алась, чтобы не крикнуть. А ее собеседник повесил трубку. Через пятнадцать минут она уже была на улице Ренкэн. Дядя Александр как раз вернулся домой обедать. Луиза, заметив неестественную бледность племянницы, оставила их наедине. Когда Агнесса вкратце рассказала ему всю эту историю, о которой старик архивист ничего не знал и поэтому мог судить обо всем происшедшем здраво и объективно, он заявил, что, по всей вероятности, существует непосредственная связь между обнаружением трупа инспектора и арестом Мано. К сожалению, правдоподобно предположить, что полиция связала убийство инспектора с подругой Агнессы и цыганом, которого разыскивали в Кань и в Пор-Кро, но который успел скрыться. Тот факт, что Агнессе звонили по поручению господина Казелли, который связан с той же группой, служит лишним подтверждением этого. Под конец дядя Александр высказался вполне категорически: Агнессе сейчас незачем ехать на юг. - Устройся в Париже. Где угодно. Оставайся в гостинице, попроси, чтобы тебя с сыном и нянькой приютили на авеню Ван-Дейка, поищи себе квартиру с мебелью или без таковой; найти в конце концов можно. Мы охотно поселили бы тебя у нас, но это решение не из лучших. Тем более что у тети на четвертом этаже снимают квартиру оголтелые коллаборационисты. Обе дочки и сынок состоят в организации дарнановской молодежи. Разгуливают в голубых рубашках и вечно ищут повода для ссоры. Нет ничего хуже этих квартирных диктаторов. Итак, поселись где-нибудь, ничем не занимайся, растворись в среде парижской буржуазии, веди светский образ жизни. Возможно, мои слова тебя покоробят, но зато совет я тебе даю правильный. - Что, не убедил? - осведомился он, взглянув на Агнессу, которая сидела напротив него, потупив взор, с застывшим лицом. - Что? Нет, почему же? Но я думаю о своей бедняжке подруге. Что они с !!!!!Предложение оборвано!!!!!! Александр Жанти, меньше всего склонный к платоническим утешениям, ограничился тем, что сжал своими ладонями руку Агнессы и уверил ее: уж, во всяком случае, Мано сейчас, когда они о ней говорят, благословляет небеса, что Агнессы нет на Лазурном берегу. И действительно, в Париже сдавались внаем квартиры. На воротах были наклеены соответствующие объявления. Немецкая и французская администрация льстилась только на просторные помещения, расположенные в фешенебельных кварталах. Да и то в последнее время случаи реквизиции становились все реже. Что касается квартир средних размеров, то больше половины их перешло в руки властей полтора года назад, в момент массового угона тридцати тысяч парижских евреев, и эти частные дома вполне удовлетворяли потребность оккупантов в жилье. Агнесса нашла то, что искала, на площади Брезиль, на пересечении авеню Ваграм и Виллье. По фасаду дома шли высокие коринфские колонны с канелюрами, что облагораживало постройку, а площадь с перекрестками служила ей живописным фоном, создавая целый ансамбль, возникший еще во времена Османа. Вот здесь-то она и приглядела четырехкомнатную квартиру в нижнем этаже, очень солнечную и казавшуюся еще светлее из-за садика, который выходил на площадь. Мальчик мог играть в садике один, без присмотра, в те часы, когда он не гулял в парке Монсо. Ибо он тоже будет ходить в парк Монсо, привяжется к нему, как и все маленькие Буссардели, которые были до него и будут после него. Решетка Шартрской ротонды находилась в двух шагах от площади Брезиль, если идти по улице Прони. Естественно поэтому, что Агнесса начала поиски жилья в своем родном квартале, и то, что ей посчастливилось найти такую квартиру с исключительным правом пользования садиком, показалось ей добрым предзнаменованием. Да и вообще в новом помещении многое было исполнено для Агнессы особого смысла, или ей так просто казалось. Из садика железная калитка вела на авеню Ваграм, таким образом, можно было не проходить под аркой ворот, мимо сторожки привратника. Осмотрев свои владения, Агнесса попросила ключ от калитки, и так как замок не работал, она решила еще до переезда заняться им, починить и смазать. Когда наконец благодаря ее усилиям калитка открылась, прочертив борозду по песку запущенного сада, Агнесса внезапно замерла на месте, даже не глянула на авеню Ваграм, и в памяти ее пронеслась ночная сцена, незабываемая сцена уже шестилетней давности: погруженный в сон особняк Буссарделей, тишина и фонари на авеню Ван-Дейка, тень женщины, которая скользит по саду, осторожно открывает калитку, почти такую же, как эта, подзывает кого-то движением руки, безмолвно руководит похищением умирающего юноши. Теперь она готова была пойти на любые жертвы, лишь бы снять эту квартирку на площади Брезиль. Впрочем, жертв не потребовалось. Из-за частых налетов союзной авиации на Париж и на северо-западную его окраину Семнадцатого округа сторонились. Сидя у управляющего домом и проверяя пункт за пунктом договор найма, содержавший двадцать параграфов составленных по всей форме, как в старину, Агнесса сделала еще одно открытие. Она стала квартиранткой некоей госпожи Перейра, баронессы Нефвилль, урожденной Перейра. Имя это она слышала с самого детства, оно было связано с благосостоянием Буссарделей и с легендой о его возникновении. Это с банкирами Перейра во время Второй империи близнецы Буссардели - два прадеда Агнессы - совершили выгодную операцию по обмену земель вокруг парка Монсо, которые были неудачно поделены между этими двумя процветающими фамилиями. Агнесса подумала, что, заключая договор с одной из Перейра, она восстанавливает традицию, и, поставив свою подпись на гербовой бумаге, улыбнулась чуть насмешливо, но не без удовлетворения. Глава XIV Начался парижский период ее существования. Живя в гостинице ото дня ко дню, как бог на душу положит, Агнесса чувствовала себя словно на бивуаке. А теперь приходилось налаживать жизнь. Две заботы не оставляли ее. Первая и самая главная, самая неотвязная - это здоровье сына; другая, более животрепещущая, касалась их устройства в Париже. Рено - теперь уже сама Агнесса называла сынишку только этим именем, чтобы приучить к нему и тем самым избегать недоразумений, - Рено с радостью принял весть, что они остаются в Париже. Дай ему волю, он целыми днями катался бы в метро, так это занятие ему полюбилось, правда его не пускали туда в часы пик. Но мать отсылала его каждый день после завтрака с Ирмой в парк Монсо или в Булонский лес. если только была хорошая погода. По утрам она усаживала его за книгу и занималась с ним, как и прежде, сама - ведь в Пор-Кро не было школы; ей не хотелось сейчас посылать его в школу, где пришлось бы сидеть несколько часов, согнувшись над партой, среди чужих ребят, что, несомненно, усложнило бы процесс приобщения к Парижу. Агнесса опасалась за своего дикаренка с мыса Байю, опасалась последствий, которые может повлечь за собой столь резкая перемена в образе жизни, особенно если их пребывание в столице затянется. Ей хотелось посоветоваться с каким-нибудь сведущим в этих вопросах человеком, и она вспомнила о докторе Роже Освальде, который в трагические дни гибели Ксавье показал себя таким знающим и таким отзывчивым. Но найти его не удалось, и не без труда Агнесса установила, что он вынужден был скрыться вследствие расовых преследований. Ее поразила эта весть, и одновременно она сама удивилась своему недомыслию: как это она не догадалась раньше, что фамилия Освальд, звучавшая как эльзасская, вполне может быть еврейской фамилией? Правда, фамилию эту она узнала в мирные времена, и именно по тому, как далеки теперь были друг от друга эти две эпохи, эти два умонастроения, Агнесса воочию убедилась, до какой степени уродства дошла их жизнь. В конце концов, по рекомендации дядя Александра она обратилась к врачу, тот осмотрел мальчика, нашел, что он в хорошем состоянии, и надавал кучу банальнейших советов, которые немного успокоили Агнессу. Что касается помещения на площади Брезиль, то оно не потребовало особых хлопот. Пока она жила еще в гостинице "Кембридж", пока маляры ремонтировали снятую ею квартирку, а водопроводчик занимался санитарным узлом, Агнесса бегала по обойным и антикварным магазинам. В антикварных магазинах имелось все что угодно и по достаточно сходным ценам, если, конечно, не гнаться за особыми раритетами. Оккупация перевернула все понятия даже в таких, казалось бы, далеких от войны областях. Занавески, купленные по случаю, которые затем приходилось отдавать в чистку или в окраску, все-таки имели преимущество перед новыми, так как новые приобретались по промтоварным талонам и были, как правило, из эрзацев. Агнесса никогда не выходила из дома с пустыми руками, а обязательно брала с собой полный комплект ремней и оберточной бумаги и спокойно возвращалась обратно на метро с рулоном мебельной ткани, с парой стульев, поставленных друг на друга и перевязанных веревкой, или со стопкой тарелок старинного английского фарфора, обнаруженных в свалке среди безвкуснейших сокровищ у торговца на улице Паради и обошедшихся ей по десять франков за штуку. Она всегда любила рыться в антикварных лавках, умела обставить квартиру, украсить ее, но до сих пор ей еще ни разу не приходилось применять на практике свои таланты. Впрочем, сейчас она действовала поспешно, чтобы скорее распрощаться с дорогой гостиницей, а главное, чтобы скорее переехать и почувствовать себя дома. Наконец трое беженцев из Пор-Кро поселились на площади Брезиль. Агнесса нашла приходящую кухарку, так как единственная комната для прислуги была занята Ирмой. Ирма - хотя она еще не успела привыкнуть к Парижу - ходила рано утром за молоком для Рено и вообще удивительно легко справлялась с нелегким делом добывания съестных припасов. Хозяйка помогала Ирме, а ей самой помогала семейная организация Буссарделей, получавших богатые посылки из своих двух поместий. Иногда прибывали посылки от Викторины. Тем не менее Агнесса ощущала всю дороговизну жизни, росшую из месяца в месяц с головокружительной быстротой. А тут еще соблазны черного рынка, перед которыми Агнесса не могла устоять, ибо по состоянию здоровья мальчику требовался такой же режим, как на мысе Байю. Она поняла, что жила на острове в основном своим натуральным хозяйством. В столице же перед ней встали финансовые проблемы. У Агнессы было состояние, заключавшееся в недвижимом имуществе, которое досталось ей от деда. При теперешней, разрухе недвижимость приносила пустяки и была лишь обузой, а обстоятельства пребывания в Париже даже не позволили Агнессе воспользоваться правом на одну из собственных своих квартир. Вновь она почувствовала всю тяжесть порабощения оккупированной столицы, что все-таки не так ощущал Лазурный берег; и то, что она сама теперь страдает от этого гнета, давало ей некоторое удовлетворение. Она вскоре переняла все парижские привычки. При любой встрече после первых же вежливых слов она сразу догадывалась, с кем имеет дело, и в соответствии с этим или следила за своими словами, или говорила свободно Уже через несколько дней она изучила вдоль и поперек весь свой дом и знала, на какие он делится слои: на втором эта же - умеренные коллаборационисты; на третьем - коллаборационисты процветающие, глава дома служил в канцелярии отеля "Мажестик"; вполне приличные люди - на четвертом, единственной неприятной их особенностью была вечная беготня и возня ребятишек, отдававшиеся по всему дому. О жиличке с пятого, и последнего, этажа - ибо старый дом имел всего пять этажей - передавали друг другу на ушко, что внук этой пожилой и в высшей степени благовоспитанной дамы служит в армии Леклерка. Жила она одна, и хотя родные предлагали ей ночевать у них в те ночи, когда бомбят Париж, тем более что ее квартира помещалась под самой крышей, старушка никуда не уходила и укрывалась под аркой ворот, видимо ей слишком претило спускаться в подвал, где жильцы дома щелкали от страха зубами. Когда Агнесса поселилась в квартире нижнего этажа, она предложила пожилой даме свое гостеприимство в эти тревожные ночи. Хладнокровно взвесив все за и против, она предпочла избавить сынишку от внезапных побудок и сидения в сыром подвале, когда Агнесса познала все: и эпидемию лженовостей, и различные психозы, порожденные в умах людей оккупацией, длившейся уже сорок пять месяцев, и затворничество, и