Когда Агнесса подсчитала, что продукты, которые она вручила цыгану в вечер появления жандармов, должно быть, уже пришли к концу, она ночью вышла из дома с новым запасом провианта. Несколько раз прошла она весь сосновый лес, где они тогда расстались; она бродила, все расширяя круги, в надежде, что он ее ждет и сумеет разглядеть в темноте. Пусть они с трудом понимали друг друга, она чувствовала, знала, что между ними существует взаимное понимание, какая-то внутренняя близость. Свет ущербного месяца еле пробивался сквозь ветви. Агнесса бродила по лесу, не боясь заблудиться, в том состоянии уверенности, которая безошибочно ведет лунатика. Но сосновые иголки, устилавшие землю, потрескивали лишь под ее собственными ногами; три ночи подряд она возвращалась домой, так и не встретив того, ради кого вслепую бродила во мраке. Викторина, струхнувшая после появления в доме синих жандармских мундиров, явно не намеревалась пускаться ночью на поиски. Возвращаясь домой, Агнесса всякий раз заставала ее бодрствующей на кухне. - Не встретила, - говорила хозяйка, кладя мешок с провизией на край стола и без сил опускаясь на табурет. На четвертую ночь перед нею на тропинке внезапно вырос цыган; он стоял прямой, неподвижный, словно эта мгла, ветер, сумеречная луна помогли ему материализоваться. - Наконец-то, - еле слышно шепнула Агнесса. Она остановилась. Сердце громко стучало в груди. Призрак сделал шаг вперед. Агнесса увидела возникшее во мраке и в ее памяти почти нечеловеческое лицо, обросшее бородой, казавшееся еще более звериным из-за блеска выпуклых белков и беспокойного взгляда. При его приближении, которое настигли ее словно внезапно вспыхнувший луч, она отступила, поскользнулась на хвое и мягко упала навзничь. А цыган уже наклонился над ней. Она сопротивлялась, но не борясь, не протестуя всем существом, не возмущаясь. Она не чувствовала на своем лбу прерывистое дыхание, потом борода прижалась к ее лицу, вовсе не такая жесткая, какой она казалась ей раньше. Ночной призрак был с ней рядом, что-то шептал, а что - она не понимала. И пока она отталкивала его руки, шарившие по ее одежде, она узнала тот дух, который подымался тогда из логова. И точно такое же оцепенение сковало ее сердце и разум. Она знала, что уступит, она уже мысленно уступила. Но атака была столь недвусмысленна и груба, что застигнутая врасплох Агнесса испустила громкий крик и упругим движением вскочила на ноги. - Нет, - произнесла она. - Нет, нет, не хочу! - и, поднеся обе руки к лицу, судорожно потерла то место, где щеки покололо бородой. Стоя во весь рост, она протянула цыгану мешок с провизией, повернулась к нему спиной и убежала. Но он не стал ее преследовать. После этой сцены Агнесса предпочла меньшее из двух зол и отваживалась ходить на свидание с цыганом только днем. Для этой цели она выбрала полдень, потому что теперь, с приближением лета, полуденное солнце дышало жаром и загоняло людей в дома. Нашелся и естественный тайник между корнями под мытой весенним половодьем сосны, на склоне холма, неподалеку от места их последней встречи. Агнесса оставляла там мешок с едой. Ежедневно в течение недели она ходила проверять тайник и всякий раз обнаруживала, что к мешку никто не притронулся. Но в один прекрасный день мешок оказался пустым, и вместо исчезнувших продуктов в него сложили пустые консервные банки и сальную бумагу; значит, цыган наконец обнаружил тайник. С тех пор она стала приносить еду через четыре дня на пятый. Ни разу ей не удалось заметить цыгана, а ведь, возможно, что, спрятавшись где-нибудь поблизости, он ее видел: между ними установилось новое молчаливое согласие. А время шло. Сон вернулся к Агнессе. Но она снова забеспокоилась, узнав, что в порту поселились два полицейских инспектора. Их прислали на смену тем двум жандармам, которых в спешном порядке удалили с Пор-Кро после их розысков, и розысков явно неудачных. Поэтому в дни передачи продуктов цыгану Агнесса действовала особенно осторожно и прибегала к помощи Викторины, которая страховала ее от возможной встречи с инспекторами и первой шла по тропинке с пустыми руками. Теперь уже для этих операций был твердо установлен полдень, когда жители отдыхали по домам и даже неугомонная