Плишону в его конторе, находящейся и Париже но бульвару Османа, дом No 170. Я, нижеподписавшийся мэтр Карассон, судебный пристав суда по гражданским делам судебного округа Тулона, проживающий в городе Гиере в доме No 64 по авеню Эль-д'Ор. Настоящим уведомляю госпожу Агнессу Буссардель, вдову Ксавье Буссарделя, законную опекуншу малолетнего Рено-Эдгара-Оливье Буссарделя, проживающую на мысе Байю в Пор-Кро (департамент Вар), по месту жительства каковой я был и настоящее уведомление передал через лицо, назвавшее себя себя служанкой. Вышеозначенная истица намерена опротестовать в судебном порядке признание сыном Ксавье Буссарделя младенца, которым Агнесса Буссардель разрешилась от бремени 28 октября 1938 года в Пор-Кро, в местности, именуемой мыс Байю, и который в сем городе занесен был в книгу записей актов гражданского состояния под именем Рено-Эдгар-Оливье Буссардель, как рожденный вышеозначенной Агнессой Буссардель в законном браке с Ксавье Буссарделем. Уведомляю, кроме того, что истица намерена начать в судебном порядке дело об опротестовании отцовства. Ибо Ксавье Буссардель, вступивший в брак с Агнессой Буссардель 14 марта 1938 года, каковое бракосочетание совершено было уполномоченным на то должностным лицом в мэрии VIII округа города Парижа, умер в Пор-Кро 23 июня 1938 года, до рождения ребенка, вследствие чего и не мог опротестовать свое отцовство, но, согласно установленных законом сроков, имел право не признать ребенка. Истица же, являющаяся родственницей покойного в шестом колене и его наследницей, непосредственно следующей за его сыном, каковой является объектом настоящего опротестования, имеет право в качестве заинтересованного лица выступить с соответствующими документами для опротестования. Уведомляю также о нижеследующем. Письмом от 29 мая 1945 года мэтр Тевенен, нотариус госпожи Мари Буссардель, сообщил ей, что мэтр Жарно, парижский нотариус, ведающий ее делами ее вопросам наследования, намерен потребовать раздела участка, прилегающего к саду дома No 12-бис на площади Мальзерб, каковой участок находился в совместном и неразделенном ее владении с Ксавье Буссарделем. Поскольку вступлению во владение означенным участком истице препятствует наличие ребенка, неправомочно считающегося сыном Ксавье Буссарделя, она имеет право выступить с доказательствами, устанавливающими, что ребенок приписывается ему ложно. А на основании статьи 317 Гражданского кодекса двухмесячный срок опротестования должен исчисляться с того дня, когда истица фактически столкнулась с вышеозначенным препятствием ко вступлению во владение имуществом. На основании статьи 312 Гражданского кодекса она намерена возбудить в суде дело и доказать: что в действительности Ксавье Буссардель не мог быть отцом, так как в период зачатия ребенка находился в состоянии невозможности произвести его зарождение; что как в месяцы, предшествующие браку, так и в начале законного периода зачатия ребенка покойный Ксавье Буссардель в результате несчастного случая поражен был бесплодием, явившимся следствием хирургической операции над детородными органами, коей он был подвергнут. Многочисленными медицинскими справками может быть непреложно удостоверено, что Ксавье Буссардель в 1932 году заболел орхиэпидимитом, от которого излечился, но произведенная для его исцеления хирургическая операция вызвала осложнения, результатом коих явилось бесплодие. Согласно юридической терминологии, выражение "несчастный случай" относится не только к травматическим поражениям, но употребляется и в более широком смысле - для обозначения каких-либо непредвиденных повреждений, и, согласно статье 312 Гражданского кодекса, к таковым относится физическая невозможность сожительства по причине случайного заболевания, приводящего к неспособности иметь половые сношения, а следовательно, и к зачатию, каковая неспособность может происходить от тех или иных болезней, а также от ранений или от хирургического вмешательства, повредившего половые органы. О всем вышеизложенном и составлено настоящее уведомление, копию коего на гербовой бумаге установленного формата с приложением марки стоимостью в двадцать франков я по месту жительства доставил. Стоимость вручения - двести тридцать один франк. Представлено в суд для опро- Сообщается ответчице, дабы тестования: она не осталась в неизвестности о Подпись: заявленных фактах, за достовер- Мари Буссардель ность которых нижеподписавшийся ни в коей мере не ручается. Подпись: Карассон. Агнессу ошеломил этот документ. Лишь с огромным трудом она заставила себя перечесть начальные строки. Но как только перед ее глазами снова оказался текст этого судебного уведомления, она выпрямилась. В ней заговорил какой-то естественный рефлекс самозащиты. Она вскочила и, отворив окно, затянутое сеткой от москитов, высунулась в него. - Ирма! - крикнула она. - Где малыш? - Со мной... Мы на лежаках солнечные ванны принимаем... Он мне уроки отвечает. Голос Ирмы долетал из "живой беседки", из-под зеленого свода ветвей, свисавших с террасы, в сверкании знойного июньского дня. Агнессе видны были только пышные кусты, скрывавшие и ребенка и девушку. - Надеюсь, голова у него не на солнце? Вредно работать на солнцепеке! Не дожидаясь ответа, она отошла от окна и в полумраке кабинета снова схватила голубые листки. При вторичном чтении ей стали очевидны не только факты - судебное дело, возможные его последствия, шансы на успех "опротестования" и основания для этого, - но очевидны также и побуждения, вызвавшие этот процесс, весь механизм процесса, затеянного ее родной матерью. Теперь Агнесса с большей уверенностью переходила от следствий к причинам, умозаключения цеплялись одно за другое. Как ни мало она была осведомлена в вопросах судебного крючкотворства, о которых, однако, постоянно шли разговоры на авеню Ван-Дейка, она поняла, что Мари Буссардель для посылки уведомления, датированного десятым июня, должна была встретиться и совещаться со своим поверенным по меньшей мере месяца за два до этого. Следовательно, решение атаковать дочь и внука принято было между двумя заболеваниями тети Эммы. Точнее сказать, она решилась на это, когда увидела, что старая дева ласково встретила ребенка, но еще до того, как больная потеряла контроль над своими мыслями и поступками. Бесспорно и то, что только сопротивление Эммы могло помешать Мари Буссардель начать судебное дело об опротестовании отцовства Ксавье, никакие иные препятствия внутреннего или внешнего порядка не имели для нее значения; и вот она выждала момент, когда из строя вышла единственная носительница семейного авторитета, способная восстать против подобного шага и обречь его на неудачу. Кто знает, сколько недель, а может быть, даже месяцев усердно подбирались документы, необходимые для "вчинения иска", сколько времени их держали про запас в ожидании того дня, когда помеха в лице Эммы исчезнет и когда удастся ими воспользоваться. Как знать, возможно, еще при первой поездке Агнессы в Париж ее мать уклонилась от участия в семейном совете преднамеренно, ибо уже тогда решила выступить против ребенка тем самым способом, какой она применила теперь. Весь заранее разработанный план напоминал прежние наиболее ловкие махинации Мари Буссардель, даже превосходил их. Какого терпения и неустанной бдительности потребовал он! Нахлынули воспоминания, и Агнесса поняла теперь, почему в последние месяцы на нее глядели исподлобья. Дочь узнавала повадки своей матери. Мари Буссардель осталась все той же: ни преклонный возраст, ни война, ни смерть Симона, ни душевные страдания, ни развившаяся болезнь сердца - ничто не в силах было изменить ее внутренней сущности. Агнессе стало ясно все. Все, кроме одного обстоятельства: какая выгода матери затевать это судебное дело? Мари Буссардель без колебаний разжигала вражду, которую и семья Буссарделей, и вся их среда считала угасшей; она не постеснялась в самых недвусмысленных, грубых выражениях раскрыть перед всеми физиологическую ущербность своего родственника и вместе с тем двуличие прочих родственников, которые, зная об этом его изъяне, спокойно позволили ему жениться. Наконец, Мари Буссардель, вопреки семейным традициям, решилась пойти на скандал, на скандал весьма громкий, ибо при разборе дела и прениях сторон имя Буссарделей, знаменитое в судебном сословии, конечно, не пройдет незамеченным и станет предметом глумления в бульварной прессе. И ради чего все это? Что выиграет Мари Буссардель? Клочок земли? Нет, это лишь предлог. Агнесса помнила, что эти несколько квадратных метров оставались неразделенными между Ноэми - матерью Мари Буссардель и Эдгаром - дедом Ксавье. Сложный механизм наследования отдалил друг от друга совладельцев этой полоски земли, оставшейся от спекуляций уже вековой давности: продажи, или обмена, или уступок участка городу. То были как бы врожденные свойства, сохранившиеся от зачаточного периода династии, и вот теперь они давали себя знать в огромном семейном организме, достигшем более чем зрелых лет. Посыпанная гравием полоска земли, находящаяся в ограде сада при особняке Симона, была никому не нужна. Но по этой узкой бесплодной полоске Мари Буссардель шла к какой-то цели. К какой? Конечно, она хочет отнять у Рокки наследство, оставшееся ему после Ксавье. Повести тяжбу она могла лишь при условии защиты своих личных материальных интересов и наконец обнаружила их в имуществе весьма малой ценности, но зато оставшемся неразделенным между нею и Ксавье. Если будет признано, что Рокки не является сыном покойного, у него тотчас отнимут все, что ему оставил Ксавье, до тех пор считавшийся его законным отцом. Все, что Ксавье ему оставил? Но ведь это наследство очень скромное по сравнению с богатством Буссарделей. Может быть, Агнесса поэтому так долго и не предпринимала шагов для введения сына в права наследования. Тем более что она, как мать и опекунша, пользовалась доходами с этого имущества; самой значительной частью его являлся мыс Байю, дававший, однако, весьма малый денежный доход. Агнесса не могла понять, зачем ее матери требуется устранить ее сына и сделать наследниками Ксавье его дальних родственников - ни братьев, ни сестер у покойного не было; его родная мать, вышедшая вторично замуж, жила в колониях; Буссардели с ней отношений не поддерживали. Перечитывая уведомление судебного пристава, Агнесса обнаружила там еще более странные вещи; оказалось, что от появления на сцене этих новых наследников она лично ничего не теряла, так как была законной вдовой Ксавье и ее долю отнять у нее никто не мог. Следовательно, в намерения Мари не входило ограбить дочь. Что касается ребенка, то он, во всяком случае, оставался сыном Агнессы и в конце концов в этом качестве должен был получить несколько урезанные остатки этого наследства, от которого бабушке вздумалось его отстранить. Получалась настоящая головоломка. Агнесса облокотилась на стол и, подперев руками голову, без конца вчитывалась, вдумывалась в слова, напечатанные на голубых листочках. Когда ее позвали к завтраку, она велела накормить Рокки одного, а ей не мешать - она занята. Она чувствовала, что блуждает в темном подземелье, из которого не видно выхода; бредет ощупью, вслепую, то и дело ушибаясь. Вдруг ей почудилось, что во мраке чуть забрезжил свет: вспомнилось, что семь лет тому назад, во время ее беременности, Буссардели уже сделали попытку преградить доступ в семью еще не родившемуся ребенку. Тогда в них говорила не корысть, а кастовый дух - нужно было отвергнуть чужака, ребенка, который не был сыном Буссарделя. "Нет, не то! Он все равно будет носить имя Буссардель. Имя отца потеряет, а мое имя будет носить. Официально он по-прежнему будет Рено Буссардель..." Нет! Поступок Мари Буссардель можно было объяснить лишь одним - злобой. Злобой, свободной от всякой корыстной подоплеки и даже не оправданной какими-либо принципами. Агнессе пришлось мириться с очевидностью. У матери, у ее родных (ведь Мари не могла действовать