дующую  ночь поиски повторились.  Три самолета без груза стараются  найти
экипаж, но меня не пускают в рейд, учитывая мое  душевное состояние. Остаюсь
на  радиостанции, сижу с наушниками, стараюсь уловить самый негромкий вызов,
но на частотной полосе нашей эскадры полная тишина. Условлен был специальный
код:  "888"  -  экипаж   найден   и  спасен,   "111"   -   прекращаем  поиск
безрезультатно. Но вот минут через  десять после расчетного времени слышится
вызов одного из наших  самолетов. Отвечаю. Опять вызов -- значит, они нас не
слышат.  Еще один  вызов и продолжение  "888" и  все.  Все,  кто  следил  за
передачей,  кричат:  "<I>УраСпасли!</I>",  а  я  снимаю  наушники,  прошу  товарища
заменить  меня  и  бегу  на  летное  поле -  2  километра  от  радиостанции.
Продолжительность  полета от места спасения до нас не менее  полутора часов,
но я хочу быть на месте, когда приземлится самолет, и первым обнять брата.
     В  момент, когда колеса самолета коснулись  взлетно-посадочной  полосы,
собрался весь  состав  летного  и нелетного  персонала.  Время -- 2  часа 30
минут.  Подруливает  бомбардировщик, останавливаются двигатели, и  первым из
люка вылезает брат.  Рвусь туда приветствовать и поздравить со спасением, но
меня кто-то хватает за рукав:  "<I>Ты с ума сошел, что ли? Соблюдай дисциплину!
Первым  это  положено  сделать  командиру!</I>" Остолбенел  я:  неужели душевные
страдания родного  брата в такой ситуации не имеют никакого значения? Обидно
до слез. Совершается ритуал доклада о произведенной операции, без каких-либо
эмоций. Жду,  - кажется, вечность, пробиваюсь к брату, обнимаю его и не могу
сдержать рыданий.
     Никогда не забуду слова брата:  "<I>Держись, малый, по-солдатски!</I>"  Кто-то
подает  бокалы с  шампанским, чокаемся и пьем.  Вот с этого  момента я брата
больше  не  видел!  Был  устроен праздник в честь спасенных и спасателей, но
раздельно по званиям. Брат -  в офицерском  казино, я - с унтер-офицерами  в
столовой. Выпивка страшная,  без  различий  между  людьми  того  или другого
уровня. Многие обращаются ко мне с предложением  чокнуться и выпить, поэтому
конец  веселья  теряется для  меня  в  тумане.  Для  лечения  от  отравления
алкоголем мне потребовалось два дня. Судьба, что ты со мной делаешь?
     <I>Спасение брата и его экипажа является уникальным  событием за всю войну
на  восточном фронте.  Поэтому,  может  быть не  без интереса  для  читателя
познакомиться с рассказом  пилота -  лейтенанта  Пуклич --  опубликованным в
хронике  действий  бомбаридировочной  эскадры  &#8470;  100.  Разрешение  на
публикацию  в  настоящей  книге  автором  получено   от  собрания  последних
оставшихся в живых ветеранов эскадры, состоявшегося в августе 2008 года.</I>
     Замечание автора: Приведенное выше красным шрифтом введение
     составлено автором на русском без привлечения
     переводчика Олега Кузнецова.