Ирма дремала в комнате Рокки. Все проходило гладко, но Агнесса не особенно доверяла этой легкости, тем более что инспекторы еще не появлялись на мысе Байю. По-видимому, новые полицейские, более искушенные, а возможно, учтя опыт незадачливых жандармов, решили вести розыски в ином направлении, не начинать их на пустом месте. Однако сразу же пошел слух, что один из вновь прибывших инспекторов не выходит из порта, проверяет как по прибытии, так и при отбытии моторки всех пассажиров, контролирует даже выезды таможенников и, стоит только кому-нибудь из рыбаков подойти к своей лодке, стоящей на причале, чтобы осмотреть ее, как инспектор оказывается тут как тут. А что тем временем делал второй инспектор? Он исчезал по целым дням, хотя никто не видел, чтобы он отплывал на материк. Встревоженная Агнесса то твердила, что вокруг цыгана бесшумно сжимается сеть, упрекала себя, что вовремя не отослала его на материк, обвиняла себя, что своей неосторожностью навлекла опасность на сынишку, то ей казалось, что она преувеличивает угрозу. Ночью, даже после комендантского часа, она вдруг выходила из дома с тщательно завешенными окнами, ибо не время было пренебрегать правилами затемнения, и долго стояла на крыльце, настороженно вслушиваясь в каждый шорох, в бесшумные шаги ночного зверька, в каждый звук, на который раньше, в другие времена, не обратила бы никакого внимания... А когда она слушала передачи из Лондона, то приглушала голос диктора до шепота, так что приходилось приникать ухом вплотную к приемнику. Даже в единственном утешении - посоветоваться с Мано - и то ей было отказано, ибо в подобных обстоятельствах нечего было и думать об откровенном разговоре по телефону, а когда речь заходила о свидании, Мано всякий раз ссылалась на невозможность вырваться из дому. Так продолжалось вплоть до той ночи, когда Агнесса вдруг услышала, что кто-то скребется в ее окно. Она спала, когда до ее сознания дошел этот звук, - возможно, скреблись уже давно. Стрелки на светящемся циферблате часов показывали начало третьего. Не надев даже шлепанцев, она подбежала к окну, подняла занавеску, откинула кисею от москитов, подождала с MHJ нуту и, когда кто-то снова поскреб по ставне, шепнула: - Кто там? - Es ai {Это я - прованс. нар.}, - ответили из темноты, и она узнала голос цыгана. - Подождите, я сейчас выйду. Услышав его голос, Агнесса не сомневалась: лишь какое-нибудь чрезвычайное событие могло побудить цыгана искать с ней встречи в неурочный час и даже рискнуть явиться сюда. Агнесса зажгла свет в спальне, прошла в свой кабинет, но там не включила электричества. Она открыла дверь на террасу, махнула цыгану, чтобы он вошел, и он бесшумно проскользнул в темную комнату. - Что случилось? - спросила Агнесса. - Ai rencountra l'inspector. L'ai tuga {Я встретил инспектора. Я его убил - прованс.}. - Боже мой! И прежде чем она решила, что теперь делать, в голове ее пронеслась картина: в перелеске цыган натыкается на инспектора и, ловко предупреждая атаку, отстраняется от направленного на него дула, вступает с полицейским в борьбу и убивает его. А возможно, просто душит. И представив себе эту сцену, она вдруг овладела собой. - Как вы это сделали? Как вы его убили? Цыган вытащил из кармана какой-то предмет, и на его раскрытой ладони Агнесса увидела длинный нож. "Правильно, что он не выбросил ножа где-нибудь по дороге, у него редкое самообладание..." И тут же у нее в голове мелькнула не так четко сформулированная, как первая, мысль, что, возможно, цыган уже не впервые прибегает к помощи ножа. Она опустилась на стул, совсем забыв, что ничего не накинула поверх пижамы, заранее переживая свое соучастие в преступлении и уже не боясь этого человека, ставшего убийцей. Полоска света, пробивавшаяся из дверей спальни, облегчала их беседу, состоявшую наполовину из жестов. Агнесса стала расспрашивать цыгана. Он нагнулся к ней и, не повышая голоса, рассказал ей все подробности. Из его провансальской речи Агнесса поняла, что событие произошло после полудня, что цыган спрятал труп, дождался, когда скроется луна, и пришел к ней за советом. Ибо теперь необходимо убрать тело. Агнесса прошла в спальню, чтобы переодеться. Она с умыслом надела брюки, в которых