унижение, и страх. Она подметила поголовно у всех парижан нелепую манию числить покойниками людей, выехавших из столицы. В один прекрасный день вдруг распространялся слух, что тот или иной человек, проживающий в Лондоне или в Нью-Йорке, погиб. Вам не удалось бы добиться подробностей, вы ни за что бы не сумели обнаружить того, кто первым пустил такой слух, но каждый клялся вам в этом, из кожи лез вон, лишь бы убедить, что вышеупомянутый персонаж действительно только что скончался. Его убивали на расстоянии, с общего согласия, как бы карая за то, что он не мучится теми муками, от которых страдают жители оккупированной столицы. Впрочем, вокруг Агнессы люди говорили о событиях так, как будто исход мировой войны решался не на многочисленных фронтах, не в Лондоне, а в Париже, точнее, в салонах Абеца. Так же поступала в свое время Тельма Леон-Мартен, считавшая, что судьбы мира решаются в вишистском "Отель дю Парк". И Агнессе тогда еще доводилось слышать, как жители Лиона, Марселя, Тулона группируют события войны вокруг своего родного города, на все смотрят со своей колокольни. То обстоятельство, что точно так же мыслил и Париж, разочаровало Агнессу. Сейчас, в сорок четвертом году, парижане, как показалось ей, пробудились от своей угрюмой и чисто стадной пассивности, пригибавшей их к земле при предыдущем посещении Агнессой столицы, но себялюбивой одержимости у них было по-прежнему хоть отбавляй. И если походка у них стала тверже, то они все еще ходили по кругу, который сами же вкруг себя очертили. И волей-неволей пришлось втянуться в этот хоровод. Ее пребывание в Париже отмечалось лишь самыми незначительными вехами, замкнулось в кольце все одних и тех же будничных дел. Она сознавала это и мучилась. Но возможно, думала она, ей просто не достает вольного воздуха и неоглядного морского простора. А возможно, семья снова засасывала ее в свое лоно. Агнесса усердно слушала английское радио, затем снимала телефонную трубку и передавала родным услышанные новости. Только не чете Жанти, которые сами слушали лондонские передачи, не отходили от приемника и избегали, насколько возможно, телефонных разговоров. Таким образом, Агнессе приходилось довольствоваться теми из Буссарделей, кто был ей ближе, и в первую очередь это были ее брат Валентин, ее племянник Бернар, и она повторяла им услышанные новости с обычными для того времени оговорками, что еще подчеркивало радость таких сообщений: - Знаешь, мне сказали... я-то, конечно, заметь, ничуть не верю. Но, говорят, что русские перешли чехословацкую и румынскую границу. Да, в районе Серета. Посмотри на карту, Валентин, и ты увидишь, правдоподобно ли это! Как-то поздним вечером, когда Агнесса кипятила в кухне воду, чтобы заварить для Рено обычное утреннее питье, она вдруг отчетливо услышала за стеной лондонскую передачу... Звуки шли из соседнего дома. Агнесса задрожала. Но эти люди, видимо, просто не отдают себе отчета, что приемник орет! Хорошо еще, что это я услышала! Необходимо их предупредить, пусть будут поосторожнее. Вот бы услышали коллаборационисты с верхнего этажа. Но Агнесса не знала, кто живет рядом. Привратница соседнего дома тоже считалась прихлебательницей немцев, так как держала на черном рынке лавочку; поэтому спросить у нее нельзя. Агнесса поручила смышленой Ирме, которая сверх того вдруг превратилась в страстную поклонницу де Голля, разузнать, кто живет в первом этаже соседнего дома. Ирма вернулась из разведки, фыркая в кулак. - Эге! - произнесла она с южным акцентом, от которого никак не могла отделаться. - Есть там одна! Шлюха там живет. Говорят, артистка, имеет ночной пропуск, чтобы шляться по ночам. А ловит лондонские передачи немецкий офицер, который с ней спит. Вот-то потеха, мадам! А вы еще хотели предостеречь этого типа! Ирма, корчась от смеха, побежала в садик, где играл Рено. Ну и повеселилась тетя Эмма, когда Агнесса рассказала ей эту историю, подтрунивая над собственной своей наивностью и благими порывами. Визиты к тете Эмме, которая поправлялась и вскоре предполагала начать выходить, в какой-то мере упрочили отношения Агнессы с Буссарделями. У нее создалось впечатление, что после смерти Симона многое в семье переменилось. Тело военнопленного будет выдано не скоро, да и то еще не наверняка, но призрак его уже водворился на авеню Ван-Дейка. Вопреки тому, что особняк Буссардслей был набит сейчас народом, вопреки присутствию целой оравы ребятишек, чью веселость и жизнерадостность никто не собирался сдерживать, призрак старшего сына, скончавшегося на немецкой земле, бродил по дому. Он возникал всякий раз, когда появлялась мать, сама ставшая призраком. И проходя по коридорам, занимая свое кресло в семейном кругу, тень Симона укрощала злопамятство, ограждала старый особняк от ненависти и злобы, поселившихся здесь с незапамятных времен. И еще раз сердце Агнессы открылось для семьи. Но чувствуя возврат этого тепла в отношении родных, она не обманывалась в его причинах. Агнесса понимала, что в эти дни неуверенности, бедствий и уныния она вновь как бы присягала Буссарделям, как некоему раз и навсегда установленному порядку, как своего рода бессменному гарнизону, который победоносно противостоял и не таким еще атакам и впредь будет им противостоять. Ей нужна была эта поддержка. Она возвращалась к родным корням, на родную почву. И если классическая фраза о том, что почва не лжет, казалась ей в достаточной мере пустозвонной и, во всяком случае, не вполне применимой к ее семье, где ей столько лгали, она тем не менее знала, что в силу той же необходимости и в !!!!!Предложение оборвано!!!!! В сущности, семья была самой великой ее страстью. В этом ритмически сменяющемся притяжении и отталкивании, в этом чередовании тоски по своим, созревавшей в течение года-двух и вновь разрешавшейся пребыванием под одной крышей, которое неотвратимо приводило к пресыщению и к новому отталкиванию, - во всем этом Агнесса распознавала историю болезни, ее инкубационный период, кризисы, выздоровление и возврат недуга: историю самой любви. Вторым ее прибежищем был Париж. Но Буссардели так давно пустили корни в парижскую почву, высосав оттуда богатство, мощь, мудрость, что в глазах Агнессы Париж и ее семья стали нерасторжимы. Теперь пробудилась в ней прежняя радость - бродить по городу, и скоро эти прогулки стали потребностью. Когда радио приносило малоутешительные вести, в дни поражения союзников под Кассино, на утро после передачи Би-би-си о массовых убийствах в Аске, или когда неведение о судьбе Мано гнало от Агнессы сон, или просто в часы сомнений, через которые проходили даже самые сильные, в минуту морального удушья, Агнесса, отведя сына на авеню Ван-Дейка или послав его играть в садик, - словом, убедившись, что ему не угрожает опасность, надевала пару самых крепких туфель и отправлялась в путь. Отправлялась пешком, пренебрегая в такие дни велосипедом, который ей прислали из Пор-Кро. Обычно она шла к Сене, ибо тут пролегала естественная артерия города. А также и потому, что на набережных реже попадались немцы. Бродила она целыми часами. Иногда останавливалась и звонила из автомата домой узнать, все ли благополучно с Рено. Он сам отвечал по телефону, рассказывал, в какую игру играет, спрашивал: - А где ты, мамми? - В Париже. - А что ты делаешь в Париже? - Хожу по делам. И шла дальше. Она подымалась вверх по Сене до Ситэ, обходила два древних островка, вновь чувствуя свою близость с Парижем, Парижем, выстоявшим во всех войнах. Парапеты Сены, дома, согбенные под грузом столетий, старинные дворцы видели, как шагает женщина, набираясь силы и мужества от соприкосновения с камнями столицы, подобно некоему парижскому Антею. Как-то вечером, возвращаясь после многочасовой ходьбы и вступив уже на авеню Ван-Дейка, где Рено провел целый день, Агнесса заметила тетю Эмму, стоявшую у калитки и явно ее поджидавшую. Был апрель, дни становились длиннее, и старая девица Буссардель нередко выходила вечерком постоять у решетки в меховой шубе и в теплой косынке на голове. Агнесса бросилась к ней. - Ты меня ждешь, тетя Эмма? Что случилось? Что-нибудь с мальчиком? - Спокойно, кисанька, Рено играет с кузенами. И ровно ничего не произошло. Но я давным-давно не высовывала носу из дома, вот я и хочу узнать новости. Тетя Эмма и в самом деле считала, что новости сами носятся по улицам. До болезни, очутившись в метро или на перекрестке и заметив группу людей, она приближалась к ним и без всякого стеснения слушала их разговоры, если чувствовала, что беседующие чем-то взволнованы, и ждала каких-нибудь сногсшибательных откровений. Из своей спальни, выходившей окнами в парк, она видела лишь играющих детей, парочки, которые любезничали, сдвинув железные стулья, зрелище это ей давным-давно опостылело. Даже из окон, идущих по южному фасаду, она обнаруживала лишь авеню Ван-Дейка - этот тупик, находившийся в частном владении, где ровно ничего не происходило, если не считать тошнотворного кружения немецкого часового перед домом номер шесть. Поэтому теперь она выбрала себе в качестве наблюдательного пункта калитку, выводившую на улицу Курсель, прямо напротив авеню Гоша, где начиналась шумная уличная жизнь. И здесь, скрестив руки на груди, запрятав кисти под мышки, совсем как привратница у подъезда, она ждала событий. Подобно всем Буссарделям, она не желала верить, что в Париже может произойти нечто важное не у них под носом, а где-нибудь еще. - Ну и что? - спросила Агнесса, как только первый испуг прошел; эта встреча на подступах к авеню Ван-Дейка была словно тайно назначенное свидание тетки и племянницы. - Ну и что? Узнала что-нибудь? - Конечно, нет. Сегодня ничего не узнала. Агнесса вошла в калитку, взяла тетку под руку, и обе направились к дому. Они нашли Рено, увлеченного игрой с двоюродными братьями в большой галерее, которую отдали в полное распоряжение детворы. Иной раз в дождливую погоду Агнессе случалось подмечать, как маленькие Буссардели, игравшие в галерее, что-то быстро прятали при ее приближении под кресла и принимали самый невинный вид. Агнесса никогда не задавала им на сей счет никаких вопросов, и в результате племянники и племянницы сами неожиданно объяснили ей в чем дело. - Ты понимаешь, тетя Агнесса, когда открывается дверь, можно всего ждать, - сказала ей младшая дочка Валентина. - Особенно в теперешнее время. Выросшие при оккупации, не знающие, что такое свобода мирного времени, о которой им говорили, как о чудесной сказке, дети в своих играх изображали в простоте души тревоги и страхи взрослых. Оглядев своих соучастников, девчушка состроила таинственную мину и добавила: - Тебе можно сказать. Мы читаем вслух "Бекассина". И сделала паузу, чтобы дать Агнессе время оценить всю важность этого сообщения. Ходил слух, что отдельные выпуски "Бекассина" запрещены немцами, и на самом деле они были изъяты из продажи. В число их попали номера, выходившие еще во времена первой мировой войны: "Бекассин у союзников", "Бекассин во время войны", "Мобилизованный Бекассин", "Бекассин у турок". Оккупационные власти убедились, что немцы и на картинках, и в подписях к ним представлены в карикатурном виде. В частности, там описывались подвиги дога, огромного чудо-пса с квадратной мордой, "прославившегося своим нюхом и своей ненавистью к бошам", хотя кличка у него была чисто немецкая - Гинденбург. Эти выпуски, ставшие с сорокового года прямой крамолой, окончательно исчезли: частично их уничтожили сами владельцы, частично "Бекассин" ушел в подполье. Но так как одновременно с развитием событий взгляды Буссарделей претерпевали серьезные изменения, пламя Сопротивления, воплощавшееся в тете Эмме, перекинулось в конце концов на молодые буссарделевские побеги, и ребятишки развлекались втихомолку чтением антинемецкого "Бекассина". Младшая дочка Валентина, у которого были все четыре выпуска, безбоязненно пускала их по рукам среди своих маленьких подружек по лицею Атмер. Весна тянулась для Агнессы удивительно медленно. На стенах станций метро, на оградах авеню, на киосках - повсюду лез в глаза пропагандистский немецкий плакат, изображавший карту Италии, по которой ползет улитка - символ продвижения союзных войск, - и эта картинка, попадавшаяся на каждом шагу, стала