, не думая о том, что делаю, пустилась одна в путь по ночным дорогам. Пахучие ветки лоха хлестали в окно фургона, били по лицу, пробуждали меня от дремоты. Я услышала, как Мунисэ глубоко-глубоко вздохнула. - Ты проснулась, крошка? - спросила я тихо. Девочка ничего не ответила. Я увидела, что она плачет, совсем как взрослая, стараясь скрыть свои слезы. Я схватила ее за руку и спросила: - Что случилось, девочка? Мунисэ порывисто обняла меня и зашептала тоскливо, как взрослый человек, который больше жил и больше моего понимает: - Ах, абаджиим, как я там плакала, как я испугалась! Я знаю, зачем тебя туда позвали, абаджиим. Больше никогда не поедем с тобой к таким людям. Да? А ты?.. Упаси аллах, как моя мать... Что тогда будет со мной, абаджиим?.. Ах, какой позор! Какое унижение! Мне, как падшей женщине, было стыдно этой девочки. Я не смела взглянуть ей в глаза. Уткнувшись лицом в ее маленькие колени, я до самого дома плакала навзрыд, словно ребенок на руках у матери. Солнце только что поднялось над горизонтом, когда я подошла к дому мюдюре-ханым. Пожилая женщина растерялась, увидев меня в такой ранний час на ногах, с опухшими от слез глазами. - Что-нибудь случилось, Феридэ-ханым? Что с тобой, дочь моя? Я никогда не видела тебя такой... Уж не заболела ли? Спокойствие и невозмутимость этой женщины, ее холодное, строгое лицо всегда немного пугали меня и мешали быть с ней откровенной. Но сейчас в этом чужом городе у меня не было, кроме нее, человека, с которым я могла бы поделиться горем. Заикаясь и дрожа, я рассказала мюдюре-ханым о ночном происшествии. Я ничего не утаила. Пожилая женщина слушала молча и хмурилась. В конце рассказа я взглянула на нее умоляющими глазами, словно просила утешения. - Мюдюре-ханым, вы старше меня. Вы больше знаете. Ради аллаха, скажите правду. Неужели меня уже следует считать дурной женщиной? Мой вопрос взволновал мюдюре-ханым, лицо ее выражало горе и сострадание. Она схватила меня за подбородок и заглянула в глаза, но не так, как всегда, как директриса, как чужой человек. Нет. Это была любящая, все понимающая мать. Гладя меня по щеке, она сказала дрожащим голосом: - Феридэ, я никогда не думала, что ты такая чистая, такой еще невинный ребенок. Ты заслуживаешь доброго отношения и большой любви. Бедняжка моя... Ах, эта Назмие! Мне известно многое, девочка. Я все понимаю. Но жизнь устроена так, что приходится скрывать даже то, что знаешь. Назмие - очень гадкий человек, дурная женщина. Я много раз пыталась избавить от нее школу, но все мои усилия ни к чему не привели. Она стоит, как скала. Потому что у нее бесчисленное количество поклонников, начиная от мутесаррифа и начальника гарнизона, кончая батальонными имамами. Кто будет льстить благородным дамам, если Назмие уедет отсюда? Кто будет играть на уде на ночных пирушках, которые устраиваются тайком крупными чиновниками? Кто будет там плясать? Как смогут тогда эти прожигатели жизни, вроде Бурханеддина-бея, заполучать таких, как ты, невинных, чистых, молодых и красивых девушек? Феридэ, я все понимаю: они устроили тебе западню! Этот Бурханеддин-бей - известный сластолюбец. Обманывая несчастных женщин, губя невинные создания, он промотал все состояние, которое досталось ему от отца. Для него вопрос чести - заполучить девушку, о красоте которой говорит весь Ч... Взять под руку девочку, которую молодые офицеры, звякая саблями, поджидают на улице и считают за счастье увидеть хотя бы в чадре, ввести ее в салон, где кутят распутники, заставить таких же сластолюбцев от зависти кричать: "Да здравствует Бурханеддин-бей!" - для него это высшее наслаждение. Особенно после того, как стало известно, что ты отказала Ихсану-бею... Теперь понимаешь, девочка моя? Они обратились к Назмие, бог знает что ей пообещали и сыграли с тобой злую шутку. Спасибо еще, что ты так легко отделалась, дочь моя. Вот что... тебе нельзя больше оставаться в этом городе. Несомненно, через несколько дней все узнают о происшедшем. С первым же пароходом ты должна уехать. Тебе есть куда?.. Родственники, знакомые... - У меня никого нет, мюдюре-ханым. - Тогда поезжай в Измир. Там у меня есть знакомые: моя близкая подруга - учительница и старший секретарь в отделе образования. Я напишу письмо. Надеюсь, там помогут тебе устроиться на работу. Такое участие растрогало меня. Как котенок, спасенный от смерти, попавший в тепло после дождя и снега, я все ближе и ближе придвигалась к мюдюре-ханым, робко терлась щекой о руки, которые гладили мои волосы, затем переворачивала их, целовала ладони. Пожилая женщина тихо вздохнула и продолжала: - В таком виде тебе нельзя возвращаться домой, Феридэ. Пойдем, дочь моя, я положу тебя наверху, поспи немного. Я перевезу сюда твои вещи и Мунисэ. До отъезда поживешь у меня. До вечера провалялась я наверху в комнате мюдюре-ханым, просыпалась и снова засыпала. Когда я открывала глаза, старая женщина подходила к кровати, клала мне руку на лоб, гладила волосы, которые я теперь, как все девушки Ч..., заплетала в две толстые косы. - Ты больна, Феридэ? У тебя что-нибудь болит, дочь моя? - беспокоилась она. Я была здорова, но бессильно откидывала голову на подушке и нежилась, точно