зен растерялся. Нападение было так неожиданно, что он не успел даже выдумать имя и адрес. Покраснев, смущенно улыбаясь, он хотел было обмануть меня словами: - Зачем тебе это знать? Для чего тебе? Какое странное любопытство! Я вела себя так, будто вопрос был очень важный. - Хорошо же. Я спрошу об этом у тети на той неделе. Кямран сделался совсем пунцовым. - Прошу тебя, - взмолился он, - не говори об этом маме. Она не хочет, чтобы мы встречались. Коварный скорпион, вечно ты будешь меня обманывать!.. Я знаю, что ты собой представляешь! Рассердившись, я вскочила с кресла и сунула в карманы передника руки, которые он пытался схватить. - Если вы считаете, что меня интересуют друзья вашего отца или ваши собственные друзья, вы ошибаетесь. - Я выпалила это совершенно неожиданно, ни с того ни с сего, и вышла. После этого случая всякий раз, когда Кямран появлялся в пансионе, я под разными предлогами не выходила к нему. Коробки, которые он продолжал приносить, я открывала в саду или классе и тут же отдавала на разграбление подругам, даже не притронувшись к ним. Все было ясно. Несомненно, счастливая вдовушка жила где-нибудь недалеко от пансиона. Они договорились еще в ту ночь... Мой кузен часто хаживал к ней в гости, а на обратном пути заглядывал в пансион. Какое мне дело до их нравственности?! Но меня бесило, что я стала игрушкой в их руках. Всякий раз, когда я думала об этом, меня бросало в жар и я кусала губы, чтобы не заплакать от злости. Было, конечно, очень просто узнать, где живет Нериман, спросив об этом дома. Но я не представляла себе, как можно произнести вслух имя этой женщины. Однажды в воскресенье я гостила дома. Кто-то обратился к Неджмие: - Ты знаешь, два дня тому назад я получила письмо от Нериман... Кажется, она очень счастлива... В этот момент я собиралась выйти из комнаты, чтобы искупать в бассейне маленького пуделя. Услышав это известие, я остановилась у порога, присела на корточки и осторожно выпустила собачонку на пол. Расспрашивать о счастливой вдовушке я, конечно, не стала бы, но никто не мог запретить моим ушам слушать. - Нериман очень довольна мужем. Ах, если бы бедняжка хоть на этот раз оказалась счастливой! - продолжала гостья. А Неджмие, как глухое эхо под куполом бани, повторила: - Да, да, пусть хоть в этот раз будет счастлива, бедняжка! На этом разговор прекратился. Неожиданно все выяснилось само собой. Я спросила шутливо: - Ханым-эфенди вторично вышли замуж? - Какая ханым-эфенди? - Та, от которой вы получили письмо. Нериман-ханым. Неджмие ответила мне за гостью: - Как, разве ты не знала? Давно... Нериман вышла замуж за инженера. Вот уже полгода они с мужем в Измире. Тут я сама пропела, как молитву: - Ах, пусть бедняжка хоть на этот раз будет счастлива! - подхватила собачонку на руки и выскочила из дома. Но к бассейну я уже не пошла, а помчалась по саду, не разбирая дороги. x x x В то же лето я совершила небольшое путешествие в Текирдаг*. Как известно, аллах очень щедро наградил меня тетками. Так вот, одна из них жила в Текирдаге. Ее супруг Азиз-бей много лет служил там мутасаррифом**. У них была дочь Мюжгян. Среди многочисленных двоюродных братьев и сестер я, кажется, любила ее больше всех. ______________ * Текирдаг - город в европейской части Турции, на берегу Мраморного моря. ** Мутасарриф - начальник округа. Мюжгян была очень некрасива, но для меня это не имело никакого значения. Я была младше всего на три года, но с детства привыкла считать Мюжгян совсем взрослой. И теперь, хоть разница в летах проявлялась все меньше, мое отношение к ней не изменилось, и я по-прежнему величала ее абла*. ______________ * Абла - старшая сестра. Мюжгян-абла была моей полной противоположностью. Насколько я считалась сумасбродной и озорной, настолько она слыла серьезной и вдумчивой. Вдобавок ко всему она была крайне деспотична. Можно сказать, что только она могла заставить меня сделать все, что ей захочется. Даже если наставления ее обижали меня или я упрямилась, не считаясь с ее желаниями, в конечном счете мне всегда приходилось уступать. Почему? Не знаю. Наверно, потому, что познавший несчастье любви всегда превращается в пленника. Обычно раз в два-три года Мюжгян вместе с матерью приезжала в Стамбул и гостила у нас или у других теток по нескольку недель. Но в то лето мне прислали из Текирдага почти официальное приглашение. Тетка Айше писала сестре: "На вас я не рассчитываю, но Феридэ мы ждем в эти каникулы непременно, хотя бы на два месяца. Я ведь тоже ей как-никак тетя. Если Феридэ не приедет, и дядя Азиз, и я, и Мюжгян - мы все очень обидимся". Текирдаг казался тетке Бесимэ и Неджмие краем света. Они щурились, словно смотрели на далекие звезды, и твердили: - Виданное ли это дело? Возможно ли? - Если вы разрешите, я буду иметь честь доказать вам, что невозможного не бывает, - отвечала я, склоняясь перед ними с шутливой почтительностью. Многие из моих подруг на летние каникулы уезжали куда-нибудь вместе с родителями и потом страшно хвастались перед другими девочками. Выходит, и мне представлялся подобный случай. А хорошо бы к прошлогодней сказке о возлюбленном в этом году прибавить еще рассказ о путешествии! Как хотелось мне, взяв в руки портфель, самостоятельно, подобно американским девицам, о которых мы читали в романах, подняться одной на борт парохода. Но какими воплями встретили тетки мое желание! Они ни за что не соглашались отправить меня в Текирдаг без провожатого. Мало того, они испортили мне настроение всякими обидными наставлениями: "В темноте не свешивайся с палубы... Ни с кем не разговаривай... Не бегай, как сумасшедшая, по пароходным трапам..." Можно подумать, что у старенького, величиной с калошу, пароходишка, курсирующего до Текирдага, были стометровые трапы, как у трансатлантического гиганта. С Мюжгян мы не виделись два года. За это время она сильно выросла и превратилась в настоящую даму. Мне было даже страшновато с ней разговаривать. И все-таки мы очень быстро подружились опять. У тетки Айше и Мюжгян было много знакомых. Поэтому каждый день нас приглашали куда-нибудь в гости, то в город, то на дачу. Мне все время твердили, что я уже совсем взрослая и нехорошо, если меня станут стыдить за легкомысленное поведение. Вот и приходилось теперь внимательно следить за своими поступками. Говорить комплименты незнакомым дамам, стараться серьезно и деликатно отвечать на их вопросы, - как это было похоже на детскую игру "в гости"! Но, честно сказать, я даже испытывала некоторую гордость от общения со взрослыми. Все эти приемы меня, конечно, развлекали, но больше всего я любила часы, когда мы с Мюжгян оставались одни. Дом дяди Азиза стоял на обрыве, недалеко от моря. В первое время Мюжгян-абла приходила в ужас, видя, как я спускаюсь с обрыва, который в некоторых местах был похож на отвесную стену, пыталась запретить мне это, но потом привыкла. Мы часами валялись с ней на песке, швыряли с берега плоские камешки и глядели, как они скользят и подпрыгивают по водной глади, или же уходили далеко-далеко по берегу моря. Море в это время года красивое, тихое, но скучное. Случалось, на нем часами нельзя было увидеть парус или хотя бы тоненькую струйку дыма. Особенно к вечеру водяной простор как бы еще больше раздавался, казался совсем пустынным и навевал тоску. Однажды, сговорившись заранее, мы с Мюжгян направились к мысу, который виднелся вдали. У нас был план: добраться до залива по ту сторону скал, образующих мыс. Но, как назло, начался прилив, и берег залило водой. Не оставалось ничего другого, как разуться и пойти по воде. Я даже обрадовалась этой необходимости. Но как быть с такой взрослой барышней, как Мюжгян? Я знала, что ее ни за что не заставишь снять чулки и туфли, поэтому предложила: - Хочешь, Мюжгян-абла, я перенесу тебя на спине? - Сумасшедшая девчонка, разве ты сможешь поднять взрослого человека! - запротестовала Мюжгян. Бедная Мюжгян считала, что если она старше меня и выше ростом, то у меня не хватит силенок поднять ее. Тогда я незаметно подкралась к ней. - Посмотрим, попытаемся. Выйдет замечательно! - воскликнула я, подхватила ее на руки и двинулась в воду. Мюжгян сначала подумала, что я только пробую силы. Она весело протестовала, пытаясь освободиться: - Ты с ума сошла! Отпусти! Все равно не донесешь! Но, увидев, что я уже шлепаю босыми ногами по воде, Мюжгян совсем обезумела. - Ты легче пушинки, абла, - успокаивала я. - Будешь дергаться - свалишься в воду, плохо нам придется. Веди себя спокойно, страшного ничего не случится. Бедная девушка смертельно побледнела, вцепилась в мои волосы, зажмурила глаза, стиснула зубы, точно боялась, что произнесенные слова нарушат равновесие и мы упадем. Вода доходила мне всего лишь до колен, а несчастная Мюжгян жмурилась, боялась пошевельнуться, словно мы шагали над пропастью. Что же мы увидели, обогнув мыс? У лодки, вытащенной на берег, сидели за едой три рыбака и смотрели на нас. Мюжгян неожиданно испугалась, до боли стиснула мне руки и зашептала: - Что ты натворила, Феридэ? Что теперь делать? - Да ведь это рыбаки, не людоеды, - засмеялась я в ответ. Все же наше положение было действительно щекотливым. Особенно у меня. С голыми до колен ногами, с чулками в руках, я никак не была подготовлена к встрече с людьми. Мюжгян уже готова была кинуться бежать, словно тонконогий паучок от швабры. Мне стало стыдно за нее, но я не подала виду и принялась болтать с рыбаками. Я спросила, почему вода в этот день затопила берег, поинтересовалась, в какие часы и где они ловят рыбу. Словом, это были пустяковые вопросы, только для того, чтобы что-то сказать. Двое из рыбаков были молодыми парнями лет по двадцати - двадцати пяти, третий - бородатый старик. Парни казались смущенными. Старик отвечал за всех. Однако ясно было, что он, как и я, испытывает неловкость. Он спросил, кто я. Замявшись немного, я ответила: - Меня звать Марика. Я приехала из Стамбула погостить у своего дяди-купца... - и пошла прочь. Мюжгян вцепилась мне в руку и потащила назад. - Да накажет тебя аллах, - причитала она, - зачем ты обманула? - А что такое я сказала? Тетушки в Стамбуле строго наказывали мне: "Не болтай лишнего... Не мели чепухи... В тех краях все люди сплетники..." Вот я и ответила, чтобы рыбаки не сказали: "Ну и мусульманская девица! Не то что лицо, даже ноги открыты". Словом, эта трусиха Мюжгян сделала из мухи слона... x x x Вечером, когда мы с Мюжгян гуляли под руку, я заметила, что невдалеке от нас кружит верхом молоденький кавалерийский офицер. Можно было подумать, что он здесь, как на плацу, дрессирует лошадь. Неужели для конных прогулок мало места в степи? Однако он продолжал ездить взад и вперед, а поравнявшись с нами, бросал на нас такие выразительные взгляды, что, казалось, вот-вот остановит лошадь и заговорит. Когда наконец он чуть ли не в десятый раз проехал у нас под носом, гарцуя на своем скакуне так лихо, что нам пришлось даже отступить за деревья, я легонько кашлянула и, улыбнувшись, сказала: - Все ясно, Мюжгян-абла! Мюжгян глянула на меня удивленно. - Что ты этим хочешь сказать, Феридэ? - Хочу сказать, что мы уже не дети, как прежде, абла. Здорово же вы флиртуете с господином офицером. Мюжгян засмеялась: - Я? Сумасшедшая девчонка... - А что может случиться, если вы снизойдете до того, чтобы поболтать с ним немного по-приятельски? - Ты думаешь, офицер гарцует из-за меня? - Надо быть глупой, чтобы не видеть этого. Мюжгян опять улыбнулась, на этот раз в глазах ее мелькнуло что-то похожее на страдание. - Дитя мое, - вздохнула она, - я ведь не из тех, за которыми увиваются... Это он из-за тебя крутится вокруг нас. - Что ты говоришь, абла! - воскликнула я, широко раскрыв глаза. - Да, да, из-за тебя. Я видела его и до твоего приезда. Но тогда он проезжал мимо, не отличая меня вот от этих придорожных деревьев. Он проезжал и больше не возвращался. В тот же вечер после ужина мы вышли с Мюжгян из дома и молча