     <I>"После нал?тов на автомобильный завод  "Молотов" в Горьком, провед?нных
из Сещинской (центральный  отрезок фронта) ночью между 3 и 6 июня 1943 года,
наша  1-я  группа 100-й  бомбардировочной эскадры  7  июня  перебазировалась
обратно в Сталино.</I>
     <I>Оттуда  мы  должны  были производить  ночные  нал?ты на  индустриальные
объекты Саратова, особенно на крекинг и шарикоподшипниковый завод.</I>
     <I>Целью на  13.06.1943  года был  определ?н крекинг. А  уже  находясь над
крекингом,  согласно  приказу,  особое внимание  необходимо было уделить его
электростанции. Это был второй нал?т на данную  цель, и мы, как  и в прошлую
ночь, были  готовы  к  сильной  противовоздушной  обороне  и  многочисленным
прожекторам.</I>
     <I>После нормального старта, произвед?нного в  19:46 в вечерних  сумерках,
пол?т протекал без особых происшествий.  Когда совсем стемнело, мы на высоте
3200 метров пересекли фронт в  районе Шахт и продолжили пол?т в свете луны и
при хорошей видимости. Внизу была лишь небольшая облачность.</I>
     <I>Точкой направления  на  цель  был предусмотрен  большой железнодорожный
мост через Волгу, находящийся юго-восточнее крекинга. С этой точки мы должны
были атаковать  цель, делая подл?т к ней с противоположной стороны  от луны.
Крекинг расположен к югу от  Саратова на  краю  аэродрома, к  которому также
примыкает и  шарикоподшипниковый  завод.  Эти  объекты  из-за своей огромной
значимости  для  военной   промышленности  соответственно  были  и  защищены
средствами ПВО.  И  уже с приближением  к району цели был  открыт  ураганный
огонь зенитной артиллерии и включены прожекторы.</I>
     <I>Перевалив через мост, мы повернули влево для захода на цель. Теперь ПВО
сконцентрировалась на подлетающих  к  цели машинах. В это время над объектом
повисли  и осветительные ракеты, так что стало светло, как  дн?м. Заходим на
цель.  Бомбовые  люки открыты. Из-за небольшой протяж?нности акцентированной
нам цели -- электростанции  крекинга,  мы сбрасываем  лишь короткий ряд  в 8
бомб, которые точно ложатся в цель. Мы повторяем эту операцию 3 раза, заходя
на цель  с одной и  той же точки.  Борт-стрелок  может  хорошо  наблюдать за
разрывами,  что многократно  фиксирует  на  фотокамеру. Во время  последнего
подл?та цель  уже  находилась в  плотном дыму пожарищ, что  сильно осложняло
видимость. Зенитки, как до этого, так и сейчас, ведут огонь из всех стволов,
и  помимо разрывов  крупнокалиберных  снарядов,  мы видим и  следы трасс  от
снарядов мелких  и  средних  калибров.  Повсюду шарят  прожекторы,  один  из
которых несколько  раз  проскользнул  рядом с  нашей  машиной. И вдруг  один
захватил  нас и стал  удерживать.  Тут  же  к нему  присоединились  ещ? три,
четыре, а потом и целая дюжина прожекторов, так что теперь нас по  курсу в?л
целый  пучок  яркого света.  В кабину  проник настолько яркий свет, что  мы,
чтобы довести этот заход  на  цель до конца, натягиваем солнцезащитные очки,
называемые  л?тчиками  "лягушачьими  глазами". Однако теперь батареи открыли
огонь  по  нашему  освещ?нному  самол?ту.  Нас  болтает  от  взрывных  волн,
исходящих от детонирующих снарядов. И тут два мощных толчка -- в нас попали.
Левый мотор теряет  мощность  и  начинает гореть. За нами  потянулся длинный
шлейф  дыма. Теперь необходимо срочно заглушить поврежд?нный  двигатель. Для
этого  я выключаю зажигание,  включаю систему пожаротушения  и  устанавливаю
пропеллер мотора на  режим планирования. Но этого сделать не  уда?тся,  т.к.
явно задета и механизм измнения угла атаки лопастей пропеллера Машину сильно
тянет влево, и я пытаюсь  е?</I> <I>сбалансировать. Между тем горение прекратилось.
И   в  этот  момент   раздался  крик   борт-стрелка:   "Сзади  истребитель".
Одновременно мы видим, как мимо нас  впер?д  проносятся трассы его очередей.
Тут  же  в  ответ   атакующего  застучал  пулем?т  борт-радиста  и  "спарка"
борт-стрелка.</I>
     <I>Только благодаря  неимоверным усилиям,  удалось оторваться от несколько
раз атаковавшего нас  ночного истребителя и снова направить машину на нужный
курс. Вероятно,  это произошло из-за  того, что  задние стрелки, может быть,
попали  во  вражеский истребитель, т.к. он в  какой-то  момент  вдруг  резко
отвернул и оставил нас в покое.</I>
     <I>Мы потеряли высоту  до  2000 метров,  продолжая находиться  над районом
расположения целей. Несколько прожекторов ещ? продолжают нас вести, но огонь
зенитной артиллерии  стал ослабевать. Русские, наверное,  посчитали,  что мы
уже подбиты и упад?м. А может быть в районе действия их ПВО ещ? находятся их
собственные ночные истребители...</I>
     <I>Но для нас это не было утешением, т.к. у нас появились большие проблемы
с нашей  машиной,  которую невозможно было удерживать на высоте.  Я  добавил
мощности  правому мотору, но и это не помогало. Машину сильно тянуло  влево.
Сопротивление воздуху левого неработающего пропеллера слишком  велико, и нам
с трудом уда?тся удерживать самол?т на курсе.</I>
     <I>Чтобы  снизить вес,  мы стали выбрасывать  за борт вс?  ненужное. Также
были  демонтированы и выброшены  вооружение, боеприпасы к нему и бронелисты.
Но  несмотря  на это, мы вс? равно должны идти со  снижением  с  тем,  чтобы
предотвратить  потерю скорости пол?та. А она, согласно  стрелке  спидометра,
составляет 170 км/ч, что для Хенкеля 111 уже опасный показатель.</I>
     <I>Спустя  90 минут после  нал?та, мы ещ? не перелетели  Дон,  а до  линии
фронта аж  500 км. При высоте пол?та  в 200 метров, на которую мы между этим
опустились, у нас нет никаких шансов  достичь своей территории.  Борт-радист
постоянно  переда?т  на  нашу  наземную станцию  связи наш  курс,  высоту  и
скорость вместе  с сигналами радиопеленгатора  и SOS.  Как мы позже  узнали,
многие  станции  на вс?м  Восточном  фронте слышали наш экстренный вызов,  и
после расшифровки текста,  данные передали  в  Сталино. Благодаря этому дома
уже достаточно хорошо представляли наше местонахождение.</I>
     <I>И  вот  мы  приняли решение делать вынужденную посадку. Борт-радист ещ?
раз сделал передачу на нашу станцию и дал длинный сигнал.</I>
     <I>Газ  сброшен,  система  пожаротушения  включена,  закрылки выдвинуты  и
включены  фары.  Земля  быстро приближается  --  это  пашня.  Удар,  самол?т
проскользил на  брюхе и наконец остановился. Внутри  кабины поднялось облако
пыли. Остекление  носа самол?та разбилось, а нижний отсек стрелка оторвался.
По счастливой случайности никто не пострадал. Воцарилась жуткая тишина.</I>
     <I>В этот момент загорелся правый мотор. Вероятно во  время удара о землю,
горючее или  масло попало на  раскал?нные  патрубки  выхлопной  системы, что
вызвало воспламенение. Мы  срочно покинули машину и начали закидывать  огонь
земл?й. Это  дало  положительный  результат --  огонь потушили. Не шевелясь,
вслушиваемся  в темноту. Вроде бы  тихо. Мы  снова  устремляемся  в  кабину,
уничтожаем  приборы, радиопередающие  устройства  и  карты  целей  и спасаем
фляжки,  сумку  с провизией, огнестрельное  оружие,  сигнальный  пистолет  и
боеприпасы к нему. Нам уда?тся найти патроны с зел?ными и белыми ракетами, а
также несколько патронов  ЕS 6, отстрел которыми был знаком идентификации на
сегодняшний день.  Патроны с красными ракетами занесло кучей образовавшегося
мусора, так что мы их найти не смогли. Между тем борт-радист в последний раз
пытается связаться с нашей станцией в Сталино, но аппарат молчит.  Теперь мы
уничтожаем и его. Уничтожить весь самол?т методом подрыва или поджога  мы не
решаемся,  т.к.  это  могло бы  указать  путь  к  месту его  нахождения.  Мы
осозна?м,  что  наш  пол?т  на  такой  довольно  низкой  высоте  не  остался
незамеченным, и что нас уже начали искать.</I>
     <I>Итак,  сейчас  немедленно нужно  покидать это место, пока нас здесь  не
обнаружили. Ориентируясь по маршевому компасу, мы отправляемся в направлении
на 235 градусов. Тем временем луна скрылась, и  стало совсем темно.  Высокая
трава  и бурьян мешают движению. Мы обессилели. Через  час на востоке станет
светать. Чтобы перевести дух, мы  делаем короткую паузу и валимся на степную
траву. Однако беспокойство и тревога из-за возможности быть обнаруженными на
открытой местности гонят  нас  дальше. Наконец нам встретился одинокий куст,
под которым мы и спрятались. Решаем провести день в этом укрытии.</I>
     <I>После восхода солнца нас стали досаждать стаи комаров. Высоко  над нами
пролетел самол?т дальней  разведки, Ю-88. Напряж?нные нервы и комары не дают
крепко уснуть, хоть мы и прилично устали.</I>
     <I>Обдумываем наше положение.</I>
     <I>Мы исходим из того,  что дома знают  наше местоположение. Что же теперь
предпримет руководство нашей бомбардировочной группы ?</I>
     <I>Ровно  неделю назад по случаю посещения  нашего подразделения в Сталино
командующим   генералом   4-го   воздушного   корпуса,   генералом   авиации
Пфлюгбайлем, мы проигрывали  возможные  мероприятия для  спасения  экипажей,
сделавших  вынужденную  посадку  за   линией  вражеской  обороны.  При  этом
обдумывалось применение поисковых самол?тов, а в особых и подходящих случаях
-- и использование спасательных самол?тов. И вот теперь можно было убедиться
на нашем примере, возможно ли  такое вообще ? Думают ли в  управлении группы
об этом тоже самое ? Вспомнит ли командующий  генерал о провед?нной плановой
игре ? Опережая события, скажу: Он вспомнил !</I>
     <I>Более   того,  по  получении  доклада   о  потере  и  сопутствующих  ей
обстоятельствах, он сделал  вывод,  что,  вероятно, мы  сделали  вынужденную
посадку.  Затем  он немедленно  отдал  приказ приступить к  нашему  поиску в
следующую  ночь,  и  исходя  из  обстоятельств,  приступить  к  операции  по
спасению.</I>
     <I>Мы,  находясь  в  нашем укрытии где-то между Волгой и Доном, этим утром
еще не  знали,  что  предпринималось в нашем  подразделении.  Однако  в  нас
теплилась надежда, что у нас есть шанс выбраться отсюда.</I>
     <I>Начались  обсуждения и планирования вариантов  собственного  участия  в
возможной спасательной  операции.  О  сдаче в плен  не могло  быть  и  речи.
Взвешивалась возможность и  пешего марша к Дону. Для этого нам потребовалось
бы  4 недели.  Но  в конце концов вс? сводилось к  тому, что здесь нас могут
обнаружить русские.</I>
     <I>И это стало более актуально, когда мы вдруг услышали  голоса и увидели,
как в нашу сторону двигается конная  повозка. На повозке  восседал  одинокий
мужчина, а за ним пешком следовали несколько женщин. Мы  беззвучно уткнулись
в землю под кустом.  Оказывается,  рядом  с нашим укрытием проходила полевая
дорога,  которую  мы не  заметили. После того,  как  опасность миновала,  мы
осмотрели  близлежащую окрестность и позаботились о том, чтобы не было видно
никаких следов в степной траве, ведущих к  нашему кусту. С  этого момента мы
стали ещ? осторожнее.  И не без  оснований: Скоро мы увидели  милиционера на
мотоцикле  с  коляской,  проследовавшего как  раз в  ту  сторону,  откуда мы
прибыли.  Сомнений не было --  он искал наш самол?т. Или они его уже нашли ?
Тогда поиски станут ещ? интенсивнее,  т.к. в этом случае станет ясно, что мы
где-то ещ? недалеко.</I>
     <I>Пока  мы  думали  о  возможных   дальнейших  событиях,  в  небе  быстро
сгустились тучи, и из далека послышались раскаты грома.  Начало  сверкать  и
скоро  полил сильный  дождь. Наши кле?нчатые  карты  дали немного защиты  от
ливня. Затем мы обнаружили, что они приемлемы и для сбора воды. Ведь  чай во
фляжках  давным-давно кончился.  В общем, к завтраку у  нас  теперь  имелась
пачка бортовых галет и дождевая вода.</I>
     <I>В этот второй день Троицы над нами прош?л ещ? один ливень. Ну а остаток
дня опять  был  очень  жарким. Мы  пытались немного поспать и с  нетерпением
ожидали ночь.</I>
     <I>Когда  солнце  на   западе   село,  наблюдатель,   капитан  Фритцше   и
борт-радист, оберфельдфебель  Шварц  отправились на  дозор,  а я  (лейтенант
Пуклич) и борт-стрелок, унтер-офицер Штрайхер начали  подыскивать подходящее
место  для  посадки  самол?та.  Мы  сделали  вывод,  что  полевая  дорога  и
граничащая с ней полоса степной равнины  вполне смогут сгодиться для  ночной
посадки. Мы снова собрались на сво?м месте привала. Ближайшая округа кажется
безлюдной,  и  мы  решаем,  что будем ожидать здесь,  пока наши товарищи  не
приступят к нашему поиску. Нас не покидает надежда, что нам удастся обратить
их  внимание на себя во время их  очередного  пол?та к  цели.  Мы  высчитали
предположительное время прол?та. Время ожидания стали коротать  сбором сухой
травы для костров. На небе светила полная  луна, не считая отдельных  тучек.
Видимость хорошая.</I>
     <I>По  истечении нескольких  часов,  почти точно к  подсчитанному времени,
низкий гул  издалека объявил о  приближающейся формации.  Машины летят очень
высоко, и мы подпускаем их поближе.</I>
     <I>Затем мы произвели отстрел светового  сигнала ES</I> <I>6 прошлого дня. За ним
-- ещ? один. Никакой реакции. Тяжелогруж?ные самол?ты ровно прошли над нами.
И мы предположили, что самол?ты сперва доставят бомбы до цели, а на обратном
пути будут заниматься  поиском. Снова мы подсчитали время  и  стали ожидать,
продолжая собирать сухой  бурьян  для костров.  Наконец со  стороны  востока
послышался гул мотора. Без сомнения, это был гул Хе-111. Он двигался в  нашу
сторону ниже,  чем остальные самол?ты, возвращавшиеся  с  задания. Мы  снова
выстрелили ракетой ES</I>  <I>и  световыми патронами,  а также  подожгли  марк?рные
костры. Самол?т включил  бортовые огни и начал  кружить на небольшой высоте.
Будет садиться ?</I>
     <I>Неустанно,  мы  продолжали  подбрасывать  в  костры  бурьян  и подавать
световые  сигналы  своими   карманными  фонариками,  вырисовывая  их  лучами
бортовой  код  нашего  самол?та  "IL".  Машина   также  ответила   световыми
сигналами,  и  мы  подумали,  что нас поняли. Самол?т кружил здесь уже целых
полчаса, когда  к нему  присоединился  ещ? один. Вместе, они со  включенными
фарами летали ещ? полчаса, делая то большой диаметр обл?та, то маленький. Но
намерений на посадку не замечалось.</I>
     <I>Вдруг  вдалеке  с северной  стороны мы  услышали  пулем?тную  стрельбу,
которая  наверняка велась  с наших самол?тов. Однако мы не тушили костры. Ну
теперь можно было рассчитывать, что скоро появятся русские.</I>
     <I>Самол?ты, проследовав  по  прямой над нами  и  помахав  крыльями,  дали
понять, что улетают. С одной  из машин в нашу сторону был сброшен светящийся
предмет, однако мы ничего не нашли, и к сожалению у  нас не было времени для
более  интенсивного  поиска этого  предмета.  Позже  мы узнали,  что  экипаж
Шилка/Бротхагэ, сбросил  свои  сумки с провизией, прикрепив к  одной  из них
фонарик.  Самол?ты  развернулись и взяли курс домой.  Мы разочарованы,  т.к.
вс?-таки рассчитывали  на  то, что самол?т сделает  посадку.  Но тогда мы не
могли  знать  следующего:  У  самол?тов  не было разрешения на  посадку.  По
разработанному  плану в их задачу на  сегодняшний вечер входило  определениe</I>
<I>места  нашего  нахождения  и,  собственно,   идентификация  экипажа.  А  для
непосредственно   спасательной   операции   был    предусмотрен   специально
оборудованный самол?т.</I>
     <I>Раздавшийся  издалека  лай  собак  заставил немедленно действовать.  Мы
поспешно затушили  костры  и  срочно отправились в старом направлении. Из-за
костров, развед?нных нами, а также из-за шума самол?тов, у нас не оставалось
сомнений, что русские теперь знают, где нас искать.</I>
     <I>В  течение часа мы бежим по степи  так быстро, как только  можем, делая
лишь  короткие передышки. Луна тем  временем  зашла, и  стало  совсем темно.
Ориентирование   возможно   только   по   компасу.   Время  от   времени  мы
останавливаемся и  внимательно вслушиваемся. Вокруг кромешная тишина. Дальше
!</I>
     <I>Примерно  через  час  после  полуночи  мы  споткнулись   через  борозду
скошенного  поля. Инстинктивно падаем  на землю. Где есть поле,  там  есть и
с?ла. Осторожно, мы пересекаем поле, которое кажется  достаточно большим. На
другом его краю мы обнаружили крутой овраг, поросший кустарником.  Для такой
местности -- типичная  "балка". Спрятавшись в кусты, мы решаем провести день
здесь. Распределились для несения караула.</I>
     <I>Уже скоро  рассвело.  С  солнцем снова появились  и комары. В  качестве
анти-москитной сетки используем свои  л?тные  шарфы. Из шлемофонов удаляются
наушники,  что  да?т  возможность  лучше  слышать. Ниткой  из шлемофона  мне
уда?тся  зашить дырку на  штанине,  которую я  порвал  во время бега.  Иглой
послужила колючка.</I>
     <I>Нас  стала одолевать  жажда.  Фляжки  давно опустели. Поиск  воды в обе
стороны  оврага  оста?тся  безуспешным,  ну  а  роса  на  траве  -- так  это
знаменитые капли на раскал?нные камни.</I>
     <I>Мы разделили имеющуюся провизию на каждый день. Восемь галет  и  плитка
л?тного шоколада, а также туш?нка на кончике ножа для каждых двух галет. Вс?
это рассчитали на 20 дней. А что потом ? Этим вопросом не зада?мся.</I>
     <I>Операция  по поиску  прошлой ночью, несмотря  на последовавшее  в конце
разочарование, вселила в нас подъ?м, мужество и надежду на предстоящую ночь.
У нас остался  последний шанс указать на наше место  нахождения. Ещ? имеются
два патрона с сигналом ES6 и по одному патрону зел?ного и белого цвета.</I>
     <I>Солнце  поднялось  высоко  в небо и  стоит страшная жара. Мучает жажда.
Язык от?к, речь да?тся с трудом.  При  повторном осмотре балки мы обнаружили
несколько  шалашей.  Осторожно,  мы прокрались  обратно  к  своему  укрытию.
Стараемся спать, чтобы сэкономить силы.</I>
     <I>Много раз высоко над нами пролетают самол?ты, среди которых и русские.</I>
     <I>Когда  спустились  сумерки, наблюдатель и радист снова  отправились  на
осмотр местности,  прихватив  с  собой все  поясные ремни для сбора соломы с
крыш шалашей. А я с бортрадистом пош?л  осматривать поле на его приемлемость
для  посадки.  Выяснилось, что  оно  имеет  длину примерно 1000 метров и для
Хе-111 не составит труда сесть на него.</I>
     <I>Тем временем наш дозор вернулся с пучками  соломы, которую мы принялись
раскладывать для маркировочного костра.</I>
     <I>Были определены следующие сигналы:</I>
     <I>При приближении поискового самол?та,  мы  сделаем отстрел  одной ракеты
ES6. Таким образом,  экипаж  самол?та будет знать, что  это мы.  При видимой
положительной реакции самол?та,  мы подожж?м  маркировочный кост?р и сделаем
отстрел  зеленой ракеты для  указания направления приземления.  Если самол?т
будет  продолжать  выполнять все  условия,  то отстреливаем белую ракету для
освещения посадочной полосы. Карманные фонарики  будут также  использоваться
для обозначения полосы.</I>
     <I>Теперь мы уверены, что последний патрон ES6 у нас заберут либо русские,
либо  мы  по прибытии  в  Сталино, верн?м  его в наш  пункт боепитания.  Тем
временем наступила  ночь.  Луна  светит  над отдельными  облаками. Видимость
хорошая.  С  погодой  повезло.  Время  тянется  медленно.  Снова   и  снова,
поглядываем  мы  на  часы.  Затем  разделяемся  для  организации  посадки  в
следующем порядке:</I>
     <I>- У костра -- борт-стрелок,</I>
     <I>- Рядом с ним -- наблюдатель с зел?ным светом фонарика,</I>
     <I>- В 300 метрах дальше --  командир корабля с белым  светом фонарика. Он
будет указывать севшему самол?ту на правление движения к месту старта,</I>
     <I>- в 600 метрах далее от костра будет стоять бортрадист с красным светом
фонарика. Он будет указывать окончание полосы.</I>
     <I>Но время,  в  которое  вчера  пролетала группа,  уже прошло.  Мы начали
волноваться. А если  они сегодня не....  ?  Эти мысли стараемся отогнать  от
себя. Напряжение  становится невыносимым.  Собственно,  есть  ли  у нас шанс
вообще  ?  Но  уверенность  одерживает верх  над  сомнением.  Мы  напряж?нно
вслушиваемся.</I>
     <I>И  тут,  очень далеко со  стороны юго-запада, послышался гул  самол?та,
который то приближался, то отдалялся.</I>
     <I>На ограниченной высоте к нам стала приближаться одинокая машина. Теперь
нужно оставаться спокойным и сначала выяснить, кто летит. Ошибка может стать
нашим концом. Мы колеблемся, пока  не  становимся  полностью уверенными, что
это типичный звук Хе-111. И вот мы его уже видим в  просвете облаков на фоне
света  луны.  Пода?м  сигнал  ракетой  ES6,  однако  самол?т не реагирует  и
пролетает мимо нас. Тогда мы поджигаем кост?р и отстреливаем зел?ную ракету.
Машина сделала разворот влево и, включив посадочные прожектора, пошла курсом
прямо  на нас. Мы стали  размахивать фонариками  и подавать сигналы.  Хе-111
прогремел  над  нами, сделал резкий  поворот влево  и пош?л  противоположным
курсом,  чтобы  затем повернуть в направлении  посадочной полосы. Вот  вышли
шасси,  а  моторы  изменили  свой гул,  стали  работать  тише.  С  полностью
выдвинутыми  тормозными  закрылками,  самол?т сравнивается  с нами  и  мягко
касается земли точно у маркировочного костра. Звуки  моторов и шелест  шасси
по полю  смешались друг с  другом. Они приземлились Машина вырулила примерно
на  мо?м  уровне. Теперь бы не обнаружилось никаких поломок шасси ! Забота о
нас переросла в переживание за состояние самол?та. Когда я подбежал к кабине
спереди  и в свете прожекторов стал указывать  пилоту  направление движения,
открылась  форточка  и  высунувшаяся рука подала знак  подойти. Я  подош?л и
услышал  меркантный  голос хауптмана Фронэрта:  "Это вы  ?"  Ответ  был  дан
незамедлительно. Теперь оставалось лишь одно: Немедленно убираться !</I>
     <I>Быстро забегаю впер?д и светя  фонариком, сопровождаю  машину обратно к
костру,  откуда должен  начинаться  старт.  У края поля самол?т развернулся,
нижний  люк  открылся,  и  мы быстро  залезли  внутрь.  Протискиваясь  через
радиста,  унтер-офицера Хессд?рфера,  я  спешу добраться впер?д до командира
корабля, фельдфебеля Екштата,  чтобы проинструктировать  его об особенностях
места. Ввиду того, что снаружи теперь не было никаких огней  ориентирования,
то  курс  для  взл?та  мы  должны  будем  держать  по  компасу. Очень  важно
удерживать  курс до самого отрыва от земли, т.к.  малейшее  отклонение может
привести нас в балку, в которой мы  провели последний день. Во  время начала
разбега мы забираем нашего  радиста, который  был дальше всех от самол?та, и
вот машина уже на полном газу делает разгон и .... отклоняется влево. У меня
застыла  кровь  в  венах,   когда   я  в  свете  прожекторов  увидел  быстро
приближающийся  край  поля с  т?мным  оврагом за  ним. То, что сейчас сделал
фельдфебель  Екштат  на  сво?м  6N+MH</I>  <I>(бортовой  знак  на фюзеляже  данного
самол?та -- ОК), загруженный, полностью заправленный  и бронированный Хе-111
вряд  ли  бы смог сделать: Фельдфебель резко д?рнул штурвал  на себя, поднял
самол?т  над  оврагом, а потом медленно  его отпустил, продолжая  наращивать
достаточную для взл?та скорость. Мы выдохнули с облегчением.</I>
     <I>Этот старт, не говоря уже об очень  мужественной посадке, произвед?нной
ночью  на неизвестной  территории  противника, явился  первоклассным  л?тным
достижением. Позже мы  узнали  следующее: Для этой операции на  нашей базе в
Сталино с машины были сняты бронелисты и вс?  ненужное оборудование. Ещ? два
Хе-111  всегда  находились  на   определ?нном   расстоянии   для   прикрытия
спасательной машины.</I>
     <I>Мы поднялись на предписанную высоту и  взяли курс домой. Медленно в нас
всех  -- спасателях  и  спас?нных,  спало напряжение,  которое связывало  до
самого горла. Молчание, прерванное хауптманом Фронэртом: "Хотите чего-нибудь
попить  ?", напомнило нам о нестерпимой  жажде, которая  в  какой-то  момент
стала  неважна, а теперь снова заговорила о себе. Никогда до этого мне ничто
не казалось таким вкусным, как теперь  эта чуть т?плая минералка для л?тного
персонала Люфтваффе.</I>
     <I>Радист  передал  условный сигнал  в службу  наземной связи об удавшейся
операции.</I>
     <I>На борту немецкого самол?та мы снова почувствовали себя почти как дома.
Степь  осталась  позади,  однако   мысли  о  провед?нных  в  ней   днях  ещ?
сопровождают  нас. Монотонный  гул моторов  и  усталость берут  сво?  --  мы
засыпаем. Случайные зенитки и  прожектора нас не тревожат. Мы спим до самого
приземления в Сталино.</I>
     <I>Приземление  самол?та на  бетонную  полосу будит нас,  и  пока  самол?т
подруливает  на  место  стоянки, мы  снова находимся в  свежей форме. Солдат
наземного  персонала  руководит  подруливанием.  Фельдфебель  Екштат  глушит
моторы. Становится тихо. Лишь слышно потрескивание остывающих двигателей.</I>
     <I>И тут  снаружи  раздались  крики.  Мы  выбрались  наружу и  молча стали
полукругом.  Командир, майор  Клаас, штаб,  л?тный  персонал  и  техники 1-й
группы  100-й  бомбардировочной  эскадры, все они нас ждали  и были готовы к
нашему  при?му. Перед нами поставлен стол с шампанским, но никто пока что не
подходит. Неподвижно и  безмолвно  мы продолжаем  стоять друг  против друга,
ощущая  какое-то  праздничное  состояние.  Наши  мысли  невозможно  выразить
словами. Подходим к  командиру и делаем  доклад. После  слов поздравления  и
благодарности в  адрес  наших  спасителей,  вс?  приходит  в  движение.  Нас
обступают и задают массу вопросов.</I>
     <I>После  встречи  мы   располагаемся  в  кругу  товарищей.  До   рассвета
рассказываем о  нашем  пол?те  и  днях и  ночах,  провед?нных  на  вражеской
территории.</I>
     <I>В 07:20 немецкого времени поступила телеграмма  под  номером  Kr.-LJ XD
716/16.06.43  от  генерала   авиации  Пфлюгбайля,  в   которой  он   выразил
"признательность  беспримерному товариществу экипажа  спасателей и наилучшие
пожелания вновь родившемуся экипажу".</I>
     <I>Спустя короткое время, генерал лично звонил  к нам и приказал  изложить
провед?нную  акцию на бумаге, которая протекала под  его контролем. Затем он
прибыл и сам.</I>
     <I>Командование  4-го воздушного  корпуса  и 4-го воздушного  флота  очень
заинтересовали   все   подробности  операции   по  нашему  спасению.   После
подробнейшего  изложения   происшедшего,  вышло  распоряжение  о  содержании
обстоятельств  данной  операции  в  строгой  секретности для того,  чтобы не
ставить под угрозу возможные операции такого же характера в будущем."</I>