маленькая девочка. Мне казалось, чем больше она меня будет целовать и ласкать, тем больше тепла останется в моем сердце, тем дольше я буду помнить любовь этой суровой женщины. В дни одиночества и огорчений, которые еще будут впереди, эта вновь обретенная материнская любовь согреет меня. Пароход "Принцесса Мария", 2 июля. Закутавшись в пальто, я сидела на ветру до тех пор, пока не скрылась луна. Палуба была пуста. Только какой-то долговязый пассажир, облокотившись на перила, насвистывал грустные мелодии, подставив ветру лицо. За весь вечер он ни разу не изменил своей позы. Я знаю и люблю море. Для меня это нечто одушевленное, живущее своей внутренней жизнью. Оно всегда смеется, говорит, стонет, сердится. Но в ту ночь черная водяная пустыня показалась мне огромным бесконечным одиночеством, тоскливым и безутешным. Я спустилась в каюту. Меня знобило, словно ночная сырость проникла до самых костей. Мунисэ спала на койке. Прислушиваясь к толчкам и стуку, которые раздавались где-то внизу, в глубине, точно биение сердца этого великого одиночества, я села за свой дневник. Сегодня мюдюре-ханым проводила меня на пристань. Я не попрощалась ни с кем из своих знакомых, только зашла к пожилой соседке, так похожей на мою тетку, и, закрыв глаза, слушала, как она в последний раз называет меня по имени "Феридэ"... В Б... мы оставили Мазлума, а теперь пришлось расстаться с нашими птицами. Я поручила их мюдюре-ханым. Добрая женщина сказала: - Феридэ, раз ты их так любишь, выпусти на волю своей рукой. Так будет более угодно аллаху. Я грустно улыбнулась. - Нет, мюдюре-ханым. Раньше я согласилась бы с вами. Но теперь думаю иначе. Птицы - это неразумные существа, которые сами не знают, чего хотят. Пока не вырвутся из клетки, они бьются и страдают. Но уверены ли вы, что на воле их ждет счастье? Нет, это не так... Я думаю, эти несчастные, несмотря ни на что, привыкают к своим клеткам, а если им удается вырваться на свободу, они всю ночь напролет тоскуют, сидя на ветке, спрятав головы под крылья, или, уставившись крошечными глазками на освещенные окна, вспоминают прежнюю жизнь. Птиц надо насильно сажать в клетку, мюдюре-ханым, насильно, насильно... - Слезы душили меня. Старая женщина погладила меня по щеке. - Феридэ, ты очень странная девочка. Разве можно плакать из-за таких пустяков? На пароходе есть несколько пассажиров из Ч... Среди них два офицера. Мне удалось подслушать их разговор. Молодой офицер сказал пожилому: - Ихсан-бей собирался ехать четыре дня тому назад. Я предложил ему: "Подожди несколько дней, поедем в Бейрут вместе". Таким образом, я невольно явился причиной этого несчастья. Ну да, если б он уехал в тот день, ничего не случилось бы. - Действительно, неприятная история, - ответил пожилой. - Ихсан не такой уж задира. Не понимаю, как это могло случиться. Ты знаешь подробности? - Я все видел своими глазами. Вчера мы сидели в казино. Бурханеддин-бей играл на бильярде. Вошел Ихсан, отозвал майора в сторону и начал ему что-то говорить. Сначала они разговаривали мирно. Не знаю, что потом произошло, только вижу, Ихсан-бей сделал шаг назад и залепил Бурханеддину оплеуху. Майор схватился за кобуру. Но Ихсан раньше выхватил револьвер. Если бы на них сразу не кинулось несколько человек, непременно пролилась бы кровь. Завтра Ихсан предстанет перед военным трибуналом. - Сделай это кто-нибудь из нас, плохо бы ему пришлось. Кажется, Ихсан - родственник паши? - Он и племянник и молочный сын его жены. - Отделается небольшим наказанием. Но Бурханеддину досталось по заслугам. А то он совсем распустился... - Интересно, из-за чего повздорили? - Оба говорят: ссора на политической почве. Ох, не могут избавить армию от политики... - А я думаю, тут опять замешана женщина, клянусь аллахом. Будто мы не знаем Бурханеддина... Офицеры, переговариваясь, отошли. Теперь я понимаю, от кого был букет роз, который перед отплытием принес мне в каюту старый лодочник. Ихсан-бей, я, наверное, никогда больше не встречу вас. А если и встречу, мне придется сделать вид, будто мы незнакомы. Но я до самой смерти не забуду, что в день, когда вы готовились предстать перед военным судом, вы опять вспомнили обо мне. Вы велели скрыть, от кого цветы. Это говорит о тонкости вашей души. Я сохраню в своем дневнике маленький лепесток, а в сердце - память о вас, чистом, благородном человеке. На палубе долговязый пассажир продолжает насвистывать грустные песенки. Я высунула голову в открытый иллюминатор. Над морем начинается прозрачный рассвет. Кажется, он, словно пар, поднимается из воды. Чалыкушу, ложись спать. Ночь и усталость наливают свинцом твои веки. Зачем тебе нужен рассвет? Рассвет - это время, когда "желтые цветы", насытившись сном и любовью, где-то далеко-далеко открывают свои счастливые глаза.