двинулись к морю. - У тебя какое-то горе, Феридэ? - нарушила наконец молчание Мюжгян. - Ты молчишь. - У меня не выходит из головы чепуха, которую ты мне сказала днем. Мне грустно, - помедлив, ответила я. - Почему? В чем дело? - удивилась Мюжгян. - Ты сказала: "Я не из тех, за которыми увиваются!" Мюжгян тихо засмеялась: - Хорошо, но тебе-то что? Глаза мои наполнились слезами, я схватила кузину за руки и глухим голосом спросила: - Разве ты некрасивая, абла? Мюжгян опять улыбнулась, щелкнула меня легонько по щеке и сказала: - Я, конечно, не урод, но и не красавица, давай считать - обыкновенная и не будем больше спорить об этом. Что касается тебя... Знаешь, ты стала просто изумительной! Я притянула Мюжгян за плечи к себе, коснулась носом ее носа, словно собиралась поцеловать, и шепнула: - Давай и про меня скажем, что я обыкновенная... И на этом покончим. Мы подошли к обрыву. Я принялась подбирать с земли камни и швырять в море. Мюжгян последовала моему примеру, у бедняжки ничего не получалось, слишком слабы были руки. Брошенный мною камень на миг исчезал в воздухе, затем падал в воду, разбрызгивая во все стороны сотни сверкающих звезд. А камни Мюжгян едва долетали до обрыва и стукались о гальку, издавая какой-то смешной звук, или же зарывались в прибрежный песок. Нас это ужасно забавляло. Казалось бы, залитое лунным светом море должно было вдохновлять нас, двух молодых девушек, отнюдь не на шалости. Но что поделаешь, все было наоборот. Вскоре Мюжгян устала и села на большой камень. Я опустилась на землю у ее ног. Мюжгян расспрашивала меня о школьных подругах. Я поведала ей несколько историй, связанных с Мишель. Потом как-то само собой начала рассказывать историю моей выдуманной любви. Зачем меня дернуло это сделать? Была ли это просто потребность поболтать?.. Не знаю. Я несколько раз пыталась остановиться, чувствуя, что говорю вздор, но не могла. В общем, я рассказала, как обманула всех подружек сказкой про белого бычка. В пансионе мне приходилось прикидываться страдающей - уж такую я себе придумала роль, - но и теперь мне тоже вдруг становилось грустно, хотя для этого не было никаких оснований. Голос мой как-то затухал, на глаза навертывались слезы... Я старалась не смотреть в лицо Мюжгян, теребила подол ее платья или же клала голову ей на колени и все время смотрела вдаль, на море... Сначала я хотела скрыть от Мюжгян героя этой сказки, но потом проговорилась. Мюжгян слушала молча, только поглаживала рукой мои волосы. - Конечно, выдать моим подружкам ложь за правду, а вымысел за действительность очень стыдно... - закончила я свой рассказ. И как вы думаете, что мне на это ответила Мюжгян? - Моя бедная Феридэ, - сказала она, - ты и в самом деле любишь Кямрана. Я с криком накинулась на Мюжгян, повалила ее на сухую траву и принялась что было силы трясти. - Что ты сказала, абла? Что ты сказала? Я?.. Этого коварного желтого скорпиона?.. Мюжгян отбивалась и, задыхаясь, старалась вырваться. - Пусти меня... Платье порвешь... Увидит кто-нибудь... Стыд-то какой! Отпусти, ради аллаха! - умоляла она. - Ты должна непременно взять свои слова обратно! - Непременно возьму, сделаю все, что хочешь, только отпусти. - Нет, не для того, чтобы не обидеть меня, без обмана... - Хорошо. Не для того, чтобы не обидеть... Без обмана... По-настоящему... Мюжгян поднялась, поправила платье. - А ты и в самом деле сумасшедшая, Феридэ, - засмеялась она. Я сидела на земле и дрожала. - Как ты можешь так клеветать на меня! Побойся аллаха, абла! Ведь я еще ребенок! - И слезы ручьем хлынули у меня из глаз. В эту ночь у меня начался сильный жар. Я никак не могла заснуть, бредила, металась по кровати, точно рыба, попавшая в сеть. К несчастью, ночи были короткие. До самого рассвета Мюжгян не отходила от меня. Я испытывала к себе отвращение, смешанное с непреодолимым страхом. Казалось, во мне что-то изменилось. Я без конца всхлипывала, прижимаясь к Мюжгян, и повторяла, как капризный ребенок: - Зачем ты так сказала, абла? Мюжгян отмалчивалась, видимо, боялась подвергнуться новому нападению; она положила мою голову к себе на колени, гладила волосы, стараясь успокоить меня. Но под утро Мюжгян так разнервничалась, что не выдержала, взбунтовалась и как следует пробрала меня: - Сумасшедшая, разве любить - стыдно? Светопреставления-то не случилось! И если в будущем ничего не произойдет - вы поженитесь. Вот и все... Теперь спи, я рядом. Мне твое хныканье надоело. И тут-то я спасовала. У меня уже не было сил сопротивляться такому неожиданному натиску. Я сдалась, как коза из детской сказки, которая всю ночь в горах сражалась с волком, но под утро все-таки угодила ему в пасть. Уже сквозь сон я услышала, как Мюжгян опять повторила ласковым голосом: - Наверно, и он к тебе неравнодушен. Но у меня уже не было сил возмущаться, я уснула. На следующий день нас пригласили в усадьбу одного из местных богачей. Кажется, за всю свою жизнь я еще никогда так не веселилась и в то же время никогда так не безумствовала, как в этот день. Предоставив тетке и Мюжгян сплетничать у бассейна со взрослыми, я во главе младших обитателей усадьбы как угорелая носилась по саду, сметая все на своем пути. Я не побоялась даже попробовать вскарабкаться, правда безуспешно, на неоседланную лошадь. Когда я попадалась на глаза тетке и Мюжгян, они делали мне отчаянные знаки. Я прекрасно понимала, что они хотят сказать, но притворялась, будто до меня не доходит смысл этих жестов, и вновь исчезала среди деревьев. Конечно, неприлично здоровой, как кобыла (деликатное и любимое выражение моих теток), пятнадцатилетней девице проказничать среди слуг и работников усадьбы, носиться растрепанной, с непокрытой головой и оголенными ногами... Я это и сама хорошо понимала, но никак не могла заставить себя внять голосу разума. Улучив момент, когда Мюжгян осталась одна, я схватила ее за руку. - Неужто тебе интересно с этими манерными, как армянская невеста, барышнями? Пойдем поиграем с нами! Мюжгян даже рассердилась: - Ты меня всю ночь терзала до утра! Удивительное существо! Прямо чудовище какое-то! В каком ты состоянии была этой ночью, Феридэ! Двух часов не поспала, вскочила ни свет ни заря; неужели ты не чувствуешь ни капли усталости? Щеки румяные, глаза блестят. Посмотри, на кого я похожа! Бедная Мюжгян действительно плохо выглядела. От бессонницы лицо ее вплоть до белков глаз было воскового цвета. - А я не помню, что было ночью... - ответила я и снова убежала. Под вечер мы возвращались домой пешком, наш экипаж где-то задержался. По-моему, это было гораздо приятнее, да и имение находилось недалеко от нашего особняка. Тетушка Айше и две соседки ее возраста плелись позади. Я и Мюжгян, которая наконец решила немного оживиться, ушли далеко вперед. По одну сторону дороги тянулись сады, огороженные плетнями, изредка попадались полуразвалившиеся стены когда-то стоявших здесь домов; по другую - простиралось безнадежно-пустынное море без парусов, без дымков, дышавшее молчаливым отчаянием. В садах уже хозяйничала поздняя осень. Зелень, обвивающая плетни и заборы, поблекла. Изредка попадались увядшие полевые цветы. На пыльную дорогу ложились дрожащие тени чахлых грабов, выстроившихся вдоль обочины, с ветвей уже слетали первые листья. А вдали, в глубине запущенных садов, горели красноватыми пятнами заросли ежевики. Без сомнения, аллах создал эту ягоду для того, чтобы мои тезки - чалыкушу - лакомились ею. Поэтому я поворачиваюсь спиной к тоскующему морю, хватаю Мюжгян за руку и тащу ее туда, к багряным кустам. Наши спутницы уже поравнялись с нами, но пока они черепашьим шагом дойдут до угла, мы сто раз успеем добежать до кустов. Мюжгян столь медлительна и неповоротлива, что не только меня, человека нетерпеливого, - кого хочешь сведет с ума. Когда мы плетемся по полю, каблуки у нее подворачиваются, она боится наколоть соломой ноги, нерешительно топчется на месте, прежде чем перепрыгнуть через узкую канавку. Неожиданно на нас выскакивает собака. Собачонка такая, что поместится в ридикюле Мюжгян. Но абла уже готова бежать, звать на помощь. И наконец, кроме всего прочего, она боится есть ежевику. - Захвораешь, живот заболит! - кричит она, вырывая у меня ягоду из рук. Приходится с ней немного повздорить. Из-за нашей возни ежевика мнется, прилипает к лицу, оставляет пятна на моей белой матроске, широкий воротник которой украшен двумя серебряными якорями. Я думала, что мы сто раз успеем полакомиться ягодами, пока взрослые дойдут до угла. Но они уже достигают поворота, а мы боремся с Мюжгян из-за ежевики. Очевидно, они беспокоятся и поэтому не сворачивают, смотрят в нашу сторону. Рядом с ними какой-то мужчина. - Интересно, кто же это? - спрашивает Мюжгян. - Кто может быть? - ответила я. - Какой-нибудь прохожий или крестьянин... - Не думаю... - Откровенно говоря, я тоже сомневаюсь... В вечерних сумерках да еще под тенью деревьев, росших у дороги, невозможно было различить черты лица незнакомца. Вдруг мужчина замахал нам рукой, отделился от группы женщин и направился в нашу сторону. Мы растерялись. - Странно... - сказала Мюжгян. - Очевидно, это кто-нибудь из знакомых. - И тут же взволнованно добавила: - Ах, Феридэ, это, кажется, Кямран... - Не может быть! Что ему здесь делать? - Клянусь аллахом, это он, он самый! Мюжгян побежала навстречу. Я же, напротив, пошла еще медленней, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание, подгибаются ноги. У дороги я остановилась, поставила ногу на большой камень, нагнулась, развязала шнурок ботинка и принялась снова медленно его завязывать. Когда мы очутились с Кямраном лицом к лицу, я была спокойна и даже чуть-чуть насмешлива. - Удивительно! Вы здесь?.. Как это вы отважились совершить столь длительное путешествие? Он ничего не ответил, лишь, робко улыбаясь, смотрел мне в лицо, словно стоял перед чужим человеком. Затем протянул мне руку. Я быстро отдернула свою и спрятала за спину. - Мы с Мюжгян-аблой устроили себе ежевичный банкет. У меня руки липкие. Да и пыль к ним пристала... Как тетушки? Как Неджмие? - Они целуют тебя, Феридэ. - Мерси. - Как ты загорела, Феридэ. Вся в пятнах. - Это от солнца... Тут вмешалась Мюжгян: - Ты сам в пятнах, Кямран. Я не выдержала. - Кто знает, может, он без зонтика гулял в лунные ночи... Мы рассмеялись и пошли. Через минуту тетушка Айше и Мюжгян взяли моего кузена под руки. Соседки, которым было далеко за сорок, но которые, видимо, считали себя еще за женщин, а Кямрана уже за мужчину, шли чуть поодаль. Я с детьми шагала впереди, но все время прислушивалась к тому, что говорили за моей спиной. Кямран рассказывал моей тетке и Мюжгян, каким ветром его сюда занесло. - Этим летом я так затосковал в Стамбуле! Трудно даже передать... Я гневно топнула ногой о землю и подумала: "Конечно, затоскуешь... Упустил свою счастливую вдовушку на чужбину!.." Между тем Кямран продолжал: - Два дня тому назад - это было пятнадцатого числа - мы с компанией друзей поднялись ночью на гору Алемдаг. Ночь была неповторимая. Но, знаете, я не переношу утомительных развлечений. Под утро, никому ничего не сказав, я спустился один в город. Словом, мне было как-то не по себе, я заскучал и решил, что неплохо бы на несколько дней уехать из Стамбула. Но куда поедешь? В Ялова? Еще не сезон. В Бурсе сейчас адское пекло. И вдруг я вспомнил про Текирдаг. К тому же мне так захотелось вас увидеть! В этот вечер тетка с мужем до позднего часа не отпускали Кямрана из сада. Мюжгян тоже не отходила от них ни на шаг, хотя едва стояла на ногах от усталости. Я же старалась все время держаться в стороне, часто убегала в дом или пряталась в глубине сада. Не помню, зачем мне вдруг понадобилось подойти к ним. Кямран обиженно сказал: - Вижу, гостю здесь отказывают во внимании. Я засмеялась и пожала плечами: - Ведь говорят: "Гость гостя не терпит". Мюжгян хватала меня за руку, дергала за подол платья, словно желая остановить. Но я