без ведома клана, в который несчастная тетя Эмма из-за теперешнего своего слабоумия уже не входила), - у всех этих людей злоба была страстью, властной, чуть ли не органической потребностью, неискоренимым свойством, необходимым для сохранения рода. Свойством, столь же характерным для них, сколь характерна для других потребность любить друг друга. Итак, Мари Буссардель возвратилась в свою стихию. Конфликты иного рода, иные испытания, а также скорбь о погибших отвлекли ее на время от этих злобных чувств, а теперь они возвратились к ней. Ведь война кончилась. Несколько дней Агнесса испытывала глубокое отвращение, замкнулась в себе, в своем неистовом презрении. Решила не отвечать. Ее мать, ее родня, законники, крючкотворы не дождутся от нее ответа, споров, возражений, контрдоводов. Она прекрасно понимала, что у противников сильная позиция. Ксавье не мог, не способен был стать отцом - это была истина, и если они это утверждали, то, несомненно, у них имелись доказательства. Впрочем, об том и говорилось в уведомлении. Что она могла против этого возразить, противопоставить этому? Добровольное согласие Ксавье? Оно ничего не меняло, да и возможно ли сейчас установить, что оно имелось? Искать подтверждения в письмах покойного? Нет, она не опустится до этого. В ее глазах - это неуважение к самой себе, неуважение к памяти Покойного, неуважение к маленькому Рокки. Слава богу, миновали времена, когда побочные дети были париями; имя, данное сыну, останется за ним, надо только подождать, когда представится удобный случай или необходимость, и все рассказать ему, потому что только сыну обязана она отчетом. И она сумеет сделать так, что ее признание не нанесет ему удара. Как мать, она могла с чистой совестью отстраниться, не бороться ради смехотворной ставки в затеянной ими гнусной игре, не опасаться того ущерба, который они хотят нанести Рокки... Ведь у Агнессы оставалось ее личное состояние, хотя оно и сильно уменьшилось. Главное же, у нее были руки, была энергия, которые могли ей пригодиться, если обстоятельства заставят ее вести менее праздное существование, а она предвидела, что так оно и будет, наблюдая, в каком направлении меняется жизнь. Говорила она себе также, что, даже если Мари Буссардель выиграет тяжбу в суде, мыс Байю окажется неразделенным владением наследников Ксавье, но отсюда ее с сыном не выгонят, во-первых, потому, что за ней сохраняется право пользования этим клочком земли, а кроме того, она им фактически владеет. Ей хотелось, просто для собственного успокоения, убедиться, что в этом наиболее важном для нее пункте она права, и, несмотря на всю свою нелюбовь к законникам, Агнесса съездила в Тулон посоветоваться с адвокатом, которому, однако, не открыла причины своей тревоги; он заверил, что нет никаких оснований для беспокойства. Вернувшись домой, она заперла в стол первое уведомление судебного пристава, а также "повторное уведомление", прибывшее через три недели после первого и воспроизводящее его содержание, только в более пространных выражениях. "Я ничего им не отвечу, - решила она, - Ничего. Даже тете Луизе ни за что не напишу". "Когда обманывают честного человека, он с презрением отходит в сторону, ни слова не проронит", - твердила она себе с чувством отвращения, которое переполняло ее сердце все эти недели и в значительной мере испортило ее первое послевоенное лето, первые дни мира. Она хорошо знала, что, как бы ни сложилась ее жизнь, сколько бы ни осуждали ее поведение, именно она во всей этой истории вела себя, как полагается честному человеку. Дело, долго тянувшееся из-за судебной волокиты, закончилось только через три года - и не в пользу Агнессы. За это время мыс Байю обрел прежнее очарование мирных лет. Левкои, ромашка, арум вновь завладели площадками, распаханными с 1940 года под огороды. Уже трижды весенняя пора сменяла солнечные, но довольно холодные зимы. Рокки исполнилось десять лет. Все отношения между Агнессой и авеню Ван-Дейка были прерваны; Луиза Жанти, время от времени писавшая Агнессе, сообщала ей только, что Эмма еще жива, - вернее, ест, пьет, дышит, но по-прежнему ничего не сознает. Так как Агнесса ничем не отозвалась на вынесенный судом приговор об опротестовании отцовства, в декабре следующего года этот приговор вступил в силу. Прошло еще немного времени, и тетя Эмма наконец умерла. Агнесса была подготовлена к этому письмом супругов Жанти, которое она получила за !!!!!Предложение оборвано!!!!!! - Мне приехать на похороны? - переспросила Агнесса, много думавшая над этим после тревожного письма. - Встретиться там с матерью, стоять у гроба рядом с ней. Оспаривать место у моих невесток, у всех этих людей, которые спокойно наблюдали, как мать затеяла в суде тяжбу против меня? Надеюсь, ты понимаешь, тетя Луиза, что к тебе это не относится... - Ну, конечно, понимаю. И даже скажу тебе по секрету... Ты не хотела, чтобы я сообщала об этом в письмах, но по телефону-то мы с Александром можем сказать тебе два слова - дядя твой как раз рядом со мной... Так вот, мы уже три года почти не бываем на авеню Ван-Дейка. В последний раз мы их посетили, когда Манюэль женился на младшей Мофрелан. Помнишь, я тебе об этом писала? И в самом деле, Агнесса узнала об этой свадьбе только из письма тети Луизы. Никто даже не подумал прислать ей приглашение. - Кстати, и этот брак не пришелся бы по душе бедняжке Эмме, - продолжала тетя Луиза. - Семейство Мофреланов было для нее чуть что не пугалом. А потом, что это за брак, когда жениху двадцать лет, а невесте двадцать один! Я твердила и буду твердить - разница в возрасте супругов должна быть больше, и притом в обратную сторону. Но что тут скажешь? Манюэль тоже слишком самостоятельный молодой человек. Вот оно так и получилось... Дядя стоит рядом и толкает меня: по его мнению, я слишком долго болтаю. Но ведь столько времени, детка, я не слышала твоего голоса... Значит, не приедешь? Наверняка не приедешь? Совсем я буду одна на этих похоронах. В мои годы чувствовать себя чужой в своей собственной семье - это грустно, детка, пойми, очень грустно. Тут моей вины нет. И подумать только, как все было у нас раньше... Застыв с телефонной трубкой в руках, Агнесса испытывала гнетущую печаль. В довольно бестолковых жалобах старухи тетки Агнессе слышались стенания распадающейся семьи. Ее родной семьи, которую она по-своему любила. Один за другим совершались там браки, разрушавшие семью, судебные процессы разрывали узы близости, внешне еще соединявшие родственников: представители старшего поколения, хранители семейных традиций, один за другим сходили в могилу, живых разъединяла жизнь. Тетя Эмма сначала впала в детство, а теперь вот умерла, тете Луизе шел семьдесят шестой год, и это чувствовалось по ее разговору. Самой Агнессе уже было тридцать пять лет. - Нет, тетя Луиза, я не приеду. Случись это на несколько лет раньше, я все же поехала бы, даже при таких обстоятельствах. И не только для того, чтобы проводить в последний путь тетю Эмму, хотя то, что оставалось от нее, уже давно перестало ею быть. Вероятно, мне захотелось бы бросить вызов, померяться с ними силами. Теперь меня это не увлекает. Старею. Агнесса попросила послать два венка - один большой, другой поменьше - от нее и от ее сына. - Только не посылай при этом карточки с моим именем, а то милые родственники способны отказаться от моих цветов. - О нет! Твои венки повезут за катафалком. Уж за это я ручаюсь. Сама прослежу. Как-никак, я ей сестра. И дома и в церкви я буду занимать у гроба то место, какое мне подобает, - впереди всех дам. "Она все еще истая Буссардель", - подумала Агнесса, повесив телефонную трубку. Неделю спустя нотариус тети Эммы привез Агнессе, как законной опекунше Рено Буссарделя, уведомление, что покойная оставила завещание, в котором назначила Рено единственным наследником. Это завещание, перечеркнувшее все прежние ее распоряжения, было составлено в мае 1944 года. Такая щедрость, такая черта внутренней независимости - желание избавить своего незаконного внука от унижений - глубоко тронули Агнессу. Не менее приятно было ее материнскому сердцу сознание, что отныне будущность ее сына надежно обеспечена. Но все это не мешало ей, однако, испытывать и менее возвышенные чувства, с которыми она и не пыталась бороться. Ведь она нанесла Буссарделям поражение на их собственной почве, хотя вовсе к этому не стремилась. Ведь ни одного мгновения - ни во время знакомства маленького Рено с больной старушкой, прикованной параличом к креслу, ни позднее, когда стало заметно благосклонное ее отношение к ребенку, ни в месяцы, предшествовавшие второму апоплексическому удару, - Агнессе и в голову не приходило, что привязанность тети Эммы к ребенку может выразиться в таком значительном даре. Эмма не раз давала понять, что наследство сна оставит детям своего покойного брата Фердинанда, с которым она прожила вместе всю жизнь - то есть Симону, Валентину и Агнессе. Но затем это завещательное распоряжение в ущерб ей, Агнессе, было, вероятно, изменено после семейного скандала, вызванного ее беременностью и той драмой, которая за сим последовала. Разве в те месяцы, когда Агнесса ждала ребенка, отцом которого не мог быть Ксавье, тетя Эмма не обвиняла ее в намерении обмануть доверчивого кузена? И вот эта же тетя Эмма так полюбила чужого ребенка, что завещала ему все свое состояние! Несомненно, ее осаждали со всех сторон. И родня по линии Симона, окружавшая ее своим корыстным вниманием, и заботливые родственники из лагеря Валентина. Но тетю Эмму в конце концов покорило спокойное мужество Агнессы и невинная прелесть маленького Рено, мало походившего на Буссарделей. Если б не удивление, умиленность, уважение, которые вызывало в ней решение покойной тетки, Агнесса, думая о Буссарделях, лишившихся наследства, дала бы волю злорадству. Недолго длилась эта радость. Пришел еще пакет из шероховатой бумаги, казалось, тот же самый, что и три года назад, с той же самой печатью судебного исполнителя. В нем оказалось новое уведомление о судебном деле, начатом против нее по иску четверых детей Симона-Жильберты Сиксу-Герц, Манюэля, супруга юной Мофрелан, и Жанны-Симон в качестве опекунши и представительницы интересов двух маленьких ее отпрысков. Весь этот отряд атаковал завещание тети Эммы. Они основывались на непризнании отцовства Ксавье, которого добилась их бабушка в тяжбе, начатой четыре года тому назад, а также ссылались на письмо Эммы к своему брату, биржевому маклеру, которое приложено было к завещанию. Завещательница объясняла в этом письме, что она избрала Рено своим наследником в память своего крестника Ксавье, смерть которого для нее - неутешное горе. Таким изменением завещания старуха хотела все поставить на место и, одарив ребенка, искупить зло, причиненное ею крестнику и послужившее причиной его смерти, но эффект получился прямо противоположный. А слова "в память о Ксавье, отце Рено", которыми она думала оправдать и усилить свое распоряжение, использовали для того, чтобы опротестовать завещание. Не напиши она этих шести слов, истцы были бы обезоружены. Теперь же они утверждали, что завещание, сделанное в пользу Рено, как сына Ксавье, уже не действительно, так как судебным постановлением, которое является окончательным, отцовство Ксавье Буссарделя опровергнуто, и, следовательно, Рено уже не может считаться его законным сыном. Итак, имелись основания объявить недействительным второе завещание Эммы и возвратиться к прежнему ее завещанию, в котором она назначала своими наследниками двух других лиц - двух, а не трех, ибо тетя Эмма, как и предполагала Агнесса, в предыдущем завещании, написанном после смерти Ксавье, се самое исключила из числа наследников, оговорив это в особом пункте. Полноправными наследниками остались два сына Фердинанда и Мари, а по смерти одного из этих законных наследников, Симона Буссарделя, его права перешли к четырем истцам. Вот что пришлось прочесть Агнессе. Некоторые ходы в подкопе, который