ладонью, поворачивается кругом, огляды- вается через плечо, извлекает Бог весть откуда маленькое карманное зер- кальце, принимается жонглировать светом, скелетом и отражением, затем, закинув руку с фонарем высоко за голову и наклонив зеркальце под углом, пускает луч света, то приподнимаясь на цыпочки и перебегая с места на место, дабы увеличить радиус, то для сравнения становясь на колени, разглядывает скелет в зеркальце, потом без зеркальца, повернувшись к не- му лицом, исправляет прорисованную борозду то тут, то там, рисующим мыс- ком своего ботинка придает контуру упавшего человека почти карикатурные очертания, уточняет их, стирая и прорисовывая заново все тем же мыском, гармонизирует, снова заостряет, стремится передать экстаз через статику, всецело подчинен лишь одной задаче - сейчас же сделать набросок с этого скелета, удержать его в памяти и после, уже дома, увековечить в своем дневнике. Что же удивительного в том, что Амзель, после того как все предварительные этюды закончены, испытывает вполне понятное желание под- нять с земли череп, что завалялся у скелета где-то между частично недос- тающими ключицами, и деловито засунуть его в свой школьный ранец, к тет- радям и книжкам, к хрупкой и ломкой туфельке Хедвиг Лау. Он хочет отвез- ти этот череп на Вислу и увенчать им одно из пугал, что стоят у него на стапелях, а лучше всего - то новое пугало, которое он только что набро- сал, так сказать, во прахе. И вот уже его рука с толстыми, растопыренны- ми пальцами-сардельками распростерлась над бренными останками ключиц, уже изготовилась подцепить череп за глазницы, дабы выудить его в целости и сохранности, - но в этот миг Скрипун, простоявший все это время стол- бом без сколько-нибудь заметных признаков жизни, начинает скрипеть всеми своими зубами. Он скрипит и скрежещет как обычно - слева направо. Но гулкая акустика шахты превращает этот звук в столь зловещий скрежет зу- бовный и разносит его так далеко и громко, что рука Амзеля невольно за- мирает на полпути, а сам он, оглянувшись через пухлое плечо, испуганно направляет луч фонарика на своего друга. Скрипун ничего не говорит. Пусть за него все скажет скрежет зубовный. А скажет он вот что: Амзель не смеет тянуть свои лапы куда не след. Ам- зель ничего с собой не возьмет. Череп брать нельзя. Не нарушай его по- кой. Не прикасайся к нему. Лобное место. Голгофа. Могильный курган. Скрежет зубовный. Но Амзель, постоянно испытывающий нужду в костюмировке и реквизите, то бишь в самом наинасущном, уже снова тянет руку к черепу, и рука эта - ибо не каждый день случается найти череп - вторично появляется в свето- вом круге, выхваченном из пыльной тьмы лучом фонаря. Но тут его в пер- вый, а затем и во второй раз настигает удар палки, которая прежде разила только крыс. И гулкая акустика шахты усиливает и разносит во все стороны обидное слово, выкрикнутое между первым и вторым ударом: - Абрашка! Да, Вальтер Матерн обзывает своего друга "абрашкой" и лупит его пал- кой. Амзель валится на бок подле скелета. Клубы пыли вздымаются в воздух и медленно оседают. Амзель снова встает. Ну кто еще способен плакать та- кими крупными, такими отдельными слезами? Но кроме того, Амзель исхитря- ется, роняя из обоих глаз свои тяжелые слезы, превращающиеся на полу шахтного колодца в серые пыльные жемчужины, еще и изобразить то ли доб- родушную, то ли издевательскую улыбку. - Walter is a very silly boy. Снова и снова повторяет он на разные лады эту фразу из английского учебника для шестого класса, передразнивая их учителя. Ибо он не может иначе, он должен, даже сквозь слезы, кого-то изображать, в крайнем слу- чае самого себя. - Walter is a very silly boy. - И тотчас же перейдя на родное дере- венское наречие, добавляет: - Это мой жмурик! Это моя черепушка! Это я нашел! Только примерить хотел. Потом бы обратно принес. Но взывать к Скрипуну бесполезно. Вид костей, разбросанных смертным жребием, заставляет его нахмурить брови и вообще повергает в раздумья. Скрестив руки и опершись на свой дрын, он всецело погружается в созерца- ние. Всегда, когда он видит смерть - утопшую кошку, крыс, которых он только что собственноручно прикончил, чаек, пропоротых его неотвратимым ножом, раздувшуюся дохлую рыбину, которую перекатывают по прибрежному песку мелкие волны, или вот сейчас, когда он видит скелет, у которого Амзель хочет отнять череп, - он делает зубами слева направо и не может иначе. Вечное недоумение молодого буйволенка сменяется на мальчишеском лице мучительной гримасой. Взгляд, обычно сонный, чтобы не сказать тупо- ватый, становится пронзительным, нехорошим и выдает беспредметный гнев: да, в подземельях, склепах и шахтах под церковью Святой Троицы и вправду повеяло театральщиной. Тем более, что Скрипун вдобавок начинает молотить себя кулаком по лбу, потом наклоняется, хватает череп, поднимает его на уровень глаз и собственных мрачных мыслей, погружается в созерцание - между тем как Амзель, отойдя в сторонку, присаживается по нужде. Кто это там присел, дабы облегчиться? И кто стоит неподалеку и держит перед собой чужой череп? Кто это с любопытством обернулся, изучая собс- твенное дерьмо? Кто уставился на голый череп в потугах самопознания? У кого нет червячков, а еще недавно были, наверно от салата? Кто держит легкий череп и видит червячков, которые когда-нибудь и его вот так же? Кто? Кто? Два человека, каждый озабочен и задумался о своем. У каждого свои причины. Причем оба они друзья. Вальтер Матерн кладет череп на мес- то, откуда взял. Амзель уже снова царапает в пыли мыском туфли и ищет, ищет, ищет. Вальтер Матерн громко произносит куда-то в пустоту торжест- венные слова: - Пойдем лучше отсюда. Здесь царство мертвых. Может, это сам Ян Боб- ровский или Матерна, от которого весь наш род. Амзелю нет дела до этих громких прорицаний. Он не верит, что леген- дарный разбойник Бобровский или разбойник, поджигатель и далекий предок Матерна могли когда-то облекать данный скелет своей плотью. Он уже отко- пал некий металлический предмет, поскреб его, потом плюнул, обтер и те- перь предъявляет металлическую пуговицу, в которой он, не колеблясь, распознает принадлежность мундира наполеоновского драгуна. Вторая осада Данцига - уверенно датирует он свою находку и упрятывает ее в карман. Скрипун не возражает, он и не слушает почти, в мыслях он все еще где-то с разбойником Бобровским или своим предком Матерной. Остывающее дерьмо вынуждает обоих друзей ретироваться через дырку в стене. Вальтер Матерн лезет первым. Амзель протискивается задом, напоследок еще раз направив луч фонаря на мертвецкие кости. Двадцать пятая утренняя смена Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": друзья заторопились возвра- щаться. Игрушечный поезд прибрежной узкоколейки на Нижнем вокзале дольше десяти минут никого не ждал. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": сегодня празднуется двухсотпя- тидесятилетие Фридриха Великого. По такому случаю надо бы Браукселю один из забоев целиком заполнить продуктами той славной эпохи - да здравству- ет прусское подземное царство! Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": в раздевалке около гимнасти- ческого зала реальной гимназии Святого Иоанна Вальтер Матерн аккуратно укладывает квадратную крышку люка в пазы деревянного пола. Ребята обива- ют друг с друга пыль. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": что принесет нам Великое Про- тивостояние в ночь с четвертого на пятое февраля? В знаке Водолея Уран занимает неявную оппозицию, тогда как Нептун образует к ней квадратуру. Два более чем опасных симптома! Выйдем ли мы, выйдет ли Брауксель из этих звездных коллизий без ущерба? Суждено ли вообще завершиться этому опусу, повествующему о Вальтере Матерне, суке по кличке Сента, реке по имени Висла, об Эдуарде Амзеле и его птичьих пугалах? Брауксель, чье пе- ро выводит эти строки, хотел бы, невзирая на крайне тревожные симптомы, все же избежать апокалипсических интонаций и поведать о последующем эпи- зоде спокойно и взвешенно, пусть даже аутодафе и сродни маленькому апо- калипсису. Пересменок в конторе "Брауксель и Ко": после того как Вальтер Матерн и Эдуард Амзель стряхнули друг с друга средневековую пыль, они тронулись в обратную дорогу. Вниз по Кошачьему переулку, вверх по Ластадии. Вот они выходят на Якорный. За зданием почтамта стоит новый лодочный павиль- он школьного союза гребцов - там как раз поднимают из воды лодки. Дож- давшись, когда снова сведут Коровий мост, они переходят Мотлаву, по пути не один раз плюнув с моста в воду. Гвалт чаек. Подводы на мощных балках моста. Катят пивные бочки, пьяный грузчик висит на трезвом грузчике и обещает селедку целиком, от головы до хвоста, "спорим, что съем! спорим, что съем!". Теперь через Амбарный остров: "Эрих Каркатуш - мука, посев- ное зерно, бобовые культуры"; "Фишер & Никель - приводные ремни, асбес- товые изделия"; через рельсы по путям, капустные листья, хлопья упако- вочного волокна. Около витрины Ойгена Флаковского "Шорные и набивные ма- териалы" они останавливаются: тюки сухих водорослей, индийской фибры, джутовой пряжи, конского волоса, рулоны маркизетного шнура, фарфоровые кольца, тяжелые кисти и позументы, позументы! Теперь прямиком через ру- чейки конской мочи по Мюнхенскому переулку, потом через Новую Мотлаву. Они поднимаются вверх по Плетневой набережной, вскакивают в прицепной вагон трамвая в сторону Соломенной слободы, но доезжают только до Долго- садских ворот и своевременно прибывают на вокзал к поезду той узкоколей- ки, что пахнет маслом и молоком, что медленно поспешает, но вовсю пыхтит на повороте и тянет, тянет свои вагончики вдоль побережья. Эдуард Амзель по-прежнему сжимает в кармане горячую пуговицу наполеоновского драгуна. Друзья - а оба, конечно же, остаются неразлучными кровными братьями, невзирая на черепушку жмурика и словечко "абрашка", - больше о скелете под церквью Святой Троицы не говорили. Лишь однажды, в Подойниковом пе- реулке, между спортивными товарами Дойчендорфа и молочным заводом Валь- тинат, перед витриной магазина, где были выставлены чучела белок, куниц, сов, токующих глухарей и орла, который, распахнув свои огромные чучель- ные крылья, когтил чучельного ягненка, перед витриной, что, низвергаясь широкой лестницей из оконных глубин до самого стекла, являла взору мыше- ловки, лисьи капканы, пачки ядовитого порошка от насекомых, пакетики нафталина, "комариной смерти", "грозы тараканов", крысиный яд и вообще весь арсенал крысоловов, птичий корм, собачьи галеты, пустые аквариумы, баночки с сушеными мухами и водяными блохами, заспиртованных лягушек, саламандр и змей в склянках, рогатых жуков, волосатых пауков и обыкно- венных морских коньков, человеческий скелет - по правую сторону витрины, скелет шимпанзе - по левую, скелет бегущей кошки в ногах у маленького шимпанзе на предпоследней полке витрины, тогда как на самой верхней во всей поучительной наглядности были по порядку разложены черепа мужчины, женщины, старика, ребенка, младенца-недоноска и младенца-уродца, - перед этой всеохватной витриной-энциклопедией - в самом магазине можно было купить породистого щенка и доверить официально зарегистрированному спе- циалисту утопление котят, - перед витриной, стекло которой два раза в неделю до блеска мыли, Вальтер Матерн без обиняков предложил другу, если надо, купить на оставшиеся в кожаном мешочке деньги пару-тройку черепов, дабы использовать их в пугалостроении. Амзель отмахнулся, ответив с под- черкнутой лаконичностью, в которой, однако, не было никакой обиды, ско- рее легкая снисходительность, что тема скелета хотя и не устарела и не закрыта, но все же не настолько жгучая, чтобы тратить на нее последние деньги; если уж входить в расходы, то лучше по дешевке, на вес купить у окрестных крестьян и птичников гусиных, утиных и куриных перьев; ибо он, Амзель, задумал нечто совсем неожиданное - создать птичье пугало в виде огромной птицы; витрина в Подойниковом переулке со всем ее чучельным зверинцем навела его на эту мысль, особенно орел, закогтивший ягненка. О святой и уморительный миг вдохновения: ангел стучит себя пальцем по лбу. Музы с истерзанными от поцелуев устами. Планеты в Водолее. Кирпич с крыши. Яйцо о двух желтках. Пепельница доверху. Капель за окном: цел-лу-лойд. Короткое замыкание. Шляпные картонки. Что там сворачивает за угол? Лаковая туфелька с пряжкой. Кто входит без стука? Да это же са- ма Барбарина, Снежная Королева, а вот и снеговики. Все, что поддается набивке: Бог, угри, птицы. Что добывается в шахтах? Уголь, руда, соль, птичьи пугала, минувшее... Это пугало возникнет чуть позже. Ему на годы суждено