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  Измир, 20 сентября. Вот уже около трех месяцев я в Измире. Дела идут неважно. Осталась последняя надежда. Если я завтра потеряю и ее, не знаю, что со мной будет. Об этом даже страшно подумать. Старший секретарь, к которому у меня было рекомендательное письмо от мюдюре-ханым, заболел за месяц до моего приезда и на полгода уехал отдыхать в Стамбул. Волей-неволей мне пришлось самой идти к заведующему отделом образования. И как вы думаете, кого я увидела? Того самого неповоротливого "короля лентяев" из Б..., который все время дремал за своим столом, а с клиентами разговаривал, словно бредил. Разумеется, его сонные глаза, созданные природой больше для того, чтобы спать, чем смотреть на посетителей, меня не узнали. - Загляните через несколько дней... Посмотрим, что-нибудь придумаем... Мне было известно: на языке этого сони несколько дней означали несколько месяцев. Так и случилось. Сегодня я опять зашла в отдел. Заведующий проявил некоторую любезность и сказал своим ласковым, нежным голосом: - Дочь моя, в двух часах езды отсюда есть волостная школа. Вода, воздух там замечательные, природа чудесная... Эта речь была копией той, которую заведующий произнес, посылая меня в Зейнилер. Я не удержалась и залилась смехом: - Не утомляйте себя, бей-эфенди, я могу продолжить дальше... Руководство, приложив много стараний и затратив много средств, создало там новую школу. Только она нуждается в таком молодом, энергичном, самоотверженном педагоге, как я... Не так ли? Мерси, бей-эфенди. Я познала вашу доброту еще в Б..., когда вы посылали меня в Зейнилер. Конечно, говоря так, я была уверена, что заведующий меня просто прогонит. Но, к моему великому удивлению, он даже не рассердился, а напротив, расхохотался и затем произнес философским тоном: - Обязанность руководителя. Что поделаешь, дочь моя? Ты не поедешь, он не поедет, кто же тогда поедет? Посетителей в отделе образования всегда было хоть отбавляй. Неожиданно из угла раздался хриплый голос: - Какая крошка! Ну прямо ореховый червячок! Ореховый червячок?! Меня и без того извели прозвищами: Шелкопряд, Гюльбешекер... Только Орехового червячка недоставало. Я вспыхнула, резко обернулась. Наконец-то мне удалось поймать одного из этих негодников, которые награждают меня разными прозвищами, то "сладкими", то "червивыми". Мне хотелось дать этому господину хороший урок, рассчитаться сполна, за всех. Но я не успела, мой обидчик уже повелительно говорил заведующему: - Дай этой маленькой барышне все, что она хочет. Не огорчай девочку. - Как изволите приказать, Решит-бей-эфенди... - почтительно ответил заведующий. - Но на сегодня у нас действительно нет свободных мест. Вот только в рушдие есть одна вакансия для учительницы французского языка. Конечно, это не подходит ханым... - Почему же, эфендим? - возразила я. - Ваша покорная слуга преподавала французский язык в женском педагогическом училище Б... - Да... - промямлил неопределенно заведующий. - Но мы объявили конкурс. Завтра экзамен... - Отлично, - сказал Решит-бей, - пусть и барышня примет участие в конкурсе. Что тут особенного? Я тоже приду на экзамен, если аллаху будет угодно. Только смотри, не начни экзаменовать без меня. Очевидно, этот Решит-бей был важной персоной. Но, господи, как он был безобразен! Глядя на его страшное лицо, я до боли закусывала губы, чтобы не расхохотаться. Люди бывают или смуглыми, или бледнолицыми. Но на физиономии этого бея-эфенди имелись все цвета и оттенки, начиная от нездоровой белизны только что затянувшихся ран, кончая неприятной угольной чернотой. Это был такой грязновато-смуглый цвет, что казалось удивительным, как остается чистым воротничок. Можно подумать, кто-то шутки ради вымазал руку в саже, а потом вытер о щеки Решита-бея. У него были глазки павиана, посаженные очень близко друг к другу; веки без ресниц - красные, точно рана; странный нос, который через седые усы спускался до нижней губы. А щеки! Это что-то поразительное! Они свешивались по обе стороны лица, как у обезьян, когда они набивают рот орехами. Однако мне везет. Если говорить откровенно, несколько слов Решита-бея оказали мне большую услугу. Очевидно природа, создавая лицо этого бея-эфенди, увидела, что она слишком переборщила, и решила компенсировать несправедливость, одарив его добрым сердцем. По-моему, красота души во много раз прекраснее красоты внешней. На что создана бессердечная красота?.. Разве только калечить жизни бедных девушек, разбивать их сердца!.. Измир, 22 сентября. Сегодня я участвовала в конкурсе. Письменный экзамен прошел скверно. Заставили проспрягать в настоящем и будущем временах десять глаголов, образованных от таких существительных, как "истиксар", "истисмар", "иститрат"* и т.д. Но как я могла спрягать эти глаголы на французском языке, если я не знала их значений по-турецки? Устный экзамен прошел великолепно. Решит-бей-эфенди поговорил со мной по-французски и несколькими словами дал понять, что я обязательно выйду победительницей. ______________ * Слова арабского происхождения, которые почти не употребляются в турецком языке; истиксар - признание чего-либо чрезмерно большим; истисмар - эксплуатация; иститрат - отступление, отклонение. Да пожалеет аллах мою Мунисэ! Измир, 25 сентября. Сегодня объявили результаты конкурса. Я провалилась. Один из секретарей отдела образования сказал мне: - Если бы Решит-бей-эфенди захотел, вы бы непременно прошли. Кто осмелится пойти против его желания? Очевидно, у него какие-то свои планы. Наше положение весьма затруднительно. Через два