вели ее противники или их вдохновительница, для того чтобы добраться до завещания, еще оставались для нее темными, зато теперь стали ясны многие события прошлых лет. Как тут не разгадать бесцельного, казалось бы, вероломства матери, проявившегося четыре года тому назад в первом судебном уведомлении? Конечно, то был обманный ход, преднамеренный маневр. Мари Буссардель загнала свою дочь в тупик и, выждав нужное время, напала на нее. Глава XYII Агнесса бродит по коридорам Дворца правосудия. Десятки растерянных посетителей шагают по галереям, бросаются в какой-нибудь проход, попадают в пустынный вестибюль, идут дальше, разыскивают сторожа, останавливают встречного адвоката в мантии, расспрашивают людей, которые показались им осведомленными. - Куда мне обратиться? - везде твердит она и объясняет, по какому делу пришла, объясняет плохо, - ей стыдно предъявлять чужим людям полученное уведомление, показывать, как копаются в ее личной жизни, в тайнах ребенка и умершего человека, - все это напоминает своей жестокостью вскрытие в морге. - Спросите у сторожа. - Не могу его найти. - А вот он сидит на табурете. Она бредет дальше. - Куда мне обратиться? И развернув сложенное уведомление, дает прочесть сторожу только одну строчку: "явиться в установленный срок, то есть не позднее, чем через неделю". Идите в первую камеру. Спросите секретаря суда. - В первую камеру? - Ну да. Пройдете через зал ожидания. - Зал ожидания? - В конце коридора застекленная дверь налево, подняться по ступенькам. Она входит в огромное помещение, не то зал ожидания на вокзале, не то кафедральный собор. Тут несколько статуй, украшенных цветами, словно кладбищенские памятники. Свет весеннего солнца, проникающий сверху сквозь высокие окна, тускнел в этих каменных стенах. - Где первая камера? - Перед вами. Агнесса входит. Идет заседание суда. Надо подождать, когда кончится разбор дела. Долго ли еще? Зал напоминает убранством дворец, но дворец буржуазный; высокие окна выходят на тесный и темный, как колодец, двор. На глазах Агнессы люди, огибая ряды скамей, подходят к судейским-с правого, с левого конца стола - и - что-то шепчут им на ухо. Адвокат тем временем произносит речь, защищая обвиняемого. - Мне надо поговорить с секретарем суда. Ей отвечают жестом. Она дерзает приблизиться. Оказывается, это не секретарь, должно быть, она плохо поняла. Она робко извиняется. Надо пройти в другой конец комнаты и остановиться перед монументальной конторкой; кто-то стоит около конторки и шепчется с секретарем; закончив разговор, выпрямляется. - Вы секретарь суда? - Да. Агнесса приступает с расспросами. Слышит в ответ: - Вы по какому делу вызваны? Агнесса называет свою фамилию. Он ищет в списке, проглядывая длинный столбец фамилий, - Нынче это дело не будет слушаться. - А на какое число назначено? Как же я узнаю? - Уведомление при вас? Он протягивает руку. Вспыхнув, она подает голубые листочки. Секретарь равнодушно пробегает их глазами. - Ничего спешного. Срок еще не прошел. Сходите к адвокату. - К адвокату? - Если у вас нет своего адвоката, обратитесь в камеру присяжных поверенных. - Благодарю вас. Снова она выходит в зал ожидания, снова ищет сторожа. - Где камера присяжных поверенных? - Здесь. Пройдите в конец зала, направо. За памятником погибшим. Она идет. Переступает порог. Перед ней что-то вроде стародавнего почтового отделения. За окошком пожилой человек разбирает письма. - На третьем этаже. Вам дадут список. Она поднимается по лестнице - узкой, крутой, как в обыкновенных домах. В нижних этажах Дворца правосудия она чувствовала себя как в лесу: заблудилась, попала в незнакомое место, а здесь как будто вторглась в чужую квартиру. По ошибке она остановилась на втором этаже, оказалась в раздевалке. На третьем этаже опять ошиблась - очутилась в библиотеке. Наконец подошла к застекленному окошечку. - Мы не имеем права рекомендовать адвокатов. Вот вам список парижских присяжных поверенных. Проглядывая список фамилий и разбросанные по всем районам Парижа адреса адвокатов - многие из этих адвокатов, несомненно, приходились ей родней, - Агнесса поняла, что она напрасно так волнуется. Ей просто нужно выбрать адвоката и откровенно рассказать ему свое дело. У нее есть свой, отдельный от Буссарделей поверенный; он скажет ей, к какому адвокату он обращался по поводу ее прошлой тяжбы с матерью. Она поблагодарила чиновника и пошла обратно. Вновь очутилась в безобразном зале ожидания. К выходу она шла уже более уверенным шагом. Но все эти двери с толстой обивкой, эти застекленные тамбуры, эти охраняемые сторожами комнаты, эти группы людей в черной мантии, что с важным видом прохаживались по залу, останавливались, беседовали между собой о чем-то непонятном для непосвященных, эти коридоры, переходы, повороты и лестницы, этот человеческий муравейник, этот лабиринт судебной процедуры - все здесь, казалось, говорило об особых и совершенно чуждых ей, крепко охраняемых обществом: порядках, к которым она никогда не приобщится и от которых всегда будет отстранена. Заметив волнение Агнессы, ее поверенный постарался освободиться от некоторых назначенных заранее встреч и в конце дня повел ее к адвокату. Вышла она из его кабинета вечером, когда уже стемнело, и испытывала при этом странное спокойствие, пришедшее на смену душевному смятению: мертвая тишина, штиль после бури. Ведь ей доказали и она прекрасно это поняла, - что у нее нет почти никаких шансов выиграть процесс, который ее родственники так ловко подготовили и повели против нее. Она взяла такси, приехала на площадь Брезиль, отперла дверь квартиры, заперла ее изнутри, не отворила ни одного окна, не проветрила комнат, легла на незастланную постель, проглотила несколько таблеток снотворного, которые всегда носила при себе в сумочке, и ей недолго пришлось ждать, когда придет сон. Утром, поговорив по телефону с адвокатом, она послала по пневматической почте письмо Валентину: "Мой адвокат, наведя справки, сообщил мне, что ты лично не требуешь причитающейся тебе доли в наследстве, оставшемся после тети Эммы. Впрочем, я и сама заметила, что судебный процесс начат против меня по жалобе, поданной лишь детьми Симона. Из этого я, думается, могу заключить, что ты не согласен с ними и что тебе лично противно опротестовывать в суде завещание, сделанное в пользу моего сына. Если это верно, умоляю тебя, дорогой Валентин, предъяви и ты свои претензии на это наследство. От того, что ты отступишься, положение моего сына нисколько не улучшится, а наследство все целиком достанется отпрыскам Симона. Твой отказ, которым ты, как мне кажется, хочешь показать, что мои близкие родственники дурно поступают со мной, право, меня очень тронул, дорогой брат, и этого с меня достаточно. Ты не захотел участвовать в махинации, подстроенной нашей матерью с целью ограбления моего сына, - но это вовсе не причина для того, чтобы и тебя тоже ограбили. Искренне прошу тебя, попытай счастья наравне с другими". Валентин поговорил с сестрой по телефону и днем приехал к ней. Он в свою очередь заявил, что его очень трогает отношение к нему Агнессы, но добавил, что ему еще надо подумать. "Хочет, чтобы я его упрашивала. Затем и приехал". Нет, Валентин, оказывается, приехал для того, чтобы встать на защиту матери, которую Агнесса обвиняла в подлой махинации. - Зачем ты всегда обвиняешь мать, когда у тебя бывают неприятности с родными? - Но я не обвиняю, Валентин, а констатирую. Жильберта и Манюэль могли решиться на это только по наущению матери. Она всем руководила. А доказательство налицо - прочитай-ка их уведомление. Чтобы опротестовать завещание, они ссылаются на "непризнание отцовства". А этого "непризнания" мать потребовала четыре года тому назад, затеяв процесс по поводу крошечного клочка земли, на который ей в высокой степени наплевать. Приговор вступил в силу три месяца назад, и она теперь может ссылаться на авторитетное решение суда. Прямая связь между этими двумя процессами бросается в глаза. - Да нет! Сколько раз тебе говорить, что эту новую историю подняла не только мама. Можешь мне поверить. Агнесса внимательно смотрела на брата. Сорок пять лет, но внешность еще приятная, лицо сохранило кроткое выражение. Ей вспомнилось, какой разговор у них был десять лет тому назад на авеню Ван-Дейка, как раз перед тем, когда она тайком увезла умирающего Ксавье. Уже и тогда Валентин старался найти оправдание матери; теперь Агнесса не могла не отдать должное Буссарделям, - и враждебные действия, и союзы, и подготовка к бою, и самые бои повторяются через определенные промежутки, схожи во всем, словно делаются по трафарету. - Да, кое-что мне тут непонятно, - продолжала она.- Четыре года тому назад мать подняла в суде это дело об отцовстве, несомненно желая использовать приговор, если он будет в ее пользу, использовать именно так, как она сделала это сейчас. Но как она могла заранее все предусмотреть? В тридцать восьмом году была сделана оговорка в завещании, лишавшая меня наследства, что увеличивало долю, причитающуюся Симону, и твою долю, - мать об этом знала, ничего удивительного тут нет. Но в сорок четвертом году тетя Эмма написала новое завещание в пользу моего сына, и я не допускаю и мысли, что она уведомила об этом мать. Даже мне она ничего не сказала. Полагаю, что вы узнали об этом завещании только после ее смерти. Верно? Что же ты не отвечаешь? - Да зачем все это ворошить? - промямлил Валентин. Из БуссарделеЙ он меньше всех был способен скрытничать. Агнесса почуяла что-то неладное. - Валентин, скажи, когда вы узнали, что тетя Эмма решила все завещать моему сыну? Даю честное слово, что этим не воспользуюсь, и ты же знаешь, я ведь веду fair play. Доказательство - мое письмо к тебе. - Мы узнали о завещании четыре года тому назад. Да, да, после того, как у тети Эммы случился второй удар. Врачи сказали, что к ней уже не вернется сознание, и нам пришлось привести в порядок бумаги, лежавшие в ее спальне. Делали это я и папа. И мы нашли запечатанный конверт с надписью: "Завещание". Даже дата была поставлена: апрель 1944 года. Как раз то самое время, когда тетя Эмма была прикована болезнью к своему креслу. Но голова у нее была еще совсем ясная. Твой мальчик навещал ее, тетушка очень ему радовалась. Мама не присутствовала при разборе бумаг и не видела пакета. - Валентин, она все выпытала у папы. Он не мог промолчать. А когда она узнала про это новое завещание, про совпадение в датах, она все поняла: мать у нас недурной психолог. Но ведь вы положили завещание в сейф. - Разумеется. - Ей ничего другого не оставалось, как ждать и подготовлять нападение. Отсюда - опротестование отцовства. Ей захотелось обогатить детей Симона - это единственное, что еще могло ее увлечь и возродить ее склонность к интригам. Валентин вдруг возмутился. - Ну что же ты хочешь? В глазах мамы Жильберта и Манюэль - это прежде всего дети Симона: для нее он все еще живет в них, - вдруг заявил Валентин, плохо мирившийся с тем, что львиная доля материнской ласки с детства доставалась Симону и обижавшийся за это на покойного брата-соперника. - После смерти Симона она просто с ума сходила, только о нем и думала. Даже раньше, с тех пор как его угнали в концлагерь. Если хочешь знать, от Симона все и пошло: это он из лагеря написал маме и подсказал ей мысль, чтобы ты попросила назначить его опекуном твоего сына... Ну хорошо, допустим! - Симон - это Симон. Но я отказываюсь видеть своего брата в этих двух ничтожествах, этих никчемных бездельниках, которые остались после него. Учились оба отвратительно, не то, что мои дети. У моих-то всегда были блестящие успехи. Участием Симоновых красавцев многое объясняется, поверь мне. Да если б их не было за спиной мамы... - Послушай, не будешь же ты убеждать меня, что именно Жильберта и Манюэль подали нашей матери мысль о столь хитроумных махинациях. Да разве эти желторотые птенцы уже стали сутягами? - Но ты забываешь, какие браки оба они заключили! - воскликнул