стать последним творением Амзеля. Под названием - вероятно, все же ироническим - "Боль- шая птица Долбоклюй" (имя, которое, как явствует из примечания, предло- жил не Амзель, а паромщик Криве) в виде эскиза конструкции и цветного рисунка оно дошло до нас как заключительная работа того дневника, что и сегодня более или менее надежно хранится у Браукселя в сейфе. Тряпки - так примерно сказано в дневнике - надо обмазать дегтем или варом. После чего эти обмазанные варом или дегтем тряпки надо с внешней стороны, а если перьев достаточно, то и с внутренней, обклеить крупным и мелким пером. Но не как в жизни, а чтобы было почуднее. У обмазанной и обклеенной на такой манер Большой птицы Долбоклюй, когда она, размером несколько выше человеческого роста, появилась на дамбе, вызывая всеобщую оторопь, перья и впрямь стояли дыбом. Вид у нее был, однако, совсем не чудной, а попросту жуткий. Даже самые прожженные рыбачки разражались проклятьями, уверяя, что от этакой твари враз родим- чик хватит, можно окосеть, схлопотать бельмо, а то и выкидыш. Мужики, правда, внешне сохраняли каменную невозмутимость, но трубки у них осты- вали. Иоганн Ликфетт сказал: - Нет, братцы, этого мне даже даром в подарок не надо... Покупатель нашелся с трудом. И это при том, что цена, невзирая на де- готь и перья, была небольшая. С утра Долбоклюй вообще простаивал на дам- бе в полном одиночестве, мрачно вырисовываясь на фоне пустынного неба. Только когда из города возвращались школьники, некоторые из них как бы невзначай захаживали на дамбу, однако останавливались на почтительном отдалении, присматривались, обменивались суждениями, зубоскалили, но по- купать не желали. Ни одной чайки в безоблачном небе. Не шуршат в дамбе мыши - ушли. Висла и рада бы сделать крюк, да не может. Во всей округе уже майские жуки - только не в Никельсвальде. Когда наконец учитель Оль- шевский - он всегда был немного со странностями - больше ради полноты удовольствия, нежели для того, чтобы оградить от потравы каких-то две сотки своего палисадника, смеясь громче обычного, выказал некоторый ин- терес - он называл себя человеком просвещенным, - Большая птица Долбок- люй была немедленно сбагрена по цене намного ниже начальной. Две недели простояло чудище в палисаднике, отбрасывая черную тень на беленые стены скромной учительской хижины. Ни одна птаха пикнуть не сме- ла. Ветер с моря топорщил вороные дегтярные перья. Кошек охватывал пси- хоз, и они стали исчезать из деревни. Младшие школьники обходили птицу стороной, по ночам мочились в постель, просыпались с криком и белыми от ужаса ногтями. В Шивенхорсте у Хедвиг Лау воспалились миндалины, а вдо- бавок пошла кровь из носа. Старику Фольхерту, когда он колол дрова, в глаз попала щепка. Глаз долго не заживал. Когда наконец бабку Матерн посреди курятника хватил удар, многие прямо заявили, что это все из-за проклятой Большой птицы; и это при том, что куры и даже петух во дворе Матернов уже неделями перетаскивали в клювах солому, что испокон веков считается предвестьем смерти. И все в доме Матернов - первой бедная Лор- хен - слышали древесного червячка, эти покойницкие ходики. Старуха Ма- терн отнеслась к предзнаменованиям серьезно и заказала последнее причас- тие. Которое и приняла в свой смертный час среди перетаскивающих солому кур. В гробу она выглядела, пожалуй, почти умиротворенно. На ней были белые перчатки, а в скрюченных пальцах она держала благоухающий лавандой кружевной платок. В цветочек, как и положено. Правда, перед тем как зак- рыть гроб и опустить его в освященную по католическому обряду землю, ей, к сожалению, забыли вынуть из волос булавки. Этим упущением объясняются, должно быть, те свирепые мигрени, которые сразу же после похорон напали на мельничиху Матерн, урожденную Штанге, и с тех пор мучили ее до конца дней. Когда тело положили в верхней горнице, а односельчане, шурша накрах- маленными сорочками и платьями, толпились на кухне и на лестнице, чтобы, прощаясь с покойницей, произнести свое: "Ну вот ее и нет больше с нами", "Ну вот ей и не нужно больше хлопотать", "Ну вот и отмучилась, теперь будет ей вечный покой", - паромщик Криве попросил разрешения приложить правый указательный палец покойницы к одному из немногих оставшихся сво- их зубов, который вот уже несколько дней как нагноился и мучительно на- рывал. Мельник, стоя между окном и деревянным креслом, весь какой-то чу- жой в парадном черном костюме, без мешка и мучного червяка на плече, без привычной ряби света и тени, поскольку новая мельница еще не работала, задумчиво кивнул. Тут же с правой руки старухи Матерн осторожно стянули перчатку, и Криве прикоснулся своим гнилым зубом к кончику ее скрюченно- го указательного пальца. О святой и упоительный миг чудесного исцеления: ангел стучит пальцем по лбу, налагает десницу, гладит против шерсти и скрещивает пальцы. Жабья кровь, вороний глаз, молоко кобылицы. На две- надцатую ночь, три раза через левое плечо, семь раз на восток. Булавки из головы. Волосы со срамного места. Пушок с темечка. Выкопать, по ветру развеять, ссаками пропитать, за порог вылить, ночью одному, еще до пету- хов, на Матфея. Яд из куколя. Сало новорожденного. Пот мертвеца. Просты- ни умершего. Палец покойника - ибо гнойник под зубом Криве после прикос- новения скрюченного указательного пальца правой руки покойной бабки Ма- терн и вправду, похоже, рассосался, да и боль, в строгом соответствии с приметой - палец мертвеца врачует больные зубы - сперва поутихла, а по- том и вовсе прошла. Когда гроб уже вынесли из дома и он, покачиваясь, поплыл сперва мимо усадьбы Фольхерта, потом мимо хибарки и палисадника учителя, один из не- сущих гроб мужиков вдруг споткнулся, поскольку Большая птица Долбоклюй все еще жуткой пернатой тенью нависала над учительским кровом. Спотк- нуться нельзя просто так. Это всегда что-то значит. А уж на похоронах, с гробом, и подавно - это переполнило чашу. Крестьяне и рыбаки сразу нес- кольких окрестных деревень призвали учителя Ольшевского к порядку, поо- бещав, если не подействует, сделать это по всей форме через департамент учебных заведений. В следующий понедельник, когда Амзель и Вальтер Матерн возвращались из школы, учитель Ольшевский уже поджидал их в Шивенхорсте на паромном причале. Он стоял в своих брюках-гольф и спортивном жакете в крупную клетку, в парусиновых туфлях и в соломенной шляпе. Покуда вагончики по- езда загонялись на паром, он при молчаливой поддержке паромщика Криве произнес, обращаясь к друзьям, небольшую речь. Он сказал, что больше так не может, некоторые родители уже жалуются, даже грозились написать ди- ректору департамента учебных заведений, в Тигенхофе уже тоже что-то прослышали, разумеется, тут не обходится без самых примитивных суеверий, тем более, что ими пытаются объяснить смерть бабушки Матерн - "этой пре- восходной женщины!" - и все это в нашем просвещенном двадцатом столетии, но никому, особенно здесь, на Висле, не дано плыть против течения, поэ- тому он, наверно, скажет так: сколь ни прекрасно это пугало, но сельские жители, особенно в здешних местах, до такой красоты еще не доросли. А еще учитель Ольшевский сказал своему бывшему ученику Эдуарду Амзелю дословно вот что: - Мой мальчик, ты теперь ходишь в гимназию, ты сделал важный шаг в большую жизнь. В деревне тебе отныне будет тесно. Так что пусть твое усердие, твое художество, твой, как говорится, Божий дар ищет себе ново- го выхода там, в большом мире. Но здесь, у нас, тебе пора остепениться. Ты же знаешь, я желаю тебе только добра. На следующий день слегка повеяло апокалипсисом: Амзель разобрал свой склад в сарае у Фольхерта. Выглядело это так: Матерн отомкнул навесной замок, и на удивление много добровольных помощников принялись выносить барахло "старьевщика" - так прозвали Амзеля в окрестных деревнях - из сарая на улицу. Четыре начатых пугала, связки досок, реек, штакетин. Разлеталось по ветру выщипанное набивочное волокно. Матрасы изрыгали су- хие водоросли. Конский волос рвался из диванных подушек. Пожарная каска, изумительный длинноволосый мужской парик из Крампица, кивер, широкополые панамы, плюмажи, колпаки от сачков для бабочек, шляпы велюровые и фетро- вые, шляпа калабрийская и веллингтоновская, которые были получены в по- дарок от семейства Тиде из Грос-Цюндера, - словом, все, что способно прикрыть макушку, кочевало теперь с одной головы на другую, извлеченное из затхлой дровяной тьмы на медовый солнечный свет: "Старье берем! Старье берем!" Сундук Амзеля, содержимое которого могло бы свести с ума сотню профессиональных бутафоров и костюмеров, изливался потоками рюшей и мишуры, ручейками кисеи и стекляруса, струйками кружев, багетного шну- ра и благоухающих гвоздикой шелковых кистей. Все, у кого руки-ноги есть, все, кто пришел помочь старьевщику, теперь впали в примерочный раж, на- девали, снимали, снова бросали в кучу - свитера и пиджаки, панталоны и даже лиственно-зеленые, лягушачьи литовки. Заезжий молочник-оптовик по- дарил Амзелю зуавский китель и сливово-сизый жилет. Эх-ма, а корсет-то, корсет! Двое уже укутались в необъятные блюхеровские крылатки. Одержимые танцевальным демоном невесты, обдавая всех ароматом лаванды, кружились в подвенечных платьях. Бег в шароварах, как в мешках, - по двое. Истошный зеленый вопль рабочего халата. Колобок муфты. Дети в накидках, как мыша- та. Бильярдное сукно с дырками для луз. Сорочки без воротника. Брыжи и наусники, матерчатые фиалки, восковые тюльпаны и бумажные розы, наград- ные бляхи стрелковых праздников и собачьи жетоны, анютины глазки в воло- сы, наклейки-мушки и фальшивые серебряные кружева. "Старье берем! Старье берем!" Обувь, впору или нет, тоже пошла в ход - кто натягивал галоши, кто шаркал в шлепанцах, мелькали сапожки, сапоги на шнуровке и с отворо- тами, остроносые гнутые штиблеты топтали табачно-бурые гардины, кто-то босиком, но в гамашах отплясывал на фамильных шторах с графским, княжес- ким, а может, и королевским гербом. Прусское, куявское, вольное данцигс- кое, все летело в одну кучу - какой праздник в крапиве за фольхертовским сараем! А на самом верху, над всем этим нафталиновым раем, гордо реяла, подпираемая жердями, Большая птица Долбоклюй - главный виновник всеобще- го возмущения, страх и ужас окрестной детворы, Ваал здешних мест, весь в дегте и перьях. Солнце светит почти отвесно. Разведенный опытной рукой и штормовой зажигалкой Криве, огонь разгорается уверенно и жадно. Все отходят на шаг-другой назад, но остаются, желая быть свидетелями великого сожжения. И пока Вальтер Матерн, как всегда во время официальных церемоний, произ- водит довольно много шума, пытаясь скрежетом зубовным переспорить треск пламени, Эдуард Амзель, прозываемый "старьевщиком", а иногда - быть мо- жет даже и сейчас, во время этого веселого аутодафе, - "абрашкой", стоит как ни в чем не бывало на своих веснушчатых ногах-коротышках, радостно потирает друг о друга подушечки ладоней, щурит свои глазенки и что-то видит. И это не желто-зеленый едкий дым, не сморщенная паленая кожа, не обжигающий полет искристой моли заставляет его сощурить свои круглые глаза в узенькие щелочки; скорее уж это гигантская птица, охваченная многоязыким пламенем, дым которого тяжело оседает и низко стелется по крапиве, дарит его животворными идеями и прочими изюминками вдохновения. Ибо, видя, как эта воспалившаяся тварь, рожденная из тряпья, дегтя и перьев, брызжа огнем, треща и оживая до неправдоподобия, совершает свою последнюю попытку взлететь, а потом, взметнувшись огненным фонтаном, вдруг разом обрушивается, Амзель решает (и записывает это в своем днев- нике) позднее, когда он вырастет, еще раз вернуться к идее Большой птицы Долбоклюй: он построит гигантскую птицу, которая беспрерывно горит, но никогда не сгорает - нет, она вечно, по самой природе своей, апокалипси- ческой и декоративной одновременно, горит, полыхает и стреляет искрами. Двадцать шестая утренняя смена За несколько дней до четвертого февраля, прежде чем критический звездный час поставит под вопрос само существование нашего мира, Браук- сель решает обогатить на одну позицию свой ассортимент, или, как он еще выражается, демониарий: он распорядился начать конструкторские разработ- ки задуманного Амзелем горящего Perpetuum mobile. Не настолько богат идеями этот мир, чтобы - пусть даже и в канун рокового звездного часа, что сулит нам конец света, - отказаться, понуря голову, от одного из са- мых прекрасных человеческих озарений; тем более, что и сам Амзель после знаменательного аутодафе за фольхертовским сараем явил нам пример стои- ческой выдержки, когда принял участие в тушении огня, охватившего