для Агнессы как бы воплощением ее мук. Тетя Эмма, окончательно оправившаяся после болезни, снова приняла на себя хлопотливую роль хозяйки густонаселенного дома, и Агнесса все реже и реже приходила навещать ее на авеню Ван-Дейка. Теперь она окончательно обосновалась на площади Брезиль. - Поверь мне, - жаловалась Агнесса Луизе Жанти, - на мысе Байю у меня всегда находилось дело. Не знаю, как это получалось, но каждый вечер я сама дивилась, что день так быстро пролетел. И никогда я там не скучала. - Ах, детка, конечно, огромная разница заниматься квартирой всего в четыре комнаты или управлять целым имением... - Не в этом дело, тетя Луиза. - А что тебе советует дядя? - Оставаться в Париже. В прошлом месяце, после того как бомбили Сент-Шапель и я впервые увела малыша в подвал, я снова спросила дядю Александра, не лучше ли мне вернуться на юг, но он снова сказал: нет. Впрочем, теперь бомбят также Марсель и Ниццу. - Не сиди дома, встречайся с людьми, ходи в театр. - В театрах полно немцев. Вот я пошла на "Атласный башмачок", а передо мной сидел немец, и я вынуждена была любоваться его затылком. Нет, лучше я запишу в клуб "Рэсинг" себя и Рено; Жильберта и Манюэль будут моими поручителями. Близок июнь, и в хорошую погоду я буду сажать Рено на багажник, и мы будем ездить с ним в бассейн. Пусть там тоже немцы, зато хоть без формы. - А вот я не вижу немцев, - возразила тетя Луиза. - В буквальном смысле слова не вижу - просто приучила себя их не видеть. - Да, но я так не могу, я уверена, что они выслали мою самую близкую подругу. - Замолчи! - вдруг крикнула тетя Луиза, прижав руку к груди и испуганно поглядывая на дверь, ведущую в кабинет мужа. - Умоляю тебя, никогда не говори в нашем доме о высылке. В бассейне "Рэсинг" Агнессе приходилось встречать немецких офицеров, кстати сказать, выглядевших в своих купальных трусиках уже далеко не юными и порядком потрепанными, будто их вытащили на свет божий из резервов ландштурма - вообще в последнее время в Париже стали гораздо реже попадаться великолепные, словно с картинки экземпляры арийцев. Встретила она там также Сибиллу де Мофрелан. Эта юная особа, восемнадцати лет от роду, явно была заводилой одной из группок молодежи, главенствовавшей в клубе. Агнесса обнаружила здесь те же самые манеры, смех, умение привлечь к себе мужские взгляды - все то, что по наивности души считала отошедшим в область преданий и на чем, к великому ее удивлению, никак не отразились события последних лет. Она старалась держаться в стороне от этой компании и отвергала все попытки сближения, ссылаясь на то, что ей все время приходится наблюдать за сынишкой, плававшим в детском отделении бассейна. Рено действительно с превеликой охотой барахтался в воде, но иногда, не сказав никому ни слова, вылезал на барьер, садился рядом с матерью и, наклонив головенку, тоскливо водил ладонью по белым изразцам. Она сама в эти минуты особенно ярко вспоминала песчаный пляж Пор-Ман, разноцветную гальку, с грохотом перекатывающуюся по дну, слюдяные блики волн, и, глядя на утратившее прежний загар тельце сына, невольно сравнивала его с тем !!!!!Предложение оборвано!!!!!! - Мы отправляемся всей компанией к Румпелю есть ромовые бабы! - заявила ей как-то Сибилла. - Только там они совсем такие, как до войны. Пойдемте с нами. Захватите вашего сына, он не будет на вас в претензии. Агнесса отвергла приглашение, но, не имея возможности в этот раз сослаться на сына, сказала, что, по ее наблюдениям, на улице Риволи в чайном салоне Румпельмайера за всеми столиками полно немцев. - Ну и что? Неужели вы из-за этого лишитесь аппетита? Ох, Агнесса, нельзя ли без комплексов! При этих словах Агнесса помрачнела, а ее собеседница, усмехнувшись, добавила, что все это просто преувеличение. "Возможно, я действительно преувеличиваю, - подумала Агнесса, оставшись в одиночестве. Но если я не могу иначе?" Она вошла в воду, где барахтался мальчик. Жильберта и Манюэль, которых познакомила с Сибиллой де Мофрелан сама Агнесса, позволили себя увлечь своей новой приятельнице, соблазнившись ромовыми бабами довоенного качества. Но вот как-то утром, когда Агнесса еще лежала в постели после ночи, похожей на все остальные ее ночи, наступавшие для нее лишь после половины второго, так как до часу она обычно слушала радио, в спальню без стука ворвалась Ирма: - Мадам, мадам! Сегодня утром они высадились! - Что? От кого ты это узнала? Остатки сна мигом улетучились. Агнесса поднялась, села. - В очереди у молочной. Но я-то, слава богу, не такая уж дура! Получила справки из самых верных источников: у кухарки со второго этажа, которая работает у коллаборационистов. Ее хозяину звонили из канцелярии "Мажестика" в восемь часов утра! Ох, мадам, подумайте только, конец им! - Открой скорее ставни. Поставь пластинку, любую, какая попадется. Утром всего бывают помехи, и намучаюсь же я! Но с улицы могут услышать. В ночной сорочке, как была, она уселась у приемника. Швейцарская станция безмолвствовала. Английское радио будто взбесилось, из-за помех ничего нельзя было разобрать. Ради такого исключительного случая Агнесса позвонила на улицу Ренкэн: дома была только тетя Луиза, которая кратко, в завуалированной форме сообщила ей о происшедшем. - Сегодня не выходи с малышом на улицу, слышишь, я запрещаю! - сказала Агнесса Ирме, накидывая халатик. Она боялась, что на улицах могут быть волнения, беспорядки, патрули. Выйдя в садик, она через прутья решетки поглядела на площадь. Ничего. Прохожие шли по своим делам. Ни одного военного. После полудня весь Париж узнал о событиях, поверил в них, о них заговорил. Но до половины первого ночи более точных сведений не поступило. Наконец, в ночных передачах, которые не так забивали, как дневные, были сообщены факты, подтверждавшие успех рискованной операции. Союзники высадились в двухстах пятидесяти километрах от Парижа, и для Агнессы, для всех парижан рухнула стена мрака. Июньское солнце, стоявшее над городом, стало иным, дни мерились теперь иной меркой. Агнесса бросила ходить в бассейн, сидела с сыном дома на площади Брезиль, ожидая услышать еще какие-то новости. Часы тянулись бесконечно долго, вечер медлил: по немецкому времени день начинал меркнуть лишь в десять часов. Затем наступала ночь, а ночью передачи Соттанс и Би-би-си. Но иной раз эти долгожданные вести не приходили до самой зари, и только совсем под утро можно было добиться успеха: до того старательно немцы забивали передачи. Когда сообщение кончалось, а Агнессе удавалось расслышать меньше половины, она успокаивала себя: "Через час будет лучше слышно!" - и ложилась на кушетку так, чтобы приемник был поблизости. Она дремала, вдруг просыпалась, пугалась, что назначенный час прошел: но будильничек, стоявший на приемнике, рассеивал ее страхи. Бывало, что в дверь потихонечку стучались и в спальню бесшумно проскальзывала Ирма; она спускалась из своей комнаты на пятом этаже, запахнув старенький халатик, под которым четко вырисовывались ее молодые груди, и обе женщины, вслушиваясь в тишину, окутывавшую дом и город, терпеливо ждали, поглядывая на будильник, включали радио и подсаживались ближе к приемнику. В ночные часы не так яростно забивали передачу, вернее глушили главным образом зашифрованные послания, словесные иероглифы, звучавшие в ту пору отвлеченно и даже не очень серьезно, и лишь впоследствии стало известно, что именно от них зависел успех высадки союзников на побережье. Агнесса и Ирма, прижавшись друг к другу, со страстью слушали эти ребусы и узнавали, что маленькие лошадки дважды приходили к финишу, что рояль стоит посреди гостиной, что Мельпомена душится фиалкой. Обе пытались схватить смысл этих очевидных бессмыслиц, каждая предлагала свое толкование: поймем завтра после дневных передач. А завтра они точно так же пытались применить ночные иносказания к реальным фактам: англичане заняли Байе, американцы - Карантан. - Боже мой, у нас даже флага нет, что же мы вывесим в окне! - как-то утром воскликнула Агнесса. Ей уже виделись союзники в Париже. Ведь четыре года назад немцам потребовалось всего несколько дней, чтобы добраться из Шалон-сюр-Марн до Лиона, всего один день, чтобы продвинуться от Ренна до Бреста, то есть точно такое же расстояние, как от места высадки союзников до Парижа. На следующий день она отправилась к одному мастеру у Фландрского моста, который вел дела с Буссарделями в течение полувека, - Мне нужен деревянный шест. Подлиннее. Три-четыре метра. Она решила не сообщать хозяину, зачем ей понадобился такой шест. Но, добавила она, шест ей нужен к вечеру, вопрос лишь в том, как и на чем его доставить. Большинство рабочих было угнано на принудительные работы в Германию, и предприятие медленно хирело: людей нет, последний оставшийся в их распоряжении газогенераторный грузовичок прячут от немцев и не используют для перевозок. Агнесса решила принять меры предосторожности: позвонила тете Луизе, попросила ее прийти на площадь Брезиль посидеть с ребенком, а к ней прислать Ирму. Через час обе уже выходили из мастерской. Древко привязали к рулю велосипеда, который вела Агнесса, а Ирма помогала, поддерживая шест за противоположный конец, и следила, чтобы при поворотах он не цеплялся за углы. Так они гуськом и двинулись в обратный путь. По кольцу Внешних бульваров кортеж пересек Париж, уже давно ничему не удивлявшийся Париж, и только изредка Агнесса останавливалась передохнуть. - Ну, слава богу, обошлось что-то даже слишком легко! - сказала запыхавшаяся Агнесса, когда шест внесли через сад в квартиру и он, освобожденный от веревок, улегся на ковре гостиной. - Но он ужасно длинный, - удивилась тетя Луиза. - Вот именно, мне нужен не просто флаг, а великолепный флаг. И я уже рассчитала его размеры - белое полотнище я сделаю из одинарной простыни, причем резать ее не собираюсь. Женщины, не мешкая, взялись за шитье. Штора для затемнения, правда, слишком темного оттенка - да ничего не поделаешь! - пошла на синюю полосу. Тетя Луиза сбегала домой и принесла старую занавеску из красного кумача, предназначенную для крайней полосы. Когда работа была окончена, цвета подобраны в соответствующем порядке и прикреплены к древку, женщины залюбовались лежавшим по диагонали на ковре знаменем, весьма внушительным, но еще неживым, еще не развернутым во всю свою ширь. Не сейчас еще его вынесут в сад, еще не скоро забьется оно на ветру. Еще долго придется перешагивать через знамя, проходя по гостиной, где из-за него сдвинули в сторону всю мебель. Вновь началось ожидание. Наступление в Нормандии шло своим чередом, разворачивалось этап за этапом, подготовка, отвлекающие маневры, прорыв, окружение, преследование. На карте, висевшей в спальне Агнессы, крошечные флажки отмечали географические пункты уже совсем недалеко от Парижа, и названия их вызывали в памяти очаровательные кукольные королевства, дворянские усадьбы, виллы, безоблачно счастливые каникулы. А в Париже перестало действовать метро, все чаще выключали электричество, газа и вовсе не было. Снабжение продуктами, и без того шедшее с перебоями, совсем расстроилось. На авеню Ван-Дейка, на улице Ренкэн, на площади Брезиль женщины ушли с головой в хозяйственные заботы. Они пустили в ход последние свои резервы: продовольственные, отопительные и осветительные. Сидели вечерами в темноте, делили свечу на сантиметровые кусочки, а карбид - на граммы для ацетиленовых ламп. Готовили пищу в печках, топившихся опилками или чурками, и готовили там, где стояли эти печки. У Буссарделей стряпали в большой гостиной, прямо напротив супружеского ложа Поля и Жанны-Поль так, что ночами они задыхались от жары, которая скапливалась под потолком после готовки на тридцать человек, не могли уснуть и, только потушив свет и приоткрыв окна, немного приходили в себя; уже через неделю густой запах репы и вареной капусты пропитал все драпировки и ковры. - Вот увидите, от наших обюссонов еще год спустя будет разить капустным супом! - предсказывала тетя Эмма. - Ну и ладно! Слава богу, есть из чего суп варить! Тетя не забывала, что ее бодрость духа вошла в семейные легенды, и когда стало известно, что похоронные бюро объявили забастовку, она наотрез отказалась, в отличие от прочих, признать это нелепым, а