ные места в окне-фонаре и поблизости от него; менее важные гости расположились в неосвещенном конце комнаты на простых скамьях у стены и пили не из стаканов, а из чашек. Среди сидевших тут девушка узнала несколько человек из числа тех, что стояли на улице под окнами "Королевского герба". Позади них в стене было пробито оконце с вделанным в ралу круглым вентилятором, который то внезапно принимался вертеться с громким дребезжанием, то внезапно останавливался, а потом столь же внезапно снова начинал вертеться. Так Элизабет-Джейн наблюдала украдкой за всем, что происходило вокруг, стараясь не привлекать к себе внимания; но вот кто-то, скрытый от нее ларем, запел песню с красивой мелодией, выговаривая слова с акцентом, исполненным своеобразного очарования. Пение началось еще до того, как девушка спустилась в зал, а теперь шотландец, очень быстро успевший здесь освоиться, согласился по просьбе нескольких крупных торговцев доставить удовольствие всей компании и спеть песню. Элизабет-Джейн любила музыку, она не утерпела и осталась послушать, и чем дольше она слушала, тем больше восхищалась. Никогда в жизни не слышала она такого пения, да и большинству присутствующих, очевидно, не часто доводилось слышать что-либо подобное - они уделяли певцу гораздо больше внимания, чем обычно. Они не перешептывались, не пили, не окунали своих чубуков в эль, чтобы их увлажнить, не придвигали кружек к соседям. Да и сам певец так расчувствовался, что Элизабет показалось, будто на глаза у него навернулись слезы, когда он запел следующую строфу: Домой бы мне, домой, вернуться бы домой, Домой, домой, домой, в милый край родной! Там красотка вытрет слезы, будет радостью снять, Когда с друзьями через Аннан переправлюсь я опять. Расцветут в лугах цветы, лес покроется листвой. Проводят птички песнями меня в мой край родной. Раздался взрыв рукоплесканий, затем наступила глубокая тишина, еще более выразительная, чем рукоплескания. Тишина была такая, что, когда послышался треск, - оттого что Соломон Лонгуэйс, один из тех, кто сидел в неосвещенном конце комнаты, обломил слишком длинный для него чубук, - это было воспринято всеми как грубый и неуважительный поступок. Потом судорожно завертелся вентилятор в окне, и глубокое впечатление от песни Дональда на время сгладилось. - Неплохо... очень даже неплохо! - пробормотал Кристофор Кони, тоже сидевший здесь. И, вынув трубку изо рта, но не отводя ее, сказал громко: - Ну-ка, валяйте следующий куплет, молодой джентльмен, просим вас! - Вот-вот... Спойте-ка еще разок - не знаю, как вас звать, - проговорил стекольщик, толстый человек, с головой как котел, в белом фартуке, подоткнутом под пояс. - В наших краях не умеют так воспарять душой, - и, повернувшись к соседям, спросил вполголоса: - Кто этот молодец?.. Шотландец, что ли? - Да, прямо с шотландских гор, надо полагать, - ответил Кони. Фарфрэ повторил последний куплет. Много лет не слышали завсегдатаи "Трех моряков" такого волнующего пения. Необычность акцепта, взволнованность певца, его глубокое понимание характера песни, вдумчивость, с какой он достигал самой высокой выразительности, удивляли этих людей, чрезмерно склонных подавлять свои эмоции иронией. - Черт меня побери, если наши здешние места стоят того, чтобы так про них петь! - проговорил стекольщик, после того как шотландец снова спел песню и голос его замер на словах "мой край родной". - Ежели сбросить со счета всех дураков, мошенников, негодяев, распутных бабенок, грязнух и прочих им подобных, то в Кэстербридже, да и во всей округе, чертовски мало останется людей, стоящих того, чтобы величать их песней. - Правильно, - согласился лавочник Базфорд, уставившись в столешницу. - Что и говорить, Кэстербридж - старая, закоснелая обитель зла. В истории написано, что мы бунтовали против короля не то сто, не то двести лет тому назад, еще во времена римлян, и что многих повесили тогда на Висельном Холме и четвертовали, а куски их тел разослали по всей стране, словно мясо из мясной лавки; и я лично охотно этому верю. - Зачем же вы, молодой господин, покинули свои родные места, если вы к ним так привержены? - спросил сидевший поодаль Кристофер Кони тоном человека, предпочитающего вернуться к первоначальной теме разговора. - Могу поклясться, не стоило вам уезжать оттуда ради нас, потому что, как сказал мистер Билли Уилс, мы здесь - народ ненадежный, и самые лучшие из нас иной раз поступают не совсем честно - ведь ничего не поделаешь: зимы тяжелые, ртов много, а господь всемогущий посылает нам уж очень мелкую картошку, так что никак всех не накормишь. Где нам думать о цветах да о личиках красоток, - куда уж нам! - впору бы только о цветной капусте подумать да о свиных головах. - Не может быть! - проговорил Дональд Фарфрэ, с искренним огорчением вглядываясь в окружающие его лица. - Вы говорите, что даже лучшие из вас не совсем честны... да разве это возможно? Неужели кто-нибудь тут берет чужое? - Нет, нет. Боже сохрани! - ответил Соломон Лонгуэйс, мрачно улыбаясь. - Это он просто так, болтает зря, что в голову взбредет. Он всегда был такой - с подковыркой, - и, обратившись к Кристоферу, сказал укоризненно: - Не будь слишком уж запанибрата с джентльменом, про которого тебе ничего не известно... и который приехал чуть не с Северного полюса. Кристоферу Кони заткнули рот, и, не встретив ни у кого сочувствия, он что-то забормотал себе под нос, чтобы дать выход своим чувствам: - Будь я проклят, но уж если б я любил свою родину даже вполовину меньше, чем любит свою этот малый, я бы скорее согласился зарабатывать чисткой свиных хлевов у соседей, но не уехал бы на чужбину! Что до меня, то я люблю свою родину не больше, чем Ботани-Бэй! - Ну-ка, попросим теперь молодого человека допеть балладу до конца, а не то нам здесь ночевать придется, - сказал Лонгуэйс. - Она вся, - отозвался певец, как бы извиняясь. - Черт побери, так послушаем другую! - воскликнул хозяин мелочной лавки. - А вы не можете спеть что-нибудь для дамского пола, сэр? - спросила тучная женщина в красном с разводами переднике, который так туго перетягивал ее телеса, что завязки совсем скрылись под складками жира. - Дай ему вздохнуть... дай ему вздохнуть, тетка Каксом. Он еще не отдышался, - сказал стекольщик. - Уже отдышался! - воскликнул молодой человек и, тотчас же затянув песню "О, Нэнни!", спел ее безупречно, а потом спел еще две-три, столь же чувствительные, и закончил концерт, исполнив, по настоятельной просьбе публики, песню "Давным-давно, в старину". Теперь он окончательно покорил сердца завсегдатаев "Трех моряков" и даже сердце старика Кони. Иногда певец был странно серьезен, и это на минуту казалось им смешным; но они уже видели его как бы сквозь золотую дымку, которую словно источала его душа. Кэстербридж был не лишен чувствительности... Кэстербридж был не чужд романтики, но чувствительность этого пришельца чем-то отличалась от кэстербриджской. Впрочем, быть может, различие было только внешнее, и среди местных жителей шотландец сыграл такую же роль, какую играет поэт повой школы, берущий приступом своих современников: он, в сущности, не сказал ничего нового, однако он первый высказал то, что раньше чувствовали все его слушатели, но - смутно. Подошел молчаливый хозяин и, опершись на ларь, стал слушать пение молодого человека, и даже миссис Стэннидж каким-то образом ухитрилась оторваться от своего кресла за стойкой и добраться до дверного косяка, причем добиралась она, переваливаясь, словно бочка, которую ломовик перекатывает по настилу, едва удерживая ее в вертикальном положении. - Вы собираетесь остаться в Кэстербридже, сэр? - спросила она. - К сожалению, нет! - ответил шотландец, и в голосе его прозвучала грусть обреченного. - Я здесь только проездом! Я еду в Бристоль, а оттуда за границу. - Всем нам поистине прискорбно слышать это, - заметил Соломон Лонгуэйс. - В кои-то веки попал к нам такой соловушка, и нам его жалко терять. Сказать правду, познакомиться с человеком, который прибыл из такой дали - из страны вечных снегов, если можно так выразиться, где волки, и дикие кабаны, и прочие опасные зверюги встречаются не реже, чем у нас черные дрозды, - это нам не каждый день удается, и, когда такой человек открывает рот, мы, домоседы, можем почерпнуть у него много полезных и достоверных сведений. - Да, только вы ошибаетесь насчет моей родины, - проговорил молодой человек, оглядывая окружающих печальным и пристальным взглядом; но вдруг глаза его загорелись и щеки запылали: им овладело страстное желание вывести собеседников из заблуждения. - У нас вовсе нет ни вечных снегов, ни волков!.. Правда, снег выпадает зимой и... ну, порой немножко и летом, и кое-где можно встретить двух-трех "серых", только что же в этом страшного? Слушайте, вы только попробуйте съездить летом в Эдинбург, осмотрите Трон Артура и его окрестности, а потом озера и все наше нагорье - в мае и в июне, - и вы никогда не скажете, что это страна волков и вечного снега! - Конечно, нет... само собой разумеется, - согласился Базфорд. - Так говорят только круглые невежды. Кристофер простой, неотесанный малый, и ему не место в хорошей компании... не обращайте на него внимания, сэр. - А вы взяли с собой тюфяк, стеганое одеяло, ложки, плошки или путешествуете налегке - без мяса на костях, если можно так выразиться? - осведомился Кристофер Кони. - Я послал вперед мой багаж, хоть он у меня и невелик: ведь ехать придется долго. - И, устремив отсутствующий взгляд куда-то вдаль, Дональд добавил: - Но я сказал себе: "Ничего я не получу от жизни, если не уеду!" - и решил уехать. Всем присутствующим, и Элизабет-Джейн не меньше других, явно не хотелось его отпускать. Глядя на Фарфрэ из-за ларя, девушка решила, что его суждения свидетельствуют о вдумчивости, а его чудесные песни - о сердечности и страстности. Она восхищалась той серьезностью, с какою он относился к серьезным вещам. Он не увидел ничего смешного в двусмысленностях и шуточках кэстербриджских пьяниц; и правильно - ничего смешного в них не было. Ей не понравился мрачный юмор Кристофера Кони и его собутыльников, и он тоже не оценил его. Ей казалось, что Фарфрэ относится к жизни так же, как и она, и видит все вокруг скорее в трагическом, чем в комическом свете, считая, что если иной раз и случается повеселиться, то веселые минуты - всего лишь интермедия, а не существенный элемент разыгрывающейся драмы. Просто удивительно, до чего были сходны их взгляды. Было еще рано, но молодой шотландец выразил желанпе уйти к себе, и хозяйка шепотом попросила Элизабет сбегать наверх и приготовить ему постель на ночь. Девушка взяла свечу и пошла выполнять просьбу хозяйки, что заняло всего две-три минуты. Когда она со свечой в руке вышла на площадку, намереваясь спуститься вниз, мистер Фарфрэ уже поднимался наверх. Отступать было поздно; они встретились и разошлись на повороте лестницы. Вероятно, Элизабет-Джейн привлекла внимание шотландца, несмотря на то, что была одета скромно, или, может быть, именно поэтому, - ведь у нее было серьезное, спокойное лицо, к которому очень шло простое платье. А Элизабет-Джейн, немного смущенная встречей, покраснела и прошла мимо Фарфрэ, опустив глаза и не отрывая их от пламени свечки, которую держала перед собой. Случилось так, что, встретившись с нею лицом к лицу, он улыбнулся; потом с видом человека, который на время отринул все заботы и, запев песню, уже не может остановиться, негромко принялся напевать старинную народную песенку, должно быть пришедшую ему на память при виде девушки: Когда я к дому подходил, День угасал короткий, И с лестницы навстречу мне Бежала Пег-красотка. Элизабет-Джейн, немного растерявшись, заторопилась вниз, а шотландец, продолжая напевать, вошел в свою комнату, и голос его постепенно замер за дверью. На этом встреча закончилась, и вызванные ею чувства на время угасли. Девушка вскоре пришла к матери; та по-прежнему была погружена в свои мысли, но мысли эти не имели никакого отношения к пению молодого человека. - Мы сделали ошибку, - сказала она шепотом (чтобы шотландец не услышал). - Тебе ни в коем случае нельзя было прислуживать здесь сегодня вечером. Не из-за нас, а из-за него. Если он тепло встретит нас и возьмет