вышеу- помянутый сарай в результате залета искр и последующего воспламенения. Спустя несколько недель после публичного сожжения амзелевских запасов и последних птицеустрашающих моделей, после пожара, который, как увидим, зажег в смышленой головке Амзеля не один запальный шнур, породив в ней крохотное, но неугасимое пламя, вдова Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, и господин Антон Матерн, мельник из Никельсвальде, получили по почте в одинаковых казенных голубых конвертах письма, из которых явствовало, что в такой-то день к такому-то часу каждого из них в кабинете директора ре- альной гимназии Святого Иоанна ожидает для беседы директор департамента учебных заведений господин доктор Батке. По все той же узкоколейке вдова Амзель и мельник Матерн - они сидели друг против друга, причем места им достались у окна, - отправились в го- род. У Долгосадских ворот они сели в трамвай и доехали до Подойникова моста. Поскольку прибыли они в город заблаговременно, оба успели уладить кое-какие дела. Ей нужно было зайти к "Хану и Лехелю", потом к "Хауболь- ду и Ланзеру"; ему, в связи с новой мельницей, надо было навестить стро- ительную фирму "Прохнов" в Адебарском переулке. На Длинном рынке они снова встретились, выпили у Шпрингера по стаканчику, потом взяли - хотя вполне могли бы добраться и пешком - такси и прибыли на Мясницкий переу- лок слишком рано. Несколько округляя время, скажем так: минут десять им пришлось поси- деть в приемной доктора Размуса Батке, прежде чем сам он, в светло-серых ботинках и вообще одетый по-спортивному, весьма важный, хотя и без оч- ков, показался на пороге. Вальяжным движением коротенькой холеной ручки он пригласил обоих в свой кабинет, а когда скромные сельские жители оро- бели при виде кожаных кресел, бодро воскликнул: - Только без церемоний, прошу вас! Я искренне рад познакомиться с ро- дителями двух столь многообещающих наших учеников. Три стены книг, во всю четвертую - окно. Трубочный табак директора издавал английское благоухание. Шопенгауэр ярился между стеллажами, по- тому что Шопенгауэр... Графин с водой, стакан, чистилка для трубки на массивном, красного дерева, столе под зеленым сукном. Четыре руки на ко- жаных подлокотниках не знают, куда себя деть. Мельник Матерн повернулся к директору своим оттопыренным, а не плоским червячнослышащим ухом. Вдо- ва Амзель, внимая уверенным разглагольствованиям директора, после каждо- го придаточного предложения кивает. В разговоре были затронуты, во-пер- вых: экономическое положение на селе, то есть необходимость ожидаемого ввиду новых польских таможенных законов урегулирования рынка, а также проблемы сыроварен во всей Большой пойме Вислы. Во-вторых, Большая пойма вообще и как таковая, в особенности ее колышущиеся, повсюду колышущиеся, куда ни глянь, колышущиеся на ветру пшеничные нивы; преимущества эппско- го и зимнестойкого сибирского сортов; борьба с посевным куколем - "но в целом благодатнейший край, да-да, житница..." И наконец, в-третьих, зак- лючил доктор Размус Батке, два таких славных, таких способных, хотя и с совершенно разными наклонностями ученика - маленькому Амзелю вообще все дается играючи, - два ученика, связанные столь тесной и столь положи- тельной дружбой, - надо видеть, как трогательно защищает маленький Ма- терн своего товарища от подтруниваний, разумеется вполне беззлобных подтруниваний, некоторых одноклассников, - словом, два столь достойных всяческого поощрения ученика из-за каждодневных и длительных поездок по этой ужасной, допотопной, хотя в чем-то, быть может, даже весьма забав- ной узкоколейке, совершенно лишены возможности проявить себя в полную силу; поэтому он, директор заведения и, уж поверьте, стреляный гимнази- ческий воробей, перевидавший на своем веку множество самых разных приез- жих учеников, предлагает еще до наступления каникул, а еще лучше - прямо со следующего понедельника перевести обоих мальчуганов в другую школу. В Конрадинуме, это гимназия в Лангфуре, директор которой, его старый друг, уже в курсе дела и согласен, имеется интернат, проще говоря - общежитие для учеников, в котором значительной части питомцев, то есть, проще го- воря, воспитанников, за умеренную плату - гимназия пользуется финансовой поддержкой весьма богатого благотворительного фонда - обеспечивается пи- тание и жилье; одним словом, оба будут там в надежных руках и прекрасно устроены, так что он, как директор заведения, всячески советует такую возможность не упускать. Вот так уже в следующий понедельник Эдуард Амзель и Вальтер Матерн сменили зеленые бархатные шапочки гимназии Святого Иоанна на красные ша- почки Конрадинума. Вместе со своими чемоданами при посредстве все той же узкоколейки они покинули устье Вислы, большое побережье, дамбы от гори- зонта до горизонта, наполеоновские тополя, рыбачьи коптильни, паром сы- ромятного Криве, новую мельницу на новых козлах, угрей между коровами и ивами, отца и мать, бедную Лорхен, грубых и тонких меннонитов, Фольхер- та, Кабруна, Ликфетта, Момбера, Люрмана, Карвайзе, учителя Ольшевского, а также призрак старухи Матерн, который начал бродить по дому, потому что трупную воду после обмывания позабыли выплеснуть за порог крест-нак- рест. Двадцать седьмая утренняя смена Сыновья богатеев-крестьян и сыновья помещиков, сыновья слегка обни- щавшей мелкопоместной знати из Западной Пруссии и сыновья кашубских кир- пичных заводчиков, сын аптекаря из Нойтайха и сын священника из Хоенш- тайна, сын окружного советника из Штюблау и Хайни Кадлубек из Отрошкена, малыш Пробст из Шенварлинга и братья Дик из Ладекоппа, Боббе Элерс из Кватшина и Руди Кизау из Страшина, Вальдемар Бурау из Прангшина и Дирк Генрих фон Пельц-Штиловски из Кладау на реке Кладау; итак, сыновья нище- го и дворянина, крестьянина и пастора, не совсем в одно время, но по большей части вскоре после Пасхи, стали питомцами интерната, что нахо- дился подле Конрадинума. Реальная гимназия, носившая такое название, в течение многих десятилетий при поддержке фонда имени Конрада оставалась частным учебным заведением, однако во времена, когда Эдуард Амзель и Вальтер Матерн стали конрадианцами, город уже помогал школе крупными де- нежными дотациями. Поэтому и назывался Конрадинум теперь городской гим- назией. И только интернат все еще оставался не городским учреждением, а был предметом частных забот и финансовых попечений Конрадийского фонда. Спальный зал для шести-, пяти- и четвероклассников, называемый еще малым спальным залом, располагался на первом этаже и выглядывал окнами в школьный сад, туда, где рос крыжовник. Хотя бы один писун находился всегда. Им и воняло, а еще сушеными матрасными водорослями. Наши друзья спали рядом, кровать к кровати, под олеографией, изображавшей Крановые ворота, башню обсерватории и Длинный мост во время зимнего ледохода. Оба никогда или почти никогда не мочились в постель. Крещение для новичков - попытку намазать Амзелю зад сапожной ваксой - Вальтер Матерн пресек в два счета. На прогулочном дворе оба неизменно стояли под одним и тем же каштаном и держались особняком. Правда, малышу Пробсту и Хайни Кадлубе- ку, чей отец торговал углем, дозволялось присутствовать и слушать, как Вальтер Матерн с мрачным и глубокомысленным видом отмалчивался, а Эдуард Амзель тем временем изобретал новый, таинственный язык и осваивал с его помощью новый окружающий мир. - Ыцитп гурков ен оннебосо. Птицы вокруг не особенно. - Йеборов в едорог отэ ондо, йеборов в енверед месвос еогурд. Воробей в городе это одно, воробей в деревне совсем другое. - Драудэ Лезма тировог торобоан. Без устали и без труда составлял он длинные и короткие предложения, слово за словом выворачивая их задом наперед, и даже научился довольно бегло говорить на этом новом языке, так сказать, с обратным местным ак- центом, щедро пересыпая свою таинственную речь перевернутыми местными словечками. Вместо "мертвяк" он говорил "кявтрем", вместо "черепушка" - "акшупереч". Непроизносимый мягкий знак он попросту убирал, трудно выго- вариваемые сочетания согласных, все эти "встр", "дпр" и "льщ", о кото- рые, если произносить их наоборот, язык сломаешь, он упрощал и сглажи- вал, говорил "сез" вместо "здесь", "етсащен" вместо "несчастье". Вальтер Матерн в общем и целом его понимал, даже давал иногда короткие, тоже пе- ревернутые и в большинстве случаев безошибочные ответы типа: "Заметано - Онатемаз!" Был неизменно склонен к решительности и лаконизму: "Ад или тен?" Малыш Пробст столбенел от изумления, а Хайни Кадлубек, которого, конечно же, звали Кебулдак, уже делал первые успехи в новом наречии. Множество изобретений и открытий, сродни Амзелеву языкотворчеству, свершилось вот так же, на школьных дворах нашей планеты, чтобы потом ка- нуть в забвение и возродиться под конец на скамеечках городских парков, задуманных в пандан к школьным дворам, в детском бормотании старцев, ко- торые подхватят и разовьют самые смелые дерзания отрочества. Когда Гос- подь Бог еще ходил в школу, на небесном школьном дворе ему и его школь- ному другу, смышленому пострелу Черту, пришло в голову сотворить мир; четвертого февраля сего года, как уверяют Браукселя научно-популярные разделы многих газет, этот мир может пойти прахом - тоже, наверно, на каком-нибудь школьном дворе кого-то осенило. Кроме того, кое-что роднит школьные дворы с вольером курятника: гор- дая поступь находящегося при исполнении своего служебного долга петуха весьма напоминает гордую поступь надзирающего за учениками учителя. Пе- тухи точно так же вышагивают, сложа руки за спиной, поворачиваются резко и вид имеют многозначительный. Старший преподаватель Освальд Брунис - авторский коллектив вознаме- рился поставить ему памятник - делает сейчас, когда он несет дежурство на школьном дворе, прямо-таки образцово-показательную любезность автору сравнения оного двора с вольером курятника, а именно: через каждые де- вять шагов он принимается мыском левого ботинка разгребать гравий школь- ного двора; больше того, он даже сгибает в колене свою учительскую ногу и так на некоторое время замирает - привычка не совсем бессмысленная, поскольку старший преподаватель Освальд Брунис постоянно кое-что ищет: не золото и не чье-то сердце, не счастье, не Бога и не славу - он ищет редкие камешки. Школьный двор, искрясь на солнце слюдой и кварцем, усы- пан гравием сплошь. Что же удивительного, если ученики по очереди, иногда, впрочем, и сразу по двое, то и дело подходят к своему наставнику, дабы предъявить, кто всерьез, а кто и подстрекаемый бесом всеобщей школьной потехи, самые заурядные камешки, нарытые ими в гравиевых кущах. Однако каждый камешек, даже самый распоследний серый голыш, старший преподаватель Освальд Бру- нис зажимает между большим и указательным пальцами левой руки, держит сперва против света, потом на свету, правой рукой извлекает из нагрудно- го кармашка своего торфяно-бурого, местами даже безупречно чистого сюр- тука привязанную на резинке лупу, привычным и точным движением определя- ет лупу на послушно оттягивающейся резинке между камешком и глазом, пос- ле чего, всецело полагаясь на надежность резинки и элегантно уронив лу- пу, как бы разрешая ей самой шмыгнуть обратно в нагрудный карман, взве- шивает камешек на левой ладони и, раскрутив его сперва маленькими, а по- том и рискованно-большими, до самого края ладони досягающими кругами, резким ударом свободной правой руки по тыльной стороне левой ладони заш- выривает его прочь. - Красивый камешек, но ни к чему, - подытоживает Освальд Брунис ре- зультаты своих наблюдений, и той же рукой, что только что катала никчем- ный камешек на ладони, лезет в коричневый растрепанный кулек, который вообще всегда и в частности всякий раз, когда старший преподаватель Ос- вальд Брунис появляется на этих страницах, торчит у него из кармана. Петляя магическими кругами, словно жрец, творящий молитву в храме, рука подносит извлеченный из коричневой бумаги мятный леденец ко рту, где он сперва взвешивается на языке, потом смакуется, сосется, уменьшается в размерах, растекается сладким соком между коричневыми от табака зубами, перекладывается из-за щеки за щеку, постепенно превращаясь - покуда вре- мя перемены стремительно тает, а смятенные души школяров все больше съ- еживаются от страха, покуда воробьи ждут не дождутся, когда же эта пере- мена кончится, а сам учитель гордо расхаживает по школьному двору, шарит ногой в гравии и отбрасывает ненужные камешки - из полновесного мятного леденца в маленький прозрачный обсосок. Маленькая перемена, большая перемена. Короткие игры, торопливые ше- потки. Драки и победы, беды и обеды - а прежде всего, как помнится