ездила на рыбную ловлю; они не так стесняли движения, как юбка. Прицепила к поясу электрический фонарь и, зарядив револьвер Ксавье, положила его в карман. Затем потушила в комнате свет. Очутившись в непроглядной тьме, она взяла цыгана за руку, чтобы провести его по лестнице из камней, сложенной самою природою, и избежать лишних поворотов извилистой тропинки. Она сама вела его. В чащобе, уткнувшись лицом в траву, их ждал труп. Агнесса зажгла фонарь, и цыган, схватив тело за ноги, вытащил его на свободное пространство и повернул лицом вверх. Пучок голубоватого света, направляемый пока еще твердой рукой, скользнул по непромокаемому плащу, надетому поверх костюма; фетровая шляпа сбилась на затылок, открыв лицо, невидящие глаза; на лице застыла гримаса беспомощности и последнего усилия, в котором запечатлел его навеки удар ножа, как на моментальной фотографии. Фонарь потух. Вовсе не это выражение мертвого лица потрясло Агнессу, даже не кровавое пятно, выступившее на левом боку и расползшееся по краям дырки на плаще; но при виде этого полицейского в штатском костюме Агнесса при всем своем желании не могла обнаружить тех чувств, которые забурлили в ней три недели назад при виде жандармов в полной форме. Ее цыган и впрямь убил человека, соучастница убийцы - вот кто она теперь. Тут только она спохватилась, что надо действовать и действовать быстро. Для того чтобы зарыть тело, следует сначала найти на острове укромное место, где имеется достаточно мощный слой почвы, а таких мест здесь мало, и все они возделаны. А там, где они с цыганом находятся сейчас, в этом сосняке, лишь тонкий слой перегноя покрывает скалу, да и то не везде. Нет, единственная стихия, где можно похоронить человека, стихия, которая скроет его навеки, - это вода, море, которое неумолчным шумом напоминало им даже здесь о своем присутствии. Агнесса подумала о Пуант Русс. На этом мысе, образующем один из многочисленных углов острова, встречаются два течения и, сливаясь в один мощный поток, уходят в открытое море. В лучшие времена рыбаки и туристы на каноэ опасались этой волны среди волн. Если труп с небольшим грузом спустить на воду в нужном месте, его затянет вглубь метров на пятьдесят. А там... Опершись одной рукой о ствол сосны и прижав другую ко лбу, Агнесса заставила себя рассуждать спокойно, проверять разумом каждое из своих решений. Цыган, несомненно, понимал причины ее молчания. Безмолвный и невидимый, он ждал, и она чувствовала сквозь толщу мрака его близость. Главную трудность составляло расстояние: придется нести труп примерно километра три. Однако иного выбора не было. Агнесса изложила план своему собеседнику. Но донесет ли он один мертвеца? Он ответил, что донесет. Он поднял труп. Агнесса придержала неподатливое тело, уже успевшее окоченеть, и в течение нескольких секунд мертвый человек и человек живой простояли лицом к лицу в неподвижном объятии. Потом цыган присел, чтобы взвалить труп себе на плечи. Мертвец пошатнулся, но не уступил. Корпус уже лежал на спине цыгана, но ноги отказывались повиноваться без посторонней помощи. Пока цыган стоял, согнувшись дугой, Агнесса ухватила окоченевшие ноги, налегла на них всей тяжестью, и они образовали прямой угол. Таким образом, несущий мог скрестить поверх них руки и сбалансировать ношу. Агнесса взяла шляпу инспектора и обшарила карманы, чтобы по дороге из них ничего не выпало. Путь оказался невыносимо трудным. Сначала Агнесса сбилась, но цыган положил свою ношу на землю, остановился, огляделся, и, проследив за направлением его руки, она нашла дорогу. Они обошли с тыла мыс Байю. Агнесса освещала тропинку, и порой она, а не цыган со своей ношей, спотыкалась о камень. Когда же в скалах путь им преградила каменная осыпь, пришлось переменить тактику. Агнесса взяла труп за ноги, - так впрягаются в тачку, и несла его, шагая впереди цыгана, который держал мертвеца под мышки. Теперь, прежде чем ступить, она ощупывала тропинку ногой, и, когда от неосторожного шага срывался камень, оба садились прямо на землю, тогда страшная ноша оказывалась внизу под Агнессой, и цыган удерживал труп на себе. Дойдя до берега, где грохотали волны, они сделали передышку. Агнесса решила было, что лучше всего обвязать