     Снова  вечером 19 июня  подготовка очередного рейда. Одна эскадрилья  -
минировать  Волгу, две эскадрильи  - бомбить  суда на  Каспийском море. Брат
мигает мне, что прикрепил меня  к экипажу  по минированию: зениток там мало,
ночных истребителей вообще нет,  приспособиться,  мол, тебе надо к  условиям
ночных полетов.
     Вдруг ко мне подходит командир группы - майор. <I>"Хочу проверить какой Вы
стрелок-радист. Присоединяйтесь к моему экипажу"</I>.  Куда? На Каспийское море,
разумеется.  В последнюю  ночь  его  радист  был  тяжело  ранен осколком  от
зенитного снаряда.
     Ночь тихая, нет ни ветра, ни облаков. Полет через устье Миуса и Маныч к
дельте Волги  проходит спокойно. Нет стрельбы зениток, нет  истребителей. Но
надо быть  осторожным. Здесь летают  американские "Аэрокобры" Р-39. А для их
лучшего ориентирования,  на земле во время нашего полета разжигают костры по
направлению движения.
     Приближаемся к дельте Волги, где, по данным разведчиков, на рейде стоит
добрая  сотня  плавающих  объектов,  которые  необходимо  уничтожить.  Мы  с
командиром первыми  на высоте 1000  метров влетаем в  зону поражения. Тут же
начинается   частая   стрельба  зенитных  орудий,  и  командир  дает  приказ
прекратить налет, чтобы избежать ненужного риска.
     Луна освещает  море, и на  его блестящей поверхности хорошо видно любое
судно. Уходим из опасной зоны.  Внизу видим крупнотоннажное судно. Совершаем
круг,  пытаемся  определить  палубное  вооружение.  Не  стреляют. "<I>Вниз,  на
бреющий полет</I> - приказывает командир. - <I>Долго ему плавать не суждено!</I>"
     Все остальное проходит перед глазами как кинофильм, который  я смотрю с
места зрителя.  Переходим в пике,  и  слышу крик  командира:  "<I>Не переключил
предохранитель, бомба не  взорвалась!</I>"  И в тот  же момент  снова начинается
зенитная стрельба. Ощущаем  сильный удар, чувствую боль в  ноге,  отказывает
правый  двигатель, принимаются  разные меры для  стабилизации  одномоторного
полета, но без успеха.
     "<I>ВниманиеПосадка  на воду"</I>,  - информирует пилот. Шум соприкосновения с
водой и... тишина. Самолет  плавает. Есть время выбросить и надуть резиновую
лодку.  Все  четыре члена экипажа  занимают  в ней  места,  каждый с  сумкой
неприкосновенного  запаса,  кроме того,  4  автомата, сигнальный пистолет  с
ракетами, аварийный радиопередатчик, мачта,  парус и  медкомплект.  Полезная
площадь лодки небольшая,  и с таким грузом людям места нет. Значит, сидим на
борту, одной ногой на куче спасательных материалов, другой -  в  воде.  Ищем
весла, оказывается, одного нет. Значит, грести двум гребцам  впереди слева и
справа,  а   третьему,  держать   курс.  Посадка   и   размещение  закончены
благополучно за считанные минуты. Все еще плавающий самолет начинает тонуть.
Хвост поднимается из воды, и медленно, под булькающие звуки, наш гордый орел
исчезает под водой.
     Словами описать чувства, которые  обрушились  на меня  в  этот  момент,
очень трудно. Над нами гигантское небо, сливающееся через незаметную границу
с  поверхностью моря;  до ярких звезд, кажется,  можно дотянуться  рукой.  В
воздухе  нет  ни  малейшего  движения,  море  гладкое,  как  зеркало,  а  мы
представляем собой центр вселенной.  Царит абсолютная тишина, такая  тишина,
что я  ни о чем не волнуюсь.  Состояние достаточно неестественное, душа  еще
летит, а во мне спокойствие вместо страха.
     Сидя рулевым  на корме,  оборачиваюсь назад  и вижу начало  грандиозной
игры красок. По  компасу  отправляемся на  запад. Берег  должен  быть рядом.
Обязательно дотянем и нам пришлют самолет и спасут как  брата.  Сегодня 20-е
июня, солнце встает рано. Видимость на море должно быть очень хорошая, и вот
восточный  горизонт   начинает   обрисовываться   темно-фиолетовой  полосой.
Поминутно  краски меняются. Фиолетовый оттенок  движется  вверх, а  горизонт
светится все более яркими красками от бордового до оранжевого. Наконец вверх
начинают  бить белые молнии в том месте, где вот-вот должно появится солнце.
В  то  же  время  небо  на  западе  еще  черное  и  вся  палитра  красок  от
темно-фиолетового до ослепительного белого медленно отвоевывает пространство
у ночи.
     Пьяный от этой незабвенной  картины пытаюсь обратить внимание товарищей
на необыкновенное явление природы. Но их ответ остужает мои мысли:
     "<I>Ты что,  с ума сошел? Как ты можешь любоваться восходом солнца,  когда
смерть рядом?"</I>
     "<I>Какая смерть?</I> - думаю  я. - <I>Разве нас не спасут?</I>" Мои размышления были
далеки от реальности. Все происшедшее казалось сном.
     Солнце поднялось. Пытаемся  определить скорость  движения нашей  лодки.
Результат  неутешительный: приблизительно 2 км  в час. Парус не годится, так
как  ветра  нет ни  малейшего. А за сколько километров от  западного  берега
Каспия мы находимся, даже командир не имеет представления. Начинаем посылать
"СОС" на международной частоте бедствия на море 500 килогерц. Я, как радист,
предупреждаю  о   том,   что   русские  прослушивают  эту  полосу  не  менее
внимательно, чем  наши, но  командир не обращает на это внимания. Удивляюсь,
ведь это  чревато  тем, что  нас  засекут русские  суда,  если таковые  есть
поблизости. Часа три спустя издали  слышится  стук  дизельного двигателя,  а
вскоре после этого шум двигателей доносится  со всех сторон. Думаем, что это
рыбаки, выспались и ловят  рыбу. Катеров не видно, и мы продолжаем грести. В
конце концов,  около полудня,  приближается  достаточно  большой  рыболовный
катер. На нем толпа людей, каждый с автоматом и винтовкой в руках.
     Среди нас три фельдфебеля. Нам  известно, что русские пленных не берут.
Подвергают пыткам, а  потом убивают безоружных противников. У каждого из нас
есть  по пистолету, и  покончить с собой,  - простое  дело.  Лучше покончить
жизнь самоубийством, чем попасть в руки к этим зверям. Уже вынули пистолеты,
но  майор  говорит:  <I>"Мне  известно, что  русские  по  отношению  к  пленным
выполняют положения Женевского положения о сухопутной войне. Можно надеяться
на человеческое обращение".</I>
     Во мне  рушится  вера  в  сложившиеся  идеологические  убеждения.  Нам,
фельдфебелям   и  рядовым,   представляют  противника  зверским  и  жестоким
существом,  а  штабным  офицерам открывают  правду  об отношении к  пленным.
Заниматься этой  мыслью  времени  нет,  но развалины  остаются  развалинами.
Бросаем  автоматы  и пистолеты  в  воду,  ждем  предстоящих  событий.  Пилот
обращается  к  командиру: "<I>Не лучше  ли, господин  майор, снять и  выбросить
рыцарский крест?</I>" Он отвечает: <I>"Я воевал и никаких преступлений не допускал,
совесть у меня чистая, не  вижу причины бояться"</I>. Он, должно быть, знал, что
штабные  офицеры живут в специальных лагерях, где даже питание лучше,  чем у
рядового состава.
     Знал он  и то, что  при  капитуляции 6-ой армии в  Сталинграде  штабным
офицерам оставили ордена. Знал он и о том,  что нацистская  пропаганда врала
простому народу.
     С катера начинают стрелять. Над  нашими головами свистят пули, недалеко
от борта лодки поднимаются фонтанчики. Мы поднимаем руки вверх. Когда  катер
подошел вплотную,  поднимаемся  по  лестнице на палубу.  Безоружные, стоим в
окружении    мрачных   лиц    и   стволов    огнестрельного   оружия.   Люди
переговариваются, кричат,  кто-то грозит кулаком. Вокруг лица  с монгольским
разрезом глаз, которые нам, среднеевропейцам, внушают  страх и отвращение. У
всех отнимают наручные часы, а у командира  еще и Рыцарский крест.  Никто из
нас по-русски не понимает и слова, но не может  быть сомнений в том, что нас
заставляют  раздеться до трусов. Командир пытается протестовать, но его  все
равно  не  понимают.  Приносят  веревки,   руки  за  спину,  профессионально
связывают. Впервые понимаю первое русское слово: "<I>Давай!</I>" Сопровождают нас к
постовой каюте,  спускаемся вниз, сидим на скамейке в крошечном помещении. У
меня шоковое  состояние,  трезво  разобраться в этом вихре событий не  могу.
Веревки затянуты так сильно, что руки быстро немеют.
     Наверху  у входа в каюту посадили старика с винтовкой. Движениями тел и
гримасами стараемся  ему показать,  что  нам  больно. Он  понимает, вызывает
других,  и нам действительно  ослабляют веревки.  Спустя час появляются двое
мужчин с палками и  начинают бить. Я сижу  первым возле  лестницы и принимаю
добрую дюжину ударов по рукам, плечам и голове. Единственное спасение в том,
что каюта маленькая и им негде размахнуться. Двигаются дальше -  к механику,
потом  к пилоту,  а на  теле командира  окончательно разбивают палки. Мы все
четверо  в крови, но  больше  всего  попало командиру.  От обоих "ударников"
пахнет  спиртом.  Через некоторое  время  палачи  возвращаются, и  процедура
повторяется. Командир  еле жив. У него, очевидно, переломы  рук и черепа. Он
поднимается,  без  слов  бросается  вверх  по  лестнице.  Испуганный  вахтер
опускает дуло винтовки  и стреляет. Пуля разбивает  правую  бедренную кость,
тело командира падает, лужа крови  разливается  по полу. Приходят, смотрят и
связывают  нам  ноги дополнительными веревками. Командир лежит без  сознания
всю ночь, и, когда рассвело, мы увидели, что он умер.
     Похороны проходят  на наших глазах. Бесцеремонно бросают  труп за борт.
Эта ночь и  этот момент возвращают меня в  реальный  мир. Дрожа  от  страха,
мерзну при  жаре  Каспийского лета. Неужели  и  моя жизнь кончится  в  таких
обидных условиях? Мне  хотелось  воевать за честь и славу  Родины, заслужить
награды, ордена и повышение по службе, притягивать  к себе взоры  окружающих
соотечественников. Умереть? Да, раз уж  мне  суждено - но погибнуть только в
бою.  А  какая теперь  перспектива?  Издохнуть,  как  скот,  на грязном полу
избитый,  беспомощный. Страх  был  не от смерти, а  от такого вида  ухода их
этого мира.
     Мучает нас голод, страшно хочется пить, и мы даем это понять. Ведром на
веревке  черпают  воду  и  дают  нам  пить.  Пилот  предупреждает о  высоком
содержании соли в Каспийской воде. Но вкус воды не  соленый: находимся уже в
потоке пресной воды устья Волги. Есть ничего не дают. К вечеру причаливаем к
пристани.  Все еще сидим со связанными руками и ногами. Обрушивается на  нас
целая армада комаров. Наслаждаются они немецкой кровью, а у нас нет  никаких
средств обороны. Вся  поверхность тела предоставлена в корм этим кровожадным
насекомым. Залезают  в уши  и нос, оставляя опухоли больших  размеров. Чтобы
облегчить наши  страдания, начинаем танцевать вокруг,  потирая тело о  тело.
Когда  рассвело, мы  не можем узнать друг друга. Лица  искажены  гигантскими
волдырями, чешется  все тело. Опять плывем  вверх по  реке,  приближаемся  к
Астрахани.  Трое  рыбаков появляются  в  двери, меня  первым освобождают  от
веревок, возвращают  брюки и пиджак, велят  надеть  и опять связывают. Ту же
процедуру  проходят  пилот  и  механик.  Причаливает  катер  к  астраханской
пристани, и  ведут нас на берег.  Там нас ждет группа военных. Мундиры у них
черные, а  этот цвет внушает мне страх. Капитан  докладывает офицеру, и этот
момент  зафиксировался в  моей  памяти,  как  каменный  барельеф. Вижу,  как
офицер-моряк молниеносным движением  кулака  дает по  морде капитану катера.
Удар был профессиональный, тот поднимается  с  трудом.  Моряк что-то говорит
стоящим  рядом,  и те  развязывают нас.  И еще одно действие  совершает  тот
офицер. Вынимает из кармана пачку сигарет и предлагает нам покурить. С этого
момента -  22 июня 1943 года, с 11 часов 30  минут - я стал курящим ровно на
50 лет. Ой, судьба, что ты со мной делаешь?
     Для объяснения следует сказать о том, что мы узнали позже: в том районе
Каспийского моря, где мы охотились за военными кораблями, работали рыбаки из
Калмыкии.  В  море  на  якоре стояли  плавучие базы  по переработке рыбы, на
которых работали в основном  женщины. Многие из  них жили  на базе вместе  с
детьми. С высоты 1000 м, ночью, трудно отличить военный корабль от плавбазы.
В результате - одна из баз была потоплена бомбой в  предыдущую ночь. Погибло
много женщин и детей, а в плен нас взяли родные погибших. Понять их можно. В
Германии   были  случаи   убийств   экипажей   американских   и   английских
бомбардировщиков. Убили  их пострадавшие от сброшенных ими бомб. Мы, трое из
четверых, пока остались живы.
     Позднее  из  рассказов политрука  Мейера  узнали, что  капитана  катера
отдали под суд за убийство очень важного командира немецких ВВС --  "ценного
языка", как говорили в то время, а офицеру, который нас принял, был объявлен
выговор за рукоприкладство. Он якобы не мог сдержать себя при виде пленных с
явными признаками физического издевательства.
     С письмом Олега Александровича  Кузнецова, жителя  города Саратова,  14
сентября 1998 года я получил  выписку из книги Ю.  А. Пантелеева "Полвека на
фронте" издательства "Военные мемуары" следующего содержания:

     <IMG SRC="2_html_m59455170.gif" ALIGN=LEFT>" ...<I>В ту же ночь на 19 июня
мы  узнали от наших  соседей  -  моряков  Каспийской флотилии,  что  фашисты
бомбили  Астрахань,  подожгли  нефтебаржу  и  плавучий  рыбозавод.  Канлодка
"Ленин", отражая налет, подбила  фашистский бомбардировщик. Экипаж  совершил
посадку  на  воду и  пытался  скрыться  на надувной лодке. Проходивший  мимо
рыбачий мотобот взял немцев в плен. Среди них  оказался майор Клаас командир
миноносной эскадры,  действовавшей  на Волге. Это  был  матерый фашист,  его
грудь украшали четыре Железных креста. Вел он себя буйно, рыбакам пришлось с
ним повозиться.  В схватке Клаас был убит. При нем оказалась карта  со всеми
маршрутами полетов на Волгу. Это был для нас важный  документ. Мы поздравили
соседей с удачей".</I>
     Не могу не  внести поправки в этот документ.  Первый налет на Астрахань
состоялся 23 июня, когда мы уже находились там, в плену.
     Нефтебаржа  и  плавучий  рыбозавод  были  потоплены  на  открытом  море
действительно  в ночь  на 19 июня, но  нас  подбила  не канлодка, а грузовой
пароход  в ночь на 20  июня. Награды "четырьмя Железными крестами" в войсках
Германии не было. И каким Клаас был буйным, уважаемый читатель мог убедиться
по высказыванию очевидца. Могу поручиться за то, что у Клааса  никакой карты
не  было,  потому что все документы,  включая карты,  нам удалось уничтожить
перед взятием в плен. Видно, не все историки хорошо осведомлены.
     Лучшими историками считаю очевидцев!
     Когда-то в 1947 году я познакомился с одним инженером на том химзаводе,
на  котором тогда работал. В начале  беседы всегда стоял вопрос: когда и где
попал  в плен?  Оказалось, в июне 1943  года он  избежал  катастрофы  только
благодаря недостаточной внимательности нашего командира.
     Рассказывает он:

     "<I>Плыл  я  пассажиром  на  грузовом  пароходе  из  персидского  порта  в
Астрахань. Ночью на 20 июня около полуночи  подняли тревогу. Немцы налетают!
На  пароходе имелось  порядочное  число  стволов  зениток  разных  калибров.
Орудийные   расчеты   готовились    открыть    огонь    по   приближающемуся
бомбардировщику.   Расчеты   подчинялись   какому-то   молодому   неопытному
лейтенанту, который собрался дать на это приказ.</I>
     <I>Но тут появился майор, тоже пассажир, но, очевидно, опытный  фронтовик.
Закричал, чтобы  все слушали только его команды, а  лейтенанта дулом  нагана
убедил в том, что должность командира он берет на себя. Расчетам зениток  он
приказал  повернуть  орудия в сторону луны,  так  фрицы видят пароход только
против  луны,  а  после сброса  бомб  на  ее фоне  должен  быть виден силуэт
улетающей машины.  Этим он сильно рисковал,  но это был и единственный  шанс
попасть в бомбардировщик.</I>
     <I>Так и вышло.  Бомба не  разорвалась, и зенитки открыли огонь по  хорошо
видимому силуэту самолета. Как будто  не  попали, но и  самолет не  вернулся
тоже.  Только двое  суток спустя мы  узнали о  том, что  бомбардировщик типа
"Хейнкель-111" был подбит в ту ночь,  а экипаж взят  в плен. Очень похоже на
ваш рассказ, не так ли? Имя парохода было "Меридиан".</I><SUP><I>*</I></SUP>

     Весьма  высока  вероятность того, что  тот  инженер  действительно  был
очевидцем победы пароходных зениток над ночным бомбардировщиком.


        Глава 2.02: Допросы в Астрахани. Июнь 1943 г.

     Пока плыли  по Волге, мы, догадываясь о допросах,  успели договориться,
как будем объяснять наше происхождение. Нас могли и разъединить,  поэтому не
должно  быть разных показаний. Сочинили сказку,  якобы  мы являемся экипажем
дальнего  разведчика,  вылетевшего  из  Керчи  для  разведывания пароходного
движения на Каспии. Пилот знал номер части и фамилию того командира, так что
объяснения выглядели правдоподобно у всех троих.

     После  неожиданно доброго приема в  астраханском порту  нас посадили  в
черный ЗИС - роскошный восьмиместный лимузин - на заднее сиденье. Перед нами
-  два   матроса  с   автоматами,  а  впереди  -  шофер  и  наш  покровитель
офицер-моряк.  Ехали  недолго,   остановились,   как  позже   узнали,  перед
комендатурой Каспийского флота.

     Как  мы и  думали,  - нас  разместили  по  разным помещениям.  И  каким
просторным - 6х6 метров. Есть софа, стол, стулья,  большие  окна с  видом на
порт.  Смотрю,  сижу,  лежу,  и  так  несколько часов. Появляется  матрос  с
автоматом и движением головы объясняет, куда идти.

     <IMG  SRC="2_html_m7a48d02c.gif"  ALIGN=LEFT>Читал  я много  о страшных
событиях, которые  происходили в России под властью коммунистов. "Коммунист"
в моем понятии  - убийца, жестокий и свирепый человек  со зверскими нравами.
Так отражалось в печати и кинокартинах. Да  и наглядное  подтверждение этому
мы только что получили: издевались, убили командира,  оставив его без помощи
после ранения, это ли не зверство?
     А теперь шагаю по длинным коридорам, за мной - великан в черном мундире
с  красной звездой  на фуражке. Страх начинает  проникать во все  поры тела.
Вдруг меня расстреляют?
     Входим в комнату, там сидит офицер не  в морской форме и еще  человек в
штатском. Предлагают садиться.  В гражданском -  это  переводчик, по-немецки
говорит  с  заиканием  и  страшным  акцентом. Кое-как  понимаю  его вопросы,
отвечаю медленно, в манере диктора по радио, и он меня понимает.
     Офицер   спрашивает,   переводчик   переводит,   отвечаю  на  немецком,
переводчик  опять  переводит,  а офицер  пишет и  пишет. Этот ритуал тянется
долго, пока не записывается вся эта  ложь, придуманная еще на  катере.  Дают
мне подписать.  "<I>Как  же  подписывать,  я  не  имею  представления,  что там
написано?</I>"  Переводчик  с трудом  переводит мне текст допроса  с русского на
немецкий. Думаю: "<I>Все равно ложь, можно и подписать</I>". Так и сделал.
     Матрос вернул меня в прежнюю  резиденцию. Женщина принесла ужин:  кусок
хлеба, кружку горячей воды и тарелку с горячей, желтой, зернистой массой, от
которой  идет  непривычный  и  неприятный  запах,  аппетита  не  вызывающий.
Заставляю себя есть, но запах и вкус пшенной каши отвратительный, так что не
мог его  переносить  в  плену еще  долгое  время. Ложусь  на  уютную  софу и
моментально  засыпаю.  Обращение   офицера  и  переводчика  было   настолько
человеческим, что душевное перенапряжение последних  суток ослабело, а  душа
нашла забвение во сне.
     Просыпаюсь от сигнала тревоги. Слышны выстрелы зениток. Знакомый матрос
кричит и толкает меня  вперед. Возникает  мысль о расстреле в подвале -  так
показывали в кино. Однако слышу  знакомый  звук  двигателей, это наши бомбят
Астрахань. Боже мой, теперь нам конец - отомстят за жертвы от бомбежки.

     В   подвале  большой  зал,  битком  набитый  людьми  в  военной  форме,
мужчинами, женщинами  и детьми. Вижу пилота и механика, присоединяюсь к ним.
Русские  пытаются завести с  нами  разговор. Матрос, улыбаясь, подает клочок
газетной  бумаги, я даю понять,  что не понимаю.  Тогда  он начинает крутить
этот клочок, положив на него махорку, сформовал и  предлагает мне эту гильзу
склеить  слюной. К  моему  счастью  пилот имеет  некоторый  опыт и  детально
объясняет, что нужно делать.
     Вот так  впервые закурил махорку  под  взрывы бомб, которые сбросили на
нас  оставшиеся в  строю  товарищи  эскадры  &#8470;  100. Ранее  вообще  не
куривший, с тех пор я стал курить махорку  беспрерывно  в течение шести лет.
Вернувшись  на родину,  не мог  привыкнуть к  тогдашним сигаретам. Продолжал
курить  махорку,  которую покупал у  советских военных.  От  махорки все  же
пришлось  отказаться,  поскольку  непривычный для  немцев  запах  дыма  стал
отталкивать от меня людей.

     Остаток ночи  прошел, а  наутро  опять  допрос. Та  же картина,  те  же
вопросы, ни малейшего отклонения от вчерашней программы.  В помещении отдыха
единственное развлечение - смотреть в окно. К вечеру опять вызов, на сей раз
по другому пути. Вместе со следователем и переводчиком проезжаем по городу в
том  же ЗИСе,  останавливаемся  перед крупным  зданием, идем по  лестницам и
коридорам в большой  зал.  Странная  картина.  Столы  расставлены буквой "П"
длиной метров в 10, они покрыты зелеными скатертями, на них графины с водой.
А  за столами  сидит человек 30-40 в  разных мундирах с погонами. В середине
узенькая тумбочка, где  мне предлагают сесть.  Что это такое?  Суд,  что ли?
Собираются устроить мне перекрестный допрос? Но все перекрывает мысль: будет
ли теперь смертный приговор?
     Возле  впечатляющей фигуры  офицера  высокого чина с широкими  золотыми
погонами  занимает  место переводчик, и  начинается  допрос.  Переводчик  от
чувства ответственности заикается еще  больше, я все чаще его  не понимаю, а
тут начинают задавать вопросы и другие.