Бра- укселю, страх: вот сейчас звонок... Пустые школьные дворы - воробьиное раздолье. Тысячу раз видано, в жизни и в кино: ветер гонит по меланхолическому гравию пустынного, тако- го гуманистического, такого прусского школьного двора промасленные обертки школьных бутербродов. Школьный двор гимназии Конрадинум состоял из Малого, квадратного дво- рика, укрытого сенью старых, растущих как попало каштанов, а по сути - небольшой и светлой каштановой рощи, и продолговатого, примыкающего к нему без всякого забора Большого двора, окаймленного юными, опирающимися на штакетины ограждения, педантично рассаженными липами. Новоготический спортивный зал, новоготический писсуар и новоготическое, четырехэтажное, увенчанное зачем-то колокольней без колоколов, темно-бордовое, старого кирпича, утопающее в зарослях плюща здание школы окаймляли Малый двор с трех сторон, укрывая его от ветров, что нещадно гоняли по Большому двору из восточного угла в западный столбы пыли; ибо здесь ветрам противостоя- ли лишь низкорослый школьный сад, огороженный мелкоячеистой сеткой забо- ра, и двухэтажное, но тоже, впрочем, новоготическое здание интерната. В ту пору, покуда еще не была разбита за южным фасадом спортивного зала современная, с гаревой дорожкой и газоном спортплощадка, Большой двор служил во время уроков гимнастики игровым полем. Упоминания заслуживает еще разве что солидный, метров пятнадцать в длину, навес, возвышавшийся на просмоленных деревянных столбах между молоденькими липами и школьным садом. Сюда, водруженные на попа, передним колесом вверх, ставились ве- лосипеды. Маленькая школьная забава: стоило раскрутить переднее колесо, как мелкие камешки, застрявшие в шинах даже после недолгого проезда по гравию Большого двора, со свистом летели во все стороны, барабаня по листьям крыжовника за сетчатым забором школьного сада. Кому хоть раз в жизни приходилось играть в футбол, ручной мяч или во- лейбол, бейсбол или даже просто лапту на усыпанной гравием площадке, тот потом долго еще, едва ступив на шуршащий гравий, будет вспоминать разод- ранные в кровь колени и все остальные ссадины, которые так плохо зажива- ют под мелкими мокрыми струпьями, превращая все гравиевые спортплощадки в места массового кровопролития. Мало что еще на этом свете врезается в нашу память и нашу кожу столь же неизгладимо, как гравий. Однако ему, гордому петуху на школьном дворе, вечно сосущему и прич- мокивающему Освальду Брунису - не забудем, ему будет воздвигнут здесь памятник, - ему, с лупой на резинке, с клейким кульком в клейком карма- не, ему, тому, кто собирал камни и камешки, выискивая редкие, преиму- щественно искрящиеся и сверкающие экземпляры - кварц, полевой шпат, ро- говую обманку, - подбирал их с земли, разглядывал, выбрасывал или забот- ливо прятал, ему Большой школьный двор Конрадинума был вовсе не полем кровавых мучений, а неиссякаемым поприщем неутомимых исканий правой но- гой через каждые девять шагов. Ибо Освальд Брунис, преподававший все или почти все предметы - географию и историю, немецкий и латынь, если очень надо, то и закон Божий, - был кем угодно, но только не тем типичным учи- телем гимнастики, каким его видит в самых страшных снах все школьное юношество: с черной мохнатой грудью, с черными волосатыми конечностями, с пронзительным свистком и ключами от кладовки на шее. Брунис никогда и никого не заставлял дрожать под турником, мучиться на параллельных брусьях, плакать, повиснув на гимнастическом канате. Ни разу не потребо- вал он от Амзеля совершить прыжок махом с переворотом или прогнувшись через нескончаемо длинного коня. Ни разу по его наущению ни сам Амзель, ни его пухлые коленки не обдирались о кусачий гравий. Мужчина лет пятидесяти, со сладкими - буквально каждый волосок липнет к волоску - от бесконечных мятных леденцов и опаленными сигарой усиками. На круглой макушке бобрик седых волос, в котором нередко - иной раз до самого обеда - торчат репьи, подброшенные чьей-то шкодливой рукой. Лицо, испещренное морщинками ухмылок, хихиканья и смеха. Вьющиеся кусты волос из обоих ушей. В мохнатых, растрепанных бровях притаился Эйхендорф. Во- дяная мельница, веселые подмастерья и фантастическая ночь где-то вокруг трепетных крыльев носа. И только в уголках губ и еще, пожалуй, чуть-чуть над крыльями носа угадываются черты других сладкоежек: Гейне, "Зимняя сказка", и Раабе, "Балбес". При этом всеми любим и никем не принимаем всерьез. Холостяк в бисмарковской шляпе, классный наставник шестого на- чального, где учатся Вальтер Матерн и Эдуард Амзель, два друга с устья Вислы. Оба уже почти не пахнут коровником, скисшим молоком и копченой рыбой, да и гарь от пожара, въевшаяся в их волосы и одежду после знаме- нательного публичного сожжения за фольхертовским сараем, уже вся вывет- рилась. Двадцать восьмая утренняя смена Минута в минуту прошел пересменок, и это несмотря на деловые неуряди- цы - брюссельские аграрные соглашения доставят фирме "Брауксель и Ко" немалые трудности со сбытом, - так что пора обратно на усыпанный гравием школьный двор. Похоже, новая школа сулила нашим друзьям немало радостей. Едва их перевели из гимназии Святого Иоанна в Конрадинум, едва они обжи- лись в затхлом, провонявшем скверными мальчишками интернате - кто не слыхал на своем веку интернатских историй? - едва успел гравий школьного двора врезаться в их память и кожу, как вдруг объявили: через неделю шестой начальный отправляется на полмесяца в Заскошин. Под надзором старшего преподавателя Бруниса и учителя гимнастики, старшего преподава- теля Малленбрандта. Заскошин! Какое ласковое слово! Лесная школа находилась в Заскошинском бору. Ближайшая деревня назы- валась Майстерсвальде. Туда - через Шюдделькау, Страшин-Прангшин и Грос-Салау - класс в сопровождении обоих педагогов и был доставлен авто- бусом. Деревня застраивалась давно, и не вдоль улицы, а как придется. Песчаная рыночная площадь, достаточно просторная для ярмарки скота. О ней же напоминали деревянные колья с проржавленными железными кольцами для привязи. Сверкающие лужи при малейшем порыве ветра подергивались рябью: незадолго до прибытия автобуса прошел ливень. Но никаких коровьих лепешек, конских яблок, зато множество воробьиных сходок, постоянно ме- няющих месторасположение и состав участников, чей щебет стократ усилил- ся, едва Амзель вышел из автобуса. Приземистые деревенские лачуги, час- тично под соломенными крышами, силились разглядеть рыночную площадь сво- ими подслеповатыми оконцами. Была тут и двухэтажная неоштукатуренная но- востройка, торговый дом Хирша. Новенькие, прямо с завода, плуги, бороны, сеноворошилки мечтали о покупателе. Дышла, уткнувшиеся в небо. Напротив, чуть наискосок, красно-кирпичное здание фабрики, вымершее, с забитыми окнами по всему растянувшемуся фасаду. Лишь в конце октября урожай са- харной свеклы вернет в этот заколоченный гроб жизнь, вонь и заработки. Неизбежный филиал сберкассы города Данцига, две церкви, закупочный мо- лочный пункт, цветовое пятно - почтовый ящик. А перед витриной парикма- хера, чтобы не сказать цирюльника, еще одно цветовое пятно - медово-жел- тый, кренящийся на ветру медный диск играл переливами света при малейшей перемене облачности. Сирая, холодная деревушка, почти вовсе без деревь- ев. Майстерсвальде, как и все поселения к югу от города, относилось к ок- ругу Верхний Данциг. Скудная, унылая земля по сравнению с тучными, илис- тыми почвами долины Вислы. Свекла, картофель, польские неостистые овсы, простая стекловидная рожь. И на каждом шагу камень. Крестьяне, бродившие по полям, то и дело нагибались, чтобы подобрать с земли один из несмет- ного полчища многих и в слепой ярости зашвырнуть куда подальше - то бишь на поле соседа. Та же картина и по воскресеньям: крестьяне в черных кар- тузах с поблескивающими лаковыми козырьками бредут через свекольное по- ле, в левой руке зонт, а правой, наклонившись, подбирают и швыряют куда попало - и камни падают, падают дождем; каменные воробьи, супротив кото- рых никто, даже Эдуард Амзель, еще не придумал пугала. Итак, Майстерсвальде: согбенные черные сюртуки, гневные острия зонтов торчком в небо, подбор - швырок, подбор - швырок, и даже объяснение, от- куда эта каменная напасть: дескать, это черт в наказание за неисполнен- ную клятву отомстил крестьянам тем, что всю ночь летал над землей, изры- гая души проклятых, что комом лежат у него в желудке, на окрестные луга и пашни. А поутру оказалось, что души превратились в камни, а поскольку они проклятые, то крестьянам теперь никуда от них не деться - будут швы- рять и гнуться до скончания своего горбатого века. Отсюда классу предстояло вольным строем, со старшим преподавателем Брунисом во главе, со старшим преподавателем Малленбрандтом в арьергар- де, пройти пешком три километра сперва холмистым полем, на котором по обе стороны шоссе среди обильных каменных посевов робко проглядывала ма- лорослая рожь, потом через начинающийся Заскошинский бор, покуда между стволами буков не забрезжили беленые кирпичные стены лесной школы. Жидковато, что и говорить! Брауксель, чье перо выводит эти строки, органически не способен описывать безлюдные ландшафты. Не то чтобы ему недоставало вдохновения, нет, но едва он начинает прорисовывать чуть волнистый склон холма, то есть его сочную зелень, и многочисленные штиф- теровские оттенки холмов за ним - вплоть до зыбкой серо-голубой дымки у самого горизонта, а затем помещает на еще не оформленный передний план неизбежные камни, усеявшие поля в окрестностях Майстерсвальде, и пресло- вутого черта, а также укрепляющие передний план кустарники, то есть пе- речисляет их, говорит: бузина, орешник, дрок гладколистный, сосна горная - словом, кусты, мелкие и крупные, тощие и круглые, по склону вверх и по склону вниз, кусты сухие и с колючками, кусты-шатуны и кусты-шептуны - ибо в этих местах всегда ветрено, - едва он за это принимается, как его тут же подмывает вдохнуть во всю эту штифтеровскую глухомань немножко жизни. И Брауксель говорит: а за третьим кустом, если считать слева, на три пальца выше вон того лоскута кормовой свеклы, да нет, не под лещиной - ох уж эта лещина, все заполонит! - вон там, там, да вон же, чуть пони- же того красивого, большого, неподъемного, мшистого валуна, словом, за третьим кустом слева посреди этого безлюдного ландшафта притаился чело- век. Нет, не сеятель. И не столь излюбленный в масляной живописи землепа- шец. Мужчина лет сорока пяти. Бледный смуглый черный отчаянный прячется в кустах. Нос крючком, уши торчком, зубов нет. Глянь-ка, да у этого че- ловека ангустри, перстень на мизинце, и в последующих утренних сменах, покуда школьники будут играть в лапту, а Брунис сосать свои мятные ле- денцы, ему будет уделено немало внимания, поскольку он носит при себе узелок. А в узелке что? И кто этот человек? Это цыган Биданденгеро, и узелок у него не простой, а говорящий. Двадцать девятая утренняя смена Излюбленным видом спорта в те школьные годы была лапта. Уже на усеян- ном гравием школьном дворе Конрадинума свеча, запущенная столь мастерс- ким ударом, что, покуда мяч сперва зло вгрызался в небо, а потом как бы нехотя пикировал вниз, игроки бьющей команды, рассыпаясь веером, успева- ли без помех добежать до своих "меток" и вернуться, набрав очки, - такая свеча считалась геройством, по сравнению с которым пятьдесят пять "сол- нышек" или семнадцать отжимов на турнике были так, ерундой. Ну а уж в заскошинской лесной школе в лапту играли с утра до вечера, для проформы перемежая это занятие двумя-тремя уроками в день. На игру эту Вальтер Матерн, его друг Эдуард Амзель и старший преподаватель Малленбрандт смотрели с трех совершенно разных точек зрения. Для Малленбрандта лапта была мировоззрением. Вальтер Матерн был мас- тером свечи. Он запускал в небо свечи и ловил их играючи, успевая тотчас же выбросить мяч из ловушки своему партнеру, что приносило команде до- полнительные очки. Что до Эдуарда Амзеля, то он колобком мчался по игорному полю как сквозь чистилище. Толстенький коротконожка, он являл собою идеальную ми- шень для ответных бросков противника. Он был самым уязвимым местом в своей команде. За ним устраивали настоящую охоту. Его загоняли в квадрат по четверо и совершали над ним разнузданные, почти людоедские пляски с мячом. На нем опробовались самые изощренные финты, покуда он с визгом не валился в траву, всем телом предощущая шмякающий удар мяча задолго до самого удара. Мяч приносил Амзелю спасение лишь тогда, когда друг Вальтер Матерн запускал его свечкой; Вальтер Матерн, собственно, и старался бить одни только свечи, чтобы дать Амзелю возможность под прикрытием взлетевшего