заявила, что должны же быть у гробовщиков для этого достаточно веские основания. - Ну так вот, - говорила тетя Эмма, - если у меня будет второй удар, и я не выкручусь - решено: вы похороните меня в саду под японской сливой. И я не буду на вас в претензии. А там и почтальоны перестали доставлять на дом почту. "Лишь бы телефон действовал! - восклицали парижане. - Если не будет телефона - всему конец!" Они соглашались есть кое-как, бродить в потемках, по четыре раза в день проделывать пешком с десяток километров, но перестать разговаривать они не желали. Однако по милости судьбы, а, может быть, в согласии с чьей-то неведомой волей парижанам оставили их телефон: линия загадочным образом функционировала, и функционировала без перебоев. Когда в свою очередь забастовала полиция, паникеры предсказывали начало эпохи грабежей, краж со взломом, безнаказанный разгул преступлений. Но нет. Город, предоставленный самому себе, вел себя мудро и ждал. И даже, когда начался исход немцев, на перекрестках улиц, где отсутствовали полицейские, не образовывалось пробок. Правда и то, что беглецы дружно держались одного направления. Как-то утром Агнесса добралась на велосипеде до площади Мадлен, где помещался магазин, торговавший в мирное время экзотическими фруктами и овощами и где сейчас продавали сушеную морковь, но на площади Сент-Огюстен вынуждена была остановиться - по асфальту катил сплошной поток машин. Автомобили всех марок и видов, мотоциклы с колясками неслись вперемежку по западным кварталам через улицу Ля Боэси и выбирались на улицу Пепиньер, чтобы оттуда двинуться к границе. Не зная, как прорваться через этот водоворот, Агнесса пересекла бульвар Османа, ведя велосипед за руль, и решила дождаться конца событий на террасе ближайшего кафе. Расположившись здесь, как в партере театра, она, впрочем не одна она, могла наблюдать со своего места за непрекращавшимся на улице беспорядочным бегством мотоциклов, грузовиков, битком набитых немецкими офицерами и солдатами, походными сундучками, ящиками и мебелью, французами в гражданской одежде, в мягких фетровых шляпах, и при них иной раз сверх комплекта зрители замечали женщину, судорожно прижимавшую к груди шляпную картонку. - Это же чудесно, кисанька, - заявила вечером тетя Эмма, которая хорошо знала свой Париж. - Я вполне представляю себе эту картину. Они пробирались к заставе Пантэн прямо по улице Лафайета и по авеню Жана Жореса, которое, заметь, в мое время называлось Немецкой улицей. На следующее утро Агнесса проснулась раньше обычного, позвонила Ирме, которая, сгорая от нетерпения не меньше хозяйки, уже давно покинула свою мансарду. - Ну-ка, Ирма, открой окна в сад и скажи, видно ли их на улице? - Кого их? Бошей? Видно, мадам. Не так, чтобы уж очень много, не так чтобы часто, а все-таки проходят. Так длилось несколько дней, в течение которых ход жизни все больше и больше замедлялся. В их квартале люди почти перестали выходить на улицу. Повсюду разъезжали машины, как утверждали, из префектуры, и громкоговорители, установленные на крышах, советовали парижанам сидеть у себя. Чета привратников дома, где проживала Агнесса, устроилась во дворе и в этом укрытии резалась с утра до ночи в белот со своими единомышленниками из жильцов. Коллаборационист со второго этажа, бросив на произвол судьбы семью, куда-то исчез, хотя никто не видел, как он уезжал. Агнесса строго-настрого запретила сыну хотя бы на шаг удаляться от садика, но сама, возвращаясь с авеню Ван-Дейка, куда бегала навестить тетю Эмму, не удержалась и, хотя небо по-грозовому хмурилось, пошла поглядеть на Елисейские поля. Перед ней была пустыня. Этот центр немецких развлечений, квартал, облюбованный немцами для трудов и забав, нацистский город в самом сердце французского города, продержавшийся целых четыре года, весь проспект от Обелиска до Триумфальной арки, лежал под низко нависшими небесами, безлюдный, притихший: ни пешеходов, ни машин; и лишь по тротуару лениво перепархивали гонимые теплым ветерком огромные куски грязной бумаги, оберточной и газетной. Металлические шторы были спущены, за закрытыми ставнями притаился страх или угроза. Здесь царила тишина, было пустынно, как перед рассветом. Никогда еще Агнесса не видела этих улиц и авеню, по которым она возвращалась сейчас к себе домой, такими вымершими. Это была уже не оккупация, а некий промежуточный этап, провал во времени, синкопа. Говорили, что в центре города началось восстание, что там воздвигли баррикады; а здесь Агнесса не видела ничего, не слышала ничего, кроме перестука собственных шагов по асфальту и эха шагов, отскакивавшего от стен безмолвных зданий. По рассказам немногих парижан, остававшихся в ту пору в Париже, она представляла себе, какими должны были быть дни двенадцатого и тринадцатого июня сорокового года - тот промежуток между бегством жителей и появлением немцев в покинутой столице; проходя сейчас по тем же самым парижским кварталам, она всем своим существом ощущала атмосферу открытого города, затаившего дыхание. Уже подойдя к воротам, она вдруг решила, что овощная лавка на улице Жоффруа, к которой они были прикреплены, возможно, открыта и что при таком безлюдии ей удастся купить что-нибудь без очереди. Она повернула обратно и на углу улицы Ампер и бульвара Мальзерб, как раз на самом перекрестке увидела священника в сутане, с непокрытой головой; вооружившись метелочкой и совком, он, согнувшись, сметал что-то с мостовой. Агнесса обратилась с вопросом к двум прохожим. Они объяснили: немецкий танк, стоявший на бульваре Курсель и обращенный к улице, регулярно, через каждые десять минут, бил по лежавшему поперек площади Ваграм дереву, где, по предположению немцев, могли укрываться бойцы французской армии Сопротивления. Какой-то прохожий попал под обстрел, и священник не обнаружил после него ничего, или, вернее, почти ничего. Агнесса приблизилась и увидела, что вся мостовая точно усыпана черными конфетти: клочками одежды испарившегося мертвеца. Двадцать четвертого августа, после полудня, Ирма, которая жила в непрестанном волнении, вернулась с разведки на соседних улицах и заявила, что "они" в Версале. - В Версале? Странно...- удивилась Агнесса, решив, что речь идет об американцах. - Вчера радио передавало, что они в Сансе и Фонтенбло. И она направилась к карте, висевшей в спальне. - Мне-то, мадам, никогда не верит... А мне клялись, что они в Версале! - Дай-ка мне справочник Боттэна, - приказала истая дщерь Буссарделей. Найдя в справочнике Версаль, она стала искать хоть какое-нибудь знакомое имя, пусть даже полузнакомое. Она сказала номер телефона, назвала себя, извинилась, сославшись на обстоятельства, и стала расспрашивать. - У нас, мадам? - ответили ей...- Нет. Еще ничего нет. Но нам говорили о Кламаре. О Кламаре? Она повесила трубку. Скорее телефонную книжку! Она позвонила в мэрию. Подождала: никто не ответил, В жандармерии то же самое. "Очевидно, в Кламаре идут бои", - подумала она. Просматривая список абонентов, она наткнулась на телефон богадельни. Набрала номер. Тут ей ответили. - Да, да! Они здесь, они на дороге. Их даже отсюда слышно. - Кого? Американцев? - Да нет же, французов. Армия Леклерка. Эх, если бы не дежурство, я бы, уж поверьте, тоже был там. Агнесса расцеловала Ирму. - Они в Кламаре! - А это ближе Версаля? - Еще бы! Но только не вздумай безумствовать здесь, в нашем квартале. Они еще не в Париже. Займись ребенком. В порыве признательности Агнесса вызвала Версаль и сообщила, что "они" в Кламаре. Затем повесила трубку и позвонила на улицу Ренкэн. - Тетя Луиза, армия Леклерка в Кламаре! Это мне известно из самых достоверных источников. Они проходят по шоссе. - Ой, детка, у меня прямо голова кругом идет. Если бы ты знала, что у нас дома делается! - Боже мой! Что у вас такое случилось? - Не у нас. Но сейчас только что арестовали семью с третьего этажа. Коллаборационистов. - Ну и что? - Обрили обеих дочек. Прямо на улице. На моих глазах: я стояла у окошка. Обрили наголо. Это было ужасно. - О, тетя Луиза, самое главное, что они в Кламаре! Кончив разговор, Агнесса позвонила на авеню Ван-Дейка. Трубку сняли не сразу, к телефону подошел Валентин. - Валентин, французская армия проходит через Кламар. Это из официальных источников. Скажи об этом нашим. - Нашим? Они в подвале. - Сегодня? Что это вас вдруг разобрало? - А то, что в конце авеню Гоша стоит немецкий танк. - Подумаешь! Я тебе говорю, а ты... - Покорно благодарю. Когда башня танка поворачивается, наш особняк попадает прямо под прицел. - Ладно! Иди в подвал. Только скажи нашим, что они в Кламаре. Агнесса никак не могла хранить эту весть про себя и решила поделиться ею еще с кем-нибудь. Она пыталась припомнить кого-нибудь из своих знакомых, кому можно позвонить немедленно, и не нашла никого более подходящего, чем госпожа де Мофрелан. - Маркиза больна, у нее неврит, - сказал слуга. - Она не подходит к телефону. Она просит ее извинить. - А мадемуазель Сибиллы у вас случайно нет? - Мадемуазель Сибилла здесь завтракала, но сейчас она уехала на велосипеде в бассейн. - А! Хорошо. В таком случае передайте от моего имени мадам де Мофрелан, что армия Леклерка подходит к Парижу с юго-запада. Я хочу ей сообщить: они уже в Кламаре. Агнесса решила прекратить телефонные звонки. Но часов в шесть она вдруг заметила в чердачном окошке стоявшего напротив дома маленький сине-бело-красный флажок. - Ирма! Люди уже вывешивают в окнах флаги. Давай скорее водрузим наше знамя! Длинный шест с обмотанными вокруг него цветными полотнищами наконец-то увидел свет. Уже давно было устроено специальное приспособление за неимением настоящего флагштока: целая система из толстой металлической проволоки, привязанной к ставне окна гостиной. Десять минут ушло на поднятие стяга, и трехцветная волна медленно скатилась вниз, потом ее надуло ветерком, веявшим с авеню Виллье. Рокки захлопал в ладоши. Агнесса открыла калитку и перешла на противоположный тротуар, чтобы со стороны полюбоваться творением своих рук. Вернувшись в садик, она застала Ирму, отбивавшейся от четы привратников, которые умоляли ее о чем-то с бледными от испуга лицами. - Мадам, снимите флаг, вас честью просят. Нас жильцы послали. - Им не нравится мой флаг? Так вот, плевать я на них хотела. Ирма, поди посмотри, кто звонит. Звонили бойцы Сопротивления - трое подростков с карабинами наперевес, с засученными рукавами и повязкой на голой руке. - Снимите! - приказал командир. - Слишком рано. Из-за вас будут стрелять по дому. - Но уже час назад они были в Кламаре. Армия Леклерка. С помощью привратника молодые люди стащили знамя. Часов в десять, когда все уже погрузилось во мрак, радио объявило, что одно из соединений Леклерка расположилось на площади Отель де Билль. - Нет, не могу сидеть дома, - сказала Агнесса. - Ирма, ляг на мою постель и оставь дверь в комнату Рокки открытой. - А куда вы идете? - На площадь Отель де Билль. Хочу их видеть, этого нельзя пропустить. Дай мой плащ. Пойду переулками, чтобы меня не задержали по дороге. Когда я вернусь, знаешь, что будет? Мы с тобой вдвоем выпьем за их здоровье по стакану шампанского. Бутылку я припрятала. После полуночи она возвратилась домой, разбитая усталостью, и тяжело рухнула на стул. - Ну как? - спросила Ирма все тем же возбужденным тоном. - Скорее, рассказывайте! Что вы видели? - Ничего. По правде говоря, ничего не видела. Меня к ним просто не подпустили. До улицы Сен-Мартен я легко добралась, но там оказалась баррикада, и притом самая настоящая, с вооружейными людьми. Издали я различила свет, силуэты при свете автомобильных фар. Тут человек, который меня остановил, сказал: "Вы же их видите; вон эти тени - это они и есть". - "Правда? Можете мне в этом поклясться?" - "Клянусь, а теперь возвращайтесь-ка домой..." Но, знаешь,- добавила Агнесса, - если говорить по правде, ничего я не видела. На следующий день с первыми лучами солнца флаг уже развевался на ветру. Прочно врытое в землю древко, наклоненное под нужным углом, его сшитое из занавесок полотнище царило над всем садиком. Ирма выскользнула за калитку; побежала сначала направо, потом налево и вернулась, еле переводя дух. - Мадам, от площади Ваграм до площади Терн только его и видно! Агнесса