     Ну,  наконец,  у  меня прояснился ум.  Они  пытаются  привести  меня  в
замешательство и выбить из меня противоречия с протоколами, составленными на
допросах  до  этого. Напряжение слабеет,  и  я  начинаю  играть  свою  игру.
Переводчик попадает в  замешательство оттого, что его  вопросы я понимаю все
хуже и хуже. Эта "забава" продолжается более часа, а настроение следователей
на глазах становится все более неприветливым. Я  им говорил все тоже, о  чем
мы договорились на катере.  Поэтому  я был спокоен -- мои показания не могли
противоречить тексту протоколов.
     Потом  меня везут  опять  в  комендатуру, и... какой сюрприз:  - в моем
помещении - пилот  и  механик. Они весь  этот допрос прошли  раньше меня, и,
видимо, расхождений в показаниях не было, поэтому и разрешили воссоединиться
экипажу. Ночь прошла спокойно.
     Утро  встретило солнышком,  старуха  принесла нам  завтрак,  настроение
улучшилось. Пилот научил узнавать звания по погонам и сказал, что главным во
вчерашнем  спектакле  был  генерал.  И вдруг  появляется матрос,  велит  мне
следовать за  ним, в знакомую  комнату для допросов. Вижу нового  офицера  -
майора. Теперь уже разбираюсь в звездочках.
     По внешнему виду он похож на представителя академической интеллигенции.
Он  приветствует  меня на чистом  немецком  языке,  и начинается беседа,  не
имеющая ничего общего  с  допросом. О  семейной  обстановке,  об  истории  и
культуре  Германии.  Интересуется моим образованием, и,  узнав, что я изучал
английский  язык,  без затруднений  переходит  на него.  Угощает  меня белым
хлебом,  рыбой и рюмочкой водки. Я тоже расслабляюсь. И так более  часа. Как
вдруг майор говорит: "<I>Господин фельдфебель, у меня такое впечатление, что вы
имеете хорошее образование и высокий уровень интеллекта. Хотелось бы узнать,
почему вы русских считаете дураками?  Судя по  протоколам  допросов, вы  нам
наврали. Теперь я расскажу, как все было.</I>

     <I>Вы вылетели не из Керчи, а из Сталино, минировать Волгу. Ваш командир -
майор Клаас - хорошо нам известен, сожалею, что он погиб"</I>.

     Ну,  если  все знает, зачем спрашивает? Мне становится  ясно, что  наши
мины  причиняют  большой  вред  судоходству  по  Волге. Но принцип  действия
немецких  мин  еще не вскрылся и они  надеются,  что  от нас могут  получить
соответствующую  информацию.  Но, слава Богу, мы об этом  ничего  не  знаем.
Принцип  действия  этих мин  является  тайной специализированного  персонала
аэродрома, а  летный персонал прошел  обучение  только  на сбрасывание мин с
незначительной высоты в фарватер русла реки. И симпатичный майор  убеждается
в том, что этот секрет мы открыть  ему  не в состоянии.  Тем более для  него
обидно,  что пьяный  капитан  рыболовного катера  убил  того члена  экипажа,
который  наверняка знал о  минах  больше, чем сержантский и рядовой  состав.
Поэтому, думаю, и  отдали под суд того капитана.  С майором прощаемся как со
старым  и  добрым  знакомым.  Последний  час  он проводит  с нами вместе  и,
наконец, спрашивает, есть ли жалобы или пожелания. Оказывается есть: "<I>У  нас
отобрали  часы,  и  есть  желание перед  уходом  в лагерь  посмотреть  город
Астрахань</I>". Последнее надо считать  чистым нахальством;  но  по обеим дается
положительный ответ.

     Трудно выразить ту  благодарность, что мы почувствовали и чувствуем  до
сегодняшнего дня к тому майору. Он отнесся к нам по-человечески,  скорее как
рыцарь,  уважающий  противника.  Положение военнопленного  перестало так  уж
страшить. Граждане,  матросы  и  офицеры  в  астраханской  комендатуре  дали
доказательства  тому, что говорил  покойный командир, советуя не прибегать к
самоубийству. Мы вступали в незнакомый мир советской страны. Вроде отступила
смертельная угроза, судьба подарила нам жизнь, значит, есть будущее!!!
     Наручные  часы потом хранились у начальника  лагеря,  пока я не попал в
Сталинград, где  и  обменял их  у русского  начальника  по снабжению на литр
пшенной каши с растительным маслом.

     Три  немецких  летчика в военной форме  и матрос  Каспийского  флота  с
автоматом  на  плече  отправились  в  город  смотреть  достопримечательности
Астрахани.  А  для  жителей города  самым удивительным были  мы.  Вскоре нас
окружила  любопытная толпа людей. На лицах не было гнева или ненависти, были
заинтересованность и любопытство, так что  у нас не возникло даже мысли, что
толпа может  представлять для нас угрозу.  Правда, один инвалид на  костылях
что-то  кричал  и грозил кулаком. Странный опыт. Именно  с этого  момента  и
началось  своего  рода  перевоспитание,  поднялись  новые  моменты  в  адрес
правдивости нашей нацистской пропаганды.
     Конвоир  занервничал,   повел  нас  к  остановке  трамвая,  очистил  от
пассажиров  второй вагон, мы сели и поехали  по  городу, к пустому песчаному
месту, где  возвышалось большое здание типа школы. Так впервые познакомились
с конструкцией спецсооружений советских лагерей  для военнопленных,  увидели
проходные и вышки.



        Глава 2.03: Лагерь  в деревне Табола в дельте Волги. Июнь-октябрь 1943 года

     Это была  не  школа,  а  госпиталь. Нам  отвели  постели  с  матрацами,
простынями и одеялами. В большом зале  с сотней кроватей находилось не более
10  человек.  На нас смотрели с недоверием.  Откуда  такие  здоровые люди  в
чистых  мундирах?  Может,  подсовывают   доносчиков.  На  вопросы   отвечают
неохотно. О пережитых страданиях  вообще не  рассказывают. О событиях  марша
колонны  пленных  из Сталинграда до Астрахани - тоже. Мы  об этом узнали уже
потом, от оставшихся в живых, находясь в производственном лагере.

     Все  мы  валяемся  на  койках и  ждем когда  принесут  еду.  Скучно  до
отвращения. Кормили  досыта.  Особых воспоминаний  не  осталось.  Впервые  я
увидел каспийскую селедку, соленую,  жирную,  с  широкой спиной и со  вкусом
ореха. Жадно  съел порцию  и не знал,  как утолить жажду. Запах пшенной каши
все еще вызывал у меня отвращение,  но ее можно было менять на хлеб, суп или
рыбу. Находились мы здесь недолго. Пришел офицер, а  один из пленных перевел
нам его  речь, выглядевшую извинением:  <I>"У нас здесь госпиталь для больных и
выздоравливающих. Вы же здоровые люди, и, к сожалению, кормить  я вас больше
не могу. Завтра  на  машине  отправитесь  в производственный лагерь</I>".  Мы не
расстроились. На следующий день впервые  знакомимся с "полуторкой", в кузове
которой отправляемся в путь на юг.

     Лагерь  Табола  располагался непосредственно  на берегу  главного русла
Волги в ее дельте. Зона лагеря ограждена колючей  проволокой только по суше.
Доступ к воде свободен. В зоне четыре здания: большой рубленый дом с большим
и единственным помещением, где живет сотня румын, две будки из досок, каждая
с нарами на 8 человек; в них живут немцы, к которым  теперь присоединяемся и
мы.  Кроме  того, есть рубленый дом  поменьше,  в  котором  находится кухня,
столовая и медпункт.
     Будки  сбиты из  голых  досок,  так что  сквозь  щели  и оконные проемы
постоянно дует. Стекол в окнах  нет, а только марля, которая призвана мешать
комарам   проникать   внутрь.   Но   их  численность   в   будках   является
доказательством  того,  что  эффективность  применения  марли   равна  нулю.
Единственный способ защиты от этих нежеланных гостей -  вечернее  задымление
будки  тлеющим  сушеным  навозом  коров и  верблюдов. От  резкого дыма можно
задохнуться скорее  самому,  а не  комарам.  Наступление их  полчищ затихает
только с приходом  утренней  прохлады. На  нарах - тонкие рогожи из камыша и
простыни. Последние предназначены  для  защиты  тела от комаров и сохранения
тепла. Одеял  нет. Климат  в этом  районе Волги очень  неуравновешенный.  На
западе от нас болота, на востоке - сухая степь. Направление ветра изменяется
пять  раз  в   сутки.   Влажность   воздуха   то  экстремально  высокая,  то
необыкновенно низкая. Температура в середине дня поднимается до 40 градусов,
а  рано утром  она до восхода солнца падает  до 10 градусов. Получается, что
днем мы страдаем от жары и комаров вечером, а ночью мерзнем.
     Нагрузка, непривыкшего к такому  климату  организма, большая. Адаптация
происходит  медленно,   при   чем  у  меня  появляются   симптомы  нарушения
кровообращения.
     Большинство  пленных  работает  на  колхозных  полях,  где   выращивают
помидоры, дыни, арбузы,  огурцы и капуста. Самые сильные и здоровые из румын
выполняют тяжелую работу береговых рыбаков. Они забрасывают длинные неводы в
море,  а  затем вытягивают их  на берег.  Иногда в сети  попадает  белуга  и
красная рыба. Те, кто  работает на поле, выходят на  работу в  6 часов утра,
обеденный перерыв  с  11 до 16 часов, второй выход в 16 часов, ужин в 20.00.
Продолжительный обеденный перерыв необходим, так как в середине дня работать
на полях под открытым солнцем невозможно.
     Нас, летчиков, прикрепляют к аграрной  бригаде, и на второй  день после
прибытия стоим  в строю. Списочный состав  небольшой  --  115 человек, и так
называемая  проверка при выводе  на работу  не  слишком обременяет дежурного
офицера.  Со счетной доской в руках (счеты)  он быстро справляется с этим за
считанные минуты. Какие  страдания может принести  проверка,  мы  узнали уже
позже.

     Пленные, прибывшие  в Астрахань в середине марта, после страшного марша
вдоль  Волги  из  Сталинграда,  внешне  выглядят  здоровыми.  Тогда  в  путь
отправилось 5000  человек, в  живых  осталось  не  более  200,  да  и  те  в
госпитале.  Рассказы об их страданиях, пережитом, сначала в неравных  боях в
окружении, потом  в  пути  на  юг,  следовало бы сделать  темой  специальной
хроники.  Не хочется мне их пересказывать, тяжело очень, да и очевидцем  тех
событий я не был.
     Трудно  понять, что  люди  делают с людьми. А  что  должны были  делать
русские? Страшная битва за Сталинград съела последние запасы как  военного и
продовольственного  материала,  так  и  личного   состава  даже  на  стороне
победителя  -  Красной  Армии. А тут  вдруг  перед боевыми  частями ставится
задача,   разместить,  вылечить  и  кормить   почти  100.000  военнопленных,
физическое  состояние  которых катастрофическое.  Несчастная  толпа немецких
солдат страдала в сталинградском окружении от свирепствующего сыпного тифа и
вшей, от  голода и холода. Отсутствовал минимальный  уровень гигиены.  После
капитуляции 6-й армии их постарались распределить по районам, которым еще не
пришлось испытать разрушительность боевых действий. Но все это происходило в
феврале-марте,  в самый суровый период русской  зимы. Каждый день  плененным
приходилось  проходить  по  20-30  километров  без  питания,  в  одежде,  не
предназначенной  для  зимы,  ночевать  под  чистым  небом и  при этом  вести
бессмысленную борьбу  с тысячами вшей.  Проходить по  20-30  километров  без
перспективы на улучшение, каждый день  слыша выстрелы конвоиров, кончающих с
теми,  кто  больше  не  в  состоянии  идти.  Кто  же может  перенести  такие
физические  и психологические нагрузки. Следует  считать  чудом, что в живых
вообще кто-то остался.
     Социальный  состав оставшихся  в живых  немцев можно было привести  как
доказательство того,  что война является процессом отрицательного  отбора. У
честных и интеллектуалов шансов  выжить меньше, чем у грубых и жестоких. Так
и объясняется то, что из 13 немецких "сталинградцев" в лагере ни один из них
не принадлежал к интеллигенции.  Соответственно, мы имеем дело  с тем  видом
людей,  которые  находят  средства  сохранения  собственной  жизни  в  любой
обстановке, не  испытывая  при этом  чувств  типа стыда и  тогда,  когда эти
средства явно  применяются  за счет более или  менее такого же сострадальца.
Воля сохранить собственную жизнь, как  выходит из вышесказанного,  прорывала
даже эмоциональный барьер к каннибализму.
     Как в такой обстановке верить в доброго Бога? Не чувствую я себя хорошо
в обществе этой небольшой группы немцев. С одной стороны, им нравится видеть
наш страх, с которым слушаем их рассказы о  пережитом, а  с другой стороны -
осторожничают, боятся тесного контакта с нами. Мы, летчики, остались для них
чужими. И с румынами общение тоже на нуле.
     Большое   влияние    на   мое   умственно-душевное   состояние   оказал
политработник лагеря - лейтенант Мейер. С удивлением я услышал его обращение
ко мне  на  чистом  немецком языке. Нет сомнения, что  он вырос  в Германии.
Манера обращения свидетельствует  о высоком уровне образования и интеллекта.
Первые, будто  случайные, беседы состоялись на  темы, далекие  от  политики.
Обсуждали  вопросы  философии, которыми я увлекался до вступления в  ВВС. Он
всегда интересно формулирует, приводит  интересные  доводы и  аргументы. Мне
приятно спорить с ним. После работы и ужина вечером сидим с ним на скамейке,
что  у  самого берега Волги,  и  беседуем,  как старые  знакомые.  Мысли  не
покидают меня даже во время работы в поле, пытаюсь определить свою позицию в
споре и подготовить новые аргументы.