в небо мяча успеть пересечь игровое поле. Однако, увы, далеко не каждая его свеча столь надолго зависала в воздухе, так что уже после нескольких дней такого в буквальном смысле слова игривого мировосприятия на веснуш- чатом теле Амзеля замерцали многочисленные синие "фонари", которые потом долго не хотели гаснуть. Уже и в ту пору - пересменок: после относительно мягкого детства, проведенного на обоих берегах Вислы, начались, теперь уже вдали от Вис- лы, страдания Амзеля. И они еще долго не кончатся. Ибо старший препода- ватель Малленбрандт считался крупным специалистом и даже написал то ли книгу, то ли главу в книге о спортивно-состязательных играх немецких школьников. В ней он кратко и исчерпывающе высказал свое понимание лап- ты. Во введении отметил, что национальное своеобразие лапты как истинно народной игры особенно наглядно выявляется в сопоставлении с безликим, вненациональным футболом. Затем, параграф за параграфом, изложил прави- ла. Одинарный свисток означает: мяч вне игры. Засчитанное попадание - когда атакующих "запятнали" - фиксируется двойным свистком арбитра. Бе- жать с мячом запрещается. Вообще мячи: мячи бывают отвесные, так называ- емые "свечи", дальние, плассированные с угла, ложные свечи, катыши, пол- зуны, рикошеты, отскоки, "пятнающие" попадания и в три передачи. Подача мячей осуществляется ударом биты и бывает, в зависимости от типа произ- водимого удара, для отвесных и дальних мячей - снизу или боковая, для плассированных мячей - от локтя, а также двумя руками, когда мяч подбра- сывается на высоту плеча. Отвесные мячи, или так называемые "свечи", по- учал Малленбрандт, ловятся игроком так, чтобы рука с ловушкой и пойман- ный мяч образовывали одну линию с уровнем глаз ловящего. Кроме того, - и это новшество прославило старшего преподавателя по всем городам и весям - по его предложению расстояние, которое игрокам следует пробегать до "меток", было с пяти метров увеличено до пятидесяти пяти. Это ужесточе- ние правил игры - Амзелю довелось в буквальном смысле прочувствовать его на собственной шкуре - было воспринято почти всеми гимназиями на севере и востоке Германии. Малленбрандт был ярым врагом футбола, и многие счи- тали его истовым католиком. На шее, а точнее, на волосатой груди у него болтался металлический свисток. Одинарный свисток означал: мяч вне игры. Двойной свисток означал: только что ученика Эдуарда Амзеля "запятнали" мячом, попадание засчитывается. А вот свечи, которые Вальтер Матерн за- пускал, стараясь спасти своего друга, Малленбрандт частенько не засчиты- вал: "Заступ!" Но зато следующая свеча в порядке. И за ней еще одна - тоже. А вот следующая сорвалась - подающий чуть накренил корпус, и мяч, отклонившись от игрового поля, со свистом и треском ныряет в чащу леса. По свистку Малленбрандта - мяч вне игры! - Вальтер Матерн мчится к забору, перема- хивает его одним прыжком, ищет во мху и под кустами на опушке, как вдруг мяч сам выпрыгивает к нему из орешника. Мяч пойман, быстрый взгляд: из ветвей и листвы торчат голова и плечи мужчины. На ухе, на левом, покачивается медная серьга, потому что мужчи- на смеется, беззвучно. Смуглый бледный загорелый. Ни одного зуба во рту. Биданденгеро - это и означает "беззубый". А под мышкой - говорящий узе- лок. Вальтер Матерн, держа мяч обеими руками и пятясь, выбирается из ле- са. Никому, даже Амзелю, он не расскажет об этом бесшумно смеющемся нез- накомце в кустах. Уже следующим утром, и после обеда тоже, Вальтер Ма- терн нарочно смазывает по одной подаче, запуская мяч в лес. И, не дожи- даясь свистка Малленбрандта, мчится через все поле и перемахивает через забор. Но ни один куст, ни одно деревце не выбрасывает ему мяч обратно. Один мяч он после долгих поисков нашел под папоротником, а второй так и запропастился - не иначе лесные муравьи в муравейник затащили. Тридцатая утренняя смена Усердные штрихи карандаша и воробьи; штриховать и оставлять "воздух"; плодиться и взрываться. Усердие пчел, муравьев, усердие леггорнских кур; усердные саксонцы и усердные прачки. Утренние смены, любовные письма, матерниады: Брауксель и его соавторы тоже брали уроки - у кое-кого, кто всю жизнь не покладал рук, барабаня по лакированной жести. А что же восемь планет? Солнце, Луна, Марс, Меркурий, Юпитер, Венера, Сатурн, Уран, к которым, как зловеще намекают астрологические календари, может присоединиться незримая луна Лилит? Неужто они двадцать тысяч лет усердно двигались по своим орбитам лишь затем, чтобы послезавтра войти в роковое неблагоприятное противостояние в знаке Водолея? Не все свечи получались как надо. Поэтому подачи, в том числе и якобы "срезавшиеся", а на самом деле запущенные "в молоко" нарочно, надо было усердно тренировать. Открытая деревянная веранда, так называемый "зал отдыха", замыкала лужайку с севера. Сорок пять деревянных кушеток, сорок пять аккуратно сложенных в изножьях кушеток грубошерстных, кисло пахнущих одеял поджи- дали шестиклассников для полуторачасового послеобеденного отдыха. А уж после мертвого часа неподалеку от веранды, на восточной стороне лужайки Вальтер Матерн тренировал подачу. Здание лесной школы, зал отдыха, игровое поле и обегающую их от угла к углу сетчатую изгородь со всех сторон обступал густой, недвижный или шумный, Заскошинский бор - смешанный лес, где водились кабаны, барсуки, гадюки и где - прямо через лес - проходила государственная граница. Ибо лесной массив начинался на польской земле, первыми кустами и соснами прорастая на песчаных почвах Тухлерской пустоши, уже слегка перемежаясь на волнистых холмах Кошнадерии березой и буком, упрямо тянулся на север, к более мягкому приморскому климату: на валунных мергелях произрастал смешанным лесом, а заканчивался на побережье светлыми лиственными роща- ми. Иногда через границу переходили цыгане, которых здесь считали безо- бидными. Они кормились дикими кроликами, ежами и случайными приработка- ми. Лесную школу они снабжали белыми грибами, лисичками и рыжиками. Лес- ник прибегал к их помощи, когда неподалеку от лесных дорог высоко на стволах надо было уничтожить осиные гнезда - по дорогам шли обозы с ле- сом, и осы пугали лошадей. Цыгане называли себя "гакко", обращаясь друг к другу, говорили "мора!", а местные, разумеется, кликали их "цыганами" или еще "смугляками". И вот однажды некий гакко бросил шестикласснику мяч, залетевший в ча- щу леса после сорвавшейся подачи. Этот мора беззвучно смеялся. Теперь шестиклассник, прежде тренировавший лишь правильные отвесные подачи, с тем же усердием тренировал подачи неправильные. Шестикласснику даже удалось дважды так сорвать подачу, что мяч летел в то же самое место, но никто больше не выбросил ему мяч обратно. Так где же Вальтер Матерн тренировал свои подачи - правильные и неп- равильные? За верандой для отдыха, к востоку, был расположен плаватель- ный бассейн, примерно семь на семь, в котором давно никто не купался - бассейн засорился, протекал, словом, никуда не годился; правда, лужи дождевой воды застаивались и испарялась в его растрескавшемся бетонном ложе. И хотя школьники в бассейне не купались, посетители, и в избытке, здесь были: лягушки, прохладные и шустрые, величиной с мятный леденец, усердно прыгали повсюду, словно у них тут тренировка; большие одышливые жабы попадались редко, зато лягушек было хоть пруд пруди - целые конг- рессы и школьные дворы лягушек, лягушачьи балетные ансамбли и лягушачьи ассамблеи; лягушки, чтобы надувать их через соломинку, лягушки, чтобы совать их за воротник, чтобы давить и чтобы в ботинки подкладывать; ля- гушки, чтобы подбрасывать их в почему-то всегда слегка подгорелый горох с салом и в чужие кровати, в чернильницу и в конверт под видом письма, и, наконец, лягушки, чтобы тренировать на них подачу. Каждый день Вальтер Матерн тренировался в сухом бассейне. Тем паче, что запас аккуратных, гладких, одна к одной, лягушек был неисчерпаем. Тридцать подач - и тридцать серо-голубых красавиц прощались со своими молодыми земноводными жизнями. Черно-коричневых бывало обычно только двадцать семь, ими Вальтер Матерн завершал неутомимую череду своих уп- ражнений. Он, впрочем, вовсе не стремился к тому, чтобы запустить, ска- жем, серо-голубую лягушку как можно выше - выше вершин шумного или без- молвного Заскошинского бора. Но и не к тому, чтобы любым местом биты по лягушке болотной обыкновенной просто попасть. Он ведь жаждал усовершенс- твоваться не в дальних и не в коварных плассированных мячах - в дальних, к тому же, Хайни Кадлубек все равно был вне конкуренции, - нет, Вальтер Матерн тренировал на разноцветных лягушках только такие удары, когда би- та в строгом соответствии с рекомендациями виртуозов описывает дугу сни- зу вверх, что и сулит образцовую, едва ли не строго вертикальную и почти не подверженную порывам ветра свечу. Если бы вместо переливчатых лягушек бита на конце этой дуги встречала упругий, шершаво-коричневый, лишь по линиям швов гладкий и блестящий кожаный мяч, Вальтеру Матерну за ка- ких-нибудь полчаса удавались бы дюжина превосходных и штук пятнад- цать-шестнадцать вполне приличных свечей. Справедливости ради следует также сказать, что, невзирая на усердное и успешное освоение удара све- чой, число лягушек в обезвоженном бассейне нисколько не убавлялось: они продолжали бодро, хотя и с неодинаковой резвостью, тренировать прыжки в высоту и длину прямо под ногами Вальтера Матерна, который стоял среди них, словно лягушачья смерть. То ли они и вправду этого не понимали, то ли были до такой степени преисполнены сознания собственной многочислен- ности, - в этом смысле они отчасти сродни воробьям, - что никакой лягу- шачьей паники в бассейне не наблюдалось. В сырую погоду на дне смертоносного бассейна появлялись также трито- ны, пятнистые саламандры и банальные ящерицы. Но этим юрким созданиям бита не угрожала, ибо к тому времени у шестиклассников завелась игра, стоившая тритонам и саламандрам не жизней, а только хвостов. Итак, испытание мужества: дергающиеся, извивающиеся во все стороны кончики хвостов, которые тритоны, саламандры и ящерицы отбрасывают, ког- да их хватаешь, - впрочем, хвосты можно и отрубать коротким ударом паль- ца, - вот эти живые, трепещущие отростки нужно проглотить, и именно в подвижном состоянии. Лучше, конечно, проглотить не один, а несколько прыгающих по бетону хвостов. Кто отважится на такое, тот герой. При этом полагается заглотать от трех до пяти хвостов, не запивая их водой и не заедая хлебом. Но и это еще не все: тому, кто уже удерживает в своем нутре три, а то и пять неутомимо бьющихся хвостов ящериц, тритонов или саламандр, запрещено меняться в лице. Оказывается, Амзель может! Загнан- ный, замордованный лаптой Амзель распознает в заглатывании тритоньих хвостов спасительную возможность и спешит за нее ухватиться: он не толь- ко внедряет в свое пухлое, коротконогое тело сразу семь вертких хвости- ков, он, оказывается, в состоянии - если только ему пообещают освободить его от лапты после обеда и отправить вместо этого с кухонным нарядом чистить картошку - пройти дополнительное испытание: проглотив семь хвос- тов и продержав их в себе минуту, он может, не засовывая пальцев в гор- ло, одною только силой воли, а главным образом от безумного страха перед беспощадным кожаным мячом, изрыгнуть все семь хвостов обратно - и гля- ди-ка, они все еще дергаются, уже, правда, не так сильно, потому что в слизи им трудно, но дергаются на бетонном дне бассейна среди прыгающих лягушек, которых не стало меньше, хотя незадолго до Амзелевого испытания мужества и последующего дополнительного испытания отрыжкой Вальтер Ма- терн усердно тренировал здесь удары свечой. Одноклассники под сильным впечатлением. Снова и снова пересчитывают они семь воскресших хвостов, хлопают Амзеля по округлой веснушчатой спи- не и обещают, если Малленбрандт согласится, отказаться сегодня от своей традиционной мишени. Если же Малленбрандт почему-либо станет возражать против его кухонного дежурства, они все равно больно бить не будут, только сделают вид... Множество лягушек слушают этот странный торг. Семь проглоченных и снова выплюнутых хвостов потихоньку замирают. Вальтер Матерн, опершись на свою биту, стоит у сетчатого забора и долго смотрит в кущи возвышаю- щегося кругом Заскошинского бора. Что он там потерял? Тридцать первая утренняя смена Так что нам светит? Завтра ввиду множества звезд, усеявших небо над нами мерцающим месивом, Брауксель вместе с утренней сменой уйдет под землю и там, в архиве, на глубине восьмисот пятидесяти метров - когда-то в этой штольне хранились заряды взрывников - завершит свой труд: ибо главное в работе летописца - не