Валентин, уже начиная горячиться. - Жильберта теперь всецело под влиянием Сиксу-Герцев, а Манюэль - под влиянием Мофреланов. Прежде было иначе: прежде Буссардели подчиняли себе тех, кто путем браков попадал в их среду из другого круга. Даже те, кто женятся на наших девушках, постепенно становятся Буссарделями. Агнесса с интересом слушала брата и, немного отвлекшись от предмета их разговора, удивлялась злобе этого стопроцентного буржуа, этой классовой ненависти, поистине новой в семье Буссарделей и действительно возвещавшей или уже отражавшей новые времена. - Ты, конечно, понимаешь, - продолжал Валентин, - что Жильберта и Манюэль поспешили рассказать своим новым родичам историю твоего замужества. А те намотали себе это на ус. Такие господа, как Сиксу-Герц и Мофреланы, набили себе руку на подобных семейных делах. Опротестование отцовства, судебные тяжбы из-за наследства, отчеты по опеке, перетряхивание грязного белья, где все это по большей части делается? Именно в их среде. Если только они могут хапнуть крупный куш, они стесняться не станут, пойдут на любую подлость. - Я думала, что у Сиксу-Герцев денег куры не клюют. - Денег у них куча, да этим людям все мало. А Мофреланы добывают средства всякими сомнительными махинациями. Я навел справки. Живут на широкую ногу, но как раз за счет своих махинаций. И они не единственные в этом кругу. Ты вот, Агнесса, укрылась в своем уединенном уголке, а потому и понятия не имеешь, что творится. Все, видишь ли, изменилось со времени освобождения. И в нашей семье все меняется: вон какие браки у нас стали возможны! Меняется хорошее общество... ну то, что раньше называлось "хорошим обществом". Ведь раньше хорошее общество представляло собою избранных людей: цвет интеллигенции, воплощение порядочности, нравственности, воспитанности - людей, несущих полезные общественные функции, имеющих определенную профессию. И, кроме того, людей, безупречных по своему происхождению. А нынче все наоборот. Теперь у человека из "хорошего общества" или у дамы, сколько-нибудь пользующейся известностью, всегда в прошлом есть такие делишки, на которые нужно набрасывать покров тайны и забвения. Кто у них представляет верхушку общества? Какая-нибудь старая развратница, которая имеет на содержании молодых любовников; она носит громкую фамилию - одну из лучших во Франции, но во время оккупации была связана с немцами и вообще такая мерзавка, что ее семье в конце концов пришлось через суд установить над ней опеку; или какой-нибудь темный делец, аферист, разбогатевший на заморских удобрениях, которого до войны нигде не принимали, а теперь он кавалер ордена Почетного легиона - купил этот орден, пожертвовав двадцать миллионов на восстановление Версаля; или дочь всем известной шлюхи, за несколько месяцев ухитрившаяся пробраться в высокие сферы. Что ей стоит? Баба ловкая! Сумела опутать дряхлого старика, покровителя ее мамаши, и вышла за него замуж, когда он уже был при последнем издыхании. Тут и спекулянт, наживающийся на обмене валюты и помешавшийся на снобизме, - известно, что он преподнес норковую шубку супруге посла за то, что она добилась для него чести протанцевать разок на балу с принцессой королевской крови. И все эти господа - полуиностранцы, выскочки, невесть откуда взявшиеся. И, скажи пожалуйста, ведь они-то и задают тон в Париже, именно они, как говорится, делают погоду. У них клянчат приглашения... И у всех у них в семьях разврат, - возмущенно бросил Валентин самое главное обвинение, ибо слыл добродетельным мужем и уж, во всяком случае, умел соблюдать приличия. Собравшись уходить, он поднялся с кресла и, подойдя к сестре, сказал: - Что с нами будет во всей этой каше? - Проиграю тяжбу, это заранее известно, Валентин. Мой поверенный уже предупредил меня. Простаков легко затаскать по судам. А посему обдумай хорошенько мой совет - потребуй свою долю наследства. Ведь закон на твоей стороне. Получишь половину наследства, оставленного тетей Эммой, а такими деньгами пренебрегать нельзя. По нынешним временам... - Ты верно говоришь... Я ведь уже не работаю в конторе, Да, да, оказывается, слишком много нас собралось там. Поступил теперь в крупную компанию по продаже недвижимого имущества. Начальником важного отдела. - Ах вот как?.. Что ж, от души поздравляю, Валентин. Передай от меня привет жене. Если только ты сказал ей, что поехал ко мне. Поверенный Агнессы предупредил ее, что дело может рассматриваться в суде лишь через несколько месяцев, и у нее будет достаточно времени, чтобы собрать необходимые документы. Она повидалась с адвокатом, и, хотя он, подтверждая мнение ее поверенного, сказал, что процесс не сулит ей ничего хорошего, Агнесса для очистки совести собрала все, что мог потребовать защитник. Но в глубине души была уверена что проиграет дело. Она повидалась также и о супругами Жанти, поставив им предварительно по телефону условие, что они не будут поднимать никаких разговоров по поводу опротестованного завещания. Агнесса не нашла большой поддержки на улице Ренкэн. Дядя и тетка очень сдали - немного осталось от их прежней стойкости. Луиза Жанти все жаловалась: жаловалась на дороговизну, на то, что она не может повысить своим жильцам квартирную плату, хотя это было бы справедливо, жаловалась, что вся жизнь пошла вкривь и вкось и к теперешним условиям совершенно невозможно "приладиться" - это свое новое слово она твердила по любому поводу. Она вспоминала, как жилось раньше, после войны четырнадцатого года, и еще раньше, до той войны, и во времена, еще более отдаленные. - Ведь я, детка моя, совсем старенькая, - говорила она. - Подумай, я прекрасно помню выставку восемьдесят девятого года! Она вся уходила в воспоминания, в самые далекие воспоминания. Где находил прибежище своей душе дядя Александр - трудно было сказать. Перед Агнессой сидел в глубоком кресле восьмидесятилетний старик, согбенный под бременем лет, все еще улыбавшийся, но уже бездеятельный, неизменно молчаливый - в нем почти ничто не напоминало былого вольнодумца, слившего бунтарем в семействе Буссардель, ученого-филолога, хранителя библиотеки, на которого косо смотрели на авеню Ван-Дейка; еще менее походил он на человека, который состоял в одной из подпольных организации, группировавшейся вокруг Музея Человека. Агнесса заметила, что он не носит ленточки от медали за участие в Сопротивлении, которую она видела у него на лацкане фрака в вечер помолвки Жильберты. Все это уже отошло в прошлое. Однако Агнесса узнала от стариков Жанти две интересные новости, касавшиеся ее родни. Во-первых, оказалось, что ее племянник Ален, младший сын Поля Буссарделя, записался добровольцем в экспедиционный корпус, посланный в Индокитай, и уже несколько месяцев воюет там. Сделал он это не по собственному желанию и не из патриотических чувств, а по требованию своего отца, но также из чисто буссарделевской гордыни. Тетя Луиза подробно рассказала всю эту историю. Ален учился в лицее Жансон и, готовясь в институт, налегал на высшую математику; в том же классе учился и Режи Вакрель, герой нашумевшего уголовного процесса. Ален не очень дружил с Вакрелем, не якшался с его приятелями. Но все-таки был знаком с этим субъектом, как и с прочими своими одноклассниками. На беду Алена, Вакрель раза два-три отвозил его в долину Монсо на своей машине. А машина эта была краденая, перекрашенная, и около нее в декабре следующего года нашли в овраге в лесу Фонтенбло мертвую девушку. Следствием было установлено, что авария была подстроена и что девушка умерла до падения машины в овраг от неудачного аборта. Следствие добралось до лицеиста Вакреля - он все отрицал; некоторых одноклассников Вакреля, знавших его машину, вызвали в качестве свидетелей. Алена Буссарделя следствие больше не беспокоило, но и того, что произошло, оказалось достаточно, и даже чересчур много. Само занесение в материалы следствия его показаний домашние сочли позором. - Я требую, - сказал отец, - чтобы ты завтра же записался добровольцем в экспедиционный корпус. В девятьсот пятнадцатом году меня заставили пойти на войну из-за проступка куда менее важного: школьный надзиратель нашел у меня в парте фривольный роман, и директор послал эту книгу моему отцу, а с ним шутки были плохи. - Что ж, прекрасная смерть! - ответил Поль. Второй сын Теодора не уступал брату в стремлении подражать манерам и тону покойного отца. Свидетельницей этой сцены была Жанна-Поль, и через нее-то поучительная семейная история стала известна всей родне. И эта образцовая мать, не раз проявлявшая твердость характера и глубину познаний, видя, что сыну совсем не улыбается перспектива сражаться в Индокитае, воскликнула: - Что ж поделаешь, бедное дитя мое! Вы желали, чтобы вам предоставили всякие свободы, и вот теперь вы, как негры в Сан-Доминго: их наконец освободили, но оказалось, что они не способны сами управлять собой. Луиза Жанти, в душе которой тоска по родному дому боролась с обидой на родных, по-видимому, считала ответ этой матери достопримечательным. - Ну что ты скажешь на это, детка? Агнесса не ответила. Все, что она слышала от Буссарделей и о Буссарделях, все, что думала о них, достигло после судебного уведомления того предела, когда уже невозможно было негодовать или удивляться. Она промолчала. Молча выслушала она и другую новость - о том, что племянник Бернар недавно женился, - и это был третий по счету брак в семействе Буссарделей, если можно так выразиться, центробежный по своей природе. Ничто и никогда не давало повода ожидать от Бернара подобной дерзости, он еще не получил права располагать своим состоянием, не был он и сиротой; он тихо, мирно, без всяких историй, прошел курс юридических наук; но минувшим летом он был на каникулах в Пила у своих родных, познакомился там на пляже с девушкой, которая ежедневно приезжала в автобусе к морю из Аркашона, где она проводила свой отпуск. Отец ее - инкассатор управления газовой компании, а она сама - машинистка. Бернар обещал устроить ее в контору знакомого ему адвоката. Возвратившись в Париж, он объявил родителям, что решил жениться на своей возлюбленной; полгода шли из-за этого споры, и вот недавно их поженили. - Я на днях навестила их, - сказала Луиза. - У них, знаешь ли, маленькая и плохонькая квартирка - в этих новых корпусах, которые понастроили у черта на куличках, у Брансьонской заставы. Очевидно, ни в одном из буссарделевских домов для них не нашлось уголка. А может быть, так оно и есть - ведь теперь невозможно выселить квартирантов. Но должна признаться, из всех этих неравных браков нашей родни, заключенных в чуждой нам среде, женитьба Бернара мне все-таки наименее неприятна и, по-моему, наименее неудачна. Такая влюбленная молодая парочка, так заботятся друг о друге! Посмотрела я на них и вспомнила счастливые денечки, когда мы с Александром поженились. Агнесса взглянула на дядю: блаженно улыбаясь, старик молча развел руками. - А вот у Манюэля совсем не то! Новоиспеченная мадам Буссардель, урожденная Мофрелан, - проговорила тетя Луиза с патетическим жестом, - как я слышала, в семнадцать лет начала заводить романы. Вряд ли исправится. Пьяницу все к рюмке тянет!.. Но уж этот щеголь, Жоффруа Сиксу-Герц, всех мошенников за пояс заткнет!.. Он даже и на войне не был! - воскликнула старушка. - Ведь тут нет уже секрета, не правда ли, Александр? Ты сам про это слышал от хорошо осведомленных людей. Этот щеголь и в глаза не видал Северной Африки. Только в самом конце войны осмелился появиться в Лондоне: пожелал попробовать свои силы в качестве диктора Би-би-си. Успех потрясающий: до того, бедняжка, испугался микрофона, что даже заикаться стал. Выслушав еще несколько сплетен о родственниках, Агнесса собралась уходить. Она долго целовала старика дядю и тетку. В душе она навеки прощалась с ними. Она рассталась с парижской весной и поехала навстречу лету, уже воцарившемуся на мысе Байю. "Ну, теперь уже нескоро я отсюда двинусь", - думала она, расхаживая в первый день по