мертвеца сетями, чтобы не рассыпались камни, которые послужат грузом. У нее дома были сети, но в случае, если обмотанный ими труп выплывет на поверхность, ее опознают. Не решаясь зажигать в открытом месте фонарь, они с цыганом стали на ощупь собирать плоские камни и запихивали их под одежду мертвеца. Туго затянув пояс плаща, они загрузили верхнюю часть тела. И чтобы уравновесить груз, расстегнули брюки полицейского и тоже насовали туда камней. Затем они оба вошли в воду, и так как Агнесса плавала лучше цыгана, она шагала впереди и тащила мертвеца, пока не почувствовала близость сливавшихся течений. Она предупредила своего спутника об опасности - дальше идти не следует, - и они опустили свою ношу в воду. Затем повернули обратно, выбрались на берег, огляделись, нашли электрический фонарь и свою обувь, лежавшую рядом со шляпой покойника и обнаруженными в его кармане вещами, которые Агнесса решила сжечь дома. На полдороге, когда они шли уже обратно, Агнесса попросила у цыгана нож. Она снова спустилась к морю, только в другом направлении. Эту бухточку она знала и называла ее про себя "подводная терраса", потому что под водой находилась скала с плоской, как площадка, вершиной, возвышавшаяся над бездонным провалом, уходившим наподобие пещеры под землю. Она дошла по воде до затопленного края выступа и бросила нож в глубину. Цыган ждал ее у спуска в бухту. Схватив Агнессу за руки, цыган не без труда вытащил ее на берег. Она вымокла, отяжелела, тряслась всем телом, задыхалась, но не издала ни звука. За все это время они обменялись всего двумя-тремя словами. Выбравшись наверх, Агнесса вцепилась в руку цыгана, она просто не могла дальше идти. Еще ничто не предвещало близкого конца ночи, но самое страшное испытание было для них уже позади. Цыган поддерживал Агнессу, которая буквально не держалась на ногах, взял даже ее за талию, но очень осторожно, стараясь не прижимать к себе. Однако она чувствовала идущее от него тепло. Ей пришлось входить в воду второй раз, чтобы забросить нож, и теперь она, прильнув к цыгану, ощущала жар этого могучего тела, полуприкрытого одеждой, уже успевшей просохнуть. И вдруг колени Агнессы подогнулись, уперлись в траву, с губ ее наконец сорвался стон, и она притянула к себе своего спутника. Вопреки голосу благоразумия цыган остался на острове. Он мог бы укрыться на соседнем островке Баго, отделенном от Пор-Кро проливом всего в пятьсот метров шириной. Агнесса предложила проплыть с ним вместе это расстояние как-нибудь вечером после захода солнца. Он отрицательно мотнул головой, но не объяснил своего отказа. Она не повторила предложения. Каждую ночь она выбиралась из дому, шагала в неопределенном направлении, потом сворачивала с тропинки в первый попавшийся лесок или углублялась в кустарник, и всегда он отыскивал ее. Ей не приходилось ждать. Всякий раз он оказывался рядом, будто следовал за ней от ее дома или же чуял ее на расстоянии. Любовные их встречи были безмолвны, осенены крылом опасности. Порой они разжимали объятия, охваченные общей тревогой, вслушиваясь в ночь, и даже в самые сладостные минуты удерживали дыхание. Расставались они так же молча, без слов. Как-то ночью Агнесса ждала, но он не пришел. И следующую ночь тоже. И еще следующую ночь. Она поняла, что он никогда не вернется к ней, что он покинул остров и ее. Он исчез. Иногда вечерами он возникал в ее памяти. Тогда Агнесса, не выдержав, выходила из дому, не питая, впрочем, никаких иллюзий. Ноги несли ее в те места, где, как она знала, можно было обнаружить хотя бы напоминание о ее человеке-звере. Но она не сворачивала в сторону бухты, на дне которой покоился нож, и не искала уголки, где проходили их последние встречи. Она шла на ту тропинку и ложилась на ковер сосновой хвои в том самом месте, где когда-то сказала ему "нет". Глава XII - Алло, Мано! Говорит Агнесса! - Ах, миленький. Рада вас слышать. Что нового в ваших краях? Все идет благополучно? - Почти. Последовала краткая пауза. Помимо того, что Мано по нынешним временам привыкла ко всевозможным сюрпризам, она достаточно хорошо изучила нрав своей подруги и сразу обнаружила в этом "почти" что-то необычное. - Да, да, - продолжала Агнесса. - Я имею в виду трудности с