к себе, а потом узнает, что ты делала, когда останавливалась здесь, это огорчит его и заденет его самолюбие - ведь он мэр города. Знай Элизабет правду о том, кем доводится ее мать мистеру Хенчарду, она, вероятно, волновалась бы больше матери, но, ничего об этом не зная, она не очень беспокоилась. Ведь для нее он был другой человек - не тот, что владел мыслями ее несчастной матери. - А я была не прочь немножко позаботиться о нем, - сказала девушка. - Он такой приличный, воспитанный, не то что все эти люди в гостинице. Они, должно быть, считают его простаком, раз он не понял, как грубо и зло они подтрунивали друг над другом. А он, конечно, ничего не понял... у него слишком возвышенный ум, чтобы понимать такие вещи! Так она защищалась. Между тем, он ее матери был не так далеко от них, как они полагали. Выйдя из "Трех моряков", он стал прохаживаться взад и вперед по опустевшей Главной улице и несколько раз прошел мимо гостиницы. Голос шотландца, лившийся сквозь сердцевидные отверстия в ставнях, достиг слуха Хенчарда, он остановился и долго стоял под окном. "Да, странно, странно, что меня так влечет к этому парню! - подумал он. - Должно быть, оттого, что я совсем одинок. Я бы ему третью часть в деле отдал - только бы он остался!" ГЛАВА IX  Когда Элизабет-Джейн утром открыла окно, на нее пахнуло благоуханным воздухом, и она почувствовала дыхание близкой осени почти так же ясно, как если бы находилась не в городе, а в самой глухой деревушке. Кэстербридж был своего рода продолжением окружающей его сельской местности, а не ее противоположностью - в том смысле, в каком обычно город противопоставляется деревне. Пчелы и бабочки, перелетая с пшеничных полей, окаймлявших его с одной стороны, на луга, примыкавшие к другой, летели не вокруг города, а прямо над Главной улицей, видимо не подозревая, что пересекают чуждые ил широты. Осенью легкие, как воздух, пушистые шарики семян чертополоха плыли над этой улицей, садились на фасады лавок и падали в канавы, а бесчисленные рыжие и желтые листья скользили по мостовой и, проникнув в подъезды, а потом в прихожие, негромко шуршали по полу, словно юбки робких посетительниц. Заслышав голоса - одни из них звучал совсем близко, - девушка немного отодвинулась и, притаившись за оконными занавесками, стала смотреть на улицу. Мистер Хенчард, - сегодня он был одет уже не так, как одеваются важные персоны, но как преуспевающие дельцы, - остановился посреди улицы, а шотландец высунулся из окна, соседнего с окном Элизабет. Очевидно, Хенчард заметил своего вчерашнего знакомца, уже миновав гостиницу. Он сделал несколько шагов назад, а Дональд Фарфрэ шире распахнул окно. - Скоро в путь? - спросил Хенчард, глядя вверх. - Да... как раз собираюсь выходить, сэр, - ответил Дональд. - Хочу пройтись, почтовая карета нагонит меня. - В какую сторону пойдете? - Туда же, куда шли вы. - Так пойдемте вместе до окраины города. - Подождите минутку, - ответил шотландец. Спустя несколько минут он вышел с дорожной сумкой в руке. Хенчард посмотрел на сумку, как на врага. Очевидно, молодой человек действительно решил уехать. - Ах, дружок, будь вы человеком разумным, вы бы остались у меня, - сказал Хенчард. - Да, да... пожалуй, это было бы разумнее, - согласился Дональд, пристально всматриваясь в самые дальние дома. - Сказать вам правду, я и сам еще не знаю, что буду делать. Они отошли от гостиницы, и Элизабет-Джейн больше не слышала их слов. Но она видела, что они продолжают разговаривать, и Хенчард, поворачиваясь к собеседнику, иногда подчеркивает жестом какую-нибудь фразу. Так они миновали гостиницу "Королевский герб", торговые ряды и кладбищенскую ограду, дошли до конца длинной улицы - теперь они казались маленькими, как два пшеничных зерна, - потом вдруг свернули вправо, на Бристольскую дорогу, и скрылись из виду. "Он хороший человек... и вот... ушел, - подумала девушка. - Он ведь и внимания на меня не обратил, так с какой же стати было ему прощаться со мной". Эта простая мысль, немного обидная, пришла ей в голову потому, что ее задела одна мелочь: спустившись на улицу, шотландец случайно взглянул вверх, увидел девушку и отвернулся, не кивнув ей, не улыбнувшись, не сказав ни слова. - Вы все думаете, матушка, - проговорила Элизабет, отойдя от окна. - Да, я думаю о том, как мистеру Хенчарду вдруг полюбился этот юноша. Он всегда был такой. Но если он тепло относится к совсем чужому человеку, может быть, он так же тепло отнесется и к своим родным? В это время по улице проехали пять огромных возов сена, высотой до окон второго этажа. Возы прибыли в город из деревни, и лошади, от которых шел пар, очевидно, везли их почти всю ночь. На дышлах всех повозок были прибиты дощечки, на которых белыми буквами значилось: "Хенчард. Оптовая торговля зерном и сепом". При виде этих возов жена Хенчарда яснее прежнего поняла, что она обязана кое-чем поступиться ради дочери и сойтись с мужем. За завтраком они говорили все о том же, и миссис Хенчард наконец решила, что, к добру это будет или к худу, но надо послать к Хенчарду Элизабет-Джейн, которая сообщит ему, что его родственница Сьюзен, вдова моряка, находится здесь, в городе, а он пусть уж сам скажет, признает он ее или нет. К этому решению ее привели два обстоятельства. Люди говорили, что Хенчард - одинокий вдовец, а сам он сказал, что стыдится одного своего поступка. И то и другое давало повод для надежды. - Если он скажет "нет", - наставляла она Элизабет-Джейн, которая стояла перед ней в капоре, готовая идти, - если он считает, что раз он достиг здесь такого высокого положения, то ему не подобает признать... позволить нам, как... как его дальним родственницам, прийти к нему, ты скажи: "В таком случае, сэр, мы не станем вам докучать; мы уйдем из Кэстербриджа так же незаметно, как пришли сюда, и вернемся к себе домой..." Мне почти хочется, чтобы он отказал нам, ведь я не видела его столько лет, и мы... в таком дальнем родстве с ним! - А если он скажет "да"? - спросила девушка, настроенная более оптимистично. - Тогда попроси его написать мне записку и сказать, где и как он хочет встретиться с нами... или со мной, - осторожно ответила миссис Хенчард. Элизабет-Джейн направилась к лестнице. - И еще скажи ему, - продолжала мать, - что я вполне понимаю, что он мне ничем не обязан... я радуюсь его успехам и надеюсь, что он будет жить долго и счастливо... ну. иди! Так, скрепя сердце, почти против воли, послала к Хенчарду эта несчастная, все простившая женщина свою ничего не ведавшую дочь. Это было в базарный день, около десяти часов утра; Элизабет-Джейн шла по Главной улице, не торопясь: ведь она считала себя просто бедной девушкой, посланной к богатому родственнику. Стояла теплая осенняя погода, и парадные двери почти всех жилых домов были распахнуты настежь, так как мирных горожан не тревожила мысль о том, что их зонтики могут украсть. За дверями виднелись длинные прямые коридоры, похожие на туннели, а за ними - поросшие мхом сады, пестревшие яркими красками настурций, фуксий, красной герани, желтофиоли, жабрея, георгин, и этот костер цветов пылал на фоне серых каменных стен - остатков былого Кэстербриджа, еще более древнего, чем тот старинный Кэстербридж, что встречал прохожего на улице. Старомодные фасады домов, задние стены которых были еще старомоднее, непосредственно примыкали к тротуару, а на него, как бастионы, выдвигались окна-фонари, вынуждая спешащего прохожего проделывать через каждые несколько ярдов красивую танцевальную фигуру, именуемую "шассэ-дешассэ". Кроме того, прохожему волей-неволей приходилось проделывать и другие созданные Терпсихорой фигуры, чтобы обойти ступени подъездов, железные скобы для чистки обуви, входы в погреба, контрфорсы церквей и углы домов, которые когда-то не мешали движению, а теперь покривились и покосились. Не говоря уже об этих неподвижных препятствиях, которые столь выразительно свидетельствовали о том, как мало стесняли себя строители границами домовладений, тротуары и проезды были сплошь загромождены предметами, находящимися в движении. То были повозки, проезжавшие через Кэстербридж по пути из Меллстока, Уэзербери, Хинтока, Шертон-Аббаса. Кингсбира, Оверкомба и других городков и деревень. А возчиков съезжалось так много, что они, казалось, составляли целое племя; и они так резко отличались от прочих людей, словно были представителями особой расы. Повозки только что прибыли и стояли вплотную друг к другу по обеим сторонам улицы, в некоторых местах образуя стену между тротуаром и проездом. Кроме того, все лавочники раскладывали половину своих товаров на козлах и ящиках, выставленных прямо на тротуар, причем они каждую неделю все расширяли эту выставку и, несмотря на увещевания двух дряхлых стариков-квартальных, выдвигались все дальше и дальше на проезд, так что экипажам приходилось проезжать извилистой вереницей по середине улицы, а их возницы имели полную возможность показать свое искусство в обращении с вожжами. Остается добавить, что на солнечной стороне улицы над тротуаром нависали тенты, устроенные так, чтобы сбивать с проезжих шляпы, которые слетали, словно от удара невидимых рук кранстоунского бесенка-пажа, воспетого в романтической поэме. Лошадей, приведенных на продажу, привязывали в ряд к коновязи, и они, стоя передними ногами на тротуаре, а задними на мостовой, случалось, хватали зубами за плечи мальчиков, идущих в школу. А всеми уютными нишами в фасадах домов, скромно отступивших от границы улицы, завладевали продавцы свиней, превращая их в свинарники. Мелкие землевладельцы, фермеры, продавцы молочных продуктов и горожане, прибывшие по делам на эти древние улицы, беседовали друг с другом не только при помощи членораздельной речи. В больших городах, если вы не слышите слов собеседника, вы не поймете, что он хочет сказать. Здесь же и лицо, и руки, и шляпа, и палка, и все тело говорили наравне с языком. Если кэстербриджский торговец хотел выразить удовлетворение, он, подчеркивая свои слова, раздувал щеки, прищуривал глаза, откидывал назад плечи, - и люди, стоящие на другой стороне улицы, понимали его вполне. Когда же он удивлялся, то, даже если мимо него с грохотом проезжали все повозки и фургоны Хенчарда, вы догадывались, что он удивлен, так как видели его красное небо и округлившиеся, как мишень, глаза. Решительность выливалась у него в яростные атаки на покрывающий соседние стены мох, который он сбивал концом палки, меняя положение своей шляпы с горизонтального на менее горизонтальное; в минуты скуки все тело его обмякало, колени подгибались и вывертывались, словно между ними был вписан ромб, а руки будто сводило судорогой. Жульничество и мошенничество, видимо, были редким явлением на улицах этого честного города, и говорили даже, будто юристы в суде, защищая интересы своих клиентов, порой выдвигали веский довод в пользу противной стороны из чисто великодушных побуждений, хоть и делали вид, что это - по ошибке. Итак, Кэстербридж был почти во всех отношениях как бы полюсом, центром или нервным узлом окружающей его сельской местности, отличаясь этим от многих фабричных городов, осевших, словно инородные тела, словно валуны на равнине, в зеленом мире, с которым у них нет ничего общего. Кэстербридж жил сельским хозяйством и отстоял только на шаг дальше от его природных источников, чем соседние деревни. Горожане принимали близко к сердцу все превратности деревенской жизни, потому что они так же влияли на их доходы, как и на доходы земледельца; по тем же причинам горожане разделяли горести и радости аристократических семейств, обитающих в радиусе десяти миль от города. И даже на званых обедах у деловых людей гости говорили главным образом о пшенице, болезнях скота, севе и уборке, изгородях и насаждениях, тогда как политические события расценивались ими не с их собственной точки зрения горожан, обладающих особыми правами и преимуществами, а с точки зрения их деревенских соседей. Все эти традиционные особенности и противоречия удивительного древнего города, порой радующие глаз своим своеобразием и даже некоторой целесообразностью, казались столичными новшествами неопытной Элизабет-Джейн, которая еще так недавно плела сети в коттедже на взморье. Ей почти не пришлось