своей террасе, взбираясь по узким лесенкам на каменные уступы гор. С поверенным и адвокатом вполне достаточно было поддерживать почтовую связь. Что касается учения Рокки, то уже больше года с ним занимались педагоги Гиерского лицея, которых пригласила Агнесса; каждый из них проводил на острове один день в неделю. Мальчику пошел одиннадцатый год; один из учителей преподавал ему иностранные языки, другой - арифметику и естествознание, третий - французский, латынь и историю. В остальные дни недели он учился под присмотром матери. Таким способом он проходил программу шестого класса, что было нормально для его возраста. Однако подобной системой занятий нельзя было удовлетвориться надолго, к тому же она обходилась довольно дорого. Ограничиваясь обществом Ирмы и двух-трех мальчиков из Пор-Кро, приходивших иногда поиграть или поплавать вместе в заливе, Рокки, пожалуй, слишком долго оставался бы дичком, не по возрасту ребячливым. А мысль отдать сына пансионером в Гиерский лицей была мучительна для Агнессы. Мучило ее также и то обстоятельство, что ее доходы таяли. Правда, у нее остался капитал, которым она располагала, когда выходила замуж. Но он состоял главным образом из малодоходного недвижимого имущества; на акциях, имевшихся у нее, она тоже понесла потери. В будущем сын ее мог рассчитывать лишь на те крохи, какие он унаследует после ее смерти. Она чувствовала себя еще молодой и здоровой, но все же она была одинокой матерью. Если случится с нею беда, сын останется без поддержки. Сколько превратностей она испытала за последние десять лет, в самом расцвете молодости и женской своей жизни! Быть может, перенесенные беды были лишь подготовкой и впереди предстоят худшие испытания. Несмотря на свой твердый характер, свою смелость, она теперь ждала любых несчастий. В тот год какие-то приезжие из Лиона купили старый домик на берегу бухты Пор-Кро. Агнесса узнала, что они ищут и не могут найти человека, который взялся бы руководить перестройкой и убранством дома, и предложила свои услуги. Ей хотелось отвлечься от горьких мыслей о неприятностях, преследовавших ее в последнее время. Однако она не отказалась от платы за свой труд. Всю зиму она наблюдала за переделками, торопила рабочих, не проявлявших большого усердия, затем принялась обставлять комнаты мебелью, подбирать ткани и художественные изделия, отыскивая их в антикварных магазинах Гиера и Тулона. Когда наконец дом был готов и декораторша сдала его своим заказчикам, очень довольным, что они уже могут провести там пасхальные каникулы, она сосчитала полученные деньги, первые деньги, заработанные своим трудом, и ее охватила радость, сперва даже удивившая ее самое. Она поднялась на мыс Байю, пройдя долиной Одиночества той дорогой, по которой проходила сотни раз, но никогда прежде она не испытывала такого чувства свободы. Лионские заказчики оказались не единственными приезжими, вздумавшими провести пасху в Пор-Кро и насладиться его очарованием. По всему побережью в самых живописных уголках появились, палатки любителей природы; у заброшенного островка нашлось много поклонников. - Смотри, чтобы на нашей усадьбе не было ни одной палатки, - наставляла Агнесса Ирму. - Участок не обнесен изгородью, но ведь мы знаем его границы. Возлагаю на тебя обязанность охранять его. Агнессу все еще преследовал старый кошмар: вот-вот в ее обитель ворвется полчище чужих людей, от которых невозможно будет избавиться, - слишком горький осадок оставили столкновения с родственниками, омрачившими ее юность своим непрошеным вмешательством. И вот в одно прекрасное утро, когда она мылась в ванной, Ирма крикнула ей через дверь: - Идите, идите, скорей! На нашем участке чужие расположились. Три палатки поставили на площадке за домом, весь вереск истоптали. - А ты что же смотрела, Ирма? Надо было сказать, что это частное владение. Войди-ка сюда, - сказала Агнесса, накинув на себя халат. - Да я им говорила, а они не хотят уходить. - Верно, им место понравилось. Пообещай им показать другое местечко, такое же красивое. В сосняке у Пор-Мана. - Пор-Ман? Плевать им на ваш Пор-Ман. Они тут желают. Да еще говорят: "Мы тут у себя дома". - У себя дома? - И Агнесса живо выбежала в сад. С полдюжины юношей и девушек ждали ее у палаток, - все как будто были поглощены туристскими хлопотами, но исподтишка следили за каждым ее шагом. - Здравствуйте, тетя Агнесса, - крикнула ей девушка, сидевшая на корточках, и быстро выпрямилась. Агнесса узнала в ней одну из своих троюродных племянниц с отцовской стороны - Николь, старшую дочь Рауля. Наступило молчание. Противники приглядывались друг к другу. Не все захватчики принадлежали к лагерю Буссарделей. Однако четверо из них были ее родичами, и один оказался даже сыном Валентина, что очень задело Агнессу: стало быть, Валентин перешел во вражеский стан. - Тебя удивляет, что мы тут устраиваемся? - спросила Николь, по-видимому взявшая на себя роль руководителя операции, что разжигало ее самоуверенность и желание показать свою удаль. Агнесса смерила взглядом полуголую предводительницу в бюстгальтере и коротеньких трусиках, с бледным, как мучной червяк, телом. Девочку окружили ее спутники в таких же костюмах. - Не могла же тетя Мари ошибиться, - продолжала Николь. - Она сказала, что теперь этот участок дяди Ксавье принадлежит не только тебе, но и многим другим из нашей семьи. И мы имеем право пользоваться им. Впрочем, нам на этот случай бумажку дали. - Она подала знак одному из юношей, и тот рванулся было в палатку, словно намереваясь что-то принести оттуда. - Это лишнее, не надо, - промолвила Агнесса. Она была спокойна. Гнев ее улегся, на душе стало грустно... Жаль было не себя, а этих юнцов, которых толкнули на оскорбительную для нее затею или просто разрешили им это вторжение. Агнесса представила себе, как на авеню Ван-Дейка был созван семейный совет и как принималось это решение. - Мне думается, - спокойно сказала она, - на вашем месте я не могла бы веселиться, раз мое присутствие кому-то мешает. И тотчас же она поняла, как бесполезны эти рассуждения. В семейном клане она очень долго оставалась самой молодой умом и сердцем, самой смелой бунтовщицей, и вот, оказывается, эта молодежь опередила ее, опередила на свой лад. Возможность стеснить, унизить ее своим вторжением не только не была для них неприятна, а напротив, весьма украшала пребывание в этом кемпинге. Да еще впереди была перспектива похвалиться перед семейным ареопагом своими подвигами. - Ну что ж, оставайтесь, - сказала Агнесса. - Если понадобится вода - колонка за домом, около прачечной. Но раз вы следуете парижским указаниям, наверное, вам сообщили, что дом, в котором я живу, целиком и полностью принадлежит мне и вы не имеете права туда входить. - Входить? К тебе? Кому это улыбается? - бросила Николь с гримасой отвращения, и ее соратники прыснули от смеха. Агнесса повернулась и пошла обратно, вслед ей неслись язвительные смешки. Целых две недели, отсчитывая день за днем, Агнесса (она поняла, что вторжение продлится лишь на время школьных каникул) вынуждена была терпеть присутствие незваных гостей, их солнечные ванны на ступеньках разрушенных укреплений, их шумные омовения во дворе, их портативный радиоприемник и проигрыватель, который они повсюду таскали с собой, наслаждаясь до поздней ночи томными гавайскими мелодиями, Случалось, прибавлялись к этому и другие неудобства - запахи, грязная бумага, которую разносил ветер. Агнессе приходилось успокаивать разъяренную Викторину, - ту все это задевало за живое, словно грабили ее добро. Она не могла примириться с мыслью, что какой-то судебный процесс (суть дела ей, конечно, не была известна) давал чужакам право врываться во владения ее хозяйки. Во избежание возможных столкновений Агнесса почти не выходила из дому, а Рокки она отправляла с Ирмой на целый день в Пор-Ман. Но через несколько дней молодые парижане присвоили себе и этот пляж, и Рокки с Ирмой пришлось перейти в более укромную бухточку. - Мамми, почему они живут у нас? Позови жандармов, пусть их прогонят. А если они нам родственники, так почему же ты с ними не разговариваешь и мне не велишь говорить с ними? - Я все тебе объясню, когда они уедут. - Даешь слово? - Даю. Наконец "они" уехали. Агнесса и Ирма проработали целый день, уничтожая следы их пребывания, сгребали, сваливали в вырытую яму консервные банки, пузырьки с эмульсией для загара, битое стекло, очистки от овощей, измятую бумагу, экскременты. Когда, наконец, очистили загаженный двор, обе спустились на террасу подышать воздухом и полюбоваться безлюдным пейзажем, залитым золотой волной закатного света. - Ну, кажется, ничего не осталось от этих нахалов, - сказала Ирма. - К несчастью, они могут вернуться, - заметила Агнесса. На следующее утро она повела своего сына в Пор-Ман. - Садись со мной рядышком, детеныш. Сейчас мы с тобой искупаемся, когда солнышко побольше нагреет воду. Я тебе обещала объяснить, почему приезжие имели право жить у нас, но ты у меня уже большой мальчик, и поэтому я тебе объясню не только это, но и многое другое. Она остановилась, перевела дыхание. Мальчик слушал, насторожившись, угадывая по лицу и тону матери, что сейчас ему откроется нечто важное и непонятное. "Ну вот, - думала сна, глядя на устремленные на нее глаза, - вот настала минута. Жаль, что так рано, он еще ребенок. Если я и в самом деле когда-то дурно поступила - вот и пришло возмездие". Мальчик молча ждал. Агнесса храбро пустилась в объяснения. Надо было начать издалека - уточнить, что такое отец. Но судьба была к ней милосердна. Вероятно, жизнь среди природы и близкое знакомство с животными, а может быть, и разговоры с мальчишками, его товарищами, просветили Рокки, и он знал, откуда берутся дети. Когда Агнесса спросила: "Ты знаешь, что сперва бывает между отцом и матерью?" - он молча кивнул головой. И тогда Агнесса начала свое повествование. Это была исповедь. Агнесса рассказала о Нормане, О Ксавье, затем о Буссарделях, стараясь не слишком обвинять свою мать, приходившуюся бабушкой мальчику, и своих родственников, которые были родственниками и ее сына. Но она вынуждена была все сказать: об их побуждениях, о способах действия, к которым они прибегали, об их успехах, торжестве. Наконец она окончила повествование и, не выдавая своего волнения, внимательно вгляделась в лицо сына, пытаясь угадать его чувства. Ее охватил безумный трах, что он осудит мать и станет теперь меньше ее любить. Он молча чертил пальцем по песку и не смотрел на нее. А ей ужасно хотелось схватить его и, осыпая поцелуями, крикнуть: "Ты не сердишься на меня?" Он поднял голову. - Мамми, а часто бывают в семьях такие истории? Она вздохнула с облегчением, у нее отлегло от сердца: "Он рассуждает, все идет хорошо". - Не очень часто, милый. Не очень часто, но все же чаще, чем это можно было бы ожидать в наше время. И, воспользовавшись этой окольной дорожкой, которая могла помочь ей лучше объяснить сыну создавшееся положение, она приводила примеры, называла имена. Она постаралась посмешнее рассказать приключение восьмидесятилетнего старца, признавшего своим ребенком мальчика, родившегося за двенадцать лет до того, как этот старик встретил его мать. Рассказала о треволнениях некоей девицы и ее многочисленных детей, из которых одни родились до, а другие после ее свадьбы с их отцом, и о дарственных, коими старались обеспечить "незаконных" детей в ущерб законным, и о благородном поступке некоего старика, который из сострадания к сиротам, прижитым женщиной вне брака, объявил себя их отцом, хотя не имел к ним никакого отношения. Она рассказала также о распре в семье одного из десяти самых богатых в мире людей, потребовавшего от своей супруги, чтобы она возвратила ему миллион долларов, который он выплатил ей небольшими частями, как возмещение за его измены - по стольку-то за каждое нарушение супружеской верности. Засим последовал рассказ еще об одном скандале и еще об одном. Все это в обществе без