гайтесь поудобнее - (даже Джонс почувствовал всю иронию этих слов), - а я поищу чего-нибудь для утоления жажды. Гость наконец пришел в себя, оглянул чистую бедноватую обстановку. На домотканом коврике - бюро, на нем - одинокий белый гиацинт в чашке с отбитой ручкой, над камином, заваленным трубками и полосками бумаги, - одинокая фотография. И везде книги - на полках, на подоконниках, на полу. Джонс разглядел Ветхий Завет на греческом в нескольких томах, удручающе огромную книгу по международному праву; сочинения Джейн Остин и "Озорные сказки" Бальзака, одинаково затрепанные, ласково, по-товарищески приткнулись друг к другу. Ректор вернулся с молоком в кувшине синего стекла и с двумя кружками. Из шкафчика он вынул бутылку шотландского виски. - Наперекор начальству, - сказал он и ухмыльнулся Джонсу с наивным ухарством. - Старая собака знает новые фокусы. Но прошу прощения: может быть, вам не по душе такая смесь? Настроение у Джонса поднялось воздушным шаром. - Один раз можно все попробовать, - сказал он, как Йорген. - Да, попробуйте. Не понравится - пожалуйста, не стесняйтесь, делайте как хотите. Напиток оказался много вкуснее, чем Джонс ожидал. С удовольствием смакуя его, Джонс спросил: - Вы, кажется, говорили, сэр, что у вас был сын? - Да, сын, Дональд. Его сбили над Фландрией прошлой весной. Старик встал и снял фотографию с камина. Он подал ее гостю. Мальчик лет восемнадцати, без пиджака, со встрепанными волосами. Джойс увидал тонкий, точеный подбородок и глаза - буйные, ласковы. У самого Джонса глаза были прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла. - У него на лице - смерть, - сказал Джонс. Старик взял фотографию, долго вглядывался в нее. - В лицах всегда есть смерть, когда человек душою молод, молод вечной молодостью. Их смерть и смерть других. И бесчестие. А смерть неизбежна. Как же иначе? Почему смерти брать только тех, чья жизнь давно стала бесполезной? Кто же срывает увядшую розу? - Старик хмуро задумался, уставившись в пространство. Помолчав, он сказал: - Товарищ переслал мне его вещи. Он поставил фотографию на бюро и вытащил из ящика жестяную коробку. Его большие, неловкие пальцы никак не могли открыть замочек. - Разрешите мне, сэр, - сказал Джонс, заранее зная, что бесполезно предлагать помощь, что старик, наверно, каждый день открывает шкатулку. Но крышка уже поддалась, и священник разложил на столе грустные реликвии: женская рубашонка, дешевое издание поэмы "Мальчишка из Шропшира", высохшая луковица гиацинта. Ректор взял луковицу, и она рассыпалась прахом в его руке. - Ай-яй-яй! Как я неосторожен! - воскликнул он, тщательно собирая пыль в конверт. - Сколько огорчений мне доставляют мои огромные руки. Надо бы им принадлежать кому-нибудь другому, кто мог бы приносить пользу, а не просто листать книги или копаться в цветочных грядках. А вот у Дональда, наоборот, руки были совсем небольшие, как у его матери, и он отлично владел ими. Какой хирург вышел бы из него! Он разложил вещи перед фотографией, словно выполняя ритуал, и, подперев голову землистыми руками, вбирал в себя разрушенную мечту о сыне, как втягивают табачный дым. - Поистине, в его лице есть и жизнь, и смерть, и бесчестие. Вы видели Эмми? Много лет назад, примерно, когда сделана эта фотография... Но это старая история. Даже сама Эмми, наверно, о ней забыла. Видите, на нем нет ни пиджака, ни галстука. Как мать следила, чтоб он был прилично одет, а он появлялся на улице, в церкви, на торжественных приемах, держа шляпу, пиджак и галстук в руках. Как часто я слышал от него: "А мне жарко!" И образования, в книжном смысле, у него не было: учился он, чему хотел, читал, что ему хотелось. Меньше всего я воспитывал в нем стойкость, упорство. А что такое упорство? Духовный застой, гангрена... - Он поднял голову, посмотрев на Джонса. - Как, по-вашему, прав я или нет? Может быть, надо был заставить моего сына стать больше похожим на всех? - С таким лицом - и походить на всех? ("Значит Эмми уже была обесчещена, хотя бы раз".) Как же можно? ("А меня тоже обидела эта обесчещенная!") Разве заставишь фавна напялить обычный костюм? Ректор вздохнул: - Эх, мистер Джонс, кто знает? - Он медленно сложил все вещи в жестяную шкатулку и сидел, держа ее в руках. - Чем старше становлюсь, мистер Джонс, тем больше убеждаюсь, что мы мало чем научаемся, проходя жизненный путь, и совсем ничего не знаем такое, что могло бы нам как-то помочь или принести нам особую пользу. Впрочем... - И он опять тяжело вздохнул. 2  Эмми, обесчещенная девственница, появилась в дверях. - А чего вам на обед, дядя Джо? Мороженое или пирог с земляникой? - Покраснев, она избегала взгляда Джонса. Ректор с упованием посмотрел на гостя. - Чего бы вам хотелось, мистер Джонс? Да, я знаю, как молодежь любит мороженое. Вы тоже предпочитаете мороженое? Но Джонс для своего возраста был достаточно тактичен и, зная толк в еде, особым чутьем угадывал вкусы других. - Если вам безразлично, доктор, пусть будет пирог с земляникой. - Пирог, Эмми! - с радостью приказал старик. Эмми удалилась. - Знаете, - продолжал он виновато-признательным тоном, - знаете, когда становишься старше и не ты - хозяин своего желудка, а желудок - твой хозяин, и когда все другие физические потребности становятся слабее, человеку свойственно навязывать свои вкусы в еде другим. - Что вы, сэр, - уверил его Джонс. - Лично я тоже предпочитаю горячий десерт мороженому. - Тогда вы должны прийти ко мне, когда поспеют персики. Я вас угощу персиковым тортом с маслом и сливками... Увы! Мой желудок имеет печальную власть надо мной... - Почему бы и нет, сэр? Годы лишают нас сексуальных стимулов - почему бы им не замениться стимулами гастрономическими? Ректор посмотрел на него добродушно и пристально. - Вы несколько преувеличиваете. Жизнь человеческая вовсе не должна быть вечно полна зовами плоти или пищи, не так ли? Но тут послышался быстрый стук каблучков по непокрытому ковром полу прихожей и вошла девушка. - С добрым утром, дядя Джо, - прозвучал ее грудной голос, и она порывисто и мягко пробежала по комнате, еще не видя Джонса. Потом, заметив его, остановилась на миг, как птица в полете. Джонс встал, и под его взглядом она прошла к столу легкой и кокетливой походкой, театрально ощущая свое тело. Нежно, как молодое деревцо, она склонилась к ректору и поцеловала его в щеку. Козлиные глаза Джонса обволакивали ее пристальным желтым взглядом. - С добрым утром, Сесили! - Ректор встал. - Я ждал тебя раньше - день чудесный. Но молодым девушкам надо высыпаться даже в такую погоду, - со слоновьей игривостью пошутил он. - Это мистер Джонс, Сесили. Мисс Сондерс, мистер Джонс. Она взглянула на него, и Джонс поклонился с врожденной грацией толстяка, но, увидев выражение сдержанного, вежливого страха на ее лице, сразу перепугался. И тут же вспомнил проклятые брюки ректора и почувствовал, как у него начинают гореть уши, шея, понял, что не только выглядит смешно, но что она думает, будто он всегда одет именно так. Она не вымолвила ни слова, и Джонс проклинал доброго забывчивого ректора: "Черт бы его побрал: сначала заставил стоять без штанов при Эмми, потом при этой хорошенькой незнакомке - в брюках, похожих на опавший воздушный шар". А ректор продолжал, как судьба: - Я ждал тебя раньше. Решил, что надо подарить тебе гиацинты. - Ах, дядя Джо! Какая прелесть! - Голос у нее был шероховатый, как путаница золотых проводов. Она с трудом отвела зачарованный взгляд от Джонса, и Джонс почувствовал, как от ненависти к ним обоим пот проступает на лбу. - Как жаль, что я опоздала! Но я всегда делаю все не так, как мистер... Мистер Джонс, вероятно, догадался, он ведь понял, что я опоздала прийти за гиацинтами? - Она снова посмотрела на него, как на диковинного зверя. Смущение Джонса превратилось в злобу, и он наконец обрел речи: - Да, жаль, что вы раньше не пришли. Вы бы увидели меня в еще более интересном наряде, чем этот. По крайней мере Эмми как будто так подумала. - Простите, не понимаю, - сказала она. Ректор взглянул на него с благожелательным недоумением, потом понял: - О, да... С мистером Джонсом случилась небольшая неприятность, и он был вынужден нарядиться в часть моего туалета. - Именно "вынужден", благодарю за формулировку! - ядовито сказал Джонс. - Да, я споткнулся о ведро с водой. Очевидно, доктор специально держит его за дверью для того, чтобы его прихожане убедились лично, что при вторичном посещении им и вправду необходима помощь свыше, - объяснил он и, подобно героям греческой трагедии, сам нанес последний, смертельный удар чувству собственного достоинства: - Вы-то, наверно, знаете здешние обычаи и легко можете избежать ловушки. Она перевела глаза с сердитой красной физиономии Джонса на доброе недоуменное лицо ректора и звонко захохотала. - Простите! - вдруг попросила она, сразу опомнившись. Невозможно удержаться, мистер Джонс. Вы на меня не сердитесь? - Разумеется, нет. Даже Эмми надо мной смеялась. Знаете, доктор, вряд ли Эмми подверглась бесчестию, раз она пришла в ужас, увидев мужчину с голыми колен.. - Значит, вы показывали мистеру Джонсу свои цветы? Мистер Джонс должен быть очень польщен: для дяди Джо - это знак особого снисхождения, - сказала она как ни в чем не бывало и обернулась к старику, грациозная и неискренняя, как французский СОвет. - Очевидно, мистер Джонс чем-то знаменит? А я не знала, что у вас есть знакомые знаменитости. Ректор басовито захохотал: - Ого, мистер Джонс, видно, вы что-то от меня скрыли? - ("Меньше, чем я хотел", - подумал Джонс.) - А я и не подозревал, что у меня в гостях знаменитость! Внутренняя душевная лень взяла верх над остальными чувствами, и Джонс вежливо ответил: - И я никак не подозревал этого, сэр. - Не прячьте от нас вашу славу, мистер Джонс. Женщины сразу все угадывают. Они нашего брата видят насквозь. - Дядя Джо! - торопливо предостерегла она, видя, как Джонс принял неудачную реплику. Но Джонс уже был неуязвим: - Нет, я с вами несогласен, сэр. Если бы они нас видели насквозь, они никогда не выходили бы за нас замуж. Она взглянула на него с благодарностью и с некоторым интересом. "Какого же цвета ее глаза?" - Ах, вот, оказывается, кто вы, мистер Джонс! Знаток женщин. Джонс напыжился от гордости, а ректор, извинившись, пошел в прихожую за стулом. Она прислонилась к бюро, и ее глаза ("Синие или зеленые?") встретились с его желтым нагловатым взглядом. Потом она опустила глаза, и он заметил ее красивые и робкие губы. "Ну, будет легко", - подумал он. Ректор подал ей стул, она села, и когда старик сам уселся в кресло, Джонс тоже сел. "Какие у нее длинные ноги", - подумал Джонс, глядя на тонкие складки платья у высокой талии. Почувствовав его бесцеремонный взгляд, она подняла глаза. - Значит, мистер Джонс женат? - заметила она и сделала глазами так, что Джонсу показалось, будто она до него дотронулась рукой "Я тебя раскусил!" - вульгарно подумал он. И ответил: - О нет, почему вы так решили? Старик, набивая трубку, посмотрел на них добрыми глазами. - Значит, я не так поняла. - Нет, вы так решили по другой причине. - Вот как? - Просто вам нравятся женатые мужчины! - храбро сказал он. - Неужели? - без всякого интереса сказала она. И Джонсу показалось, что он видит, как ее внимание к нему схлынуло, чувствует, как оно охладевает. - А разве нет? - Вам виднее. - Мне? - переспросил Джонс. - Почему именно - мне? - Но вы же как будто знаток женщин? - ответила она с милым лукавством. Джонс готов был удушить ее, он не находил слов Старик зааплодировал: - Шах и мат, мистер Джонс! "Погоди, дай только взглянуть тебе в глаза", - пообещал Джонс, но она даже не посмотрела на него. Он сидел молча, и под его пронзительным, злым взглядом она взяла со стола фотографию и молча подержала ее в руках. Потом снова положила на