дня платить за жилье. На помощь пришел золотой медальон, последняя вещь, которая осталась у меня от матери. Сегодня я отдала своей соседке и попросила продать. Мне жалко было расставаться с этой памятью. В медальоне лежала маленькая фотография: отец с матерью в первый год женитьбы. Бедная карточка теперь осталась без оправы. Но я и тут пыталась себя утешить: "Папа и мама безусловно предпочитают жить в сердце своей одинокой доченьки, чем лежать в куске драгоценного металла..." Измир, 27 сентября. Сегодня я получила от Решита-бея записку. Он пишет, что нашел мне работу, и вызывает для переговоров в свой особняк в Каршияка. Почему же секретарь отдела образования сказал, что Решит-бей отнесся ко мне враждебно? Выходит, это не так. Посмотрим. Завтра я все узнаю. Измир, 28 сентября. Только что вернулась из Каршияка от Решита-бея. Его особняк - настоящий дворец. Теперь мне понятно, почему этому господину оказывают такие знаки внимания. Решит-бей принял меня очень тепло и сказал, что на экзаменах остался доволен моими знаниями французского. Но, взвесив все, решил, что не сможет избавить меня от козней и несправедливости коллег в будущем. Теперь о работе, про которую шла речь в записке. Решит-бей предложил мне преподавать французский язык его дочерям. - Дитя мое, - сказал он, - мне понравились не только ваши способности, но и ваши манеры, и ваша внешность. Что вам прозябать в общественных школах? Обучайте французскому языку моих дочек. Вместе будете жить, пить, есть. Дадим вам красивую комнату. Согласны? Что и говорить, должность гувернантки! Возможно, это более спокойная, более выгодная работа, чем быть учительницей в школе. Но, к несчастью, я всегда относилась к этой профессии с предубеждением. По-моему, это то же самое, что быть прислугой. Мне очень не хотелось обижать Решита-бея. Я поблагодарила за доверие, радушный прием, но, сославшись на Мунисэ, сказала, что не могу принять это предложение. Решит-бей нашел мою причину неубедительной. - И для нее у нас найдется место, дочь моя. Неужто маленькая девочка будет обузой для нашего дома? Я не дала окончательного ответа и попросила три дня отсрочки. Сделаю последнюю попытку. Удастся устроиться на официальную должность - хорошо, не удастся - ничего не поделаешь. x x x Каршияка, 3 октября. Нам отвели комнату в верхнем этаже особняка. Комнатка небольшая, красивая и уютная, с видом на море. До позднего вечера я любовалась из окна бухтой. Из нашего окна виден весь залив. На противоположном берегу - ночной Измир на холмах, похожий на груду облаков, усыпанных звездами, ярко освещенная набережная, напоминающая праздничную иллюминацию. Восхитительное зрелище! Но, откровенно говоря, вид на набережную Каршияка понравился мне гораздо больше. Жизнь здесь бьет ключом. До самой полуночи шумят трамваи, в зеленом свете газовых фонарей бесконечной вереницей прогуливаются толпы молодежи. Чуть подальше - казино, разноцветные огни которого отражаются в водах бухты. Оттуда доносятся звуки гитары, то веселые, то грустные. Какая у меня странная, причудливая фантазия! Я вижу только черные и белые пятна одежды гуляющих. Все они для меня - любящие друг друга обрученные... Да и не только они. Мне мерещится, что и там, во тьме, среди скал, чьи черные силуэты едва вырисовываются на берегу, тоже гуляют невидимые пары влюбленных. С моря доносится шепот. Кажется, что воркуют влюбленные. А теплое дыхание ночи, сжимающее мою грудь, вероятно, слетает с горячих губ молоденьких девушек, чьи головки покоятся на груди возлюбленных, а взоры устремлены в зеленые, потемневшие, словно ночное море, дорогие глаза. В особняке меня приняли тепло и вежливо, как маленькую госпожу. Мой багаж никогда не был особенно тяжел, тем не менее я весьма признательна старому слуге, который не позволил мне тащить самой чемодан, выхватил его у меня из рук и принес в комнату. Мунисэ еще слишком мала, чтобы понимать все эти тонкости. Роскошь особняка совсем ослепила ее. Когда мы поднимались наверх, Мунисэ хотела повторить шутку, которую часто проделывала дома. Посреди лестницы она схватила меня за подол и хотела стянуть вниз по ступенькам. Я поймала ее ручонку и шепнула на ухо: - Мы у чужих, дитя мое. Вот если у нас опять будет свой дом, тогда можно... Мунисэ поняла меня. Когда мы вошли в комнату, на ее красивом личике не было уже прежней радости. Какая чуткая душа у моей крошки! Она кинулась мне на шею, прижалась крепко-крепко и стала целовать мое лицо. Когда я закрывала окно, народу на набережной уже не было. Фонари погасли. Море, которое совсем недавно переливалось огнями, отступило назад, обнажив полосу песчаного берега, и, словно мирно спящий ребенок, положило свою голову на белую подушку скал... Сегодня, когда я ехала сюда... Нет, об этом я не смею писать... Потом... Каршияка, 7 октября. В особняке Решита-бея нам живется неплохо. Мои ученицы - две девушки, одна моего возраста, другая - чуть младше. Старшую звать Ферхундэ. Это копия своего папочки, но характер у нее очень капризный. В противоположность ей младшая, Сабахат, - красивая, как куколка, очень симпатичная девушка. Одна из служанок как-то сказала мне, многозначительно подмигнув: - В