все-таки вырвалась и направилась к дому, заявив, что хочу спать. Когда поздно ночью Мюжгян пришла в нашу комнату, я еще не спала. Она присела на край постели, заглянула мне в лицо. Чтобы не рассмеяться, я повернулась на другой бок и принялась храпеть, Мюжгян заставила меня поднять голову с подушки. - Нечего притворяться! - Клянусь, я спала, - ответила я, тараща на нее глаза. Мы обе не удержались и захохотали. Мюжгян потрепала меня по щеке. - Мое предположение подтвердилось, - сказала она. Я рывком выпрямилась и села на кровати, отчего пружины зазвенели. - Что ты хочешь сказать? Мюжгян испугалась. - Ничего, ничего, - сказала она, улыбаясь. - Только, ради аллаха, не надо меня душить. Я умираю от усталости. Она потушила лампу и легла в постель. Через несколько минут я все же подошла к ней, обняла ее и прижала к груди. Но бедняжка уже спала. - Не надо, Феридэ... - попросила она, не открывая глаз. - Хорошо, - сказала я. - Только ты должна знать... Пока я не скажу тебе - все равно не засну. И хоть в комнате было темно и Мюжгян лежала с зарытыми глазами, я уткнулась лицом в ее волосы и зашептала на ухо: - У тебя в голове безумные мысли. Я понимаю... Но если ты хоть что-нибудь ему скажешь, я схвачу тебя и вместе с тобой брошусь в море... - Хорошо... хорошо... - пробормотала Мюжгян. - Что тебе надо? - И опять моментально заснула, хотя я продолжала тихонько трясти ее. Приезд Кямрана действительно испортил мне настроение. Я испытывала к нему смешанное чувство гнева, страха и отвращения. Это чувство росло с каждым днем. Когда мы оставались с кузеном наедине, я без всякой причины грубила ему, старалась поскорее убежать. К счастью, Азиз-бей, муж тетки, полностью завладел гостем. Он без конца приглашал в дом приятелей, знакомил их с Кямраном, почти каждый день увозил его в экипаже на длительные прогулки или в гости к кому-нибудь из местных богачей. Однажды утром я столкнулась с кузеном на лестнице. Кямран опять собирался отправиться куда-то в гости. Он загородил мне дорогу, потом, глянув по сторонам, словно желая убедиться, что никто не услышит, сказал: - Я умру от столь чрезмерного гостеприимства, Феридэ. Я прикинула, что не сумею проскользнуть между ним и лестничной решеткой, не прижавшись к нему. - Разве это плохо? - сказала я. - Вас каждый день катают, развлекают. Кямран иронически-грустно улыбнулся и закатил глаза: - "Гость гостя не терпит". Но вспомни старое правило: гость на гостя хозяину наговаривает. Смотри, и я скажу что-нибудь... Кямран почему-то рассердился на мои слова, сказанные вечером в день его приезда: "Гость гостя не терпит". Он без конца напоминал мне об этом, стараясь тоже меня поддеть. - Хорошо, - сказала я. - Но, по-моему, жаловаться вам не на что. Каждый день вы знакомитесь с новыми местами, с новыми людьми... Кямран снова поморщился. - Разве люди, которых я вижу, могут развлечь? Я не удержалась и спросила: - Где же нашим бедным родственникам сыскать других? Кямран понял, на кого я намекаю. Он сделал шаг и, протянув ко мне руки, взволнованно сказал: - Феридэ!.. Но руки его так и повисли в воздухе. Я шмыгнула в узкое пространство, между ним и лестничной решеткой, и, прыгая через две ступеньки и напевая какую-то песню, убежала в сад. Все-таки Мюжгян выдала меня. Однажды утром мы прогуливались по обрыву у берега моря. Ночью прошел дождь, и в воздухе была разлита приятная осенняя свежесть. Бесформенное облако, клубившееся, как туман или дым, закрывало солнце, и тогда на неподвижной глади моря дрожали светлые блики. Вдали неподвижно, как тени, стояли две-три рыбачьих лодки с повисшими парусами. Вдруг я увидела, что по дороге идет Кямран, неизвестно каким образом оказавшийся в этот день свободным. Мюжгян сидела на корне большого дерева лицом к берегу и не заметила кузена. Я тоже сделала вид, будто не замечаю его, и повернулась к морю. Я не видела Кямрана, не слышала его шагов, но чувствовала, что он идет в нашу сторону. Подбородок мой мелко задрожал. - В чем дело? - спросила Мюжгян. - Почему ты примолкла? Она обернулась. В нескольких шагах от нас стоял Кямран. Было ясно, что нам не избежать разговора. Кузен шутливо обратился к Мюжгян: - Вы и сегодня не забыли зонтик? - Да, ведь и сегодня может пойти дождь, - засмеялась Мюжгян. Кямран говорил, что ему очень нравится сегодняшняя погода, похожая на его задумчивый и нерешительный характер. Мюжгян, слушая его слова, развлекалась тем, что открывала и закрывала зонтик. - Погода приятная, но навевает грусть, - возразила она. - В это время года все дни такие. А потом зима. Вы не знаете, как тоскливо здесь зимой! Отец вот, напротив, очень привык к этим местам, и его пугает мысль о переводе. - Ну, зачем так ругать здешние края! Возможно, вы еще замуж выйдете за какого-нибудь местного богача, - пошутил Кямран. Мюжгян приняла все всерьез и покачала головой: - Упаси меня аллах. В это время мимо нас проходил босой рыбак, голова его была повязана красным платком. Это был тот самый старик, которому я однажды представилась как Марика. - Давненько тебя не было видно, Марика, - сказал он. - Да вот готовлюсь как-нибудь выйти с вами на рыбную ловлю, - отозвалась я. Болтая таким образом, мы зашагали со стариком к обрыву. Когда я вскоре вернулась назад, Мюжгян рассказывала кузену историю с именем Марика. Под конец она схватила меня за руку и воскликнула: - Это, наверно, не меня, а Феридэ мы оставим навеки в Текирдаге! Такова ее судьба. За нее сватается сын рыбака, по прозвищу Иса-капитан. Не смотрите, что рыбак, он очень богатый человек. Кямран улыбнулся. - Пусть будет даже миллионер, но в такой степени демократами мы не станем. Не правда ли, Феридэ? Я, как двоюродный брат, решительно протестую. Обычно умную и тактичную Мюжгян сегодня толкал какой-то черт-предатель. Догадайтесь, что моя абла ответила на это Кямрану? - Но и это еще не все, - продолжала она. - У Феридэ есть куда более блестящая перспектива. Например, один кавалерийский офицер, сверкающий как солнце. Каждый день под вечер он подъезжает к нашему дому и проделывает на своем коне разные фокусы, стараясь понравиться Феридэ. Кямран расхохотался. Но в этом смехе было что-то странное, не похожее на его обычный смех, какая-то неестественная натянутость. - Против этого возражать не могу. Она вольна в своем выборе. Я украдкой погрозила Мюжгян: дескать, смотри у меня. И сказала: - Это уж слишком! Ты ведь знаешь, я не люблю подобных разговоров. Мюжгян зашла за спину Кямрана и подмигнула мне: - Правда, наедине мы не так говорим... - Клеветница! Обманщица! - не унималась я. Кямран оживился: - Ты должна и мне все рассказать, Мюжгян. Я ведь не чужой. - Ах, так! - зло топнула я ногой. - Нет, с вами нельзя разговаривать, не поругавшись. Всего хорошего! - И, разгневанная, зашагала к морю. x x x Я шла, и меня не покидало предчувствие, что на этом начатый разговор не кончится. Подойдя к обрыву, я в сердцах принялась швырять в море камни. Наклоняясь к земле, я украдкой посматривала назад. И то, что я видела, никак не успокаивало мое сердце. Кажется, Мюжгян готова была снова меня предать. А как я могла предотвратить это? Сначала они говорили, посмеиваясь, но потом оба вдруг стали серьезными. Мюжгян что-то чертила на земле зонтиком, словно с трудом подыскивала слова. Кямран стоял рядом неподвижно, как статуя. Затем я увидела, что они обернулись в мою сторону и - о, ужас! - пошли по направлению ко мне. Мне все стало ясно. В мгновение ока я скатилась кубарем с обрыва на прибрежный песок. Удивляюсь, как при это я не переломала себе ноги, не искалечилась. И все-таки это рискованное безумство не спасло меня от них. Обернувшись, я увидела, что они тоже спускаются с обрыва, но в другом, более безопасном месте, осторожно и медленно. Конечно, припустись я бегом, эти избалованные неженки ни за что не угнались бы за мной, будь они даже на конях. Но я подумала, что мое бегство может меня выдать: они поймут, что я обо всем догадалась или, во всяком случае, заподозрила что-то. Поэтому я продолжала быстро идти вдоль берега, лишь изредка останавливалась и швыряла в море камни, словно хотела показать, что ничем не обеспокоена. Я надеялась, что, обогнув мысок, видневшийся впереди, избавлюсь от своих преследователей, которые, конечно, не пойдут за мной по воде. Но, как назло, утром был отлив, и меж скал пролегла совершенно сухая дорожка. План мой несколько изменился. Я решила пройти еще немного песчаным берегом, затем узкой тропинкой подняться опять на обрыв, который в этом месте был так крут, что даже козы с трудом взбирались на него. Таким образом, мои преследователи потеряли бы меня из виду и отказались бы от погони. Однако не успела я обогнуть мыс, как разыгравшаяся передо мной странная комедия, вернее, трагедия, заставила меня забыть обо всем. Старый рыбак, недавно проходивший мимо нас, бегал с веслом в руках за черным уличным псом, который с визгом метался по узкому берегу. И когда старику удавалось настичь собаку, он колотил ее своим орудием по чему попало. - Феридэ!.. Сначала я подумала, что собака бешеная, и в нерешительности остановилась. Но в следующий момент мне стало ясно, что взбесился не пес, а старый рыбак, который с дикими воплями носился по берегу за своей жертвой. Не осмеливаясь подойти ближе, я закричала: - Эй, что тебе надо от бедного животного? Старик оставил в покое собаку, оперся о весло и, тяжело дыша, ответил плаксивым голосом: - Как что?.. Окаянный пес перевернул котелок со смолой. Пропали мои тридцать курушей! Но ты не бойся, я не подпущу его к тебе... Стало ясно, почему старик вышел из себя. Пес опрокинул жестянку со смолой, которая висела над костром, полыхавшим тут же на песке. Проступок ужасный, однако не настолько, чтобы послужить причиной гибели бедного животного от лодочного весла. Собака забилась в расщелину между скал, видно, казавшуюся ей местом безопасным, и жалобно повизгивала, хотя надежнее было бы вырваться из этой западни, не ожидая, когда враг вновь атакует ее. Конечно, уж лучше бы она, спасая свою жизнь, убежала по берегу моря или вскарабкалась на обрыв по тропинке, облюбованной мною. Будь у меня время, я бы обязательно что-нибудь придумала для спасения бедного животного. Но у каждого - своя беда: меня тоже ловили, как эту собачонку. Я вспомнила, что Мюжгян и кузен вот-вот должны появиться из-за мыса. Пройдя быстрым шагом еще немного по берегу, я начала карабкаться на обрыв. Но, честно говоря, мне совсем не хотелось убегать от Мюжгян и кузена. Я часто останавливалась и поглядывала назад, вернее, вниз. Очевидно, происшествие у костра заинтересовало и моих преследователей; они остановились возле перевернутого котелка и, отчаянно жестикулируя, говорили что-то старику. Потом я увидела, как Кямран вынул из кармана кошелек и дал рыбаку деньги. И тут случилось нечто странное. Обрадованный рыбак швырнул весло на песок, обернулся к обрыву и замахал мне рукой, подзывая подойти к ним. Как чудесно: собака была спасена! Не обращая внимания на оклики, я направилась к дому. Поступок Мюжгян не выходил у меня из головы. Меня бросало в жар, когда я вспоминала ее предательство. Яростно сжимая кулаки, так что ноги впивались в ладони, я твердила про себя: "Опозорилась!.. Опозорилась!.. Но ничего, Мюжгян, я отомщу тебе!" Я мчалась с такой скоростью, что, наверно, могла бы за час добежать и до Стамбула. У ворот дома меня встретил дядя Азиз. - Что за вид, девушка? Ты краснее свеклы... Кто-нибудь гнался за тобой? Я нервно засмеялась: - С чего это вы взяли, дядя Азиз? - И кинулась в сад, откуда доносились детские голоса. В саду за домом на толстой ветке огромного граба висели качели. Иногда я собирала соседских ребятишек и превращала сад в ярмарочную площадь. А сегодня мои маленькие друзья пришли сюда без моего приглашения и сгрудились вокруг качелей. Ах, как кстати!.. Прекрасный случай... А я собиралась, вернувшись домой, убежать к себе и запереться. Ясно было, что