место и через стол погладила руку старика. - Мисс Сондерс была невестой моего сына, - объяснил священник Джонсу. - Вот как? - сказал Джонс, следя за ее профилем, в ожидании, когда же она снова посмотрит на него. Эмми, неудачливая девственница, появилась в дверях. - Все готово, дядя Джо, - сказала она и сразу испарилась. - Завтракать, - объявил ректор, подымаясь. Все встали. - Я не могу остаться! - слабо сопротивлялась она, поддаваясь руке старика, легшей на ее плечи. Джонс пошел за ними. - Правда, мне нельзя оставаться! - повторила она. Они пошли по темному коридору, и Джонс, глядя, как плывет ее белое платье, воображая ее поцелуй, проклинал ее вовсю. У дверей она остановилась и вежливо, как мужчина, стала в сторону. Ректор тоже остановился, остановился волей-неволей и Джонс, и началась сцена из французской комедии - кому проходить первым. Рука Джонса с притворной неловкостью прикоснулась к ее мягкой, ничем не стянутой талии, и она окатила его ледяным взглядом. Вошли в столовую. - А все-таки вы на меня посмотрели, - пробормотал Джонс. Ректор, ничего не замечая, сказал: - Садитесь сюда, мистер Джонс... Недевственная Эмми кинула на Джонса высокомерный и враждебный взгляд. Его желтые глаза ответили ей рассеянно. "Займусь тобой потом", - обещал он мысленно, сев за безукоризненно накрытый стол. Ректор пододвинул стул для второй гостьи и уселся во главе стола. - Сесили ест очень мало, - сказал он, разрезая цыпленка, - так что все труды падут на нас с вами. Но думаю, что мы не подведем. Как, по-вашему, мистер Джонс? Она сидела напротив, подперев лицо руками. "И тобой займусь", - мрачно пообещал Джонс. Но она все еще не обращала внимания на его желтый взгляд, и он сказал: - Конечно, нет, сэр, - а сам в это время старался мысленно внушить ей, чтоб она посмотрела - старый школьный прием, когда хорошо приготовил уроки. Но она так невозмутимо игнорировала его, что его вдруг охватил приступ неуверенности, тревожное сомнение. "Неужто я ошибся? - подумал он. - Нет, я все узнаю", - пообещал он себе. - Кажется, вы сказали, сэр, - он не спускал глаз с ее безразличного, бездумного лица, - когда мисс Сондерс появилась во всем своем очаровании, что я слишком поверхностен. Но к прелюбодеянию, например, всегда надо относиться чисто теоретически. И только, когда оно... - Мистер Джонс! - внушительно сказал ректор. - ...то есть прелюбодеяние, уже совершено, можно о нем говорить, и то, только обобщая, то есть, по вашим словам, поверхностно. А тот, кто целует и обо всем рассказывает, - немного стоит, не так ли? - Мистер Джонс! - с упреком сказал ректор. - Мистер Джонс! - повторила она. - Какой вы ужасный человек! Знаете, дядя Джо... Но Джонс резко прервал ее: - Вообще, что касается поцелуев, женщинам все равно, кто их целует. Им важны только самые поцелуи. - Мистер Джонс! - повторила она, взглянула на него и тут же, дрогнув, отвела глаза. - Будет, будет, сэр, тут дамы! - докончил свой упрек ректор. Джонс отодвинул тарелку. Шершавая, бесформенная рука Эмми убрала посуду, и на столе появился крутой, как лоб, золотистый пирог, увенчанный клубникой. "Черта с два я на нее посмотрю!" - поклялся он и тут же взглянул на нее. Глаза у нее стали рассеянными, безразличными, зеленые и прохладные, как морская вода, и Джонс первый отвел взгляд. Она обернулась к старику, весело заговорила с ним о цветах. Джонса вежливо игнорировали, и он мрачно ковырял ложкой, когда появилась Эмми. - К вам какая-то женщина, дядя Джо. Ректор положил ложку. - Кто именно, Эмми? - Не знаю. Никогда раньше не видела. Ждет в кабинете. - А она завтракала? Проси ее сюда. "Знает, что я на нее смотрю", - думал Джонс, полный отчаяния и мальчишеской страсти. - Она есть не хочет. Говорит, не мешать вам, пока не отобедаете. Сами бы пошли, спросили, чего ей надо. - И Эмми ушла. Ректор вытер губы, встал. - Придется, видно, самому. Вы, молодежь, посидите, пока я вернусь. Если что понадобится - позовите Эмми. Джонс мрачно молчал, вертя в руке стакан. Наконец она взглянула на его опущенное злое лицо. - Значит, вы не только знамениты, но и не женаты, - сказала она. - Тем и знаменит, что не женат, - загадочно проговорил он. - А какая из этих причин мешает вам быть вежливым? - Какую вы предпочтете. - Откровенно говоря, я предпочитаю вежливость всему. - А с вами всегда все вежливы? - Всегда... когда надо. - Он ничего не ответил, и она продолжала: - Разве вы не признаете брак? - Признал бы, если б не надо было жениться на женщине. - Она равнодушно пожала плечами. Джонсу невыносимо было казаться дураком, особенно перед таким, как ему казалось, пустым существом, и он выпалил, ненавидя себя за это: - Я вам не нравлюсь, правда? - О нет, мне вообще нравятся люди, которые думают, что они еще чего-то не знают, - сказала она равнодушно. - Что вы этим хотите сказать? - "Зеленые они или серые?" Джонс исповедовал веру в то, что с женщинами надо обращаться нагло. Он встал, и стол медленно откатился, когда он его обходил. "Хорошо бы стать более ловким", - смутно мелькнуло у него. И эти трижды проклятые брюки! "Она права, - честно сказал себе он. - Как бы я на нее посмотрел, если б она появилась в бабушкиной кофте". Он видел ее рыжеватые волосы, хрупкую покатость плеча. "Положу сюда руку, а когда она повернется - моя рука скользнет вниз". Не подымая головы, она вдруг спросила: - А дядя Джо рассказал вам про Дональда? ("О черт", - подумал он.) Забавно! - продолжала она, и ее стул скрипнул, когда она подымалась. - Мы, видно, оба решили поменяться местами! - Она встала, стул деревянно вырос перед ним, и Джонс остановился, нелепый, одураченный. - Вы - на мое место, а я - на ваше, - добавила она, обходя стол. - Вот дрянь! - ровным голосом оказал Джонс, и ее зеленовато-синие глаза прошлись по нему спокойным, как вода, взглядом. - Почему вы это оказали? - спросила она негромко. Джонс, несколько облегчив душу, решил, что в ее глазах снова мелькнуло любопытство. "Я был прав", - восхитился он. - Вы сами знаете почему. - Смешно, что только немногие мужчины знают, насколько женщинам нравится такое обращение, - неожиданно сказала она. "Интересно, любит она кого-нибудь? Наверно, нет или же - как тигр любит мясо". - А я непохож на всех мужчин, - сказал он. Ему показалось, что в ее глазах мелькнула насмешка, но она просто вежливо зевнула. Наконец-то он нашел ей место в животном царстве. Гамадриада, тоненькая, усыпанная алмазами. - Но почему Джордж за мной не приезжает? - сказала она, словно отвечая на его невысказанные мысли и прикрывая зевок кончиками тоненьких капризных пальцев. - Так скучно - кого-то ждать! - Да. А кто такой Джордж, позвольте вас спросить? - Позволяю! - Так кто же он такой? ("Нет, она не в моем вкусе".) А я-то решил, что вы тоскуете по дорогому усопшему! - Усопшему? - Да, по этому остролицему Генри или Освальду, как его там. - А-а, вы про Дональда? - Ну, ладно, пусть будет Дональд. Она посмотрела на него равнодушными глазами. "Даже рассердить ее не могу", - с раздражением подумал он. - Знаете, вы невозможный человек. - Ну и пускай. Да, я такой, - со злостью сказал он. - Но ведь я-то не был невестой Дональда. И Джордж не за мной должен приехать. - Почему вы такой злой? Потому что я вам не позволяю трогать меня? - Ну, милая моя, если б я вас захотел тронуть, я бы давно это сделал. - Неужели? - В ее тоне прозвучала вежливая, издевательская насмешка. - Конечно. Не верите? - Он расхрабрился от звука собственного голоса. - Не знаю... Только какая вам от этого польза? - Никакой. Вот почему я вас и не трогаю. Ее зеленые глаза снова взглянули на него. Редкое старое серебро на буфете матово переливалось под высоким оконцем с цветным стеклом, похожим на фонарь над входной дверью; ее белое платье светилось по другую сторону стола; он представлял себе ее длинные стройные ноги: Аталанта, остановленная на бегу. - Почему вы себе лжете? - спросила она с любопытством. - Потому же, почему и вы. - Я? - Конечно. Вам хочется поцеловаться со мной, а вы затеваете всю эту дурацкую волынку. - Знаете что, - сказала она раздумчиво, - кажется, я вас ненавижу. - Не сомневаюсь. Я-то хорошо знаю, что я вас ненавижу до чертиков. Она передвинулась, свет косо упал на ее плечи, и, став как будто совсем другой, она словно выпустила его из плена. - Пойдем в кабинет. Хотите? - Хочу. Ваш дядя Джо, наверно, уже избавился от своей посетительницы. Он встал, и они посмотрели друг на друга через стол с остатками еды. Но она не двинулась с места. - Ну? - сказала она. - После вас, мэм! - ответил он с нарочитым почтением. - А я передумала. Лучше я подожду тут, поговорю с Эмми, если не возражаете. - Почему - с Эмми? - А почему бы и нет? - А-а, понимаю. С Эмми вы в безопасности, ока-то, наверно, не захочет вас тронуть. Правильно или нет? - (Она мельком посмотрела на него.) - В общем, вы хотите сказать, что, если я уйду из комнаты, вы останетесь? - Как хотите. - И, словно забыв о нем, она разломила печенье над тарелкой, капнула туда воды из стакана. Толстый Джонс, тяжело двигаясь в чужих брюках, снова стал обходить стол. Когда он подошел к ней, она слегка повернулась на стуле и протянула руку. Он почувствовал в своей пухлой, влажной ладони тонкие косточки пальцев, их нервную, беспомощную мускулатуру. Такие никчемные. Бесполезные. Но прекрасные в своей бесхарактерности. Прекрасные руки. И хрупкость этих рук остановила его, как каменная стена. - Эмми, - позвала она ласково, - пойди сюда, душенька! Мне надо тебе показать одну вещь! В дверях показалась Эмми, с ненавистью глядя на обоих, и Джонс быстро сказал: - Будьте добры, мисс Эмми, принесите мои брюки! Эмми посмотрела на него, потом на нее, пренебрегая немой просьбой девушки. "Ого, а у Эмми свои претензии", - подумал Джонс. Эмми скрылась, и он положил руки на плечи девушки. - Ну, что вы теперь будете делать? Позовете старика? Она посмотрела на него через плечо, из-за непреодолимого барьера. Злость вспыхнула в нем, он нарочно смял ее рукав. - Пожалуйста, не мните мне платье, - сказала она ледяным голосом. - Что ж, если вам так невмоготу... - И она подняла к нему лицо. Джонсу стало стыдно, но из мальчишеской гордости он уже не мог остановиться. Ее лицо, хорошенькое и бесцветное, как пересечение отвлеченных плоскостей, придвинулось к его лицу, губы, сомкнутые и равнодушные, были безответны и холодны, и Джонс, стыдясь себя и злясь на нее за это, с тяжеловесной иронией пробормотал: - Благодарю вас! - Не за что! Если вам это доставило удовольствие - пожалуйста. - Она встала. - Пропустите меня, пожалуйста! Он неловко посторонился. Ее ледяное вежливое равнодушие было невыносимо. Какой он дурак! Так все испортить! - Мисс Сондерс, - выпалил он. - Я... Простите меня... Я никогда так себя не веду, клянусь вам, никогда! Она обернулась через плечо. - Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь среди нас выдающимся успехом? - Мне ужасно стыдно... Но вы не виноваты... Просто противно уличить самого себя в полном идиотизме. Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное - оттого, что ей не нужна была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было, что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение - прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом, при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал, как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно выскользнула из его объятий. Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату, словно не узнавая ничего. "Он нас вовсе не видел", - догадался Джонс и вдруг, разглядев лицо старика, сказал: - Ему нехорошо! Старик проговорил: - Сесили." - Что случилось, дядя Джо? - В страшном испуге она бросилась к нему: - Вы больны? Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело пошатнулось. - Сесили, Дональд вернулся, - оказал он. 3  В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они изучали друг друга пристально и осторожно. Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая, находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая позволяет им правильно судить о характере других, об их платье, нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала. Ректор тяжело топал по комнате. - Болен? - прогремел он. - Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу - да он у нас через неделю выздоровеет. Верно, Сесили? - Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? - Она встала, когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно набежавшая волна. Это было очень красиво. - Вот его лекарство, миссис Пауэрс, - сказал старик, с тяжеловесной галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него. - Ну, ну, не надо плакать, - прибавил он, целуя Сесили. Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс - с раздумчивым и отчужденным вниманием, Джонс - в мрачном раздумье. - Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, - сказала она. Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она обернулась к миссис Пауэрс. - И мы так обязаны миссис... миссис Пауэрс, - продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение золотых проводов. - Она была так добра, привезла его к нам. - Ее взгляд скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине. ("Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!" - подумала миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. - Можно мне вас поцеловать? Вы не рассердитесь? Поцелуй был похож на прикосновение гладкого стального клинка, и миссис Пауэрс резко проговорила: - Я тут ни при чем. Сделала бы то же самое для любого больного - негра или белого, все равно. Как и вы, - добавила она с недобрым удовлетворением. - Да, вы были так добры, - повторила Сесили спокойно и равнодушно, спустив стройную ножку с поручня кресла, где сидела гостья. Джонс в неподвижном отдалении следил за этой комедией. - Все это глупости, - вмешался ректор. - Миссис Пауэрс просто видела - Надо надеяться, - сказала миссис Пауэрс с внезапной усталостью, вспоминая его измученное лицо, этот чудовищный шрам, эту равнодушную покорность непрестанной тупой боли и убывающим душевным силам. "Слишком поздно, - подумала она с инстинктивным предвидением. - Рассказать им про шрам? Предотвратить истерику, когда эта... это существо (она плечом чувствовала прикосновение девушки), увидит его. Нет, не надо, - решила она, глядя, как ректор огромными шагами, как лев, меряет комнату, охваченный недолговечной радостью. - Какая же я трусиха. Лучше бы приехал Джо: он должен был догадаться, что я все испорчу". Старик протянул фотографию. Миссис Пауэрс взяла ее: тонколицый, как лесное существо, в страстной и напряженной безмятежности фавна; и эта девушка, прислонившаяся к крепкой, как дуб, руке старика, думает, что она любит этого мальчика - во всяком случае притворяется, что любит его. "Нет, нет, не буду злой кошкой... Может быть, она и любит его - насколько она вообще способна кого-нибудь любить. Как романтично: потерять своего любимого - и вдруг он неожиданно возвращается в твои объятия! Да еще летчиком! Повезло же этой девочке, ей легко играть роль. Даже Бог ей помогает. Ты злая мошка! Просто она красивая и ты ей завидуешь. Вот что с тобой делается, - подумала она с горькой усталостью. - Больше всего меня злит, что она воображает, будто я за ним гоняюсь, будто я в него влюблена. Да, да, я люблю его! Мне бы только прижать его бедную, искалеченную голову к груди, так, чтобы он никогда, никогда больше не проснулся... О черт, какая страшная путаница! И этот унылый толстяк в чужих брюках уставился на нее, даже не мигнет, а глаза желтые, как у козла. Наверно, она с ним проводит время". - ...ему было тогда восемнадцать лет, - говорил ректор. - Никогда не хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить. Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых торжественных случаях, он вечно являлся без галстука. Сесили потерлась о рукав старика, как котенок. - Ах, дядя Джо, я так его люблю! Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен собственной речью, Сесили - приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс наполовину услышала, наполовину догадалась, и Джонс, подняв глаза, встретил ее гневный взгляд. Он попробовал переглядеть ее, но ее взгляд был бесстрастен, как нож хирурга, и, не выдержав, он отвел глаза и стал нашаривать в карманах трубку. - Ах, там... один наш... наш знакомый. Сейчас отошлю его и вернусь. Простите, я только на минуточку. Дядя Джо, можно? - Что? - Старик прервал себя. - Да, да. - Вы меня извините, миссис Пауэрс, правда? - Она пошла к дверям и мельком взглянула на Джонса. - И вы тоже, мистер Джонс? - Значит, у Джорджа своя машина? - спросил Джонс, когда она проходила мимо. - Знаю: вы не вернетесь! Она окинула его холодным взглядом и, выйдя за дверь, услыхала, как ректор снова заговорил - конечно, о Дональде. "Вот я опять невеста, - с удовлетворением подумала она, заранее предвкушая, какое лицо будет у Джорджа, когда она ему это сообщит. - А эта длинная черная женщина, наверно, крутила с ним любовь, вернее - он с ней, я-то знаю Дональда, Что ж, все мужчины такие. Может быть, он на нас обеих женится... - Она простучала каблучками по ступенькам и вышла на солнце, и солнце радостно обласкало ее, словно она была дочерью солнца. - Интересно, как бы это было - вдруг у меня был бы муж с другой женой? Или два мужа? Не знаю, кажется, я и одного не хочу, вообще не хочу замуж. Впрочем, один раз не мешает попробовать. Посмотреть бы, какое лицо сделал бы этот противный толстяк, если бы услышал, что я думаю. И зачем я позволила ему поцеловать меня? Брр..." Джордж выглядывал из машины, следя за ее чуть покачивающейся походкой со сдержанной страстью. - Ну, скорее, скорее! - позвал он. Но она ничуть не ускорила шаг. Он открыл дверцу, даже не подумав выйти из машины. - Господи, что ты так долго? - жалобно спросил он. - Я уже вообразил, что ты вовсе не поедешь! - И не поеду, - сказала она, кладя руку на дверцу. Ее белое платье, прильнувшее к гибкому, хрупкому телу, невыносимо слепило на солнце. За ней, через лужайку, виднелся такой же гибкий силуэт, только там стояло просто дерево, молодой тополек. - Что? - Не еду. Сегодня возвращается мой жених. - Да ну тебя, садись скорее! - Сегодня приезжает Дональд, - повторила она, глядя ему в лицо. До чего смешное лицо: сначала - невыразительное, как тарелка, и вдруг начинает пробиваться испуг, изумление. - Да ведь он умер! - А вот и не умер! - сказала она весело. - Он ехал со своей знакомой, и она предупредила нас, что он сейчас явится. Дядя Джо стал похож на воздушный шар. - Да будет тебе, Сесили. Ты меня просто, дразнишь. - Честное слово, нет! Это чистая правда, клянусь! Его гладкое пустое лицо стояло перед ней, словно луна, пустое, как обещание. Потом на нем появилось что-то вроде выражения. - Черт, да ты же обещала вечером покататься со мной. Что теперь будет? - Ничего не будет! Дональд приедет домой - и все! - Значит, для нас все кончено? Она посмотрела на него, потом быстро отвела глаза. Странно, как чужие слова вдруг помогли понять, что значит возвращение Дональда и все неизбежные последствия. Она молча кивнула, чувствуя себя несчастной и беспомощной. Он высунулся из машины, схватил ее за руку. - Садись скорей! - скомандовал он. - Нет, нет, нельзя! - Она упиралась, пытаясь вырвать руку. Он крепко сжал ее запястье. - Нет, нет, пусти меня! Мне больно! - Так тебе и надо! - буркнул он. - Садись! - Перестань, Джордж, пусти! Меня там ждут! - Когда же мы увидимся? У нее задрожали губы. - Ах, не знаю! Ну, пусти же меня, пожалуйста! Разве ты не видишь, как мне плохо? - Глаза у нее стали синими, темными; солнце смело очертило напряженный поворот тела, тонкую твердую руку. - Пусти, пожалуйста! - Сама сядешь или мне тебя поднять и посадить силком? - Сейчас я заплачу! Пусти меня, слышишь? - О черт! Прости, малыш, ей-богу я не хотел. Мне бы только видеться с тобой. Все равно нам надо видеться, даже если все кончено. Ну, поедем, я же тебя никогда не обижал! Она сразу успокоилась: - Хорошо, объедем квартал, только разик. Мне надо туда, к ним. - Она поставила ногу на подножку. - Обещаешь? - Ясно. Раз объедем - и все. Не хочешь - так я тебя насильно похищать не буду. Она села в машину и, отъезжая, быстро взглянула на дом. В окне виднелось лицо, круглое, любопытное. 4  Джордж повернул и въехал в тихий, обсаженный деревьями переулок между высокими стенами, увитыми жимолостью. Он остановил машину, но Сесили сразу сказала: - Нет, нет, Джордж, поезжай! Но он выключил мотор. - Пожалуйста! - повторила она. Он повернулся к ней. - Сесили, это все нарочно? Она включила зажигание, попыталась достать ногой стартер. Он схватил ее руки, сжал. - Посмотри на меня! Ее глаза снова угрожающе налились синевой. - Ты меня обманула, скажи? - Сама не знаю. Ах, Джордж, все это так неожиданно. Там, когда мы про него говорили, казалось, как замечательно, что Дональд возвращается, хотя с ним приехала эта женщина, и вообще быть невестой такого знаменитого человека - ох, ты знаешь, мне показалось, что я даже люблю его, что все так и надо. А теперь... И вообще я еще не хочу выходить замуж. И его так долго не было. И он ехал ко мне, - а сам связался с другой женщиной... Не знаю, не знаю, что мне делать. Я... Я сейчас заплачу! - И вдруг она уронила руку на спинку сиденья, уткнулась лицом в согнутый локоть. Он обнял ее за плечи, пытаясь притянуть к себе. Но она уперлась ему руками в грудь. - Нет, нет, отвези меня назад! - Слушай, Сесили! - Не смей! Разве ты не понимаешь: я с ним обручена! Наверно, он завтра захочет обвенчаться - и мне придется выйти за него! - Да как ты можешь! Ты же его не любишь! - Но я должна, понимаешь, должна! - А ты его любишь? - Отвези меня к дяде Джо, пожалуйста, слышишь? Но он оказался сильнее, и наконец ему удалось обнять ее, почувствовать под платьем эти тонкие косточки, это хрупкое напряженное тело. - Ты его любишь? - повторил он. Она зарылась лицом в его куртку. - Смотри на меня! - Но она заупрямилась, и он, просунув руку под ее подбородок, силой поднял ее гомону. - Любишь его? - Да, да! - крикнула она, глядя на него. - Поезжай назад! - Ты врешь. Ты не выйдешь за него замуж. Она уже плакала: - Нет выйду. Я должна. Он так считает, и дядя Джо так считает. Говорю тебе: я должна! - Да как же ты можешь, малыш, милый? Ты же любишь меня, меня! Ведь любишь, правда? Значит, ты не можешь за него замуж! - (Она уже не вырывалась и горько плакала, прижавшись к нему.) - Ну, скажи, скажи скорее, что ты за него не выйдешь. - Нет, Джордж, не могу, - сказала она безнадежно. - Неужели ты не понимаешь, что я должна выйти за него? Они крепко прижались друг к другу, такие юные, такие несчастные. Сонный день окружал их в пустом переулке. Даже воробьи, казалось, осовели, и голуби кружили вокруг церковного шпиля, далекие, однообразные и скучные, как дремота. Она подняла голову. - Поцелуй меня, Джордж! Он ощутил вкус слез; их лиц коснулась прохлада. Она откинула голову, всматриваясь в его глаза. - Это в последний раз, Джордж! - Нет! Нет! - Он обнял ее еще крепче. Она попробовала сопротивляться, потом сама горячо поцеловала его. - Милый! - Милая! Но она уже выпрямилась и стала вытирать глаза носовым платочком. - Фу, теперь мне стало легче. Отвезите меня домой, добрый господин! - Но, Сесили... - возмутился он, пытаясь снова поцеловать ее. Она спокойно отвела его голову. - Больше никогда, все! Отвези меня домой, будь умницей! - Но, Сесили!.. - Хочешь, чтобы я пошла пешком? Это просто, сам знаешь, тут недалеко! Он завел машину и поехал в тупом ребяческом отчаянии. Она приглаживала волосы, ее пальцы, белея, расцветали в них. Машина вышла на ту улицу. Когда Сесили выходила у ворот, он сделал последнюю отчаянную попытку: - Сесили, Бога ради! Она посмотрела через плечо на его несчастную физиономию. - Не глупи, Джордж! Ну, конечно, мы еще увидимся. Я ведь не замужем - пока что. Белое платье невыносимо сверкало на солнце, повторяя ее движения, потом она ушла из света в тень, поднялась по лестнице. У дверей она обернулась, блеснула ему улыбкой, помахала рукой. Потом белое платье растворилось в тусклом свете стеклянной двери под цветными стеклами фонаря, старыми и давно не мытыми, ставшими от этого еще прекраснее. А Джордж остался один, неотрывно глядя в пустую пасть дома, полный надежды, отчаяния и обманутой мальчишеской страсти. 