еще в халатике, еще не выходившая из своей тесной спальни, подняла голову и посмотрела на трехцветное чудо, надутое ветром, как парус. Врытый в землю флаг доходил до окон второго этажа и поистине украшал весь фасад. Жильцы с верхнего этажа уже не протестовали. Ирма вновь куда-то убежала и принесла из своей комнаты огромный портрет генерала де Голля. Еще при немцах она приобрела его у какого-то деголлевца, который воспроизводил эти портреты с фотографии и продавал их под носом у властей по тридцать пять франков за штуку. Бесстрашная Ирма повесила это священное изображение над своей постелью. А теперь она потребовала, чтобы Агнесса приколола его к их флагу. - Ну, подумай сама, - убеждала ее Агнесса. - Во-первых, весь эффект пропадет. А во-вторых, твой портрет разорвется при любом порыве ветра, - добавила она, щадя чувства Ирмы. Ирма надулась было, но, услышав грохот броневика, проходившего по авеню Виллье в направлении к Шампере, выскочила со своим портретом в руках за калитку и встала на углу площади. Вскоре показалась вторая машина, набитая солдатами в форме защитного цвета, еще издали известив жителей о своем приближении страшным лязгом и грохотом. Ирма выпрямилась, смеясь так заразительно, что даже зубы ее заблестели на солнце, и подняла на вытянутых руках пресловутый портрет. Солдаты в ответ отдали честь, кое-кто поднял два пальца в виде буквы V, и все утро, проезжая мимо выстроившихся на тротуаре зевак, освободители салютовали Ирме из Пор-Кро и генералу де Голлю. Глава XV После капитуляции немцев в Париже, после триумфальной прогулки генерала де Голля от площади Этуаль до Собора Парижской богоматери, после прохождения американских войск через Елисейские поля Агнесса стала свидетельницей возвращения людей, бежавших от войны, но одетых в военную форму. Светская жизнь, которая в течение четырех лет оккупации процветала только в кружках коллаборационистов, варившихся в собственном соку, вдруг в несколько дней пышно развернулась, но состав участников не очень изменился. Наиболее скомпрометированные лица проворнее прочих обнаружили в своем сердце патриотические чувства, которые им, по их уверениям, приходилось подавлять. Они, оказывается, только делали вид, что симпатизируют немцам для того, чтобы добиться от них смягчения жестоких репрессий, помилования и некоторых сведений, полезных для деголлевцев. Каждый из таких "патриотов" говорил о своей "сети", о кличке, которую он носил в подполье; но если какой-нибудь простак начинал задавать коварные вопросы, а недоверчивые слушатели требовали уточнений, болтун, а чаще всего болтунья, вдруг умолкали: тише, ради бога тише, военные действия еще не окончены и еще многого-многого нельзя сказать. В общем количество тех, кто вдруг заявил о своем принадлежности к Сопротивлению, значительно превысило число подлинных его борцов, которых имелось по спискам триста тысяч человек, что составляло семь десятых процента всего населения Франции, насчитывавшего сорок два миллиона человек. Из комодов и гардеробов вдруг вытащили запрятанные после поражения мундиры, какие носили в период между двумя войнами, и военная форма вновь появилась в квартирах, но красовалась теперь не на плечах хозяина, а на спинках стульев в передней - к сведению визитеров. Почти таким же быстрым темпом, в каком производились в те дни аресты, шли операции "самоочищения" - либо посредством личных жертв, либо через третьих лиц. Отцы посылали своих сыновей в отряды добровольцев, и тогда все семейство, обеленное и успокоившееся, с гордостью укрывалось за щитом с изображением карты Франции, начертанной золотом по синему фону. Дамы, отказываясь от развлечений, надевали форму Красного Креста или нестроевых войск. К такого рода маскараду, придававшему женскому облику нечто мужественное, особенно охотно прибегала та самая орава амазонок, которые еще недавно группировались вокруг какой-нибудь герцогини, актрисы или дочери министра и, представляя при оккупации сливки общества, держали в своих руках доходные места, всяческие блага и милости. В освобожденной столице живо расплодились бывшие "неоки". Эти парижане, пробывшие в изгнании четыре года, упорно остававшиеся в южной зоне, несмотря на упразднение демаркационной линии, с гордостью заявляли о твердом своем решении не видеть ни одного немца, хотя тогда немцами кишела вся Франция. Начиная с сентября, подхваченные внезапным порывом, рассчитывая на триумфальное возвращение, "неоки" стали постепенно, этапами, продвигаться к Парижу, подобно Наполеону, возвращавшемуся с острова Эльбы. Но и военизированное кокетство и запоздалая храбрость бледнели перед нашествием беглецов в мундирах, возвращавшихся с отдаленных рубежей, на которые они отступили. Они прибывали в самолетах и, можно сказать, пачками низвергались с небес в центр Парижа. Просачивание произошло в мгновение ока. Это была шестая колонна. Роскошный отель близ площади Этуаль, так же как знаменитый ресторан - услада многих поколений, так же как некий салон на Ля Мюэт или в Фобур-Сен-Жермен, только что очищенные от немецких зеленых мундиров, вдруг увидели в рамке входных дверей дельцов, адвокатов, сочинителей драм или киносценариев, попрошаек и холуев, которые, удрав из Франции задолго до всякой опасности с чадами и домочадцами, целых четыре года укрывались в канцеляриях - кто в Алжире, кто в Лондоне или в Нью-Йорке - и вдруг возвратились в военной форме цвета хаки с нашивками или без нашивок, но уж непременно со всякими значками и ленточками, с высоко поднятой головой, пронзительным и прямо-таки инквизиторским взором, с карманами, набитыми рассыпным кофе в зернах (из офицерской столовой), который они раздавали полными пригоршнями встречным и поперечным, а вдобавок - и квадратики жевательной резины, удостоверившись предварительно в гражданских чувствах людей, ими облагодетельствованных. Их чествовали - и, конечно, куда больше, чем офицеров и солдат Второй бронетанковой дивизии, которые, пройдя через Париж и соединившись с Седьмой американской армией, сражались тогда в Бургундии. И вот, узнав, что Жоффруа Сиксу-Герц прибыл из Лондона в военном мундире, да еще облеченный какой-то миссией, госпожа де Мофрелан почувствовала срочную необходимость укрепить узы родства с этим семейством; она устроила на Лилльской улице прием в честь юного героя; Агнесса была приглашена вместе со своими племянниками Жильбертой и Манюэлем. Она задержалась в Париже из любви к своему городу, а также в силу необходимости. За последние полгода, прожитые ею в столице, и особенно за недели высадки и Освобождения, она опять привязалась к Парижу. В сердце своем она переживала и все бедствия Парижа, и тоску ожидания, и бурный взрыв восторга освобожденного города, она так боялась, что немцы разрушат Париж, и теперь не могла расстаться с ним. Прошло шесть месяцев, только шесть месяцев, но их оказалось достаточно для того, чтобы Агнесса вновь корнями вросла в почву родного города. Скромные насаждения, которые она сделала собственными руками, желая украсить свой парижский садик и позабавить сына, отнюдь не были просто жестом. Да если б она и хотела возвратиться на мыс Байю, туда еще было невозможно пробраться. Дивизия Леклерка вступила в Париж через восемь дней после высадки в Провансе, за два дня до освобождения Тулона; освобождение Иль-де-Франса и долины Роны происходило одновременно. Но все плато Лангра еще оставалось в руках немцев. Нечего было и думать добраться до Лазурного берега прямым сообщением по железной дороге. Агнесса совсем не хотела, без крайней на то необходимости, подвергать сына мукам путешествия кружными путями через провинции, еще не пришедшие в себя после своего пробуждения. Когда Агнесса в сопровождении племянника и племянницы поднималась по ступеням крыльца Мофреланов на глазах у обитателей соседнего дома, которые выглядывали из окон, как из театральных лож, рассматривая прибывающих, она услышала нараставший гул великосветского сборища. Но, пройдя через вестибюль в большой зал, она не могла определить, что за прием там происходит. Открывшаяся ее глазам сутолока была ни на что не похожа, и только чрезмерное обилие представителей прессы напоминало ей так называемые cocktails-parties, которые устраивались в Нью-Йорке или в Сан-Франциско во времена ее пребывания в Америке - шумные сборища, куда каждый мог привести с собой кого угодно и чувствовал себя как дома, даже не зная, где он в гостях. В глаза бросались опереточные, старомодные мундиры, затмевавшие штатские пиджаки; среди строго военных одеяний попадались весьма странные наряды: плотно облегающий джемпер, подвернутый над брюками для верховой езды, узкая юбка и стянутая кожаным поясом рубашка цвета хаки; пестрые сборные костюмы, словно на незадачливых статистах, дополнялись беретами, пилотками, которые не снимали с головы даже мужчины, доказывая тем самым свою причастность к подпольной деятельности. - Ну, детки, - сказала Агнесса своим спутникам, остановившимся в нерешительности перед всем этим столпотворением, - вы можете делать, что вам угодно. А я только поздороваюсь с госпожой де Мофрелан и улизну. - Да что ты, тетя Агнесса! - сказала Жильберта. - Останься. Ты только погляди, до чего забавно! Протиснувшись сквозь толпу, Агнесса добралась до хозяйки дома, но потеряла по дороге своих племянников. - А-а, вот она! - воскликнула госпожа де Мофрелан и, к великому удивлению Агнессы, расцеловала ее. - Муромский, найдите моего внучатого племянника и приведите его сюда. Я хочу, чтобы он познакомился с мадам Буссардель. "Внучатого племянника? Кто же это? - подумала Агнесса. - Ах да! Это племянник ее снохи, теперь она так его называет", Вскоре к ним подошел сам Жоффруа, словно сошедший с обложки американских журналов, в военной форме, обтягивавшей его фигуру, как трико акробата. Этот воин, чарующий полукабильской, полуголливудской красотой и самоуверенным холодным взглядом серых глаз, весьма отдаленно напоминал того светского ветрогона, которого Агнесса встретила однажды в поезде на Лазурном берегу в сорок первом году. Она поняла, что в промежутке между двумя этими этапами силою обстоятельств из прежнего Сиксу-Герц вылупился нынешний. Но она заметила также, что при этом превращении он не заслужил ни единой нашивки и на груди у него с левой стороны пестреют лишь какие-то значки, жетоны и висюльки. - Я знаю, как много вы сделали для моей бабушки, - сказал он, целуя руку Агнессы. - Это благородно! Да, да, очень благородно! - Она и ко мне была поразительно добра, - подхватила госпожа де Мофрелан, обняв "внучатого племянника" за талию. - Она приехала сообщить мне утешительные вести о моей бедненькой подруге. Ах, дорогой мой мальчик, мы действительно поддерживали друг друга в черную годину. Постойте, да ведь именно мадам Буссардель сообщила мне о вступлении Леклерка в Париж. - Есть ли у вас вести о вашей бабушке? - спросила Агнесса у юного Жоффруа. - Вероятно, ту местность освободили в начале месяца. - Ну, конечно, благодарю вас за внимание. Она скоро двинется в путь. Агнесса обернулась: к ней подошла Жильберта и дернула ее за локоть, очарованная душкой военным. Ей представили Жоффруа. Но тотчас ее оттеснили почитатели, плотным кругом обступившие юношу. Какая-то женщина, захлебываясь от восторга, спрашивала, правда ли, что при высадке французских войск в Северной Африке он выступал вместо генерала Жиро. - Как? И это уже известно в Париже? - воскликнул он, смеясь. - Ну, разумеется, это я и был. Сам Жиро спал как убитый в каземате Гибралтарской крепости, а я произносил его речь у микрофона Алжирской радиостанции. Раздался хор восклицаний. Агнесса видела, как ее племянница, работая локтями, пролезла в первый ряд, оспаривая место у задавшей столь интересный вопрос нескладной долговязой особы, разыгрывавшей девочку: взбитые надо лбом кудряшки, коротенькая клетчатая юбочка с бретельками и скромная белая блузка: к концу оккупации в моду вошла простота туалетов. - Но, право, это не единственный случай, - жеманничал Жоффруа. - Когда Эйзенхауэр должен был выступить на французском языке, говорил не он, а полковник Холмс, у него, надо сказать, настоящее американское произношение - даже лучше, чем у самого Эйзенхауэра. Словом, такая же история, как с речью Жиро: у меня очень фоногеничный голос. - Ах, повторите хоть кусочек его речи! - сюсюкала долговязая особа со взбитыми кудряшками. - Ну, как вы ее читали перед микрофоном? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Просим. - Т-шш! - зашикали друг на друга слушатели. - Тише! Тише! - А тем временем импровизатор начал: - У микрофона генерал Жиро... "Как же это? Как же это?" - думала Агнесса. Она подсчитала, что во время высадки французских войск в Северной Африке Жоффруа не было и двадцати лет. А через год старуха Сиксу-Герц рассказывала ей в Барони, что ее внук уже несколько месяцев живет спокойно у родственников в Каскаэсе, купается в море. Когда краснобай закончил свой номер, ему зааплодировали, кричали браво, уверяли, что у него настоящий талант имитатора и в каком-нибудь ночном кабаре он имел бы бешеный успех. - А теперь изобразите маршала Петэна! - закричал какой-то любитель. - О-о! - скромно отнекивался Жоффруа.- Маршала изобразить чрезвычайно легко. Это всякий может. Слушатели настаивали. - Фра-ан-цу-у-зы! - заблеял наследник Сиксу-Герцев. - Ах, проказник! Должна признаться, что это забавно, - воскликнула госпожа де Мофрелан. - Ведь забавно, верно, Агнесса? Как он ловко подметил черточку старческого слабоумия... Правду говорят, что для солдата нет ничего святого. - Манюэль, - сказала Агнесса, разыскав племянника в соседней гостиной. - Я отдала долг вежливости и теперь удираю. Сестра остается на твоем попечении. Приведи ее домой. - Не беспокойся за нас, - ответил Манюэль. - В наши годы можно обойтись без няньки. - Любезен как всегда! Ну что ж, нянька покидает вас без малейших угрызений совести. - Агнесса! Агнесса! - воскликнула Сибилла Мофрелан, схватив ее за рукав. - Вы уже уходите? - Да, моя дорогая. Но оставляю вам своего племянника и племянницу. А я не могу. Право, не в силах. Такое множество народу. Я еще не гожусь для светской жизни. Совсем отвыкла. - Да вы хоть видели моего двоюродного братца Жоффруа? - Ну, конечно. Он даже сказал мне несколько любезных слов. - И будьте уверены, что сделал это не просто из вежливости. Он навел справки. Он наводит справки о всех наших знакомых. Вы же понимаете, после своих героических поступков он не желает пожимать руку кому попало. То есть людям, которые дурно вели себя во время оккупации. - Вот как? А кто же ему дает справки? - Я, бабушка, все кто угодно. Он спросил у меня: "Скажи, только без дураков, как там эти Буссардели? Якшались с немцами?" Агнесса даже вздрогнула: - Он так спросил про нас? - Да. Я ему ответила: "Ну, о них никто слова дурного не скажет, ручаюсь тебе". - Как мне благодарить вас, Сибилла? Вы слишком добры. - Ничуть. Я просто справедлива. Я не забыла, чем вы рисковали ради его бабушки. - Ну, теперь моя очередь вернуть вам такой же любезный упрек, какой вы мне когда-то сделали, и я скажу: "Сибилла, вы преувеличиваете". Агнесса сбежала с празднества. Племянница ее и в самом деле могла обойтись без опекунши. Ей, правда, только что исполнилось восемнадцать лет, но у нее уже были все основания считать себя взрослой особой: ей формально предоставили право распоряжаться своим состоянием. И, несомненно, Манюэль, который был на год моложе сестры, тоже получит это право, достигнув восемнадцати лет. Жильберта и Манюэль были детьми Симона от первого брака и после смерти отца, погибшего в плену, остались круглыми сиротами. Не потому ли из всех детей семейства Буссарделей в них меньше всего проявлялось буссарделевских черт? Они держали себя более свободно, чаще вращались в свете, чем их многочисленные кузены и кузины, больше встречались с мальчиками и девочками иного общественного круга, имели на все свои собственные взгляды, притом далеко не всегда наивные. Так, например, они, несмотря на юный свой возраст, весьма заботились о своих материальных интересах (в этом они еще немного походили на остальных членов семейства), но говорили, что времена недвижимого имущества уже миновали, оно уже не приносит больших прибылей, опутано всякими ограничениями, мораторием, шкалой налогов, - словом, становится все менее и менее доходным. Поступление крупных сумм в установленные сроки платежей отошло в прошлое, и бывшим владельцам участков следует немедленно заменить свое недвижимое имущество движимым. Подобные теории, основанные на весьма незначительном опыте, вызвало в семье негодование, особенно у старейших ее членов, которые еще помнили, какие сказочные прибыли приносили земельные участки. Нападать на догмат святости недвижимого имущества - значило ниспровергать основу основ династии Буссарделей. Только мачеха, состоявшая опекуншей двух еретиков, да их бабушка с отцовской стороны прислушивались к ним, но терпимость Жанны, второй жены Симона, можно было объяснить нежеланием портить отношения с падчерицей и пасынком, а Мари Буссардель была ослеплена своей страстной нежностью к внукам, на которых она перенесла всю свою любовь к погибшему сыну. Валентин, являвшийся вторым опекуном, не разделял этих новых взглядов и не желал давать свое согласие на продажу недвижимого имущества, унаследованного племянниками, как то предлагали его мать и невестка. Он предпочел избавиться от ответственности и настоял на досрочном предоставлении им прав юридической дееспособности, что позволяло им поступать как угодно. Первое немаловажное следствие этого совсем недавнего освобождения Жильберты от опеки выразилось, однако, не в продаже земельных владений. Через несколько месяцев бойкая девица стала героиней события, о котором Агнесса узнала, уже будучи на мысе Байю - она наконец возвратилась на остров, заперев свою квартиру на площади Брезиль, ибо решила сохранить ее за собой на случай приездов в Париж. Наконец-то она могла вновь любоваться летом, осенью и зимой своим красным домиком в сиянье южного солнца, амфитеатром скал и морскими просторами. На мысе ничего не изменилось. Не изменилось ничего ни в Кань, ни в Ле Лаванду. О судьбе ее подруги не было никаких вестей. Мано со дня ареста исчезла бесследно, а освобождения заключенных из концентрационных лагерей, находившихся на территории Германии, нужно было ожидать еще долгие месяцы. Прошла зима, вернулась весенняя пора, и в конце апреля Агнесса узнала, что Жильберта Буссардель выходит замуж за Жоффруа Сиксу-Герц. "Ты, конечно, понимаешь, что этот брак нас очень огорчил, - писала тетя Эмма, сообщая Агнессе новость. - Твоя бабушка, которая была святой женщиной, твой бедный дед которого я обожала, и все наши предки, начиная от братьев-близнецов, родившихся во время оккупации 1815 года, заключали прекрасные брачные союзы, и теперь, думается мне, кости их переворачиваются в могилах на кладбище Пер-Лашез. Ах, как времена переменились, как вращается колесо судьбы! Но ничего не поделаешь, надо смириться. Свадьбу откладывать нельзя. Впрочем, это не тема для письма. Кажется, ты познакомила в прошлом году друг с другом этих ветренников? (О, я тебя за это не упрекаю - такова воля рока!) И вот теперь будь добра пожаловать к нам на авеню Ван-Дейка: в субботу на следующей неделе я даю вечер в честь их помолвки. Придется и это вытерпеть!" Причины внезапной свадьбы проступали слишком ясно сквозь эпистолярные обиняки целомудренной тети Эммы. Агнесса и не подумала уклониться от церемонии. Приключение ее племянницы имело некоторые сходные черты с ее собственным браком, и Агнесса не считала возможным изображать негодование. Очень мало ее волновало и вторжение в семейный круг Буссарделей юноши еврейского происхождения, но она без труда представляла себе ярость всего клана. Агнесса жалела лишь о том, что Жильберта влюбилась именно в этого еврея. Так или иначе, она поехала, оставив ребенка на попечение двух женщин. Тетя Эмма встретила племянницу на вокзале. - Ах, я так хотела поговорить с тобой наедине! - заявила она без всяких предисловий. - Я нарочно отказалась от провожатых, чтобы высказать тебе все, что накипело. А то дома я проповедую стойкость в беде: заварил кашу - не жалей масла. И стараюсь сама подавать пример. Но, если уж говорить по душам, да еще с тобой, кисанька... Зайдем на минутку в буфет. Носильщик! Идите за нами. Агнесса попыталась ее успокоить, урезонить и даже лукаво пожурила за то, что, оказывается, у тети Эммы есть предрассудки, довольно близко напоминающие расистские, тогда как сами Буссардели едва избежали преследований со стороны немецких фашистов. Упрек, по-видимому, задел тетю Эмму за живое, она сделала большие глаза. - Ах, да что ж это! Как не стыдно меня так расстраивать! Этого только не хватало! Как будто у меня никогда не было твердых убеждений. Нет, нет! - лепетала она, махая руками. - Нет! Обращаться с ними, как с ровней, помогать им, когда их преследуют, разумеется, водить с ними знакомство, поскольку это необходимо и в деловых отношениях и в обществе... даже аплодировать им, когда они выступают на подмостках, как виртуозы-музыканты или замечательные актеры, - ну, в общем, не давать им почувствовать, что мы с ними разной породы, - согласна, пусть будет так!.. Но вступать с ними в брак - нет, нет! - воскликнула старая девица и, придвинувшись на диванчике к Агнессе, добавила дрожащим голосом: - Ведь я родословную Буссарделей наизусть знаю, вплоть до наших предков из Турени и из Савойи, еще тех времен, когда Савойя не принадлежала Франции, да, да, могу тебя заверить. Ну так вот, нигде, никогда - ни единого, ни единого! Вот какова была наша буржуазия. На следующий день в старинном особняке состоялся прием. Ни в атмосфере этого семейного празднества, ни в выражении лиц Буссарделей, их родственников и свойственников ничто не указывало на глубокое смятение всего клана. Такова была их выдержка. И их умение скрывать свои истинные чувства, которое они часто проявляли безо всякой нужды, сейчас пошло им на пользу и даже походило на твердость характера. В самом деле, неловко себя чувствовали не они, а лагерь Сиксу-Герцев. Агнесса из деликатности поговорила с госпожой Сикс-Герц лишь минут пять, не желая смущать старуху воспоминаниями о пережитых ею унижениях, когда ей приходилось играть в Барони роль нищей крестьянки. Но со времени Освобождения все это семейство вновь собралось в столице, за исключением тех его членов, которые были высланы и, как стало достоверно известно родным, погибли в газовых камерах - о них вообще не упоминалось. Остальные же, возвратившись из Италии, из Португалии, из Англии или из Америки, объединились вокруг почтенной матроны, которая обрела прежний свой облик и, утратив вдруг акцент жителей Нижнего Дофине, опять заговорила, как все Герцы. Сейчас они окружили ее в большой гостиной на авеню Ван-Дейка, и даже тут, в доме Буссарделей, с которыми готовились породниться, держались немножко в стороне. - Ну, скажу тебе, и раздражают они меня! - призналась тетя Эмма, отводя Агнессу в угол. - Знаешь, кого они мне напоминают? У нашего меховщика я много лет имела дело со старшей продавщицей, и вот в один прекрасный день она принялась мне жаловаться, что ее дочь выходит замуж за католика! Я наконец не выдержала и сказала: "Мадам Лион, не горюйте, среди католиков попадаются очень порядочные люди, - потом поглядела на нее и говорю: - Впрочем, и среди евреев тоже, по крайней мере я так слышала". - Тетя Эмма! Тетя Эмма! - ужаснулась Агнесса. - Ты нынче судья немилостивый. - Верно! - откровенно призналась старуха. - Но ты не беспокойся, я не скажу ничего неприятного этим Сиксу-Герцам, Ведь я двоюродная бабка Жильберты и хозяйка дома. Ну-ка, пойдем займемся немножко господами де Мофрелан. Ведь рикошетом мы породнились и с аристократами. Право же, нынче вечером у нас очень смешанное общество. Мофреланы знали обычаи всех кругов общества и, не испытывая ни малейшей неловкости ни в одном из них, с полнейшей непринужденностью вербовали себе пополнение в лагере буржуазии. Агнесса впервые увидела господина де Мофрелан. Оказалось, что он вовсе не такое уж смиренное, незаметное существо, как то можно было подумать, судя по повадкам его супруги; он говорил громким, зычным голосом. Будь Агнесса более осведомлена о сплетнях, ходивших в этих кругах, она, конечно, знала бы, что у этого бодрого, полнокровного старика есть связь с дамой