то время покойная ханым-эфенди была больна, и ее навещал молодой военный доктор. Конечно, ханым-эфенди все время смотрела в лицо этому доктору, потому и родился красивый ребенок... Больше всего я боюсь служанок. Зачем скрывать, разве я не одна из них? Я держу себя очень осторожно и не помыкаю ими. Поэтому они меня уважают. Однако думаю, тут сказывается и отношение ко мне Решита-бея-эфенди. Мне очень не по душе, что особняк всегда гудит, как улей: гости не переводятся. Хуже того, Ферхундэ и Сабахат настаивают, чтобы я непременно выходила к каждому гостю. Но самое неприятное для меня то, что в особняке живет сын Решита-бея-эфенди - Джемиль-бей, несимпатичный пустой молодой человек лет тридцати. Десять месяцев в году он транжирит деньги своего папаши в Европе, а два месяца живет здесь, в Измире. К счастью, эти два месяца уже на исходе, иначе я убежала бы из особняка еще три дня тому назад. Вы спросите почему? Все не так-то просто... Три дня назад Сабахат и Ферхундэ задержали меня в гостиной до позднего вечера. Распрощавшись с ними, я пошла к себе наверх. Было совсем темно. Вдруг на лестничной площадке третьего этажа передо мной вырос мужской силуэт. Я испугалась, хотела кинуться назад. - Не бойтесь, барышня, - раздался голос Джемиля-бея, - это я. Из окна сбоку на лицо молодого господина падал слабый свет. - Простите, бей-эфенди, не узнала вас сразу... - сказала я и хотела пройти, но Джемиль-бей шагнул вправо и загородил собой узкую лестницу. - У меня бессонница, барышня. Вышел полюбоваться луной из окна. Я догадалась о его намерениях, но сделала вид, будто ничего не понимаю, и хотела незаметно проскользнуть мимо. Однако надо было что-то ответить, и я сказала: - Да ведь сегодня нет луны, эфендим... - Как нет, барышня? - зашептал Джемиль-бей. - А эта розовая луна, которая сейчас появилась предо мной на лестничной площадке? Никакой лунный свет не может так заворожить! Джемиль-бей схватил меня за руки, его горячее дыхание ударило мне в лицо, и я инстинктивно отпрянула. Если бы не перила, за которые я успела ухватиться, мне пришлось бы лететь до первого этажа. Я больно ударилась обо что-то и невольно вскрикнула. Бесшумно, словно кошка, Джемиль-бей опять подскочил ко мне. Я не видела его лица, но слышала, как тяжело и напряженно он дышит. - Простите меня, Феридэ-ханым... Вы ударились? "Нет, ничего" - хотела сказать я. Вместо этого у меня вырвался глухой крик. Чтобы сдержать его, я поднесла ко рту платок и вдруг почувствовала, что он стал мокрым: из губы текла кровь. Видимо, в тусклом свете, падавшем из узкого окошка, увидел кровь и Джемиль-бей. Голос его дрогнул: - Феридэ-ханым, я поступил низко, как самый презренный человек на свете. Будьте великодушны, скажите, что вы простили меня... После безобразной выходки эти холодные учтивые слова вернули мне самообладание и ужасно разозлили. - В вашем поведении нет ничего необычного, эфендим, - ответила я сухо. - Уж так принято обращаться со служанками и сиротами-воспитанницами. Соглашаясь на должность, которая мало чем отличается от положения прислуги или приживалки, я предусмотрела все. Не бойтесь, я не разболтаю, но завтра же под каким-нибудь предлогом уеду отсюда. Я повернулась и с безразличным видом поднялась по лестнице в нашу комнату. Взять в руку чемодан, забрать Мунисэ, хлопнуть дверью и уйти - очень просто. Но куда?.. Прошло уже три дня, но я все еще не осуществила своего намерения и все еще здесь. Наступило время рассказать то, о чем я постыдилась написать даже у себя в дневнике. Я приехала в Каршияка под вечер, когда уже начало темнеть. Конечно, лучше было бы дождаться следующего утра. Но я не могла поступить иначе. В тот грустный вечер, когда я появилась здесь, особняк был полон гостей. Решит-бей-эфенди и его дочери решили показать всем свою домашнюю учительницу, словно только что купленную красивую безделушку. Все поглядывали на меня благосклонно и даже, кажется, с некоторой жалостью. Я держала себя скромно и вежливо, к чему меня вынуждало мое новое положение, и старалась произвести на всех самое хорошее впечатление. Неожиданно со мной случился легкий обморок. Смутно помню, как я присела на краешек стула и, стараясь сохранить на губах растерянную улыбку, на полминуты, а может, и того меньше, закрыла глаза. Решит-бей, его дочери, гости заволновались. Сабахат подбежала ко мне со стаканом воды и заставила сделать несколько глотков. Мы обе улыбались, словно шутили друг с другом. Какая-то пожилая женщина сказала насмешливо: - Пустяки. Очевидно, это действие лодоса*. Ах, эти современные нервные изнеженные барышни! Стоит погоде чуточку измениться - и они блекнут, вянут, как цветы. ______________ * Лодос - южный ветер. Гости приняли меня за неженку, которая боится трудностей, за избалованную болезненную девицу. Я кивала головой, соглашаясь с ними. Я была им бесконечно благодарна за то, что они считали меня такой. Но я лгала им. Причиной этого легкого обморока было совсем другое. В тот день впервые за всю жизнь у Чалыкушу не было во рту ни крошки. Она была голодна. Каршияка, 11 октября. Сегодня к моим ученицам опять приехали гости из Измира: четыре девушки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. После