5  Джонс видел из окна, как они уехали. Его круглое лицо было бесстрастным, как у божка, в прозрачных наглых глазах ни тени волнения. "Хороша штучка, ничего не скажешь", - подумал он с завистливым и бесстрастным восхищением. Надо ей отдать справедливость. Он еще думал о ней, когда эта злая черноволосая женщина, прервав бесконечные воспоминания ректора о детстве и отрочестве сына, напомнила, что время ехать на вокзал. Священник заметил отсутствие Сесили: в эту минуту она сидела в машине, остановившейся в глухом переулке и плакала на плече у юноши, которого звали не Дональд. Джонс, единственный, кто видел, как она уехала, по какой-то необъяснимой причине благоразумно молчал. Ректор с раздражением оказал, что Сесили - в эту минуту она целовала юношу, которого звали не Дональд, - не должна была уходить в такой момент. Но эта женщина ("Честное слово, она, наверно, злая, как черт", - подумал Джонс) снова вмешалась и сказала, что так даже лучше. - Но ей надо было бы встретить его на вокзале, - с неудовольствием сказал священник. - Нет, нет. Не забывайте - он очень болен. Чем меньше волнений - тем для него лучше. И вообще им лучше встретиться наедине. - Да, да, вы правы, правы. В этих делах верьте женщинам, мистер Джонс. Может быть, и вам лучше было бы подождать тут, как вы полагаете? - Совершенно согласен, сэр. Я подожду и объясню мисс Сондерс, почему вы уехали без нее. Она, безусловно, будет спрашивать. Когда они дождались такси и уехали, Джонс, не садясь, сердито и хмуро набил трубку. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывая в каждое окно, попыхивая трубкой, потом остановился, чтобы кончиком ботинка засунуть обгорелую спичку под ковер, и вдруг подошел к бюро ректора. Он выдвинул и задвинул два ящика, пока не нашел то, что искал. Бутылка была темная, пузатая и приятно просвечивала, когда он опрокинул ее в рот. Вытерев губы тыльной стороной руки, он поставил ее на место. И как раз вовремя: быстрые шаги ломко застучали по веранде, и он услыхал звук отъезжающей машины. В рамке двери - ее хрупкость, ее недоумение. Она сказала: - О-о! А где же остальные? - Что случилось? Прокол? - с вызовом бросил Джонс. Ее глаза заметались, как птицы, но он не остановился: - Где другие? Они уехали на станцию, на вокзал. Ну, знаете, туда, куда поезд приходит. Там этот сын священника как будто приезжает домой. Приятная новость, а? Да почему же вы не входите? Она нерешительно шагнула, следя за его движениями. - Ну идите же, не бойтесь, милашечка, я вас не обижу. - Почему они меня не дождались? - По-моему, они решили, что вам неохота ехать. Как будто вы сами создали такое впечатление? В затихшем доме тиканье часов походило на размеренное дыхание, где-то смутно чувствовалось присутствие Эмми. Эти звуки успокоили ее, она снова сделала несколько шагов. - Вы же видели, как я вышла. Разве вы не сказали им, где я? - Сказал, что вы пошли в уборную. Она взглянула на него с любопытством, чутьем угадывая, что он не врет. - Зачем вы это сказали? - Ваше дело, куда вы ушли, мне все равно. Надо было самой им сказать, если вам хотелось, чтоб они знали. Она села, по-прежнему настороженная. - Странный вы все-таки человек! Джонс осторожно сделал шаг, будто случайно. - Чем странный? Она встала. - О черт, неужели вы думаете, что мне трудно соврать? Она ответила не сразу: - Мне кажется, вы на все способны - лишь бы только получить удовольствие. - И, увидев его глаза, она двинулась к двери. Чужие брюки мешали ему, и все-таки он проявил невероятную ловкость. Но она была настороже, и ее заученная грация придала ей быстроту и собранность, и его руки коснулись только гладкой полированной поверхности дверной филенки. Мелькнуло платье, послышался щелк замка и ее смех, приглушенный, издевательский. - Вот подлая, - пробормотал он в тихой, беззвучной ярости. - Откройте дверь! Дерево оставалось гладким, непроницаемым: в полированной глубине отразилось жирное белое пятно его собственной физиономии. Он затаил дыхание, но ничего, кроме тиканья часов, не услышал. - Откройте дверь! - повторил он, но никто не ответил. "Ушла она, что ли?" - подумал он, наклоняясь к пузатому, в широких брюках, Нарциссу, отраженному в полированном дереве. Он подумал об окне и, осторожно ступая, подошел к нему, но его встретила тонкая, наглухо прибитая, проволочная сетка. Он снова вышел на середину комнаты, уже не заглушая шагов, и с возрастающей злобой ругал ее медленно и ровно. И вдруг увидел, как дверная ручка зашевелились. Он подскочил к двери. - Открой двери, подлая девчонка! Вот погоди, выбью из тебя дурь! Щелкнул замок, он рванул дверь - перед ним стояла Эмми с его брюками, уставившись на него испуганным враждебным взглядом. - А где же... - начал Джонс, и Сесили, выйдя из тени, присела перед ним, насмешливая, как цветок. - Шах и мат, мистер Джонс, - пропищал Джонс тоненьким фальцетом, перефразируя слова ректора. - Да вы знаете... - Знаю! - быстро сказала Сесили, взяв Эмми под руку. - Но вы нам лучше расскажите все на веранде! Она пошла вперед, и Джонс последовал за ней в невольном восхищении. Вместе со зловеще молчавшей Эмми они прошли вперед и вместе сели рядом в большую качалку на веранде, куда пытался пробиться дневной свет сквозь уже начинающие лиловеть гроздья глицинии; дневной свет волнами проходил по качалке, когда они стали раскачиваться, и по их чулкам - шелковым у одной, бумажным у другой - перебегали и прятались плоские солнечные лучи. - Садитесь, мистер Джонс! - умильно залепетала она. - Пожалуйста, расскажите нам о себе. Нам так интересно, правда, Эмми, душенька? - Но Эмми оставалась настороженной и бессловесной, как зверек. - Знаете, дорогой мистер Джонс, Эмми пропустила все наши разговоры, но она от вас в восторге, как и мы все, - да это и понятно, правда, мистер Джонс? - и ей, конечно, ужасно хочется послушать вас. Джонс заслонил ладонями спичку, и в его глазах запрыгали и сузились до точки огоньки. - Что же вы умолкли, мистер Джонс? Мы с Эмми так хотели бы послушать, что вы узнали о нас, чему вас научили ваши многочисленные любовные приключения. Правда, Эмми, милочка? - Нет, не хочу портить впечатления, - сказал Джонс неуклюже, - ведь вы в скорости получите информацию из первых рук. Что же касается Эмми, то я ой когда-нибудь наедине преподам все, что надо. Эмми следила за ним все с тем же гневным и немым недоверием. - Из первых рук? - переспросила Сесили. - Кажется, вы завтра выходите замуж? Пусть ваш Освальд вас и научит. Он, наверно, сможет вас просветить, ведь он даже путешествует с партнершей, для тренировки. Поймали вас наконец, а? Она вздрогнула. И вдруг стала такой беспомощной, такой беззащитной, что Джонс, в порыве мужской сентиментальности, опять почувствовал себя неуклюжим скотом. Он снова закурил трубку, но тут к Эмми вернулся дар речи: - Вот они, приехали! Машина подошла к воротам, и Сесили, вскочив на ноги, побежала через веранду, к лестнице. Джонс и Эмми тоже встали, но Эмми сразу скрылась, как только четыре человека вышли из машины. "Так вот он самый, - нескладно подумал Джонс, идя за Сесили, наблюдая, как она, словно птица, замерла на верхней ступеньке, прижав руки к груда Эта знает, что делает!" Он снова посмотрел на входившую в калитку группу; старик возвышался над всеми. Что-то в нем изменилось: старость сразу одолела его, напала, как разбойник на большой дороге, не встретив сопротивления. "Да он же болен", - подумал Джонс. Эта женщина, эта миссис Как-Ее-Там, отделилась от них и поторопилась вперед. Она взбежала по ступеням к Сесили. - Пойдем, дружок, - сказала она и взяла девушку под руку, - пойдем в комнаты. Он нездоров, глаза болят на свету. Пойдем в дом, там и встретитесь, так будет лучше. - Нет, нет, тут! Я так долго ждала его! Но эта женщина, ласково и настойчиво повела девушку в дом. Сесили упиралась и, не оборачиваясь, крикнула: - Что с дядей Джо? Какое у него лицо! Он болен? Лицо священника было серое и оплывшее, как грязный снег. Он споткнулся на ступенях, и Джонс, подскочив к нему, взял его под руку. - Спасибо, братец, - сказал третий человек, в солдатской форме - он поддерживал Мэгона под локоть. Они поднялись на лестницу и, переступив порог, прошли под фонарем в темную прихожую. - Давайте фуражку, лейтенант, - пробормотал солдат. Тот снял фуражку и отдал ее солдату. Раздался быстрый стук каблучков, дверь кабинета открылась, поток света упал на них, и Сесили закричала: - Дональд! Дональд! Она говорит, что у тебя на лице... А-а-а! - взвизгнула она, увидав его. Луч света, пройдя сквозь ее тонкие волосы, окружил ее нимбом, легкое платье смутно засветилось, когда она падала, как срубленный тополек. Миссис Пауэрс быстрым движением поймала ее, но она уже ударилась головой о дверной косяк. ГЛАВА ТРЕТЬЯ  1  Миссис Сондерс сказала: - Уйди отсюда, оставь сестру в покое. Маленький Роберт Сондерс, обиженный, но полный оптимизма, снова вступил в старый бой, бой детей с родителями, не теряя надежды, несмотря на явное поражение: - Но могу же я задать ей самый обыкновенный вопрос? Я только хочу знать, какой шрам... - Ну, пойдем, пойдем с мамой. - Но я хочу знать про шра... - Роберт! - Ну, мама! - в отчаянии сопротивлялся он. Но мать решительно выставила его за дверь: - Беги в сад, скажи папе, пусть идет сюда. Ну, беги! Он выбежал из комнаты, расстроенный, обиженный. Если бы мать могла прочесть его мысли, она пришла бы в ужас. Но не только про нее думал он так. "Все они одинаковые, - справедливо решил он, как решали многие до него и будут решать многие после. - Зачем обижать эту глупую трусливую кошку?" На прохладных простынях лежала Сесили, без платья, совсем ослабевшая, трогательная; вокруг стоял смешанный запах одеколона и нашатырного спирта; чалма из полотенца оттеняла хрупкость лица. Мать пододвинула стул к постели и долго разглядывала хорошенькое пустое личико дочери, изогнутые ресницы на белой щеке, тонкие голубые жилки запястья, длинные узкие руки, безвольно брошенные на одеяло ладонями кверху. И тут маленький Роберт Сондерс был отомщен, сам того не зная. - Детка, но что же у него с лицом? Сесили вздрогнула, заметалась на подушке. - О-о-о.