расспрашивать о дороге. Дом Хенчарда, с фасадом из тускло-красного и серого кирпича, был одним из лучших в городе. Парадная дверь его была открыта, и, так же как и в других домах, за коридором виднелся сад, простиравшийся почти на четверть мили. Мистера Хенчарда не оказалось дома, он был во дворе склада. Девушку провели через обомшелый сад до калитки в стене, утыканной ржавыми гвоздями, - к ним, очевидно, когда-то привязывали ветви фруктовых деревьев, и деревьев этих выросло не одно поколение. Калитка открывалась во двор, и здесь Элизабет предоставили самой отыскать хозяина. С двух сторон во дворе стояли сенные сараи, куда сейчас сгружали тонны увязанного в тюки фуража с повозок, проезжавших утром мимо гостиницы. Две другие стороны составляли деревянные, на каменных столбах, амбары с наружными лестницами и зернохранилище высотой в несколько этажей. Заглянув в открытые двери амбаров, можно было увидеть, что они битком набиты тугими мешками с пшеницей, казалось дожидающейся голодовки, которая все не наступает. Девушка бродила по двору, немного волнуясь при мысли о предстоящей встрече и, наконец, устав от бесплодных поисков, отважилась спросить встречного мальчугана, где можно найти мистера Хенчарда. Мальчик направил ее в контору, мимо которой она раньше прошла, не заметив ее и, постучав в дверь, она услышала в ответ: - Войдите. Элизабет повернула ручку двери и увидела перед собой человека, который стоял у стола, нагнувшись над мешочками с образцами зерна, но это был не Хенчард, а молодой шотландец, мистер Фарфрэ; он пересыпал пшеничные зерна с одной ладони на другую. Его шляпа висела на гвозде сзади него, а розы на его ковровой сумке рдели в углу комнаты. Приготовившись к встрече с Хенчардом и к разговору с ним, но только с ним одним, девушка растерялась. - Что вам угодно? - спросил шотландец с видом человека, который уже давно заправляет тут всеми делами. Она сказала, что хочет видеть мистера Хенчарда. - Так-так... Подождите минутку, он сейчас занят, - сказал молодой человек, должно быть не узнав в этой девушке ту, которую видел в гостинице. он подвинул к ней стул, предложил ей присесть и снова занялся своими мешочками с образцами. Пока Элизабет-Джейн сидит в ожидании, немало удивленная встречей с молодым человеком, мы вкратце расскажем, как он попал сюда. После того как они с Хенчардом в то утро скрылись из виду, свернув на дорогу, ведущую в Бат и Бристоль, они некоторое время шагали молча, лишь изредка перекидываясь незначительными фразами, пока не вошли в ту аллею на городском валу, которая называлась "Меловой" и вела к углу, образованному северным и западным откосами древних укреплений, расположенных квадратом. Широкие просторы открывались с этой высоты. С зеленого склона круто спускалась тропинка, которая вела от тенистой аллеи на валу к дороге у подножия откоса. По этой тропинке должен был спуститься шотландец. - Вот где вас ждет успех, - проговорил Хенчард, простирая вперед правую руку и опираясь левой на калитку, которая перегораживала тропинку. В этом резковатом движении сказалось уязвленное самолюбие человека, не сумевшего добиться своего. - Я часто буду вспоминать об этих днях и о том, что вы пришли как раз вовремя и помогли мне в моих затруднениях. Сжав руку Фарфрэ и не выпуская ее, он помолчал, потоп проговорил решительным тоном: - Слушайте, я не такой человек, чтобы отказаться от задуманного, не попытавшись вас переубедить. И я не дам вам уйти навсегда, не выслушав меня! Повторяю: хотите остаться? Буду говорить прямо, начистоту. Поймите, я настаиваю не только ради своей выгоды; дело мое ведется не по-научному и не требует из ряда вон выходящего ума. На ваше место и другие найдутся, будьте спокойны. Может, я немного и думаю о своей выгоде, но не только о ней, а о чем еще - повторять не буду. Останьтесь у меня... и сами назовите свои условия. Я охотно приму их, не торгуясь, потому что, черт меня побери, Фарфрэ, очень уж ты мне по душе пришелся! Минуты две рука молодого человека неподвижно лежала в руке Хенчарда. Фарфрэ посмотрел на плодородную землю, расстилавшуюся у его ног, потом оглянулся на тенистую аллею, ведущую в центр города. Лицо его пылало. - Не ждал я этого... не ждал! - проговорил он. - Это - провидение! Разве можно идти против него? Нет, я не поеду в Америку; я останусь здесь и буду служить вам! Его рука, безжизненно лежавшая в руке Хенчарда, теперь ответила крепким пожатием. - Решено? - проговорил Хенчард. - Решено, - отозвался Дональд Фарфрэ. Лицо Хенчарда сияло такой пылкой радостью, что она казалась почти страшной. - Теперь вы - мой друг! - воскликнул он. - Вернемся ко мне и сейчас же договоримся обо всех условиях, чтобы на душе у нас было спокойно. Фарфрэ взял свою дорожную сумку и вместе с Хенчардом пошел обратно по Северо-западной аллее. Теперь Хенчард жаждал излить ему душу. - Если мне человек не нравится, - начал он, - я, как никто, умею держать его на расстоянии. Но уж если он пришелся мне по душе, он захватит меня целиком. Вы, я думаю, не откажетесь позавтракать еще раз? Ты встал так рано, что тебе едва ли удалось бы поесть вволю, даже если бы у них там и нашлось, чем тебя угостить, а у них, конечно, ничего не было; так пойдем ко мне и наедимся досыта и, если хочешь, напишем все условия черным по белому, хотя я - хозяин своего слова. Я люблю сытно поесть с утра. У меня уже готов замечательный холодный паштет из голубей. И, кроме того, можно выпить домашнего пива, если угодно. - Для этого еще слишком рано, - сказал Фарфрэ, улыбаясь. - Будь по-вашему. Сам я дал зарок не пить, но приходится варить пиво для рабочих. Так беседуя, они вернулись в город и вошли в дом Хенчарда с заднего, служебного хода. Сделку заключили во время завтрака, и Хенчард с расточительной щедростью накладывал еду на тарелку молодого шотландца. Он не успокоился, пока Фарфрэ не написал в Бристоль просьбы переслать его багаж в Кэстербридж и не отнес письмо на почту. Затем, как всегда, подчиняясь внезапному желанию, Хенчард заявил, что его новый друг должен жить у него в доме, хотя бы до тех пор, пока не найдет себе подходящей квартиры. Обойдя вместе с Фарфрэ все комнаты, Хенчард показал ему склады зерна и других товаров и наконец привел молодого человека в контору, где его и увидела Элизабет. ГЛАВА X  Пока она сидела перед шотландцем, в дверях показался человек, вошедший как раз в тот миг, когда Хенчард открывал дверь кабинета, чтобы впустить Элизабет. Человек быстро шагнул вперед - словно самый проворный из расслабленных Вифезды - и, опередив девушку, прошел в кабинет. Она слышала, как он сказал Хенчарду: - Джошуа Джапп, сэр... по вашему вызову... новый управляющий. - Новый управляющий?.. Он у себя в конторе, - проговорил Хенчард резким тоном. - У себя в конторе?.. - оторопело повторил человек. - Я писал: явитесь в четверг, - начал Хенчард, - и раз вы не явились в назначенный день, я нанял другого управляющего. Я даже сперва думал, что он - это вы. Или, по-вашему, дело может ждать? - Вы писали "в четверг или в субботу", сэр, - возразил пришедший, вынимая письмо. - Так или иначе, вы опоздали, - отозвался Хенчард. - Разговор окончен. - Но вы же почти наняли меня, - пробормотал человек. - С оговоркой, что мы условимся окончательно после того, как увидимся, - возразил Хенчард. - Мне очень жаль... очень жаль, уверяю вас. Но ничего не поделаешь. Говорить было больше не о чем, и человек вышел. Когда он проходил мимо Элизабет-Джейн, она заметила, что губы его дрожат от гнева, а лицо искажено горьким разочарованием. Теперь в кабинет вошла Элизабет-Джейн и стала перед хозяином дома. Он равнодушно скосил глаза под черными бровями; - казалось, в этих темных глазах всегда поблескивали красные искры, хотя вряд ли это могло быть на самом деле, - и устремил взгляд на девушку. - Что вам угодно, моя милая? - спросил он мягко. - Можно мне поговорить с вами... по личному делу, сэр? - спросила она. - Да... конечно. Теперь он внимательно смотрел на нее. - Меня послали сказать вам, сэр, - продолжала она простодушно, - что ваша дальняя родственница, Сьюзен Ньюсон, вдова моряка, находится здесь, в городе, и хочет знать, желаете ли вы ее видеть. Яркий румянец Хенчарда, представлявший резкий контраст с его черными волосами, слегка померк. - Так, значит... Сьюзен... еще жива? - проговорил он с трудом. - Да, сэр. - Вы ее дочь? - Да, сэр... ее единственная дочь. - А... как вас зовут?.. Как ваше имя? - Элизабет-Джейн, сэр. - Ньюсон? - Элизабет-Джейн Ньюсон, сэр. Хенчард сразу же понял, что сделка, заключенная на Уэйдонской ярмарке через два года после его брака, не занесена в летописи семьи. Этого он не ожидал. Его жена отплатила ему добром за зло и не рассказала о своей обиде ни дочери, ни другим людям. - Я... меня очень заинтересовали ваши слова, - проговорил он. - У нас с вами не деловой разговор, а приятный, поэтому пойдемте в дом. Очень учтиво, что удивило Элизабет, он провел ее из кабинета через соседнюю комнату, где Дональд Фарфрэ рылся в ларях, рассматривая образцы зерна с пристальным вниманием служащего, который только что вступил в должность. Хенчард прошел впереди девушки через калитку в степе, и картина внезапно изменилась: они очутились в саду и пошли к дому среди Цветов. В столовой, куда Хенчард пригласил Элизабет, еще не были убраны остатки обильного завтрака, которым он угощал Фарфрэ. Комната была загромождена тяжелой мебелью красного дерева, самого темного красно-коричневого оттенка. Раскладные столы с опускными досками, такими длинными, что они доходили почти до пола, стояли у стен, и ножки их напоминали ноги слона, а на одном столе лежали три огромных фолианта; семейная Библия, "Иосиф" и "Полный свод нравственных обязанностей человека". Полукруглая желобчатая решетка камина была украшена литыми барельефами урн и гирлянд, а кресла были в том стиле, который впоследствии прославил имена Чиппендейла и Шератона, но такого фасона, который, наверное, и не снился этим знаменитым мастерам-мебельщикам. - Садись... Элизабет-Джейн... садись, - проговорил Хенчард, и голос его дрогнул, когда он произнес ее имя; потом сел сам и, уронив руки между коленями, устремил глаза на ковер. - Так, значит, твоя мать здорова? - Она очень устала с дороги, сэр. - Вдова моряка... а когда он умер? - Отец пропал без вести прошлой весной. Хенчард поморщился при слове "отец". - Вы с ней приехали из-за границы... из Америки или Австралии? - спросил он. - Нет. Мы уже несколько лет живем в Англии. Мне было двенадцать, когда мы приехали из Канады. - Так-так... Он расспросил девушку о том, как они жили, и узнал все то, что раньше было скрыто от него глубокой тьмой, - ведь он давно уже привык считать их обеих умершими. Поговорив о прошлом, он вновь обратился к настоящему: - А где остановилась твоя мать? - В гостинице "Три моряка". - Значит, ты ее дочь Элизабет-Джейн? - повторил Хенчард. Он встал, подошел к ней вплотную и посмотрел ей в лицо. - Я думаю, - сказал он, внезапно отвернувшись, так как на глазах у него показались слезы, - что мне надо дать тебе записку к матери. Мне хочется повидать ее. Покойный муж оставил ее без средств? Взгляд его упал на платье Элизабет - приличное, черное, самое лучшее ее платье, но явно старомодное даже на взгляд кэстербриджца. - Да, почти без средств, - ответила девушка, довольная тем, что он сам догадался и ей не пришлось начинать разговор на эту тему. Он сел за стол и написал на листке несколько строк, потом вынул из бумажника пятифунтовую бумажку и вложил ее в конверт вместе с письмом, но, подумав, вложил еще пять шиллингов. Аккуратно запечатав письмо, он написал адрес: "Миссис Ньюсон. Гостиница "Три моряка", - и отдал пакет Элизабет. - Пожалуйста, передай ей это из рук в руки, - сказал Хенчард. - Ну, я рад видеть тебя здесь, Элизабет-Джейн... очень рад. Надо будет нам с тобой поговорить поподробней... но не сейчас. Прощаясь, он взял ее руку и сжал с такой горячностью, что девушка, почти не встречавшая дружеского отношения, растрогалась, и слезы навернулись на ее светло-серые глаза. Как только она ушла, Хенчард дал волю своим чувствам; закрыв дверь столовой, он сел и долго сидел недвижно и прямо, впившись глазами в стену напротив и словно читая на ней свою историю. - Клянусь богом! Не думал я, что так случится, - внезапно воскликнул он, вскочив с места. - А может, они самозванки... и Сьюзен с ребенком все-таки умерла? Но в Элизабет-Джейн было нечто такое, что побуждало его не сомневаться хотя бы в ней. Через несколько часов должны были разрешиться его сомнения и относительно ее матери: в записке он приглашал ее увидеться с ним в тот же вечер. - Пошел дождик - ждите ливня! - сказал себе Хенчард. Неожиданное событие затмило его острый интерес к новому другу-шотландцу, и в течение этого дня Дональд Фарфрэ видел своего хозяина так мало, что удивился его непостоянству. Между тем Элизабет вернулась в гостиницу. Вместо того чтобы взять письмо сразу же, как это сделала бы бедная женщина, ожидающая помощи, мать при виде его разволновалась. Она не сразу принялась читать его, но сначала попросила Элизабет рассказать, как мистер Хенчард принял ее и что именно он говорил. Мать распечатала письмо, когда Элизабет стояла к ней спиной. В нем было написано: "Если можешь, приходи повидаться со мной сегодня вечером в восемь часов на Круг, что по дороге в Бедмут. Ты без труда узнаешь, как туда пройти. Пока больше ничего не могу сказать. Потрясен сообщением. Девочка, видимо, ни о чем не знает. Не говори ей ничего, пока мы не увидимся. М. X."  