продуктами. Вообразите, у меня нет больше вина, я имею в виду граппа. По ту сторону провода замолчали. После посещения Брегьера словом "граппа" женщины называли цыгана в письмах и телефонных разговорах, если возникала необходимость срочно передать какие-нибудь важные сообщения о нем. В северной зоне с сорокового года, а позже, когда немцы перешли демаркационную линию, то и по всей Франции из конца в конец люди, переговариваясь по телефону, прибегали к различным словесным уловкам, порой довольно неуклюжим, что не могло обмануть сеть подслушивания, но по крайней мере служило отдушиной жителям оккупированной Франции, страдавшим от своего бессилия и унижения. - У вас, значит, украли граппа? - переспросила Мано. - Что же, за ним приходили? - Нет... Оно... Оно просто испарилось, и никаких следов не осталось. Уже десять дней... Сначала я думала... Обменявшись еще несколькими невинными репликами, приятельницы заговорили о том, что хорошо было бы повидаться. И на сей раз Мано не пришлось долго уламывать. Они условились, что каждая проделает половину пути, встретятся они на следующий день и позавтракают в Сен-Рафаэле, где автомотриса, которой пользовалась Агнесса, пересекала железнодорожную линию, проходящую через Кань. - Захватим бутерброды, - сказала Мано, - и давайте встретимся на пляже. Если будет тепло, то и выкупаемся. Купаться им не пришлось. Мистраль, вырвавшийся из долины Аржана, набросился на Сен-Рафаэль, и приятельницы, не торопясь, направились вдоль Корниш д'Ор. Когда они миновали последнюю гостиницу, прохожие вообще перестали попадаться им навстречу. Мано выбрала скамеечку поукромнее на этом пустынном бульваре, где бушевал ветер. Здесь было спокойнее, чем в самом тихом ресторанчике города. Они сели и развернули свои бутерброды. - Ну? - спросила Мано. Агнесса изложила ей ход событий. Рассказала о тайнике "Инжир" и появлении жандармов на мысе Байю, о цыгане, укрывшемся в маки на Пор-Кро, об убийстве полицейского, которого они перетащили через весь остров и бросили в воду; рассказала все, за исключением того, что последовало после, хотя именно это ее и мучило. Она замолкла. Мано круто повернулась к ней. Держа в руке недоеденный бутерброд, подставив немолодое раскрашенное лицо южному солнцу и мистралю, Мано глядела на Агнессу так пристально, что та решила - тайна ее разгадана. Но Мано просто с интересом смотрела на эту женщину, на эту дочь потомственных буржуа, которая так спокойно говорит о своем соучастии в убийстве. - А знаете, вы просто молодец, - произнесла наконец Мано задумчивым тоном, в котором невольно проскользнула нотка удивления. - Буссардели все же произвели на свет нечто стоящее: вас. Агнесса почувствовала облегчение, услышав похвалу из уст старшей подруги. К законной ее гордости примешивалась теперь радость по поводу того, что она не открыла своей тайны. Это мгновенное искушение объяснялось скорее желанием поразить подругу, нежели потребностью пооткровенничать, ибо тайна эта даже для нее самой была слишком интимной, а главное, по правде говоря, не имела никакой связи с той помощью, которую она оказала преследуемому, повинуясь моральному кодексу, обязательному для обеих женщин. И, как знать, поняла бы Мано при всем своем свободомыслии эту любовь без слов? - А скажите, миленький, - продолжала Мано, - у вас на острове еще никого не арестовали? - Нет. Агнесса объяснила, что тело полицейского еще не обнаружено, но в связи с его исчезновением в Пор-Кро прибыл отряд жандармов. Однако на острове репрессий пока нет. - Скажите только мне одной, - проговорила Мано. - Положа руку на сердце, вы боитесь? - Ну конечно же, за цыгана. - За вашего подопечного? Но он вернулся на материк, бог с вами! - Вы так думаете? - Если бы он остался на острове, вы бы его увидели, ведь так? - Я тоже так подумала, но ведь я могу и ошибиться, - произнесла Агнесса и, поднося ко рту бутерброд, опустила на него глаза. - Для очистки совести я в течение нескольких дней прятала еду между корнями сосен. Но она оставалась нетронутой. Вот я и подумала, что, возможно, он ранен, сорвался с утеса. Мано пожала плечами. - Поверьте мне, цыган отнюдь не сумасшедший, чему доказательством рассказанная вами история: он просто скрылся, вот