- Не надо, не надо, мамочка! Б-боюсь даже вспомнить! ("Но я просто задаю тебе самый обыкновенный вопрос".) - Хорошо, хорошо, не надо, поговорим, когда ты поправишься! - Нет, никогда, никогда! Если я еще раз его увижу - я- я умру! Не могу я, не могу, не могу! Она уже плакала, всхлипывая, как ребенок, даже не пряча лица. Мать встала, наклонилась над ней. - Ну, перестань, перестань! Не надо плакать. Ты совсем разболеешься. - Она ласково отвела волосы с висков девушки, поправляя полотенце. Поцеловала бледную щеку. - Прости, детка, мама больше не будет. Попробуй-ка уснуть. Принести тебе чего-нибудь к ужину? - Нет, я не могу есть. Дай мне полежать одной, мне станет лучше. Однако мать не уходила, из любопытства. ("Я ведь задаю ей самый обыкновенный вопрос".) Но тут зазвонил телефон, и, ненужным жестом поправив подушки, она удалилась. - Да?.. Миссис Сондерс... А, Джордж!.. Спасибо, хорошо. А вы?.. Нет, боюсь, что нельзя... Что?.. Да, но она плохо себя чувствует... Может быть, попозже... Нет, не сегодня. Позвоните ей завтра... Да, да, ничего... Спасибо. До свидания. Она прошла через прохладный затемненный холл на веранду и, скрипнув крепко стянутым корсетом, опустилась в кресло, когда ее муж, неся в руках веточку мяты и шляпу, поднялся по ступенькам. Перед ней стояла Сесили, только в мужском роде и сильно располневшая: та же поверхностная, пустая красота, та же проступающая неустойчивость характера. Когда-то он был подтянут, собран, но теперь выглядел небрежно, в сером неотглаженном костюме, в нечищеных башмаках. Но волосы у него все еще вились по-молодому, и глаза были как у Сесили. Он был католиком, что считалось почти таким же грехом, как быть республиканцем, и сограждане, завидуя его общественному положению и богатству, все же смотрели на него искоса, потому что изредка он с семьей ездил в Атланту, где посещал католическую церковь. - Тоби! - заорал он, усаживаясь подле жены. - Слушай, Роберт, - возбужденно заговорила она. - Дональд Мэгон сегодня вернулся домой. - А что, разве правительство прислало его тело? - Да нет же, он сам вернулся. Сегодня приехал, поездом. - Да ну? Он же умер! - Вовсе нет! Сесили была там, она его видела сама. Ее привез домой какой-то толстый молодой человек - совсем незнакомый, она была не в себе. Что-то сказал про шрам. Она там упала в обморок, бедняжка. Я ее сразу уложила в постель. И до сих пор не знаю, кто был этот незнакомый молодой человек, - добавила она недовольным голосом. Появился Тоби, в белой куртке, неся чашку со льдом, сахар и графин. Мистер Сондерс уставился на жену. - Вот чертовщина! - сказал он наконец. - И повторил: - Вот так чертовщина! Его жена, сообщив эту новость, спокойно раскачивалась в качалке. Потом мистер Сондерс, выйдя из оцепенения, зашевелился. Он растер веточку мяты и, взяв кусочек льда, потер его мятой и опустил в высокий стакан. Сверху он насыпал сахару, медленно накапал на лед виски из графина и, медленно помешивая ложкой, снова уставился на жену. - Вот так чертовщина! - сказал он в третий раз. Тоби долил стакан водой из другого графина и удалился. - Значит, вернулся домой? Так, так. Что ж, рад за старика. Очень порядочный человек. - Но ты забываешь, что это означает. - Как? - Для нас. - Для нас? - Не забывай, что Сесили была его невестой. Мистер Сондерс отпил из стакана и, поставив его на пол рядом с креслом, закурил сигару. - Ну, что ж, ведь мы, кажется, дали согласие? Я не собираюсь отступаться. - Какая-то мысль мелькнула у него. - А Си еще хочет за него? - Не знаю. Все было так неожиданно для нее, бедняжка, и его приезд, и этот шрам. Но как, по-твоему, хорошо все это или нет? - Да я-то всегда считал, что ничего хорошего из этой помолвки не выйдет. Я всегда был против! - Хочешь свалить на меня? Думаешь, я настаивала? Долгий опыт заставил мистера Сондерса смягчить ответ. - Рано ей идти замуж, - сказал он только. - Глупости. А мне сколько было лет, когда мы поженились? Он снова взял стакан. - Выходит, что ты сама на этом настаиваешь. - (Миссис Сондерс раскачалась сильнее и смерила его взглядом: он был уличен в глупости). - Почему же ты спрашиваешь, хорошо это или нет? - Ну, знаешь, Роберт... Иногда ты... - Она вздохнула и объяснила, ласково, как глупому ребенку, отчаявшись, что он сам поймет: - Видишь ли, обручиться во время войны или в мирное время - вещи совершенно разные. По правде говоря, я не понимаю, как он может надеяться, что все останется по-прежнему. - Вот что я тебе скажу, Минни. Если он уехал на войну с надеждой, что она его будет ждать, и вернулся с надеждой, что она станет его женой, - значит, так и должно быть. И если она хочет выйти за него, так ты, пожалуйста, не отговаривай ее, слышишь? - Неужели ты хочешь насильно выдать свою дочь замуж? Ты сам сказал, что ей рано замуж. - Не забывай, я сказал - если она захочет. Кстати, он не хромой, не калека? - добавил он. - Не знаю. Сесили расплакалась, когда я ее спросила. - Иногда она ведет себя удивительно глупо. Но главное - ты не вмешивайся в их дела! - Он взял стакан, сделал большой глоток и потом сердито и внушительно запыхтел сигарой. - Ну, знаешь ли, Роберт! Честное слово, я иногда тебя не понимаю. Как можно насильно выдавать дочку замуж за человека без всяких средств, может быть смертельно больного, вероятно даже неспособного зарабатывать. Сам знаешь, какие они, эти бывшие военные. - Да ведь это ты хочешь ее выдать замуж, а не я! Я и не собираюсь. За кого же ты ее выдашь? - Например, за доктора Гэри. Она ему нравится. Или за Гаррисона Морье из Атланты. Сесили к нему хорошо относится. Мистер Сондерс весьма неизящно фыркнул: - Что? Этот дурак Морье? Да я его на порог не пущу. Голова напомажена, окурки разбрасывает по всему дому. Нет, ищи другого. - Никого я не ищу. Просто я не позволю, чтобы ты заставил ее выйти за этого мальчика, за Мэгона. - Да говорят тебе, что я и не думаю заставлять ее. Ты меня уже научила, что женщин никогда заставлять нельзя. Но если она хочет выйти за этого Мэгона, я вмешиваться не собираюсь. Она молча раскачивалась в качалке, он допивал свой виски с мятой. Дубы на лужайке затихли в сумерках, ветви деревьев казались неподвижными, будто коралловые заросли под водой. Большая лягушка монотонно заверещала в кустах, небо на западе стало широким зеленым озером, застывшим, как вечность. Тоби вдруг вырос перед ними. - Ужинать подано, мисс Минни. Сигара красноватой дугой полетела в клумбу с каннами. Оба встали. - Тоби, а где же Боб? - Не знаю, мэм. Показалось, будто он пошел вон туда, в сад, а потом пропал, не видать нигде. - Найди-ка его. И скажи, чтобы вымыл лицо и руки. - Да, мэм. - Он открыл для них двери, и они прошли в дом, оставив позади сумерки, наполненные мягким, певучим голосом Тоби, звавшим мальчика из темноты. 2  Но Роберт Сондерс-младший не мог его услышать. В эту минуту он перелез через высокий дощатый забор, врезавшийся в темноту над его головой. Роберт с трумом одолел препятствие и, соскальзывая вниз зацепился и штанишками, которые, словно пытаясь его удержать, наконец поддались с жалобным треском. Он упал в росистую траву, почувствовал легкий, поверхностный ожог на задике, сказал "О черт!" и, вскочив на моги, чуть не вывернул бедро, стараясь разглядеть царапину. - Это свинство, - сообщил Роберт темноте, - такое невезение. - "А все она. Почему не рассказала", - подумал он, проклиная всех сестер на свете. Мальчик поднял с травы то, что уронил при падении, и пробрался по мокрой от росы лужайке к дому ректора. Наверху, в пустовавшей всегда комнате, был пот, и сердце у него упало. Неужели "он" так рано лег спать? Но тут Роберт увидал на перилах веранды чьи-то башмаки, красным глазком затлелась сигарета. Он облегченно вздохнул: наверно, Дональд! Он взбежал по ступенькам, окликнул: - Здорово, Дональд! - Здорово, полковник! - ответил сидящий. Мальчик всмотрелся - военная форма. Наверно, он! Сейчас все увижу", - в восторге подумал Роберт и, мелькнув карманным фонариком, направил его прямо в лицо сидящему. Фу, черт! Он пришел в полное отчаяние. Уж не везет - так не везет. Сговорились они все, что ли? - Да у вас никакого шрама нет! - с презрением сказал он. - И вовсе вы никакой не Дональд! - Верно, братишка, угадал: никакой я не Дональд. Только ты бы лучше повернул фонарь куда-нибудь в бок, а? - Почему мне ничего не хотят сказать?! Я только спрашиваю: какой у него шрам, а они мне не говорят. Скажите, он уже спит? - Да, спит. Сейчас не время смотреть, какой у него шрам. - А завтра утром? - И с надеждой: - Можно завтра утром посмотреть? - Не знаю. Подождем до завтра. - Слушайте, - оживился мальчик, - давайте сделаем так: завтра в восемь мне надо в школу, а вы его как-нибудь заставьте выглянуть в окошко, а я пройду мимо и все увижу. Я спрашивал Си, а она ничего не говорит. - А кто это Си, братишка? - Ну, сестра моя. Ох, до чего она подлая! Разве я бы ей не рассказал, если б увидал такой шрам? - Еще бы! А как звать твою сестру? - Ее звать Сесили Сондерс, как меня, только меня звать Роберт Сондерс. Сделаете, а? - Ага... Сесили... Ладно, надейся на меня, полковник! Мальчик с облегчением вздохнул, но не уходил. - Скажите, а сколько у них тут солдат? - Да вроде как бы полтора... - Полтора? А они живые? - Да, как будто живые. - Как же это - полтора солдата, если они живые? - Спроси у военного министерства. Они умеют это делать. Роберт помолчал, подумал. - Черт, вот бы нам домой настоящих солдат. Как, по-вашему, можно? - Наверно, можно. - Можно, правда? А как? - Спроси сестрицу. Она тебе скажет, как. - Да, скажет она, черта с два! - Не бойся, скажет. Ты спроси. - Ладно, попробую, - согласился Роберт, не очень надеясь, но не теряя оптимизма. - Ну, мне надо идти. Наверно, там меня уже ищут, - объяснил он, спускаясь по ступенькам. - До свидания, мистер, - добавил он вежливо. - Пока, полковник! "Завтра увижу шрам! - думал он радостно. - А верно, может, Си знает, как нам заполучить в дом солдата? Вообще-то она ни черта не знает, а вдруг про это знает? Нет, девчонки мало чего знают, на них и рассчитывать не стоит. Зато я хоть шрам увижу, и то хорошо". Белая куртка выплыла из-за угла, тускло светлея в ранней ночной темноте, и голос Тоби сказал вслед маленькому Роберту, когда тот подымался по ступенькам: - Как же так, зачем не пришел ужинать? Мамаша и тебе и мне все волосы повыдирает. Разве можно к ужину опаздывать? Велела тебе вымыться, грязным в столовую не ходить. Ступай в ванную, я тебе там приготовил водичку, тепленькую, хорошую. Ну, беги! Я им скажу, что ты тут. На бегу Роберт остановился у комнаты сестры. - А я завтра увижу шрам. Гы-ы-ы! - Вымытый, голодный, он влетел в столовую, ловким военным маневром скрыв поврежденный тыл. Он не обратил никакого внимания на укоризненный взгляд матери. - Роберт Сондерс, где ты был? - Мамочка, там у них солдат сказал - нам тоже такого можно. - Кого такого? - сквозь сигарный дым спросил отец. - Такого солдата. - Солдата? - Да, сэр. Он так говорит. - Кто это "он"? - Да тот солдат, он живет у Дональда. Говорит, мы себе тоже можем завести солдата. - Как это - завести? - Не сказал как. Говорит: твоя сестра знает как. Мистер и миссис Сондерс поглядели друг на друга 3  "Поезд дальнего следования. Миссури, 2 апреля 1919 года. Милая Маргарет, Скучаете ли вы без меня, как я скучаю без вас? В Сан-Луисе было ужасно скучно. Пробыл там всего полденька. Пишу наспех, чтоб вы меня не забывали и ждали. Как жалко, что нам так скоро пришлось расстаться. Повидаю маму, улажу дела, и сразу к вам вернусь. Маргарет, ради вас я буду работать, как черт. Это я пишу наспех, чтобы вы меня ждали и не забывали. Поезд трясет, как черт, все равно писать нельзя. Привет Гиллигену, пусть не разоряется, я скоро приеду. Вечно буду вас любить, любящий вас Джулиан". - Как фамилия этого ребенка, Джо? Миссис Пауэрс, как всегда в прямом и темном платье, стояла на веранде, освещенная солнцем. Утренний ветер забирался в ее волосы, заливал за ворот, как вода, неся в себе солнечное тепло. Голуби ложились на церковный шпиль серебристыми косыми мазками. Газон, спускавшийся к изгороди, посерел от росы, и негр-садовник, одетый запросто, в нижнюю рубаху и комбинезон, проходил с косилкой по газону, оставляя за собой темно-зеленую полосу, словно развертывая ковер. Мокрые травинки, отрываясь от лезвий косилки, липли к его ногам. - Какого ребенка? - Гиллиген, явно стесненный новым грубошерстным штатским костюмом и полотняным воротничком, сидел на перилах и сосредоточенно курил. Вместо ответа она подала ему письмо. Сдвинув сигарету в угол рта, он прищурился сквозь дым и стал читать. - А-а, вы про аса? Фамилия его - Лоу. - Верно: Лоу. Все старалась вспомнить, когда он уехал, и никак не могла. Гиллиген вернул ей письмо. - Потешный малый, верно? Значит, вы презрели мою любовь и приняли его? Платье на ветру во весь рост прильнуло к ней. - Пойдем в сад, там и мне можно покурить. - Курите тут. Падре не рассердится, ручаюсь. - Знаю, что не рассердится. Но я боюсь его прихожан. Что они подумают, когда увидят, что незнакомая женщина в черном курит на веранде пасторского дома в восемь часов утра? - Решили бы, что вы - эта самая французская, как их там называют, и что вас лейтенант привез с собой. От вашего доброго имени ничего не останется, дай им только до вас добраться! - Это вы печетесь о моем добром имени, Джо, а не я. - Я пекусь? Как это понять? - О нашем добром имени главным образом заботятся мужчины, оттого, что они нам его дают. А нам самим и без того дела достаточно. А то, что вы называете добрым именем, похоже на слишком прозрачное платье - носить неудобно. Пойдем лучше в сад. - И вовсе вы так не думаете, сами знаете, - сказал Гиллиген. Она слабо улыбнулась, не глядя на него. - Пойдем, - повторила она, спускаясь с лестницы. Оставив за собой восторженный щебет воробьев и сладкий запах срезанной травы, они вышли на усыпанную гравием дорожку меж розовых кустов. Дорожка шла под строгим навесом двух дубов, мелкие розы вились по стене, проходившей рядом, и Гиллиген, стараясь попасть в такт ее длинным шагам, ступал осмотрительно, словно боясь что-то растоптать. Когда вокруг росли цветы, он чувствовал себя так, будто вошел в комнату, полную женщин: он стеснялся своего роста, своей походки, ему казалось, что он идет по песку. Оттого он и считал, что не любит цветы. Миссис Пауэрс часто останавливалась, вдыхала, пробовала губами росу на почках и бутонах. Тропинка повернула меж гряд фиалок к чинной изгороди, где скоро зацветут лилии. У зеленой чугунной скамьи под магнолией она остановилась, посмотрела вверх, на ветви. Оттуда вспорхнул пересмешник, и она сказала: - Вот там, Джо, посмотрите! - Что там? Гнездо? - Нет, бутон. Еще не распустился, наверно, расцветет через неделю, а то и раньше. Знаете, как цветет магнолия? - А как же: сорвешь цветок - и все. Ничего не остается. Только тронешь - сразу чернеет. Вянет. - Да, все на свете так. Правда? - Конечно. Только кто этому поверит? Думаете, наш лейтенант это понимает? - Не знаю... Неизвестно, дождется ли он этого цветка... - А зачем ему? Для него уже один цветочек почернел. Она посмотрела на него, не сразу поняв, о чем он. Глаза у нее какие черные и губы красные, как гранат. Она сказала: - Ах, вот что - магнолия... А мне она показалась похожей на... скорее на орхидею. Значит, по-вашему, она - магнолия? - Уж во всяком случае не орхидея. Орхидеи везде есть, а вот такую, как она, ни в Иллинойсе, ни в Денвере не найдешь! - Пожалуй, вы правы. Не знаю, есть ли где-нибудь еще такие, как она. - Как знать. По-моему, и одной такой хватает. - Давайте сядем. Где мои сигареты? - Она села на скамейку, он подал ей пачку сигарет, зажег спичку. - Значит, вы думаете, что она за него не пойдет? - Как сказать, наверняка не знаю. Теперь мне все кажется по-другому. Она не откажется от возможности выйти, как говорится, за героя, хотя бы для того, чтоб он кому-нибудь другому не достался. - ("То есть вам", - подумал он). "То есть мне", - подумала она. А вслух сказала: - Даже если она узнает, что он скоро умрет. - Да что она понимает в смерти? Она даже не может представить, что она состарится, а тем более, что тот, кто ей нужен, умрет. Ручаюсь, что она уверена, будто его можно подлатать так, что ничего заметно не будет. - Джо, вы неисправимый сентименталист. Вы хотите сказать, что она выйдет за него замуж, потому что он этого от нее ждет, а она "порядочная" девушка? Вы добряк, Джо! - Вот уж ничуть! - сказал он. - Я очень злой, хуже не бывает. Приходится, знаете ли. - Он увидал, что она смеется, и смущенно ухмыльнулся. - Что, поймали меня, а? - Потом вдруг нахмурился. - Ведь я не за нее беспокоюсь. Старика жалко. Почему вы ему не сказали, что тут дела плохи? Она ответила по-женски, по-наполеоновски: - А зачем вы меня послали вперед? Я же говорила вам, что все испорчу? - Она отбросила сигарету, положила руку на его рукав. - Духу не хватило, Джо. Если бы вы видели его лицо! Если бы вы его слышали! Радовался, как ребенок. Показал мне всякие вещички Дональда. Ну, знаете, фото, рогатку, девчоночью рубашонку, луковицу гиацинта - все, что он носил при себе во Франции. А тут еще эта девушка и все такое. Не могла я - и все. Вы меня осуждаете? - Что же делать, теперь все равно. И все-таки нехорошо - как он вдруг все увидал там, на вокзале, на людях. Но мы-то хотели как лучше, правда? - Да, сделали что могли. Хорошо, если б можно было сделать больше. - Он рассеянно смотрел в сад, где на солнце, под деревьями, уже взялись за работу пчелы. За садом, через улицу, поверх второй изгороди, виднелось грушевое дерево, похожее на разветвленный канделябр, сплошь усеянное цветами, белыми-белыми... Она подвинулась, закинула ногу за ногу. - А все-таки девушка упала в обморок. Из-за чего, по-вашему? - Ну, этого я ждал. А вон и Отелло, он как будто нас ищет. Они смотрели, как садовник, только что косивший траву, шаркая ногами, идет по дорожке. Увидев их, он остановился. - Мистер Гилммум, вам велено идти домой, хозяин мелел. - Мне? - Вы - мист Гилммум, так? - Да, я - Гиллиген встал. - Извините, мэм. Вы тоже пойдете? - Идите узнайте, что там нужно. Я тоже сейчас приду. Негр, шаркая ногами, ушел, и вскоре косилка зажужжала свою песню вслед Гиллигену, подымавшемуся на веранду. Там стоял старик. Лицо у него было спокойное, но сразу стало понятно, что он не спал всю ночь - Простите, что побеспокоил вас, мистер Гиллиген, по Дональд проснулся, а я не знаю, как обращаться с "то форменной одеждой, вам лучше известно. А его... его прежние вещи я роздал, когда он... когда его... - Понятно, сэр, - сказал Гиллиген, чувствуя острую жалость к старику с посеревшим от горя лицом: значит, сын его не узнает! - Я ему помогу! Священник беспомощно пошел было за ним, но Гиллиген быстро взбежал наверх. Увидев миссис Пауэрс, старик опустился ей навстречу, в сад. - С добрым утром, доктор, - ответила она на его приветствие. - А я тут любуюсь вашими цветами. Можно, правда? - Конечно, конечно, дорогая моя. Старому человеку всегда лестно, когда любуются его цветником. Молодежь обладает великолепной уверенностью, что все должны любоваться ими, их переживаниями. Маленькие девочки и то надевают платья старших сестер, когда тем шьются новые, не потому, что они им действительно нужны, а главным образом для забавы или мечтая покрасоваться перед мужчинами. А когда человек стареет, ему уже не столь важно, каков он сам, много важнее то,- что он делает. А я только и умею хорошо выводить цветы. Во мне, очевидно, сидит какая-то скрытая домовитость - я мечтал состариться среди своих книг, своих роз: пока служит зрение, я бы читал, а потом грелся бы на солнышке. Но, конечно, теперь, с возвращением сына, все это надо отложить. Надо бы вам взглянуть на Дональда сегодня. Вы заметите явное улучшение. - Не сомневаюсь, - сказала она. Ей хотелось обнять старика, утешить. Но он был такой большой, такой уверенный. Из-за дома выглядывало дерево, покрытое мелкими беловатыми листками, словно туманом, словно застывшими струйками серебряной воды. С тяжеловесной галантностью ректор предложил руку миссис Пауэрс. - Не пойти ли нам позавтракать? Эмми уже успела поставить на стол нарциссы. Красные розы в вазе перекликались с красной клубникой в плоской синей чашке. Ректор пододвинул гостье стул. - Когда мы одни, Эмми сидит тут, но она никак не склонна сидеть за столом с незнакомыми и вообще с гостями. Миссис Пауэрс села к столу, и Эмми, появившись на миг, так же внезапно исчезла. Наконец послышались медленные шаги на лестнице. Ректор встал. - С добрым утром, Дональд! - оказал он. - Это мой отец? - Ну да, лейтенант, конечно, он самый... С добрым утром, сэр! Священник стоял, огромный, скованный, беспомощный, пока Гиллиген помогал Мэгону сесть. - И миссис Пауэрс тут, лейтенант. Дональд бросил нерешительный, растерянный взгляд. - С добрым утром, - сказал он. Но она не сводила глаз с его отца. Потом уставилась на свою тарелку, чувствуя, как горячая влага проступает под веками. "Что я наделала! - подумала она. - Что я наделала!" Есть она не могла, как ни старалась. Все время она смотрела, как Мэгон, неловко действуя левой рукой, вглядываясь в тарелку, почти ничего не ест, как Гиллиген с завидным аппетитом орудует вилкой и ножом, а ректор, не дотронувшись до завтрака, в беспросветном отчаянии следит за каждым движением сына. Опять появилась Эмми, неся новые блюда. Пряча лицо, она неловко поставила все на стол и уже собралась торопливо скрыться, когда ректор, подняв глаза, остановил ее. Она обернулась, оцепенев в смущении и страхе, и низко опустила голову. - Вот и Эмми, Дональд, - сказал ректор. Мэгон поднял голову, посмотрел на отца. Потом его растерянный взгляд скользнул по лицу Гиллигена, опустился в тарелку, и его рука медленно поднесла вилку ко рту. Эмми на миг застыла, широко раскрыв черные глаза, и краска медленно схлынула с ее лица. Зажав рот огрубелой, красной рукой, она, спотыкаясь, выбежала из комнаты. "Больше не могу", - подумала миссис Пауэрс и незаметно для всех, кроме Гиллигена, встала и пошла за Эмми. Скорчившись, закрыв голову красными руками, Эмми рыдала у кухонного стола. "Ужасно неудобная поза. Разве так плачут?" - подумала миссис Пауэрс, обнимая Эмми. Та вскочила, выпрямилась, с испугом глядя на гостью. Лицо ее распухло от слез, исказилось. - Он со мной не говорит! - всхлипнула она. - Он родного отца не узнает, Эмми. Не глупи! Она держала Эмми за локти, от которых пахло хозяйственным мылом. Эмми прижалась к ней. - Но это же я, я! Он даже не посмотрел на меня! - повторяла Эмми. "Почему именно - на тебя?" - чуть не сказала гостья, но Эмми глухо плакала, неловко притулившись к ее плечу... А слезы так роднят, общие слезы; прижаться к кому-то, найти опору, когда так долго была опорой другим,- За окном во вьюнках возился воробей. Прижавшись к Эмми, обняв ее в приливе общего горя, миссис Пауэрс почувствовала теплую соль в горле. - Господи, Господи Боже мой, - сказала она, сквозь жгучие непривычные слезы. 