     Уже  привычные  вечерние  беседы на  некоторое  время  прерываются  - я
получил солнечный удар. Работая в поле,  я упал без сознания. Меня перенесли
в  лагерь, где  я  познакомился с молодой  женщиной  -  врачом  лагеря.  Она
разместила меня в медпункте  и  очень  заботилась  о моем  здоровье.  Какими
лекарствами и средствами она меня лечила - забыл. Помнится, что лежал я один
в небольшом помещении, и  товарищи приносили мне положенное  питание  не без
надежды на то, что больной не захочет есть. Так часто и случалось.
     Нередко  врач приходила  ко мне  и пыталась побеседовать  со  мной.  Ее
знания английского и немецкого были плачевные,  то  есть  коммуникация между
нами  протекала  на  довольно  низком  по  содержанию  уровне.  Уровень  мог
подниматься   только  в  присутствии  политрука   Мейера,  а  это,  как  мне
показалось, отнюдь не нравилось Тамаре Николаевне, как ее звали. Слишком  уж
Мейер определял тему разговора по своим соображениям, которые, казалось,  не
соответствовали желаниям женщины.
     Поправился  я  быстро,  и  дежурный  требовал  выхода  на  работу.  Это
происходило в присутствии Мейера и Багровой Т. Н. - а они на это согласия не
дали:  <I>"Нам  в  лагере нужен  санитар.  Есть  ли  у  вас  хотя  бы  малейшее
медицинское   образование?"  "Конечно,   есть!"</I>  -   я  отвечаю   с   полной
уверенностью,  так как моя мать в  родной  деревне проводила курсы по первой
медицинской помощи, а я часто помогал ей демонстрировать разные приемы.
     Так я стал санитаром и  продолжал  спать в медпункте. Так началась  моя
карьера помощника врача.  Я  знал, что среди "старого"  состава есть военный
санитар, более подготовленный,  и почему выбрали  меня, тогда  я  не знал. А
причины, как оказалось впоследствии, были у  обоих опекунов  разные. На этом
месте прерываю хронологию событий, чтобы рассказать предварительно о другом.

     Лагерь  от Астрахани в 20 км, а самая  близкая поликлиника -- в городе.
Она обслуживала астраханских  жителей и население пригородных объектов.  Для
обслуживания  немецких пленных в  лагере пришлось выделять медперсонал, в то
время  как  из-за  нехватки  врачей  на  фронте  погибали свои  раненые  без
медицинской помощи. Нередко в  медпункт лагеря приходили граждане из деревни
Табола  с  просьбой о  лечении.  Я  участвовал  в таких приемах,  а  позднее
оказывал лечебную помощь и в отсутствие врача.

     Визиты Мейера участились. Нагрузка санитара была невелика. Пока бригады
работали  надо,  было  помыть  пол,  вычистить  посуду,  держать  порядок  в
медпункте  и ухаживать  за больными, если они  есть. Свободного  времени для
бесед было  много. Тематика все  больше смещалась к политическим идеологиям,
что не очень-то мне нравилось. Почему? Потому что на этом паркете  Мейер мог
танцевать  намного  лучше  меня.  Противопоставлялись идеология  нацистского
государства  и исторический  и диалектический материализм. Мейер,  как позже
узнал,  был педагог  и в совершенстве мог манипулировать приемами  убеждения
ученика.  Сравнительно быстро я  понял, что "учение"  Гитлера ограничивалось
беспредельным национализмом, переоценкой достоинств человека германской расы
и  недооценкой любых других народов,  агрессивностью,  претензией  немцев на
колонии и оккупацию стран восточных соседей.
     Заслугой Мейера считаю умение противопоставить  этой туманной идеологии
строгую логику учения  Энгельса.  Человек со  здравым  умом должен  признать
превосходство в проповеди дружбы  всех людей в мире над  хаотичными тирадами
ненависти и грабительской идеологии. Конечно, Мейер  за несколько недель  не
мог  превратить меня  в бойца за марксизм-коммунизм,  но  он возбудил во мне
любопытство поглубже познакомиться с этим мировоззрением.

     В  августе Мейер принес газету на немецком языке "Свободная Германия" с
фотографиями  немецких  старших  генералов  и  офицеров,  которые  вместе  с
немецкими  эмигрантами основали "Национальный  комитет Свободной Германии" и
призывают  немецких  пленных  к  сопротивлению  против   Гитлера,  объявляют
присягу, данную ему, недействительной.

     Не очень  нам верилось, будто высшие офицеры вермахта смогли вступить в
бунт  против  гитлеровской  Германии,  ведь этим  они  поддерживают русских,
нашего противника.  И  тут  желание  знакомиться  с  неизвестной  идеологией
вступило в столкновение с честью солдата. Если  Мейер  собирается превратить
меня  во  врага собственного народа, то со  всем этим  нужно бескомпромиссно
покончить  и  больше  с  ним  не  общаться.  Но  он  прилепился  ко   мне  и
психологически очень умно разбил тот барьер, которым я старался отгородиться
от него:  <I>"Вреда  никому  нет,  если  будете  знать теоретические  идеологии
противника. Просто станете грамотней во всем разбираться".</I>

     В  этом смысле продолжалась  обработка, и  наконец "политик"  предложил
изучить курс антифашистской школы. Вот куда направлялись интересы начальника
политотдела лейтенанта Мейера. Я согласился.

     Интересы  врача,  Тамары Николаевны, были далеки от  политики,  тут был
личный интерес. Сначала было  просто  гуманное отношение.  Она  принесла мне
учебник  русского  языка   для  немцев  и  русско-немецкий  словарь,  работу
организовала так, чтобы было время для изучения русского языка. Я с усердием
взялся  за  учебу.  А  если  к  этому  приложить частые  разговоры  со  мной
по-русски,  то  получалась  связь  теории  с практикой.  Дело  медленно,  но
продвигалось  вперед. Через месяц я уже переводил статьи из газеты "Правда",
военные бюллетени, где  был  ограниченный  запас часто  повторяющихся  слов.
Лейтенант Мейер  выступал в роли учителя и корректора моих переводов, что не
нравилось врачу, это якобы мешает мне в учебе. Июль и  август были посвящены
освоению разговорной  речи, а единственным партнером была Тамара Николаевна.
Темы  разговоров  постепенно  переходили в  сферу  эмоциональную,  а  заодно
помогали  и  в  медицинском  направлении. Лекарств  было  немного:  угольные
таблетки  против  дизентерии, зеленка  -  для  дезинфекции  ран, черная мазь
против язв, акрихин и хинин для  лечения малярии.  Врач принимала больных, а
меня  учила ставить  диагноз. Потом  стала  доверять  и  лечение.  Медфак  в
университете не мог бы действовать эффективнее.
     Однажды она исчезла на целую неделю, и я оказался в  сложном положении.
Ночь Все спят, в том числе и я. Пробуждаюсь от крика: <I>"Господин санитар!"</I> Не
сразу  соображаю, что  этот господин - я. Старший румынской части объясняет,
что один из его товарищей умирает.  Остальные румыны просят поспешить. Зашли
в корпус, и в свете свечи вижу больного, который на постели изворачивается в
судорогах. Рукой определяю, что очень высокая температура, диагноз несложный
- приступ тропической малярии. Что  мне сделать? Внутримышечную инъекцию уже
умею делать, врач показывала,  как  сделать  укол на  границе между спиной и
задницей.  Старший  прямо  умоляет  помочь.   Пошел  я  в  медпункт,  достал
дезинфицированный  шприц,  ампулу  хинина  и,  вернувшись,  попросил крепких
помощников подержать больного для обеспечения неподвижности. Буквально через
10 минут после укола пациент успокоился и заснул. Какое чудо!

     На следующий день  он  был слаб, но самочувствие  было  нормальным.  До
прихода   врача  было  еще  несколько  слабых  приступов,   а  потом  и  они
прекратились.  А  вот  что меня удивило. Утром  ко  мне  обращается дежурный
офицер с вопросом: <I>"Сколько  у вас неработоспособных?"</I>  Считаю  по пальцам и
отвечаю. Лейтенант благодарит, салютует и уходит. Это уже трудно понять. Он,
по сути, мой тюремщик, а относится ко мне как к равноправному человеку. А он
ведь  воевал, был  тяжело  ранен, у  него нет правой  руки,  т.  е. он  стал
инвалидом  в  результате  боевых  действий.  Я -  представитель  противника,
пришедший на его землю. Просто не понять!

     Должность  дежурного врача лагеря мне пришлось выполнять несколько раз,
и как  решила судьба, на  меня обрушились  еще два случая сложной  и  скорой
медицинской помощи.  Мой второй экстренный пациент  был опять румын. На поля
развязалась драка, во время которой один дал отпор  другому ножом в лицо. На
щеке резаная рана длиной в 10 сантиметров, а врача нет.
     Мы позвали  политрука  Мейера и тот  решил, что  рану нужно  немедленно
зашивать, так как в Астрахань не  идет  никакой  транспорт,  поэтому  помощи
ждать неоткуда. Он достал  красные нитки, а  я в медпункте  взял необходимый
для  этого инструмент.  И  опять  удача  -  я  уже присутствовал  при  такой
операции,   когда   Тамара   Николаевна   зашивала  жителю   деревни   ногу.
Обезболивающих средств  не было,  зато были крепкие мужчины для  обеспечения
неподвижности пострадавшего. Трое помощников держали  пациента,  сидящего на
стуле, а мне под вой мученика пришлось поставить семь швов.

     По  окончании этой пытки мое самочувствие было плачевным. Я уверен, что
пациент чувствовал себя намного лучше меня. Но мне очень льстило, что румыны
с этого дня стали называть меня "господин доктор".

     Год спустя  в лагере &#8470; 165 "Талицы"  меня узнал именно тот румын,
которого  я  лечил  от  приступа  малярии.  Он  созвал  соотечественников  и
представил  меня  как спасителя от смерти.  Несколько  раз  он  снабжал меня
продуктами в знак благодарности, а где он их доставал, я не знаю.

     Когда  после моего экзамена на хирурга на третий день появилась  Тамара
Николаевна,  мы с  ужасом узнали, что больной отрезал узлы ниток  бритвой. К
счастью, никаких осложнений не было.

     Третий пациент был немец, очень близкий мне,  у которого рука распухала
прямо  на  глазах все  больше и  больше  от неизвестного  воспаления. Велика
опасность заражения крови! Опять созван совет во  главе с  Мейером,  и опять
всю  ответственность взвалили  на  меня. Переживал  ужасно.  Надо  причинить
острую боль другу, чтобы спасти от гибели. Медик мог установить, что с ним и
нужно  ли  хирургическое  вмешательство.  А  кто  я?  Беспомощный  дилетант.
Попытался  я отложить срок вмешательства до  врача,  но она  не пришла, а на
руке показалось большое желтое  пятно - гной. Под наблюдением начальства мне
удалось вскрыть очаг воспаления, убрать гной и освободить товарища от боли и
осложнений.  На меня никто уже не обращал  внимания, а меня страшно тошнило,
колени дрожали, озноб бегал по спине, и одно  мне стало ясно: врачом не буду
никогда.
     Дружеские отношения как с Мейером, так и с Тамарой Николаевной  перешли
на  еще  более высокий уровень, когда я  заболел  желтухой.  Боль в  области
печени была сильной, и я должен был лежать в  постели. Аппетит отсутствовал.
Единственное,  что  хотелось  есть, были  селедка  и  помидоры, которые  мне
приносил тот  румын.  Но  об  этом врач не должна была знать, потому что она
запретила есть  любую  пищу, содержащую соль и специи. На этой  почве врач и
Мейер  начали соревнование.  Они стали  приносить мне деликатесы. Впервые  в
жизни я дегустировал черную икру, которую консервировали на небольшом заводе
рядом с  нашим лагерем. Мейер  принес икру  с белым  хлебом и огурцом. Когда
врач  узнала об этом, она  чуть не  лопнула  от  гнева: "<I>Если принесет  еще,
выбрось в Волгу - он тебя отравит!</I>"
     Не помню,  что именно  она  принесла взамен  подарка Мейера,  но хорошо
помнится, что  в  этот  период  у  меня было  изобилие деликатесов  и лишние
продукты я отдавал своим товарищам.
     Вылечился я достаточно быстро, занятия по русскому языку возобновились,
беседы с Мейером на немецком и с врачом на русском продолжились. Разговорная
речь улучшалась изо дня в день, а понимал  я уже почти все. Во всяком случае
смысл  речи  я улавливал. Но судьба приготовила мне  особенную кашу. Вечером
после работы мы с Тамарой Николаевной  сидим в медпункте,  она за письменным
столом, а я, напротив, и смотрим друг другу в глаза.  Она, очевидно, решила,
что  я уже достаточно  знаю русский  язык, чтобы  позволить  нам  общение на
душевном  уровне. А я, к сожалению, не был подготовлен к таким тонким темам.
Просто  по общему  психологическому  состоянию, хотя смысл  ее  слов  понял.
Спрашивает она: <I>"Коля, ты меня любишь?"</I> Найти ответ на такой вопрос довольно
просто. Она со мной обращалась  как  с хорошим другом,  но  я решил повысить
оценку. Отвечаю: <I>"Да, как родную мать".</I>

     Никогда не  забуду взрыв отвращения  и изумления на  ее лице. Глаза ее,
только что излучавшие  доброту,  стали  черными и  метали  молнии гнева. Она
встала и  вышла без слов,  а  я  сидел и соображал,  что за  преступление  я
совершил. Она была старше меня лет на 5 или 7, облик ее меня не воодушевлял,
а переход из положения летчика в раба я еще не ощутил, не понял. Может быть,
все случилось к лучшему, так как тесные  связи персонала с пленными карались
тогда очень строго.
     Но ... за  свое "нет" я получил сполна. Последствия разговора сказались
быстро. Я  на  собственном  опыте  узнал, что такое женское  издевательство.
Тамара Николаевна стала обращаться на  "вы", ругала меня  как  только могла.
Целыми днями  я должен был чистить все сверху  вниз, а окончив, все начинать
сначала.