что он сделал. Но не прибег к той сети, что прежде, иначе я бы знала. Возможно, у него другие связи в Пор-Кро. Ну, скажем, через ваших таможенников. - Я не решалась с ними об этом заговорить. - Этого только не хватало!.. Что поделаешь, - добавила Мано, стряхивая с юбки крошки, потому что завтрак был уже окончен. - Вплоть до нового распоряжения мы ему ничем помочь не можем. Я сигнализирую о том, что он уже вне нашей сферы. То, что Мано с такой легкостью сделала свои выводы и поставила таким образом точку на этом приключении, разочаровало Агнессу. Она продолжала настаивать: неужели действительно нельзя даже попытаться помочь цыгану? Услышав отрицательный и категорический ответ приятельницы, Агнесса замолчала, потом спросила, доверят ли ей при первой же возможности еще какое-нибудь небольшое поручение. - Хладнокровнее, Агнесса, хладнокровнее! Откуда вы знаете, что за вами не следят? За мной-то уже давно установили слежку. Мано дала понять, что кое-кто в Кань донес на нее как на подозрительную личность. Она добавила, что сейчас самое разумное, что они могут сделать, - это расстаться и вернуться каждая к себе поодиночке. И так как автомотриса Агнессы уходила через полчаса, они решили распроститься немедленно. - Возвращайтесь в город одна, будьте паинькой. А я еще здесь поброжу. Когда вы уедете, я поеду на вокзал и сяду в первый же поезд, идущий в направлении Ниццы. - Вы хоть позвоните мне сегодня вечером? - Хорошо, если вы так хотите. Расскажете мне о вашем мальчугане. Они расцеловались, разошлись в противоположные стороны, и Мано зашагала к Булури. Два или три раза оглядывалась Агнесса на ее уменьшавшийся с каждой минутой силуэт не в силах справиться с какой-то смутной тревогой. По тому, как приняла Мано рассказ о цыгане, по ее хладнокровию и осторожности Агнесса догадалась, что ее подруге грозит куда большая опасность, чем ей самой, и, очутившись на сен-рафаэльском вокзале, она вдруг подумала, что, возможно, видела Мано сегодня в последний раз. Напрасные страхи. В тот же вечер по телефону они болтали о самых пустяковых вещах. Жизнь шла своим чередом. Рокки, очень гордившийся тем, что собственноручно посеял рядок моркови и что сегодня днем показались первые зеленые ростки, особенно же гордившийся тем, что он таким образом принимал участие в снабжении дома продуктами питания, потребовал, перед тем как отправиться спать, чтобы мама непременно рассказала об этом важнейшем событии даме из Кань. Положив на рычаг телефонную трубку, Агнесса осталась наедине со своими мыслями. Строй их успел перемениться. Цыган уже начал тревожить ее одиночество. А в последующие ночи смело в нем расположился. Он посещал Агнессу в ее снах, он приходил рано или поздно, почти не претерпев изменений, неизбежных для тех, кто является нам во сне, но она сразу узнавала его по какой-то неуловимой шелковистой звероватости. Он становился неотступным и дарил ей наслаждения, отзвук которых преследовал ее еще при пробуждении. Однако эти воспоминания были свободны от горьковатого привкуса пепла. Агнесса спокойно принимала все это. Она зорко всматривалась в себя и видела себя насквозь. Никогда не забыть ей этого дикаря, который при первой встрече на даче в Брегьере так ее испугал, человека иной породы, иного мира, чьи руки однажды вечером были запятнаны кровью и чьей надежной сообщницей стала она. Ничто ее не отвлекало, не отгоняло от нее чары. Днем, поглощенная заботами о сыне, играя с ним или просто наблюдая издали за его играми на площадке или в зарослях вереска, она забывала образ цыгана. Но как только мать оставалась одна, она теряла неуязвимость. Когда наступила жара и вновь вернулась привычка проводить самые знойные часы у себя в спальне, этот второй дневной сон стал для Агнессы как бы продолжением ночного. Как-то раз после завтрака она положила Рокки с собой в постель, но сразу же началось обычное наваждение, и, проснувшись вся в поту, увидев рядом с собой невинное дитя, она отнесла мальчика в его кроватку. Жандармы явились на мыс Байю допросить хозяйку, как они уже допросили прочих островитян. Но Агнессе показалось, что особых подозрений на ее счет у них нет. Тело инспектора, все его следы исчезли. Так же как и следы