станно толкает меня выискивать на вашем преосвященстве мои собственные отметинки, любые крохотные грязинки, точечки, оставленные мухами, так что поговорим о Юнге и коллективном бессознательном, а об этом не будем. Сердце мое заколотилось еще лихорадочней, а лицо расплылось в восхищенной улыбке: среди развалин появилась Лили. И тут же к ногам ее бросается водопад, на ветвях деревьев рассаживаются павлины, создавая впечатление персидской миниатюры, вокруг начинают порхать херувимчики Рафаэля, скачут и резвятся единороги, Дюрер, сорвав с головы шляпу, устремляется к ней, падает на колени и ждет заказа, неистовствует Доницетти, Ватто весь в заботах об очаровательности, Ганс Гольбейн-младший укладывает у ее ног своего мертвого Христа, дабы придать ей сходство с Мадонной, и тотчас же сотни Христов располагаются с обостренным чувством композиции тут и там для услаждения взгляда. Я узнал Христа Йорга Ратгеба на фоне желто-синей вселенной вокруг его головы, и еще одного - написанного Грюневальдом - с большим терновым венцом, который к тому же слева еще и подвергался бичеванию, но едва я улыбнулся от распиравшего меня эстетического наслаждения - меня безумно восхитило "Усекновение головы Иоанна Крестителя" Пиколауса Мануэля Дойча, - как в один миг все изменилось, исчезло, и начался период итальянского искусства, создавшего вокруг нашей Дульсинеи обрамление стократ ослепительней. Короче, искусство всех столетий очертя голову прыгало на чашу весов и добилось бюджетного равновесия, несмотря на сотни миллионов трупов; не было больше дебета, не было дефицита, творческое богатство вокруг нашей принцессы из легенды было таково, что ее слуги мигом прикрывали кровь и нечистоты, она обретала девственность, самые чудовищные преступления становились копями драгоценных камней, сюжетов, источником, откуда фонтанировал Дух, гальванизацией гения. И все это продолжалось без конца и без передышки. Тьеполо быстренько сварганил ей в своей манере легкое небо, в овечках, пастухах и руинах чувствовалась блистательная рука Юбера Робера, рядом с ней оказалась лютня, Фрагонар старался над цветом ее лица, Ренуар работал над ушком, Боннар - над ножкой, Веласкес позаботился о царственной осанке, ее повсюду сопровождают гримировальщики и весь ее исторический гобелен. Я понял, что совершаю ошибку, от которой меня неоднократно предостерегал мой любимый наставник рабби Цур из Бялостока: я смотрю ей прямо в лицо. Мне было всего двенадцать лет, как раз накануне бармицвы, когда рабби Цур, который хотел сделать из меня достойного и уверенного в своих достоинствах человека, поведал мне одно правило жизни и сказал, что это правило я никогда не должен нарушать. Ни под каким предлогом и ни в каких обстоятельствах я не должен рассматривать человечество слишком близко и слишком пристально. Я захотел узнать почему. Святой этот человек, похоже, впал в некоторое замешательство. Потому, наконец объяснил он мне, что оно ослепляет. Видишь ли, Мойшеле, человечество до того прекрасно, что вполне достаточно его любить, ему служить, но никогда не надо слишком внимательно в него вглядываться. Иначе рискуешь утратить зрение, а то и рассудок. Именно благодаря неукоснительному следованию этому правилу евреи, несмотря ни на что, выжили и не сошли с ума. Всякий раз, когда человечество слишком ярко проявляло себя, они отводили глаза. Вовсе не из трусости, а всего лишь из некоей деликатности и благоразумия. Рабби Цур из Бялостока доверил мне куда более важную тайну. В устной традиции существует предание, что Иисус перед казнью якобы исполнил это еврейское правило. Он попросил, чтобы ему завязали глаза. Невозможно дать человечеству, ради которого он умирал, более убедительного свидетельства жалости и любви. То было высочайшее проявление стыдливости за всю человеческую историю. Рабби Цур много размышлял на эту тему и пришел к такому выводу: когда придет Мессия, он будет слеп. Должен признать, что после своего приключения я стал достаточно неосторожным и даже дерзким в этом смысле. И мне казалось, что узнать о Лили мне осталось не так уж много. Я во все глаза смотрел на нее. Чистые, нежные черты... Восхитительный носик. Трогательный нежный рот, остававшийся чистым и непорочным после всех ее встреч. А какая потрясающая невинность, целомудренный, незапятнанный облик. Ведь подумать только, совсем недавно, при последней попытке, она потерпела катастрофу, и как тут не снять почтительно шляпу перед ее верными слугами, успевшими восстановить красоту. Мне даже показалось, что я заметил в кустах Тициана и всю команду Кватроченто с гримировальными кисточками, но у меня, наверно, это было чисто нервное. Она уселась рядом с Флорианом, который продолжал закусывать колбасой. Забавное ощущение, когда смотришь, как он ест. Я-то думал, он давно насытился. В его внешности было что-то иллюзорное, и сама его реальность придавала ему какой-то фантастический характер. Быть может, моя еврейская злопамятность сообщает тому, что напыщенно именуется "трагическим величием Смерти", этакий вот эйхмановский оттенок обыденной банальности. Хотя нет. Взять эту колбасу, жирную бумагу и нож... Ничего этого ему не нужно. С его стороны, вне всяких сомнений, колбаса - простое кокетство. Так ведет себя народ. Флориан не любит обращать на себя внимание, не любит выделяться. Он знает, что, если смерть можно повстречать вот так зримо, люди повалят толпами просить милостей - их страшно притягивает подлинная сила. Флориану надоели повинности, неизбежно связанные с известностью. Он предпочитает анонимность и превосходно умеет оставаться незаметным: он научился укрывать свою реальность за статистическими данными. Флориан вытер нож, сунул за пояс, выбросил замасленную бумагу за скалу, - ну прямо тебе обычный горожанин после пикника. Потом извлек из кармана губную помаду и пудреницу и протянул Лили. Она принялась подкрашиваться. И у меня вдруг появилось ощущение, что я оказался свидетелем величайшего художественного действа в мире. Музеи переполнены сокровищами, устроена ретроспективная выставка восьмисот картин Пикассо, выставка Вермеера, Лувр открыт даже ночью, немецкие города платят любую цену за шедевры, чтобы восстановить былой авторитет, город Дюссельдорф даже приобрел портрет убитого нацистами поэта Макса Жакоба и выставил в своем музее: Германия искупает свою вину. - Флориан, а кто был этот человек? Какой голос! Нет, не говорите мне, это не голос, это чистый Моцарт. Что-то наподобие улыбки появилось и пропало на лице, перед которым все преходит. - Халтурщик. У Флориана тоже красивый голос, глубокий, чуточку замогильный, но впечатляющий, впечатляющий, тут ничего не скажешь. - Еще один халтурщик, дорогая. Не стоит огорчаться из-за него. Со мной происходит что-то странное. Не знаю, то ли это ее голос так действует, то ли волнующая чувственность, исходящая от нее, но я вдруг ощутил, что начинаю выходить из абстракции. Бесполезно рассказывать вам, что в Лили нет ничего аллегорического, это обычное существо из плоти и крови. Есть в ней даже что-то от сучки, как говорят на идише. А эффект, как всегда, потрясающий. Вы начинаете расти в своих глазах, на самые горделивые дубы смотрите чуть ли не свысока. Это один из тех моментов абсолютной уверенности, когда мужчина поистине осознает свою меру и перестает сомневаться в своем величии. На этот раз вы сделаете ее счастливой, вы уверены в своем таланте, в своем методе, это уже не вилами по воде писано, сейчас у вас есть кое-что вполне основательное. Вы поднимаетесь во весь рост, занимаете позицию, разворачиваете свое идеологическое знамя и приступаете к строительству социализма. Но Лили мечтает о совершенстве, достичь которого не в силах ни вы, ни она. И она по-прежнему досадует. Пока еще она продолжает гладить вас по голове, но ее тоскующий взгляд высматривает уже другую систему. У вас уже глаза лезут из орбит, язык на сторону, вы исходите потом и кровью, чувствуете, что еще минута, и вы сдохнете, держитесь только потому, что у вас еще чудом стоит, вы призываете на помощь все свои идеологические ресурсы, пытаетесь войти в Историю, используете уж такие невероятные ухищрения и, наконец, суете в такие места, о существовании которых даже не подозревали. Меняя позицию за позицией, вы нежданно оказываетесь во Вьетнаме, но все без толку, у вас по-прежнему впечатление, что она уже поглядывает вам через плечо и улыбается следующему. Вы стискиваете зубы, зовете на помощь, орете: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", но в тот момент, когда вы уже едва дышите и во рту у вас черт знает что, когда вы готовы лопнуть от возмущения ее требовательностью и практически доведены до ничтожества, висите, можно сказать, на волоске, вдруг слышите, как она иронически шепчет вам: - Милый, а в ухо ты не пробовал? И это все, крах. Вы испускаете дикий вой, превращаетесь в садиста, измываетесь над ней, но она все это уже изведала, ей это хоть бы что, она и не замечает. Вам необходимо абсолютное оружие, вы оснащаете свою ударную силу ядерным мечом, хотя прекрасно понимаете, что пытаетесь удовлетворить ее с помощью протеза. И начинается самая древняя идеологическая дискуссия в мире, выяснение, кто есть кто: она фригидна или вы импотент, и дискуссия эта быстро переходит в обмен взаимными обвинениями, ударами и анафемами. В сущности, ей нужно одно: чтобы ее поимел сам Господь. Но я вам кое-что скажу, строго между нами, по большому секрету: Господь, Он не мужчина. Но, тс-с. 22. ИДЕАЛЬНАЯ ПАРА На всякий случай я все-таки глянул на небо: нет, ничего, никаких знаков. Все та же безбрежность, но никакой формы не принимающая. Так что вотще взгляд Лили мечтательно устремляется в бесконечность. Тем паче что Талмуд учит, что Могущество возносится, а не опускается, оно воздвигается, а не опадает; по утверждению же Каббалы, каковую точку зрения разделяет и Тейяр де Шарлен, оно устремлено "ввысь", а не "вниз", отчего с земли видны лишь небесные сферы. В соответствии же с "Махабхаратой", человечество, дабы обрести удовлетворение, должно подниматься к божеству в позиции, в какую поставил его Кришна на некоторых барельефах непальских храмов. Но вполне возможно, это только лишь с точки зрения Духа. В любом случае Лили в земной своей ситуации обречена лишь мечтать. И совершенно напрасно Элеазар бен Зохай во второй своей притче говорит о "земной Корове, которую покрывает небесный Бык". Увы, это всего лишь благочестивая надежда. Она прислонилась к скале, воздела глаза к небесам и ждет. Не хотелось бы мне быть непочтительным к столь знатной даме, но должен сказать, что она здорово смахивает на девицу, вышедшую на промысел. Ее дивные глаза не лишены некой томной выразительности. Она проводит руками по бедрам, по груди и ждет. Но если ей и сейчас требуется вечность, чтобы получить наслаждение, то мы здорово влипли. И тут я заметил, что на траве лежит никак не меньше десяти пар аккуратно сложенных брюк и стоит несколько пар обуви. Неплохо для понедельника. Есть нечто смиренное и в то же время трогательное в столь ясно обозначенных пределах, что положены человеку перед безмерностью небес. Мне пришло в голову, что Всемогущему не стоило бы с таким удовольствием упирать на нашу ограниченность. Я даже задался вопросом, а не свидетельствует ли подобное упорство о том, что у Него возникли кое-какие тайные сомнения. Потребности Лили таковы, что Небо явно должно усомниться в собственных возможностях. Лили вздохнула. Флориан, который в этот момент стругал палочку, покачал головой: - Прекрати, дорогая. Не надо отчаиваться. В четыре у нас поезд в Гамбург. Нас ждет доктор Шпиц. Он самый знаменитый после Фрейда, с этим согласны все. Он совершает подлинные чудеса, и о некоторых он поведал в своей книге "Очарованная душа" [также название романа-эпопеи Ромена Роллана (выходил с 1922 по 1933 г.)]