стеснения вытаскивали на свет, разбирали в судах, помещали на первых полосах газет, и всегда объяснением этому служили лишь корысть, деньги, огромные деньги. "Боже мой, о чем мне приходится говорить ему!" - думала мать, заставляя себя смеяться, хотя от волнения у нее выступили на лбу капли пота. Она пыталась утопить в этом потоке слов дело, начатое Буссарделями в суде против нее. Да, да, подобные истории случаются в семьях, но в таких семьях, как Буссардели, этого прежде не бывало. Когда она кончила рассказывать, Рокки молча встал и один побежал к морю купаться. Весь день он не заговаривал с матерью о том, что услышал от нее. Агнесса боялась, как бы он не начал перебирать в одиночку нити той грязной паутины, центром которой явился он сам. Но она не хотела его расспрашивать. "Не надо вмешиваться. Пусть разберется в своих чувствах и постарается понять". Все же она с тревогой думала, что, быть может, сейчас в душе сына бродит мысль о том, что он не такой, как все, ведь он незаконный, без отца. И все это происходит при ней, у нее на глазах, а она бессильна помешать этому, ничего не может сделать. Но на следующее утро, в тот день, когда к Рокки обычно приезжал учитель арифметики, она из своей комнаты услышала, что он поет во дворе. Она тихонько вышла за порог, посмотрела. Он прыгал на одной ножке, поднимаясь и спускаясь по каменным ступеням старых укреплений, залитых весенним солнцем, и на какой-то забавный мотив, представлявший собой нечто среднее между "Фонарями" и "В Авиньоне на мосту", распевал считалочку собственного сочинения: Если денежек... не дашь, Ты моим сынком не будешь. Если денег мне... не дашь, Не возьму тебя я... замуж. И не надо... не пугайте, Буссардели... прочь ступайте. Глава XVIII - Господин Казелли, - сказала Агнесса, входя в книжный магазин агентства в Ле Лаванду, - я пришла к вам в качестве клиентки. - Ах, это вы, мадам! Если вы даже явились с корыстными целями, добро пожаловать. Очень рад вас видеть. Садитесь, будьте любезны. Господин Казелли торопливо выбрался из-за прилавка, и они с Агнессой сели в кресла, поставленные для посетителей. - Вот в чем дело, - сказала Агнесса, - мне скоро придется расстаться с мысом Байю. - Вы собираетесь покинуть этот райский уголок? Я потрясен! - Ах нет, не думайте, господин Казелли, что остров надоел мне. Чем дальше, тем меньше мне хочется общаться с моими ближними. Но ведь у меня сын. Мальчику надо учиться. Ему двенадцатый год. В таком возрасте полагается ходить в школу, И не только потому, что этого требуют его занятия, но ведь нужно ему завести себе товарищей, быть общительным. А то, знаете ли, он у меня маленький дикарь. Итак, надо мне устроиться на большой земле. И раз уж придется переезжать, я предпочла бы не оставаться в районе массива Мор. Если отдать Рокки в Гиерский лицей, у меня всегда будет щемить сердце - ведь вдали будет виден мой милый Пор-Кро. Мне говорили, что в Канне хороший лицей. - О да, я тоже слышал, - подхватил господин Казелли и принялся распространяться на эту тему, что дало Агнессе спасительную передышку, - ведь она с самого начала пыталась, но не могла держаться непринужденного тона. Она объяснила господину Казелли, где ей хотелось бы поселиться. Разумеется, не в Канне. Где-нибудь ближе к природе, в уголке, не слишком испорченном курортниками и не слишком шумном. Но надо, чтобы туда было легко добираться, так как маленькому лицеисту придется ежедневно ездить в Канн. Значит, хорошо было бы устроиться километрах в тридцати от города. Прошлой зимой она купила себе джип и пользовалась им для своих разъездов, с тех пор как стала декоратором. Она держала свой джип в Сален де Гиере и надеялась, что машина еще послужит ей, когда она получит заказы на устройство интерьеров в других виллах, на что она крепко рассчитывала. Но о своей новой деятельности, в которой они с господином Казелли могли бы оказаться полезными друг другу, она решила поговорить с ним позднее. На Лазурном берегу строилось все больше новых вилл, все больше перестраивалось старых лачуг в живописные дачки. Снобизм подогревал это увлечение, и Агнесса с чистой совестью решила воспользоваться им к своей выгоде. Она сообщила господину Казелли, какой домик хотела бы приобрести. - Да, да, я представляю его себе, - промолвил он, задумчиво глядя вдаль, словно подыскивая рифму. - Право, вам нужно что-нибудь похожее на тот дом в старом Кань, где жила бедняжка Мано, наш общий друг. - Да? - тихо сказала Агнесса и на мгновение растерянно умолкла. - Напрасно я не купила его пять лет тому назад! Вместо того, чтобы писать о нем каким-то ее знакомым, которые, я уверена, ни разу и не заглянули туда... Бесконечно радуясь своему возвращению во Францию из Виареджо, господа Сиксу-Герц, уже имевшие виллу в Антибах, вспомнили, что в черные дни Мано оказала им помощь. Они добились, чтобы из дома выселили людей, занявших нижний этаж, А когда стало официально известно о ее смерти в Равенсбрюкском лагере, они купили домик художника за гроши, как выморочное имущество. - Словом, подумайте обо мне, - сказала Агнесса. - Подыщите что-нибудь подходящее для меня. Я предпочла бы не арендовать, а купить, если не очень дорого запросят. Но я не тороплюсь, могу подождать, - добавила она, видя, что господин Казелли встал с кресла и стал перебирать свою картотеку. - У нас сейчас апрель, а сын пойдет в лицей только в октябре, когда начнется учебный год. В течение мая и июня господин Казелли ничего ей не подыскал. Только звонил по телефону время от времени, что он не забывает поручения, но побеспокоит ее, лишь когда представится что-нибудь интересное. В начале июля провансальский поэт, он же комиссионер, телефонировал на мыс Байю. - Ах, дорогая госпожа Буссардель! Кажется, я нашел то, что вам нужно. Вы, вероятно, знаете, что война в Корее кое-кого напугала. После первых неудач американцев и даже после предупреждений со стороны Советского Союза, которые я бы назвал скорее угрозами, кое-кого у нас начало лихорадить, - сказал он, так как любил подробно анализировать положение, давая волю своему красноречию, и в этих многословных тирадах особенно чувствовался его провансальский акцент. - Когда же на защиту Северной Кореи выступили отряды китайских коммунистов, поднялась настоящая паника. Мне сообщили, что, поддавшись этим страхам, супруги Сиксу-Герц желают сбыть с рук свою прекрасную виллу в Антибах. - Ну, господин Казелли, это мне не по карману. Я ищу что-нибудь подешевле, и если бы даже каким-то чудом цена оказалась подходящей, зачем мне такое громоздкое сооружение? - Знаю! Но я сообразил: раз они продают свою "Палладиану", значит, будут искать покупателя и на дом в Кань... Ну как? Возражений не имеете? Агнесса молчала, взволнованная надеждой на возможную милость судьбы. - Для верности я могу справиться, позвоню в "Палладиану", - продолжал господин Казелли. - Хозяева виллы, вероятно, приехали. Они обычно бывают там в эту пору. Но я хотел сперва поговорить с вами. - Господин Казелли, предоставляю вам полную свободу действий. Поторгуйтесь с ними, если дом продается. Может быть, они сбавят цену. Скажу вам откровенно, мне очень хочется приобрести дом моего друга. Постойте, постойте. Не надо им говорить, что это я покупаю. Сын господ Сиксу-Герц женат на моей племяннице... - Тем легче будет сговориться. - Наоборот. Они со мной судятся. Из-за материальных претензий. Разговор происходил в середине дня. А вечером опять раздался телефонный звонок. Говорила госпожа Сиксу-Герц, та, что из Виареджо. Ее нервный тон, торопливые слова свидетельствовали, что в такой момент семейные распри для нее не имеют никакого значения. Она объявила напрямик: - Мы продаем! Продаем все, что можем! А вы, кажется, нет, если верить комиссионеру, который приезжал ко мне сегодня в "Палладиану". Вы не готовитесь? - К чему готовиться? - Ну... Удирать не готовитесь? Ведь опять придется 6eжать из этой страны... Чего же вы молчите? Не согласны со мной? - Нет. - Дело ваше. Скажу коротко: вас, кажется, интересует мой дом в Кань. Продам за четыре миллиона. И дом, и всю обстановку. Покупайте. Срок двое суток. Расчет чистоганом. - Но, простите... Как это можно?.. Вы хотите, чтобы я за двое суток собрала наличными деньгами такую сумму? - Я ничего не хочу, милочка. Это вам хочется купить мой дом. Я вам разъясняю, каким способом вы можете его приобрести, вот и все. Срок двое суток, поняли? Через неделю мы с мужем будет уже далеко отсюда. А расторопный нотариус составит купчую за два дня. Вполне успеет. Но деньги за дом - на бочку. Я должна их увезти с собой. Слова эти напомнили Агнессе события восьмилетней давности и кое-какие обстоятельства бегства красавицы Сиксу-Герц в Италию, о которых сообщила ей Мано. Ей казалось, что она снова слышит негромкий голос своей покойной подруги. - Понимаю, мадам Сиксу-Герц. Завтра я приеду к вам. На следующее утро Агнесса приехала в Антибы с господином Казелли, который любезно согласился сопровождать ее. Проезжая в джипе через прекрасный сад незнакомой ей "Палладианы", она подумала было, что попала не в ту виллу, но Казелли успокоил ее. На въездной аллее стояли роскошные автомобили, а из просторной библиотеки, двери и окна которой выходили на террасу, всю заставленную и увитую цветами, доносился громкий гул голосов. Агнесса остановилась у порога комнаты, где собралось человек пятнадцать-двадцать. Любезность, которая читалась на лицах, изящная небрежность поз, беспечный тон разговоров отнюдь не указывали на драматичность положения - догадаться об их страхах можно было только по смыслу отдельных слов, прислушиваясь к болтовне гостей. - Несомненно начинается вторжение. - Муж трижды телефонировал в Париж в редакцию газеты. Нынче днем дела шли очень плохо, даже хуже, чем утром. - Лично у меня, когда Неру написал Трумэну и Сталину, сложилось хорошее впечатление. - А кто, скажите на милость, в такой момент у нас военный министр? Социалист. - На этот раз не беспокойтесь, с первых же дней - атомное оружие. - ...Словом, надо быть готовым. Пока Агнесса искала глазами Патрицию Сиксу-Герц и ждала, когда та покажется из-за стойки бара в глубине комнаты, она услышала еще немало таких же реплик, какие слышала несколько лет назад, звучавших такой же поверхностной тревогой и глубоким равнодушием. Но так же, как и в июне сорокового года, достаточно будет пустяка, нового ложного известия - и они сразу забудут свою дурацкую болтовню. Только их и видели... Бросятся кто куда. Красавица Сиксу-Герц увела Агнессу, за которой последовал господин Казелли, в маленькую гостиную и затворила дверь. - Я не стала ни с кем вас знакомить, - заявила она резким тоном. - Знаю, что вы нелюдимка, не бываете в свете. Проходя через библиотеку, Агнесса, совсем не желавшая неожиданно столкнуться с Жильбертой или с Жоффруа, окинула шумное сборище быстрым взглядом и увидела лишь одно знакомое лицо - Тельму Леон-Мартен, присутствие которой ее не удивило: эта дама принадлежала к числу шакалов, таящихся где-то в пору благополучия и вылезающих с нетерпеливым зловещим воем, как только потянет трупным запахом. - Мы уезжаем через неделю, самое позднее, - заговорила хозяйка дома. - Это зависит от "Эр Франс". Все добиваются у них билетов. Оставаться во Франции? Благодарю покорно! Русским я верю теперь не больше, чем верила немцам десять лет назад. - Полноте, - сказал господин Казелли, пытаясь внести успокоение, - русские ведь не собираются сюда... - Не собираются? У меня на этот счет другие сведения! - возразила Патриция. Она закуривала одну сигарету за другой и, едва затянувшись, яростно тушила их, расплющивая в пепельнице; развалившись на диванчике, обитом светлым кретоном, она сверлила недоверчивым взглядом обоих посетителей, которых усадила напротив себя, как подсудимых. - Ну как? - спросила она Агнессу. - Надумали? - Надумала. - Вы знаете эти места? Показывать не просите. Мне некогда и вообще не до того. - Я знаю этот дом. - Прекрасно. Мои условия вам