Мюжгян и кузен непременно кинутся в мою комнату, попытаются открыть дверь, поднимут переполох. Теперь же я могу спрятаться в толпе ребят или же затеять с ними игру, которая помешает приблизиться ко мне. Началась свалка, каждому хотелось первым залезть на качели. Мне пришлось вмешаться, я растолкала детвору и приказала: - Станьте в ряд с двух сторон. Я сама буду вас качать по очереди. Я залезла на качели, поставила впереди себя какого-то малыша и начала раскачиваться. Вскоре появились мои преследователи. Мюжгян тяжело дышала и все время хваталась рукой за сердце. Видимо, Кямран порядком заставил ее побегать. Они встали за толпой ребятишек. Я подумала про себя: "Так тебе и надо, изменница!" - и стала раскачиваться еще быстрее. Малыши, ждавшие в сторонке своей очереди, запротестовали: - Хватит уже... И нас!.. И нас!.. Я не обращала внимания, раскачивалась все сильнее и сильнее. Густая крона граба трепетала у меня над головой. Мои маленькие приятели, страшно разгневанные, в нетерпении рвались к качелям. Их уже не сдерживала черта, проведенная мною на земле. Мюжгян и кузен оттаскивали детишек в сторону, боясь, что качели расшибут им головы. На беду, спасовал малыш, который качался вместе со мной. Он заорал во всю глотку, и я испугалась, что карапуз отпустит веревки, упадет и разобьется. Волей-неволей пришлось остановить качели. Я напустилась на малыша, отчитала его, говоря, что трусишке, который боится такой маленькой скорости, делать на качелях нечего, что таким лучше качаться дома в люльках своих младших братьев и сестер. Я говорила еще что-то. Этот поток брани предназначался лишь для того, чтобы не дать Кямрану заговорить со мной. К счастью, другие ребятишки тоже вопили что было мочи: в общем, сад превратился в преисподнюю: - И меня, Феридэ-абла!.. И меня!.. Меня тоже!.. - Нет, не возьму никого! Вы все боитесь... - Не боимся, Феридэ-абла!.. Не боимся!.. Не боимся!.. Тут из окна раздался голос тетки: - Феридэ, дорогая, да покатай ты их всех... Я повернулась к дому и пустилась в длинный спор: - Тетя, сейчас вы так говорите, а если кто-нибудь упадет и сломает голову, я же буду виновата... - Дочь моя, не обязательно, чтобы дети ломали себе головы. Качайся потихоньку... - Тетя, прошу вас, не говорите того, чего не понимаете. Разве вы не знаете Чалыкушу? Разве можно на меня надеяться? Я всегда начинаю тихо, осторожно, а когда качели раскачаются, шайтан подбивает меня: "Ну, ну, сильнее!.. Еще сильнее!.." Я отвечаю ему: "Не надо, оставь... Возле меня дети!" Но шайтан не унимается: "Ну еще, еще чуточку... Ничего не случится..." Ветки деревьев и листья тоже подхватывают: "Быстрее, Феридэ, быстрее!.." Подумайте, как может противостоять бедная Чалыкушу такому подстрекательству? И тут мое красноречие иссякло. Я не смотрела назад, но чувствовала: за моей спиной стоит Кямран, и, стоит мне только замолчать, он заговорит. Что же делать? Как убежать, чтобы не столкнуться с ним? Вдруг смотрю, за мой подол цепляются чьи-то ручонки. Это - самый маленький из моих гостей, семи-восьмилетний карапуз. Я подхватила его под мышки, подняла вверх и сказала: - Не обижайся, ничего не выйдет. Мы ведь можем разбить в кровь эти пухленькие щечки... За спиной мальчугана появляется чья-то тень... Кямран. Как только я опущу малыша на землю, мы столкнемся с ним лицом к лицу. Итак, спасения нет. Убежать, испугавшись, мне не позволит гордость. Поэтому, опустив малыша на землю, я повернулась и устремила взгляд на кузена. - Ступай, мальчуган, иди к братцу Кямрану. Он нежный и изящный, как девушка, и качать тебя будет осторожно, как нянька. Только смотри не шевелись на качелях, а то его слабенькие ручки не удержат тебя, и вы оба грохнетесь на землю. Я пристально смотрела в глаза Кямрану, ожидая, что он не выдержит поединка и отвернется. Но все было напрасно. Он отвечал мне таким же пристальным взглядом, точно хотел сказать: "Напрасно стараешься, я все знаю!.." И тут я поняла, что партия проиграна. Я потупила голову и принялась вытирать платком свои грязные руки. - Развлекаетесь, шалунья, не так ли?.. Ну что ж, сейчас мы посмотрим... Покатаемся вместе!.. Ловким движением он швырнул куртку Мюжгян. - Эй, Кямран! - раздался голос тетки из окна. - Не будь ребенком! Ты не справишься с этим чудовищем. Она сломает тебе шею! Ребятишки почувствовали, что сейчас будет нечто забавное, и отступили назад. Мы остались вдвоем у качелей. - Ну, чего ждешь, Феридэ? - улыбнулся кузен. - Может, боишься? - Этого еще не хватало! - ответила я, не осмеливаясь, однако, смотреть ему в лицо, и вскочила на качели. Веревки заскрипели, качели плавно двинулись. Я старалась быть осторожной и, раскачиваясь, только чуть-чуть сгибала колени, сохраняя силы в этом состязании, которое как я предвидела, будет нелегким. Скорость нарастала. Дерево сотрясалось, листва трепетала. Мы молчали, стиснув зубы, словно одно только слово уже могло отнять у нас силы. Опьянение от быстрого движения постепенно охватывало меня, сознание затуманивалось. На миг голова Кямрана скрылась в густой листве граба. Его длинные волосы рассыпались и закрыли лицо. - Ну как, вы не начали раскаиваться? - спросила я насмешливо. - Увидим, кто еще раскается! - так же насмешливо отозвался Кямран. Взгляд его зеленых глаз, сверкавший из-под растрепанных волос, порождал в моем сердце чувство ненависти, даже жестокости. Я сделала сильный толчок, и качели помчались еще быстрей. Теперь при каждом взлете наши лохматые головы исчезали в листве. Как во сне до меня донесся теткин крик: - Хватит!.. Хватит! Кямран повторил: - Хватит, Феридэ? - Это надо спросить у вас, - ответила я. - Для меня нет! После чудесного известия, услышанного от Мюжгян, я никогда не устану. Колени мои вдруг ослабли, и я испугалась, что веревки выскользнут из рук. - Мог ли я надеяться, Феридэ... - продолжал Кямран. - Ведь я приехал сюда из-за тебя. Я уже не отталкивалась, но качели по-прежнему взлетали с бешеной скоростью. Обняв веревки, я сомкнула кисти рук и взмолилась: - Довольно!.. Слезем... Я упаду... Кямран не поверил, что мне стало плохо. - Нет, Феридэ, - сказал он, - или мы вместе упадем и разобьемся, или я услышу из твоих уст согласие выйти за меня. Губы Кямрана касались моих волос, моих глаз. У меня подкосились колени. Рук я не разжала, но они соскользнули вниз по веревкам. Не подхвати меня Кямран в этот момент, я бы обязательно упала. Но у него не хватило сил удержать меня. Веревки качелей перекрутились. Мы потеряли равновесие и полетели на землю. Открыв глаза, я увидела себя в объятиях тетки. Она прикладывала мокрый платок к моим вискам и спрашивала: - У тебя что-нибудь болит, девочка моя? Я подняла голову. - Нет, тетя... - Почему же ты плачешь? - Разве я плачу? - У тебя на глазах слезы. Я прижалась лицом к тетиной груди и сказала: - Наверно, я заплакала еще перед тем, как упасть. x x x Через три дня мы все вместе (а нам присоединились тетя Айше и Мюжгян) возвращались в Стамбул. Тетушка Бесимэ, узнав об этом из письма сына, примчалась на Галатскую пристань вместе с Неджмие встречать нас. В первое время после нашего обручения я всех избегала, и прежде всего Кямрана. А он все стремился остаться со мной наедине, погулять, поговорить. Думаю, что, как и всякий жених, он имел на это право. Но что делать, коль я была самой неопытной и самой дикой невестой, какие только бывают на свете. Стоило мне увидеть, что Кямран направляется в мою сторону, как я, точно вспугнутая серна, стремглав бросалась наутек. Через Мюжгян был послан ультиматум: Кямрану запрещалось при встречах обращаться со мной как с невестой. В противном случае я поклялась расторгнуть наше соглашение. Иногда Мюжгян, как и в Текирдаге, приставала ко мне с расспросами, когда я уже была в постели: - Зачем ты совершаешь эти безумства, Феридэ? Я ведь знаю, ты его любишь до смерти. Это же ваше самое чудесное время. Кто знает, какие прекрасные слова для тебя живут в его сердце? Порой Мюжгян не ограничивалась только этим, а гладила своими хрупкими руками мои волосы и передавала слова Кямрана. Съежившись в постели, я протестовала: - Не хочу... Я боюсь... Мне стыдно... Странно, не правда ли? Я ныла, не в силах отвязаться от Мюжгян, а когда она уж слишком приставала, начинала плакать. Но когда Мюжгян отправлялась спать, оставив меня в покое, я повторяла про себя слова Кямрана и засыпала под их мелодию. Тетка заказала в Стамбуле для меня дорогое обручальное кольцо с красивым драгоценным камнем, которое никак не шло к моим израненным пальцам. Когда заказ был готов и привезен домой, тетка, желая сделать приятный сюрприз, подозвала меня к окну. Кольцо ослепительно засверкало в лучах солнца, которое вот-вот должно было скрыться за деревьями сада. Я зажмурилась на миг, сделала шаг назад, спрятала руки за спину и, чувствуя, что краснею, спряталась в тени портьеры. Тетка не поняла меня и, кажется, удивилась, почему я от радости не кинулась ей на шею. - Может, тебе не нравится, Феридэ? - спросила она. - Очень красивое... Мерси, тетя, - сказала я холодно. Кажется, мое поведение пришлось тетке не по душе. Однако вскоре она снова улыбнулась и сказала: - Дай-ка руку, попробуем. Я заказала его по твоему старому колечку. Надеюсь, мало не будет. Я стиснула за спиной пальцы, словно боялась, что тетка насильно будет тянуть меня за руку. - Только не сейчас, тетя... Ни в коем случае... - Не будь ребенком, Феридэ. Я упрямо потупила голову и принялась рассматривать кончики ботинок. - Через несколько дней мы устроим для наших родных небольшой прием, обручим вас... Сердце мое бешено заколотилось. - Нет, не хочу, - сказала я. - Если вы считаете, что это нужно обязательно, устройте прием после моего отъезда в пансион... Меня следовало, конечно, отчитать. Тетка хотела, чтобы последнее слово все-таки осталось за ней. Она улыбнулась, поджала губы и сказала с иронией: - То есть как это?.. Может, нам на церемонии обручения вместо тебя поставить заместителя? При бракосочетании - пожалуйста, но при обручении, дочь моя, такого обычая пока еще нет. Мне нечего было ответить, и я продолжала смотреть в пол. Чтобы как-то смягчить горечь назиданий, которые мне предстояло сейчас выслушать, тетка обняла меня и погладила по лицу. - Феридэ, - сказала она, - мне кажется, уже настало время прекратить ребячество. Теперь я не только твоя тетка, но и мать. Думаю, нет надобности говорить, что я этому очень рада. Не так ли? Лучшей невесты Кямрану не сыщешь. Что хорошего, если б это была какая-нибудь чужая девушка? Ни характера не знаешь, ни семьи ее... Только... Слишком уж ты легкомысленна. В детстве, может быть, это не так страшно. Но с каждым днем ты становишься все более взрослой. Конечно, со временем станешь серьезнее, поумнеешь. До окончания пансиона, то есть до вашей женитьбы, остается еще четыре года. Срок довольно большой. Однако ты уже невеста. Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Ты должна быть серьезной и рассудительной. Пора положить конец всем твоим шалостям, легкомыслию, упрямству. Тебе ведь известно, какой Кямран деликатный и тонкий. Сейчас я не знаю, было ли в этой нотации, которая слово в слово запечатлелась в моей памяти, что-либо стыдное и оскорбительное, но тогда мне вдруг показалось, что тетка считает меня не вполне подходящей парой для своего драгоценного сына... Точно желая проверить, насколько на меня подействовали ее наставления, она спросила: - Ну, теперь мы договорились, Феридэ? Не так ли? Мы устроим ужин по случаю обручения только для родственников и нескольких близких друзей. Я представила себя рядом с Кямраном за столом, украшенным цветами и канделябрами, в наряде, которого до сих пор не носила, с новой прической и чужим лицом; взоры всех устремлены на меня... Я вдруг задрожала. - Нет, тетя, это невозможно! - И бросилась вон из комнаты. Мюжгян в те дни была для меня больше чем старшая сестра, она, можно сказать, заменяла мне мать. Когда ночью мы оставались с ней одни в нашей комнате, я тушила лампу, обнимала руками ее удивительно худенькое тело (как она извелась за это время!), зажимала ей рот рукой, чтобы она молчала, и умоляла: - Попроси, пусть меня никто не называет невестой. Обрученные девушки - это те, над которыми я всегда насмехалась, которых жалела больше всего в жизни. И вот теперь я одна из них. Мне стыдно, я готова провалиться сквозь землю. Я боюсь. Я ведь девочка. Впереди четыре года. К этому времени я подрасту, привыкну. Но сейчас пусть ко мне никто не относится как к невесте. Получив наконец возможность говорить, Мюжгян отвечала: - Хорошо, но с одним условием, вернее, с двумя. Во-первых, ты не станешь со мной сражаться, душить меня. Во-вторых, ты еще раз повторишь мне, только мне, что ты его очень любишь. Я прятала свое лицо на груди у Мюжгян и кивала головой: да, да, да... Мюжгян сдержала свое обещание. Домашние и знакомые не говорили мне в лицо о моем обручении. А если вдруг случалось, что кто-нибудь начинал надо мной подшучивать, то тут же получал за болтовню по заслугам и умолкал. Но один человек все-таки получил от меня пощечину; к счастью, это был родственник, мой кузен собственной персоной. Мне кажется, оплеуха была заслуженная. Не дай аллах, если бы об этом узнала тетка Бесимэ... Что бы она со мной сделала! И все-таки надо сказать, жилось мне в особняке совсем не спокойно. Так как положение мое возвысилось, в один прекрасный день мне вдруг отвели более красивую комнату, заменили занавеси, кровать, гардероб. И, конечно, я не смела спросить о причине подобного внимания. Однажды нам предстояло поехать в экипаже на свадьбу в Мердивенкейю. Народу набралось довольно много, и я заявила: - Сяду с кучером. В ответ раздался хохот. Я покраснела и покорно полезла в экипаж. Иногда, как и прежде, я ходила на кухню, чтобы стащить там горсть сушеных абрикосов или какие-нибудь фрукты. Противный повар подтрунивал надо мной: - Что тебе надо, ханым? Скажи прямо. Тебе уже не подобает заниматься воровством. Хотя мне никто ничего не говорил, но я уже не смела зазывать к себе в гости ребят с улицы. А чтобы в кои-то веки раз залезть на дерево, мне приходилось прятаться ото всех, дожидаясь темноты. Но самым несносным был, конечно, Кямран. Последние дни моего пребывания в особняке прошли, можно сказать, в том, что мы играли в прятки. Кузен искал случая поймать меня наедине, а я всю свою хитрость употребляла на то, чтобы помешать ему это сделать. Я часто отказывалась от прогулок в экипаже, которые он мне предлагал. Если же он бывал слишком настойчив, я тащила с собой, помимо Мюжгян, еще кого-нибудь и по дороге без конца болтала именно с ними. Я не была уверена в Мюжгян: она могла начать какой-нибудь ненужный разговор или даже сбежать, оставив нас наедине. Однажды Кямран сказал мне: - Тебе известно, Феридэ, что ты делаешь меня несчастным? Я не выдержала и спросила: - Это теперь-то? Вопрос был задан с таким комическим изумлением, что мы оба рассмеялись. - Я бы хотел хоть раз от тебя услышать то, что ты говорила Мюжгян. Мне кажется, это мое право. Я закатила глаза, притворившись, будто не могу вспомнить, о чем говорила с Мюжгян, подумала и сказала: - Так. Но ведь Мюжгян девушка... И, если не ошибаюсь, ваша послушная раба. Нельзя каждому говорить все, о чем мы с ней болтаем. - Разве я каждый?.. - Не поймите неверно... Хотя вы мужчина женского типа, но все-таки вы мужчина! А то, что говорится подруге, мужчине не расскажешь. - Разве я не твой жених? - Очевидно, мы расторгнем обручение. Вы ведь знаете, я терпеть не могу этого слова! - Вот видишь, я был прав, назвав себя несчастным. Я даже не смею слова сказать, боюсь опять получить пощечину. Но в моем сердце живет чувство, которого я не ощущаю ни к кому, кроме тебя... И тут я поняла, что вот-вот окажусь в западне, которой так умело избегала столько времени. Продолжи я разговор и дальше, у меня бы начал дрожать голос или я совершила бы какое-нибудь страшное безумство. Не дав Кямрану договорить, я бросилась вон на улицу. Мне казалось, он побежит за мной. Но погони не последовало. Я замедлила шаг и обернулась. Кямран не побежал за мной, он сидел на плетеном диванчике под деревом. Я подумала: "Наверно, нехорошо с моей стороны так поступать..." И если бы Кямран взглянул на меня в ту минуту, он понял бы, что я раскаиваюсь, и, наверно, догнал, и тогда уже я не смогла бы от него убежать... Кузен сидел на диванчике действительно с видом несчастного человека. Чтобы подбодрить себя, я сказала: "Коварный желтый скорпион! Я еще не забыла, как ты бежал по этому саду за юбкой счастливой вдовушки! Я все делаю очень правильно!" Не могу не рассказать также о несчастье, которое приключилось со мной в последние дни каникул. Обитатели особняка заметили вдруг, что один палец на правой руке у меня обмотан толстой повязкой. Тем, кто спрашивал меня, я отвечала: - Пустяки. Обрезала чуть-чуть. До свадьбы заживет. Однако тетка обратила внимание, что я упорно не желаю показать ей рану. - Несомненно, ты что-то натворила. Ясно, у тебя что-то серьезное, раз ты скрываешь. Давай покажем врачу. Не дай аллах, разболится... А случилось вот что. Однажды тетка послала меня к себе в спальню достать из гардероба, кажется, платок. Один из ящиков был приоткрыт, и в глаза мне бросилась изящная коробочка, обтянутая голубым бархатом. В ней лежало мое обручальное кольцо. Я не смогла побороть искушение полюбоваться им хотя бы минутку у себя на пальце. Дорого же мне обошелся этот каприз! Как и опасалась тетушка, кольцо оказалось слишком мало и никак не хотело слезать с пальца. Ах, как я волновалась, тщетно пытаясь освободиться от него! Я даже пробовала стащить его зубами. Напрасный труд! И как я ни старалась, палец только распухал, и кольцо все сильнее впивалось в кожу. Если бы я призналась, родные сумели бы как-нибудь высвободить мой палец. Но чтобы меня увидели с обручальным кольцом? Какой удар по самолюбию! Тогда-то мне и пришло в голову забинтовать его. В течение двух дней при всяком удобном случае я запиралась в своей комнате, разбинтовывала палец и часами стаскивала кольцо. На третий день, когда я уже была близка к тому, чтобы, сгорая от стыда, признаться во всем тетке, кольцо вдруг само соскочило. Почему? Очевидно, за эти два дня я похудела от волнений и переживаний. В последний день каникул я начала собираться в дорогу. Кямран запротестовал: - Зачем так торопиться, Феридэ? Ты могла бы еще задержаться на несколько дней. Но я не соглашалась, точно была самой прилежной ученицей, и заупрямилась, придумывая какие-то по-детски несерьезные причины: - Сестры наказывали, чтобы я непременно явилась в первый же день занятий. В этом году с посещением будет очень строго. Моя решительность послужила причиной нового приступа меланхолии и раздражительности у Кямрана. На следующий день, провожая меня в пансион, он не разговаривал со мной и только при расставании упрекнул: - Я никак не думал, Феридэ, что тебе захочется так быстро убежать от меня. x x x Между тем я не была такой уж прилежной и разумной ученицей. Вдобавок события последних месяцев совсем выбили меня из колеи. Отметки за первую четверть оказались очень плохие. Ясно было, что, если я не возьму себя в руки, не приложу усилий, мне придется остаться на второй год. Вечером того дня, когда мы получили табели успеваемости, сестра Алекси отозвала меня в сторону и спросила: - Ну, нравятся вам ваши отметки, Феридэ? Я удрученно покачала головой. - Отметки неважные. - Не то что неважные, совсем никудышные... Не помню, чтобы вы еще когда-нибудь так отставали. Между тем я надеялась, что в этом году вы будете учиться совсем по-другому... - Вы правы. Ведь по сравнению с прошлым годом я стала старше еще на один год... - Разве только это?.. Удивительная вещь, сестра Алекси гладила меня по щеке и многозначительно улыбалась. Я растерялась и отвела взгляд в сторону. Ах, эти сестры! Казалось, они не знают ни о чем на свете, а в действительности были в курсе всего, что происходит вокруг, им были известны даже самые пустяковые разговоры. От кого? Как они все узнавали? Этого я никогда не могла понять, хотя прожила среди них десять лет и не считалась такой уж глупой девочкой. Когда я, пытаясь спасти свою честь, промямлила какую-то чепуху, сестра Алекси разоткровенничалась еще больше: - Мне кажется, вы постесняетесь показать свой табель всем... А?.. - И вслед за этим еще один увесистый камень в мой огород: - Если вы не перейдете в следующий класс, то вам угрожает опасность задержаться в стенах пансиона еще на один долгий год... Я поняла, что не спасусь от сестры Алекси, если сама не перейду в атаку. Признав на помощь все свое нахальство, я спросила с ложным простодушием: - Опасность?! Какая же опасность? Но сестра Алекси и так позволила себе чрезмерную откровенность. Пойти дальше - означало быть фамильярной. Кокетливым жестом, признавая свое поражение, она ласково щелкнула меня по щеке и сказала: - Уж это ты сама должна сообразить? - и пошла прочь. В этом году моей Мишель уже не было в пансионе, не то она обязательно заставила бы меня разоткровенничаться и тем самым внесла бы еще большее смятение и растерянность в мою душу. Год назад, когда я плела подружкам всякие небылицы, я чувствовала себя непринужденно и легко. А сейчас, очутившись на положении невесты, стала невероятной трусихой. От девочек, которые поздравляли меня, я старалась отделаться короткой сухой благодарностью, а тех, кто подлизывался ко мне, вообще не замечала. Только одна подружка, дочь доктора-армянина из Козъятагы, пользовалась моим расположением и доверием. Свободные дни я проводила в пансионе и за три месяца всего лишь два или три раза ночевала дома. Это упрямство, причину которого я сама хорошо не понимала, страшно сердило тетушку Бесимэ и Неджмие. Кямран пребывал в полной растерянности и не знал, что и думать. Первые месяцы он каждую неделю наведывался в пансион. Хотя сестры не осмеливались открыто возражать против этих визитов, однако в душе они считали подобные встречи жениха с невестой-школьницей неприличными и морщились, сообщая мне о том, что кузен ждет в прихожей. Обычно я останавливалась на пороге, нарочно оставляя двери открытыми, и, сунув руки за кожаный поясок своего школьного платья, стоя разговаривала с Кямраном минут пять. Еще в самом начале кузен предложил мне завязать переписку. Но я отказалась, сославшись на обычай сестер давать подобную корреспонденцию на цензуру кому-нибудь, знающему турецкий язык, а затем уничтожать. Как-то раз, в один из таких визитов, между нами произошел не совсем приятный разговор. Кямран рассердился, что я стою так далеко от него, и хотел насильно закрыть дверь. Но, когда он приблизился ко мне, я приготовилась выскочить из комнаты и тихо сказала: - Прошу вас, Кямран... Вы должны знать, что за нами подсматривают столько глаз, сколько невидимых щелей в этих стенах. Кямран вдруг остановился. - Как же так, Феридэ? Ведь мы обручены... Я пожала плечами. - В том-то и дело. Это и мешает. Или вы хотите в один прекрасный день услышать такие слова: "Ваши визиты слишком участились... Простите, но вам надо вспомнить, что это пансион..." Кямран стал бледным как стена. С тех пор он больше не появлялся в пансионе. Я обошлась с ним жестоко, но другого выхода у меня не было. Возвращаться в класс после свидания с Кямраном, видеть, как к тебе поворачиваются все головы, - было просто невыносимо. О чем я хотела рассказать?.. Да. Однажды дочь вышеупомянутого доктора-армянина, вернувшись в пансион после воскресенья, сказала мне: - Говорят, Кямран-бей едет в Европу. Это верно? Я растерялась. - Откуда ты узнала? - Папа сказал, что твоего кузена вызвал дядя, который служит в Мадриде... Самолюбие не позволило мне сознаться, что я ничего не знаю. - Да... Есть такое предположение... - соврала я. - Маленькое путешествие. - Совсем не маленькое. Ему предстоит работать