Он ничего не написал про вложенные в письмо пять гиней. Эта сумма показалась Сьюзен многозначительной, - возможно, Хенчард хотел этим дать ей понять, что как бы выкупает ее. Волнуясь, она стала задать вечера, а дочери сказала, что мистер Хенчард попросил ее встретиться с ним; она пойдет одна. Но она не сказала, что свидание назначено не у него в доме, и не показала Элизабет письма. ГЛАВА XI  "Кругом" в Кэстербридже называли если не самый лучший, то один из лучших римских амфитеатров, сохранившихся в Британии с давних времен. Кэстербридж напоминал о древнем Риме каждой своей улицей, переулком и двором. Он был похож на город Римской империи, носил на себе отпечаток древнеримского искусства, таил в своих недрах мертвецов древнего Рима. В окрестных полях и садах нельзя было копнуть землю на фут или два в глубину без того, чтобы не наткнуться на какого-нибудь рослого воина Римской империи, пролежавшего здесь в безмолвном покое, никого не тревожа, вот уже полторы тысячи лет. Обычно его находили в меловом слое, в овальной яме, где он лежал на боку, словно цыпленок в скорлупе, - колени притянуты к груди, иногда остатки копья возле руки, застежка на груди или бронзовая бляха на лбу, урна у колен, кувшин у горла, бутылка у рта, - и на него устремлялись полные недоумения и догадок глаза кэстербриджских детей и взрослых, проходивших мимо и на минуту свернувших поглазеть на уже привычное зрелище. Впечатлительные обыватели, вероятно, были бы неприятно поражены, найдя у себя в саду не очень старый скелет, но столь древние останки ничуть их не смущали. Ведь эти покойники жили так давно, их время было так не похоже на теперешнее, их надежды и стремления так отличались от наших, что между ними и живыми разверзлась широчайшая пропасть, через которую не мог бы перелететь даже призрак. Этот амфитеатр был гигантским круглым сооружением со входами с севера и с юга. Ему подошло бы прозвище "Плевательница великанов", так как трибуны для зрителей полого спускались к арене. Для Кэстербриджа амфитеатр был то же, что развалины Колизея для Рима наших дней, и он был почти так же громаден. Правильное представление об этом памятнике древности удавалось получить только в сумерках. Лишь остановившись в этот час на середине арены, можно было постепенно осознать, как он огромен, ибо беглый осмотр его сверху, особенно в полдень, создавал совершенно обманчивое впечатление. Угрюмый, величественный, расположенный в уединенном месте и в то же время недалеко от любой части города, этот цирк древних времен зачастую служил местом свиданий сомнительного характера. Здесь завязывались интриги; сюда являлись сводить счеты после ссор и длительных распрей. Но свидания одного определенного типа, самого распространенного, а именно свидания счастливых влюбленных, редко назначались в амфитеатре. Интересно, почему люди, зная, что это место, расположенное на свежем воздухе, легко достижимое, уединенное, очень удобно для встреч, все-таки не хотели назначать радостные свидания в развалинах цирка? Быть может, потому, что от него веяло чем-то зловещим. Объяснение коренилось в его истории. Не говоря уже о кровавых играх, которые устраивались здесь в древности, с прошлым его были связаны следующие события: в одном его углу много лет стояли городские виселицы; в 1705 году одну женщину, убившую своего мужа, задушили, но не до смерти, и потом сожгли здесь в присутствии десяти тысяч зрителей. По преданию, во время казни ее сердце лопнуло и, ко всеобщему ужасу, выскочило из тела, после чего ни один человек из этих десяти тысяч прямо видеть не мог жареного мяса. Вдобавок к этим трагедиям седой старины поединки не на жизнь, а на смерть еще недавно происходили на этой огороженной арене, ниоткуда извне не видимой, разве что - с верхней части трибун, куда почти никто из занятых своими будничными делами горожан не трудился взбираться. Таким образом, несмотря на близость цирка к большой проезжей дороге, здесь можно было среди бела дня совершить преступление, оставшись незамеченным. Одно время мальчишки пытались оживить развалины, превратив центральную арену в поле для крикета. Но игра обычно проходила вяло по тем причинам, о которых говорилось выше: игроков удручала вынужденная изоляция внутри этого круглого земляного вала, который отгораживал их от знатоков-прохожих, от одобрительных взглядов и возгласов зрителей, от всего, кроме неба, а играть в такой обстановке - все равно что давать спектакль перед пустым залом. Возможно также, что мальчикам было жутко, так как, по рассказам стариков, бывали случаи, когда летом, при ярком свете дня, люди, засидевшиеся здесь с книгой или задремавшие, внезапно подняв глаза, видели на трибунах легион воинов Адриана, казалось созерцающих бой гладиаторов, и слышали гул их возбужденных голосов; но видение обычно длилось лишь миг, короткий, как вспышка молнии, а потом исчезало. Говорили, что под южным входом еще сохранились сводчатые камеры для диких зверей и атлетов, принимавших участие в играх. Арена оставалась все такой же гладкой и круглой, как если бы игры происходили на ней лишь недавно. Покатые проходы, по которым зрители поднимались на свои места, так и остались проходами. Но все сооружение в целом поросло травой и теперь, в конце лета, она топорщилась увядшими метелками, волнуясь при порывах ветра, на миг задерживала летящие шарики семян чертополоха и шуршала так, что, казалось, это звучит эолова арфа. Хенчард выбрал это место для встречи со своей давно отвергнутой женой, так как здесь почти не приходилось бояться, что их увидят, и в то же время даже незнакомый с местностью человек мог легко найти Круг в сумерках. Как мэр города, дорожащий своей репутацией, Хенчард опасался пригласить жену к себе, пока они оба не решили, как им поступить. Около восьми часов вечера Хенчард, подойдя к этому заброшенному сооружению, вошел внутрь по южному проходу, устроенному над развалинами помещений для зверей. Вскоре он увидел женщину, осторожно пробиравшуюся через широкие северные ворота - вход для зрителей. Они встретились на середине арены. Вначале оба стояли молча - им не хотелось говорить, - и бедная женщина только прижалась к Хенчарду, а тот обнял ее. - Я не пью, - негромко проговорил он наконец прерывающимся, покаянным голосом. - Слышишь, Сьюзен?.. Я теперь больше не пью... не пил с той самой ночи. То были его первые слова. Он почувствовал, как она наклонила голову в знак того, что поняла. Минуты две спустя он снова начал: - Если б я знал, что ты жива, Сьюзен! Но у меня были все основания думать, что и тебя и ребенка нет в живых. Чего только я не делал, чтобы вас найти... Ездил на поиски... помещал объявления. Наконец решил, что вы уехали с этим человеком куда-нибудь в колонию и утонули в пути. Почему ты не давала о себе знать? - Ах, Майкл!.. Из-за него... из-за чего же еще? Я думала, что мой долг - быть ему верной до гроба... я, глупая, верила, что эта сделка законная и она меня связывает; я думала даже, что совесть не позволяет мне покинуть его, раз он по доброй воле заплатил за меня так дорого. Теперь я встретилась с тобой только как его вдова... я считаю себя его вдовой, и на тебя у меня нет никаких прав. Если бы он не умер, я никогда бы не пришла... никогда! Можешь мне верить. - Эх ты! И как ты могла быть такой дурочкой? - Не знаю. И все же было бы очень нехорошо... если бы я думала по-другому, - пролепетала Сьюзен, чуть не плача. - Да. - Да... правильно. Потому я и верю, что ты ни в чем не повинна. Но... поставить меня в такое положение! - В какое, Майкл? - спросила она, встревоженная. - Подумай, как теперь все сложно: ведь нам опять придется жить вместе, а тут Элизабет-Джейн... Нельзя же рассказать ей обо всем... она тогда стала бы презирать нас обоих... Этого я не вынесу! - Вот почему я никогда не говорила ей о тебе. Я бы тоже не вынесла. - Ну... придется подумать, как уладить дело так, чтобы она по-прежнему ни о чем не подозревала. Ты слышала, что у меня здесь крупное торговое дело... что я мэр города, церковный староста, и прочее, и прочее? - Да, - пробормотала она. - Из-за этого - ну и потому, что девочка не должна узнать о нашем позоре - необходимо действовать как можно осторожней. Значит, вы обе не можете открыто вернуться ко мне, как мои жена и дочь, которых я когда-то оскорбил и оттолкнул от себя; в этом вся трудность. - Мы сейчас же уйдем. Я пришла, только чтобы повидаться... - Нет, нет, Сьюзен, ты не уйдешь... ты не поняла меня! - прервал он ее с ласковой строгостью. - Вот что я придумал: вы с Элизабет наймете в городе коттедж, причем ты назовешь себя "миссис Ньюсон, вдова с дочерью", а я с тобой "познакомлюсь", посватаюсь к тебе, мы обвенчаемся, и Элизабет-Джейн войдет ко мне в дом как моя падчерица. Все это так естественно и легко, что, можно сказать, полдела уже сделано. Так никто ничего не узнает о моей темной, позорной молодости - тайну будем знать только ты да я... И я буду счастлив принять к себе свою единственную дочь и жену. - Я в твоих руках, Майкл, - сказала жена покорно. - Я пришла сюда ради Элизабет; а что до меня самой, то вели мне уйти навсегда завтра же утром и никогда больше не встречаться с тобой, и я уйду. - Ну, полно, полно, не надо таких слов, - мягко проговорил Хенчард. - Никуда ты не уйдешь. Подумай несколько часов о моем предложении, и, если не придумаешь ничего лучше, так мы и сделаем. Мне, к сожалению, придется уехать дня на два по делам, но за это время ты сможешь нанять квартиру - в городе есть только одна подходящая для вас - та, что над посудной лавкой на Главной улице; а то можешь присмотреть себе коттедж. - Если эта квартира на Главной улице, значит, она дорогая? - Ничего... если хочешь, чтобы все это удалось, ты должна с самого начала показать, что ты из хорошего общества. Деньги возьмешь у меня. Тебе хватит до моего возвращения? - Вполне, - ответила она. - В гостинице вам удобно? - Очень. - А девочка никак не может узнать о своем позоре и о нашем? Это меня тревожит пуще всего. - Ты и не подозреваешь, как она далека от истины. Да и может ли ей прийти в голову такая мысль? - Это верно! - Я рада, что мы повенчаемся во второй раз, - проговорила миссис Хенчард, помолчав. - После всего, что было, это, по-моему, самое правильное. А теперь мне, пожалуй, пора вернуться к Элизабет-Джейн, и я скажу ей, что наш родственник, мистер Хенчард, любезно предложил нам остаться в городе. - Прекрасно... поступай, как найдешь нужным. Я тебя немного провожу. - Нет, нет. Не надо рисковать! - тревожно возразила его жена. - Я сама найду дорогу домой - ведь еще не поздно. Пожалуйста, позволь мне уйти одной. - Хорошо, - согласился Хенчард. - Но еще одно слово. Ты прощаешь меня, Сьюзен? Она что-то пролепетала в ответ, но ей, видимо, было трудно найти нужные слова. - Ничего... все в свое время, - сказал он. - Суди меня по моим будущим делам... до свидания! Он пошел обратно