известны. Деньги у вас приготовлены? Патриция устремила взгляд на кожаный портфель господина Казелли, но вдруг Агнесса раскрыла свою сумочку. - Я предлагаю вот это, - сказала она, протягивая маленький футляр. Патриция открыла футляр, и брови ее высоко поднялись. - Два бриллианта по пять каратов каждый, - произнесла Агнесса, нарушив воцарившееся молчание. - Да, но грань старинная. Я потеряю, если отдам их подновить. Не спорю, оба они очень хорошей воды, но стоят самое большее три миллиона, а я хочу получить за дом четыре миллиона. - Знаете, мне неприятно расхваливать свое кольцо. Давайте съездим в Антибы или в Канн к ювелиру, которому вы доверяете, - пусть он оценит. Патриция Сиксу-Герц нахмурившись, как будто опасность распространения войны, начавшейся в Корее, зависела от этой минуты и от осмотра бриллиантов, взяла кольцо двумя пальцами и, поднеся к глазам, залюбовалась прозрачностью камней. - Разрешите мне вставить слово, - вкрадчиво произнес господин Казелли, - я тоже знаю этот старый дом в Кань. И должен сказать, что, учитывая состояние крыши, ремонт, который нужно произвести в нижнем этаже, и скудость меблировки, по-моему, цена, которую вы желаете за него получить, то есть четыре миллиона... Патриция резким жестом прервала его. - Позвольте, мадам, все же заметить, - сказала Агнесса, - что для того, кто собирается путешествовать, переезжать через границу и, может быть, не один раз, эти бриллианты представляют несомненное удобство: при малом объеме большая ценность. Их можно без труда носить при себе, зашив, например, в лифчик. - Вы можете поехать сейчас вместе со мной к ювелиру? Это займет четверть часа, не больше. Все трое встали. Патриция, не возвращая кольца, повела посетителей к выходу другим путем, минуя библиотеку. В ювелирном магазине она бесцеремонно заперлась с хозяином в его кабинете. Боясь, как бы господин Казелли в присутствии стоявшего за прилавком приказчика не осудил вслух такую бестактность. Агнесса посмотрела на комиссионера многозначительным взглядом. Она села на стул. Ей не так-то легко было решиться на продажу своего кольца. Эти бриллианты она получила от бабушки с материнской стороны в качестве свадебного подарка, но тогда они украшали серьги, а Ксавье настоял на том, чтобы камни вставили в кольцо. Между нею и ее родными все еще сохранялись какие-то связующие нити, и их надо было наконец разорвать. Ей вспомнилось, как ее бабушка, величественная старуха Буссардель, положила ей на ладонь эти тяжелые старинные серьги; перед глазами Агнессы встала и другая картина: они с Ксавье отправились к известному парижскому ювелиру, Ксавье изобразил на листочке, вырванном из блокнота, очертания, которые должен иметь бриллиант в строгой гладкой оправе, и ей ясно представилось, как длинными худыми пальцами Ксавье поправляет восковую форму. Дверь кабинета отворилась. Патриция Сиксу-Герц подошла к Агнессе. - Согласна, - сказала она.- И все-таки, повторяю, мне придется потерять, из-за того что камни огранены по-старинному. Да еще сверх того возиться, отдавать ювелиру, чтобы бриллиантты вынули из оправы. Досадно! - Я возьму это на себя, - с живостью ответила Агнесса. - Оправа сделана на заказ и дорога мне, как память. Я сохраню ее для себя, вставлю бериллы или топазы и буду носить кольцо. И тотчас же, заметив недовольную мину Патриции, она попросила ювелира вынуть к завтрашнему дню бриллианты из оправы. Все формальности по покупке дома удалось выполнить на другой же день в конторе нотариуса Агнессы в Гиере. Впрочем, господа Сиксу-Герц не уехали так быстро, как заявляла Патриция. Они еще пожили некоторое время в своей комфортабельной вилле "Палладиана", занимаясь сборами и заражая знакомых своими страхами. Получив ключи от своего будущего жилища, Агнесса отправилась в Кань одна и вошла в дом. Заскрипели ступени деревянной лестницы, со скрежетом отворялись двери и ставни, с трудом отодвинулись засовы. В комнату ворвался резкий свет знойного дня. Кое-где еще попадались следы долгой жизни Мано в этом доме. Но почти вся мебель, кровати, матрасы, одежда, белье исчезли - должно быть, их роздали беженцам или благотворительным учреждениям, но кто знает, когда это произошло. Может быть, расхищение началось тотчас же после ареста Мано, когда она была еще жива, еще дышала в Равенсбрюке, когда, надрываясь, копала там землю? Кто делил ризы, оставшиеся после погибшей? Казна? Товарищи по Сопротивлению? Или вишистская полиция? И все же у Агнессы было такое чувство, что жилище Мано, лишенное своей прежней хозяйки, приняло ее - новую хозяйку. Из ванной, которую Мано устроила на месте прежней кухни (в этом трехэтажном доме когда-то было несколько квартир), кто-то утащил краны и прочие приборы, выдрал колонку для нагревания воды, оставив в стене, облицованной красными плитками, довольно глубокую дыру. У Агнессы защемило сердце, когда она заметила закатившуюся под водопроводную трубу зубную щетку, и она подобрала эту находку как реликвию. На третьем этаже находилось ателье художника, поразившее ее своими размерами. Ей показалось, что за истекшие годы из-под красок, которыми Мано постаралась замазать следы картин, снятых со стен, вновь выступили очертания рам. Агнесса решила, что она повесит картину Вюйара "У открытого окна" на прежнее ее место; в этой высокой светлой комнате она поставит свою чертежную доску, полки для макетов выполненных ею интерьеров. Из возродившейся мастерской протянутся в разные стороны нити к местам ее работы - к тем домам, где она будет заниматься своим новым ремеслом декоратора. Затем она спустилась в нижний этаж, проверяя, все ли осмотрела. Нет! Еще не заглянула в комнату для гостей, но тут было пусто. Зашла в библиотеку, смежную с главной комнатой. Из нее тоже вынесли всю мебель. Уже не было там большого книжного шкафа оливкового дерева. Книги, которыми расхитители, очевидно, не интересовались, были свалены в кучу, прямо на полу. Наклонившись, Агнесса увидела в этой куче знакомые рассказы о путешествиях, романы с забытыми названиями, пользовавшиеся когда-то мимолетным успехом, всего два-три месяца, - и это больше, чем все остальное, показалось ей мерилом быстротечности времени. Шел пятидесятый год, а Мано арестовали в сорок четвертом, виделась же с нею Агнесса в последний раз за год до этого. И оставшаяся в живых вздрогнула, почувствовав холодное дыхание апрельского мистраля, завывавшего на Корниш д'Ор в Сен-Рафаэле, и так ясно перед ее глазами возникла фигура мужественной ее подруги, которая уходила все дальше, дальше, ни разу не обернувшись, не сгибаясь под ветром, гнавшим ее навстречу смерти. Присев на корточки, Агнесса вытащила из груды книг том несколько больше других, в старинном переплете - "Письма госпожи де Севиньи". Она поискала продолжение, нашла пять томов: собрание писем оказалось почти полным, не хватало только четвертого тома. Того самого, который Агнесса отвезла со спрятанными в переплет золотыми монетами в глухое село в Барони. Как ни противно было поддерживать отношения с Патрицией, она написала ей и попросила поискать этот том, справиться у госпожи Сиксу-Герц старшей, не сохранилась ли книга у нее и не согласится ли она отдать ее Агнессе на память о погибшей подруге. Ответа она не получила. Все лето прошло в хлопотах: ремонтировали купленный дом. К пятнадцатому сентября можно было переезжать. Деланная веселость, которою Агнесса вооружилась ради сына и с помощью сына, отчасти защищала ее, не давала слишком горевать при расставании со своим уединенным приютом. Впрочем, горечь разлуки оказалась не столь мучительной, как она опасалась, и, привыкнув никогда не обманывать себя, она удивлялась своему душевному спокойствию, доискивалась причин. Мыс Байю, который ее молодые родственники в то лето ненадолго осчастливили своим появлением, конечно, остался все тем же дивным уголком, остров был полон очарования; но Агнесса много здесь перестрадала по милости Буссарделей; она укрылась на острове после пережитой драмы, и ей казалось, что, нарушив наконец свое долгое уединение, она оборвет еще одну цепь, приковывавшую ее к прошлому. Решение поселиться в Кань оказалось весьма кстати; заново отделанный дом погибшей подруги очень нравился Агнессе, и с ним ее связывало столько воспоминаний, не относящихся к Буссарделям. Что касается ее сына, то его привлекала новизна, ему улыбалась перспектива жить на Лазурном берегу, учиться в лицее, иметь товарищей, разъезжать в джипе по дорогам, по которым то и дело проносятся автомобили, и он, сгорая от любопытства, нетерпеливо ждал переселения. Даже деревня Кро-де-Кань, где Агнесса сняла на год хибарку, для того чтобы ездить сюда купаться, пленила мальчика, хотя пляж был покрыт крупной галькой, резавшей босые ноги, - не то что мягкий песок на берегу бухты Пор-Ман, - да и сама деревня Кро-де-Кань, протянувшаяся между шоссе и морем, очень его занимала: так интересно было смотреть на рыбаков и на рыбачек, чинивших сети, на мальчишек, собиравшихся стайками. "Это великая перемена в его жизни, и наступила она в благоприятное время, как раз в подходящем возрасте", - думала мать. Самым тяжелым для Агнессы отказалось прощание с Викториной, плакавшей навзрыд, но не нашедшей в себе сил расстаться с Пор-Кро и с мужем, - в глубине души она завидовала своей хозяйке и Ирме, которые теперь будут жить на материке. Ирма, пользуясь правами самостоятельной особы двадцати одного года, твердо решила последовать за Агнессой, а главное - за Рокки; видно было, впрочем, что она и для себя ждет немало удовольствий от жизни на Лазурном берегу. За несколько дней до начала учебного года, когда трое новых жителей города Кань уже осмотрелись там, Агнесса получила записку от Патриции Сиксу-Герц, сообщавшей, что, прожив полтора месяца у своего деверя в Португалии, она возвратилась на мыс Антиб. "Я отыскала ту книгу, которую вы требовали от моей свекрови. Если сможете приехать на виллу, я верну ее вам. Только уведомите, пожалуйста, заранее, когда и в какой час вы будете у меня". Агнессу несколько удивил самый тон этой записки и то обстоятельство, что книгу не прислали ей по почте. Но ей очень хотелось получить этот примечательный том. Ее довольно долго заставили ждать в маленькой гостиной, обитой кретоном. В "Палладиане" царила тишина - хор птичек оглашал теперь другую вольеру; война в Корее уже не была самой свежей новостью, и к тому же Организация Объединенных Наций послала туда свои войска. - Здравствуйте, мадам Буссардель. Вот эту книгу вы разыскиваете? - сказала Патриция, протягивая Агнессе том "Писем госпожи де Севиньи". - Да, эту самую. Ах, не могу выразить, как я вам благодарна... Патриция оборвала ее жестом. Не время теперь обмениваться любезностями. Агнесса поняла, что сейчас узнает, зачем ее пригласили сюда. Она заметила, что, несмотря на палящую жару, хозяйка не предложила ей никаких прохладительных напитков. - Раз нам пришлось встретиться еще раз, - заговорила Патриция, теребя длинную нитку жемчуга, висевшую у нее на шее, - я хочу воспользоваться случаем и рассеять ошибочные мысли, возможно возникшие у вас. Она сделала паузу, ожидая отклика, но Агнесса молча наблюдала за ней. - Когда я согласилась продать вам свой дом в Кань, я не знала, что вы ведете в суде процесс против моего сына и моей снохи. Если б я знала об этой тяжбе, о ее подоплеке и обстоятельствах, вызвавших ее, - сказала Патриция с гримасой отвращения, - я бы, конечно, не поставила своей подписи рядом с вашей. Теперь уже поздно, сделка состоялась, я не могу отступиться, но полагаю, что наши отношения с вами на этом прекращаются. Я огорчена, что вынуждена объявить вам это, однако... - А вы не огорчайтесь, мадам. И напрасно вы думаете, что вам удалось меня обидеть. Мне, пожалуй, даже приятно это было слышать. Подобного рода мелкие уколы избавляют от сожалений, которые, чего доброго, могли бы остаться. Вы хотите сообщить мне еще что-нибудь? - Вам сообщить? - надменно переспросила Патриция. - Да, да. Вы