4  У почты, окруженный кольцом любопытных, стоял ректор - там его и увидал мистер Сондерс. Тут были представители всей интеллигенции города, и к ним прибавились неизбежные случайные зрители, без галстуков, в комбинезонах, в разношерстной одежде, которые, не зная удержу, глазеют на любое происшествие: пойманные самогонщики, негр в эпилептическом припадке или просто игра на губной гармошке притягивают их, как опилки к магниту, в любом южном городишке, да, пожалуй, и в любом северном или западном тоже. - Да, да, совершенная неожиданность, - говорил ректор. - Я даже не подозревал этого, но его знакомая, с которой он приехал, - он видите ли, еще не совсем здоров, - заранее меня предупредила. - Он из этих, что на еропланах летают. - А я всегда говорил: ежели бы Господь Бог хотел, чтоб человеки летали, он бы им присобачил крылья. - Да, уж этот был ближе к Господу, чем кто другой. Круг посторонних зевак расступился, пропуская мистера Сондерса. - И не говори - ближе не подступишься, это верно. Смешки: это сказал явный баптист. Мистер Сондерс протянул руку. - Ну, доктор, мы страшно рады - превосходные новости! - А, с добрым утром, с добрым утром! - Протянутая рука утонула в мощной длани ректора. - Да, такая неожиданность! А я надеялся вас повидать. Как Сесили сегодня? - спросил он, понижая голос. Но в этом уже не было надобности - они остались одни. Все остальные хлынули на почту. Привезли письма и газеты, окошечко отворилось, и даже те, кто ничего не ждал, кто месяцами ничего не получал, все же поддались одному из самых сильных импульсов, какие владеют американским народом. Новости, сообщенные ректором, сразу устарели, впереди ждала возможность получить личное, с маркой и штемпелем, послание, все равно о чем и откуда. Чарльстаун, как и бесчисленные другие городишки на Юге, был когда-то построен вокруг столба, к которому привязывали лошадей и мулов. Сейчас посреди площади стояло здание суда - простое, строгое строение из кирпича, с шестнадцатью прекрасными ионическими колоннами, запятнанными многими поколениями жевателей табака. Дом был окружен старыми вязами, и под ними, на исцарапанных, изрезанных деревянных скамьях и креслах, отцы города - создатели солидных законов и солидные граждане, верившие в Тома Уотсона и не боявшиеся никого, кроме Господа Бога и засухи, в черных галстуках шнурочком или в выцветших, вычищенных серых куртках, при бронзовых медалях, давно утерявших всякое значение, - дремали или строгали палочки, не притворяясь, что их ждет работа, а более молодые их сограждане, еще не столь почтенные, чтобы откровенно дремать на людях, играли в карты, жевали табак и беседовали. Нотариус, приказчик из аптеки и еще двое мужчин неопределенного вида, бросали металлические диски от лунки к лунке. И над всеми стояло задумчивое апрельское утро, таившее в себе полдневный жар. У каждого нашлось приветливое слово для старина-священника, когда он проходил с мистером Сондерсом. Даже те, что клевали носом, стряхнув легкую старческую дремоту, спрашивали о Дональде. Старик проходил, окруженный почти что торжественным вниманием. Мистер Сондерс шел за ним, отвечая на поклоны, глубоко озабоченный. "Черт подери это бабье", - сердился он. Они прошли мимо каменного постамента, на котором солдат конфедерации, затенив рукой глаза, стоял в вечной напряженной бдительности, и ректор снова повторил вопрос. - Ей гораздо лучше сегодня. Очень неприятно, что она вчера упала в обморок, но она такая слабенькая, сами понимаете. - О, этого можно было ожидать. Всех нас потрясло его неожиданное возвращение. Я уверен, что Дональд так это и понял. И потом их привязанность друг к другу, сами знаете... Ветви деревьев, смыкаясь над улицей, образовали зеленый навес тишины, тени клетками легли на дорожку Мистеру Сондерсу захотелось вытереть шею платном. Он вынул из кармана две сигары, но ректор отвел его руку. Черт подери этих женщин! Пусть бы Минни сама все распутывала. Священник снова заговорил: - Мы живем в чудесном городке, мистер Сондерс. Какие улицы, какие деревья... А эта тишина - как раз то, что нужно Дональду. - Да, да, как раз то, что ему нужно, доктор. - Вы с миссис Сондерс непременно должны навестить его сегодня. Я ждал вас вчера вечером, но вспомнил, что Сесили так расстроилась... Впрочем, даже лучше, что вы не пришли. Дональд очень утомился, и миссис Па... Я решил, что лучше посоветоваться с врачом, просто из предосторожности, а врач велел Дональду лечь пораньше. - Да, да. Мы собирались прийти, но, как вы сами сказали, он нездоров, притом первая ночь дома, да и Сесили в таком состоянии, что... Мистер Сондерс почувствовал, что его внутренняя решимость испаряется. А вчера вечером решение казалось таким логичным, особенно после того, как жена, в виде последнего аргумента, привела его в комнату дочери, рыдавшей в постели. "Черт их подери, этих баб", - подумал он в третий раз. Затянувшись напоследок, он бросил сигару и мысленно подбодрил себя. - Вот насчет их обручения, доктор... - А, да, да. Я сам об этом думал. И скажу вам, Сесили - лучшее лекарство для него, не правда ли? Погодите, - остановил он собеседника, - разумеется, она не сразу привыкнет к его... к нему... - Он доверительно наклонился к мистеру Сондерсу. - Видите ли, у него шрам на лице. Но я уверен, что шрам можно залечить, хотя бы Сесили и привыкла к нему. По правде говоря, на нее все надежды, она скоро сделает его новым человеком. Мистер Сондерс капитулировал. "Лучше завтра, - пообещал он себе. - Завтра все скажу". - Он, естественно, несколько ошеломлен сейчас, - продолжал священник, - но наша забота, наше внимание и, главным образом, Сесили вылечат его непременно. А вы знаете, - и он снова посмотрел на мистера Сондерса добрыми глазами, - знаете, ведь он даже меня не сразу узнал, когда я утром зашел к нему! Но уверяю вас, это временное состояние. Этого надо было ждать, - добавил он торопливо. - Как вы думаете, надо было этого ждать? - Думаю, что да, надо было. Но что с ним случилось? Как это он вдруг вернулся? - Он об этом ничего не говорит. Его друг, который с ним приехал, уверяет меня, что Дональд сам ничего не знает, ничего не помнит. Но такие вещи часто случаются, так, по крайней мере, говорит этот молодой человек - он сам солдат, - а потом вдруг к нему вернется память. Кажется, Дональд потерял все бумаги, кроме свидетельства, что он выписан из английского госпиталя. Но прошу прощения: как будто вы начали что-то говорить об их обручении? - Нет, нет. Ничего. Солнце поднялось выше: близился полдень. На горизонте лежали пухлые облака, пышные, как взбитые сливки. К вечеру будет дождь. Вдруг мистер Сондерс сказал: - Кстати, доктор, можно мне зайти повидать Дональда? - О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого. Конечно, заходите сейчас же. Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова ректора "Мистер Сондерс - старый друг Дональда" были излишними. Она встала, заложив книгу пальцем. - Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу. - Нет, нет, - заторопился мистер Сондерс, - не беспокойте его. Я зайду попозже. - Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен, если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор? - Да, да, конечно. Это отец Сесили. - Ну, тогда вы непременно должны его повидать. - Она взяла гостя под руку. - Нет, нет, мэм. Доктор, вам не кажется, что лучше его не беспокоить? - взмолился он. - Да, пожалуй, лучше. Значит, вы с миссис Сондерс придете сегодня после обеда? Но она заупрямилась: - Нет, доктор. Дональд будет очень рад увидеть отца мисс Сондерс. - Она решительно направила его к дверям, и он вместе со стариком поднялся за ней по лестнице. На ее стук ответил голос Гиллигена, и она открыла двери. - Джо, отец Сесили хочет видеть Дональда, - сказала она, посторонившись. Двери распахнулись, свет хлынул в узкий коридор, потом закрылись, стало темнее, и в полумраке, стеной вставшем перед ней, она снова медленно сошла вниз. Косилка давно смолкла, под деревом виднелся садовник: он лежал, выставив одно колено, погруженный в сон. По улицам медленно проходила обычная вереница негритянских ребятишек: не связанные почасовым расписанием и, как видно, не очень обремененные наукой, они бегали в школу в любое время дня, пока было светло с ведерками из консервных банок, где когда-то держали сало и патоку, а теперь носили школьные завтраки. У некоторых были книги. Завтрак обычно съедался по дороге в школу, где учительствовал полный негр в полотняном галстуке и люстриновом пиджаке, который, взяв любую строку из любой книги, до телефонного справочника включительно, заставлял всех, кто в это время был в классе, хором тянуть за ним слоги и потом отпускал домой. Облака громоздились все выше, все плотнее, приобретая лиловатый оттенок, отчего озерца неба между ними казались еще голубее. Стало душнее, жарче, церковный шпиль потерял объемность и сейчас казался двухмерным сооружением из металла и картона. Листья повисли грустно и безжизненно, словно жизнь у них отняли, не дав им развернуться как следует, и остался только призрак молодой листвы. Задержавшись у выхода, гостья слышала, как Эмми гремит посудой в столовой, и наконец услыхала то, чего ждала: - ...ждать вас и миссис Сондерс к вечеру! - говорил ректор, когда они выходили. - Да, да, - рассеянно отвечал посетитель. Он встретился глазами с миссис Пауэрс. "До чего похож на свою дочку! - подумала она, и сердце у нее упало. - Неужели я опять сделала промах?" Она бегло взглянула ему в лицо и с облегчением вздохнула. - Как он выглядит, по-вашему, мистер Сондерс? - спросила она. - Отлично, особенно после такого долгого пути, просто отлично. Ректор сразу оживился: - Я это и сам заметил, еще с утра. Правда, миссис Пауэрс? Правда? - Его глаза умоляли ее, и она ответила: "Да, правда". - Вы бы видели его вчера, тогда вам заметнее была бы эта разительная перемена. А, миссис Пауэрс? - О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром. Мистер Сондерс, не надевая смятую панаму, стал опускаться в сад. - Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? - добавил он с добрососедской искренностью. - Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство. А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, - ответил старик с добродушным намеком. Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали. - О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем зависеть от вас - тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к нам. - Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно - друзьям. Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его передумать? Она сказала: - Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете? - Что вы, мэм! Я буду счастлив! - Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой им вослед, когда они спускались вниз. - Жаль, что вы не можете остаться к завтраку. - В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка. - Значит, в другой раз, - согласился ректор. Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее. - Не нравится мне все это, - отрезал он. - Почему никто не скажет ему правду про сына? - И мне не нравится, - сказала она. - Но если бы ему даже сказать, разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять? - О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, - добавил он невесело, словно оправдываясь. - А что о нем говорит врач? - Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до ранения... Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый ребенок. Самое ужасное - это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в руки, как ребенка. - Нет, я хотел сказать: поправится он или нет? - Кто знает? - Она пожала плечами. - Физически в нем нет ничего такого, что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом. Он молча шагал по дорожке. - Все-таки отцу надо было бы сказать, - проговорил он наконец. - Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет... Все бывает, - солгала она. - Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь? - Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может. Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет солнцем, но в небе уже не осталось просветов. Мистер Сондерс мял шляпу в руках; - А вдруг... вдруг он не выздоровеет? Она взглянула прямо ему в глаза. - Вы хотите сказать: умрет? - резко спросила она. - Ну да. Если хотите. - Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать это, как не мисс Сондерс? - Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды? - Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но почему бы Сесили - мисс Сондерс - не видеться с ним как можно чаще, быть с ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне? Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу? Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением. - У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли? - Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним виделась, обращалась с ним, как раньше. - Она схватила его за руку. - Не позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он мог бы быть вашим сыном. - А почему вы думаете, что жена будет возражать? - удивленно спросил он. Она усмехнулась. - Не забывайте, что я тоже как-никак женщина, - сказала она. Лицо у нее стало серьезным, непоколебимым. - Вы не должны допустить до этого, слышите? - Ее глаза настаивали. - Обещаете? - Да, - согласился он. Он взял протянутую руку, почувствовал простое, крепкое рукопожатие. - Помните: вы обещали! - сказала она. Крупные теплые капли дождя уже тяжело срывались с пухлого, скучного неба. Она быстро простилась и побежала по лужайке к дому, спасаясь от нападения серых эскадронов дождя. Длинные ноги несли ее вверх по ступенькам, на веранду, и дождь, как обманутый преследователь, понесся по лужайке, словно отряд кавалерии с серебряными пиками. 5  Мистер Сондерс с беспокойством посмотрел на разверзшееся небо, вышел из калитки и столкнулся с сынишкой, бежавшим из школы. - Ты видел его шрам, папка? Видел шрам?! - сразу закричал мальчик. Он посмотрел на это неугомонное существо - свою миниатюрную копию - и вдруг, опустившись на колени, обнял сына, крепко прижав его к себе. - Значит, видел шрам, - укоризненно сказал Роберт Сондерс-младший, пытаясь высвободиться из рук отца, а струи дождя плясали по ним, прорываясь сквозь ветви деревьев. 6  Глаза у Эмми были плоские и черные, как у игрушечного зверька, волосы неопределенного цвета, выгоревшие на солнце, стояли копной. И в лице Эмми было что-то дикое: сразу было видно, что она перегоняла своих братьев и в беге, и в драке, и в лазанье по деревьям, и легко было себе представить, что она выросла на мусорной куче, как маленькое, но крепкое растение. Не цветок, но и не простой сорняк. Ее отец, маляр, имел неизбежную для всех маляров склонность к алкогольным напиткам и часто бил свою жену. К счастью, она не пережила рождения четвертого брата Эмми, после чего отец воздержался от пьянства ровно настолько, чтобы покорить и взять за себя худую, сварливую бабу, которая, став орудием возмездия, сама крепко колотила его поленом в минуты просветления. - Не женись на бабе, Эмми, - советовал ей отец, пьяненький и ласковый. - Ни за что, ни за кого не выйду! - клялась себе Эмми, особенно после того, как Дональд ушел на войну, и все ее письма, такие старательные, оставались без ответа. "А теперь он меня даже не узнает", - думала она тупо. - Ни за что, ни за кого не пойду, - повторяла она про себя, накрывая на стол. - Лучше умереть, - сказала она, держа последнюю тарелку в руках и глядя в залитое дождем окно, следя, как дождь, словно серый с проблесками серебра корабль, летит перед ее глазами. Потом вышла из оцепенения, поставила тарелку на стол и, подойдя к кабинету, остановилась в дверях. Все они сидели там, смотрели в залитые стекла окон, слушали, как серый дождь миллионами маленьких ног топал по крыше и по деревьям. - Готово, дядя Джо, - оказала она и убежала на кухню. Они кончали завтракать, когда ливень стал стихать, корабли дождя уплыли вдаль, гонимые ветром, и остался только шелест в зеленых волнах листьев да случайные всплески, пробегающие по траве длинными, белесыми волнами, словно вереницы эльфов, держащихся за руки. Но Эмми все не приносила десерт. - Эмми! - снова позвал ее ректор. Миссис Пауэрс встала. - Пойду посмотрю, - сказала она. В кухне было пусто. - Эмми! - тихо позвала она. Ответа не было, и она уже хотела уйти, как что-то заставило ее заглянуть за распахнутую дверь. Она отвела створки двери от стены и встретилась с немым взглядом Эмми. - Эмми, что случилось? - опросила она. Но Эмми молча вышла из укрытия и, взяв поднос, положила на него приготовленный десерт и отдала миссис Пауэрс. - Эмми, это просто глупо - так себя вести. Нужно дать ему время привыкнуть к нам. Но Эмми только взглянула на нее из-за неприступного барьера с бессловесным отчаянием, и гостья понесла поднос в столовую. - Эмми не совсем здорова, - объяснила она. - Боюсь, что Эмми слишком много работает, - сказал ректор. - Но она всегда работала сверх сил. Помнишь, Дональд? Мэгон поднял растерянный взгляд на отца. - Эмми? - повторил он. - Ты ведь помнишь Эмми? - Да, сэр, - беззвучно сказал он. 7  Окна прояснились, хотя дождь еще шел. Мужчины вышли из-за стола, а она все еще сидела, пока Эмми, заглянув в двери, не вошла наконец в столовую. Миссис Пауэрс встала и, несмотря на слабые протесты Эмми, вместе с ней убрала посуду и вынесла остатки еды на кухню. Там она решительно засучила рукава. - Нет, нет, я сама, - возражала Эмми. - Платье испортите. - Оно старое, не жалко. - Какое ж оно старое? Красивое, очень. А посуда - дело мое. Вы идите, я сама справлюсь. - Справишься, знаю. Но мне надо что-то делать, иначе с ума сойдешь. Не беспокойся за мое платье, мне не жалко. - Нравится? - (Эмми не ответила.) - По-моему, такие платья больше всего к лицу женщинам нашего с тобой типа, правда? - Не знаю. Никогда про это не думала. - Эмми наполнила водой раковину. - Знаешь что? - сказала миссис Пауэрс, глядя на крепкую, прямую спину Эмми. - У меня в чемодане лежит совсем новое платье, но мне оно почему-то не к лицу. Кончим мыть посуду и пойдем ко мне и примерим его на тебя. Я немножко умею шить, мы все приладим. Хочешь? Эмми незаметно стала оттаивать: - Только зачем оно мне? Я никуда не хожу, а для стирки, для уборки у меня платьев хватает. - Понимаю. И все-таки хорошо иметь платье понаряднее. Я тебе и чулки дам, все что надо, даже шапочку подберем. Эмми опустила тарелки в кипяток, пар заклубился над ее покрасневшими руками: - А где ваш муж? - неожиданно спросила она. - Его убили на войне, Эмми. - Ой! - сказала Эмми. И, помолчав, добавила: - Вы такая молодая! - Быстрым, сочувственным взглядом она окинула миссис Пауэрс: сестры в горе! ("И моего Дональда убили!") Миссис Пауэрс быстро встала. Эмми вынула руки из воды, вытерла о фартук. - Погодите, я вам тоже дам передник. С мокрых плетей вьюнка на нее глядел нахохлившийся воробей. Эмми надела ей фартук, завязала на тине тесемки. Снова пар заклубился у локтей Эмми. Миссис Пауэрс было приятно касаться гладкой фарфоровой поверхности теплых тарелок. Стекло засверкало под ее полотенцем, и столовое серебро выстроилось шеренгой, мягко отражая свет, приглушая его, а они, словно две жрицы, повторяли Гимн Платьям. Проходя мимо кабинета, они увидели, что старик с сыном молча смотрели на ветки дерева, испуганного дождем, а Джо Гиллиген, растянувшись на диване, курил и читал. 8  Эмми, разнаряженная с головы до ног, неловко пыталась высказать благодарность. - Как славно пахнет дождем! - перебила ее миссис Пауэрс. - Посиди со мной, хорошо? Эмми вся ушла в созерцание своего наряда, но тут очнулась ото сна, словно Золушка: - Не могу. Мне штопать надо. Чуть не забыла. - А ты принеси работу сюда, посидим, поговорим. Целый век не разговаривала с другой женщиной, право. Неси штопку сюда, я тебе помогу. Эмми была польщена. - Зачем же вы будете за меня работать? - Я же тебе сказала - от безделья я сойду с ума через два дня. Прошу тебя, Эмми, сделай одолжение. Придешь? - Ну, ладно. Пойду принесу. Она взяла старое платье и, выйдя из комнаты, вскоре вернулась с полной корзинкой шитья. Они сели, поставив корзинку между собой. - Бедный, какие у него носки огромные! - Миссис Пауэрс подняла руку с надетым носком. - Как мебельные чехлы, правда? Эмми, вдевавшая нитку в иголку, засмеялась счастливым смехом, и под шум дождя, стихающий над крышей, кучка аккуратно сложенных и заштопанных вещей стала расти. - Эмми, каким был Дональд раньше? - спросила миссис Пауэрс, помолчав. - Ты ведь давно его знаешь, да? Игла в руках у Эмми мелко поблескивала, и, подождав немного, миссис Пауэрс наклонилась и, взяв Эмми за подбородок, подняла ее опущенную голову. Эмми отвернула голову и снова склонилась над шитьем. Миссис Пауэрс встала и задернула занавески, загородив комнату от дождливых сумерек. Эмми уставилась невидящим взглядом на свою работу, пока миссис Пауэрс не отняла у нее шитье, и только тогда, подняв голову, она посмотрела на свою новую подругу с животной, неуемной тоской. Миссис Пауэрс взяла ее за руку, подняла со стула. - Пойди ко мне, Эмми, - сказала она, чувствуя крепкую кость под твердыми мускулами рук. Миссис Пауэрс знала, что если хочешь поговорить по душам и нельзя прикорнуть на кровати, надо поуютнее расположиться как-нибудь иначе. Она усадила Эмми рядом с собой в широкое старинное кресло. И под непрестанный дождь, наполнявший комнату глухим, монотонным шумом, Эмми рассказала ей свою недолгую историю: - Мы вместе в школе учились - когда он туда ходил. Да он редко ходил. Его никак было не заставить. Уйдет один в лес и дня два, а то и три не приходит. И по ночам пропадал. И вот однажды ночью он... он... Она замолчала, и миссис Пауэрс сказала: - Что - он, Эмми? Ты не торопись, рассказывай по порядку. - Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а лицо такое... такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе не место и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он появится. В школу приходил, как ему вздумается, а люди его и по ночам видели далеко, в поле, в лесу. Иногда переночует у кого в деревне. Бывало, негры его найдут: спит в овражке, в песке. Его все знали. А потом, однажды ночью... - Сколько же тебе было лет? - Мне - шестнадцать, ему - девятнадцать. И потом, однажды ночью... - Да ты не торопись. Расскажи про себя, про него, все, что было. Ты с ним дружила? - Да я ни с кем так не дружила! Мы еще когда Пыли маленькие, сделали запруду на ручье и там каждый день купались. А потом завернемся в старое одеяло и спим, пока не пора идти домой. Летом мы с ним почти все время вместе играли. Только он вдруг исчезнет - и никто не знает, куда он запропастился. А потом утром слышу: он около нашего дома, зовет меня. Плохо только, что я своему папке вечно врала, куда я иду, а я вранье ненавижу. Дональд, тот отцу всегда говорил правду, он вообще никогда про себя не врал. Он-то был смелый, не то, что я. А когда мне было уже лет четырнадцать, папка мой узнал, как я к Дональду привыкла, и забрал меня из школы, из дому не выпускал. Заставил меня пообещать, что я больше с Дональдом никогда не буду видеться. Дональд за мной приходил и раз, и два, а я ему говорю: "Мне нельзя". А раз он пришел и застал папку дома. Папка выскочил на улицу, говорит: "Не смей больше приходить, нечего тут дурака валять". А Дональд и внимания не обращает. Не то что нахально как-нибудь, а просто, будто мой папка вроде мухи, что ли. А папка вернулся в дом, говорит: "Не потерплю, чтоб с моей дочкой заводили шашни", - и меня ударил, а потом сам расстроился, заплакал (он выпивши был, понимаете?), а потом заставил меня побожиться, что больше я с Дональдом встречаться не буду. Пришлось дать ему слово. А я как вспомню, до чего мне с ним было весело, так сразу умереть хочется. Долго я Дональда не видала. А потом кругом стали говорить, что он женится на этой... этой... на ней. Я знала, что Дональду до меня дела мало, ему ни до кого дела не было, но когда я услышала, что он женится на ней... Словам, спать я по ночам почти что перестала, встану с постели, выйду на крыльцо, сижу, думаю про него, смотрю, как луна прибывает. А потом как-то ночью, когда луна стояла почти что полная и видно было, как днем, вдруг слышу: кто-то подходит к нашей калитке и останавливается. Я сразу узнала: это Дональд, и он увидел, что я тут, и говорит: "Пойди сюда, Эмми!" И я к нему вышла. И все было, как прежде, я даже забыла, что он на ней женится, раз он меня помнил, сам пришел за мной после стольких недель. Взял меня за руку, мы пошли по дороге и ни о чем не говорили. Потом подошли к тому месту, где надо свернуть с дороги, к нашей запруде, и когда мы пролезали под изгородью, моя ночная рубашка зацепилась, а он и говорит: "Сними ее!" Я и сняла. Мы ее запрятали в кусты и побежали дальше. Вода была такая спокойная, лунная, не скажешь, где вода, где луна. Мы поплавали немного, пот