. Вспомни жену банкира, которая была способна отдаться только при тревожном звонке охранной сигнализации сейфа, но от этого просыпался ее муж, и поэтому она никак не могла удовлетворить свое желание. Доктор Шпиц, дорогая, решил ее проблему. А та женщина, которая могла испытать небесное блаженство только у окна отеля "Риц" в Париже, глядя на Вандомскую колонну? Доктор Шпиц помог и ей. Теперь ей не нужны монументы, она прекрасно обходится тем, что есть под рукой. А та, что способна была получить удовлетворение только в автомобильных пробках? Или еще одна, которая получала наслаждение лишь в объятиях жокея, весящего ровно пятьдесят килограммов триста граммов? Сейчас, дорогая, это обыкновенные, приличные женщины, доктор Шпиц занялся их душами и расшифровал их. Тебе нужно просто что-то чуть-чуть отрегулировать, вот и все. - Ты так думаешь? - Уверен, любимая. В психоанализе есть ответы на все. Он выводит душу из тех бездн, из тех неосознаваемых глубин, где она беспомощно барахтается. Вспомни про женщину, чей муж, прежде чем овладеть ею, должен был переставить всю мебель, а потом поднести ей хлеб и соль вместе с редчайшей афганской почтовой маркой. А про ту молоденькую аптекаршу из Берна, которую, чтобы она осмелилась отдаться, необходимо было подбодрить двадцать одним артиллерийским залпом. И еще про одну, которая требовала от мужа, чтобы он изображал рев реактивного самолета. Ах, это мечтательное человечество, бездонные тайны души, какие сокрытые сокровища, сколько разнообразия! Так вот, любимая, все они теперь стали приличными любящими женами. Доктор Шпиц, вне всякого сомнения, величайший специалист по счастью после доктора Маркса. Он разрешит все твои проблемы, я в этом уверен. Лили, похоже, успокоилась. Она сняла соломенную шляпку, бросила ее на траву. Ее белокурые локоны открылись во всем своем сияющем великолепии. На ней прелестное легкое летнее платье в желтый цветочек и сандалии. Она зажмуривает глаза и подставляет лицо солнцу. Вокруг нее не осталось и следа всего того легендарного антуража, которым мое воображение на миг наделило ее. Обычная девка со своим котом в перерыве между двумя клиентами. Лес Гайст - излюбленное место встреч парочек, приходящих сюда для скоропалительных соитий. Однако перемена оказалась такой резкой, такой внезапной, что я вдруг ощутил какое-то неясное дурное предчувствие. Я даже не могу точно объяснить, в чем оно выражалось. Могу сказать лишь одно: уже несколько секунд у меня было ощущение, будто я не в себе. Вы мне ответите, что это человеческое, слишком человеческое, однако чувство, будто ты в ком-то другом, заводит весьма далеко. Например, я почувствовал, что меня окружает настоящая ненависть. Вы опять же скажете мне, что это нормально, обычный антисемитизм, однако у меня вовсе нет впечатления чего-то естественного, а совсем наоборот - противоестественного. Этим я хочу сказать, что ненависть направлена вовсе не лично на меня, напротив, я ощущаю даже некие легкие дуновения симпатии; нет, как мне показалось, объектом этой яростной неприязни является сама природа, вся целиком, вплоть до самой ее материнской утробы. Я не очень отчетливо понимаю, что происходит. Впечатление такое, будто меня окружает сознание, будто тут находится кто-то, у кого давние счеты с Лили, с Флорианом, с любовью, со всем лесом Гайст. Но это не мог быть Бог; чувствовалось, что тут проявляется кто-то, кому отнюдь не наплевать, совсем даже наоборот. А сознание предполагает человека. Человек... И я изрядно обеспокоился. Пределы Бога прекрасно известны, они не слишком велики, а вот у человека они безграничны, и он способен на все. Куда же это я, однако, вляпался? К тому же хмырь, способный так перевернуть все вверх дном, должен быть импотентом. Вы скажете мне, что, слава Богу, все мы импотенты и потому пытаемся вознаградить себя за это, старательно совокупляясь. Но для того, чтобы мужчина с такой злобой обвинял Лили во фригидности, он должен быть безумно влюблен в нее. И тут-то кроется главная опасность. Этот хмырь чувствует себя до того бессильным и до того влюбленным, что рано или поздно Лили покончит с собой. И это будет концом неудовлетворенности. Флориан сдвинул шляпу на затылок. Он взял одну из книжек и, чуть наклонясь и опершись локтями на колени, стал ее перелистывать. Эта парочка сидит в таком ласковом, таком чудном освещении. Их как бы окружает имманентная жизнерадостность, словно природа изо всех сил старается понравиться своим самым давним спутникам. Может, она тоже пытается заставить полюбить, заставить взять себя. Должно быть, природа тоже мечтательна. Внутри нее затаена неудовлетворенность. - Подумать только, - бросает Флориан. - Я тут нашел забавную вещь. Знаешь, как кличут тебя индейцы из Мато Гроссо? Я был несколько шокирован этим "как кличут тебя", прозвучавшим из уст Флориана. Все-таки смерть Сократа, Святого Людовика, Иисуса, не говоря уже о множестве других, должна была бы повлиять на язык Флориана и научить его обходиться без вульгаризмов. Впрочем, он тут же спохватился: - Дорогая, знаешь, как они тебя называют? - Как? - Нандерувуву. А для друзей просто Вуву. Лили пожала плечами. Ей это все равно. Она привыкла. Ей уже столько имен давали. - Ну перестань, дорогая, - с упреком произносит Флориан. - К чему этот скепсис? В жизни существует много интересного, кроме счастья. Тебе стоило бы перелистать эту книжечку. Она называется "Аспекты мифа" и вышла в серии "Идеи" в карманном, как видишь, издании. А знаешь, какую молитву вкладывают в твои уста индейцы гуарани из Мато Гроссу? "Я сожрала много трупов, я наелась до отвала. Отец, помоги мне насладиться!" Лили вздыхает. Я тоже. Вся природа вздыхает вместе с нами. Можно сказать, это вопль, исходящий из сердца каждой былинки, каждой мошки. - Как видишь, дорогая, они прекрасно знают тебя. Можно говорить все что угодно, но к тебе стремятся везде. Кстати, я слушал в Гарлеме одного проповедника, так он утверждал, что следующий Мессия будет негром. Кажется, у них огромные способности по этой части. Но Лили по-прежнему ласково смотрит в небо. Боюсь, не питает ли она чрезмерных иллюзий. Нет, я не хочу сказать, что небо нечувствительно к ласке, но надо все-таки учитывать его преклонный возраст. Как-никак оно насчитывает миллионы световых лет. Впрочем, почему бы ей и не попробовать. Хотя его не так-то просто растрогать. - Поди ж ты, - с удивлением произносит Флориан. - Оказывается, я неправильно процитировал. Ну, последние слова молитвы, которые приводит автор Мирча Элиаде, - надо будет мне запомнить его фамилию, похоже, он может оказаться небезынтересен для нас... Так вот, последние слова молитвы, которую они приписывают тебе, звучат не "Отец, помоги мне насладиться", а "Отец, помоги мне кончить". Что, впрочем, одно и то же. Похоже, Флориан страшно доволен собой. - Я и не предполагал, что так хорошо знаю индейцев гуарани. Право же, порой мне кажется, что мои старания недооцениваются. Бабочки и прочие насекомые все так же падают к его ногам. Лили глянула на многоцветную кучу, уже доходящую ему до колен, и нахмурила брови: - Флориан, прошу тебя, прекрати. Это отвратительно. Он взъярен. Щеки его залила бледность. Похоже, Лили попала в чувствительное место. - Дорогая, ты же прекрасно знаешь, что я это не нарочно, - несколько напыщенно произносит он. - Я ничего не могу поделать. Неужели ты думаешь, что мне, Смерти - Смерти Цезаря, Смерти Наполеона, - это доставляет удовольствие? У меня это нервное. Лили опускает голову. Взгляд ее вернулся на землю. Она замечает обувь и аккуратно сложенные брюки. - Флориан. - Да, дорогая. - А кто был тот солдатик с дурацкой физиономией? - Откуда ж мне знать? Просто солдатик с дурацкой физиономией. - Но, в конце концов, нельзя же убивать человека, не поинтересовавшись потом, кого ты убил. Обычно все-таки узнают, кто это был. На лицо Флориана возвращается улыбка, и он отвечает ироническим тоном: - Дорогая, старый профессионал вроде меня лишен любопытства подобного рода. Меня уже давно не интересует физиономия клиента. Они хотят доставить тебе наслаждение, хорошо, я их отвожу к тебе. Они всходят на тебя, я их снимаю. Их следует покарать за их невероятные притязания. Ну пойми же, не могу я ласково склоняться над каждой мошкой, имеющей амбиции достичь величия и могущества, которая, потерпев крах, падает на дорогу. Да и тебя они только нервируют. Однако Лили стоит на своем. Ей главное выдержать стиль, манеры. Она шокирована. - И все-таки ты должен был бы записать его фамилию. Сообщить, что ли, его семье, право, не знаю... - Дорогая, наивысшие почести достаются неизвестному солдату. Разумеется, случается клиент, который оказывается на высоте, вот тогда мы записываем его имя для потомков. Устраиваем в честь него праздник... Его... ну да, физиономию... потом изображают на почтовых марках и, кстати, на разных лубочных картинках - как пример для молодежи. Но я же не могу пристально рассматривать каждую букашку. Они разочаровывают тебя, я их убираю. Таков закон. Это История. Я изрядно потрясен вульгарностью его голоса; в нем чувствовался такой беспредельный цинизм, и только запах чесночной колбасы придавал Флориану что-то человеческое. Подобная грубость кажется мне просто непозволительной, особенно в присутствии столь знатной дамы. И вообще мне представляется, что общение с небытием отнюдь не означает обязательного скатывания к непристойности, совсем даже напротив. Притом тут мы имеем дело с древнейшей профессией в мире, от которой идет все наше величие, наше достоинство и которая придает нам трагический характер. Она встряхивает своими чудесными волосами, что окружают ее лицо ореолом, вобравшим в себя все золото Флоренции. - Они такие ограниченные, это просто ужасно. А до чего они посредственны! Их любовные сцены смахивают на таможенный досмотр, из их объятий выходишь, как после обыска, а все их ухищрения, их пресловутое искусство любви, которым они так чванятся, похоже на приемы карманника, я так ни разу ничего и не почувствовала. - Увы, это реальность, дорогая. Надо избегать ее любой ценой. Ничто не тяготит больше, чем точки над "i". Ты должна избегать реальности, она - камень на шее, не дает воспарить. Единственное, что подлинно, это мечта. Дорогая, не бывает фригидных женщин, есть лишь женщины, умеющие мечтать, и маленькие мужчинки с их крохотными ножничками, которыми они пытаются подрезать таким женщинам крылья. Лили улыбнулась. Но нет, это не то слово, которое соответствует сему потрясающему феномену. Лес Гайст осиял весь целиком и на моих глазах превратился в поле сражения, покрытое вдохновенными трупами. - Я умею мечтать, Флориан. - О да, дорогая. В этом никто не сомневается. Ты это доказала. Потому-то все эти Наполеоны с птичьего двора падают вокруг тебя, как мухи. Они имеют дело с безмерной мечтой о небывалом счастье. Такое не прощается. 