и постоял у верхнего входа в амфитеатр, пока его жена, выйдя через нижний и спустившись под росшими здесь деревьями, не свернула в сторону города и не скрылась из виду. Тогда и сам Хенчард направился домой и шел так быстро, что, подойдя к своему подъезду, чуть не нагнал женщину, с которой только что расстался, но она его не заметила. Он смотрел ей вслед, пока она шла по улице, потом направился к себе. ГЛАВА XII  Проводив глазами жену и войдя в свой дом через парадный вход, мэр по коридору, похожему на туннель, направился в сад, а оттуда, через калитку, - во двор, где находились амбары и другие службы. В окне конторы горел свет, занавески на нем не было, и Хенчард видел, что Дональд Фарфрэ все еще сидит на прежнем месте, просматривая конторские книги и готовясь к своей роли управляющего. Хенчард, войдя, сказал только: - Если вы собираетесь сидеть тут допоздна, я не стану вам мешать. Он постоял за стулом Фарфрэ, глядя, как ловко тот рассеивает цифровые туманы, которые так сгустились в этих конторских книгах, что порой ставили в тупик даже сметливого шотландца. На лице у зерноторговца отразилось восхищение, смешанное, однако, с жалостью, которую он испытывал ко всем, у кого была охота возиться с такими мелочами. Сам Хенчард ни по свойствам своего ума, ни физически не был способен разбираться в бумажных тонкостях: его воспитали, как Ахиллеса наших дней, и писание было для него мукой. - На сегодня хватит, - сказал он наконец, покрывая бумагу широкой ладонью. - И завтра успеется. Пойдемте-ка со мной в дом, поужинаем вместе. Обязательно! Я этого требую. Он закрыл счетные книги с дружеской бесцеремонностью. Дональд собирался пойти домой, но он уже понял, что его новый друг и хозяин не знает удержу в своих желаниях и порывах, и поэтому уступил, не прекословя. Ему нравилась горячность Хенчарда, даже если она его стесняла, а несходство их характеров усиливало его симпатию к хозяину. Они заперли контору, и молодой человек прошел вслед за своим спутником через маленькую калитку, которая вела прямо в сад Хенчарда, так что достаточно было сделать шаг, чтобы перейти от полезного к прекрасному. Сад был безмолвен, обрызган росой и напоен ароматами. Он занимал большое пространство позади дома, возле которого раскинулись цветник и лужайка; за ними тянулись шпалеры фруктовых деревьев, таких же старых, как сам этот старый дом, и до того толстых, кривых и узловатых, что в процессе роста они вытащили из почвы шесты, к которым были подвязаны, и стояли скрюченные, как бы корчась в муках, - Лаокооны в одежде из листьев. Цветов, благоухавших так сладостно, не было видно в темноте, и спутники прошли мимо них в дом. Хенчард угощал молодого человека так же радушно, как утром, и после ужина сказал: - Подвиньте свое кресло к камину, дорогой мой, и давайте посидим у огонька... терпеть не могу холодных каминов даже в сентябре. Он поднес спичку к сложенным в камине дровам, и комнату озарил яркий свет. - Странно все-таки, - проговорил Хенчард, - вот два человека знакомятся - как познакомились мы - на чисто деловой почве, и в конце первого же дня мне хочется поговорить с тобой об одном семейном деле. Черт побери, ведь я все-таки одинокий человек, Фарфрэ, мне больше не с кем словом перемолвиться; так почему бы мне не рассказать этого тебе? - Я охотно выслушаю вас, если только могу чем-нибудь помочь, - сказал Дональд, рассеянно оглядывая замысловатый резной орнамент на деревянной каминной подке, изображавший задрапированный череп быка, от которого в обе стороны тянулись обвитые гирляндами лиры, щиты и колчаны, оканчиваясь с одной стороны барельефом головы Аполлона, а с другой - Дианы. - Я не всегда был тем, кем стал теперь, - продолжал Хенчард, и его твердый низкий голос слегка задрожал. Он, видимо, пришел в то странное душевное состояние, когда люди иной раз признаются новому другу в том, чего никогда бы не открыли старому. - Я начал жизнь рабочим - вязальщиком сена - и восемнадцати лет от роду женился на такой же работнице, как и я. Вы бы не подумали, что я женат? - Я слышал в городе, что вы вдовец. - Ну, да... конечно, слышали... Восемнадцать лет назад я потерял жену - по своей вине... Вот как все это произошло: однажды летним вечером я отправился на поиски работы, и жена моя шла рядом, с ребенком на руках, нашим единственным ребенком. Мы подошли к палатке на одной деревенской ярмарке. Я тогда выпивал. Хенчард на минуту замолк и, опершись локтем о стол, прикрыл глаза рукой, что, однако, не могло скрыть сосредоточенной работы мысли, наложившей свою печать на его застывшие черты и не покидавшей их, пока он во всех подробностях не рассказал о своей сделке с матросом. Равнодушие, отражавшееся на лице шотландца в первые минуты, теперь сменилось вниманием. Затем Хенчард рассказал о своих попытках найти жену, о том, как он дал зарок и какую одинокую жизнь вел в последующие годы. - Восемнадцать лет я не нарушал обета, - продолжал он, - и наконец достиг теперешнего своего положения. - Да! - Ну вот... все это время я ничего не знал о жене, и так как я от природы недолюбливаю баб, мне нетрудно сторониться их. Повторяю, я ничего не знал о жене до сегодняшнего дня. А теперь... она вернулась. - Да неужели вернулась! - Нынче утром... не дальше как нынче утром. Что же теперь делать? - А вы бы не могли взять ее к себе, жить с ней и этим искупить прошлое? - Это самое я и решил предложить ей. Но, Фарфрэ, - Хенчард нахмурился, - справедливо поступив с Сьюзен, я обижу другую неповинную женщину. - Каким образом? - Жизнь так устроена, Фарфрэ, что человеку моего склада почти невозможно прожить двадцать лет без промахов. Я много лет ездил на остров Джерси по делам, особенно в сезон уборки картофеля и овощей. Я веду там крупную торговлю по этой части. Так вот как-то раз, осенью, когда я там жил, я тяжело заболел, и во время болезни меня одолело уныние, от которого я иногда страдаю, потому что в личной жизни я одинок, - в такие дни мир кажется мне темным, как преисподняя, и я, подобно Иову, готов проклясть день своего рождения. - А вот я никогда не испытывал этого, - вставил Фарфрэ. - Так молитесь богу, юноша, чтобы это вас миновало. Ну вот, когда я был в таком состоянии, меня пожалела одна женщина - лучше сказать, молодая леди, потому что она была из хорошей семьи, отлично воспитана и образованна, - дочь какого-то забулдыги-офицера, который попал в историю, после чего с него удерживали все жалованье. Впрочем, к тому времени он уже умер, мать ее тоже умерла, и девушка была так же одинока, как и я. Она жила в том пансионе, где я остановился, и, когда я слег, взялась за мной ухаживать. И тут она по глупости влюбилась в меня. Бог знает почему, - ведь я этого вовсе не поощрял. Но мы жили в одном доме, а девушка она была пылкая, так что мы, натурально, сблизились. Я не буду говорить подробно о наших отношениях. Достаточно сказать, что мы искренне хотели пожениться. И тут произошел скандал, который не повредил мне, но, как и надо было ожидать, погубил ее. Говоря между нами, Фарфрэ, как мужчина мужчине, клянусь - добродетель это моя или порок, - только волокитой я никогда не был. Девушка ничуть не старалась соблюдать приличия, а я, пожалуй, еще меньше, в таком я был угнетенном состоянии; это-то и вызвало скандал. Но вот я выздоровел и уехал. Когда я уехал, ей пришлось многое вытерпеть из-за меня, причем все это она описывала мне в письмах, которые посылала одно за другим; и наконец я понял, что кое-чем обязан ей... я подумал, что раз я столько лет ничего не слышал о Сьюзен, надо мне этой другой дать единственно возможное для меня возмещение, если, конечно, она пойдет на риск замужества с человеком женатым (впрочем, какой тут риск, думал я, ведь едва ли Сьюзен еще жива) и согласится выйти за меня. Девушка пришла в восторг, и мы, наверное, скоро поженились бы... но вдруг появляется Сьюзен! Дональд не скрыл тяжелого впечатления, которое произвела на него эта сложная история, не имевшая ничего общего с тем, что он знал по своему скромному личному опыту. - Теперь смотрите, сколько вреда можно причинить окружающим! В молодости я совершил скверный поступок - тогда на ярмарке, - но, если б я и впоследствии не проявил себя эгоистом, если б я не позволил этой взбалмошной девушке на Джерси привязаться ко мне во вред ее доброму имени, все было бы просто... Теперь же я вынужден принести горькое разочарование одной из этих женщин, а именно - второй. Ибо прежде всего я обязан выполнить свой долг по отношению к Сьюзен: тут колебаться не приходится. - Да, печальное у них положение, что правда, то правда! - негромко проговорил Дональд. - Именно! О себе я не думаю... для меня конец один. Но они обе... - Хенчард умолк и задумался. - И со второй и с первой я должен поступить так справедливо, как только может поступить мужчина в подобном случае. - Да, ничего не поделаешь! - проговорил его собеседник с философической грустью. - Вы должны написать девушке и в письме ясно и честно объяснить, что она не может стать вашей женой, потому что вернулась первая ваша жена, что вы больше не можете встречаться с нею и что... желаете ей счастья. - Этого мало. Видит бог, я обязан сделать больше! Я должен - хоть она вечно хвастает каким-то своим богатым дядей или богатой теткой и надеется получить от них наследство, - я должен послать ей, бедняжке, приличную сумму денег... так сказать, в виде небольшого возмещения... Так вот, не согласитесь ли вы помочь мне - объяснить ей все, что я вам сказал, но как можно мягче? Я не мастер писать письма. - Охотно. - Однако я вам еще не все сказал. Моя жена Сьюзен привела с собой мою дочь - ту самую, которую она несла на руках, когда мы шли на ярмарку, - и девушка знает обо мне только то, что я прихожусь им каким-то свойственником. Она с детства считала своим отцом и мужем своей матери того моряка, которому я отдал ее мать и который теперь умер. Сьюзен всегда думала, а теперь оба мы думаем, что не надо говорить ей правду - нельзя же нам опозорить себя перед девочкой... Как бы вы поступили?.. Посоветуйте. - Мне кажется, я бы рискнул и сказал ей правду. Она простит вас обоих. - Никогда! - возразил Хенчард. - Правды я ей не скажу. Я снова женюсь на ее матери, и это не только поможет нам сохранить уважение нашей дочери, но и будет более прилично. Сьюзен считает себя вдовой моряка и ни за что не согласится жить со мной без нового венчания в церкви... и она права. Фарфрэ на это ничего не ответил. Тщательно выбирая слова, он написал письмо молодой особе на Джерси, и этим закончилась его беседа с Хенчардом, который сказал ему на прощанье: - У меня гора с плеч свалилась, Фарфрэ, после того как я рассказал обо всем этом вам, своему другу! Вы теперь видите, что у кэстербриджского мэра не так уж хорошо на душе, как кажется, судя по его карману. - Вижу. И сочувствую вам! - отозвался Фарфрэ. Когда он ушел, Хенчард переписал черновик и, вложив в письмо чек, отнес его на почту; домой он шел, глубоко задумавшись. "Неужели все это уладится так легко! - думал он. - Бог знает... Бедняжка!.. Ну, а теперь примусь покупать свою вину перед Сьюзен". ГЛАВА XIII  Верный принятому решению, Майкл Хенчард нанял для своей жены Сьюзен, на имя "миссис Ньюсон", коттедж, расположенный в верхней, западной части города, у земляного вала и тенистой аллеи. Осенью казалось, будто вечернее солнце пылает здесь более ярким желтым пламенем, чем в других местах, и на закате оно пронизывало своими лучами нижние ветви кленов, заливая первый этаж домика с зелеными ставнями потоком света, который не мог проникнуть в верхние комнаты, затененные листвой. Из гостиной в просветах между кленами городского вала видны были могильные холмы и земляные укрепления на далеких возвышенностях. В общем, это был прелестный уголок, овеянный легкой грустью, как и все места, носящие отпечаток прошлого. Как только мать и дочь удобно устроились, наняли служанку в белом переднике и обзавелись хозяйством, Хенчард нанес им визит и остался пить чай. Во время чаепития девушку всячески старались обмануть, поддерживая разговор на самые общие темы, и это немного потешало Хенчарда, но было не особенно приятно его жене. Мэр с деловитой решимостью продолжал наносить визиты матери и