обеда мы собирались совершить на лодке морскую прогулку до Байраклы. Но, как назло, едва мы вышли на улицу, начался дождь. Все приуныли, пришлось вернуться в гостиную. Юные барышни побренчали на рояле, посплетничали чуть-чуть, потом разошлись парочками по углам и принялись шептаться, заливаясь изредка смехом, словно их щекотали. Веселая и бойкая Сабахат придумывала всевозможные шутки, чтобы гости не скучали. На этажерке лежали альбомы с семейными фотографиями. Сабахат взяла один из альбомов, подозвала к столу всю компанию и принялась нас развлекать. Она показывала нам фотографии друзей семьи и вспоминала такие уморительные подробности из их жизни, что мы покатывались со смеху. Она рассказала, как величественного пашу с огромной бородищей, всего увешанного орденами (вот такие, мне казалось, могли бы управлять вселенной), однажды поколотила веником собственная супруга. - А теперь взгляните на этот снимок, - говорила Сабахат. - Важная дама, наша родственница. Но каждый видит - это провинциалка. Однажды, спускаясь по трапу с парохода на пристани в Кокарьялы, она оступилась, упала в море да как заорет с этаким провинциальным акцентом: "Спасайте мою дорогую жизнь! Погибаю!" У Решита-бея был молочный брат из Коньи; на его фотографию невозможно было глядеть без смеха: настоящий мулла в чалме и шароварах. Тут же лежала его другая фотография, где он изображался депутатом во фраке и с моноклем. Мулла, сердито вытаращив глаза, смотрел на депутата, а депутат, скривив губы, насмехался над муллой. Это было так потешно! Я держала Сабахат за руку, чтобы она не перевернула страницу, и смеялась, как сумасшедшая. Ферхундэ все подшучивала надо мной: - Феридэ-ханым, хотите, мы поженим вас? Станете женой такой замечательной личности! Сейчас он холост. Развелся со своей первой супругой и ищет ханым на европейский манер, достойную депутата. Я, продолжая смеяться, отошла от стола и ответила: - Сейчас же пишите письмо, Ферхундэ. Я согласна. Если даже его будущая жена не обретет счастья, то, во всяком случае, всю жизнь будет смеяться. Сабахат перевернула еще одну страницу и поманила меня. - Боюсь, Феридэ-ханым, что, увидев эту фотографию, вы откажетесь от своего депутата. Гостьи в один голос воскликнули: - Ах, какой красивый! - и, размахивая руками, принялись за меня. - Все напрасно, - сказала я, подходя к ним, - кто бы это ни был, я не откажусь от своего депутата. Я склонилась над альбомом вместе со всеми девичьими головками и так же, как все, не могла сдержать легкого возгласа изумления. Из альбома на меня смотрело улыбающееся лицо Кямрана. Над этой фотографией Сабахат не потешалась. Напротив, она очень серьезно и пылко начала объяснять подружкам: - Этот господин - супруг моей тетки Мюневвер. Они поженились весной, когда мы были в Стамбуле. Ах, если б вы его видели! В жизни он в тысячу раз красивее! Какие у него глаза, какой нос! Скажу вам еще нечто более удивительное. Говорят, этот бей очень любил свою кузину. Это была маленькая, капризная и очень взбалмошная девушка. За это ее даже, кажется, прозвали Чалыкушу. Так вот эта самая Чалыкушу отвергла Кямрана-бея. Сердцу не прикажешь... За день до свадьбы она убежала из дому, уехала в чужие края. Кямран-бей месяцами ничего не ел, таял на глазах, все ждал неверную. Бедняга не понимал, что, раз она убежала накануне свадьбы, то уж никогда не вернется. Я присутствовала на обряде целования рук. Когда моя тетка Мюневвер подошла к своей свекрови, старая женщина не выдержала, очевидно, вспомнила эту странную Чалыкушу и разрыдалась, как ребенок. Я слушала этот рассказ, облокотившись на рояль, молча, не двигаясь. А Кямран по-прежнему улыбался мне из альбома. Я тихо сказала: - Бессердечный... Сабахат обернулась ко мне: - Вы очень правильно определили, Феридэ-ханым. Девушку, которая не смогла быть верной такому красивому, такому благородному молодому человеку, нельзя назвать иначе, чем бессердечной. Кямран, я тебя ненавижу. Если бы это было не так, услышав известие о твоей женитьбе, я бы лишилась чувств, плакала, убивалась. Но никогда в жизни я не смеялась так, как сегодня, никогда так не заражала окружающих радостью и весельем. Я бы назвала этот день самым счастливым в жизни, если бы со мной через несколько часов не случилось одно неприятное происшествие. Под вечер дождь прекратился, и мы решили погулять в поле. Когда мы проходили берегом шумной речушки, кто-то воскликнул, увидев на той стороне хризантему: - Ах, какая прелесть! Если бы можно было достать! Я засмеялась и спросила: - Хотите, я подарю вам эту хризантему? Река была опасная: глубокая и довольно широкая. Девушка засмеялись, а кто-то пошутил: - Подарила бы, если б был мостик. - По-моему, ее можно перейти и без мостика, - ответила я и кинулась в воду. Сзади раздались крики. Кое-как я перешла речушку, но хризантему мне все-таки не удалось сорвать. У самого берега я поскользнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за ветки колючего кустарника. Бедные мои руки, как я их изодрала! Да, если бы не этот печальный случай, заставивший меня лить слезы в вечерних сумерках всю дорогу до особняка, я назвала бы сегодняшний день