терять голову. Первая неделя каникул в заскошинской лесной школе - с яростными сра- жениями в лапту, прогулками строем и весьма снисходительными уроками - в воспоминаниях Браукселя уже подходит к концу. Планомерный расход лягушек и нерегулярное, ибо зависимое от погоды, заглатывание тритоньих хвостов - с одной стороны; вечерние сборы с пением у костра - спина мерзнет, ли- цо горит - с другой. Кто-то разодрал коленку. У двоих горло заболело. Сперва у малыша Пробста вскочил ячмень на глазу, потом ячмень вскочил у Йохена Витульски. Пропала авторучка, то ли украли, то ли Хорст Белау сам ее потерял, - долгое разбирательство. Боббе Элерсу, отличному "метчику" в лапте, приходится раньше срока уезжать домой в Кватшин, у него серьез- но заболела мама. В то время как один из братьев, Дик, тот, что в интер- нате постоянно мочился в постель, здесь, в Заскошине, торжественно предъявляет сухие простыни, его брат, прежде из сухих, начинает регуляр- но орошать не только кровать ночью, но и кушетку на веранде в мертвый час. Чуткий, вполглаза послеобеденный сон. Сквозь полудрему, непривычно тихое без игроков, зеленеет поле для лапты. У Амзеля во сне выступили на лбу крупные жемчужины пота. Медленным взглядом буйволенка ощупывает Вальтер Матерн далекую сетчатую изгородь и лес, стоящий за нею стеной. Ничего. У кого терпения хватит, тот увидит, как вырастают холмы на игро- вом поле: кроты ведь работают без обеда. На обед был горох с салом - по- чему-то всегда слегка подгорелый. На ужин вроде бы обещали жареные ли- сички, а потом манный пудинг с черничным соусом, но дадут совсем другое. А после ужина все сядут писать домой открытки. Никакого костра сегодня. Кто-то играет в "братец не сердись", кто-то в "орел или решку". В столовой сухой деловитый перестук настольного тен- ниса тщетно пытается заглушить рокот ночного черного леса. В своем каби- нете старший преподаватель Брунис, досасывая мятный леденец, разбирает коллекционную добычу сегодняшнего дня: здешние места богаты биотитом и московитом - они замечательно друг о дружку трутся. Слюда искрится, а гнейсы хрустят. Когда Вальтер Матерн скрежещет зубами, никакая слюда не искрится. Он сидит на краю черного ночного поля, на бетонном валике бедного во- дой, но богатого живностью лягушатника. Рядом с ним Амзель. - Нов усел в немет яакак. Вальтер Матерн уставился в близкую, все ближе подступающую стену Зас- кошинского бора. Амзель потирает места, по которым сегодня прошелся мяч. Так за каким точно кустом? А смеется совсем неслышно? Правда, что ли, узелок? Правда, что ли, Биданденгеро? Нет, это не слюда; это зубы Вальтера Матерна слева направо. Ему отве- чают одышливые жабы. Кряхтит и постанывает лес со всеми своими птицами. И не течет, не впадает в море Висла. Тридцать вторая утренняя смена Перо Браукселя выводит эти строки под землей. Ух и темень же в немец- ком лесу! Призраки слоняются. Лешие колобродят. Ух и темень же в поль- ском лесу! Цыгане-барахольщики шастают. Злодей Асмодей! Или Бенг Дирах Беельзебуб, Вельзевул по-нашему, а для крестьян так и просто Чертяка. Пальцы горничной, которая была когда-то слишком любопытна, теперь вот превратились в мертвецкие свечи, в блуждающие болотные огоньки - кому свет, тому и смерть. Братишка Бальдур тяжело ступает по мху: одиннадцать на одиннадцать считай сорок девять. Ух, а уж в немецко-польском лесу и вообще темень тьмущая. Нечистый гуляет, Бальдур летает, болотные огни сплошняком, муравьев жуть сколько, деревья сцепились насмерть, цыга- не-бродяги шастают: Леопольдова цыпка, и цыпка-мама, и цыпка-сестра, и сестренкина цыпка, а еще цыпка Гиты и цыпка Гашпара, и у всех, у всех огоньки в руках, спичками чирк-чирк, покуда не нашлась, вот она, чис- тенькая Машари показывает плотницкому сыну, где ей из гусино-белой посу- ды молоко... Молоко густое и почти зеленое, потому что смолистое, а вок- руг уже сползаются змеи, одиннадцать раз по одиннадцать, считай сорок девять. Через папоротники граница проходит на воздусех. Тут и там красно-бе- лые мухоморы сражаются с черно-красно-белыми муравьями. Сестренка! Сест- ренка! Это кто там потерял сестру? Желуди плюхаются в мох. Кеттерле кри- чит, потому что углядела искорку: но это гнейс лежит рядом с гранитом и об него трется. Слюда крошится. Сланец хрустит. Да кто их услышит? Услышит Ромно, человек за кустом. Биданденгеро, беззубый, но слышит отлично: желуди сыплются, сланец шуршит, шнурованный ботинок его поддел, узелок цыц, ботинок все ближе, грибы клякнут, змея, скользя, уползает в следующее столетие, черничины лопаются, папоротники дрожат - перед кем? Наконец свет, как в замочную скважину, проникает в лес, спускаясь сверху вниз, словно по ступенькам. Кеттерле - это сорока, а вот и пор, ее перо, падает. Шнурованные башмаки топчут лес как хотят. Да он еще и хихикает, учило-мучило-зубрило - Брунис! Освальд Брунис! - хихикает, потому что они трутся, пока совсем не искрошатся: искристо-сланцево-зернистые, про- жильчато-чешуйчатые - двуслюдяные гнейсы, кварц и полевой шпат. Ред- кость, большая редкость, бормочет он себе под нос, выставляет вперед шнурованный ботинок, вытаскивает лупу на резинке и тихо хихикает из-под своей бисмарковской шляпы. А еще он подбирает прекрасный, изумительный осколок искристого розо- вого гранита, вертит его перед глазами под густыми кронами леса, подс- тавляя под редкие лучи по ступенькам спустившегося солнца, покуда все блестки-зеркальца не скажут ему: пи-и-и! Этот камень он не выбрасывает, держит на свету, шепчет свои заклинания и не оборачивается. Потом ку- да-то уходит, все еще что-то бормоча. Подставляет свой искристый гранит под следующий, и еще один, и еще вот этот солнечный зайчик, чтобы тысячи крохотных зеркалец снова и снова пискнули ему свое "пи-и-и!" - каждое зеркальце по очереди и лишь немногие хором. Вот его ботинок ступает сов- сем рядом с кустом. За кустом сидит беззубый, Биданденгеро, сидит тихо, как мышка. И в узелке - цыц! - тихо. Ромно больше не сорока. И пор, ее перо, больше не падает. Потому что кричало-долбило-зубрило, учило, Ос- вальд Брунис, совсем рядом. Где-то в глухой чаще он радостно смеется под своей шляпой, ибо он на- шел в немецко-польском Заскошинском бору, в самых его дебрях, чрезвычай- но редкий камень - красно-розовый искристый гранит. Но поскольку тысячи маленьких зеркал никак не хотят прекратить свое многоголосое "пи-и-и!", у старшего преподавателя Освальда Бруниса делается сухо и горько во рту. Надо набрать хвороста и еловых шишек. А из трех больших камней, которые, кстати, и искрятся неважно, надо соорудить очаг. Чиркалки-спички из шведской коробки пусть покажут свои пламенные язычки, именно здесь, в самой глухой глуши дремучего леса, чтобы тотчас же снова крикнула кет- терле и - пор - потеряла свое перо. А у старшего преподавателя в котомке отыскивается сковорода. Черная, промасленная, усеянная искристыми крошками, потому что в котомке он но- сит не только сковороду, но и искристые слюдяки, и искристый гранит, и даже редкостные двуслойные гнейсы. Но кроме сковороды и искристых камеш- ков котомка учителя таит в себе, оказывается, множество коричневых и го- лубых бумажных пакетов и кульков разного объема и веса. А вдобавок бу- тылку без этикетки и круглую жестянку с завинчивающейся крышкой. Сухо потрескивают язычки пламени. Шипит и булькает смола. Прыгают на сковоро- де искристые крошки. Сковорода пугается, когда ее поливают из бутылки. Пламя вскидывается между тремя камнями очага. Шесть кофейных ложечек с верхом из жестянки. На глаз сыпануть из большого голубого пакета и из маленького коричневого кулька. Теперь один черенок ложки, но с верхом, из маленького голубого, одна щепотка из маленького коричневого. Потом мерно помешивать слева направо, а левой рукой в это же время посыпать кое-чем из маленькой баночки с дырочками. Теперь справа налево, а сорока тем временем снова, а по ту сторону границы все еще ищут сестренку, хотя ветер не разносит. А Брунис становится на свои учительские колени и дует, пока костер не разгорится повеселее. И мешать надо, пока каша не начнет закипать и мед- ленно, сонно густеть. Своим учительским носом с пышными волосяными ме- телками из каждой ноздри он водит над дымящейся, булькающей посудиной: пар капельками оседает на его подпаленных усах, а капельки, покуда он помешивает свое варево, медленно застывают, превращаясь в твердые проз- рачные бусины. Со всех сторон сползаются муравьи. Густой чад нехотя сте- лется по мху, застревает в папоротнике. Под косыми лучами переменчивого лесного солнца большая куча искристых камней - кто бы это мог их нава- лить? - наперебой вопит на разные голоса: пи-и-и! пи-и-и! пи-и-и! Каша над пламенем уже подгорает, но по рецепту она и должна подгорать. Нем- ножко загара ей не повредит. Теперь раскладывается и слегка намазывается маслом пергаментная бумага. Наконец, руки берут сковороду: вязкое, лени- вое тесто, коричневое и пузырчатое, растекается, словно лава, по перга- ментной бумаге, тотчас же покрываясь стеклянистой корочкой, даже борозд- ками от внезапного холода, и темнеет. Торопливо, пока не застыла, нож в руке старшего преподавателя разделяет лепешку на квадратики со среднюю карамельку величиной; ибо снадобье, над которым старший преподаватель Освальд Брунис колдовал в самых глухих дебрях Заскошинского бора где-то между криками "сестренка!" и стрекотом сороки, есть не что иное, как мятные леденцы. А потому что ему захотелось сладенького! Потому что его запас сладос- тей исчерпался. Потому что его котомка всегда полным-полна пакетиками, кульками и коробочками. Потому что в пакетиках и кульках, коробочках и в бутылке у него всегда наготове мята и сахар, имбирь, анис и кислый аммо- ний, пиво и мед, перец и баранье сало. Потому что он из крохотной коро- бочки - это его фирменный секрет! - посыпает остывающую леденцовую массу толченой гвоздикой: теперь благоухают лес и грибы, черника, мох и пышная многолетняя хвоя; папоротники и смолы силятся заглушить этот аромат - да где там, сдаются. Муравьи сбегаются как безумные. Змеи во мху покрывают- ся карамелевой глазурью. Сорока кричит иначе: пор - ее перья - склеи- лись. Как теперь искать сестренку? На сладкой или на кислой тропинке? И кто там плачет в кустах и хлюпает носом, потому что весь подгорелый чад шел прямо на него? А узелок не иначе маку объелся, коли был тише воды, ниже травы, когда учитель - видать, у него вместо ушей жернова - черен- ком ложки с жутким скрежетом принялся соскабливать со сковороды прилип- шие остатки карамели. Те из леденцовых крошек, что не упали в мох и не запрыгнули в расще- лины между камнями, старший преподаватель Освальд Брунис, собрав в при- горшню, отправляет под свои и без того сладкие усики: рассасывает, прич- мокивает, смакует. Сидя возле сникшего, устало долизывающего золу кос- терка, он липкими пальцами, то и дело давя по пути отовсюду лезущих му- равьев, ломает теперь уже твердую, стеклянно-коричневую лепешку, что ле- жит на промасленной пергаментной бумаге, примерно на пятьдесят заранее намеченных квадратиков. Этот леденцовый лом вместе с застывшими в нем, как в янтаре, муравьями он ссыпает в большой голубой пакет, где до варки карамели у него был сахар. Теперь все - сковорода, смятые пакеты и куль- ки, пакет с пополненным запасом сладостей, жестянка с крышкой, пустая бутылка, а также крошечная коробочка с толченой гвоздикой отправляется обратно в котомку, туда, где уже сложены искристые камушки. А хозяин ко- томки уже на ногах и держит покрытую коричневой карамелевой корочкой ложку в своем учительском рту. Вот он уже шагает по мху в своих шнуро- ванных башмаках и бисмарковской шляпе. После себя он оставляет только промасленную бумагу и мелкие крошки леденцов. А вон уже и ученики - гал- дя и мелькая между разрозненными стволами рощи, идут напролом по чернич- нику. Малыш Пробст плачет - он напоролся на гнездо лесных ос. Шесть его ужалили. Теперь четверо одноклассников его несут. Освальд Брунис при- ветствует своего коллегу, старшего преподавателя Малленбрандта. Когда класс ушел, удалился, оставив после себя только эхо, дальние крики, смех, строгие голоса учителей-мучителей, три раза прокричала со- рока. Пор - снова упало ее перо. Тогда Биданденгеро вылез из своего кус- та. И остальные гакко - Гашпари, Гита и Леопольд - выбрались из кустов, соскользнули с деревьев. Около промасленной бумаги, служившей прокладкой для карамелевой лепешки, они встретились. Бумага была вся черная от му- равьев и двигалась по направлению к Польше. И цыгане решили последовать примеру муравьев: бесшумно ступая по мху, стремительно раздвигая папо- ротники, они поспешили в южную