цыгана. В тайнике "Инжир", куда она как-то заглянула, равно как и в перелеске и на Пуант Русс, невозможно было обнаружить ни единого признака его присутствия. Только мешок с едой лежал нетронутый под корнями сосны, и Агнесса унесла его домой. Ни таможенники, ни обитатели Пор-Кро не произнесли ни единого слова, даже взглядом не дали ей понять, что цыган переправился морем на материк. Он исчез. Не очень задумываясь и лишь для того, чтобы оправдать в телефонном разговоре слово "граппа", Агнесса сказала тогда "испарился"; и оказалось, она нашла совершенно точный образ. Единственно, где продолжал неизменно пребывать цыган, - это в ее снах. Прошло уже более десяти месяцев, как Агнесса покинула свою семью и авеню Ван-Дейка перестало вмешиваться в ее существование. Она получала оттуда ни к чему не обязывавшие письма. Назначение Симона опекуном Рокки, акт, которым она думала поразить Буссарделей и отдать им дань уважения и который, как оказалось, они сами весьма ловко подстроили, не вызвал к жизни никаких перемен. Но это затишье не усыпляло подозрений Агнессы. Мало-помалу она забыла Симона, который, несмотря на все лагерные испытания, не отказывался от своих недобрых намерений, грозил ее сыну, но она не забыла матери. В памяти ее жил образ Мари Буссардель, исхудавшей, сжигаемой страстями, засевшей среди решеток парка Монсо, как паук в центре паутины; она отдыхала теперь от своих козней и ждала, когда ее дочь наконец попадет в расставленные сети и увязнет в них. Чувства Агнессы в отношении семьи сохранялись неизменными вплоть до конца лета, когда произошло чрезвычайное событие: умер Симон. В письме, адресованном на мыс Байю, тетя Эмма сообщала эту весть: "Деточка, должна объявить тебе скорбную весть: скончался наш бедняжка Симон..." Засим следовали подробности. В течение долгого времени он прихварывал в своем лагере, но болезнь была недостаточно серьезной, чтобы его репатриировали, и вдруг у него сделался абсцесс в легком, унесший его в могилу в несколько дней. Агнесса не испытала глубокого потрясения. Время, потребовавшееся немецким властям для того, чтобы уведомить семью о кончине, тот факт, что брат покоился на лагерном кладбище, а главное, что его тело можно будет перевезти на родину лишь по окончании военных действий, - все мешало этой смерти на далекой чужбине стать животрепещущим событием и придавало ей какую-то официальную отвлеченность. Пока печальное известие из Кольдица не спеша достигло Парижа, а из Парижа пришло в Пор-Кро. к Агнессе, оно несколько поблекло в пути. Первой мыслью Агнессы было, что она избавлена от необходимости ехать в Париж по случаю семейного траура. Обстоятельства, переживания, волнения, связанные в свое время с известием о том, что Симон попал в плен, и даже с извещением о смерти дяди Теодора, не повторились на сей раз. Другая мысль была о сыне. До чего же она права, постоянно наблюдая за здоровьем Рокки! Ведь легкие слабое место их семьи. Раздумывая о причинах смерти брата, Агнесса гнала прочь само собой пришедшее чувство огромного облегчения. Симон умер, противная сторона лишилась своего лидера. Вторично Агнесса не попадется в ловушку, и Мари Буосардель, которую несомненно сломила смерть сына, Мари Буссардель, лишившаяся отныне Симона, ради кого и через кого она действовала, не подымет меча, выпавшего из бесценной для нее руки сына. Смерть Симона - это гарантия безопасности. Агнесса не поскупилась на эпистолярное излияние чувств. Она понимала, что там, в Париже, ей не удалось бы разыграть скорбь, равную скорби всей семьи, и в первую очередь - матери, зато она сумела обнаружить, усевшись за письменный стол, достаточно мощные источники взволнованности, которой хватило на несколько писем, ничем не похожих одно на другое и адресованных матери, отцу, вдове, брату покойного и еще одно - тете Эмме. Она достаточно искренне втянулась в игру, ибо отсюда, с мыса Байю, перед ней возникал образ старшего брата дней ее юности, чья враждебность держала ее начеку уже и с которым дело доходило чуть не до драки, а не своего расчетливого противника, сбросившего маску в день смерти Ксавье. И наконец радость при мысли, что над головой ее сына уже не висит дамоклов меч, придала ей красноречия и