     Как  я обрадовался, когда от Мейера узнал  интересную новость<I>: "Будущие
курсанты антифашистской  школы  собираются  в центральном лагерном отделении
108-1  в Сталинграде. На днях  поедешь  туда пароходом</I>". Какая радость! Я не
догадывался тогда, что попаду из огня да в полымя.

     Здесь, в Таболе  - деревенская идиллия по сравнению с другими лагерями.
Кормили досыта, на  работе никто никого не подгонял, все  мы прилично одеты,
обращение человеческое, даже с дружественным нюансом, чувствовалось уважение
даже к пленным противникам.
     Следует вспомнить, как  мы проводили нерабочее время на  берегу  Волги.
Доступ  к берегу  был открыт, то есть там не было  ограды.  Мы соорудили там
платформу из досок,  где полоскали котелки  и кухонную посуду.  На дне русла
отлагались остатки пищи, что привлекало небольших рыбок - черноглазок. Среди
румын было несколько  цыган, которые научили нас ловить рыбу удочкой, крючок
которой делался  из булавки. В качестве наживки применяли шарики из хлебного
мякиша. Рыбки словно охотились за этой приманкой,  в результате чего опытным
рыболовам удавалось выловить 20-30 штук в  час. Есть эту рыбу сырой  конечно
никому  не хотелось,  поэтому на берегу разжигали мелкие костры и варили суп
или слоеное блюдо  из рыбы и помидоров. Вечерами сидели мы вокруг костров и,
кушая, беседовали. Никто  из  начальства нам при этом не  докучал.  Купаться
было  запрещено, но  страстно за выполнением этого приказа никто не  следил.
Поэтому после вечерней проверки мы ходили купаться в Волге.
     Дров для костра в достаточном количестве не было. Котлы  в кухне топили
сухими остатками растений, которые собирали в степи. По "дрова" выезжали  на
верблюде,  разумеется, без конвоира. Трое-четверо военнопленных  на телеге с
верблюдом в  упряжи  выезжали  утром, а возвращались вечером. Добычи хватало
как на кухню, так и для наших костров. "Горючее" меняли на еду и табак.

     <B>Незабвенный день</B>

     В один из августовских дней ко мне обратился лейтенант Мейер:
     - <I>Сено косить умеешь?</I>
     - <I>Умею.</I>
     - <I>На сенокос хочешь?</I>
     - <I>Хочу.</I>
     <I>- Пойдешь на ближнюю пристань,  там мужик с бородой  ждет тебя в лодке,
поможешь ему, а он тебя накормит.</I>

     Пошел  я  с удовольствием,  мужика нашел, сели с ним в лодку. Объяснил,
что умею грести, и мы поехали к  противоположному берегу. Какая же радость -
спокойно  плыть  по  воде, снизу  любоваться бортами барж  и судов,  которые
возвышались метров на десять и больше. Погода прекрасная, настроение тоже. Я
старался  показать  мужику,  как  хорошо  умею   грести.  Сам   он   человек
симпатичный, с веселым блеском  в глазах, а главное,  смотрит на меня как на
обычного человека, без всякой враждебности. Вытащили лодку на берег и начали
косить. Опять подвернулся случай показать свою  силу и умение.  От мужика не
отстал  ни  по  скорости, ни по ширине размаха.  Шагаем вдвоем по лугу,  как
опытная пара косарей.  Хотелось  мне  заслужить  похвалу от этого  человека.
Говорить и думать о войне, о ненависти, о плохом мне совсем не хотелось. Это
были чудесные часы жизни свободного человека.

     Настало время обеда.  Мужик угостил  тем, что  у  него  было,  - черным
хлебом  со свежим молоком. Вот и  наслаждение.  Вкус  этот остался  в памяти
навсегда. Сколько раз  ни пытался после приятной работы ощутить этот райский
вкус  - бесполезно.  Работу  довели  до конца,  вернулись,  и  мужик в  знак
благодарности  крепко  пожал мне руку. Время, каким ты  можешь быть приятным
даже в плену!<SUP>1</SUP>

     Прежде  чем  начать  описание  переворота в  своей жизни  и переезда из
райского лагеря в Таболе в адскую обстановку  лагеря г. Красноармейска, хочу
рассказать о понятиях "рай" и "ад" для военнопленного.



     <B>Краткая философия военного плена</B>

     Физическое  и  психологическое   состояние  военнопленного  зависит  от
следующих факторов:
     1. Политико-идеологического отношение правительства к пленным;
     2. Жизненного уровня населения, проживающего рядом;
     3. Нормы пайка;
     4. Дисциплины и честности надзирающего персонала;
     5. Вида работ, выполняемых пленными;
     6. Климат в регионе расположения лагеря
     7. Возможность добывать продукты помимо пайка.
     Что касается лагеря Табола,  то  по фактору &#8470; 1  - все в порядке,
правовые нормы обращения с немецкими пленными выполнялись, согласно приказам
правительства
     По фактору &#8470; 2 - население не голодало. Рыболовство и выращивание
овощей гарантировали  питание  для всех,  поэтому  и не было  отрицательного
влияния на пленных.
     По фактору  &#8470; 3  - положение чудное. Высшее руководство,  видимо,
решило    в    обязательном     порядке    сохранить    здоровье     150-200
немцам-сталинградцам, оставшимся в живых. Норма была завышена  буквально для
всех, как для дистрофиков, хотя таковых уже и не было.

     По  фактору  &#8470;  4 -  главенствовал  высокий  уровень  дисциплины,
самодисциплины, соблюдалась законность. Причем это  заслуга Мейера. Он лично
контролировал  выдачу  и закладку продуктов в кухне. Не  допускал  воровства
питания на сторону или "по блату". Питание, что получали пленные, было очень
близко  к  положенному  пайку.  Утром  полкило  каши  разных  видов  круп  с
подсолнечным маслом и 200 г.  хлеба; в обед 3 блюда: 1 литр супа с бараниной
или рыбой, полкило  каши,  200 г. хлеба и компот  из сухофруктов, на  ужин -
опять 1 литр супа и  хлеб. Привозившие продукты обогащались, очевидно, рыбой
нашего улова.
     По  фактору &#8470; 5 -  условия труда сносные. Слова конвоиров "давай,
давай" раздавались просто по привычке.

     По фактору &#8470;  6  --  климат  в  дельте  Волги  для  немца  трудно
выносимый.
     Рядом  на востоке  сухая  степь,  на  западе болота. Направление  ветра
меняется  немколько раз в день.  Соответственно  меняется влажность воздуха.
Ночью температура падает на 15/20 градусов. И комари мириадами.

     По фактору &#8470;  7 - положение в  лагере "Таблла"  было идеальным. С
полей в карманах и сумках приносили овощи и фрукты, а Волга кишела рыбой.
     Если все упростить  и  представлять сытость как рай, то  да,  лагерь  в
деревне  Табалла был раем для  пленных, они не были обессилены  и поэтому не
подвергались таким болезням - как дизентерия, воспаление легких, сыпной тиф,
сильные  отеки,  то есть  болезням,  гибельно  действующим на  человека,  не
имеющего физических и психических запасов.

     Когда я отправился в Сталинград,  наивность моя еще не покинула меня. Я
радовался, что избавился от психотеррора Тамары Николаевны и не догадывался,
что переход  в другой лагерь  будет похож на изгнание из рая.  Тем более что
путь  следования от Астрахани до Сталинграда походил на поездку по курортным
местам.  И еще чудо при расставании: Мейер выдал мне  наручные часы, которые
раньше были отобраны  при взятии в плен. И вот ведь какая разница - в Таболе
часы  мне  вернули,  а  в  Красноармейске  такое в голову  не  могло  прийти
надзирающему персоналу, что есть такие дураки, которые могут пленному что-то
вернуть. Я уже  рассказывал  выше, как  обменял часы на кашу с  подсолнечным
маслом.

     Еще  один  сюрприз  -  транспорт до  Сталинграда.  Еду  с  конвоиром на
пароходе. Он несет объемистую сумку с продовольствием, а я - пленный -  хожу
без ноши, прямо безумие какое-то.

     28  сентября  1943 г.  На  полуторке вдвоем  отправляемся  в Астрахань.
Впервые вижу речной вокзал, где люди с различным багажом толпятся в ожидании
парохода.  Любуюсь  в  определенной степени экзотической картиной. Смотрю на
непривычную для немца смесь представителей разных национальностей. Волосы от
белокурых до  темно-черных,  глаза  от  круглых до миндально-овальных,  носы
тупые и длинные, прямые и  искривленные, одежда  пестрая и неприметная.  А я
стою в  форме  пилота  немецких ВВС,  и  никто на это  не обращает внимания.
Пытаюсь на лицах найти  выражение гнева, вражды и ненависти, но  безуспешно.
Людская масса растворяет меня в себе.
     Вдруг из уст в уста понеслась неминуемая новость "Пароход идет!". Толпа
двигается  к  трапу,  который пока что  еще  лежит  на причале.  Медленно  и
величественно приближается пароход таких размеров, который на реках Германии
не встретишь. Картина  эта производит на меня глубокое впечатление и я опять
забываю, что нахожусь  в неволе. Я всасываю  в себя увиденное  и укладываю в
память.
     Пассажиры по  трапу обрушиваются на пароход. Мы с  конвоиром плаваем  в
потоке живых  существ, который минув сужение трапа, разливается  по палубам.
Конвоир  знает  куда двигаться,  и мы  занимаем  удобное  место  в  каком-то
проходе.
     Так  началась незабываемая  поездка.  До  сегодняшнего дня  восторгаюсь
величественностью  "матери Волги"  и природы  ее берегов.  Мне  разрешено на
борту  двигаться  совершенно  свободно.  Стою  на  верхней  палубе,  любуюсь
церковью  и крутым  обрывом  Черного  Яра,  шириной  равнины  на  востоке  и
натыкаюсь  глазами  на  затонувшие  возле  фарватера  баржи. "<I>Это  результат
действия наших мин</I>", - думаю, с опаской оглядываюсь, как бы кто не придрался
ко мне. Но все, наоборот, обращаются совершенно нормально с вопросами:

     <I>Вы кто, неужели немец?</I>
     <I>Немец</I>

     <I>Военнопленный?</I>

     <I>Конечно.</I>
     <I>А в плен как и где попали?</I>

     Следует целый рассказ (смотри выше).

     <I>Живы ли родители?</I>

     <I>Живы.</I>
     <I>Есть ли жена и дети?</I>
     <I>Нет. Прямо из школы в армию взяли.</I>
     <I>Гитлер капут, скоро домой.</I>
     Этот стереотип <I>"скоро домой"</I> я впервые услышал на этом пароходе. Но это
доброе пожелание преследовало нас военнопленных на всем пути плена вплоть до
его реализации.  Разве злой враг, имеющий в своей голове закоренелое желание
<I>"умри немецкая мразь"</I>, желал бы <I>"скоро домой"</I>? Нет.
     "<I>Скоро домой!",</I> а передо мной  лежали  шесть  долгих лет  плена,  но  я
никогда не забывал, что многие русские хранили в своей душе желание, чтобы я
дожил до  возвращения на родину.  Эти два слова  я не воспринимал как пустое
утешение,  но  для  меня  они  навсегда  остались  выражением  добродушия  и
гуманности  большинства русских людей. Если <I>"скоро домой"</I>, то значит не надо
поддаваться пессимизму,  нужно  смотреть  вперед,  в светлое будущее активно
справляясь с трудностями положения.  Спасибо  тем, кто  говорил  мне  <I>"скоро
домой!"</I>
     Из  сумки конвоир  вытаскивает  сюрпризы: хлеб, сало, сыр, концентраты.
Сварили кашу, ели из одного котелка.
     <I>Ты до досыта наелся?</I>
     <I>Досыта!</I>
     <I>Хлеб с салом хочешь?</I>
     <I>Хочу, спасибо!</I>
     Когда пароход  причаливает к пристаням, он просит меня быть около него.
Так,  при отличной погоде, проходит тот незабываемый рейс  по Волге. Покидаю
пароход  в восхищении.  Поскорее бы  очутиться  в  лагере  и  отправиться  в
антифашистскую школу.


        Глава  2.04:  Лаготделение  108-1  г.  Красноармейск под  Сталинградом. Ноябрь-февраль 1943-1944 гг.

     По своей наивности предстоящие события в лагере под Сталинградом я себе
представил  так:  <I>"В  этом  лагере  меня  встретит  веселая  группа  будущих
курсантов, которые  по  физическому и моральному  состоянию похожи на  меня.
Собираемся  там,  познакомимся  и  через  пару  дней  поедем  на   север,  в
антифашистскую школу".</I> С этой картиной перед глазами я прошел проходную того
лагеря,   в   котором  на  самом   деле   мне  предстояла  основная  закалка
военнопленного.

     Дежурный офицер, который принял меня, позаботился о том, чтобы в  кухне
мне выдали ужин. "<I>Первое впечатление,</I>  - думаю, -  <I>положительное</I>". Но тут же
был шокирован. Ужин состоял из куска соленой рыбы размером с большой палец и
кружки горячей воды. На мой вопрос, где выдаются суп и хлеб, повар захохотал
и объяснил, что хлеб выдается только утром и суп  бывает  только в обед. Как
мне пришлось со временем убедиться, здесь  кормили не для сохранения пленных
в живых.

     О факторе первом  (см.  выше)  здесь только издалека доходили  какие-то
слухи, к тому же еще есть пословица: "Россия велика, царь далеко".
     Что касается  фактора второго, то местное население голодало, жизненный
уровень людей был крайне низким.

     По  фактору  третьему  - положенному пайку -  ни пленные,  ни командный
состав  не имели представления, что это такое.  Определить состояние фактора
третьего нам было трудно. Узнать удалось  только после замены всего  состава
и,  как  нас  уверяли, перевода его на фронт.  Кража продуктов количественно
уменьшилась в  несколько раз  после этой  "чистки".  Следует подчеркнуть тот
факт,  что  определенные  круги   немецких  и  румынских  ВП   содействовали
разбазариванию  продовольственных ресурсов, лично имея при этом определенную
выгоду.