дочери, видимо заставив себя ступить на официальный путь суровой формальной справедливости по отношению к первой женщине, имевшей на него права, но в ущерб второй и наперекор своим собственным чувствам. Как-то раз, под вечер, когда дочери не было дома, Хенчард пришел и сказал сухо: - Ну, Сьюзен, не пора ли мне попросить тебя назначить "день радости и веселия"? Бедная женщина слабо улыбнулась; ее коробили шуточки над тем положением, в которое она добровольно поставила себя только ради репутации своей дочери. Ее это так огорчало, что оставалось лишь удивляться, почему она вообще решилась на обман, вместо того чтобы мужественно признаться дочери во всем. Но плоть слаба; к тому же в свое время все объяснилось. - О Майкл! - проговорила она. - Мне неприятно, что ты из-за нас хлопочешь и теряешь время, а ведь я ничего такого не ожидала! И она посмотрела на него, на его дорогой костюм, на купленную им обстановку этой комнаты, казавшуюся ей вычурной и слишком роскошной. - Вовсе нет, - возразил Хенчард с грубоватым добродушием. - Это ведь просто коттедж, он мне почти ничего не стоил. Что касается времени, - тут его багровое лицо, казавшееся особенно красным в обрамлении черных волос, засияло от радости, - то моими делами теперь управляет один замечательный юноша - такого мне еще ни разу не попадалось. Скоро я смогу сдать ему на руки все, и у меня будет "больше свободного времени, чем за все последние двадцать лет. Хенчард так часто и так регулярно приходил в коттедж, что в Кэстербридже скоро начали шептаться, а потом и говорить открыто, что властный, деспотичный мэр города пленен и очарован благородной вдовой, миссис Ньюсон. Его высокомерное, всем известное равнодушие к дамскому обществу, его молчаливое нежелание общаться с женщинами придавали острый интерес ухаживанию, которое никому не казалось бы романтичным, будь он другим человеком. Нельзя было понять, почему такая жалкая, хрупкая женщина сделалась его избранницей, и их помолвку расценивали как семейное дело, в котором любовь не играла роли: ведь всем было известно, что жених с невестой в какой-то степени сродни. Сьюзен была так бледна, что мальчишки прозвали ее "Привиденьем". Случалось, что Хенчард слышал это слово, когда они вдвоем шли по бульварам - так называли аллеи на валу, - и тогда лицо его темнело и принимало зловещее выражение, не сулившее насмешникам ничего хорошего; но он молчал. Он торопил подготовку к своему соединению, точнее воссоединению, с этой бледной женщиной, - торопил с неуклонной решимостью, делавшей честь его совестливости. Никто не догадался бы по его поведению, что ни пламя страсти, ни трепет влюбленности не вдохновляют суету, происходящую в его мрачном, огромном доме, - да, в сущности, и ничто не вдохновляет, если не считать трех принятых им важных решений: первое - искупить свою вину перед покинутой Сьюзен; второе - дать приют Элизабет-Джейн, окружив ее удобствами под надзором его родительского ока; и третье - бичевать себя терниями, на что обрекало его выполнение этого нравственного долга, причем одним из этих терниев была уверенность, что он потеряет во мнении общества, женившись на столь заурядной женщине. Сьюзен Хенчард первый раз в жизни села в экипаж, когда в день ее свадьбы к дому подъехала простая двухместная карета, запряженная одной лошадью, чтобы отвезти ее и Элизабет-Джейн в церковь. Было безветренное утро; моросил теплый ноябрьский дождь со снегом, который сыпался, как мука, и запорошил все шляпы и пальто. У церковных дверей стояло только несколько человек, но сама церковь была набита битком. Шотландец, выступавший в роли шафера, был здесь единственным, если не считать самих виновников торжества, кто знал правду о женихе и невесте. Но он был так неопытен, добросовестен, рассудителен, так ясно сознавал серьезность происходящего события, что не замечал всей его трагичности. Для этого нужны были специфические качества Кристофера Кони, Соломона Лонгуэйса, Базфорда и их приятелей. Но они и не подозревали о тайне; впрочем, когда настало время новобрачным выйти из церкви, вся компания собралась на ближнем тротуаре и принялась обсуждать событие со своей точки зрения. - Вот уже сорок пять лет, как я живу в этом городе, - сказал Кони, - по убей меня бог, если я хоть раз в жизни видел, чтобы человек, ждавший так долго, взял так мало! После этого можно сказать, что даже ты, Нэнс Мокридж, можешь не терять надежды! Последние слова он сказал, обернувшись к стоявшей позади него женщине, той самой, что показывала всем плохой хлеб Хенчарда, когда Элизабет и ее мать пришли в Кэстербридж. - Будь я проклята, если выйду за такого, как он или как ты, - отозвалась эта особа. - Что до тебя, Кристофер, мы тебя знаем как облупленного, и чем меньше про тебя говорить, тем лучше. А что до него... так ведь... - она понизила голос, - говорят, будто он был бедняком, работал в учениках и жил на пособие от прихода... Я ни за что на свете не буду болтать об этом... но он действительно был жалким приходским учеником, и, когда начал жить, добра у него было не больше, чем у вороны. - А теперь он каждую минуту получает прибыль, - пробормотал Лонгузйс. - Когда про человека говорят, что он получает столько-то прибыли в минуту, с ним нельзя не считаться! Обернувшись, он увидел диск, покрытый сетью морщин, и узнал улыбающееся лицо той толстухи, что в "Трех моряках" просила шотландца спеть еще песню. - Слушай-ка, тетка Каксом, - начал Соломон Лонгузйс, - как же это получается? Миссис Ньюсон - можно сказать, скелет, а не женщина - подцепила второго муженька, а ты, бабища с таким тоннажем, не сумела. - И не хочу. На что мне второй муж? Чтобы он меня колотил?.. Нет уж, как говорится, "нет Каксома, не будет и кожаных штанов в доме". - Да, с божьей помощью, кожаные штаны тю-тю! - Мне, старухе, о втором муже думать не годится, - продолжала миссис Каксом. - Но помереть мне на этом месте, если и родилась не в такой же почтенной семье, как она. - Правильно! Твоя мать была очень хорошая женщина, - я ее помню. Сельскохозяйственное общество наградило ее за то, что она родила пропасть здоровых ребят без помощи прихода, а также за другие чудеса добродетели. - Это-то нам и мешало подняться: очень уж велика была семья. - Именно. Где много свиней, там нехватка помоев. - А помнишь, Кристофер, как пела моя мать? - продолжала миссис Каксом, возбужденная воспоминаниями. - И как мы пошли с ней на пирушку в Меллсток, помнишь? К старухе Ледлоу, сестре фермера Шайнера, помнишь? Еще мы ее прозвали Жабьей Кожей за то, что лицо у нее было такое желтое и веснушчатое, помнишь? - Помню, как не помнить, - отозвался Кристофер Кони, посмеиваясь. - И я тоже хорошо помню: ведь я в то время была уже на выданье - полдевки, полбабы, как говорится. А ты не забыл, - и она ткнула его пальцем в плечо, а глаза ее заблестели в щелках между веками, - ты не забыл про херес и про серебряные щипцы для снимания нагара, да как Джоан Даммит раскисла, когда мы возвращались домой, и Джеку Григсу, хочешь не хочешь, пришлось перетащить ее через грязь, и как он уронил ее в коровьем загоне на молочной ферме Суитэлла, и нам пришлось оттирать ее платье травой?.. В жизни я не бывала в такой переделке! - Да... этого я не забыл... Ведь как только не баловались в старину, чего только не выделывали, вот уж право! Эх, сколько миль я тогда отшагал на своих на двоих, а теперь едва силы хватает переступить через борозду! Поток их воспоминаний был прерван появлением воссоединившейся четы, и Хенчард оглядел зевак тем характерным для него взглядом, в котором попеременно отражались удовлетворенное самолюбие и презрение. - Да... не одного они поля ягода, хоть он и называет себя трезвенником, - заметила Нэнс Мокридж. - Придется ей хлебнуть горя, прежде чем она от него избавится. Он чем-то на Синюю Бороду смахивает, и, придет час, это скажется. - Чушь, он человек неплохой! Некоторым людям одного счастья мало, - хотят его с маслом кушать. Был бы у меня выбор, как океан-море, я и то не пожелала бы лучшего мужа. Несчастная плакса, да это ей бог послал, ведь у нее-то самой и гроша за душой нет. Скромная маленькая карета отъехала и скрылась в тумане, а зеваки разбрелись кто куда. - Да, в нынешние времена прямо не знаешь, как смотреть на вещи! - сказал Соломон Лонгуэйс. - Вчера не так далеко отсюда какой-то человек упал мертвый, и как об этом вспомнишь, да еще погода стоит больно сырая, так прямо душа не лежит браться за какую-нибудь работу. Я совсем зачах оттого, что вот уже две недели пью не больше чем по девятипенсовому стаканчику, так что придется, видно, зайти погреться в "Три моряка", когда буду проходить мимо. - Не пойти ли мне с тобой, Соломон? - сказал Кристофер Кони. - А то я весь отсырел, как слизняк липкий. ГЛАВА XIV  Бабье лето настало в жизни миссис Хенчард, когда она вошла в большой дом своего супруга и в круг почтенных его знакомых, и оно выдалось таким ясным, какой только может быть эта пора. Ее муж боялся, как бы она не стала жаждать более глубокой привязанности, чем та, какую он мог ей дать, и потому всячески старался выказать ей хотя бы видимость любви. Между прочим, он велел выкрасить ярко-зеленой краской железные перила, которые обросли тусклой ржавчиной и вот уже восемьдесят лет имели весьма жалкий вид, а подъемные окна времен короля Георга, с тяжелыми рамами и частым переплетом, обновили, покрыв их тремя слоями белил. Он обращался с женой так ласково, как только может обращаться мужчина, мэр и церковный староста. Дом был просторный, комнаты с высокими потолками, лестничные площадки широкие, и две непритязательные женщины казались лишь едва заметным дополнением к его убранству. Для Элизабет-Джейн это время было очень счастливым. Свобода, которой она пользовалась, поблажки, которые ей делали, превзошли ее ожидания. Спокойная, беззаботная, безбедная жизнь, начавшаяся с замужеством ее матери, дала толчок к большим переменам в Элизабет-Джейн. Оказалось, что она может иметь сколько угодно красивых вещей и нарядов, а, как гласит средневековая поговорка, "брать, иметь и сохранять - приятные слова". Вместе с душевным спокойствием настал расцвет всего ее существа, а вместе с расцветом пришла красота. В знании жизни - следствии острой врожденной интуиции - у нее не было недостатка, но образования, умения держать себя в обществе - этого у нее, к сожалению, не было; зато, по мере того как проходили зима и весна, ее осунувшееся лицо и худощавое тело полнели, приобретая более округлые и мягкие формы; морщинки на юном лбу сгладились, а землистый цвет лица, который она раньше считала врожденным, поболел, когда ее жизнь изменилась, окружив ее изобилием материальных благ, и теперь на щеках девушки появился румянец. Порой ее серые задумчивые глаза стали загораться лукавой веселостью; по это случалось не часто, - мудрость, глядевшая из этих глаз, неохотно сочеталась с беспечностью. Как и всем, кто знал тяжелые времена, веселость казалась ей чем-то неразумным и неуместным, чему не следует поддаваться, - разве что изредка, в минуты праздничного настроения; ведь она так давно привыкла к тревожной рассудительности, что не могла сразу отвыкнуть от нее. Она не переживала тех беспричинных подъемов и упадков духа, которые бывают у многих людей; не было случая - перефразируя цитату из одного современного поэта, - не было случая, чтобы в душу к ней прокралось уныние и она бы не знала, как оно прокралось туда; и если теперь она стала жизнерадостной, то для этого появились веские основания. Естественно было ожидать от девушки, которая быстро хорошела, жила в комфорте и первый раз в жизни располагала свободными деньгами, что она начнет наряжаться без удержу. Но нет. Разумность поведения Элизабет-Джейн ни в чем не сказывалась так заметно, как в выборе нарядов. Отставать от своих возможностей в выполнении прихотей - привычка столь же полезная, как идти в ногу с возможностями, когда речь идет о делах. Эта простодушная девушка именно так и поступила, руководствуясь врожденной проницательностью. Весной она не пожелала внезапно расцвести, подобно водяной лилии, и разукраситься буфами и побрякушками, как поступили бы многие кэстербриджские девушки, будь они на ее месте. Ее торжество