секретарем посольства. - Он там пробудет недолго... На этом разговор окончился. Отец моей подруги часто бывал у нас в доме и считался семейным врачом. Поэтому полученному известию следовало верить. Но почему же мне никто ничего об этом не говорил? Я подсчитала: вот уже двадцать дней, как ничего не было из дому. В ту ночь я долго не могла заснуть. Мне было очень стыдно, что я без конца держала Кямрана в бессмысленном отдалении, но в то же время сердилась на него в душе за то, что он не сообщил мне о таком важном событии. Ведь в конце концов мы связаны друг с другом. На следующий день был четверг. Погода стояла ясная. После обеда предполагалась прогулка. Я не могла найти себе места. Меня пугала мысль провести еще одну ночь наедине со своими мыслями. Я пошла к директрисе и попросила отпустить меня домой, сославшись на болезнь тетки. На мое счастье, одна из сестер ехала в тот день в Картал. Директриса согласилась, но с условием, что до станции Эренкей мы поедем вместе. Когда с маленьким чемоданчиком в руках я добралась до нашего особняка, уже смеркалось. В воротах меня встретил старый дворовый пес, существо хитрое и льстивое. Ему было известно, что в моем чемоданчике всегда есть чем полакомиться. Он мешал мне идти, вертелся под ногами, пятился, вставал на задние лапы, норовя ткнуться мордой в грудь. Из-за деревьев вышел Кямран и направился в нашу сторону. Увидев это, я присела на корточки и схватила пса за передние лапы, боясь, что он меня измажет. Словно смеясь, пес открывал свою огромную пасть, высовывал язык. Я хватала его за нос. Словом, мы резвились и развлекались, как могли. Когда Кямран был совсем рядом, я сказала, будто совершила открытие: - Посмотрите, как он смеется! Что за огромная пасть! Разве он не похож на крокодила? Кямран смотрел на меня, горько улыбаясь. Я поднялась с земли, отряхнулась, вытерла руки платком и правую протянула кузену. - Бонжур, Кямран. Как самочувствие тети? Я надеюсь, ничего серьезного... Кямран удивился: - Ты про маму? С ней все в порядке. Тебе сказали, что больна? - Да, я услышала, что она заболела, и очень волновалась. Даже не дождалась воскресенья. И вот приехала. - Кто же тебе такое сказал? Придумывать новую ложь не было времени. - Дочь доктора. - Она?! Тебе?.. - Да, мы с ней говорили, и она сказала: "К вам вызывали папу... Наверно, твоя тетя заболела..." Кямран недоумевал. - Она, наверно, ошиблась. Доктор вообще не заезжал к нам в последние дни. Ни к маме, ни к кому-нибудь другому... Не желая заострять внимание на этом деликатном вопросе, я сказала: - Очень рада... А то я так беспокоилась! Наши, конечно, все дома? Я подняла с земли свой чемоданчик и направилась уже к дому, но Кямран схватил меня за руку. - Зачем так спешить, Феридэ? Можно подумать, ты убегаешь от меня. - С чего вы это взяли? Просто мне боты жмут. Да и разве мы не вместе пойдем к дому? - Да, но дома нам придется разговаривать при всех. А я хочу поговорить с тобой один на один. Стараясь скрыть волнение, я сказала насмешливо: - Воля ваша. - Мерси. Тогда, если хочешь, не будем никому показываться и немного погуляем в саду. Кямран крепко сжимал мои пальцы, словно боялся, что я убегу. В другой руке он держал мой чемоданчик. Мы пошли рядом, впервые с тех пор, как обручились. Сердечко мое стучало, как у только что пойманной птицы. Но, мне кажется, если бы он даже не держал меня так крепко, я все равно не нашла бы в себе сил убежать. Не обмолвившись ни словом, мы дошли до конца сада. Кямран был огорчен и расстроен больше, чем я могла предполагать. Не знаю, что произошло, что изменилось в наших отношениях за последние три месяца, но в эту минуту я чувствовала себя страшно виноватой за резкость, с которой относилась к нему в последнее время. Вечер был прекрасный, тихий, даже не верилось, что это середина зимы. Голые верхушки окрестных гор горели ярким багрянцем. Не знаю, может, природа тоже была виновата в том, что я так легко признала в душе свою вину перед Кямраном. Сейчас мне непременно нужно было сказать Кямрану что-нибудь такое, что бы его обрадовало. Но мне ничего не приходило в голову. Наконец, когда нам уже не оставалось ничего другого, как повернуть назад, Кямран сказал: - Может, посидим немного, Феридэ? - Как хочешь, - ответила я. Впервые после обручения я обращалась к нему на "ты". Не заботясь о своих брюках, Кямран сел на большой камень. Я тотчас схватила его за руку и подняла. - Ты ведь неженка. Не садись на голый камень. - И, стащив с себя синее пальто, я расстелила его на земле. Кямран не верил своим глазам. - Что ты делаешь, Феридэ? - Мне кажется, охранять тебя от болезней - теперь моя обязанность. А на этот раз, наверно, кузен не поверил уже своим ушам. - Что я слышу, Феридэ? - воскликнул он. - И это ты говоришь мне? Ведь это самые ласковые слова, которые я услышал от тебя с тех пор, как мы обручены. Я опустила голову и замолчала... Кямран взял с камня мое пальто и, как бы лаская, трогал рукава, воротник, пуговицы. - Я собирался сделать тебе выговор, Феридэ, но сейчас все забыл. Не поднимая глаз, я ответила: - Я же тебе ничего не сделала... Кямран не решался подойти ко мне, боясь, что я снова стану дикой. - Думаю, что сделала, Феридэ... Даже слишком много. Можно ли так избегать жениха? И я даже стал подозревать: уж не ошиблась ли Мюжгян?.. Я невольно улыбнулась. Кямран удивленно спросил, почему я смеюсь. Сначала я не хотела отвечать, но он настаивал. - Если бы Мюжгян ошиблась, - сказала я, отводя глаза в сторону, - ничего бы не было. - Что значит ничего? То есть ты не была бы моей невестой? Я зажмурилась и дважды кивнула головой. - Моя Феридэ!.. Этот голос, вернее восклицание, до сих пор звенит у меня в ушах... Я подняла голову и увидела в его широко раскрытых глазах две крупные слезы. - В один миг ты сделала меня счастливым, таким счастливым, что, умирая, я вспомню эту минуту и снова заплачу. Не смотри на меня так. Ты еще ребенок. Тебе не понять... Ах, я все уже забыл!.. Кямран схватил меня за руки. Я не стала вырываться. Но слезы брызнули у меня из глаз. Я так рыдала, что он даже испугался. Мы возвращались назад той же дорогой. Я без конца вздыхала, громко всхлипывала, и Кямран уже не смел дотрагиваться до меня. Но я понимала, что сердце его успокоилось, и мне было радостно. У дома я сказала: - Ты должен пойти первым. А я умоюсь у бассейна. Что скажут наши, если увидят меня с таким лицом? Я спросила Кямрана, словно только что вспомнила: - Ты, кажется, собираешься в Европу? Верно ли? - Есть такое предположение, но, откровенно говоря, оно принадлежит не мне, а моему дяде, который служит в Мадриде. Откуда тебе известно? После некоторого замешательства я пробормотала: - От дочери доктора. - Как много новостей передает тебе дочь доктора, Феридэ! Я ничего не ответила. Кямран пристально смотрел мне в лицо. Я покраснела и отвернулась. - Ну, а болезнь мамы?.. Ты это придумала? Я опять промолчала. - Скажи правду, Феридэ, не поэтому ли ты прискакала? Кямран приблизился, хотел погладить меня по голове, но испугался, что я снова стану строптивой и наши отношения испортятся. Я же, напротив, уже начала привыкать к нему. - Верно ли мое предположение, Феридэ? - повторил Кямран свой вопрос. Я почувствовала, что могу сделать его счастливым, и утвердительно кивнула головой. - Как чудесно!.. Как со вчерашнего дня изменилась моя судьба! Кямран оперся руками о спинку кресла, на котором я сидела, и склонился надо мной. В таком положении я оказалась окруженной со всех сторон. Ловкий прием!.. Он приблизился ко мне, не касаясь руками. Я забилась в кресло, свернувшись ежиком, прижималась к спинке, втягивала голову в плечи. В руках я тискала платок, не смея взглянуть в лицо Кямрана. - Что же предлагает твой дядя? - Немыслимое дело. Он хочет взять меня к себе секретарем посольства. По его мнению, мужчине быть без определенной профессии или должности - большой недостаток. Я, конечно, передаю его слова. Он говорит: "Может, и Феридэ обрадуется перспективе поехать в будущем в Европу в качестве супруги дипломата..." После того как наша беседа приняла серьезный характер, Кямран снял осаду, выпрямился, и я тотчас вскочила с кресла. Разговор продолжался. - Почему ты считаешь это предложение немыслимым делом? - спросила я. - Разве поездка в Европу не доставит тебе удовольствия? - В этом отношении я ничего не говорю. Но сейчас я уже не волен свободно распоряжаться собой. Все, что имеет отношение к моей жизни, мы должны обсуждать вместе. Разве не так? - Тогда ты можешь ехать. - Значит, ты согласна на мой отъезд из Стамбула? - Раз для мужчины нужна какая-нибудь профессия... - А ты поехала бы на моем месте? - Наверно, поехала бы. И думаю, ты тоже должен так поступить. Надо сказать, что эти слова говорили только мои губы. А про себя, в душе, я думала совсем по-другому. За мной нельзя было не признать права на такой ответ. Как иначе ответить человеку, который спрашивает: "Могу ли я оставить тебя и уехать?" Кямрана огорчило, что я так легко согласилась на разлуку. Не глядя на меня, он сделал несколько шагов по комнате, затем обернулся и повторил: - Значит, ты считаешь, мне надо принять дядино предложение? - Да... Кямран вздохнул. - Тогда мы подумаем. У нас еще есть время для окончательного решения. Сердце у меня дрогнуло. Разве это "мы подумаем" не означало, что вопрос уже решен? Я заговорила серьезно, по-взрослому, как всегда требовали от меня: - Не вижу в этом деле ничего заслуживающего долгих размышлений. Предложение твоего дяди поистине заманчиво. Непродолжительное путешествие - вещь неплохая. - Ты думаешь, поездка продлится так недолго? - Но долгой ее тоже нельзя назвать. Год, два, три, ну, четыре... Время пролетит - глазом не успеешь моргнуть. Конечно, ты иногда будешь приезжать... Я так легко считала по пальцам: один, два, три, четыре... x x x Через месяц мы провожали Кямрана. Пароход отходил от Галатской пристани. Все наши родственники поздравляли меня, так как это я уговорила его поехать в Европу. Только Мюжгян осталась недовольна. Она мне прислала из Текирдага письмо, в котором писала: "Ты поступила очень опрометчиво, Феридэ. Надо было воспрепятствовать поездке. Какой смысл в том, что ваши самые прекрасные годы пройдут в разлуке? Шутка ли: четыре года!" Однако четыре года прошли гораздо быстрее, чем ожидала Мюжгян. Кямран вернулся в Стамбул вместе с дядей, вышедшим в отставку, как раз через месяц после того, как я окончила пансион. Окончить пансион! Когда я училась, то называла это мрачное здание "голубятником". Я говорила: "День, когда я вернусь на волю хоть с каким-нибудь дипломом в руках, будет для меня праздником освобождения!.." Но когда в одно прекрасное утро двери "голубятника" распахнулись и я очутилась на улице в новом черном чаршафе, в туфельках на высоких каблуках, которые делали меня гораздо выше, я растерялась, словно не понимая, что произошло. А тут еще тетка Бесимэ сразу же начала готовиться к свадьбе. Это окончательно лишило меня душевного равновесия. В доме у нас до поздней ночи было полно народу: сновали маляры, плотники, портнихи, съехавшиеся родственники. Каждый был занят своим делом. Одни уже строчили приглашения на свадьбу, другие бегали по базарам и магазинам, третьи занимались шитьем. Я пребывала в крайней растерянности и на все махнула рукой. Я не только не помогала другим, но даже творила всякие глупости и мешала всем. У меня начался очередной приступ всевозможных безумств. Как и прежде, я водила за собой ватагу детей, гостивших у нас, переворачивала все в доме вверх дном. На кухне тоже шел ремонт. Новый повар перетащил все свое хозяйство в палатку, поставленную за домом в саду, и стряпал прямо на открытом воздухе. Однажды под вечер я увидела, что он хлопочет возле своей палатки, печет печенье. У меня в голове тотчас созрел дьявольский план. - Ребята, - сказала я, - спрячьтесь за этим курятником и сидите тихо. Я стащу у повара печенье и принесу вам. Не прошло и пяти минут, как я вернулась с полной тарелкой. Надо было тут же раздать трофеи моим маленьким друзьям, разослать их по разным уголкам сада, а тарелку спрятать в курятнике. Я не предполагала, что повар, обнаружив пропажу, кинется в погоню. Через минуту у кухонной палатки началось светопреставление. Повар кричал: - Клянусь аллахом, клянусь всеми святыми, я переломаю воришке кости! Перепуганные малыши, не обращая на меня внимания, заметались по саду. Повар скоро напал на наш след и, как безумный, ринулся на нас, потрясая половником, словно дубинкой. Этот негодный понял, что я самая старшая, оставил в покое малышей и погнался за мной. Вдруг он споткнулся обо что-то и растянулся во весь рост на земле. Это привело его в еще большую ярость. Повар был в доме человеком новым. Положение складывалось весьма трагически: попади я ему в руки, он огрел бы меня раза два половником, опозорил на весь свет, и тогда пойди объясняй, что я невеста. Так как дорога к дому была отрезана, я, оглушительно крича, бросилась к воротам. На мое счастье, мадемуазель портниха, работавшая в тот день с самого утра, и ее подручная Дильбер вышли в сад подышать свежим воздухом. С воплем: "Караул!" - я кинулась к портнихе и быстро юркнула за ее спину. Дильбер-калфа* попыталась выхватить у повара половник и закричала: ______________ * Калфа - подмастерье, экономка, прислуга. Часто прибавляется к собственному имени, как мужскому, так и женскому. - Что ты делаешь, ашчи-баши?!