     Условия работы были тяжелые, но все еще сносные.
     По фактору &#8470; 6 шансы были ничтожные. О  некоторых способах добычи
дополнительных продуктов расскажу ниже.

     Обессиленные люди погибали главным образом от дизентерии и инфекционных
заболеваний.

     Такая  была обстановка  в лаготделении 108-1 в  Красноармейске, когда я
прибыл туда 1 ноября 1943  года.  Прибыл туда здоровым,  физически  крепким,
одетым в новый мундир  и беспредельно  наивным по отношению к тому, что меня
ожидало.  Одним  словом,  я бросался в глаза тем,  кто  страдал, и тем,  кто
управлял.  Ненормальный  мой  внешний вид  сначала подействовал  на верхушку
немецкого "начальства". Разместили меня в небольшом помещении, где  соседями
были двое сержантов родом  из Верхней Силезии, которые  в  моем  присутствии
разговаривали между собой только на польском  языке. Они боялись "стукача" и
делали  все  для  того,  чтобы  вытеснить меня из  этого  привилегированного
жилища. О  выводе на работу пока еще не было речи, но и будущих курсантов не
было видно. Никто из политчасти ко мне не обратился, и при данном пайке было
скучно и тягостно бездельничать в лагерной зоне.

     Случайно я встретил пилота одного экипажа  моей эскадрильи, который был
подбит  над советским тылом  раньше моего  прибытия  на  фронт. Как бригадир
электромастерской  на  рембазе, он пригласил меня  вступить  в его бригаду с
перспективой повышенного рациона хлеба.
     Рембазой назвали крупный цех на территории красноармейской судоверфи, в
котором исключительно немецкие  военнопленные  ремонтировали чисто  немецкие
танки,  доставляемые  туда  тяжелыми  гусеничными  тягачами с  поля  боя  из
Сталинграда.

     Танки были  трофейные,  разных  степеней повреждения. Их  разбирали  до
последнего  винта, а  годные детали  отправляли на монтажный  конвейер,  где
собирали  работоспособные  боевые  машины.  Техническое  руководство   этого
монтажного  завода лежало на плечах некоторых немецких специалистов, которые
до вызова в армию выполняли ту же самую работу на танковом заводе "Круппа" в
Рурской области Германии.
     Быть  принятым  на  работу  в  рембазе  считалось  в  какой-то  степени
привилегией.  Все члены коллектива являлись специалистами, и суточный рацион
хлеба отмерялся по заслугам: 1000 граммов!
     Что касается моих практических навыков в  электротехнике, то можно было
говорить о чисто белом пятне. В гимназии я ненавидел этот предмет и с трудом
держался  на  оценке  "достаточно". Зато мои  успехи в  механике оценивались
неплохо.   Бригадиру   Эрнсту   Хеппу   понадобился   механик   для  ремонта
бензонасосов, и эта работа была мне по вкусу. Справился  я быстро, и русский
мастер был мной доволен.

     Производство танков разделилось на две основные части: сборный конвейер
и  спецмастерские  для  подготовки  и хранения деталей  и  узлов на  сборку.
Трудовая  норма  для  спецмастерских  была  не  очень  страшная.  К  каждому
специалисту были  прикреплены  определенные  детали  и  узлы,  три комплекта
которых в годном для конвейера состоянии он должен был хранить на складе. По
окончании  смены  мастер  проверял склад  сборочного  цеха.  Нашел  там  три
комплекта - дал 100%,  тем самым  обеспечивал специалисту  килограмм  хлеба.
Нередко конвейер останавливался потому, что не удалось подать какой то узел.
Это  означало для  остальных спецмастерских: продукцию  больше  не подавать,
т.е. работать холостым ходом. Ход,  однако, никогда не был холостым. В такие
дни мастерили разный "ширпотреб" для продажи русским за хлеб и сало.

     Пришла зима с морозами.  Крупный  конвейерный  цех  отапливался нефтью,
которая  заливалась  в открытый бак размером около  3х2  метра.  Черный  дым
поднимался к крыше  здания,  там сгущался и  в нисходящих потоках циркуляции
воздуха спускался  вниз в виде черных хлопьев. Это черное вещество прилипало
как  к  одежде, так  и к  открытым  поверхностям  человеческой  кожи.  Любые
предметы  покрывались черной мазью, в результате чего, работающие на рембазе
пленные выглядели как негры.

     В середине ноября  в лагере  прекратилась  подача воды  по водопроводу.
Колодца в лагере  не  было,  воду  для кухни  привозили  в  цистернах,  баня
перестала работать, и единственным средством  для  удаления с  человеческого
тела этого черного отложения был бензин.
     Доставать  в Рембазе  бензин  было  сравнительно  просто,  и  никто  из
надзирающего персонала не смотрел на ежедневный процесс наполнения канистр и
бутылок бензином для чистки лица и рук. Побочные эффекты подобной гигиены не
заставили себя ждать: обезжиривание  кожи, образование  трещин,  воспалений,
появление язв. Еще хуже  были результаты от бездействия бани  и дезинфекции,
вспышки  педикулеза. Все  чаще слышалась поговорка: "Nicht wir  haben L&auml;use,
die L&auml;use haben uns"<SUP>2</SUP>.
     Не знаю, соответствует ли перевод смыслу немецкой фразы, но суть дела в
том, что  миллионы вшей  скоро  утащат нас,  куда они хотят. Нередко вечером
сидим, ищем вшей в одежде, правда, не ищем, а собираем. Идет соревнование, у
кого успеха количественно больше. Перед началом основной охоты суем руку под
мышку, сжимаем  кулак, приближаем  к свету и  открываем его. Чемпион тот,  у
кого число  схваченных  вшей больше. Искать  вшей  - такое  занятие, которое
может  увенчаться  успехом  только при достаточном  освещении.  Но днем  нет
времени  заниматься  этим  делом,  а вечером  темно.  Электричества в  жилых
корпусах  нет.  Опять  видим правду  в  старой пословице:  "<I>Голь  на выдумку
хитра</I>".
     Освещаются помещения в корпусе открытым  пламенем, причем пламя  есть у
каждого  жителя. Лампы делаются следующим образом: баком для горючего служит
отрезанная длиной 10 сантиметров гильза 88 миллиметрового зенитного снаряда,
которая благодаря толстому и, соответственно, тяжелому днищу прочно стоит на
столе. Из жести консервной банки на рембазе делают  крышку с дырой диаметром
с винтовочный патрон, и в дыру впаивают отрезок такого патрона: фитиль - это
плетенка из хлопчатобумажных волокон, добываемых из ватных курток и брюк.
     Надо  представить себе  картину ежедневной охоты:  в помещении размером
приблизительно  4х4  метра   одна  половина  занята  двухъярусными   нарами,
рассчитанными  на  16 человек. Другая половина  занята столом приблизительно
1,5x0,8 м и скамейкой. Шестнадцать жителей  живописно покоятся на нарах и на
скамейке, каждый с бензиновым  светильником перед собой. Верхняя  часть тела
героя, трусы  и майки держатся поближе к пламени, вшей собирают и  кладут на
горячую крышку  светильника, где  они лопаются с акустической отдачей. Число
"отстрелов" можно определить с закрытыми глазами, причем эксперты определяют
возраст  подбитой  особи  по  громкости  звука.  Жаль  только,  что  уровень
освещения не позволяет уничтожать молодые поколения этих страшных  насекомых
-  их не  видно,  и  половая  зрелость  молодежи наступает  еще  в стадии их
невидимости в данных условиях освещения.

     Следует учесть, что на воле холодно, окно не открывается,  отработанные
газы  от  16 светильников обогащают  атмосферу  в  помещении,  смешиваясь  с
продуктами транспираций  16 грязных и воняющих  жителей.  Казалось  бы,  что
спать невозможно в таких условиях, но человек имеет удивительные способности
переносить  крайние  нагрузки. Совершенно  непонятно,  как  в  этой  тесноте
тюремной ячейки ни разу  не было случая опрокидывания самодельных бензиновых
светильников. Если бы это случилось, избежать жертв не удалось бы.
     На совместных вечерних посиделках в самом помещении я принимал участие,
но спать,  на  выделенном  мне месте, был  не в  состоянии. Причиной была не
отравленная атмосфера,  а  клопы, которые  по численности  соревновались  со
вшами.  В  течение примерно  двух с  половиной  месяцев  я  спал в  холодном
коридоре, лежа вместо матраца на ватной куртке и накрываясь военной шинелью.
Скручивался как  улитка и мерзнул  как  собака, но спал и мерзнул без жадных
укусов клопов, которые вкус моей крови ценили очень высоко. Пробуешь лечь на
нары,  как через минуту видишь наступление  этого  ига человечества  со всех
сторон. Они стремятся  к тем участкам тела,  где  кожа  более тонкая, а жилы
расположены  близко   к  поверхности.   За  считанные   минуты  эти  участки
покрываются  волдырями.   Единственный  выход  -  держаться  на  достаточной
дистанции  от  нар.  Очень  ревностно  отношусь к  факту, что  кто-то  может
спокойно и без страданий спать в этом зоопарке.

     <B>Как добывают дополнительный паек</B>

     В  лагере  108-1  когда-то  жили  или  существовали   несколько   тысяч
"сталинградцев". Сколько их  погибло до моего  приезда, нельзя было  узнать.
Всем известно, однако, что погибших  раздевали, прежде чем увезти их куда-то
для захоронения  в степи. Одежда  хранилась на  складе, управляемом немецким
старшим.  Кроме  заведующего,  там  работала  группа  военнопленных,  задача
которых,  очевидно,  состояла  в  том,  чтобы привести в  порядок хранящуюся
навалом массу шуб, шинелей, мундиров,  брюк, ботинок и сапог. Нигде  и никем
не  было записано, сколько экземпляров  отдельных  категорий  попало  в этот
склад. Отсутствие складской  бухгалтерии служило основой оживленной торговой
деятельности.  Спрос со стороны  гражданского населения был на обувь, зимние
шинели  и  шубы.  Немецкий  персонал  склада  предлагал  желающим  отпустить
соответствующий товар  для продажи  на  собственный риск.  Оптовый  торговец
(кладовщик) торговал с единственным риском быть пойманным при выпуске товара
со  склада.  Риск  был минимальный, потому  что надзирающее  лицо  советской
стороны воровало наравне с немцами.

     Риск дилера был  громадный,  потому  что он должен был платить за товар
авансом. Пара хороших ботинок - 1  килограмм хлеба, пара сапог без изъянов -
2 кг хлеба, зимняя шинель - 2 кг, шуба - 4 кг. Труженики, рембазы получали 1
кг ежедневно, значит, для вступления в торговую  систему сначала  надо  было
накопить вклад, отдавая оптовому торговцу, скажем, по 200 г хлеба в  течение
десяти дней. Вот и получил он пару сапог. Первый шанс провала - это кража  в
жилом корпусе. Есть товарищи, которые крадут все, что под руки попадает.

     Воров, если их  поймают,  избивают чуть  не до смерти, но воровство  не
прекращается. Второй  барьер -  это вывод  на работу. Вахтерам известно, что
определенное число пленных старается покинуть лагерь с контрабандой. Уровень
риска быть пойманным на проходной определяется запасом времени на обыск.

     Через проходную движется колонна около 500 человек, и срок ее  прибытия
на  рембазу строго  установлен. Значит,  обыскать  выводимых на производство
можно  только  выборочным  путем.  Самый  эффективный  метод   замаскировать
контрабанду - это действие вдвоем. Тот партнер,  у которого контрабанды нет,
должен  притянуть  внимание  вахтеров на  себя,  каким-нибудь  путем вздувая
шинель  на  таком  месте,  на  котором  могли  быть  скрыться  сапоги.  Если
постановка  выполняется мастерски, то вахтеры бросаются на  него, в то время
как контрабандист проскакивает наружу. Таким образом, риск потери товара при
выводе из лагеря был не больше 10 %.

     На  рембазе  с покупателями встречались  в уборной именно  потому,  что
никто из  вахтеров не  решается целый  день  дежурить на воняющем  месте для
того, чтобы поймать контрабандиста.  Контракты заключались  подмигиванием  и
жестами. Повесил  пленный  шинель  на крюк,  а  гражданин  повесил  сумку  с
продуктами,  согласно  устно заключенному договору. Гражданин надел  шинель,
пленный  пошел  прочь, скрывая  сумку под одеждой. Выход из уборной - второй
критический  пункт  торговой  цепи.  Нередко  вахтер  устраивал  засаду  вне
пределов  отхожего места, делал обыск  и отбирал добычу. Поэтому  внедрилась
практика заключать договора с вахтерами.

     Нашелся хитрый представитель этой категории, который додумался до того,
чтобы с каждой  сделки получать  проценты - это  лучше, чем уничтожить  базу
торговли.  Под  опекунством  такого  вахтера  торговцам жилось неплохо, пока
опекун держал верх над конкурентами. Наибольшую  опасность потерять  прибыль
от   торговой  деятельности  представляла   проходная  во  время   вечернего
возвращения с работы в лагерную зону. В этой ситуации вахтеры не должны были
спешить.  Определение  количества  возвращающихся  пленных  требовало  много
времени, поэтому  и  обыскать можно  было намного больше, чем  утром.  Хлеб,
сало, рыба  или махорка - все  это при обнаружении отбиралось без разговоров
как результат нелегального поступка. Протестовать было бесполезно.
     Максимальная прибыль  из  сделки подобного  рода  в "хлебных  единицах"
равнялась  примерно 100%  с  учетом  потери всего товара при каждой  десятой
сделке. Но  если рядовому дилеру удавалось проскочить без потерь два или три
раза,  то такая  торговля  становилась  бесперспективной,  так как  успевать
накапливать  капитал  в   хлебных   или   махорочных   единицах  оказывалось
невозможным.  Без  солидного банка нет  капитализма. А  если  кто  и накопил
запасы под  подушкой, то их  обязательно  украдут, причем  сделают это члены
самоуправления из  числа  военнопленных, которые на работу  не  выводились и
имели неограниченные возможности для "контроля"  помещений в жилых корпусах.
Стопроцентная  прибыль оставалась только у  кладовщиков, которые жили сытыми
по крайней мере все мое время пребывание в этом лагере.