самым веселым и счастливым в моей жизни. Кямран, я убежала в чужие края, так как ненавижу тебя. Но теперь ненависть душит меня, мне уже мало, что нас разделяет пространство: я хочу совсем убежать из этого мира, где ты живешь и дышишь. Я твердо решила: ни за что не останусь в этом доме, поэтому часто бываю в Измире и наведываюсь в отдел образования. Два месяца назад я встретила здесь свою старую воспитательницу, сестру Берениш, которая еще в пансионе симпатизировала мне. Я рассказала ей о своих мытарствах. Вчера мы опять встретились с ней на пароходе. Сестра Берениш обрадовалась: - Феридэ, я уже несколько дней ищу тебя. Для нашего пансиона в Карантина нужна учительница турецкого языка и рисования. Я порекомендовала директрисе тебя. Комнату снимать не придется. Будешь жить при пансионате. Сердце мое взволнованно забилось. Мне показалось, если опять попаду в этот мир фимиама, тяжких звуков органа, мне удастся вернуть частичку своего детства. Я ответила, не задумываясь: - Хорошо, ma soeur, я приеду. Благодарю вас. Сегодня, прежде чем отправиться в Карантина, я зашла в отдел образования за документами. Мне сказали, что заведующий отделом уже третий день разыскивает меня. Вот так всегда! Увидев меня, заведующий закричал: - Заставляешь ждать, дочь моя! Тебе повезло, есть хорошая вакансия. Поедешь в школу Кушадасы. С одной стороны, спокойная жизнь пансиона, но - может быть, в Кушадасы меня действительно ждет хорошее место. Как быть?.. Ведь я уже дала слово работать в Карантина. Минуты шли, а я все размышляла, что выбрать: тихую жизнь или, возможно, опять нужду и лишения? В трудностях есть своя прелесть. Я подумала о наших заброшенных малышах школьниках, чьи жизни калечатся в грубых руках. Эти несчастные, словно цветы, побитые морозом, ждут хоть немного солнца, немного ласки, чтобы согреться. Тому, кто дает им это тепло, они дарят любовь и признательность своих прекрасных сердец. Я чувствовала, что, несмотря ни на что, полюбила этих маленьких нищих. Разве Мунисэ не из их среды? Да и два года самостоятельной жизни меня кое-чему научили. Свет причиняет страдание больным глазам, счастье приносит боль раненому сердцу. Тьма - лучшее лекарство как для больных глаз, так и для разбитых сердец. Я стала учительницей, чтобы заработать на жизнь. Мои расчеты оказались неверными. Человек этой профессии может в один прекрасный день умереть с голоду. Впрочем, это не страшно. Ведь моя работа позволяет мне делать добро людям. Разве это не счастье - жертвовать собой ради блага других? Да и невозможно воскресить умершие сновидения прошлого. Меня уже не волнует терпкий запах фамиама, а грустные аккорды органа, когда-то звучавшие в моих ушах, умолкли. Я улыбнулась, подумав о будущих учениках в Кушадасы, лишенных любви и ласки, которых мне предстояло скоро увидеть, и сказала: - Хорошо, бей-эфенди, я поеду. Мне не хотелось ничего говорить в особняке до тех пор, пока не придет приказ. Но один случай вынудил меня к этому. Экономка уже давно говорила со мной как-то очень странно. Вчера ни с того ни с сего она сказала: - Дочь моя, с каждым днем я люблю тебя все больше и больше. И не только я одна, все мы... Ферхундэ и Сабахат - девушки молодые, но они не украшают дом. После твоего приезда все стало по-иному. У тебя чудесный характер: со знатными ты держишься как знатная, с людьми маленькими - как маленькая... Я не придавала никакого значения этой болтовне, считая, что экономка просто говорит со мной как с коллегой. Но вечером в тот же день старая женщина вдруг разоткровенничалась. - Дочь моя, - сказала она, - как бы нам сделать, чтобы ты покрепче привязалась к этому дому? У меня есть кое-какие планы... Только смотри не подумай чего-нибудь... Клянусь аллахом, со мной об этом никто ничего не говорил... Мне было ясно: экономка действовала по чьей-то указке. Но я не подала виду. Видимо, женщина стеснялась говорить напрямик и начала издалека: - Наш бей-эфенди не такой уж старый человек. Я знаю его с детства. Он не красавец, но представительный, богатый, да и характер у него неплохой... Без хозяйки дому придется худо. Не сегодня-завтра Ферхундэ и Сабахат выйдут замуж... Не дай аллах, попадется какой-нибудь ублюдок, - плохо нам будет. Феридэ-ханым, девушка может выйти замуж за молодого человека с закрученными усиками, но такого богатого она не найдет. Ах, если б мы нашли для нашего бея подходящую девушку! Что скажешь, дочь моя? Я помолчала и только горько улыбнулась. Мне всегда казалось, что Решит-бей-зфенди относится ко мне с уважением, придает большое значение моим занятиям с девочками. Он мог часами шутить с нами, играть в мяч. И выходит, все это... Мне вспомнились слова секретаря отдела образования: "Если бы Решит-бей захотел, вас непременно назначили бы учительницей французского языка. Очевидно, у него какие-то свои планы". Несколько лет назад подобный разговор возмутил бы меня. Но теперь я только сказала как можно равнодушнее: - Мы могли бы стать с вами свахами и найти Решиту-бею хорошую невесту. Но жаль, что я на днях уезжаю в Кушадасы. Через несколько месяцев туда приедет мой жених, и мы отпразднуем свадьбу. Да пошлет вам аллах покой, моя дорогая... Хочу пораньше лечь... - и прошла мимо ошеломленной экономки к себе в комнату. Кушадасы, 25 ноября. Еще в Измире, перед тем как ехать в Кушадасы, я без конца радовалась и говорила сама себе: "Кушадасы!.. Это так похоже на мое имя!..