сторону. Последним, мелькая меж стволов и уменьшаясь в размерах, шел Биданденгеро. И тихое хныканье - словно узе- лок у него за спиной, этот кулек с младенцем, эта голодная беззубая кро- ха, сестренка, словно она плакала, - он тоже унес с собой. Но граница была недалеко и охранялась не слишком строго. А два дня спустя после таинственной варки леденцов случилось вот что: Вальтер Ма- терн на поле подачи расставил ноги пошире и против обыкновения - да и то только потому, что Хайни Кадлубек сказал, что он, Вальтер, одни свечи и бьет, а вот дальние мячи ему слабо, - запустил дальний мяч, да такой, что он перелетел через обе "метки", через весь ромб поля и через бедный водой, но богатый лягушками плавательный бассейн. Словом, Вальтер Матерн запустил мяч в лес. И пришлось ему, покуда Малленбрандт не пришел и не начал пересчитывать мячи, перемахнуть через сетчатый забор и отправлять- ся на поиски. Но мяч не находился, сколько Вальтер его ни искал - будто сгинул. Он уже смотрел под каждым папоротником. Возле старой лисьей норы - он знал, что нора пустая, - он опустился на колени. Засунул в нору сук и давай шуровать в темной, жуткой дыре. Он уже собрался улечься на живот, чтобы засунуть руку в нору по самое плечо, как вдруг крикнула сорока, полетело сорочье перо и мяч стукнул его по спине: который же это куст мячом кида- ется? Куст оказался человеком. Узелок вел себя тихо. Медная серьга в ухе покачивалась, потому что человек беззвучно смеялся. Розовый кончик языка трепетал в беззубом рту. Потертый шнур тяжело вдавился в ткань рубахи на левом плече. На шнуре спереди были нанизаны три ежа. Кровь капала с их острых носиков. Когда мужчина слегка повернулся, Вальтер увидел, что сзади на том же шнуре у него, будто для противовеса, привязан мешочек. Длинные, маслянисто-черные волосы на висках мужчина заплел в толстые, упругие косички. Так делали еще цитенские гусары. - Вы гусар? - Немножко гусар, немножко старьевщик. - А как вас зовут? - Би-дан-ден-геро. Ни одного зуба не осталось. - А ежи зачем? - Запекать в глине. - А вот этот узелок? - Сестренка, маленькая сестренка. - А вон тот мешочек сзади? А что вы тут ищете? А ежей вы чем ловите? А где вы живете? А у вас правда такое чудное имя? А если лесник вас пой- мает? А правда, что цыгане?.. А перстень на мизинце? А узелок спереди?.. Пор - и снова прокричала сорока из чащи леса. Биданденгеро заторопил- ся. Сказал, что ему срочно надо на фабрику без окон. Там господин учи- тель. Ждет дикого меду для своих леденцов. У него для учителя блестящие камешки и еще есть один подарочек. Вальтер Матерн остался один с мячом, не зная, как быть, на что ре- шиться и куда направиться. Наконец он уже собрался было двигать обратно к сетчатому забору, на поле, - игра ведь не кончилась, - как вдруг из кустов колобком выкатился Амзель, вопросов не задавал, и так все слышал, рвался только в одну сторону: за Биданденгеро. И друга тянул за собой. Они пошли следом за человеком с ежами, и, когда теряли его из виду, им помогали алые капли крови на папоротниковых метелках. По этому следу они и шли. А когда ежики на шнурке у Биданденгеро перестали окликать их сво- ей кровью, им стала верещать сорока: пор - и где-то впереди мелькало со- рочье перо. А лес становился все гуще, смыкался все плотней. Ветки хлес- тали Амзеля по лицу. Вальтер Матерн наступил на красно-белый мухомор, поскользнулся, упал в мох и зубами уткнулся в кочку. Окаменелая лиса. Деревья корчат рожи. Паутина прямо в лицо. Пальцы в смоле. У коры кисло- ватый привкус. Наконец лес чуть расступился. Солнечный свет, словно по ступенькам, спустился и упал на сложенные учителем камни. Послеполуден- ный концерт: гнейсы, прореженные авгитом, обманка роговая, сланцы, слю- да, Моцарт, гермафродиты-кастраты от "Господи, помилуй!" до поочередного "Dona nobis" - многоголосое "пи-и-и!", но учителя в бисмарковской шляпе здесь нет. Только холодное костровище. Промасленной бумаги и след простыл. И лишь когда буки за опушкой снова сомкнулись и закрыли небо, они ее обог- нали: черная от муравьев, она тоже куда-то двигалась. Муравьи торопились переправить ее через границу, как Биданденгеро своих ежей. Но безнадежно отставали - что муравьи, если даже наши друзья отставали тоже, тщетно пытаясь нагнать сорочье перо, которое и звало, и дразнило, и посмеива- лось: сюда! вот оно я! сюда! Вброд через папоротники, по пояс. Мимо ак- куратных, чистеньких буковых стволов. Сквозь лучи зеленых лампад под ку- полом леса. Пропал, мелькнул, снова исчез - Биданденгеро, вон он. Но уже не один. Сорока созвала других смугляков. Здесь Гашпари и Гита, Леопольд и цыпка Гиты, цыпка тетя и Леопольдова цыпка, словом, все они здесь, гакко, старьевщики-барахольщики и лесные гусары, собрались под буками в тихом папоротнике вокруг Биданденгеро. А цыпка Гашпари притащила за со- бой Бороду - так звали козу. И когда лес снова расступился, восемь или девять гакко, включая Боро- ду, то есть козу, вышли из леса. От последних деревьев они сразу нырнули в высоченную, в человеческий рост, траву ровной, без единого деревца, к югу протянувшейся лощины: а посреди лощины, в волнах зноя, как мираж, стоит фабрика. Длинное, выгоревшее, одноэтажное здание. Неоштукатуренная кирпичная постройка, воротники черной гари вокруг зияющих проемов окон. Наполовину разрушенная труба выставила в небо свою выщербленную челюсть. Но все же стоит, не падает, и высотой, похоже, поспорит с буками, что сплошной стеной обступили лощину. При этом труба не кирпичная, хотя в этих местах полно кирпичных заводов. Испускала прежде пары перегонки спирта, а те- перь, когда фабрика приказала долго жить, а труба остыла, на ней свили свое нескладное, расхристанное гнездо аисты. Но, видно, и гнездо тоже брошено. Растрескавшееся жерло трубы укрыто гнилой, черной, лоснящейся на солнце соломой. Рассыпавшись веером, они приближаются к фабрике. Сорока больше не кричит. По шею в траве, цыгане плывут через поле. Бабочки порхают над полевыми цветами. Амзель и Вальтер Матерн наконец выбрались на опушку леса и залегают в траву: сквозь дрожащие былинки они видят, как все гак- ко через разные оконные проемы, но одновременно проникают в заброшенную фабрику. Дочка Гашпари привязывает козу Бороду к крюку в стене. Белая долгорунная коза. Не только фабрика, кляклая черная солома на треснувшей трубе, не только поле дрожит в зыбком мареве, но и коза Боро- да, кажется, вот-вот испарится на солнце. Нет, сейчас не время следить за порханием бабочек. В нем если и есть смысл, то не слишком серьезный. Амзель не уверен: может, они вообще уже в Польше. Вальтер Матерн вро- де бы видел в одной из оконных дырок голову Биданденгеро: промасленные косички на гусарский манер, медная побрякушка в ухе, мелькнул - и нет. А Амзелю показалось, что сперва в одном, потом в другом окне он видел бисмарковскую шляпу. Зато вот границу никто не видит. Разве что беззаботные летуньи ка- пустницы. А со стороны фабрики, на разные лады меняя громкость и окрас- ку, наплывает по небу какой-то странный, булькающий звук. Не то чтобы пение, ругань или там крик, нет. Скорее усиливающееся верещание и гу- канье. Коза Борода дважды блеет в небо свое сухое приветствие. И тут из четвертой оконной дырки выпрыгивает первый гакко: это Гита, и он тащит с собой свою цыпку. Та отвязывает Бороду. А из окна уже еще один и потом еще двое в пестрых нищих лохмотьях: это Гашпари и Леопольд, а с ними Леопольдова дочурка в своих бесчисленных юбках. И ни один не выходит в дверь, все смугляки выскакивают через оконные дырки, послед- ним, головой вперед, Биданденгеро. Ибо все цыгане поклялись своей царице Машари: через дверь никогда, только в окно. Веером, как пришли, гакко плывут по полю к лесу, который поглощает их без следа. Напоследок еще раз белая коза. Сорока не кричит. Пор, ее пе- ро, не падает. Тишина, покуда не оживает снова притихший было лесной луг. Бабочки порхают. Шмели урчат, словно двухэтажные автобусы, зудят свою молитву стрекозы, а им вторят модницы мухи, осы и вся прочая насе- комая братия. Но кто посмел захлопнуть такую красивую книжку с такими прекрасными картинками? Кто выжал лимон на свежеиспеченные безе июньских облаков? Из-за кого вдруг молоко скисло? Отчего это кожа у Амзеля и Вальтера Ма- терна разом покрывается пупырышками, словно мурашки по ней ползут? Узелок. Кулечек с младенцем. Беззубая кроха. Это она, сестренка, орет благим матом, и крик ее разносится из окон заброшенной фабрики над неу- гомонным летним лугом. И не черные провалы окон, а темная дверь выплевы- вает из своей пасти бисмарковскую шляпу: кричало-орало, учило-мучило - старший преподаватель Освальд Брунис стоит с орущим узелком на руках под всевидящим солнцем, не знает, как кулек держать, и зовет: "Биданденгеро! Биданденгеро!" - да только лес ему не отвечает. Но ни Амзель с Вальтером Матерном, которых этот пронзительный крик поднял на ноги и медленно, шаг за шагом по шуршащей траве притянул к фабрике, ни учитель Брунис с над- рывающимся узелком на руках, ни вся пестрая, как из детской книжки, все- ленная летнего лесного луга не выказали ни малейшего удивления, когда случилось еще одно чудо: с юга, с польской стороны, размеренно помахивая крылами, над лугом пролетели аисты. Они же буселы, черногузы, батяны, бачаны... В здешних краях про аиста говорят - адебар. Два аиста заложили торжественный вираж и по очереди плавно опустились в почерневшее расх- ристанное гнездо на треснувшую верхушку трубы. И тут же начали трещать клювами. Все взгляды - учителя из-под бисмар- ковской шляпы и учеников - устремились вверх по трубе. Детский кулечек вдруг разом затих. "Адебар-адебар" - выстукивали аисты погремушками сво- их клювов. Освальд Брунис неожиданно обнаружил у себя в кармане искрис- тый камешек - может, это был даже двуслюдяной гнейс? Видимо, он предназ- начался для малышки как игрушка. "Адебар-адебар". Вальтер Матерн хотел подарить узелку тот кожаный мячик, который проделал с ними столь долгий путь и с которого, по сути, все и началось. "Адебар-адебар". Но полуго- довалая малышка, оказывается, уже держала в своих пальчиках игрушку - ангустри, серебряный перстенек Биданденгеро. Этот перстенек Йенни Брунис, должно быть, и по сей день не снимает с руки. Последняя утренняя смена Похоже, так ничего и не состоялось. Конец света не ощущается. Браук- селю снова можно писать при свете дня. Но по крайней мере одно знамена- тельное событие на дату четвертое февраля все же пришлось: все три руко- писи закончены и представлены в срок; так что Брауксель может с удовлет- ворением положить любовные письма молодого Харри Либенау на свою стопку утренних смен; а на "Утренние смены" и "Любовные письма" он водрузит признания господина артиста. Если понадобится послесловие, его напишет сам Брауксель: в конце концов, это он руководит шахтой и авторским кол- лективом, он выплачивает авансы, устанавливает и согласовывает сроки, он будет держать корректуры. Как все происходило, когда к нам заявился молодой Либенау и предложил себя в качестве автора второй книги? Брауксель его проэкзаменовал. Он прежде писал лирику, да, и публиковал. Все его радиопьесы передавались по радио. Предъявил лестные и ободряющие рецензии. Его стиль характери- зовали как свежий, динамичный и несбалансированный. Брауксель для начала поспрашивал его о Данциге: - А назовите-ка мне, мой юный друг, переулки между Хмельной улицей и Новой Мотлавой. Харри Либенау выпалил их назубок: - Чибисный, Опорный, Линьковый, Погорелый, Адебарский, Монаший, Ев- рейский, Подойниковый, Точильный, Башенный и Лестничный. - А как, молодой человек, - не унимался Брауксель, - вы изволите нам объяснить, откуда у Портшезного переулка такое красивое название? Харри Либенау чуть обстоятельней, чем нужно, объяснил, что в этом пе- реулке в восемнадцатом столетии стояли паланкины местных патрициев и знатных дам, это были как бы такси той эпохи, на которых без ущерба для богатого одеяния оную знать транспортировали через грязь и нечистоты го- родских улиц. На вопрос Браукселя, кто ввел в тысяча девятьсот тридцать шестом году в экипировку данцигской полиции современные итальянские резиновые дубин- ки, Харри Либенау ответил с радостной готовностью новобранца: - Дубинки ввел начальник полиции Фрибосс! Но мне все еще было мало: - А кто, мой юный друг, - уж это вы вряд ли припомните - был послед- ним председателем данцигской партии центра? Как звали этого достопочтен- ного господина? Но Харри Либенау действительно хорошо подготовился, даже Брауксель из его ответа почерпнул для себя кое-что новое: - Священник и старший преподаватель, доктор теологии Рихард Стахник в тысяча девятьсот тридцать третьем году был избран председателем партии центра и депутатом данцигского фолькстага. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году, после роспуска партии центра, арестован и полгода провел в заключении; в тысяча девятьсот сорок четвертом году депортирован в кон- центрационный лагерь Штутхоф, но спустя некоторое время освобожден. В течение всей своей жизни доктор Стахник занимался вопросом канонизации блаженной Доротеи фон Монтау, которая в тысяча триста девяносто втором году повелела замуровать себя живьем подле данцигского кафедрального со- бора. Мне пришло в голову еще множество каверзных вопросов. Я хотел выяс- нить, как пролегало русло речушки Штрисбах, названия всех шоколадных фабрик в Лангфуре, высоту Гороховой горы в Йешкентальском лесу - и я по- лучил вполне удовлетворительные ответы. Когда, наконец, Харри Либенау в ответ на вопрос: какие известные актеры начинали свою карьеру в данцигс- ком городском театре? - мгновенно назвал безвременно умершую Ренату Мюл- лер и кумира экрана Ханса Зенкера, я дал понять моему креслу, что экза- мен окончен и выдержан успешно. Так что после трех рабочих заседаний мы сошлись на том, что между "Утренними сменами" Браукселя и "Любовными письмами" вышеозначенного Харри Либенау нужен лишь небольшой связующий переход. Вот он: Тулла Покрифке родилась одиннадцатого июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года. В день, когда родилась Тулла, погода была неустойчивая, с преоблада- нием облачности, а позже и незначительных осадков. Ветер, слабый до уме- ренного, шевелил ветви каштанов в Малокузнечном парке. В день, когда родилась Тулла, недавний канцлер доктор Лютер по пути из Кенигсберга в Берлин приземлился в аэропорту Данциг-Лангфур. В Ке- нигсберге он произнес речь в Колониальной ассамблее; в Лангфуре в ресто- ране аэропорта он соизволил перекусить. В день, когда родилась Тулла, оркестр данцигской полиции под руко- водством главного капельмейстера Эрнста Штиберица давал концерт в Со- потском курортном парке. В день, когда родилась Тулла, пилот Линдберг, совершивший перелет че- рез океан, взошел на борт крейсера "Мемфис". В день, когда родилась Тулла, полицией, согласно полицейскому отчету от одиннадцатого числа июня месяца, было задержано семнадцать человек. В день, когда родилась Тулла, делегация Вольного города Данцига при- была в Женеву на сорок пятую сессию Ассамблеи народов мира. В день, когда родилась Тулла, на Берлинской бирже были отмечены круп- ные экспортные закупки акций на искусственный шелк и электричество. За- регистрировано повышение курса акций на эссенский каменный уголь - четы- ре и пять десятых процента; на цинк заводов "Ильзе и Штольберг" - плюс три процента. Кроме того, поднялись в цене некоторые виды внутриотрасле- вых товаров. Так, за ацетатный шелк давали на четыре, за бембергский ис- кусственный шелк - на два процента больше, чем накануне. В день, когда родилась Тулла, в кинотеатре "Одеон" шел фильм "Его са- мый большой блеф", где Гарри Пиль сыграл одну из самых блистательных своих ролей, к тому же двойную. В день, когда родилась Тулла, данцигское окружное отделение Нацио- нал-социалистской рабочей партии Германии созывало всех на большой ми- тинг в зале Святого Иосифа, в Хмельном переулке, с пяти до восьми. С докладом на тему "Немецкие пролетарии ручного и умственного труда - сое- диняйтесь!" должен был выступить ответственный партийный работник, това- рищ Хайнц Хаке из Кельна на Рейне. В день, когда родилась Тулла, в Красном зале Сопотского курортного театра повторно должно было состояться мероприятие под лозунгом "Народ бедствует! Кто спасет народ?". "Явка - массовая!" - призывал своих сог- раждан некий господин Хоенфельд, член данцигского народного собрания - фолькстага. В день, когда родилась Тулла, учетная ставка банка Вольного города Данцига осталась неизменной и составила пять и пять десятых процента. Данцигские ржаные облигации котировались по девять гульденов шестьдесят за центнер ржи - вполне приличные деньги. В день, когда родилась Тулла, книга "Бытие и время" еще не вышла, но уже была напечатана и объявлена. В день, когда родилась Тулла, доктор Ситрон еще имел частную практику в Лангфуре; позже ему пришлось бежать в Швецию. В день, когда родилась Тулла, колокольня на данцигской ратуше каждый четный час выбивала "Лишь Господь в небесной выси", а каждый нечетный - "Ангелов всех вожатый небесный". А колокольня церкви Святой Катарины каждые полчаса играла "Иисус Христос, яви нам очи". В день, когда родилась Тулла, шведский пароход "Оддевулд" порожняком входил в данцигскую гавань рейсом из Окселесунда. В день, когда родилась Тулла, датский пароход "София" выходил из дан- цигской гавани с грузом леса рейсом на Гримсбю. В день, когда родилась Тулла, в торговом доме "Штернфельд", в Лангфу- ре, детское платьице из репса стоило два гульдена пятьдесят. Юбка "прин- цесса" для девочки - два шестьдесят пять. Игрушечные ведерки шли по во- семьдесят пять гульден-пфеннигов. Лейки по гульдену двадцать пять. А жестяные барабаны, лакированные, с палочками, предлагались по гульдену семьдесят пять. В день, когда родилась Тулла, была суббота. В день, когда родилась Тулла, солнце взошло в три часа одиннадцать минут. В день, когда родилась Тулла, солнце зашло в двадцать часов восемнад- цать минут. В день, когда родилась Тулла, ее кузену Харри Либенау был один год и четыре дня. В день, когда родилась Тулла, старший преподаватель Освальд Брунис удочерил полугодовалую девочку-найденыша, у которой уже резались молоч- ные зубки. В день, когда родилась Тулла, Харрасу, сторожевому псу ее дяди, был один год и два месяца от роду.  * КНИГА ВТОРАЯ. Любовные письма *  Дорогая кузина Тулла! Мне советуют хотя бы в самом начале поставить во главу угла тебя и твое полное имя: обращаясь к тебе, которая повсюду была, есть и будет сутью, именовать тебя расплывчато и бесформенно, будто я и впрямь начи- наю самое обычное письмо. Тогда как я рассказываю себе, исключительно и неизлечимо себе одному; или есть какой-то смысл сообщать тебе, что я рассказываю все это для себя? Ваши семьи, семья Покрифке и семья Даммов, были родом из Кошнадерии. Дорогая кузина! Поскольку каждое мое слово к тебе заведомо тщетно, поскольку все мои слова, даже когда я рассказываю себе, несгибаемо и твердо только себе, имеют в виду тебя, не лучше ли нам заключить наконец бумажный мир и под- вести под мое времяпрепровождение и под мой скудный заработок скромный ленточный фундамент: так и быть, я рассказываю тебе. А ты не слушаешь. Ну а обращение - словно мне все равно, написать тебе одно письмо или сотню, - пусть будет формальной прогулочной тросточкой, которую я давно хотел бы выбросить, которую я частенько и в сердцах еще буду выбрасывать - в Штрисбах, в море, в акционерный пруд, но пес, черный и о четырех ла- пах, умный дрессированный пес принесет мне ее обратно. Дорогая Тулла! Моя мать, урожденная Покрифке и сестра твоего отца Августа Покрифке, была родом, как и все Покрифке, из Кошнадерии. Седьмого мая, когда Йенни Брунис было примерно полгода, я чин-чином родился. Семнадцать лет спустя кто-то двумя пальцами взял меня за шкирку и усадил в большой, довольно натурального вида танк, назначив заряжающим. И все это в Силезии, то есть в местах, не знакомых мне в той же мере, в какой родная Кошнадерия южнее Коница знакома до слез, - так вот, посреди Силезии наш танк дви- гался в укрытие и в целях маскировки въехал задом в деревянный сарай, который силезские стеклодувы до крыши уставили изделиями своего тонкого ремесла. И если до того я без устали и передышки искал, о Тулла, рифму к твоему имени, то в этот миг ползущий в укрытие танк вкупе с пронзитель- ным звоном и дребезгом лопающихся бокалов произвели эффект, в результате которого твой кузен Харри обратился к нерифмованному языку: отныне я стал писать простыми предложениями и пишу сейчас, поскольку некий госпо- дин Брауксель посоветовал мне попробовать силы в романе, настоящий не- рифмованный роман. Дорогая кузина Тулла! О красотах Боденского озера и тамошних девушках я не знаю ничего; за- то о тебе и Кошнадерии я знаю все. Ты родилась одиннадцатого июня. Коор- динаты Кошнадерии: тридцать пять и три десятых градуса северной широты и семнадцать с половиной градусов восточной долготы. При рождении твой вес составлял два килограмма и триста граммов. К Кошнадерии как таковой от- носятся семь деревень: Франкенхаген, Пецтин, Дойч-Цекцин, Гранау, Лихт- нау, Шлангентин и Остервик. Оба твоих старших брата- Зигесмунд и Алек- сандр - родились еще в Кошнадерии; Тулле же и ее брату Конраду метрики выписаны в Лангфуре. Фамилия Покрифке встречается в приходской книге Ос- тервика еще до тысяча семьсот семьдесят второго года. Что касается Дам- мов, семьи твоей матери, то она упоминается уже несколько лет спустя после разделов Польши сперва во Франкенхагене, а затем в Шлангентине; вероятно, они перебрались сюда из прусской Померании, потому что проис- хождение фамилии от епископского угодья Дамерау представляется мне край- не сомнительным, тем более что Дамерау вместе с Обкассом и Грос-Циркви- цем уже в 1275 году было пожаловано архиепископу фон Гнезену. Дамерау называлось тогда Луиссева Дамброва, иногда и попросту Дубрава, непос- редственно к Кошнадерии это село никогда не относилось, так что Даммы в любом случае пришлые. Дорогая кузина! Ты появилась на свет на Эльзенской улице. Мы жили в одном доме. Сда- вал дом мой отец, столярных дел мастер Либенау. Чуть наискосок напротив, в так называемом акционерном доме, жил мой будущий учитель, старший пре- подаватель Освальд Брунис. Он удочерил девочку и назвал ее Йенни, хотя в наших краях девчонок отродясь так не называли. Черного пса, овчарку, во дворе нашей столярной мастерской звали Харрас. Тебя крестили именем Ур- сула, но с самого начала стали именовать Туллой. Вероятно, это имя как-то связано с кошнадерским водяным духом, который обитал в Остервикс- ком озере и именовался в письменных источниках по-разному: Туля, Дуля, Тюля или Тюляш, а то и просто Тул. Когда Покрифке еще жили в Остервике, надел, который они арендовали, был на Мшистой горе, неподалеку от озера, прямо на коницком проселке. Наименование Остервик начиная от середины четырнадцатого века и до дня рождения Туллы в 1927 году писалось так: Остирвиг, Остирвих, Остервигх, Остервиг, Остервык, Островит, Островите, Остервик, Островитте, Остров. А в произношении кошнадерцев оно вообще звучит как Устевитч. Польский корень названия деревни Остервик, слово ostrow, означает остров в реке или в озере; дело в том, что изначально, то есть в четырнадцатом столетии, деревня располагалась на острове в Ос- тервикском озере. Березовые и ольховые кроны смотрелись в омуты, богатые карпами. Но помимо карпов и карасей, плотвы и всенепременной щуки, в озере обретались также: рыжая корова с белой звездочкой на лбу, способ- ная говорить человеческим голосом на Иванов день, сказочный кожаный мост, два мешка желтого золота со времен гуситских нашествий и вздорный водяной дух - Туля, Дулечка, Тюляш. Дорогая Тулла! Мой отец, столярных дел мастер, частенько любил повторять: - Нет, Покрифке никогда тут по-людски не заживут. Оставались бы, от- куда пришли, на своей капусте. Намеки на кошнадерскую белокочанную капусту явно предназначались моей матери, урожденной Покрифке, ибо это она сманила своего брата с женой и двумя детьми с родных кошнадерских песков в городское предместье. Это по ее настоянию столярных дел мастер Либенау нанял к себе подсобным рабочим бывшего испольщика и батрака Августа Покрифке. И это моей матери удалось уговорить отца по дешевке сдать четверым своим родичам - Эрна Покрифке уже была беременна Туллой - освободившуюся трехкомнатную квартиру прямо над нами. За все эти добродеяния твоя мать не слишком-то моего отца благодари- ла. Даже больше того - при каждом семейном скандале норовила обвинить его и его столярную мастерскую в глухоте ее глухонемого сына Конрада. Наша с утра до ночи надрывающаяся, почти не знающая передышек дисковая пила, заставлявшая подвывать и до хрипоты лаять всех собак в округе, включая Харраса, якобы привела к тому, что ушки маленького Конрада еще в материнской утробе увяли и перестали слышать. Столярных дел мастер слушал Эрну Покрифке вполуха, потому что руга- лась она по-кошнадерски. Разве это можно понять? Разве это можно выгово- рить? Жители Кошнадерии вместо "церковь" говорили "серхва". "Гора" у них называлась "хра", "дорога" - "троха". "Тятуфкин лух" - это был на самом деле "тятушкин", то есть батюшкин луг - надел остервикского священника, примерно два моргена коч