умерялось осмотрительностью: зная, что ее будущее обеспечено, она по-прежнему, как полевая мышь, боялась плуга судьбы, - страх, свойственный вдумчивым людям, которые с детства страдали от бедности и угнетения. "Я ни за что на свете не буду веселиться, - говорила она себе. - Это все равно что искушать провидение, которое может низвергнуть нас с матушкой и снова покарать, как раньше карало". Теперь она ходила в черной шелковой шляпке, бархатной мантилье или шелковом спенсере, темном платье и с зонтиком в руках. Зонтик она выбрала самый простой, без бахромы, с колечком из слоновой кости, которое надевалось на него, чтобы он не распускался, когда был закрыт. Странно, зачем понадобился ей этот зонтик? Видимо, она решила, что если лицо ее побелело, а на щеках появился румянец, значит, кожа стала более чувствительной к солнечным лучам. С тех пор Элизабет всегда защищала от солнца щеки, считая загар несовместимым с женственностью. Хенчард очень привязался к ней, и теперь она гуляла с ним чаще, чем с матерью. Как-то раз она показалась ему очень хорошенькой, и он окинул ее критическим взглядом. - Эта лента у меня была, вот я ее и пришила, - робко проговорила Элизабет-Джейн, подумав, что Хенчарду, быть может, не понравилась довольно яркая отделка, впервые появившаяся на ее платье в тот день. - Да... конечно... почему бы и нет? - отозвался он с царственной снисходительностью. - Поступай как хочешь или, вернее, как тебе советует мать. Бог свидетель, я не против! Она причесывалась на поперечный пробор, огибавший ее голову от одного уха до другого, словно белая радуга. Темя ее покрывала копна густых локонов; на затылке волосы были приглажены и свернуты узлом. Как-то раз все семейство сидело за завтраком, и Хенчард, по своему обыкновению, молча смотрел на пышные локоны девушки - у нее были каштановые волосы, не темно-, а светло-каштановые. - Я думал о волосах Элизабет-Джейн... Помнится, ты говорила мне, когда Элизабет-Джейн была ребенком, что волосы у нее будут черные, - заметил он, обращаясь к жене. Сьюзен смутилась, предостерегающе толкнула его ногой и пролепетала: - Разве? Как только Элизабет ушла в свою комнату, Хенчард возобновил разговор: - Черт возьми, я давеча чуть было не проболтался! Но я хотел сказать: когда девочка была грудным ребенком, казалось, что волосы у нее будут темнее, чем теперь. - Да, но цвет волос так меняется, - проговорила Сьюзен. - Волосы темнеют, это мне известно... но я не знал, что они могут светлеть. - Могут. И на лице ее снова отразилась тревога, которая объяснилась впоследствии. Впрочем, это тревожное выражение исчезло, как только Хенчард сказал: - Ну, тем лучше. И вот еще что, Сьюзен, я хочу, чтобы ее называли мисс Хенчард, а не мисс Ньюсон. И теперь уже многие называют ее так по ошибке, а ведь это ее настоящая фамилия, так что лучше бы девочке принять ее... Мне не по душе, что моя родная дочь носит ту, другую, фамилию. Я помещу насчет этого объявление в кэстербриджской газете - так принято. Девочка не будет возражать. - Нет. Конечно, нет. Но... - Прекрасно, значит, так я и сделаю, - перебил он ее безапелляционным тоном. - Сама она не против, а ты ведь этого хочешь не меньше меня, правда? - Конечно... если она согласится, так и сделаем, непременно, - отозвалась Сьюзен. После этого миссис Хенчард повела себя немного непоследовательно, можно было бы даже сказать - двулично, если бы весь ее облик не обнаруживал волнения и той внутренней собранности, какие отличают человека, стремящегося поступить так, как велит ему совесть, хоть он и знает, что подвергается большому риску. Она пошла к Элизабет-Джейн, которая шила в своей комнате наверху, и сказала, что Хенчард предложил ей переменить фамилию. - - Можешь ли ты согласиться... не будет ли это неуважением к памяти Ньюсона... теперь, когда его нет на свете? Элизабет призадумалась. - Я подумаю, матушка, - сказала она. Встретившись позже с Хенчардом, она сейчас же заговорила на эту тему, не скрывая, что разделяет мнение матери. - Вы очень хотите, чтобы я переменила фамилию, сэр? - спросила она. - Хочу ли я? Господи боже мой, какой шум поднимают женщины из-за пустяков! Я предложил это... вот и все. Слушай, Элизабет-Джейн, поступай, как тебе заблагорассудится. Будь я проклят, если мне не все равно, что ты делаешь! Пойми меня хорошенько, не вздумай соглашаться только в угоду мне. На этом разговор прекратился; больше ничего не было сказано и ничего не было сделано, и Элизабет-Джейн по-прежнему называли "мисс Ньюсон", а не "мисс Хенчард". Между тем крупная торговля зерном и сеном, которую вел Хенчард, как никогда расцвела под управлением Дональда Фарфрэ. Раньше дело подвигалось рывками, теперь катилось на смазанных колесах. Фарфрэ отменил старозаветные примитивные методы Хенчарда, который во всем полагался на свою память, а сделки заключал только на словах. Письма и гроссбухи пришли теперь на смену словам: "сделаю" и "доставлю", и, как это всегда бывает во времена реформ, неуклюжее своеобразие патриархального метода исчезло вместе с его неудобствами. Комната Элизабет-Джейн была наверху, из нее открывался широкий вид на амбары и сараи за садом, и девушка могла наблюдать за всем, что там происходило. Она видела, что Хенчард и мистер Фарфрэ почти не разлучаются. Прохаживаясь со своим управляющим, Хенчард фамильярно клал ему руку на плечо, как если бы Фарфрэ приходился ему младшим братом, и так тяжело опирался на него, что худощавое тело молодого человека сгибалось под этим грузом. Иногда Элизабет слышала, как Хенчард после какого-нибудь замечания Дональда разражался настоящей канонадой хохота, а сам Дональд, видимо не понимая, чем она вызвана, даже не улыбался. Немного тяготясь одиночеством, Хенчард, очевидно, обрел в молодом человеке не только дельного советчика, по и приятного собеседника. Хлеботорговец восхищался острым умом Дональда не меньше, чем в первый час их знакомства. Его невысокое и плохо скрываемое мнение о телосложении, физической силе и напористости худощавого юноши с избытком уравновешивалось громадным уважением к его уму. Спокойные глаза Элизабет-Джейн видели, с какой тигриной страстностью привязывается Хончард к шотландцу и как его постоянное стремление не разлучаться с ним иногда переходит в желание подчинить его себе - желание, которое он, однако, подавлял, если Фарфрэ давал понять, что обижен. Однажды, глядя на них сверху, когда они стояли у калитки, которая вела из сада во двор, она услышала, как Дональд сказал, что их привычка всюду ходить и ездить вместе сводит на нет ту пользу, которую он мог бы приносить как "вторые глаза" там, где хозяин отсутствует. - К черту! - вскричал Хенчард. - Плевать мне на это! Я люблю поговорить с хорошим человеком. Пойдемте-ка лучше поужинаем, и не забивайте себе голову всякой всячиной, а то вы меня с ума сведете. И еще одно: Элизабет-Джейн, гуляя с матерью, часто замечала, что шотландец поглядывает на них с каким-то странным интересом. Это было трудно объяснить их встречей в "Трех моряках", - ведь в тот вечер он даже не поднял глаз, когда Элизабет-Джейн вошла в его комнату. Кроме того, он, к досаде Элизабет-Джейн - полуосознанной, простодушной и, быть может, простительной досаде, - больше смотрел на мать, чем на дочь. Итак, она не могла приписать его внимание своей привлекательности и решила, что, быть может, все это ей кажется: просто у мистера Фарфрэ привычка следить глазами за людьми. Девушка не подозревала, что она тут ни при чем и внимание Дональда легко объяснялось тем, что Хенчард вверил ему тайну своего прошлого и рассказал, как он поступил с ее матерью, той бледной, исстрадавшейся женщиной, которая брела сейчас рядом с нею. А представление Элизабет об этом прошлом не шло дальше смутных догадок, основанных на том, что она случайно видела и слышала; она предполагала, что Хенчард и ее мать любили друг друга в молодости, но поссорились и разошлись. Как уже говорилось, Кэстербридж был точно кубик, поставленный на пшеничное поле. У него не было пригородов в теперешнем смысле этого слова, не было и таких окраин, где город сливается с деревней и образуется нечто промежуточное между ними. Кэстербридж стоял на этой просторной плодородной земле, резко счерченный и четкий, словно шахматная доска на зеленой скатерти. Сынишка фермера, сидя под скирдой ячменя, мог бросить камень в окно конторы городского клерка; жнецы, работающие среди снопов, кивали знакомым, стоящим на углу тротуара, судья в красной мантии, осудив грабителя за кражу овец, произносил приговор под врывавшееся в окно блеяние поредевшего стада, которое паслось где-то поблизости; а во время казней толпа стояла на лугу прямо перед ложбиной, откуда на время сгоняли коров, чтобы зрителям было просторнее. Пшеницу, выращенную на возвышенности за городом, собирали в амбары фермеры, обитавшие на восточной его окраине, в предместье Дарновер. Здесь скирды громоздились у старой римской дороги, подымаясь чуть ли не до церковной колокольни; амбары с зелеными тростниковыми крышами, с дверями, высокими, как врата Соломонова храма, стояли прямо на городской улице. Амбаров было столько, что они встречались через каждые несколько домов. Здесь жили горожане, ежедневно шагавшие по пашне, и пастухи, ютившиеся в тесных лачугах. Улица фермерских усадеб, улица, подчиненная мэру и городскому совету, но где слышались стук цепа, шум веялки и мурлыканье молочных струй, льющихся в подойники, - улица, ничем не напоминавшая городскую, - вот каким было кэстербриджское предместье Дарновер. Хенчард, разумеется, вел крупные дела с этим ближайшим питомником, или рассадником, мелких фермеров, и его повозки часто направлялись в ту сторону. Как-то раз, когда он вывозил пшеницу с чьей-то местной фермы, Элизабет-Джейн получила с посыльным записку, в которой ее вежливо просили немедленно прийти в один амбар на Дарноверском холме. Это был как раз тот амбар, из которого Хенчард вывозил пшеницу, и девушка подумала, что обращенная к ней просьба имеет какое-то отношение к его делам, поэтому она надела шляпку и, не медля ни минуты, отправилась туда. Амбар стоял на каменных столбах, в рост человека, во дворе фермы, у входных ворот. Ворота были открыты, но во дворе никого не было. Тем не менее девушка вошла и стала ждать. Вскоре она увидела, что кто-то подходит к воротам; это был Дональд Фарфрэ. Он посмотрел вверх на башенные часы церковной колокольни и вошел во двор. Движимая какой-то необъяснимой застенчивостью, нежеланием встретиться здесь с ним наедине, девушка быстро поднялась по стремянке, приставленной к дверям амбара, и вошла туда, прежде чем шотландец успел ее заметить. Фарфрэ подошел к амбару, уверенный, что он здесь один; а когда стал накрапывать дождь, перешел на то место, где только что стояла Элизабет-Джейн. Здесь он прислонился к каменному столбу и, видимо, запасся терпением. Очевидно, он тоже ожидал кого-то, - неужели ее? - и если да, то для чего? Несколько минут спустя он взглянул на свои часы, потом вынул записку - копию той, которую получила Элпзабет-Джейп. Положение становилось очень неловким, и чем дольше ждала Элизабет, тем более неловким оно казалось ей. Выйти из амбара прямо над головой Дональда, спуститься по лестнице и, значит, признаться в том, что она здесь пряталась, было бы так глупо, что девушка не решалась на это. Поблизости стояла веялка, и Элизабет, желая хоть чем-нибудь разрядить напряжение, тихонько повернула рукоятку; тотчас поднялось целое облако пшеничной мякины, которая полетела ей в лицо, засыпала ее платье и шляпу и застряла в мехе пелеринки. Молодой человек, вероятно, услышал легкий шум; бросив взгляд вверх, он поднялся по лестнице. - А-а... да это мисс Ньюсон, - сказал он, рассмотрев ее в сумраке амбара. - Я и не знал, что вы здесь. Я пришел на свидание и готов служить вам. - О, мистер Фарфрэ, - пролепетала она, - я тоже. Но я не знала, что это вы хотели видеть меня, а то бы я... - Я хотел вас видеть? Вовсе нет... то есть я хочу сказать, что, очевидно, произошло какое-то недоразумение. - Значит, это не вы просили меня прийти? Это не вы писали? Элизабет протянула ему записку. - нет. У меня этого и в мыслях не было! А вы... разве не вы пригласили меня сюда? Это не ваш почерк? И