* Спятил, что ли?! Ведь эта ханым - невеста. ______________ * Ашчи-баши - повар, букв.: главный повар. В другое время за слово "невеста" я бы задала портняжке Дильбер. Но в тот момент я была так испугана, что закричала вместе с ней: - Клянусь аллахом, ашчи-баши, я невеста! Не встречала человека более взбалмошного и упрямого, чем этот повар. Он сначала не поверил. - Э, нет, разве невеста может быть воровкой? - Затем, немного образумившись, добавил: - Если так, браво, ханым-невеста! Только тебе придется купить мне новые штаны. Видишь, из-за тебя я разодрал коленку. При падении бедняга также оцарапал себе нос. Но, к счастью, за него он не требовал компенсации. Я просила присутствующих не разглашать это происшествие, но, разумеется, комедия сделалась достоянием всех, и часто за столом родные иронически поглядывали на меня и пересмеивались. До свадьбы оставалось три дня. Как-то вечером, когда мы играли с детьми, прыгая через веревку у садовой калитки, я опять подверглась нападению. На этот раз атаковала сама мадемуазель портниха, которая на днях спасла меня от повара. Шестидесятилетняя дева в очках, вот уже лет тридцать обшивающая весь наш дом, была самым деликатным и самым вежливым человеком на свете. Но в этот день даже она обрушилась на меня. - Мадемуазель, - сказала она, - через несколько дней мы назовем вас мадам. Ну хорошо ли вы поступаете?.. Вот уже полчаса я ищу вас для последней примерки. Конечно, и моя тетка Бесимэ была заодно с мадемуазель, ее хмурое лицо не предвещало ничего хорошего. - Пардон, мадемуазель, - оправдывалась я. - Мы были здесь. Уверяю вас, я не слышала... В конце концов тетка не выдержала, взяла меня за подбородок, потрепала по щеке, как всегда, когда я заслуживала порицания, и сказала: - Дитя мое, да ты и не услышишь никого из-за своего громкого голоса и смеха. Я уже начинаю бояться, как бы ты и через три дня не выкинула какой-нибудь фокус в присутствии наших гостей... Хотя все эти дни я проказила больше, чем обычно, но сердце мое было наполнено странным волнением, мне хотелось быть обласканной, жить со всеми в ладу. Тетка продолжала держать меня за подбородок. Я приподняла пальцами подол юбки и сделала реверанс. - Не волнуйтесь, тетя. Осталось совсем немного. Вам придется потерпеть всего лишь три денечка. Тогда вы станете для меня не только тетей... Могу вас уверить, те шалости и проказы, которыми Чалыкушу донимала свою тетушку Бесимэ, Феридэ не посмеет повторить перед уважаемой ханым-эфенди!.. Глаза тетки наполнились слезами. Она поцеловала меня в щеку и сказала: - Я всегда была тебе матерью, Феридэ, и навеки ею останусь. Я так разволновалась, что схватила вдруг тетушку за руки и тоже поцеловала в щеку. Когда мадемуазель подняла на руках мое белое платье, которое было почти готово, я почувствовала, что краснею. Обняв и перецеловав всех, кто был рядом, я взмолилась: - Прошу вас, уйдите из комнаты. Я не смогу одеться у всех на глазах. Представьте себе: Чалыкушу наденет платье со шлейфом и превратится в павлина! Ах, как это смешно!.. Я, наверно, и сама буду смеяться. Как я просила разрешить мне быть на торжестве в обыкновенном платье... Но разве кто послушал?! Никому нет дела до моего горя. Когда мадемуазель направилась ко мне с платьем, я заметалась по комнате, забилась в угол, дрожа, словно осиновый листок. Стоящие за дверью шумели, пытались ворваться в комнату. Я умоляла: - Еще немножко. Прошу вас, минуточку... Я всех позову. Но домашние мне не верили, продолжали ломиться в дверь, боясь, что я их обману. Началась борьба. Те, кто стояли за порогом, большие и малые, смеялись, лезли, толкались, распахивали дверь. Я же изо всех сил старалась сдержать натиск. В коридоре стоял невообразимый шум от топота детских башмаков, подбитых железными подковками. - Наступление!.. Война!.. - горланили дети. На шум сбежались все обитатели дома. Мадемуазель кричала через мое плечо: - Отойдите, ради аллаха!.. Не надо!.. Платье рвется!.. Но ее никто даже не услышал. Вдруг шум за дверью стих. Раздались шаги и голос Кямрана: - Открой, Феридэ, это я... Мне, конечно, не запрещается... Пусти меня, я хочу тебе помочь... Я чуть не сошла с ума. - Пусть войдут все - это ничего!.. Но тебе нельзя!.. Уходи, ради аллаха!.. Клянусь, я буду плакать. Кямран, не обращая внимания на мои мольбы, навалился на дверь. Обе половинки распахнулись. Я с криком кинулась в угол комнаты, схватила какое-то пальто, закуталась в него и съежилась... Мадемуазель была близка к обмороку, она рвала на себе волосы и причитала: - Пропало мое чудесное платье!.. Кямран ухватился за пальто, которым я прикрывалась, и сказал, улыбаясь: - Пора признать свое поражение, Феридэ. Откройся, я взгляну на платье. Казалось, я окаменела, у меня отнялся язык. Подождав минуту, Кямран продолжал: - Феридэ, я только что с прогулки... Очень устал. Не упрямься. Мне так хочется увидеть тебя в новом платье. Смотри, я вынужден буду прибегнуть к силе. Считаю до пяти: раз... два... три... четыре... пять... Кямран старался считать как можно медленнее. Сказав "пять", он потянул пальто за рукав, но тут увидел мое лицо, залитое слезами, и совсем растерялся. Он с трудом вытолкал всех посторонних из комнаты, захлопнул дверь. Мадемуазель от изумления лишилась дара речи. Кямран, кажется, был в таком же состоянии. Помолчав немного, он сказал наконец робким, удрученным голосом: - Прости, Феридэ... Я хотел с тобой немного пошутить. Думал, у меня есть на это право... Но ты все такой же ребенок! Скажи, ты простишь меня? Продолжая закрывать лицо, я ответила: - Хорошо... Но ты сейчас же уйдешь из комнаты. - С одним условием. Я буду ждать тебя в конце сада у большого камня... Помнишь, однажды под вечер, четыре года тому назад, мы помирились с тобой на том месте. Сделаем и сейчас так же. Даешь слово прийти?.. После короткого колебания я сказала: - Хорошо, я приду... Но сейчас уходи. Бедная мадемуазель боялась даже разговаривать с невестой, обладающей столь странным характером. Она молча раздела меня, и я снова облачилась в свое коротенькое розовое платье, а поверх надела черный школьный передник. Не взглянув даже на Мюжгян, я бросилась к себе в комнату и долго умывалась холодной водой, пока глаза не перестали быть красными. Когда я спустилась в сад, уже смеркалось. Теперь мне надо было прокрасться к Кямрану. Делая вид, будто это обычная прогулка, я прошла за кухней, перекинулась двумя-тремя словами с поваром, затем медленно направилась к воротам. План мой был таков: сначала замести следы, а затем уже вдоль забора, садом пробраться к большому камню. Но... x x x Наша дворовая калитка была, как всегда, открыта, и я вдруг увидела у ворот высокую женщину в черном чаршафе. Лицо ее было скрыто под чадрой. Вид у женщины был такой, словно она хотела что-то узнать в нашем доме, но не осмеливалась войти. Кямран давно уже ждал меня. Боясь, что под чадрой окажется какая-нибудь знакомая женщина, которая заговорит со мной и задержит, я хотела было скрыться за деревьями. Но тут незнакомка окликнула меня: - Барышня, милая, простите за беспокойство... Мне пришлось подойти к воротам. - Пожалуйста, ханым-эфенди, - сказала я. - К вашим услугам. Что вам угодно?.. - Это особняк покойного Сейфеддина-паши, не так ли? - Да, ханым-эфенди. - А вы тоже здесь живете, барышня? - Да. - В таком случае у меня к вам просьба. - Приказывайте, ханым-эфенди. - Мне надо поговорить с госпожой Феридэ... Я даже вздрогнула и, чтобы не рассмеяться, нагнула голову! Меня впервые в жизни величали госпожой. Было немыслимо сознаться, что я и есть "госпожа Феридэ". У меня не хватило смелости сделать это. - Ну что ж, ханым-эфенди, - кусая губы, ответила я, - извольте пожаловать в дом. Вы спросите в особняке, и вам позовут госпожу Феридэ... Женщина в черном чаршафе вошла в калитку и приблизилась ко мне. - Как хорошо, что я вас встретила, дитя мое, - сказала она. - Прошу вас, помогите мне. Вы будете свидетелем моего разговора с Феридэ-ханым. Только об этом никто не должен знать. Невозможно передать моего удивления. Было уже довольно темно, и я не могла разглядеть под черной чадрой лица незнакомки. Наконец, после некоторого колебания, я сказала: - Ханым-эфенди, я не могла сразу признаться, так как не совсем одета... Но Феридэ - это я. - Вы та самая Феридэ-ханым, которая выходит замуж за Кямрана-бея? - взволнованно спросила женщина. Я улыбнулась. - В доме только одна Феридэ, ханым-эфенди. Женщина в черном чаршафе вдруг замолчала. Минуту назад она с таким нетерпением хотела увидеть Феридэ, а сейчас стояла, будто истукан. В чем дело? Может, она не верила, что я - Феридэ? Или тут дело в другом?.. Стараясь скрыть удивление, я сказала: - Жду ваших приказаний, ханым-эфенди. Странно. Незнакомка словно воды в рот набрала. В глубине сада я увидела скамейку и сказала: - Хотите, пройдем в сад, ханым-эфенди... Там нас никто не потревожит, и мы спокойно поговорим. Незнакомка продолжала хранить молчание даже тогда, когда мы сели на скамейку. Но вот, кажется, она решилась, ибо резким движением откинула вверх чадру... Я увидела умное нервное лицо. Женщине было лет под тридцать. Хотя уже порядком стемнело, в глаза сразу бросалась ее мертвенная бледность. - Феридэ-ханым, - начала она, - я пришла сюда по поручению своей очень близкой и давней подруги. Никогда не думала, что миссия, которую я взяла на себя, окажется столь трудной... Только что я настаивала, чтобы вы позвали Феридэ-ханым, а сейчас мне хочется убежать... Меня охватила внутренняя дрожь, сердце тревожно заколотилось. Но я почувствовала, что если не буду смелее, женщина сдержит слово и убежит. Стараясь казаться спокойной, я сказала: - Миссия есть миссия, ханым-эфенди. Надо быть решительной. Знает ли меня ваша подруга? - Нет... Вернее, она незнакома с вами, но ей известно, что вы невеста Кямрана-бея. - Она знает Кямрана-бея? Незнакомка не ответила, а я вдруг почувствовала, что не в силах спрашивать дальше. Хотя я умирала от любопытства, но, мне кажется, пожелай она действительно уйти в ту минуту, я не стала бы ее задерживать. - Слушайте меня, Феридэ-ханым... Вы не знаете, почему я вдруг заколебалась. Я думала увидеть взрослую девушку, а передо мной маленькая школьница. Я боюсь огорчить вас... Вот причина моей нерешительности. Жалость незнакомки задела мое самолюбие и вернула силы. Я поднялась со скамейки, прислонилась спиной к дереву, обхватила ствол руками и сказала