зрелого возраста, носительницей столь же громкого имени, как и он сам, и это ни для кого не секрет. Тетушка Эмма усадила господина де Мофрелан на диван около себя и заговорила с ним о бракосочетании одного из Суланжей, состоявшемся в церкви Сен-Пьер-де-Шайо, где она видела Мофрелана среди приглашенных. Для большинства светских людей освобождение Парижа вновь открыло врата в мир удовольствий и пышных празднеств, как будто война кончилась в тот самый час, когда Шолтиц капитулировал на Монпарнасском вокзале. - Ах, и вы там были, мадемуазель? - А почему же мне не быть? - ответила Эмма. - Суланжи - люди очень приятные. Но я была на свадьбе не в качестве родственницы, - мы просто соседи по имениям. Замок Суланжей находится очень близко от нашего Гранси. - У вас тоже есть в этих краях клочок земли? - Да, есть. Усадьба с большим домом, но мы никогда не называли его замком. А какая ужасная давка была на свадьбе! Право, меня едва не сбили с ног. Хорошо, что я дама солидная, Я давно заметила, что на аристократических свадьбах надо пускать в ход кулаки. - Пока я еще ни разу не получал тумаков в церкви, - возразил господин Мофрелан, и на губах его заиграла улыбка. - Вы просто их не замечали, потому что привыкли. Но сравните-ка со свадьбами буржуазии! Не могу понять, откуда у вас такие манеры. Я не слышала, чтобы ваши короли в Версале когда-нибудь толкались. - Но ведь в те времена толпа расступалась перед нами, мадемуазель. Теперь этого не бывает. И нашему брату приходится защищаться. - Ах, вот почему вы нападаете. Агнесса тщетно пыталась прервать этот разговор. Господин де Мофрелан, не признававший вздорной болтовни, посматривал на свою бойкую собеседницу веселым оком. - Кажется, вы задираете меня, мадемуазель. Предупреждаю, что я любитель поединков, но женщинам довольно опасно бросать мне вызов: я еще не растерял силы. - Ах, дорогой мой! - отпарировала Эмма, возбужденная этим турниром и чувствовавшая себя с Мофреланом куда свободнее, чем с господами Сиксу-Герц. - Даже сорок лет назад вам пришлось бы оставить всякую надежду покорить меня. Вы, конечно, недурны собой, но, увы, не мой идеал. - Ого! Так вы мне сказали бы: "Убирайтесь ко всем чертям"? - Нет, просто: "На все четыре стороны", - ответила старая девица, быстро оправившись. - Так, стало быть, грубость моих слов вас возмущает? - Возмущает? Нисколько. У меня были старшие братья, я и не такое еще слышала, - заявила тетя Эмма, на сей раз покривив душой. - Но, право, дорогой мой, я никак в толк не возьму, по какой причине аристократы употребляют неприличные выражения. - По привычке. Так изъяснялись еще при дворе в великий век Людовика Четырнадцатого. Вы, наверно, слышали, что некая принцесса, особа весьма тучная, которая не могла собственными силами взобраться в карету, сказала своему выездному лакею: "Подтолкни меня, дурень, под задницу". - Прошу прощения, - заметила тетя Эмма с кроткой улыбкой, - ведь эта принцесса говорила в данном случае со своим слугой. - Туширован! - подал реплику господин де Мофрелан и расхохотался. - Подождите, - продолжала старая девица, - я вам тоже расскажу анекдот, и мы будем квиты. Я его слышала еще в пансионе и с тех пор не забыла. Ваша история с каретой напомнила мне его. Когда Людовик Четырнадцатый выезжал на прогулку, он, желая оказать кому-нибудь из приближенных честь, усаживал его с собой в карету на переднее сиденье; осчастливленный, если, конечно, это был мужчина, а не дама, делал всяческие курбеты, не решаясь усесться в карету первым. Своими ужимками эти господа старались показать свою учтивость, а короля это выводило из терпения. Однажды он, вздумав поехать осмотреть свой парк, указал Ленотру на открытую дверцу кареты, и Ленотр тотчас без всяких кривляний взобрался на сиденье. Тогда король, стоявший возле кареты, повернулся к придворным и сказал: "Господа, вот поистине воспитанный человек!" И тут нет ничего удивительного, - заключила тетя Эмма, - ведь Ленотр был простолюдин. Старик Мофрелан громко расхохотался. - Черт побери, мадемуазель. Вас нелегко одолеть, последнее слово за вами. Скажу по чести, вы меня совсем покорили. - Но я вовсе того не жажду, - шутливо ответила тетя Эмма. Извинившись перед Мофреланом, она встала, сказав, что нужно подумать и о других гостях. Агнесса последовала ее примеру. - Ну вот, хоть душу отвела, - сказала тетя Эмма, отходя бодрым шагом. Престарелая хозяйка дома потратила в ту ночь много сил и старалась, скрепя сердце, проявлять радушие, заставляя и весь отряд Буссарделей весело улыбаться. Ведь хуже всего было бы показать, что столь почтенное семейство лишь поневоле соглашается на этот брак. Как только последние гости уехали, представление окончилось и тетя Эмма перестала притворяться; лицо у нее осунулось, выразило глубокое огорчение и усталость; прежде чем отправиться к себе, на площадь Брезиль, Агнессе пришлось помочь старухе лечь в постель. На следующее утро телефонный звонок принес ей печальную весть: горничная тети Эммы, удивляясь, что хозяйка не зовет ее, вошла в спальню и обнаружила, что старуха лежит без сознания. С ней случился второй удар. Врачи признали положение тяжелым, опасаясь, однако, не за жизнь больной, а за ее рассудок. Через несколько дней тетя Эмма уже издавала нечленораздельное бурчание, но ничего не слышала, ничего и никого не узнавала. Все родственники, сменяясь, сидели у ее изголовья, каждый брал ее за руку, заговаривал с ней сладким голосом: "Это я, тетя Эмма, ты меня узнаешь?" - и затем уверял всех, что тетушка его узнала. То же сделала и Агнесса, но ничего не добилась от больной. В неясном, почти утробном урчании, вырывавшемся у старухи, которую освободили от вставной челюсти, Агнесса пыталась различить какие-нибудь осмысленные слова, но уловила только бессвязное бормотание: "За работу! За работу!" - шамкала тетя Эмма и, прочистив горло, без конца повторяла: "За работу! За работу!" - Что это она все твердит: "За работу"? - спросила Агнесса у Луизы Жанти, присоединившись к ней в галерее, где та плакала, сидя в обществе Жанны-Поль. - Мне кажется, я догадываюсь, почему, детка, - ответила Луиза, прикладывая к глазам скомканный платочек. - Да тут ничего загадочного нет! - воскликнула Жанна, вмешиваясь по своему обыкновению в качестве всезнайки, которой все ясно и понятно. - Мол, хочешь не хочешь, а такие вопросы встают перед всеми нами, и каждому приходится задуматься над своим положением. Я первая поняла, к чему идет дело, но надо мной смеялись, называли прорицательницей. - Странно, - сказала Агнесса, не видя, какое отношение может иметь призыв тети Эммы: "За работу" - к каким-то новым вопросам, о которых говорит ее кузина. Уж не имела ли Жанна-Поль в виду последствия немецкой капитуляции в Берлине, совершившейся несколько дней назад, или же домашние осложнения, которые вызвали болезнь Эммы. - Ах, оставьте, Агнесса, неужели вы не знаете, что власти совершенно сознательно принесли в жертву интересы людей, владеющих в Париже домами и земельными участками? Ведь это и вас касается, милая. Медленно, но очень умело законодательство разрушает основу нашего богатства - ценность недвижимого имущества. Повышение квартирной платы отстало от того уровня, которого достигли нынче другие показатели экономической жизни. Правительство не принимает во внимание расходы домовладельцев, неизбежно связанные с эксплуатацией принадлежащей им собственности, - заявила Жанна-Поль с присущей ей четкостью и выразительностью, благодаря которым она считалась одной из самых блестящих студенток Школы политических знаний и которые с тех пор развила в себе, пользуясь авторитетом супруги и матери. - Насколько мне известно, у вас ведь тоже есть недвижимое имущество. Неужели вы предоставляете своему управляющему полную свободу действий? - Признаться, из-за всех этих событий... - О, в таком случае вас ждут сюрпризы, и пренеприятные! Попробуйте-ка продать принадлежащий вам дом или хотя бы квартиру, вы поймете, какая это мука. Ведь своих квартирантов вы не можете выставить за дверь, следовательно, вы уже не хозяйка в собственном доме. А цену, по которой вы могли бы его продать, теперешние законы сбивают до невероятности. В итоге с доходными домами больше хлопот и расходов, чем доходов. Что касается земельных участков, то, если они находятся на окраине города - говорю с полным знанием дела, - муниципалитет отчуждает их у собственников просто по смехотворной цене. Словом, все пошло шиворот-навыворот: раньше земельные участки обогащали владельцев, а теперь разоряют. Наконец Агнесса поняла. Уже несколько месяцев эти вопросы служили постоянной темой разговоров между членами семейства, прежде совершенно неуязвимого для подрывных идей Жильберты и Манюэля. И вот тетя Эмма, у которой еще оставалась крупица сознания, а быть может, просто отблеск ставшей неотвязною мысли, тетя Эмма заклинала теперь Буссарделей работать, - а ведь долгие годы их земельные владения работали на них. Когда Жанна-Поль уехала, тетя Луиза, оставшись наедине с Агнессой, доверительно сообщила ей еще некоторые неприятные сведения. Беда не в том только, что обесценивалась земельная собственность! Уже давно и фирма, и классическая упряжка братьев Буссарделей жила только на ренту своей былой славы. Пришла в упадок контора! А новый век шел вперед. Два маклера - отец Агнессы и покойный дядя Теодор, преемником которого стал его родной сын Гастон, - пренебрегали личными связями с финансистами, дававшими поручения их конторе. И мало-помалу эта клиентура, так долго вызывавшая зависть у их собратьев, отдалилась и перешла в другие конторы. Многие годы господа Буссардель целиком полагались на своих доверенных лиц, а сами обленились, растеряли прежнюю энергию, цеплялись за устарелые методы. Нужно наверстывать упущенное. Но не поздно ли? Смогут ли они подняться? Откровенно об этом в семье Буссарделей не говорили - во всяком случае, при Луизе Жанти и ее муже, архивисте, которые в этом кругу по-прежнему слыли бунтарями, ибо откололись от потомственной маклерско-нотариальной и банкирской гвардии. Но супруги Жанти знали об истинном положении дел из слухов, ходивших по Парижу, из обрывков разговоров на авеню Ван-Дейка, догадывались по тем многозначительным взглядам, которыми обменивались при них Буссардели, считавшие себя непроницаемыми. - Вот оно как! - сказала в заключение тетя Луиза. - И когда мы убедились, что всех Буссарделей томят тяжелые заботы, то и я, и твой дядя порадовались своему скромному положению. А им нельзя по-старому. Надо все менять... Ну как? Понимаешь теперь, почему бедняжка Эмма все время твердит: "За работу!" Луиза и Агнесса беседовали стоя и не решались сесть, словно из уважения к тете Эмме, простертой в соседней комнате на одре болезни. Прислонившись к оконной раме, Агнесса обводила взглядом парадный двор, старые каретные сараи, построенные еще во времена конных экипажей, флигель привратника, являвший собою достойное дополнение к пышному особняку. И размышляя об откровениях тети Луизы относительно семейных владений Буссарделей и маклерской конторы, размышляя о болезни тети Эммы, об эксцентричном и внезапном замужестве Жильберты, о переворотах в жизни семейства, неизбежных с наступлением новой эпохи, Агнесса при этом осмотре старого дома вдруг поняла, что на сей раз здание дало трещину. Глава XYI Было решено, что бракосочетание Жильберты Буссардель и Жоффруа Сиксу-Герц состоится через три недели после официальной помолвки. Болезнь тети Эммы не могла отодвинуть этой слишком близкой даты, и не без оснований. Старая дева все больше впадала в детство, но основания эти, вызывавшие необходимость скорой свадьбы и скрытые в юном теле Жильберты, становились все более очевидными. Агнессе очень хотелось поскорее вернуться на мыс Байю, к своему сыну, но она решила остаться в Париже до свадьбы - из уважения к воле тети Эммы, хотя бедняжка теперь уже неспособна была оценить эту преданность. Доктора утверждали, что в таком состоянии больная может протянуть многие годы, но к ней уже не вернутся ни ясность сознания, ни свобода движений. На площадь Брезиль пришло письмо от господина Казелли, в котором он сообщал Агнессе, что Мано погибла в Равенсбрюке. В Ниццу только что возвратилась