23. БРАТ ОКЕАН Я затаил дыхание. Я прячусь за кустами, видеть она меня не может, да к тому же в моем нынешнем состоянии чем я рискую? Со мной она уже покончила. Вот только я знаю себя. И боюсь собственного взгляда, это взгляд влюбленного. Я до сих пор верю, что все еще могу служить ей. И чувствую себя возродившимся, тьфу, тьфу, тьфу. Возродиться, этого я не пожелал бы своим лучшим друзьям. Кто-то потянул меня за руку. Я вскрикнул, отскочил в сторону: а вдруг это Мессия, так что надо рвать когти, пока есть время. Нет, это Шатц. Лицо у него серое, он едва держится на ногах. - Вы ничего не чувствуете? А ведь и правда, что-то есть. Нет, это не то, что называется преследованиями, но тем не менее такое впечатление, что меня пытаются прогнать, что кто-то хочет от меня избавиться. И не только от меня. От Германии, от евреев, окончательно от Лили, от Флориана и от этого самого леса Гайст. Некая воля к полному разрыву, к отвержению всего нашего Воображаемого музея, включая и реальность. Подумать только, здесь есть какой-то хмырь, что пытается очиститься, изгнать из себя всех нас со всеми нашими манатками и примочками, со всеми нашими световыми годами и нашей историей, причем используя средства, природу которых я еще не очень понимаю, но от которых на километр несет шарлатанством. Будь я верующим, я сказал бы, что это Бог пытается сотворить мир, идея которого у Него когда-то возникала, но это при том условии, что существующий мир мы считаем Божьим творением, каковое оскорбительное предположение не придет в голову даже атеисту. И вдруг я возмутился и меня охватил такой страх, что теперь я уже не уверен, действительно ли хотят меня ликвидировать. Вполне возможно, тут задумано кое-что похуже. Быть может, меня хотят воскресить, вернуть мне плоть и, не приведи Господь, сделать бессмертным, а это уж, без всякого сомнения, будет гнусней всех гнусных штучек, которые проделывали с евреями. Воскреснуть, уж этого я точно не пожелал бы своим лучшим друзьям. Я покрылся гусиной кожей, а это само по себе крайне тревожный физический признак. И впрямь, как бы меня не собрались воскресить, если только не придумали чего-нибудь еще. Тут готовится какая-то пакость, это совершенно точно, но какая? Еврейско-германское примирение? Нет, существуют же пределы даже для пакости. - Что же тогда? И тут я вспомнил, что из Страстей Христовых тысячи прохвостов настрогали тьму замечательных произведений. Они слетелись на Его муки, как мухи на навоз. Ну а если спуститься чуть ниже, то, помнится, на трупах Герники Пикассо сотворил "Гернику", а Толстой попользовался войной и миром для своей "Войны и мира". И мне вдруг подумалось, что об Аушвице столько разговоров по той простой причине, что не создано еще шедевральное литературное произведение, чтобы зачеркнуть его. Может, именно сейчас какие-нибудь подонки втихаря гложут меня и обчищают карманы, чтобы легче от меня избавиться? И как раз в этот момент, как по заказу, я почувствовал себя виноватым. А поскольку упрекнуть мне себя не в чем, вину испытывать может только он. Вот поэтому он и пытается меня изничтожить. Впрочем, сейчас не время заниматься талмудическими тонкостями. Несомненно одно: угроза, причем та же самая, нависла и надо мной, и над Шатцем. Достаточно глянуть на его физиономию. Он перепуган до смерти. Я попытался спокойно поразмыслить. Не думаю, чтобы Лили каким-то концом была в этом замешана. Она со мной уже покончила. Все, что я могу теперь ей предложить, это духовное утешение. Флориан? Да нет. Уж на что на что, а на душу ему глубочайшим образом наплевать. Шатц схватил меня за руку. - Отпусти, дубина! Для нас свинья нечистое животное. - Хаим, поймите, не время нам ссориться. Тут есть тип, который пытается нас пришить. - Какой тип? Где? - Мы не можем его видеть. Мы внутри него. Я еще пытаюсь хорохориться: - Что за бред вы несете? Опять начался приступ? - Хаим, я уже двадцать лет хожу к психоналитикам. Я знаю, что говорю. - Уж не думаете ли вы, будто я не знаю? Думаете, мне неизвестны ваши подленькие попытки избавиться от меня... И тут я заткнулся. Бог ты мой! Он прав. Шатц глянул на меня: - Теперь понимаете? Я огляделся. Лес Гайст по-прежнему залит светом, но в этом могла быть и издевка. Лили полулежит на скале и ласково поглаживает ее: нежность камня к камню. Флориан сидит рядом с ней и читает какую-то книжку из "Черной серии" [карманная серия, в которой печатаются полицейские и детективные романы]. Небо, похоже, выглядит вполне нормальным, пустым. Флориан закрывает книжку, берет номер "Плейбоя" и начинает его перелистывать. Как все истинные профессионалы, он непрестанно изучает анатомию. Откуда-то издалека донесся звук рога. Этот незримый рог был единственным подозрительным элементом. Фаллический символ? Кой черт, с чего это мне пришла в голову такая мысль? - Это порочный тип, - плаксиво протянул Шатц. - От него можно ждать чего угодно. Я промолчал. - Хаим, мы попали в подсознание сексуального маньяка. Я продолжаю молчать как рыба, пытаясь сохранять спокойствие. В мире, который ожидает собственного сотворения, все возможно. В темноте может происходить мелкое шарлатанское творение любой сволочной пакости. Однако сама мысль, что я, вполне возможно, являюсь простым психоаналитическим элементом, невыносима для меня. И тем не менее, чем глубже я вдыхаю, тем больше убеждаюсь, что пахнет все это весьма скверно, а чем скверней это пахнет, тем вероятней становится возможность, что мы имеем дело с подсознанием. Кстати, от всего этого - виновность, еврей, нацист, небытие, импотенция, фригидность, небесный бык - на тысячу лье воняет душой. - Он пытается выблевать нас, - прошептал Шатц. При этом он жалобно сопел. Для них это типично. Ему не важно, где, как, в чем, с кем, лишь бы существовать. - Я мог бы понять, если бы он пытался выблевать нациста вроде вас, - ответил я. - Но почему меня? - В его мозгу мы соединены, - объяснил Шатц. - Это нормально. Его слова настолько чудовищны, что я зашелся безумным хохотом. Одна мысль, что слову "еврей" в нормальном процессе ассоциаций отныне может соответствовать слово "немец", является истинным апофеозом человеческого. Я глубоко вздохнул и на глазах остолбеневшего Шатца пустился в пляс. Эх, раз-два-три! Раз-два-три! Я заставлю его отведать нашу старую хору, и можете поверить мне, сапогами я топал вовсю, выдал ему по полной, так что, надеюсь, ему пришлось покорчиться. Если мне хоть капельку повезет, я этому курвину отродью опять устрою небольшой травматический шок. Подсознание, оно для этого и создано. - Вы что, спятили? - изумился Шатц. - Сейчас не время для танцев! - А я и не танцую, - ответил я. - Я топаю. И раз-два-три! Через некоторое время я почувствовал себя гораздо лучше, и мне очень бы хотелось знать, как себя чувствует он. Видать, не здорово. И доказательство тому - я больше не испытываю страха. Я снова ощутил уверенность. Я здесь и здесь останусь. Не скажу, что мне безумно нравится в его дерьмовом подсознании, но, скажите, куда мне податься? Здесь мне так же худо, как в любом другом месте. Я хотел бы отправиться на Таити, на берег Океана, но ведь всюду и всегда это опять будет то же самое подсознание. Коллективное. И только одного я не предвидел: Шатцу, если судить по его виду, тоже стало лучше. Похоже, защищаясь от изгнания, я защитил и его, хотя и вопреки своему желанию. Он успокоился. Вытащил из кармана трубку, разлегся на траве и закурил. Насмешливо глянул на меня и произнес: - Спасибо, Хаим. Вы меня спасли. На секунду я даже лишился дара речи, весь ужас моего положения ясно предстал передо мной. Неужто и впрямь жертва и палач обречены быть неразлучными до тех пор, пока будет жив род людской? Наверно, надо будет позволить извергнуть себя, согласиться на исчезновение, полностью раствориться в Океане, дружественном, а может, и нет, но он хотя бы дает вам возможность в нем утопиться. Единственное, что нужно, чтобы этот хмырь сделал усилие, достойное меня. Нужно, чтобы он изошел кровью, чтобы он изблевал меня вместе с лохмотьями своей плоти. Надеюсь, у него достанет на это таланта. Я бы предпочел, конечно, гениальность, но ее, увы, не существует, иначе мир уже давно был бы сотворен. А пока я возвращаюсь к Лили. Всегда же возвращаешься к ней. Можете вы назвать мне имя хоть одного человека, которому удалось ускользнуть от нее живым? 24. ВСЕ ИМПОТЕНТЫ Она склонилась над камнем, печальное лицо обрамлено сияющими локонами. Мне показалось, что я заметил на нем следы слез. Но это были явно мои слезы. - Флориан, у меня иногда возникает желание умереть. - Спасибо, любимая. Я бесконечно тронут. Это самый большой комплимент, который ты сделала мне. - Исчезнуть раз и навсегда, больше не искать, не ждать, не страдать. Больше не быть. Понимаешь, Флориан? - Это произойдет. Однажды тебя не станет. Люди работают над этим. Немножечко терпения. Рим тоже не сразу строился. Чувствую, она действительно начинает впадать в уныние, теряет терпение, и я ее понимаю. Тщетно бросать ей под ноги полторы сотни замечательнейших изображений Христа и три сотни изображений мадонн, играть Дебюсси - она знает, что это высокое искусство, но, по сути, все оно только для отвода глаз. - Ну почему они такие торопливые, такие эфемерные? Неужели они думают, что я смогу реализовать себя при такой спешке? А какое короткое у них дыхание, какая короткая жизнь! - Краткий акт. - А выражение их лиц, их гримасы! - Благовоспитанные девушки, дорогая, в такой момент обыкновенно закрывают глаза. - Когда я отдаюсь им, можно подумать, что сейчас все океаны выйдут из берегов, все корабли потерпят крушение, извергнутся все вулканы, а к чему все сводится - к сопению! - Да, это лирические клоуны, которые только и думают, как быстрей отработать на арене свой номер. - А их обещания! Они разглагольствуют о безднах, о небесах, о безумных солнцах и хмельных созвездиях, а потом закуривают сигарету. - Они слишком много курят. - Но ужасней всего их руки. Угасшие, унылые руки, и такие тяжелые, они их кладут на тебя, как будто садятся... - Да, да, давящие руки. - А их ласки, Флориан! Женщины знают, что войны будут всегда. И ничуть не удивляются, что мужчины сносят с лица земли города и уничтожают население. Это их ласки. - Все импотенты, дорогая. На свете только ты и я умеем любить по-настоящему. И он нежно поцеловал ей руку. Показалось мне или я действительно уловил во взгляде Лили оттенок жестокости и насмешки? - Да, Флориан, ты величайший любовник. Ты ни разу не прикоснулся ко мне. - Спасибо, дорогая. - Ты ни разу не разочаровал меня. - В этом-то и весь секрет. Абсолют, с ним нужно тонкое обхождение. Кстати, истинные зрелые мужчины, мужчины вроде меня, безо всяких изъянов... гм-гм... если не считать совершенного пустяка, - испытывают отвращение к физиологии, к плотскому, им ненавистно держать в руках, обладать, иметь. Им вполне достаточно мечтать и помогать мечтать тебе. Вот так избегают посредственности. Лили кончиками пальцев нежно поглаживает скалу, ласкает извечную твердость. - Флориан, ты считаешь, что я слишком требовательна и придирчива? - Помилуй, дорогая, что за идея! Ты провидишь великое, только и всего. У тебя мозги устроены совершенно по-другому. Ну да, возможно, ты излишне капризна, чуть-чуть фантазерка, всегда стремишься к невозможному... Он умолк. Мне показалось, или Флориан действительно обиделся? А Лили поднимает глаза с трогательной и даже страстной улыбкой, в которой читается - как бы это сказать? - да, именно читается некое обещание, и взгляд ее снова стал блуждать по небу. Я опять ощутил беспокойство. Уж очень подозрительно, что этот хмырь, который приютил меня, все время косится на Бога. Нет, в его подсознании я решительно не нахожу ничего стоящего. Я даже подумал, а вдруг это истинный христианин, но тогда какого черта я в нем делаю? Флориан смущенно кашлянул: - Послушай, дорогая, может, тебе есть смысл чуть-чуть уменьшить свои притязания... Совсем немножечко. Лили скорчила недовольную гримаску, грациозно склонила голову и положила ее на плечо Флориану. При этом она что-то мелодично мурлыкает, играя со своими кудрями. Лицо ее настолько совершенно, что так и подталкивает к совершению преступления на почве страсти. У меня появилось предчувствие: в ближайшие дни в каком-нибудь темном закоулке леса Гайст ее разорвут на куски. - Какая тишина! - прошептала она. - Можно подумать, природа затаила дыхание. - Она любуется тобой, дорогая. - Флориан, почему никогда ничего не происходит? - Да нет же, происходит, и многое, просто ты чуточку рассеянная и не замечаешь. Вот, например, произошло великолепнейшее Распятие, ему многократно подражали. О нем даже до сих пор говорят, и в очень лестных для тебя выражениях. Замечательные крестовые походы, костры, инквизиции, несколько весьма показательных революций... И все ради твоих прекрасных глаз. О нет, я не стану утверждать, что им удалось, но как-никак они пытались... Да, пытались. - Мне не нужны развлечения. Я люблю серьезные вещи. - Гм... Я знаю, дорогая. Но для них это имеет историческое значение. Им вечно необходимо проявить себя... к сожалению. Она раздраженно передергивает плечами. - А что, по-твоему, серьезной женщине делать с их крестовыми походами, революциями? Они просто-напросто хотят вывернуться. - Как вывернуться? - Они вечно делают вид, будто чем-то страшно заняты. Все изображают из себя этаких виртуозов, Паганини, но когда выходят на сцену, неизменно оказывается, что они забыли своего "Страдивари". Я прыснул со смеху. Просто не смог удержаться. Она, правда, меня не слышала. - А потом они утверждают, что я фригидная и что у меня - у меня! - чего-то недостает! - Ну, таким образом они хотят с честью выйти из сражения. Не плачь, дорогая. - Я иногда задаю себе вопрос, почему я все еще продолжаю искать. Уж лучше мне покинуть этот мир. - Большего удовольствия ты им не могла бы доставить. Когда мужчина начинает испытывать... некоторые затруднения, он все делает так, чтобы его любовница бросила его. Изящество хамья. Позволь мне утереть твои слезы. Он проделал это с потрясающей нежностью. Да, этот Флориан величайший осушитель слез. Он лишь провел рукой, и все, слез как не бывало. - Ах, как ты прекрасна! Куда ты смотришь? - Там, внизу, большой белый дом. Мы могли бы сходить взглянуть на него. - Это доминиканский монастырь, дорогая. - Ну и что? - Дорогая, ты же прекрасно знаешь, с религией мы пробовали, и неоднократно. Результат нулевой. 