прекрасно все знали, когда продавали мне свой дом в июле этого года, но с тех пор... - Ну, это уж слишком. Я же вам сказала... - Позвольте, мадам, вы меня тогда приняли и разговаривали со мной чрезвычайно грубо, и эту грубость можно объяснить только тем, что вы все знали. Не станете же вы уверять, что вы просто дурно воспитаны. Ну, а с тех пор, узнав о состоявшейся продаже, кто-то из моих родственников (неважно кто именно) толкнул вас на тот поступок, который вы позволили себе сегодня в отношении меня. Повторяю еще раз, что я вам за него бесконечно благодарна. Ну, все на этот раз? - спросила она, подымаясь с кресла. - Нет, не все. Мне надо еще кое-что сказать вам, милая моя. Запомните: горе тому, кто срамом покрывает себя. И госпожа Сиксу-Герц, тоже поднявшись с места, на мгновение застыла в неподвижности, подняв к небу указующий перст. Агнесса не могла удержаться от смеха, глядя на эту проповедницу с пляжа Эден-Рок, известную своим распутством. - Мадам, вы меня обезоружили... Еще раз благодарю за книгу. И Агнесса ушла. Возвратившись в Кань, она поставила том на ожидавшее его место - на той полке, где выстроились любимые книги Мано. Через несколько дней ей вспомнилось то, что господин Казелли говорил ей когда-то по поводу этого тома. Но прошло уже столько лет, воспоминание стерлось. О чем тогда шла речь? Кажется, о каких-то отчеркнутых местах, о каких-то предназначенных для нее пометках, сделанных рукою Мано, когда она передала Агнессе, своему другу, эту книгу с замаскированным вложением... И вот как-то вечером Агнесса села у лампы и методически перелистала весь четвертый том. В одном из писем 1680 года она, наконец, нашла то, что искала, то, что ждало ее так долго и могло никогда не дойти до нее - ведь этого едва и не случилось. В тексте письма уже полустершимся карандашом была подчеркнута фраза: "Я встречала души более прямые, чем печатная строка, души, для которых добродетель столь естественна, как для лошадей естественна побежка рысью". И на полях стояло одно слово, написанное рукою ее друга: "Агнесса". Она закрыла книгу, не перечитав подчеркнутых строк, - они и так с этого мгновения врезались ей в память. Она легла в постель и тотчас погасила свет, но долго не могла уснуть, ее неотступно преследовала прочитанная фраза. Первое чувство, вызванное этими пометками, было недоверие. Как? Она, Агнесса Буссардель, добродетельная женщина? Хотя бы в том смысле, какой Мано придавала этому слову? Текли ночные часы, и постепенно Агнесса прониклась уверенностью, что она и в самом деле хорошая, что она одна из тех, кто без помощи религии, без наставлений, без запретов сохраняет душевную чистоту по безотчетному велению совести и в конечном счете обходятся без кодекса морали, да они и не нуждаются в нем. В течение пятнадцати лет, поступая так, как разум и совесть позволяли и даже обязывали ее поступать, она совершала, по мнению ее среды, предосудительные поступки. Но на основании каких критериев считались они предосудительными? Повсюду в том обществе, где она жила, царили мерзость, срам. Они как раз и управляли тем самым миром, который обвинял ее. Миром, из которого она наконец бежала. Там главенствовали догмы, кодексы, контракты. Там взывали к священному писанию. Но нигде так нагло не нарушали заповедей, как в этом мире. Заповеди служили в нем орудием нападения, Агнесса сама испытала на себе удары, угрожавшие ее уму, ее сердцу и даже ее ребенку. Семья Агнессы, опираясь на общественный уклад, обрушивала на нее всю тяжесть этих правил и установлений. Агнесса не спала всю ночь. Но утром надо было вставать. Был первый день учебных занятий, и ей нужно было отвезти сына в Канн. Она рассталась с ним у дверей лицея и, вернувшись домой, легла в постель. У нее кружилась голова. Ирма, которую она научила водить машину, съездила за Рокки в час завтрака и отвезла его обратно в лицей. Тем временем Агнесса, запершись у себя в спальне, то спала глубоким сном, то пробуждалась и лежала в полудремоте. Пометки, сделанные в книге рукою Мано, потрясли ее. В течение двенадцати-пятнадцати часов, пока длилась бессонная ночь и дневной прерывистый сон, она переходила от одного душевного состояния к другому, она совершила путешествие во времени и в пространстве. Ей повстречалось тридцать призраков, появившихся и исчезнувших на ее пути, - образы Буссарделей, маленького Рокки-Рено в разную пору его детства, образы Нормана, Ксавье, Эмильена, Мано, образ цыгана, склонявшегося над нею, его смуглое заросшее мягкой бородой лицо и огромные зрачки быстрых глаз. Она встала во второй половине дня, разбитая и вместе с тем отдохнувшая, в блаженном спокойствии души, словно разрешившись наконец от бремени. Одевалась она тщательно, достала из гардероба свой лучший джемпер и длинные брюки, отлично сидевшие на ней, и, подкрашивая перед зеркалом губы, нашла, что она красива. По лестнице она спускалась с мыслью, что уже полюбила свой новый дом, в котором вновь обрела покровительство своей умершей подруги и который благотворная сила труда, быть может, сделает счастливым домом. Около половины пятого Агнесса уже была в Канне у подъезда лицея. Поставив свой джип в тени платана, она стала терпеливо ждать. Пробила половина пятого. Минуту-другую на бульваре по-прежнему царила тишина, и вдруг из дверей лицея вырвалась шумная орава мальчишек. Агнесса не различила сына в этом мчавшемся полчище, но вот он отделился от других и бросился к ней. На нем были короткие штаны и клетчатая рубашка, он несся, размахивая руками, делая большие прыжки и мотая головой, как жеребенок, а подбежав, бросил сумку на заднее сиденье машины. - Мамми, ты не очень торопишься? Мне надо поговорить с товарищем. Со мной рядом в классе сидит потрясающий парень. Он мне все расскажет. Я ведь новенький, ничего еще не знаю. Она смотрела на него, улыбаясь, и не решалась поцеловать его, так как других мальчиков не ждали у дверей лицея матери. - Ступай. - Спасибо. Он помчался. Она крикнула: - Можешь не спешить. Он, не оборачиваясь, помахал рукой - слышу, мол, слышу. Агнесса наблюдала за ним. Он с увлечением разговаривал с несколькими мальчиками, вероятно одноклассниками, и когда двери лицея уже заперли, собеседники все еще продолжали стоять у подъезда. Агнесса не хотела торопить сына и молча смотрела на него, гордясь тем, что он выше и физически лучше развит, чем его сверстники. Ему пошли на пользу свежий воздух, гимнастические упражнения, карабканье по скалам на мысе Байю, работа на огороде. Но одиночество, в котором он жил на острове, не сделало его нелюдимым. Достаточно было одного дня, чтобы он усвоил повадки и тон бывалого школьника. Он с удовольствием принимал участие в разговорах и шутках товарищей. Один из них, прислушиваясь к самому бойкому говоруну, оперся на плечо Рокки, и мать заметила, что ее сын, переступив с ноги на ногу, с готовностью оказал товарищу поддержку. Видя, как он ведет себя в обществе других мальчиков, Агнесса делала своего рода открытия, познавая натуру родного сына. В ней говорили и материнская любовь, и какое-то смутное мужское чувство товарищества, - она поняла, что сын интересует ее больше в последний год или два - с тех пор как подрос и стал приближаться к юношескому возрасту. Значит, она не принадлежит к числу тех матерей, которым сыновья всего милее в раннем детстве, - с сожалением вспоминая об их младенческой поре, эти мамаши пытаются продолжить ее слащавыми нежностями и требованиями покорности. "Нет, я не буду водить его на помочах, - говорила мысленно Агнесса, - И от меня он ничего не будет скрывать". Ради сына она всегда будет молода душой. Уже не раз в трудные минуты жизни ребенок был ей прибежищем и утешением. Теперь он окончательно станет ее оплотом. Быть может, самые большие радости своей женской жизни она почерпнет благодаря сыну. Благодаря ему она найдет свой истинный путь и удовлетворит глубочайшую потребность своей души - потребность в чистоте. Агнесса вспомнила о Нормане, красивом юноше, в жилах которого текла индейская кровь, - Рокки походил на него, во всяком случае у него были такие же черные глаза с ослепительной эмалью белков, изогнутые, как лук, коралловые губы и два ровных ряда крепких зубов, немного звериных - из-за того, что передние зубы неплотно прилегали друг к другу, - счастливая, говорят, примета. Близ своего сына она вновь проникнется спокойной и чистой приязнью к молодежи. Стайка мальчиков разлетелась в разные стороны. Рокки подбежал к джипу, прыгнул в него. - Мамми, знаешь, что ребята про тебя сказали? "У тебя мать здорово красивая". И оба дружно расхохотались. - Предлагаю двинуться в объезд, - сказала Агнесса, - через Вальбон и Вильнев-Лубе, а то Седьмое шоссе всегда забито машинами. Согласен? - Да! Да-да-да-да! Джип помчался по берегу под косыми лучами солнца. - Ну что, лицеист? Как прошел первый день? - Хорошо. Ребята ужас какие симпатяги. - А учителя? - Ну что ж, и учителя ничего. Рокки пустился в подробности. Время от времени мать, поворачиваясь, смотрела на него, радуясь, что он так увлечен, так быстро приноровился к новой обстановке. - Мамми, миленькая, позволь я поведу! - Не сейчас, после Вальбона, когда меньше будет машин. Подъехали к Вальбону, о нем уже издали возвестил запах осенних роз, которые тормошил ветерок на исходе жаркого южного дня, Пейзаж был иной, чем на мысе Байю. В полях, всегда залитых солнцем, в буйной зелени, в зарослях сахарного тростника, в садах царило чисто романское изобилие. Хлеб уже сжали, да и виноград уже был собран, но цветы пестрели повсюду, даже на откосах дороги. Природа отдыхала от чрезмерного летнего зноя и плодородия; земля блаженствовала, набираясь новых сил, и расцвела пышной осенней красотой. Проехали спуск к Био, и тогда дорога стала менее извилистой, менее людной. Рокки, пристроившись впереди матери, взялся за руль. Агнесса по-прежнему держала ноги на педалях, ограждая сына обеими руками, готовая в случае нужды вмешаться. - Ой, мамми! - сказал он, проехав километра два. - Пересядь на другое место, я один буду вести машину. Ну, пожалуйста! - Нет, не пересяду, у тебя нет шоферских прав, тебе по закону не положено. - Вот трусиха! Боится жандармов! - Боюсь, потому что ты нисколько не боишься. - Стану я бояться! Агнесса придерживала Рокки коленями и, оберегая эту юную жизнь, прижимала его к своей груди. Мальчик неплохо вел машину. Он вез свою мать, увлекая ее все дальше от прежней жизни, от решеток парка Монсо, откуда она вырвалась. Она отворила ворота, и уже никогда ее не загонят обратно. Она вырвалась из плена, и возвращение в семью отныне было невозможно. Ее ограбили, зато она обрела свободу. Сердце ее переполняла великая признательность к сыну, похожая на влюбленность. - Мамми, не жми меня так коленками. Я не могу вести машину в таких условиях. - Ну ладно. Держи баранку крепче... Садись на мое место. Так.. Поставь теперь ноги на педали... Да смотри, не слишком гони. Гибким движением Агнесса вывернулась из-за его спины и пересела на другое место, справа. - Хочешь подложить что-нибудь на сиденье, чтобы тебе повыше было? - Еще что! Я, слава богу, не маленький. И в самом деле, ему не надо было сползать с сиденья, его загорелые бронзовые ноги, поставленные на педали, согнуты были под прямым углом, кисти рук крепко держали руль, и чувствовалось, что у него сильные мышцы, хотя плечи и руки были еще по-мальчишески худые. И вот так они ехали вдвоем. Шоссе шло теперь то в гору, то под гору, джип катил по верхней дороге мимо виноградников и посевов, с гор потянуло свежим ветром. Мальчик запел песню. - Если будешь петь, зазеваешься. Он передернул плечами, не отрывая взгляда от дороги, развертывавшейся впереди. - А когда ты сама ведешь машину, ты разве никогда не поешь? И он опять затянул песню. И Агнесса позволяла ему везти ее, позволяла петь. Ведь теперь он знал дорогу. Прошло несколько минут, и она тоже запела, вглядываясь в синеющую вечернюю даль, спешившую им навстречу.