* Там я обрету душевный покои и счастье, которое ищу уже столько времени". ______________ * Кушадасы - букв.: Птичий остров. Предчувствие не обмануло меня. Я полюбила Кушадасы. И не за то, что это красивое местечко. Нет, Кушадасы не оказался, как я мечтала, экзотическим островом, где мы с Мунисэ, этим рыжим попугаем, будем жить мирно и одиноко, как Робинзон Крузо, не думайте, что мне здесь очень спокойно! Вовсе нет. Напротив, работать приходится больше, чем где бы то ни было. Так почему же? - спросите вы. Ответ немного смешной. Но что поделаешь, если это правда! Я люблю Кушадасы как раз за его неблагоустроенность и непривлекательность. Мне кажется, что природа, желая причинить человеку тайные душевные страдания, создала не только красивые лица, но также и красивые города, красивые моря... Когда я месяц тому назад приехала в этот город и явилась в школу, старшая учительница, женщина лет пятидесяти, посадила меня перед собой и сказала: - Дочь моя, в течение трех месяцев я потеряла двоих сыновей, отдала их черной земле. Это были такие крепкие ребята!.. Глаза мои не смотрят на этот мир. Тебя прислали к нам на должность второй учительницы. Ты молода и, по-моему, образованна. Передаю школу тебе. Руководи ею как знаешь. У нас есть еще две учительницы, две старухи... От них толку мало. Я обещала работать, не жалея сил, и сдержала слово. Вчера старшая учительница сказала мне: - Феридэ-ханым, дочь моя, не знаю, как тебя благодарить. Ты трудишься в десять раз больше, чем обещала. За месяц наша школа преобразилась! Детей просто не узнаешь, расцвели, словно бутоны. Да наградит тебя аллах. Все тебя полюбили, начиная от малышей и кончая сослуживцами. Я и то иногда забываю свое горе и начинаю смеяться вместе с тобой. Бедная женщина очень довольна и думает, что я работаю только потому, что ей этого хочется. Трудиться, отдавать себя целиком другим - как это чудесно! Чалыкушу стала совсем прежней Чалыкушу. Не осталось ни тягостной усталости, ни бунтарских протестов. Все прошло, как быстрое облако, затянувшее на минуту яркое солнце. Мне уже не страшно, когда я думаю, что всю жизнь придется принести в жертву ради счастья чужих детей. Я отдала своим ученикам всю любовь, которая предназначалась тому, кого убили в моем сердце однажды осенним вечером, два года назад. Кушадасы, 1 декабря. Вот уже несколько дней у всех не сходит с уст слово "война". Так как все мои мысли поглощены школой, я сначала не обращала на это внимания. Но сегодня в городке настоящий переполох: объявлена война*. ______________ * Первая мировая война была объявлена 1 августа (1914 г.). Записи в дневнике датируются по старому стилю (календарю хиджры), который был принят в Турции до 1924 г. Кушадасы, 15 декабря. Полмесяца, как идет война. Каждый день в местный госпиталь прибывают раненые. Моя школа в трауре. Почти у каждого ученика кто-нибудь в армии, или отец, или брат. Бедные ребята, конечно, не понимают по-настоящему всего ужаса происходящего, но, как взрослые, сделались тихими, грустными. Кушадасы, 20 декабря. Какая неприятность, господи, какая неприятность! Сегодня по приказу командования школу заняли под временный госпиталь. Пусть делают, что хотят. Мне все равно. Но чем я буду заниматься, пока школу не откроют вновь? Как буду проводить время? Кушадасы, 24 декабря. Сегодня пошла в школу за книгами. Там такая неразбериха, что, кажется, потеряй человек не книгу, а самого себя, - и то не найдет. Какая-то сестра милосердия сказала: - Давайте спросим у главного врача. Он, кажется, убрал несколько книг... - и распахнула одну из дверей. Комната была сплошь уставлена пузырьками, склянками, аптекарскими ящичками, на столах лежали груды бинтов. Было очень шумно. Главный врач, сбросив с себя китель и засучив рукава, наводил порядок. Он стоял к нам спиной; я увидела только его шею и седые волосы. В такой обстановке было неудобно заводить разговор о книгах. Я потянула сестру за рукав и сказала: - Не надо. Но она не обратила на меня внимания. - Бей-эфенди, вы нашли несколько французских книжек с картинками. Где они? Старый доктор неожиданно рассердился. Не взглянув даже на нее, он так грубо, так непристойно выругался, что я закрыла лицо руками и хотела убежать. Но в этот момент доктор обернулся и воскликнул: - Вай, крошка, опять ты? Увидев его, я тоже не удержалась и закричала: - Доктор-бей! Вы же были в Зейнилер! Я не преувеличиваю, это был настоящий крик. Опрокидывая на своем пути пузырьки, доктор подошел ко мне, схватил за руки, притянул к себе мою голову и поцеловал в волосы сквозь чаршаф. Мы виделись только один день, даже меньше, всего несколько часов. Но какая-то внутренняя обоюдная симпатия связала нас. Через два года мы, как закадычные друзья, вернее, как отец и дочь, бросились друг к другу. Что делать? Человеческое сердце - такая непостижимая загадка... Совсем как тогда в Зейнилер, Хайруллах-бей спросил: - А ну-ка, шалунья, говори, что тебе здесь надо? Его голубые