25. КОЗЕЛ И тут я припомнил, что у нас уже 1967 год, а Лили так ни разу и не испытала наслаждения и что ей осталось совсем немного времени, если принять во внимание ту злость и досаду, которую она возбудила во всех, кто разочаровал ее и в открытую готов избавиться от столь компрометирующего свидетеля их импотентности. Я решил помочь ей реализовать себя и постарался вспомнить все, чему я научился у рабби Цура из Бялостока по части хохм, Каббалы, а также кое-какие советы наших пророков, которые, быть может, позволят ей достичь наслаждения. И мне показалось, что есть одна идея. Искать в Писании этот совет не стоит, его придумал рабби Цур. Как-то к нему явился бедный дровосек по имени Мотеле. - Ребе, - обратился он к рабби Цуру, - я так больше не могу. У меня сварливая жена, одиннадцать детей, три тетки и теща, которая одна стоит десяти. Мы до того бедны, что живем все в одной-единственной комнате. Я больше не в силах выносить такую жизнь. Если ты не найдешь выход, я наложу на себя руки. Рабби Цур надолго задумался. - Ладно, - сказал он, - я дам тебе совет. Возьми козла, и пусть он живет с вами в вашей единственной комнате. - Арахмонес! - возопил несчастный Мотеле. - Рабби Цур сошел с ума! Я живу в этой проклятой комнате вместе со сварливой женой, одиннадцатью детьми, тремя тетками и тещей, которая одна стоит двадцати, а ты велишь мне взять еще и козла! Ты это серьезно? - Делай что тебе говорят. В Бялостоке всегда слушались рабби Цура. Он прославился глупостями, которые совершал, но которые позволили ему достичь мудрости. Мотеле подчинился. Но каждый день он приходил к ребе и жаловался ему. - Я взбешусь от этого козла, - плакался он. - Он всюду ссыт, все крушит, от него страшная вонь, я не выдержу! Так продолжалось две недели. Наконец Мотеле ворвался в дом к рабби Цуру и, таская себя за волосы, зарыдал: - Я повешусь! Я больше ни дня не могу жить с этим козлом! Сделай что-нибудь! Рабби Цур надолго задумался. - Хорошо, - сказал он наконец, - выгони этого козла к чертовой матери. Мотеле выгнал козла и до самой смерти жил счастливо, благословляя рабби Цура. Чем больше я думаю о козле, тем больше мне кажется, что это и есть возможное решение проблемы Лили. Убежден, что рабби Цур и сам бы ей посоветовал что-то в этом роде. Правда, она, возможно, уже это проделывала, поскольку наше время, слава Богу, не оскудело мудрецами, и - от Сталина до Гитлера - козел после своего ухода сумел осчастливить множество людей. Я уж было собрался подсказать этот способ Лили, но тут услышал треск валежника: кто-то приближался, хрипло дыша. Уж не дикий ли это вепрь, подумал я. А почему бы и нет? В том положении, в каком находится Лили, ничего нельзя сбрасывать со счета. Оказалось, нет: ветки раздвинулись, и я увидел пылающую физиономию полицейского Грюбера из службы дорожного движения города Лихта. Но вместо обычного белого жезла регулировщика он держал в руке большущий пистолет. Этот будущий герой явился сюда произвести сенсационный захват, надеть наручники на величайшую преступную парочку всех времен и покрыть себя славой с головы до пят. Он вылез из кустов и вперился в Лили, нацелив на нее пистолет. Палец он держал на спусковом крючке и был так перепуган, что дрожал всеми своими членами без исключения; он был вполне способен выстрелить не задумываясь. Я попытался встать, но лишь еще глубже погрузился в какую-то вонючую и вязкую жижу, которой еще секунду назад тут не было; стараясь выбраться из этого дерьма, я только глубже увязал в нем; да, больше никаких сомнений, Шатц прав, мы попали в подсознание исключительно порочного субъекта, который даже сам не понимает, чего он хочет: то ли намеревается вышвырнуть меня из себя, то ли, напротив, пытается удержать. Явно какой-нибудь интеллектуал, потому что у них вечно то небо, то полиция, то Господь Бог, то человечество, то небытие, то солонка, то Большой Ларусс, то лейка с погнутым носом. Я попытался крикнуть, предостеречь: этот кретин Грюбер совершенно не соображает, с кем имеет дело; представителей столь старинного и прославленного рода - второго такого не сыщешь на протяжении пятисот световых лет - так запросто не сразишь, а уж тем паче не удовлетворишь, особенно на немецкой территории да еще посреди леса Гайст; а потом будут говорить, что, мол, немцы никогда не изменятся, они всегда готовы начать снова. Но я почти сразу же смекнул, что ни малейшей опасности Лили не угрожает. Да, конечно, этот Грюбер до того возбужден, что способен нажать на спусковой крючок, однако его бьет такая дрожь, что даже если он все-таки выстрелит, пуля уйдет за молоком. Лили взглянула на пистолет, но не перепугалась, а улыбнулась. Что же до Флориана, он со скучающим видом скрестил на груди руки. Пистолет, похоже, очень заинтересовал Лили. Впечатление такое, будто он придал ей надежды, будто она исполнилась доверия. Она кокетливо провела рукой по волосам и... Мне не хотелось бы выглядеть непочтительным, но я вынужден сказать, что, несмотря на свою поразительную красоту и всю импрессионистскую прозрачность, окружающую ее, - эти ребята умели писать свет, - у нее был вид заурядной шлюхи. Я опечалился. Стоит нашим шедеврам выйти из музея, одному Богу ведомо, где и в каком состоянии их обнаружишь. - Добрый день! - приветливо бросила она. - Именем за... за... за... - пошел заикаться Грюбер. - Флориан, посмотри! Как он прекрасно вооружен! Флориан устало опустил веки. - Дорогая, мы уже испробовали полицию. И ничего это не дало. Лили скорчила гримаску: - Те просто не знали, с какой стороны взяться. - Дорогая, а гестапо? Ты несправедлива. - Флориан, я обожаю полицию... - она бросила на полицейского Грюбера томный взгляд, - ...особенно если она хорошо сложена. - Именем за... закона! - слегка охрипшим голосом выдавил наконец из себя предмет обсуждения. - Конечно же! - Ты уже тысячу раз пробовала это, дорогая, - с легкой интонацией нетерпения промолвил Флориан. - Они все уже постарались для тебя. По правде сказать, не понимаю, чего еще ты можешь ждать от полиции. Это не решило твоих проблем. Вспомни, дорогая, после этого ты чувствовала себя еще несчастней. - Помолчи, Флориан. Ты ни во что не веришь. Полиция так сурова, так бескомпромиссна... Так энергична! - Армия в этом смысле ничуть не хуже. - Так проста, так непосредственна! - Лили расстегнула поясок. - Флориан, у полиции есть ответ на все. Она поддерживает спокойствие... мир... Она внушает уверенность... Всякая... вещь на своем месте, свое место для всякой... вещи... - Я... я... я... - блеял представитель закона. Он все еще сжимает оружие, сжимает обеими руками, но уже околдован, ослеплен, не способен сопротивляться авансам столь знатной дамы - только представьте, сколько о ней сложено легенд; ему столько рассказывали о ней, по-разному, начиная со школьной скамьи; он даже сходил в Мюнхенскую пинакотеку, чтобы посмотреть на нее, Дюрер, Гете в Веймаре, прекраснейшие в мире замки, он попадется, мудак, на эту удочку, это у них в семье наследственное, дед в 1914-1918-м, отец под Сталинградом, дед погиб, отец погиб, но они ошиблись с выбором, не на то поставили, у них не получилось, потому что их неправильно вели, на этот раз все будет как надо, НПГ знает, что нужно делать и куда идти... Полицейский Грюбер делает еще шаг вперед. Это уже попахивает исполненным долгом. Весь лес Гайст провонял козлом. Полицейский Грюбер шагнул еще. У него всего один голос, но он готов сунуть его в урну, готов жить рискованно. Он обрел дух приключений, страсть к риску. Это обновление. Лили посылает ему сладкую улыбку, и я заметил, как нетерпеливо она постукивает ножкой. - Флориан, посмотри, какой у него вдохновенный вид, посмотри на его руки, готовые мять, лепить, на его палец, лежащий на спусковом крючке... А как он красиво целится! Я знаю, он не промахнется! Шатц попытался удержать Грюбера, но я, сам не знаю почему, встал перед ним, и Шатц стремительно попятился. Он смотрит на меня, изумленно хлопая глазами, и ничего не понимает. По правде сказать, я и сам ничего не понимаю. И даже подумал: а что, если этот хмырь, которого я не знаю, но внутри которого нахожусь, в глубине подсознания втайне желает, чтобы Германия вновь стала нацистской. Возможно ли это? Хотя разве я сам не воспринял с улыбкой легкого удовлетворения весть об успехах неонацистов в Баварии, в Гессене? Иногда у меня возникает ощущение, что Гитлер причинил нам куда больше бед, чем мы способны вообразить. А юный германец уже явно пребывает в состоянии благодати: маленький абсолют - вот он, рукой подать, он улыбается ему; глаз у полицейского Грюбера уже ни дать ни взять глаз зарезанного петушка. - Я... я... - Ладно, - кивнул Флориан. - Вон там есть грот. Но советую, молодой человек, прежде чем ступить на путь ваших предков, хорошенько подумать. Мадам терпеть не может разочарований. А ее вкусы удовлетворить очень трудно, ибо она устремлена к совершенству. Ее полнит ностальгия, равная ее красоте. Ежели вы окажетесь недостойны ее доверия... - Флориан! - Это я чтобы подбодрить его, дорогая. Человек, который предупрежден, стоит двух. - Какой лоб! Взгляни на этот лоб, Флориан! - Да, лоб у него есть. - Сколько в нем благородства! Флориан, это не лоб, это чело, и я вижу, что это чело отмечено судьбой. - Да, я тоже вижу. - Это вождь. Он рожден повелевать, подчинять себе, вести человечество к светлому будущему! Флориан... У этого мальчика в ранце маршальский жезл! - Да, да, дорогая, идите. Флориан взглянул на претендента, и в его взгляде промелькнуло что-то вроде сострадания. - Не желаете кусочек колбасы? - А какой лучезарный взгляд! Лили встала: - Прощай, Флориан. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах. - До скорого, дорогая. Флориан, он очень обостренно чувствует наши возможности. Я даже испытываю к нему нечто наподобие нежности. Он не любит заставлять страдать. У нас с ним всегда были прекрасные отношения, основывающиеся на взаимном понимании и взаимном уважении. Флориан за равенство. Мой дядя Анатоль Хаим из Лодзи умер в своей постели и страшно удивил меня, потому что в последние минуты перед смертью вдруг начал дико хохотать. Я поинтересовался, что это с ним такое. "Дети мои, - отвечал он, - ведь подумать только, у меня, бедного необразованного еврея, такая же судьба, как у Юлия Цезаря!" И это все Флориан, это он в последний миг уравнивает всех. Наконец я все-таки оторвал взгляд от этого подлинного демократа и обнаружил, что Лили уже исчезла. Полицейский же Грюбер все никак не может решиться последовать за ней. Цинизм последних двух десятилетий, отсутствие идеалов, иконоборческая пропаганда оевреившихся авторов вроде Гюнтера Грасса бесспорно оставили свой след на нем. Юный германец все еще раздумывает. - Что же вы, ступайте! - поощрил его Флориан. - Разве вы не поняли, что она влюбилась в вас с первого взгляда? Мой мальчик, всему свету станет известно про ваш подвиг! Когда вы будете проходить мимо, женщины будут падать в обморок, и вам придется приводить их в чувство. Они проложат вам триумфальную дорогу, будут вешать венки из фиалок на... ваш памятник. Ваш образ будет витать в снах всех девушек земли, а ваш детородный орган станет объектом паломничества, и там будут происходить самые невероятные чудеса! Ступайте же, ступайте... Ублаготворите ее. Бедняга еще несколько мгновений пребывал в сомнении. Но он молод, полон задора и верит в свой метод. И потому пускается галопом вслед за Лили. Флориан подмигнул мне: - Я даю ему три минуты, учитывая его крепкое сложение, исключительный темперамент и прочность убеждений. Только вот... Наполеона погубил холод. Я не слушаю его. Я сорвал несколько цветочков. Фиалки, маргаритки, ландыши. Преподнесу ей, когда она вернется. 