женщина, находившаяся в том же концентрационном лагере. Она разыскивает Агнессу, чтобы лично рассказать ей об умершей Мано, своем друге, не решаясь сделать это в письменном виде и доверить письмо почте; не пожелала она также рассказать что-либо по телефону господину Казелли, которого она, впрочем, лично не знает. Она обратилась к нему, согласно воле Мано, как к посреднику, через которого можно разыскать Агнессу. Прочтя письмо, Агнесса тотчас сообщила на авеню Ван-Дейка, что не может присутствовать на свадьбе. В тот же вечер, объяснив матери причину отъезда, она выехала на юг. - Раз ты это считаешь своим долгом, отправляйся, - твердила Мари Буссардель, не глядя на дочь. Агнесса уже не удивлялась этому странному, уклончивому взгляду, который подметила у матери еще в первый свой приезд. Тогда она спрашивала себя, уж не потому ли мать не хочет смотреть на нее, что сердится на появление в доме маленького Рено. Но, поразмыслив хорошенько, решила, что эта странная манера отводить взгляд в сторону при разговоре, очевидно, объясняется полным равнодушием матери ко всему на свете после смерти Симона. Так или иначе, но Агнесса ясно чувствовала, что родственные связи между нею и обитателями особняка Буссарделей, восстановленные стараниями тети Эммы, оборвались в ту самую минуту, как у старушки произошло кровоизлияние в мозг. Оставив жене Валентина деньги на подарок Жильберте и дав указания, что именно купить, Агнесса отправилась в путь. Решив не заезжать в Пор-Кро, она взяла билет прямого сообщения до Ниццы и, прибыв туда, направилась по указанному адресу. Дом, находившийся в квартале Рикье, ничем не отличался от других доходных домов, и этот полуденный час, и весенняя пора, уличный шум и запахи, обычные для южных городов, заранее лишали патетики предстоящее свидание. Агнесса поднялась на четвертый этаж, позвонила. Послышались тяжелые шаркающие шаги. Дверь отворилась: выглянула женщина в домашних шлепанцах, в халате, очень полная, с болезненно одутловатым лицом. Секунду они молча смотрели друг на друга. - Могу я видеть мадемуазель Габи Ломбар? - А-а! - воскликнула женщина. - Вы Агнесса? - Да, я Агнесса Буссардель. - Я вас сразу узнала по описанию. - Ах, так? Значит, мадемуазель Ломбар меня ждет? Я не могла предупредить, что приеду сегодня утром. Как только мне сообщили о ее возвращении, я тотчас же выехала. Будьте добры, скажите, когда ее можно застать. - Да это я и есть. Хозяйка провела Агнессу в залитую солнечным светом комнату, служившую столовой и гостиной. В выступающем над улицей фонаре стояли два современных стандартных кресла. Габи Ломбар предложила гостье сесть в одно из этих кресел, а сама тяжело опустилась в другое. Ступни она поставила на подушку, лежавшую возле кресла, и тут только Агнесса увидела, что у нее отекшие, водяночные ноги. - Уж извините, пожалуйста, - устало сказала Габя - Я вся отекла. Когда освободили из лагеря, во мне весу было тридцать килограммов, а за три недели я набрала двадцать, потому что меня стали кормить. Агнесса в смущении смотрела на нее, не решаясь расспрашивать, не решаясь даже заговорить, и не могла отвести взгляд от этого лица, носившего следы долгих мучении, но совсем не похожего на образ, созданный ее воображением. Ведь она ожидала, что перед ней предстанет бесплотный призрак, а черты этой женщины оплыли, обрюзгли. Никаких следов косметики, полное отсутствие загара, короткие и все еще тусклые волосы. Резкий солнечный свет подчеркивал болезненность этого какого-то голого лица, выдававшего внутренний недуг. - Мано вас очень любила, - сказала вдруг женщина, дыша коротко и часто. - Как-то раз она долго говорила о вас, что вы и такая и сякая, вдруг умолкла и потом добавила: "Она хорошая". Агнесса подняла руку, словно желая остановить эти загробные похвалы, но не могла справиться с волнением, от которого у нее сжималось горло. - Не надо...- сказала она, доставая из сумочки платок. - Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Очень она страдала? - Да. Там все страдали. - А долго она мучилась? - Нет. - Когда же?.. Когда она умерла? - Довольно скоро... после того, как ее привезли. Из-за возраста. - Ведь она была уже немолода... - В лагере она скрыла свой возраст. И немцы не знали, сколько ей лет. Папки с делами потерялись. Там был хаос. Нас, заключенных женщин, пригоняли тысячи и тысячи. Возраст определяли по внешнему виду. Немцы называли это "селекционирование". Например, старух и больных держали в одном блоке, и там они фактически умирали с голоду. Если только их сразу же не отправляли в газовую камеру. Мано попыталась спастись от такого "селекционирования". Добилась, что ее взяли в команду землекопов. А ведь это самые тяжелые работы. Из сорокалетних и то выдерживали только самые сильные. А Мано было уже за пятьдесят. Из шестидесятилетних вернулись единицы. Габи Ломбар остановилась, перевела дыхание. Агнесса молчала. Живой призрак, вернувшийся из Равенсбрюка, в лихорадочном, тяжелом волнении вспоминал пережитое: - Лучший возраст был от двадцати пяти до тридцати пяти лет. У тех еще были шансы уцелеть. А уж старше редко кто выживал. Для юных девушек это была непосильная пытка. Вы спросили, когда Мано умерла? Подождите, когда же ее привезли? Помнится, перед самой весной. - Ее арестовали в Кань в марте сорок четвертого года. - Да, да, верно. Через несколько дней после прибытия она рассказала мне о вас. Ей передали, что я из Ниццы. Тогда она мне рассказала, что делается в городе. Ведь я уже давно сидела в лагере. Мы все там очень дружно жили. И кто чем мог старался помочь, утешить, развлечь остальных. Я им пела песни, весь свой репертуар. Да, да, я эстрадная певица. А еще была у нас учительница. Она устраивала интересные доклады, беседы. И все охотно слушали, а кто-нибудь из товарок сторожил, чтобы в случае чего поднять тревогу. Ведь там это не разрешалось. Беседы проводились на всякие темы. Мано хорошо знала живопись. Вот она и рассказывала о художниках. Объясняла, какие школы есть в живописи. У нас не было ни единой картины, ни единой репродукции, но мы в конце концов стали разбираться в направлениях. Хорошо знали, что такое барбизонцы, импрессионисты, набисты, дикие, абстракционисты. Ей и самой приятно было говорить. А только это недолго продолжалось. В июле ее отправили в газовую камеру. Не могу точно сказать, какого числа это случилось, потому что я тогда была... Габи Ломбар умолкла, заметив, что Агнесса плачет. Эти скупые воспоминания, картины ада в концентрационном лагере, мученическая смерть Мано, этот бессвязный, монотонный рассказ, этот задыхающийся голос, изуродованное лицо этой уцелевшей жертвы, которая еще не вернулась к жизни, - все, что Агнесса слышала и представляла в воображении, сейчас в этой светлой комнате, где не было ни теней, ни тайн, в этом застекленном фонаре, нависшем над шумной, кипящей жизнью городской улицей, проникало в ее сердце, как призыв к борьбе. Мано умерла жесточайшей смертью, но ведь она, Агнесса, жива, у нее есть сын, он ее ждет на мысе Башо. Габи Ломбар с трудом спустила ноги с подушки и, нагнувшись, погладила колено Агнессы. - Ну не надо... Не надо, не расстраивайтесь. - Простите меня, пожалуйста, - сказала Агнесса и, тоже нагнувшись, взяла ее за руки. - Ничего. Я ведь очень хорошо понимаю... - Но как же вы-то, как вы могли пройти через все это и выжить? - Да вот выжила. - Теперь вы поправитесь. От отеков вас лечат? - Да, начали лечить. Делают уколы. От всего уколы делают. Ведь там мы за три года перестали быть женщинами. И без медицинского вмешательства это не проходит. - Вас арестовали здесь, как Мано? Габи Ломбар не ответила и посмотрела в растворенное окно. - Простите мою неделикатность, - поспешила добавить Агнесса. - Да нет, не в этом дело, какая же тут неделикатность? И потом, я знала от вашей подруги, что вы тоже помогали Сопротивлению. Нет, - продолжала она, помолчав немного, - это произошло иначе. Я жила в Ницце с одним артистом, своим товарищем, мы оба служили в оперетте. Труппа ездила в турне по Лазурному берегу и по Алжиру. Мой друг был в Сопротивлении. А я нет. Пришли его арестовать. Ему удалось бежать через черный ход. Тогда взяли меня. - А он спасся? - Да. Вернувшись из лагеря, я узнала, что он устроился в Париже. И живет там. - И вы не написали ему, что вы живы и вернулись? - Написала. Она снова отвела взгляд. Агнесса умолкла: значит, этот человек не приехал. Габи поняла, что ее собеседница потрясена изменой, и на губах ее мелькнула слабая улыбка - первая за все время их беседы. Она добавила: - Ну, это дело второстепенное. Обе умолкли, разняли руки и поглубже уселись в кресла. Агнесса подумала, что она еще успеет подробно расспросить о Мано позднее, когда Габи Ломбар немного оправится физически и морально. - Я живу в Пор-Кро, и у меня очень, очень приятный дом. Воздух у нас чистейший. Прекрасный вид. Климат гораздо мягче, чем в Ницце, - летом нет такой жары. Приезжайте ко мне, вы у нас скоро поправитесь, я вам отведу ту самую комнату, где жила Мано. - Большое спасибо за внимание. Но я здесь прохожу курс лечения. Соседи у меня очень услужливые. Да и, знаете, теперь мне всякое передвижение с трудом дается. - Так позвольте мне по крайней мере посылать вам кое-что из моего хозяйства! Ведь со снабжением пока еще очень туго! Я сама делаю прекрасное оливковое масло, - Вот за это спасибо! Большое спасибо... А скажите, господин Казелли вам ничего не говорил? Я должна передать вам кое-что от вашей подруги. - Да вы уже передали и очень меня этим тронули. Вы рассказали, что она относилась ко мне с уважением. - Нет, я должна вам передать еще и другое. Там мы поверяли друг другу свою последнюю волю. Для того чтобы те, которые вернутся из лагеря, могли известить родственников. У Мано родственников нет. Но я хорошо знаю, кому она завещала свои картины. Знаю наизусть все имена. И все места, где картины спрятаны. Кажется, это ценные полотна. Передать их надо в полной тайне, сами понимаете. А то вмешается финансовый инспектор и придется платить немалые налоги. Вам она назначила большую картину Вюйара: женщина стоит у открытого окна. Агнесса съездила за завещанной ей картиной, получила ее у людей, которым она была доверена, привезла на мыс Байю и повесила в кабинете. На картине изображен был чудесный интерьер. На переднем плане - уголок стола, на нем фарфоровая посуда, полуопорожненные графины с вином, фрукты, развернутые салфетки - видимо, только что кончился обед. А дальше, в амбразуре открытого окна стоит седовласая женщина и смотрит в сад, залитый золотистым светом угасающего летнего дня. Агнесса переставила свой письменный стол так, чтобы у нее всегда перед глазами было это полотно, когда она подымет голову от бумаг. И она не могла налюбоваться на эту картину, рассматривала то натюрморт, то фигуру стоящей женщины, то просвет садовой аллеи. Вот уж как будто она знает наизусть любую мелочь, но колдовское очарование Вюйара заставляло ее каждый день находить новый штрих, подбирать ключ к новой загадке, открывавшейся глазам. Она еще не исчерпала радостей этого первого знакомства, к которым примешивались горькие воспоминания о казненной подруге, как вдруг, возвращаясь однажды с сыном из бухты, где они купались, получила из рук Викторины пакет с печатью судебного пристава. - Кто это принес? Утром на почте его не было. - Да как вы ушли из дому, полчаса спустя сюда заявился какой-то человек. Одет по-городскому. Спросил вас, а если вас нет, кого-нибудь из прислуги. Вот, говорит, уведомление, еще что-то приписал на бумаге, вложил в конверт и запечатал. Вот в этот самый конверт. - Рокки, ступай к Ирме, - сказала Агнесса, входя в дом. Она распечатала пакет, в нем оказалось несколько листков тонкой голубой бумаги, на которых с обеих сторон был напечатан на пишущей машинке следующий текст с вписанными от руки строчками: ОПРОТЕСТОВАНИЕ ОТЦОВСТВА Сего десятого июня тысяча девятьсот сорок пятого года. По исковому заявлению госпожи Мари Морпен, супруги Фердинанда Буссарделя, проживающей в Париже в доме No 5-бис по авеню Ван-Дейка, профессии не имеющей. Каковое заявление подано было в Париже присяжному поверенному при суде по гражданским делам судебного округа департамента Сены мэтру