он показал ей свою записку. - Нет, не мой. - Вот так загадка! Значит, кто-то хочет видеть нас обоих. Пожалуй, - нам лучше подождать еще немного. Порешив на этом, они остались, и Элизабет-Джейн придала своему лицу выражение сверхъестественного спокойствия, тогда как молодой шотландец, заслышав шаги на улице, всякий раз выглядывал из амбара: а вдруг прохожий войдет во двор и объявит, что это он вызвал их обоих сюда. Молодые люди следили за редкими дождевыми каплями, которые катились по верху скирды, с соломинки на соломинку, пока не докатывались до края, но никто не приходил, а крыша амбара начала протекать. - Этот человек, должно быть, не придет, - сказал Фарфрэ. - Может быть, все это просто шутка, а если так, очень жалко тратить время попусту, когда дел так много. - Кто-то позволил себе большую вольность, - промолвила Элизабет. - Вы правы, мисс Ньюсон. Когда-нибудь все разъяснится, не сомневайтесь, и мы узнаем, чья это проделка. Я бы посмотрел на нее сквозь пальцы, если бы все это отняло время у меня одного, но вы, мисс Ньюсон... - Я не сержусь... не очень, - отозвалась она. - И я тоже. Они снова умолкли. - Вам, наверное, очень хочется вернуться в Шотландию, мистер Фарфрэ? - спросила она. - Вовсе нет, мисс Ньюсон. Почему вы так думаете? - Мне просто показалось, что вам этого хочется, когда вы пели в "Трех моряках"... песню о Шотландии и родном доме... мне казалось, вы так глубоко чувствуете ее - всем сердцем; так что и мы все стали сочувствовать вам. - Да... я там пел... пел. Но, мисс Ньюсон, - воркующий голос Дональда то повышался, то понижался в пределах полутона, как всегда, когда он говорил серьезно, - хорошо несколько минут жить песней, когда глаза твои наполняются слезами; но вот песня допета, и что бы ты ни чувствовал, ты уже не вспоминаешь и не думаешь о ней долго-долго. Нет, нет, я не собираюсь возвращаться! Однако я с удовольствием спою вам эту песню, когда прикажете. Да мне и сейчас ничего не стоит спеть ее! - Очень вам благодарна, но мне, к сожалению, пора уходить, хотя бы и под дождем. - Вот как! В таком случае, мисс Ньюсон, лучше вам никому не говорить об этой проделке и позабыть о ней. А если тот, кто написал записку, вам что-нибудь скажет, будьте вежливы с ним или с ней, словно вы ничуть не обиделись, и тогда у этого умника смех застрянет в горле. - Он говорил, не отрывая глаз от ее платья, осыпанного пшеничной мякиной. - Вы вся в пыли и мякине. Быть может, вы этого не заметили? - проговорил он чрезвычайно деликатным тоном. - Нельзя идти под дождем, когда платье в мякине. Она застревает в ткани и портит ее. Позвольте мне помочь вам... лучше всего сдуть. Элизабет не выразила согласия на эту просьбу, но и не отказала в ней, и Дональд Фарфрэ начал дуть на ее волосы сзади, и на ее волосы сбоку, и на ее шею, и на тулью ее шляпы, и на мех ее пелеринки, а Элизабет говорила: "Ах, благодарю вас", - после каждого дуновения. Наконец он сдул с нее почти всю мякину, но, видимо перестав досадовать на недоразумение, не торопился уходить. - Вот что... пойду-ка я принесу вам зонт, - сказал он. Она отклонила это предложение, вышла и направилась домой, а Фарфрэ медленно пошел вслед за нею, задумчиво глядя на ее уменьшавшуюся на глазах фигуру и негромко насвистывая песню "Когда я пришел через Кэнноби". ГЛАВА XV  Первое время расцветающая красота мисс Ньюсон не возбуждала большого интереса в Кэстербридже. Правда, "падчерица мэра", как ее называли теперь, привлекала внимание Дональда Фарфрэ, - но только его одного. Дело в том, что о ней нельзя было сказать лукавыми словами пророка Варуха: "Дева, что идет с веселым ликом". Когда она гуляла по городу, казалось, будто вся она - в каком-то внутреннем чертоге мыслей и почти не нуждается в видимом мире. Она приняла своеобразное решение отречься от нарядных, ярких платьев, считая, что ее прошлое не дает ей прана расцвести пышным цветком, как только она стала рас- полагать деньгами. Но нет ничего коварнее превращения пустяковых капризов в желания, а желаний в потребности. Как-то раз весной Хенчард подарил Элизабет-Джейн коробку светлых перчаток. Ей хотелось носить их, чтобы показать, как она тронута его добротой, но у нее не было шляпки в тон перчаткам. Уступая требованиям хорошего вкуса, она решила купить такую шляпку. Когда же она купила шляпку в тон перчаткам, оказалось, что у нее нет платья, которое гармонировало бы со шляпкой. Необходимо было довершить начатое; она заказала себе платье, но вспомнила, что у нее нет зонтика, подходящего к платью. Истратив пенни - истратишь фунт; она купила зонтик, и наконец-то композиция была завершена. Все были очарованы, и некоторые даже поговаривали, что ее прежняя простота в действительности была искусством, таившим искусство, - "тонким обманом", как выразился Ларошфуко: этим контрастом она добивалась эффекта и делала это преднамеренно. На самом же деле все объяснялось иначе, однако Кэстербридж, решив, что эта девушка себе на уме, заключил, что она заслуживает внимания. "Первый раз в моей жизни мною так восхищаются, - думала она, - хотя, быть может, лишь те, чье восхищение ничего не стоит". Но Дональд Фарфрэ тоже восхищался ею, и вообще для нее ото было волнующее время; никогда еще в ней так сильно не сказывался ее пол, - раньше она была, пожалуй, слишком бесстрастной, и это мешало ее женственности проявиться. Как-то раз, после исключительно большого успеха, она пришла домой и, поднявшись наверх, бросилась на кровать лицом вниз, позабыв о том, что ее платье может от этого смяться и пострадать. - Боже мой, неужели это правда? - прошептала она. - Оказывается, я становлюсь первой красавицей города! Когда же она обдумала это, ее охватила всегдашняя боязнь обмануться, переоценить происходящее, и она почувствовала глубокую печаль. "Что-то тут неладно, - рассуждала она, - знай они, что я такая необразованная девушка - и по-итальянски не говорю, и в глобусах ничего не смыслю, и вообще понятия не имею о том, чему учатся в пансионах, - как они все презирали бы меня! Лучше мне продать все эти наряды и купить грамматики, словари и историю всех философий". Она выглянула из окна и увидела на сенном дворе Хенчарда и Фарфрэ; они беседовали, и мэр говорил с той пылкой сердечностью, а молодой человек - с той мягкой скромностью, которые теперь всегда отличали их общение. Мужская дружба. Какая в ней была суровая сила - в дружбе этих двух мужчин! И все-таки семя, которому было суждено подорвать ее основы, уже пустило в щели росток. Было около шести часов, и рабочие, один за другим, расходились по домам. Последним ушел сутулый подслеповатый парень лет девятнадцати, у которого то и дело широко раскрывался рот, - очевидно, потому, что его ничто не поддерживало, так как подбородка у парня не было. Хенчард громко окликнул его, когда он уже вышел за ворота: - Эй ты, Эйбл Уиттл... сюда! Уиттл повернулся и подбежал к хозяину. - Да, сэр! - задыхаясь, пробормотал он умоляющим тоном, словно уже знал, что будет дальше. - Повторяю, завтра утром приходи вовремя. Ты сам видишь, что тебе нужно делать, ты слышал мои приказания, так знай: опозданий я больше не потерплю. - Да, сэр! Эйбл Уиттл ушел, ушли и Хенчард с Дональдом, и Элизабет-Джейн больше не видела их. Надо сказать, что Хенчард сделал выговор Уиттлу не без оснований. У "бедняги Эйбла", как все его называли, была одна застарелая привычка: он не мог не проспать и постоянно опаздывал на работу. Он всей душой желал приходить как можно раньше, но если его товарищи забывали дернуть за веревку, которой он на ночь обвязывал себе большой палец на ноге, опустив другой конец веревки за окно, то его желание не исполнялось: он опаздывал. Нередко он работал помощником на взвешивании сена или у крана, поднимавшего мешки, или же его вместе с другими рабочими посылали в деревню вывозить закупленные там стога, и, конечно, недостаток Эйбла причинял всем большие неудобства. За последнюю неделю он дважды заставлял других ждать его утром почти час; этим и объяснялась угроза Хенчарда. Завтрашний день должен был показать, подействовала она на парня или нет. Пробило шесть часов, но Уиттл не показывался. В половине седьмого Хенчард вошел во двор; лошади были впряжены в повозку, на которой должен был ехать Эйбл, и возчик ждал его уже двадцать минут. Хенчард выругался, но в эту минуту Уиттл прибежал, еле переводя дух, хозяин накинулся на него и заявил, что это последний раз: если Эйбл опять опоздает, Хенчард клянется, что сам пойдет стаскивать его с койки. - Что-то со мной неладно, ваша милость! - отозвался на это Эйбл. - Особенно в нутре, потому что не успею я сотворить коротенькую молитву, как мои бедные тупые мозги деревенеют, словно чурки. Да... И это у меня началось с тех пор, как я стал подрастать, перед тем как мне полное жалованье положи- ли, и хоть я и лежу в постели, а никакого удовольствия от этого не получаю: только лягу - уже засыпаю, только проснусь - вставать надо. Я от этого весь извелся, хозяин, а что я могу поделать? Вот, к примеру, вчера вечером я перед сном съел только ломтик сыра и... - Молчать! - взревел Хенчард. - Завтра повозки выедут в четыре, и, если тебя здесь не окажется, берегись! Я сам буду умерщвлять твою плоть! - Но позвольте мне объяснить, ваша милость... Хенчард повернулся и ушел. - Сам же спрашивал меня и допрашивал, а сам и слушать меня не стал, - проговорил Эйбл, обращаясь ко всему двору вообще. - Нынче я всю ночь буду дергаться не хуже минутной стрелки, так я его боюсь! На следующий день повозкам предстояло отправиться в дальний путь, в Блекморскую долину, и в четыре часа утра по двору уже ходили люди с фонарями в руках. Но Эйбла не было. Прежде чем рабочие догадались сбегать и разбудить его, Хенчард вошел через садовую калитку. - Где Эйбл Уиттл? Значит, не пришел, несмотря на все, что я говорил? Ну, клянусь дедами и прадедами, я сдержу свое слово... иначе его не проймешь! Пойду к нему. Хенчард ушел со двора и вскоре уже стоял в жилище Эйбла - убогом домишке на Задней улице, дверь которого никогда не запиралась, потому что обитателям его нечего было терять. Подойдя к койке Уиттла, Хенчард крикнул так громко, что Эйбл мгновенно проснулся и, увидев перед собой хозяина, судорожно заметался, хватая что попадалось под руку, но только не свою одежду. - Долой с койки и марш в амбар, а не то сегодня же духу твоего у меня не будет! Это тебе наука. Марш! Беги без штанов! Несчастный Уиттл накинул на плечи куртку и уже на последней ступеньке лестницы как-то ухитрился натянуть на ноги сапоги, а Хенчард нахлобучил ему шляпу на голову. И вот Уиттл уже семенил по Задней улице, а Хенчард с суровым лицом шагал за ним следом. В это время Фарфрэ, узнав, что Хенчарда нет дома, вышел из задних ворот и, заметив что-то белое, трепещущее в предрассветном сумраке, вскоре различил, что это подол рубахи Эйбла, торчащий из-под куртки. - Господи, твоя воля, что это такое? - проговорил Фарфрэ, входя во двор вслед за Эйблом; Хенчард немного отстал от него. - Видите ли, мистер Фарфрэ, - невнятно забормотал Эйбд с покорной, перепуганной улыбкой, - он сказал, что будет умерщвлять мою плоть, если я не встану пораньше, и вот он теперь за это принялся! Видите ли, тут уже ничего не поделаешь, мистер Фарфрэ, все выходит как-то по-чудному!.. Да... Вот и придется мне ехать в Блекморскую долину полуголым, раз уж он так приказывает; но потом я на себя руки наложу! Не стерпеть мне такого позора: ведь женщины всю дорогу будут глазеть из окон на мое бесчестье, издеваться надо мной будут - мужчина без штанов! Понимаете, каково мне все это переносить, мистер Фарфрэ, и какие погибельные мысли мне в голову лезут. Да... я что-нибудь над собой сделаю... чему быть, того не миновать! - Ступай домой, надень штаны и приходи на работу в приличном виде! Если не пойдешь, тебе несдобровать! - Не смею! Мистер Хенчард сказал... - Плевать мне на то, что сказал мистер Хенчард или кто другой! Это же черт знает что такое. Сию минуту ступай домой и оденься, Уиттл. - Э, нет, погодите! - проговорил Хенчард, подойдя к ним сзади. - Кто отсылает его домой? Все рабочие посмотрели на Фарфрэ. - Я, - сказал Дональд. - По-моему, шутка зашла слишком далеко. - А по-моему, нет! Полезай в повозку, Уиттл!