26. ДЕ ГОЛЛЬ ОТДАЛ МНЕ ЧЕСТЬ Я ничуть не сомневался, что Флориан заметит меня. К тому же я припомнил, что в лесу Гайст, а также еще в некоторых прославленных местах я перестаю быть просто статистической данностью. Я становлюсь видимым. И вспомнил, как канцлеру Аденауэру, прибывшему в места преступлений нацистов возложить цветы, едва не стало дурно, когда он меня увидел. Генерал Де Голль, приехавший сюда с визитом в сопровождении многочисленной свиты, столкнувшись со мной нос к носу, отдал мне по-военному честь. Это крайне любопытно. Получается, что в Германии и в Польше существуют такие места, где я обретаю физическое обличье. И я первый, кого это удивляет, тем паче что в такие моменты я не узнаю себя. Внезапно я становлюсь огромным-огромным. Это видно по лицам людей. Можно даже сказать, что я заполняю собой все и они видят только меня. Меня это немножко смущает. При жизни я был, скорее, невысокого роста, в во всем моем виде, в выражении лица, в длинном носе, во взъерошенных, как у Харпо Маркса, волосах, в ушах, немножечко лопушистых, было что-то вызывающее смех. Кстати, меня за это упрекали, говорили, что во мне нет достоинства. Меня раздражает, когда я чувствую, что внезапно принимаю в глазах людей какие-то монументальные размеры. Я боюсь, что не смогу удержаться на высоте своего нового положения. И пытаюсь быть воплощением достоинства, важности, благородства, выставляю ногу чуть вперед, откидываю голову, как, по моим представлениям, делал бы герой. Однако чувствую себя при этом не в своей тарелке. Слишком долгая за мной привычка к смешному и к пинкам в зад. Боюсь разочаровать. Слишком все-таки большая ответственность. Ощущение такое, будто весь Израиль глядит на меня, а там они с достоинством не шутят. Помню, кстати, что, когда генерал Де Голль встал передо мной по стойке "смирно" и взял под козырек, у меня чуть было не начался приступ дикого хохота. Это чисто нервное, но попробуйте это объяснить молодым евреям Моше Даяна. Они же мне ни в жизнь не простили бы. Я все-таки сдержался. Подавил свою глубинную сущность, века и века шутовства и карикатурности. Постарался вспомнить что-нибудь печальное. Но когда имеешь опыт вроде моего, что может быть еще печальнее? Да ничего. Нет повести печальнее на свете. Когда являешься обладателем рекорда исторического мира, без новых благоприятных условий не обойтись. Ну что ж, я тоже встал смирно. Тоже отдал честь. Генерал Де Голль отдал мне честь, и я, еврейский диббук, неожиданно ставший видимым невооруженным глазом, тоже отдал честь. Это было ужасно. Там присутствовало еще по меньшей мере с полсотни человек, они все видели меня - я прочел это по их глазам, - первоклассная публика, быть может, последняя моя публика, и я не мог позволить себе рассмешить их. Потом, чтобы разрядиться, я всю ночь до рассвета рассказывал Шатцхену еврейские анекдоты. Он всю ночь катался от хохота. 27. ОСЕЧКА СМЕРТИ Я подошел ближе. На лице Флориана я уловил некую тень симпатии. Он очень нас любит. То была хорошо сделанная работа. Флориан достал из кармана сигарету и прикурил. Но она тут же погасла. Он попробовал еще раз - с тем же результатом. Даже спичка у него в руке тут же погасла. - Дерьмо! - выругался он. У каждого из нас свои маленькие проблемы, свои маленькие трудности. Должно быть, это очень грустно - не иметь возможности погладить собаку, почесать кошке за ухом, держать дома птицу или какое-нибудь растение в горшке. Шляпа и плечи Флориана усыпаны бабочками, майскими жуками, мелкими Божьими тварями. Трава вокруг него увяла, и ни один муравьишка не суетится у его ног. Это непреодолимо. Он не может удержаться. То есть совершенно не способен контролировать свои действия. В сущности, смерть тоже является собственной жертвой. Это одна из форм импотенции. - А вам иногда не надоедает? Он с недоверием взирает на меня: - Что именно? Я некоторое время колебался. Взглянул на ласточку, упавшую к его ногам. - Заниматься любовью. Он взъярился. Видимо, он во всем видит намеки. - Хватит, Хаим. Я очень ценю еврейский юмор, но я побыл с вами в Аушвице, так что вы меня вполне достаточно повеселили. Кстати, хочу вам заметить, что Бетховен был глухой, но это не помешало ему стать величайшим в мире композитором. Я перевел взгляд на кучу насекомых у его ног: - Я смотрю, вы не слишком требовательны. Готовы удовлетвориться чем ни попадя. Он еще больше помрачнел. - Невозможно все время работать на высоком уровне. Сейчас мы имеем кризис. Рынок насыщен. Никто не желает платить. Заказы редки. Даже во Вьетнаме работают, я бы сказал, пипеткой. А вы знаете, сколько стоит большая историческая фреска? Миллионы. Да за один Сталинград они уплатили мне триста тысяч. Евреи отвалили шесть миллионов. И потом, на это нужно время. Чтобы представить вам "Гернику", мне пришлось вкалывать три года. И что мне это дало? Каких-то полтора миллиона. Не блестящий результат. Хорошенькая эпидемия приносит мне куда больше. И все-таки гражданская война в Испании - одно из моих лучших произведений. Там есть все: Испания, жестокость, Гойя, свет, страсть, самопожертвование... Я чуть не подох от смеха. И то сказать, если бы смерти не существовало, жизнь утратила бы свой комический характер. Флориан был польщен. Он ведь страшно тщеславен. Никто никогда так не нуждается в публике, как он. - После Гитлера и Сталина наступила инфляция. Жизнь стоит недорого. Я был вынужден повысить цены. За свое последнее большое произведение, войну тридцать девятого-сорок пятого годов, я взял тридцать миллионов, но иногда мне кажется, что я продешевил. Жду со дня на день нового заказа. Мы посмеялись оба. Да, Флориан - это характер. В "Шварце Шиксе" мы на пару могли бы сделать отличный номер. - А как дела в Израиле? - вкрадчиво поинтересовался он. - Спасибо, неплохо, - довольно сухо ответил я. - А знаете, если они захотят что-нибудь красивое, я им сделаю скидку. Сколько их там? - Два с половиной миллиона. - За пятьсот тысяч я напишу им историческую фреску, которой будет восхищаться весь мир. Ну как? - Вы уже достаточно сделали для евреев. - Ладно, триста тысяч, только ради вас. Что-то у меня пропало желание смеяться. У этого типа История и впрямь в крови. - Эк вы начали запрашивать. Хочу вам напомнить, что для создания самого прекрасного вашего произведения две тысячи лет назад вам хватило всего одного. - Да, знаю, я, можно сказать, сработал даром. Но тогда я работал чисто из любви к искусству. Однако вспомните, сколько мне это принесло впоследствии. Да на одних религиозных войнах я получил миллионы. Ну хорошо, сто тысяч, и по рукам. Только потому, что это вы, вы получите потрясающее произведение, которое еще долго будет служить примером. Обещаю вам, оно будет достойно Израиля. Нет, правда, я чувствую вдохновение. - Посмотрите, - сказал я, - вон там муха села на дерьмо. Займитесь-ка ею. Он пожал плечами. Я не мог удержаться и время от времени обращал взгляд к горизонту. Все-таки во мне живет ностальгия. Я знаю, что Лили рядом, в кустах, старается из всех сил, но это старая привычка мечтателей из гетто: мы всегда ищем ее на горизонте. Я постарался принять отрешенный вид, и тем не менее Флориан поймал один из этих моих быстрых и отчаянных взглядов. И я увидел на его лице без морщин и всяких признаков возраста еле заметное ироническое выражение. - Она ушла с клиентом. Но если он думает, что я ревную, то он здорово ошибается. - Впрочем, мне казалось, что вам она уже дала все, - добавил он. Я сорвал маргаритку и промолчал. У меня нет ни малейшего желания обсуждать свои чувства со старым сутенером. - По натуре она безумно щедра, - сообщил Флориан. - Иногда она отдается, даже не разобравшись как следует, с кем имеет дело. Вот, к примеру, Гитлер. Честно сказать, я бы ни за что не поверил, что он способен на такое. Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что это импотент. Но ей обязательно нужно попробовать. У меня даже появилось впечатление, что скоро она пропустит через себя семьсот миллионов китайцев. Я даже согнулся от хохота. Этот Флориан всегда найдет словцо, чтобы рассмешить. - Рад убедиться, что вы в некотором смысле постигли наше чувство юмора, - сказал я ему. - Раз так, мы все-таки не зря погибли. И мы опять посмеялись. Нет, право, он идеальный партнер. - Хотите анекдот? - спросил ободренный Флориан. - Во время погрома жену Хаима на его глазах изнасиловали казаки. Сперва по ней прошлись рядовые, а потом вдруг появился офицер и тоже попользовался ею. И тут Хаим не выдержал и говорит: "Уж вы-то, господин офицер, могли бы сперва попросить позволения!" Я зашелся от смеха. - Великолепно! - воскликнул я. - Обожаю наш фольклор. - А вот еще один... Но я вежливо оборвал его. Все-таки я пришел сюда вовсе не для того, чтобы слушать байки про нашу Историю. Я и без того знаю ее наизусть. - Вы сказали - Хаим? А какой именно Хаим? - Да все тот же, сами знаете. - Это, случайно, не Хаим с улицы Смиглой? - Нет. Это был Хаим из Назарета. Я рассмеялся: - Мазлтов. Мои поздравления. У вас отличная память. - Цу гезунт. - Так вы, оказывается, говорите на идише? - Немножко. - Берлитц? - Нет. Треблинка. И мы опять расхохотались. - Я вот все пытаюсь понять, что такое, в сущности, еврейский юмор, - задумчиво произнес Флориан. - Что вы на этот счет думаете? - Это способ кричать. - И что это дает? - Сила крика так велика, что сокрушит жестокости, установленные во зло человеку... - А, Кафка, - улыбнулся он. - Как же, знаю, знаю. Вы и вправду в это верите? Я подмигнул ему, и мы оба засмеялись. - Эта история про казаков, которую вы рассказали... Вы там помянули Хаима. А не был ли это Лейба Хаим из Кишинева? Он мой дядя, и это, несомненно, был он, потому что он мне сам рассказывал эту историю. Именно его жену казаки изнасиловали у него на глазах. После этого приключения она родила ребенка, и мой дядя, который тоже был очень злопамятный, жестоко отомстил русским гоям. Он относился к ребенку как к собственному и вырастил из него еврея. Флориан безмерно возмущен: - Каков негодяй! Неслыханно! Так обойтись с ребенком! - Что поделать, мы безжалостный народ. Мы ведь даже распяли Господа нашего Иисуса, мир праху Его. - Прошу прощения! Вечно вы пытаетесь подгрести все под себя. Ничего не хотите оставить другим. Беспримерная жадность! Папа Иоанн Двадцать третий объявил, что вашей вины в этом нет. - Нет? Выходит, все эти две тысячи лет впустую? - Впустую. Именно впустую... Вы только и думаете, как обтяпывать дела! Мы опять посмеялись. Нет, Флориан настоящий талант. Смерть и ее еврей, какая пара, какая была бы радость для публики из простого народа! Народу нравится бурлеск, он любит посмеяться. Я вот совсем недавно прочел, что шестнадцать процентов французов - антисемиты. Так что публика у нас была бы, тут никакого сомнения. Флориан доволен. Еще немножко, и он кинется отплясывать чечетку. Жаль, что нет какой-нибудь религиозной музыки. Но в конце концов, невозможно иметь все сразу. И вдруг я вижу посреди леса Гайст руку, высовывающуюся из канализационного колодца Варшавского гетто, руку, которую человечество, все без исключения, оставило без оружия. Рука эта медленно сжала пальцы, и еврейский кулак завис, поднятый над жерлом колодца. Я опять испытываю какое-то непонятное ощущение, напряженность которого обволакивает меня тем плотней, чем меньше ее во мне, а также злобу и негодование, не обходящие меня, напротив, нацеленные на меня, равно как на каждую былинку травы и даже на всю без исключения Джоконду. В нем было что-то от стыда, чувство обиды и вины, что могло бы навести на мысль о Боге, если бы оный мог бы быть до такой степени лишен совершенства. Право, подобное желание вырваться из человеческого - это даже не слишком учтиво. Я буквально взбесился. За кого он себя принимает, этот хмырь? Чего он хочет? Стать человеком? Подобными средствами этого не добьешься. Тут полное отсутствие сострадания, доброты, жалости, а если творить человека без сострадания, без доброты, без жалости, то опять окажешься в том же жидком дерьме, что прежде. Я позволил себе заметить ему, что творение такового рода уже имело место, отчего и не существует ни мира, ни человека, а только безотчетный, смутный сон неведомо кого, в котором болтается какая-то расплывчатая, неведомо чья цивилизация, а равно солонка, велосипедный насос, шесть пар энциклопедических полуботинок и до блеска начищенный Ларусс. Но в любом случае несомненно одно: сейчас я нахожусь, так сказать, не у себя, и хотя у евреев это постоянная и естественная навязчивая идея, делающая, кстати сказать, им честь, я ощущаю опасность. Я даже не могу понять, я думаю или, если можно так выразиться, я думаем, я страдаю или я страдаем, я вселился или я вселен. Короче, я чувствую, что я одержим. Можете себе представить диббука в подобной ситуации? Даже освещение вокруг меня стало каким-то грубым, резким, можно подумать, что оно хочет все вымести. Нет, я не возьмусь утверждать, что тут имеет место подлинное сознание, такое просто немыслимо, если только не принять в качестве предположения постепенную эрозию Бога, овладевшую им слабость со всеми вытекающими из этого последствиями касательно восприимчивости, благожелательности и сострадания. А еврейский кулак все еще там, но только колодец, откуда он высовывается, возможно, совсем не тот, о каком я думал. Никому ничего не хочу внушать, к душе я испытываю такое же почтение, как к прочей литературе, и не претендую на то, что мое подсознание отличается от других, оно такое, какое есть; более того, убежден: если в него как следует вглядеться, там обнаружишь и Германию, - так что не такое уж оно симпатичное. Скажу только, у этого хмыря на душе лежит Варшавское гетто, не говоря уже про козла, абсолют, погнутый носик лейки и сумку, полную почты. Широкая у него душа. Я мысленно задаю себе вопрос, видит ли Флориан этот кулак. Навряд ли. Надо полагать, у себя под носом он видел столько кулаков, что воспринимает их как продолжение носа. Нет, он ничего не заметил. - Весь мир упрекает вас за то, что вы позволили себя уничтожить, даже не пытаясь сопротивляться, - говорит он. - Общественное мнение возмущено, тот факт, что вас оказалось так легко убивать, провоцирует новый взлет антисемитизма. Почему вы не защищались? По привычке? Или вы до последнего момента не верили, что немцы способны на это? - Обещаю, в следующий раз мы поведем себя так, чтобы общественное мнение не стыдилось за нас. И мы оба заржали. Нет, о таком партнере, как Флориан, можно только мечтать. И я, кстати, подумал, чего ждут организаторы фестивалей в Обераммергау, почему они до сих пор не поставили музыкальную комедию про агонию Варшавского гетто. Германия пока еще не оскудела выдающимися режиссерами. Нет, я решительно начинаю считать этого хмыря симпатягой. Как говорят на идише, это не любовь, это злоба. И он становится мне тем более симпатичен, что я все больше и больше верю, что это не подсознание христианина. В нем недостает смирения и покорности. Я начинаю ориентироваться, уже немножко лучше знаю его. Его манера взаимоотношений со смертью выдает тайное притяжение к ней, с которым он пытается бороться. Ну а насчет Лили, я точно знаю, что он о ней думает. Шлюха, нимфоманка, фригидка, паскуда. Вероятней всего, натура у него нежная. И я решил чуток спровоцировать его. - В сущности, - объявляю я, - Лили не виновата. Недостаток настоящей любви вовсе не признак современности. Она тут ни при чем. Вина не на ней. Человечество не несет ответа за вину, за первородный грех, виновных нужно искать гораздо выше... Лили невиновна. И тут происходит нечто невообразимое. Лес Гайст запевает. Прекрасную, дивную песнь радости и благодарения. Этот хмырь куда глупее, чем я думал. Определенно идеалист. - Что такое? - удивленно вопрошает Флориан. - Вы слышите? - Наверно, она испытала наслаждение, - отвечаю я. И тут же все меняется. Лес Гайст угрюмеет. Если этот хмырь меня не знает, то его ждет немало сюрпризов. - Я явственно слышал небесные хоры, - обеспокоенно произносит Флориан. - Не думаю, что это то, о чем вы подумали, - заметил я. - Я ни о чем не подумал, - напыщенно парирует Флориан. - А я вот уверен, что угадал ваши мысли, - строго промолвил я. - Ничего такого я не думал, - взвился Флориан. - Это возмутительно. Я не могу себе позволить подобных мыслей. Кощунство для меня запретно. - Это отвратительно, - бросаю я. - Вам должно быть стыдно. Можно услышать небесные хоры, но не воображать при этом, будто это означает, что там, наверху, избавились от импотенции и что Господь снизошел к страданиям Лили и... Тут он вообще, фигурально выражаясь, выскочил из штанов. Лицо у него перекосилось. Если хотите узнать, чего боится смерть, так это проявления неуважения к собственному начальству. Да он просто-напросто лакей, этот Флориан. - Я запрещаю, - завизжал он голосом кастрата, - запрещаю вмешивать Бога в то, что здесь происходит! - А я и не знал, что вы суеверны, - проговорил я как можно ласковей. Его буквально парализовало. На лбу выступили крупные капли пота, и от самой мысли, что это воплощение сухости способно выделять росу, мне стало чуть теплей на сердце. Он попытался что-то сказать, но из его глотки выскочили только непережеванные кусочки чесночной колбасы. И в этот миг произошло нечто куда более поразительное. Миленькие желтые бабочки подлетели к Флориану, стали порхать вокруг его головы и... ничего не произошло. Бабочки все так же порхали у него под носом. - Господи! - взвыл Флориан. - Я бессилен. Я попытался успокоить его: - Да что вы, пустяки, вы просто разволновались. Вы не привыкли к этому. Постарайтесь сосредоточиться. Он сосредоточился. Напряженным взором вперился в бабочек. Но нет, с ними ничего не случилось, они по-прежнему машут крылышками как ни в чем не бывало. - Я опозорен! - простонал Флориан. - Да что вы, нет. Просто небольшая осечка. Такое случается даже с самыми лучшими. Переутомление. Бессонница. Сказались все ночи, что вы провели у изголовья больных... Я уж и впрямь поверил, что Флориан вышел из строя. Из его утробы вырывается неподдельный вопль отчаяния: - Осечка! У меня ничего не получается! Я понюхал маргаритку: - Не перенапрягайтесь. Расслабьтесь. Он бросил на меня смертоубийственный взгляд: - Я расслабился! - Подумайте о чем-нибудь другом... Кстати, скажите, а как все это было с Гарсиа Лоркой? - С кем? А, с Лоркой... Ну, если бы нельзя было расстрелять на рассвете поэта, то поэзия давно бы уже перестала существовать! Мне... мне нехорошо... - Вы, надеюсь, не собираетесь умирать? Однако он полностью лишился чувства юмора. - Очень смешно, - процедил он сквозь зубы. - Попробуйте еще разок... Смотрите, вон там муха... Будь у него силы, он испепелил бы меня взглядом. - Какого черта вы лезете ко мне с мухой! Что мне с ней делать? - Не знаю, - тактично ответил я. Но он уже до такой степени потерял голову, что готов на все. - Ладно, попробуем с мухой. Где она? Я должен увериться в себе. То была синяя мушка, она трудолюбиво жужжала над диким маком. Флориан подкрался к ней. - Красивая, - пробормотал он. Мушка зажужжала, Флориан кинулся на нее, но она уже отлетела. Пожужжала тут, пожужжала там, приманивая, прямо тебе крохотная динамистка из мира животных. Наконец она опустилась на травинку, и Флориан склонился над ней. Настало мгновение достаточно выразительного молчания. Поэты называют это моментом истины. - Готова, - буркнул Флориан. - Все-таки я поимел ее. Уф-ф! И тут мушка взлетела. Я сочувственно цокнул языком. - Не повезло, - говорю я. Флориан рухнул на скалу. Он потрясен до такой степени, что его лицо почти порозовело. - Этого не может быть, - выдавил он охрипшим голосом. - Я утратил свои способности! У меня ничего не получается! Я не способен... Даже муху... И это я, который Цезаря и Робеспьера... - Очень многие рекомендуют маточкино молочко. Говорят, помогает, - советую я. Я думал, он задохнется. - Ах, так мы еще остроумничаем! Теперь все позволено, да? Только потому, что у меня... случайная неудача? А извольте ответить, кому вы обязаны Верденом? И кому Сталинградом? Я, я устраивал войны! - Способ не хуже любого другого, чтобы убедить себя в собственной мужественности, - заметил я. Да, теперь я чувствую себя куда как лучше. Редко случается, чтобы диббук испытывал симпатию к тому, в кого он вселился, но этот хмырь явно молодец. На сей раз я наткнулся на истинного врага установившегося порядка, природы вещей и природы как таковой. Не говоря уже о том, что он обладает гигантским хуцпе. Надо иметь потрясающую наглость, чтобы даже возмечтать о том, чтобы сделать смерть бессильной. Это поистине покушение на законы природы. Впервые за свою карьеру диббука я обитаю внутри настоящего циника. Он ни перед чем не останавливается . И тем не менее я подумал, может, мне стоит помочь Флориану выбраться из этой неприятности. Ведь если не будет смерти, люди придумают что-нибудь совсем уж отвратительное. Что там ни говори, но Флориан немножко ограничивает их возможности. И еще я подумал о Лили. Нельзя же оставлять ее без Разрешения, без всякой надежды. Вечность, это, конечно, прекрасно, но я не до конца убежден, что тут есть чему радоваться. - Послушайте, -обратился я к Флориану, - есть тут один извращенный поганец, ниспровергатель, который всех запугивает и пытается избавиться от вас, от меня, от Лили, от целого света... Но он меня не слушал. Он в ужасе. Глаза у него стали круглые и такие глупые, глупей, чем у коровы. Он судорожно ощупывал себя. - Что такое? В чем дело? - бормотал он. - Я слышу подозрительный стук... тут, слева... Что-то стучит... бьется... - Сердце, - тоже изрядно перепугавшись, объяснил я. - Что? - Вам подсунули сердце. Да, такого я не пожелал бы своим лучшим друзьям. Дошло до него не сразу. - Слушайте, старина, - начал я, - кто-то с вами сыграл скверную шутку. Всучил вам сердце. Не хочу вас пугать, но, думаю, все это страшно серьезно. Вы теперь стали живым. Он взвыл, я, можете мне поверить, никогда ничего подобного не слышал, хотя опыт у меня, какого никому не пожелаешь. - Помогите! - прошептал он голосом умирающего. Это называется рождение. - Я могу позвать врача, вы не против? - Нет, нет, знаю я их... Сделать со мной такое! Я не желаю быть живым, я слишком люблю жизнь! Вдруг он вскочил на ноги: - Живой! Я - живой! Это ужасно, я не хочу этого видеть! Завяжите мне глаза! И в тот самый момент, когда я вовсю радовался шутке, которую неизвестный учудил с Флорианом, я вдруг начал понимать, куда он клонит. Я уж было поверил, что обтяпал дельце и что впервые диббук нашел клиента, который доволен его услугами и устроит ему за это праздник, вместо того чтобы мчаться к раввину с воплями, что в него вселился демон. То есть я чувствовал себя наилучшим образом и перестал опасаться. Да только этот хмырь оказался хитер, нельзя было ему доверяться. Я-то думал, он нацелился только на Флориана, и вовсю веселился: как же, он сделал смерть бессильной в своем подсознании, взялся очистить его. Но этот подонок оказался настоящей гнидой, и, не переключись он так стремительно с Флориана на меня, ему бы удалось меня подловить врасплох. Он сунул нас обоих в один мешок, но слишком поторопился опорожнить его. Внезапно у меня возникло чувство, что я исчезаю. Ощущение опустошенности, этакая безучастность, сонливость; даже если бы мне крикнули "Германия", я бы не сумел трижды сплюнуть. Все стирается, наступает забвение, все уплывает куда-то далеко-далеко, страница перевернута, не надо больше думать об этом, все кончилось, вот уже пошли работать губкой, я уже исчез, я растворяюсь, меня моют, трут, чистят, пахнет приятно, чистотой, можно наконец забыть. Все мне становится совершенно безразлично, как будто я превращаюсь в человека, короче, все происходит по классическому методу обретения души. Еврейский кулак все еще торчит из колодца, но я уже не вполне уверен, не произведение ли это искусства. Я уже был на пути к бесследному исчезновению, когда инстинкт самосохранения расстрелянного все-таки взял верх. Во мгновение ока я понял, что происходит. Все та же опасность, что вечно висит над диббуком, неважно, сколько их - один или шесть миллионов. Меня пытаются изгнать. Мне сочувствовали, были со мной любезны, но я уже намозолил глаза, и к тому же все уже по горло сыты моей хорой. Вот только так легко облегчить свою совесть не удастся. Я вам скажу одно: новой диаспоры не получится. Можете стараться как угодно, но ни я, ни шесть миллионов других диббуков никогда не ступят на дорогу изгнания из вашего объевреившегося подсознания. Я положил руку на свою желтую звезду. Уф-ф! Она еще здесь. И ко мне тут же вернулись силы. - Что это с вами? - полюбопытствовал Флориан. - Какое-то странное у вас лицо. Он спокойно сидит напротив меня и чистит ногти острием своего ножа. Я молчу. Восстанавливаю дыхание. Даже если они соблюдут все традиции, даже если десять евреев, прославленных своим благочестием, окружат меня и станут молиться по всем правилам святой нашей Торы, я все равно откажусь исчезнуть. Если они действительно желают изгнать меня, то им придется сделать то, чего никто никогда еще не сделал: сотворить мир. Я не говорю: сотворить новый мир, я говорю: сотворить мир. Потому что это будет в первый раз. На меньшее я не согласен. И потом... Во мне постоянно живет древняя мессианистская мечта. Я думаю о Лили. Нужно помочь ей реализовать себя. Ни один мужчина не имеет права отказаться от этой миссии. - Скажите... Флориан поднял голову: - Да? - В Варшавском гетто она была? - Разумеется. Вы и представить себе не можете, где она только не побывала. - Но она хоть была взволнована? - Естественно. Лили очень легко взволновать. В этом ее трагедия. - И... ничего? - Ничего. Она была взволнована, вот и все. А сейчас, прошу меня извинить... - Он взглянул на часы и достал нож. - Три минуты. Он уже исполнил свое предназначение в жизни. И Флориан ушел. Кулак по-прежнему на месте. Я всегда жалел, что не пошел в Варшавское гетто вместе с остальными. Я хорошо знал улицу Налевску перед войной. Там всегда было полно типов вроде меня, словно бы сошедших с карикатур: у антисемитов талант к карикатуре. Даже фамилии тех людей вызывали смех: Цигельбаум, Катцнеленбоген, Шванц, Геданке, Гезундхайт, Гутгемахт. Достаточно немножко знать немецкий, чтобы понять, как мастерски нелепо еврейский жаргон окарикатуривал язык Гете. Мое место было там, с ними. Любопытная вещь: есть евреи, которые умрут с ощущением, что они избежали смерти. 