спокойным, даже повелительным голосом: - В таких случаях нельзя быть нерешительной. Я чувствую, вопрос важный. Поэтому лучше, если мы отбросим всякую жалость и будем говорить откровенно. Мой храбрый вид заставил незнакомку взять себя в руки. - Вы очень любите Кямран-бея? - спросила она. - Не понимаю, какое это имеет отношение к вам, ханым-эфенди. - Видимо, имеет, Феридэ-ханым. - Я вам уже сказала, ханым-эфенди, если мы не будем говорить откровенно, у нас ничего не получится. - Хорошо. Пусть будет по-вашему. Я должна вам сообщить, что, кроме вас, Кямрана-бея любит еще одна... - Вполне возможно, ханым-эфенди. Кямран - молодой человек, обладающий очень многими достоинствами... И нет ничего удивительного, если он приглянулся еще какой-нибудь женщине. Какое-то подсознательное чувство говорило мне, что вот в этот тихий летний вечер, когда даже листья деревьев не шелестели, в наш дом неожиданно ворвалась буря. И не знаю откуда, но во мне появились сила и желание противостоять этой беде. Последнюю фразу я произнесла даже немного иронически. Женщина продолжала сидеть, только как-то странно выпрямилась, нервным жестом поправила концы своего чаршафа и стиснула руками край скамейки. Я почувствовала, что сейчас незнакомка откроет наконец, ради чего она сюда пришла. Бесстрастным голосом она сказала: - На первый взгляд вы мне показались ребенком, но сейчас я вижу перед собой умную взрослую девушку. Как жаль, что Кямран-бей не смог оценить вас по заслугам... Впрочем, может, он и оценил вас, но потом поддался временной слабости. Одним словом, два года назад он познакомился в Европе с моей подругой, о которой я вам сказала. Не знаю, стоит ли вам рассказывать остальные подробности?.. Я кивнула головой: - Мне надо удостовериться в правдивости ваших слов. - Мою подругу зовут Мюневвер. Это дочь одного из старых придворных султана. Когда-то она увлеклась одним человеком, вышла замуж, но не была счастлива. После всех потрясений бедняжка заболела. Врачи посоветовали отправить ее в Европу. Новая любовь пришла в тот момент, когда она уже выздоровела и собиралась возвращаться на родину. Кямран-бей приехал в Швейцарию. Не знаю, в отпуск ли, в командировку, но знакомство их произошло там. Он приехал на неделю, а оставался там около двух месяцев. Кажется, у него была даже по этому поводу неприятность... - С вашего позволения, один вопрос... - перебила я. - Какую цель преследует ваша подруга, желая, чтобы я обо всем узнала? Незнакомка встала. - А вот на это трудно ответить, - сказала она, потирая руки, затянутые в перчатки. - Сегодня Мюневвер - ваш враг. - Помилуйте!.. - Да, это так, Феридэ-ханым. Она совсем неплохой человек. Очень впечатлительное существо. Кямран-бей для нее не случайное приключение... Она надеялась выйти за него замуж. Если искать виновного, то это Кямран-бей. Он скрыл, что дал слово другой. Моя миссия весьма неприятна. Но я взяла ее на себя, так как боюсь, что эта чувствительная женщина, к тому же больная, умрет. - То есть умрет, если не выйдет замуж за Кямрана? - Зачем говорить неправду? Да. После этого известия она не сможет жить... - Жаль бедняжку. - Вернее, жаль вас обеих. Я сделала предостерегающий жест рукой, давая понять, что она зашла слишком далеко, и засмеялась. - Не трогайте меня. Думайте лучше о подруге. - Почему же, Феридэ-ханым?.. Правда, мы много лет дружим с Мюневвер... Но вы тоже очень приятная молодая девушка и совершенно ни в чем не виноваты. И если я жалею вас... - Этого я вам не позволю! - перебила я незнакомку еще более решительно и строго. - Я считаю, нам не о чем больше говорить. Во время разговора незнакомка несколько раз открывала и закрывала свой ридикюль, словно собиралась что-то достать. Видя, что я хочу оборвать беседу, она вынула смятый листок бумаги и протянула мне. - Феридэ-ханым, я боялась, что вы усомнитесь в правдивости моих слов, поэтому захватила письмо Кямрана-бея. Не знаю, возможно, оно вас расстроит... Сначала я хотела отстранить письмо рукой, но потом испугалась, что поступаю неверно, и взяла. - Хотите, я оставлю его?.. Потом прочтете. Оно уже не нужно моей подруге. Я пожала плечами: - Да и мне оно не пригодится. А для вашей подруги это память... Пусть лучше письмо останется у нее. Только позвольте, я быстренько пробегу его глазами. Было уже совсем темно. Я вышла из-за деревьев на аллею и поднесла письмо к глазам. Почерк был знаком. "Мой желтый цветок!" - начиналось оно. Затем следовал ряд поэтических сравнений, из которых явствовало, что подобно тому, как землю на восходе заливает чистый предутренний свет, так и "желтый цветок" своим появлением озарял его сердце лучезарным сиянием... "...в моей душе жила непонятная радость, предчувствие чего-то необычайного, что должно со мной произойти..." - писал Кямран. И, наконец, предчувствие сбылось: однажды вечером в саду отеля он увидел в электрическом свете "желтый цветок". Мои глаза метались по письму, строчки сливались, так как уже окончательно стемнело. Я совсем не запомнила содержания. Но конец письма я перечитала несколько раз, и он навеки врезался в мою память. "...Сердце мое было пусто, во мне жила потребность любить. Когда я увидел перед собой вас, тоненькую, высокую, голубоглазую, жизнь мне представилась в другом свете..." Незнакомка медленно приблизилась ко мне и заговорила дрожащим голосом: - Феридэ-ханым, я огорчила вас?.. Но поверьте, что... Я вздрогнула и протянула ей письмо. - Откуда вы взяли? Чему здесь огорчаться? В этой истории нет ничего необычного. Я даже благодарна вам. Вы открыли мне глаза. А сейчас разрешите попрощаться. Я кивнула головой и пошла к дому. Но незнакомка окликнула меня: - Феридэ-ханым, простите, еще на минуточку... Что же мне сказать своей подруге? - Скажите, что вы выполнили свою миссию. Остальное ее не касается. Вот и все. Незнакомка говорила что-то еще, но я не стала слушать. Не знаю, сколько ждал меня Кямран у большого камня, которому не суждено было стать свидетелем нашего примирения, но, думаю, он был ошеломлен, когда, наконец, устав ждать, пришел в мою комнату и прочел несколько строк, нацарапанных на разлинованном листе школьной тетрадки: "Кямран-бей-эфенди, мне все известно о вашем романе с "желтым цветком". Мы не увидимся с вами до самой смерти. Я ненавижу тебя! Феридэ".  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Б..., сентябрь 19... г. - С тех пор как ты приехала, ты только и делаешь, что пишешь, пишешь дни и ночи напролет... Ну что это за бесконечное писание? Может, скажешь, письмо? Письма в тетрадках не пишут. Скажешь, книга? Тоже нет. Мы знаем, книги пишут длинноволосые и бородатые улемы*. А ты всего-навсего девчонка и ростом-то с ноготок. Ну что ты там можешь писать, вот так без отдыха? ______________ * Улемы - мусульманские богословы, ученые. Этот вопрос задал мне старый номерной Хаджи-калфа. Больше часа он мыл полы в коридоре гостиницы, мурлыча себе под нос какую-то песенку, и теперь, утомившись, заглянул ко мне, чтобы, как он сам говорит, "перекинуться двумя строчками разговора". Взглянув на него, я расхохоталась. - Что за вид, Хаджи-калфа? Обычно Хаджи-калфа ходил в белом переднике, а сегодня на нем было стародавнее энтари*, с разрезами по бокам. Волоча за собой босыми ногами тряпку, он, чтобы не упасть, опирался на толстую палку. ______________ * Энтари - платье наподобие длинной рубахи. - Что поделаешь? Занимаюсь женским делом, потому и оделся по-женски. Если не считать приезжей из соседнего номера, с которой я иногда разговаривала, Хаджи-калфа был моим единственным собеседником. Правда, в первые дни он избегал меня, а если заходил по какому-нибудь делу в номер, то хлопал дверью и говорил: - Это я. Покрой голову. Я шутливо отвечала: - Ну что ты, дорогой Хаджи-калфа! В чем дело? Ради аллаха... Какие между нами могут быть церемонии? Сердитое лицо старика хмурилось еще больше. - Э-э! Ничего-то ты не понимаешь, - ворчал он. - Разве можно внезапно, без предупреждения, входить к нареченным ислама... "Нареченные ислама", вероятно, означало "женщины". Я не спрашивала об этом Хаджи-калфу, так как разговаривать на подобную тему не позволяла мне гордость учительницы. И все-таки однажды в шутливом тоне я объяснила ему бессмысленность столь "почтительного" обращения. Теперь Хаджи-калфа стучит в мою дверь запросто и заходит не стесняясь. Видя, что я не перестаю подшучивать над ним, Хаджи-калфа хотел было обидеться, но раздумал. - Ты нарочно так говоришь, чтобы рассердить меня. Но я не рассержусь... - Потом немного помолчал и добавил, грустно поглядев на меня: - Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате. Пошути немного, посмейся, это не грех... Вот подружимся как следует - я тебе еще спляшу что-нибудь, чтобы ты хоть немного повеселилась. Согласна, ханым? Как же объяснить Хаджи-калфе, что я пишу? - У меня почерк скверный, Хаджи-калфа. Приходится упражняться, чтобы ребятишки не пристыдили меня. На днях ведь уроки начнутся. Хаджи-калфа облокотился на палку, словно позировал фотографу, в глазах его засветилась добрая улыбка. - Обманываешь, девчонка! Эх, знала бы ты, чего только не повидал в жизни Хаджи-калфа! Видел людей, которые, точно каллиграфы, почерком "сюлюс"* пишут. Но писанина их и ломаного гроша не стоит. А есть такие, что пишут криво да косо, закорючками, как муравьиные ножки. Вот из них-то толк и получается. Знала бы ты, сколько я подметок истер, прислуживая в разных учреждениях; каких только чиновников мы не видели на своем веку! А у тебя какое-то горе... Да! Горе-то горе, но нас это не касается. Только, когда пишешь, старайся не пачкать пальцы чернилами. Вот это твоим школьникам может показаться смешным. Ну, ладно, ты пиши, а я пойду домывать полы. ______________ * "Сюлюс" (искаж. от "сульс") - род почерка в арабском письме. Проводив Хаджи-калфу, я опять села за стол, но работать больше не могла. Слова старика заставили меня призадуматься. Хаджи-калфа прав. Раз уже я взрослый человек, да еще учительница, которая не сегодня-завтра приступит к занятиям, нужно следить за собой, чтобы не осталось в поведении ничего детского, ни одной черточки. В самом деле, о чем говорят чернильные пятна на пальцах? А следы чернил на губах, хотя Хаджи-калфа ничего не сказал об этом? Как часто, когда я склоняюсь над своим дневником, особенно по ночам, мне вспоминается жизнь в пансионе. И меня обступают люди, которых не суждено больше встретить. Разве все это не связано с чернильными пятнами? И еще одну фразу Хаджи-калфы я никак не могу забыть: "Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате..." Неужели, вырвавшись наконец навсегда из клетки, я все-таки кажусь кому-то птицей в заточении? Это, конечно, не так. Для меня в слове "птица" заключен особый смысл. Для меня птица - это прежняя Чалыкушу, которая хочет расправить свои перебитые крылья и разжать сомкнутый клюв. Если Хаджи-калфа позволит себе и впредь разговаривать в таком тоне, боюсь, наши отношения могут испортиться. Откровенно говоря, приходится напрягать последние силы, чтобы ежедневно заполнять страницы дневника; как трудно возвращаться к прошлому, в тот отвратительный мир, который остался позади... x x x В памятный вечер, когда я шла к себе после разговора с незнакомкой, в коридоре меня встретила тетка. Я не успела спрятаться в темный угол, и тетка заметила меня. - Кто это? - крикнула она. - Ах, это ты, Феридэ? Почему прячешься? Я стояла перед ней и молчала. В темноте мы не видели друг друга. - Почему ты не идешь в сад? Я продолжала молчать. - Опять какая-нибудь шалость? Казалось, чья-то невидимая рука сжимает мне горло, стараясь задушить. - Тетя... - с трудом вымолвила я. О, если бы тетка в ту минуту сказала мне ласковое слово, догладила, как обычно, по щеке, я бы, наверное, со слезами кинулась ей в объятья и все рассказала. Но тетка ничего не понимала. - Ну, что там у тебя еще за горе, Феридэ? Так она говорила обычно, когда я приставала