28. ОПЯТЬ ИЗБРАННЫЕ НАТУРЫ Ну вот, я поддался соблазну серьезности, что чудовищно опасно для юмориста, ведь на этом мы уже потеряли Чарли Чаплина, но тут услышал неподалеку оживленный разговор и увидел, как на опушку вышли два изысканных аристократа, барон фон Привиц и граф фон Цан. Вынужден признать, что, несмотря на долгий путь по пересеченной, изобилующей ямами и грязью местности, каковую являет собой лес Гайст, оба сохранили присущую им элегантность и костюмы их были столь же безукоризненны, как во времена Гете. Так что все-таки не перевелись еще высокородные особы, которые умеют не только одеваться, но и сохранять, невзирая на штормы и приливы, острую как бритва складку на брюках и жестко накрахмаленное собственное достоинство. Костюм "принц Гэлльский" барона, казалось, только что вышел из рук услужливого камердинера, и это является неоспоримым доказательством, что наше дворянство, несмотря на все так называемые трудности, никогда не будет испытывать недостатка в отличных лакеях, мыслителях и эстетах, являющихся высокими мастерами в сфере искусства накрахмаливания пристежных воротничков и чистки обуви до зеркального блеска, а также бдительно заботящихся о том, чтобы ни одна пылинка, ни одна слезинка реальности не посмела запятнать гардероб, следить за сохранностью которого им поручено уже многие столетия. Один небезынтересный французский писатель, проявивший себя в этом жанре при нацистах, лет тридцать назад бросил лозунг, ставший впоследствии руководящим указанием для великого множества наших поставщиков: "Мы желаем чистые трупы". Да, то был крупнейший культурный заказ века. И все же барон немножечко запыхался. Долгий маршрут утомил его. Да и вообще выглядел он так, словно был совсем на пределе. Его физиономия сохраняла отпечаток безграничного удивления, а в глазах застыло выражение уязвленности и негодования. Граф фон Цан тоже выглядел не лучшим образом: лицо у него было такое, словно по пятам за ним гонятся шесть миллионов мертвецов, а впереди подстерегает не меньшее количество членов "красных бригад". Выглядело оно совершенно изможденным, и только седые усики сохраняли достоинство. Он был похож на Дон Кихота, которого неожиданно поколотил Санчо Панса. Он здорово вспотел и потому извлек из кармана шелковый платок цвета слоновой кости и осторожно промокнул лоб. - Но, дорогой барон, что можете сделать вы? Они линчуют ее. Они же чувствуют, что она их бесконечно унизила, нанесла им удар в самое уязвимое место... Мы движемся к величайшему преступлению всех времен, совершенному бессилием. - Ах, дорогой граф, демократия, что это за ужас! Лили оказалась в лапах плебея. Эти люди не способны смотреть на нее глазами духа. Они не умеют любить, как любили мы в течение многих столетий, - чисто духовной любовью. Толпа, подчиняющаяся самым простейшим инстинктам, - возьмите, к примеру, голод, есть ли более животный, более примитивный инстинкт, нежели голод? - способна думать только желудком. Какая низменность, какое зверство! Скажите, ну как она может ускользнуть от них? Такой древний, такой благородный род! А какие чудесные замки! Поверьте, дорогой друг, благородным душам остается только научиться умирать! Он заметил книжки, валяющиеся на развалинах, и бросился к ним: - Взгляните, дорогой друг, взгляните... Книги! Это она! Она была здесь... "Великие кладбища в лунном сиянии"... Монтень... Паскаль... "Нет орхидей для мисс Бландиш"... "Воображаемый музей"... Шекспир... "Условия человеческого существования"... "Королева яблок"... Это она, уверяю вас! "Импотентный мужчина"... "Фригидная женщина"... Скорей! Лили где-то неподалеку! Они устремились к горизонту и исчезли среди подлеска. А я слушаю пение птиц. Любуюсь бабочками. Цветы кажутся куда красивей - как всегда, когда рядом никого нет. Природа обрела надежду, подняла голову, стала дышать. Ну и надеяться тоже. Природа, не знаю, известно ли вам это, живет надеждой. В лоне своем она таит великую надежду. Да, да, она ведь тоже немножко мечтательница и не утрачивает мужества. Она рассчитывает в один прекрасный день добиться. Точней сказать, вернуться. Вернуться в рай, в утраченный Эдем своих первых дней. И в этом смысле очень рассчитывает на человека. Я хочу сказать, на его исчезновение. 29. "ШВАРЦЕ ШИКСЕ" Я вздрогнул. Бабочки исчезли, цветы увяли, птички, прервав песню, упали наземь: возвратился Флориан. Он вел за руку Лили. Ее одежда и прическа пребывали в некотором беспорядке: полиция старалась вовсю. Но я сразу же увидел, что и на этот раз полиция не добилась успеха, в точности как армия, церковь, наука и философия. На ее лице с безупречными чертами мраморной статуи, которое не удалось бы запятнать никакой грязью, да, на этом лице мадонны с фресок и принцессы из легенды были слезы, и пожалуй, слезы - это единственное утешение, которое могли ей дать мужчины. Флориан сжимает в зубах окурок голландской сигары, кстати погасшей. Не знаю, почему я решил, что сигара голландская. Быть может, потому, что у Флориана на лице выражение как после удачно улаженного дела, какое обычно ассоциируется с порядком и буржуазией. - Что ж, можно сказать, что наша полиция и впрямь оперативна! Он остановился, вытащил изо рта сигару и пристально взглянул на Лили. От этой его фетровой шляпы, сбитой на затылок, невероятного бутылочно-зеленого костюма в клетку, жилета, часовой цепочки чуть ли не поперек всего живота и лаковых туфель с кнопками по бокам так и шибает вульгарностью и дурным вкусом, что весьма удивительно, особенно если припомнить, что это он подарил нам Эсхила, Шекспира и Гойю и всегда был главным поставщиком наших музеев. Флориан вытащил из кармана платок: - Осторожно, милая, у тебя что-то на веке... Какая-то грязинка... Позволь, я сниму. Лили закрыла глаза и подняла к нему лицо. Свет омывает ее черты. Окажись тут Леонардо, он схватил бы свою Джоконду и разрезал ее на тысячи кусков. Совершенство этого лица - подлинный апофеоз воображаемого, в нем осуществилось все, что не способна реализовать человеческая рука в самых отчаянных попытках. Меня обдало жаром победы моей неискоренимой любви над законами природы. Трогательней всего она выглядит, когда в очередной раз уходит невредимая с места резни. И мне, чтобы видеть ее во всей ее красоте, остается лишь стоять с закрытыми глазами. Мой драгоценный наставник рабби Цур из Бялостока твердил мне: "Моше, чтобы видеть как следует, недостаточно даже быть слепым. Надо еще уметь вообразить. Это редкий талант, Мошеле, который даруется только самым лучшим. Остальные умеют лишь закрывать глаза". Рабби Цур был прав. Если никто не будет мечтать о человечестве, человечество никогда не будет сотворено. Так что я стою, зажмурив глаза, и смотрю всем сердцем. Ее длинное платье, на подоле которого я, как мне показалось, различил сигнатуру Пьеро делла Франческо, несмотря на очевидные следы интимного общения с мужчиной, ничуть не утратило своего великолепия. Ведь это только подумать, фараон, полный сил, уверенный в себе и в своих возможностях, так ничего и не смог. Что же до тех, кто подарил ей это платье... Такой туалет, должно быть, стоил им кучу денег. Лили стоит, подняв лицо. Флориан легким движением коснулся ее века: - Пылинка... Теперь ее больше нет. Дорогая, ничто никогда не должно запятнать твоего совершенства. - Я всегда так боюсь испачкаться, - промолвила она. - У меня отвращение к пятнам. Флориан снова сунул сигару в рот, чуть отступил и, заложив большие пальцы за прорези жилета, некоторое время любовался Лили. На лице у него промелькнуло горделивое выражение. Голос его стал еще замогильней, чувствуется, он взволнован. - Клянусь тебе, смотреть на тебя сплошное удовольствие. Я ведь старый сутенер, но ты действительно красивей всех. Она улыбнулась и положила ладонь ему на руку: - Ты милый. И потом, ты хотя бы умеешь любить. - Спасибо, дорогая. Все потому, что у меня есть то, что необходимо, или, если тебе угодно, потому, что у меня нет того, что есть у них. Они полны... полны реальности. Она переполняет их. Они увечны из-за своей... гм... своей плотскости, да, вот именно. Физиология, органы - это же настоящий недуг. Лили с секунду колебалась. - Флориан... - Да, дорогая. Все, что ты захочешь. Тебе достаточно сказать лишь слово, и я всех их прикончу. - Флориан, а если я тебе признаюсь, что всегда любила только тебя одного? Что в душе я всегда знала: ты единственный, кто может дать мне то, что я ищу. Но ты не любишь меня. Тебе нравится смотреть, как я страдаю. На сей раз улыбка Флориана расплылась достаточно широко и оставалась на его лице достаточно долго, чтобы я наконец-то постиг глубинную сущность этого стервеца: полнейший и абсолютный цинизм без начала и без конца; то была улыбка вечности, что кружит рядом с человеком. - Ну еще бы. Цыпочка моя, поставь себя на мое место. Если я возьму тебя всю целиком, что останется мне? Птички да цветочки? Фу! Кончится это тем, что я от тоски наложу на себя руки... Пойдем, дорогая, и не надо отчаиваться. Он поднял руку в этаком театральном жесте; ей-ей, в этом паскуднике есть что-то от дурного лицедея. Чувствуется, он насмотрелся мелодрам. И он продекламировал: - Послушай, как земля тысячами голосов кузнечиков поет песню надежды, что ни одно человеческое приключение не сможет никогда разочаровать... Даже я такого не ожидал. Чистый Сервантес. И к тому же плагиат. Лили гневно топнула ножкой: - И что, по-твоему, я должна делать с этими кузнечиками? Флориан чуточку смущен. - Дорогая, как-никак ты только что сделала счастливым еще одного мужчину. А это немало. Лили вроде бы слегка оттаяла. Она любит делать добро. - Только ты один и понимаешь меня, Флориан. Иногда я спрашиваю себя: а вдруг и вправду величайшая в мире любовь - это когда два существа так и не встречаются? - Да, пожалуй, это и впрямь прекрасно. Я тоже немножко растроган. Ведь до сих пор я не отдавал себе отчета, что при жизни пережил великую любовь: я так и не встретил женщину своей мечты. Я погрузился в размышления о своем былом счастье, как вдруг Лили вскрикнула. Я взглянул и увидел потрясающую вещь: Флориан плакал. И на сей раз не чужими слезами. - Флориан! Ты плачешь? Плачешь! - Мерзостная жизнь! - всхлипнул Флориан. - Иногда становится невмоготу. - Но что случилось? - Что случилось... что случилось... Бывают моменты, когда я хотел бы... ну да, да!., хотел бы, как они... Знаешь, когда понаблюдаешь за ними, в голову в конце концов начинают лезть нелепые мысли. - Ты хотел бы! Хотел бы, как они? - Что поделать, никто не идеален. - Ох, Флориан... Не надо! - Я же не говорю, что хотел бы быть человеком. Спасибо, нет. Но они начинают меня нервировать. - Не надо им завидовать. - Да я хочу сказать только, что со стороны это выглядит странно-симпатично. Достаточно посмотреть, какие они корчат рожи. - Но они же такие недолговечные! Человек, и ты, Флориан, это знаешь лучше, чем кто бы то ни было, преходящ. Он такой эфемерный! Они вечно твердят, что строят на тысячу лет, но когда принимаются за дело... Тысяча лет! Смешно... - Да, знаю, все та же мечта о вечности... Известный клинический симптом. Все они импотенты. Настроение у него полностью исправилось. - Они твердят о восторгах, о райских наслаждениях, о небывалом блаженстве, а потом захрапят и перевернутся на спину. - Они это называют "жить". По сути, дорогая, это их крохотный барыш. Наперекор себе я подхожу к Лили. В нынешнем моем положении я должен бы сохранять спокойствие, какие уж тут сомнения, но нет, это сильней меня. Меня просто неодолимо тянет к ней. У нас, мечтателей из гетто, это врожденное. Всем известна наша любовь к абстракциям. Флориан насмешливо смотрит на меня: - Я должен был догадаться. Чуть только заговорят о барыше... Я рассмеялся. - А что ж вы думали? - бросаю я. - По-настоящему, им надо было бы построить на развалинах Аушвица биржу или банк. Вот тут-то мы все бы и воскресли. 30. "ШВАРЦЕ ШИКСЕ" (ПРОДОЛЖЕНИЕ) Я подошел еще ближе. Лили не обратила на меня никакого внимания. Даже не улыбнулась. И все-таки мне кажется, я только что выдал довольно смешную шутку. В лучших традициях юмора "Шварце Шиксе", бесспорно самого лучшего еврейского кабаре, которое прославилось на весь мир после нашего первого и единственного успеха, веселенькой программы "Всеобъемлющая любовь", самой, без всяких сомнений, известной из всего еврейского репертуара; между прочим, Чарли Чаплин использовал из нее кое-какие мотивы. Флориан, похоже, пребывает в веселом настроении. Он шутливо грозит мне пальцем: - Господин Хаим, вы начинаете нас раздражать этими вашими язвами и ранами. Ну чего вы хотите? Чтобы уложили сто миллионов китайцев с единственной целью доказать вам, что мы не антисемиты? Это смешно, но Лили нас не слушает. Она взяла книжку французского автора "Великие кладбища в лунном сиянье" и рассеянно ее перелистывает. - Шуточки и всякое там остроумие ее не интересует, -пояснил мне Флориан. -У нее в мыслях только высокое. Я вежливо улыбнулся, но счел это все-таки дерзостью. Флориану не следовало бы пускаться в рискованный треп в присутствии столь высокородной особы. - И тем не менее, - продолжил Флориан, - иногда невредно немножко посмеяться, чтобы как-то провести время. Вечности требуются дивертисменты, публика, фарсы, розыгрыши... Именно так и был сотворен человек. Но я не слушаю его. Я все ближе придвигаюсь к ней. Робко. Смиренно. Мне очень хочется, чтобы она обратила на меня внимание, и в то же время я испытываю какой-то сладостный страх. Мне не хватает только тросточки, котелка, усиков щеточкой и огромных башмаков, чтобы превратиться в своего персонажа. Флориан заметил мои маневры, выражение лица у него насмешливое и одновременно откровенно циничное. - Давайте, давайте, Хаим, поздоровайтесь с ней, а то я смотрю, вы все время строите ей глазки. Только чего ради? Она ведь даже не узнает меня. У нее короткая память. Лили надула губки. Она отложила книжку и нахмурилась. Лес Гайст выбивается из сил, дабы представить себя небывало прекрасным, но она не замечает его усилий. Перед ней воздвигаются большие полотна Дюрера, итальянские примитивы вылизывают пейзаж, перед ее глазами проходит "Погребение графа Оргаса", Рафаэль окружает ее шелестом крыл своих херувимов, но все впустую, она мечтает о реальности и не обращает внимания на все эти ухищрения. Мелкая монета абсолюта ее не интересует. - Лили, посмотри-ка, кто к нам пришел. Не узнаешь? Чингиз-Хаим, твой стариннейший клиент. Верный и нежный влюбленный, всегда готов к услугам. Поздоровайся с ним. - Здравствуйте, - бросает она с полнейшим равнодушием. У меня возникло ощущение, что я еще немножко умер. - Ну, Лили, как можно! Неужели ты не узнаешь старого друга Хаима? После всего, что ты для него сделала? - Мне было очень приятно, - галантно говорю я. Она несколько оживилась. В ее взгляде появилась та напряженность, та прозорливость, та манера смотреть и видеть внутри вас что-то нетипичное, непохожее на прочих, что присуща иным женщинам, потрясенным тем, что они нашли невозможное. - Как он красив! Какой лоб! Обрати внимание на его лоб, Флориан... На сей раз даже Флориан покороблен: - Нет, нет, ты уже с ним покончила! Не можешь же ты еще раз перевести его в то состояние, в каком он уже пребывает. Ну, Лили, прекрати! - Нет, Флориан, ты посмотри на его глаза... Я быстренько обернулся взглянуть, не пристроился ли за мной в очередь еще один воздыхатель, однако нет, это меня она вторично возжелала. Мазлтов. - Прекрати, ради Бога! Тебе не стыдно? Я же сказал, ты уже покончила с ним! - Ах, так? - Да, да! - И что это дало? - То есть как, что это дало? Ничего. Послушай, я возмущен. Право же, я никогда не думал, что способен на это... Лили, ты могла хотя бы запомнить... Не так уж это трудно. - Хаим, - не без робости представился я. - Чингиз-Хаим. Всегда счастлив служить. - Не знаю такого. - Лили! Она опять надула губки. Нет, право, в ней так много от девочки... - Неужели ты хочешь, чтобы я всех помнила? - Но это же элементарная вежливость! - Ей-богу, Флориан... Ты разговариваешь со мной как с какой-то нимфоманкой... Если я их не помню, то только потому, что они не произвели на меня никакого впечатления... Они ничего для меня не сделали, мизинцем даже не шевельнули... - Лили! Прошу тебя! - Они вечно отделывались шуточками. - Ну уж нет, не все. Вот перед тобой тот, кто все тебе отдал! И еще один... погоди-ка... Как же его звали-то?.. Он еще так тебя любил... Ну вспомни, ты же мигом справилась с ним... Звезда, мировая знаменитость... Ты уже было поверила, что нашла себе пару... - Камю? Да, помню очень хорошо. Я читала его книги. Но ведь не книгами едиными... - Прекрати! Кстати, это был вовсе не он... Погоди-ка... Имя из пяти букв... И начинается на И... Я попытался помочь: - Иоанн? - Да нет, какой, к черту, Иоанн! Вовсе не Иоанн... Господи, да я же прекрасно помнил его... - Иаков? Тот, что с улицы Погромской? - Да нет же... А, вот оно! Иисус, Иисус из Назарета. Это имя тебе что-нибудь говорит? - Разумеется. Я о нем что-то читала... - Читала? Читала! Да это же было самое крупное, самое лучшее твое дело! Тут уже я взорвался: - Хватит! Вы вечно обвиняете нас, евреев, что мы только и пытаемся обделывать дела. Ну скажите, скажите мне, какие дела Он проворачивал? Таких дел я не пожелал бы своим лучшим друзьям. 31. У НЕЕ ВКУС К ШЕДЕВРАМ Впервые с тех пор, как мы познакомились здесь в лесу Гайст, я увидел Флориана по-настоящему раздраженным, возмущенным. И я его понимаю. Он страшно гордится своим "Распятием" и великолепным искусством, возникшим в результате этого. И то сказать, он просто не может не чувствовать себя причастным ко всем чудесам Ренессанса. А вот у Лили вид по-прежнему безучастный и немножечко строптивый. Ну, не помнит она, не помнит, что с нее взять. - Лили, послушай! Ну, постарайся вспомнить, ведь тем самым ты стала творцом Истории. Да и сама кое-что с этого поимела: соборы, цивилизацию, дивные песнопения... Сокрушения, слезы... Умерщвление плоти... Тут уж и я вмешался: - А свечи! Представьте только, как вам пришлось потратиться на одни свечи! Ей это надоело. Она топнула ножкой: - Отстань ты наконец от меня! Ты не можешь требовать, чтобы женщина помнила всех мужчин, которых она в своей жизни любила! Флориан побледнел от ярости. Поразительно все-таки видеть, как он обретает свой естественный цвет. Голос его стал совсем глухим, и тотчас стала явной вся тайная, глубинная похабность этого закоренелого сутенера. - Ну, сука! Чувствую, она меня доведет... - Может, мне лучше уйти? - тактично осведомился я. - Конечно, как только запахнет жареным, вы сразу же рвете когти. - Да нет, это скорей из деликатности. Семейные сцены, сами понимаете... - Разумеется. Гуманисты, они вечно закрывают глаза в нужный момент - как только она покажет себя в истинном свете. А потом талдычат: это не она, это нацисты! Это не она, это Сталин! Для них она никогда ни в чем не виновата. Нет уж, Хаим, вы останетесь и будете держать свечку. Уж коль вы любитель подсматривать, извольте взглянуть правде в глаза. - Хорошо, хорошо, как вам угодно. В любом случае я в определенном смысле заранее заплатил за свое место. Флориан до того взбешен, до того разъярен, что от него исходит ледяной холод, обдавший меня ознобом. Я даже немножечко струхнул. Разумеется, в фигуральном смысле. Как-никак я всего лишь большая абстракция. - Лили, можно быть слегка рассеянной, немножко ветреной, можно витать в облаках, но когда свершается распятие, чтобы на плечах распятого построить двухтысячелетнюю цивилизацию любви и художественных сокровищ, такое событие, черт бы тебя побрал, следует запоминать. Ты вечно твердишь о своем разочаровании, обвиняешь их всех - и тут ты права, стократ права! - в холодности, в мелочности, но когда появляется тот, у кого поистине безграничное сердце и кто дарит тебе Страсти, подлинные, которые служат примером другим, тот, кто вызвал восхищение всего мира и обрел бездну последователей, ты не можешь его вспомнить! Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось. - Ой, да, теперь вспомнила! Да, мне это очень понравилось. Это было безумно красиво. И стало еще прекрасней, когда Микеланджело чуть-чуть подправил. Да, он был очень милый. - Милый? - взревел Флориан. - Да, приятный. А какой лоб! Какой лоб! В нем поистине было что-то от... - Хватит! Не смей! Я решительно запрещаю тебе... - У него были безумно красивые глаза. Правда, они стали еще прекрасней, оттененные страданием... На миг я уже было поверил, что Флориан сейчас придушит ее. Дыхание у него вырывалось с каким-то свистом. В глазах цвета болотной грязи вдруг промелькнуло выражение оскорбленного достоинства. Я понял, что Лакей опасается гнева Господина. - Молчать! Цензура! Инквизиция! Полиция и полный запрет! Взор Лили излучает ласковую мечтательность. - Мне нравятся выразительные лица, - произносит она чуть грудным, исполненным затаенной чувственности голосом маленькой девочки. - Страдание придает выразительность, что-то такое, даже не знаю, как определить... Он был безмерно прекрасен на кресте. Ради этого стоило постараться... - Все! Я не знаю, что я сейчас сделаю! - заорал Флориан. - Уже все сделано, - успокоил я его. - И кстати, кто оставил Его висеть на кресте два дня с мыслью о шедевре? Вы. - Неправда! Я обязан был позволить природе идти своим ходом. - Такого хода я не пожелал бы своим лучшим друзьям. Теперь Лили смотрит на него с некоторым даже презрением. - Ты, Флориан, все-таки не очень образованный. Если бы Он не страдал, представляешь, какая это была бы потеря для человечества? Ты ничего не смыслишь в эстетике. - Лили! Я ринулся ей на помощь: - Послушайте, иметь художественные склонности никому не запрещается. Она права. Если бы две тысячи лет назад вы оба не совершили этого безобразия, культура понесла бы чудовищный урон. Представляете, ни единой иконы! Никакого вам византийского искусства, никакого Ренессанса, ничего. Ни вам доброты, ни братства, ни всеобщей любви. Жуть берет при мысли, что было бы, если бы она меня не распяла. Варварство! Похоже, Флориан ошарашен. - Хаим, хватит шутить! За кого вы себя принимаете? Лили с искренним и обезоруживающим удивлением встряхнула сияющими волосами - казалось, все искусство Флоренции, Венеции и Челлини в придачу работали над ее прической. - Как же я могла его забыть? Проходя мимо, я там остановилась и даже вернулась назад, чтобы отдать кое-какие распоряжения. - Это было крайне любезно, - заметил я. - Уверяю вас, она ничего не упустила. Каждый гвоздь был забит на свое место с любовной заботой к деталям, каждая рана уже предвещала Джотто и Чимабуэ. Крови вытекло немного, это наводит на мысль о маленьких, почти незаметных родниках, которые оказываются истоками могучих рек. Каждая кость была выверн