благодушия. Ей ответили все, кроме матери, которая извинилась за свое молчание через отца, что, впрочем, Агнесса сочла вполне естественным и в конце концов самым прекрасным выходом для них обеих. Эмма сообщила по секрету, что у Мари Буссардель, "хотя она и моложе на целых тринадцать лет", после страшной новости начались сердечные приступы. Тогда как она, старая ее тетка, которой стукнуло все семьдесят, слава тебе господи, еще жива и здорова, к великому благу домочадцев, о которых ей положено печься. "Ну, - подумала Агнесса, - Рокки теперь может спать спокойно". Итак, внешнее затишье, которому Агнесса не позволяла себя усыпить, стало после смерти военнопленного Симона подлинным, уже ничем не грозящим затишьем. И затишье это длилось. Память о цыгане, хотя прошло уже полгода, не потускнела. Агнесса, в которой близость этого столь нового для нее существа пробудила полузабытую остроту чувств, с удивлением обнаружила, что, оказывается, существует память плоти и что плоть не столь забывчива, как ум. Но одни лишь ночи, лишь бессонница и сны были отданы во власть воспоминаний; та проницательность, с какой она сама осознавала свое состояние, не приносила умиротворения чувствам, зато удивительным образом просветляла ум. Теперь она чаще, чем когда-либо, слушала английское радио. Операции союзников в Сицилии и Италии, капитуляция итальянской армии, высадка французских войск на Корсике - словом, все те события, которые всколыхнули Лазурный берег, пожалуй, сильнее, чем всю остальную Францию, повлекли за собой усиление репрессий, но все это не только не вывело Агнессу из состояния неестественной апатии, а, напротив, целиком погрузило в бездеятельность, подобную параличу. Она присутствовала при всех этих страстно чаемых переменах, которые совершались чуть не на ее глазах, но ни в чем не принимала участия. Этот период времени стал для нее глухим интервалом, мертвой полосой бытия, через которую прошел каждый в дни оккупации и которая вклинивалась в повседневный быт человека сначала незаметно, затем завладевала им, не позволяя надеяться на то, что ей придет конец, притупляла ум и сердце своей унылой скукой, и все это вопреки каждодневным заботам, боязни за других и за себя, вопреки самой надежде. Среди всеобщего ожидания эта пустота жизни отдельного человека превращала само ожидание в бесконечность. В один прекрасный день человек вырывался из этого плена не так под влиянием событий общемирового значения, как из-за своего личного горя, нависшей угрозы, разрушенного очага, смерти близких, застигавшей вас в ту минуту, когда по своей вялости вы меньше всего готовы были защититься от беды и способны были наделать ошибок и промахов. Кончина брата на немецкой земле, казалось, должна была послужить для Агнессы таким толчком к пробуждению. Но нет. И она даже не стыдилась, что этого не произошло. Не она причина того, что семейная неприязнь продолжает жить и даже сплотила против нее большинство ее родичей; не ее вина, что смерть Симона означала для нее лишь то, что на мысе Бай к стало одной угрозой меньше. Она говорила это себе и повторял без цинизма, но и без лицемерия, в силу той же самой честности, которая с сорокового года удерживала ее от патриотической фразеологии и жестов, на что не скупились многие, хотя в конечном счете девяносто девять французов из ста, да и она сама ограничивались тем, что "ждали". Как-то ноябрьским вечером незадолго до обеда раздался телефонный звонок. Агнесса надеялась услышать голос Мано. Но говорил мужчина и сразу же назвал себя. - Говорит Казелли. Агентство Казелли в Ле Лаванду, в порту. Я держу также книжный магазин. Вы должны его знать, вы не раз брали у меня книги. Агнесса действительно помнила книжный магазин. Агентство Казелли помещалось неподалеку от пляжа, в самом крайнем доме на улочке, густо обсаженной деревьями, что шла между рыбачьим портом и главной авеню. Но вот что касается покупке книг, этого она припомнить не могла. У нее в Гиере был свой книготорговец, снабжавший ее литературой. - Ну конечно же, - ответила она на всякий случай, ибо так же, как и все прочие, при телефонных беседах легко переходила на условный язык. - Книга, которую вы, мадам, хотели иметь, поступила в продажу. Ее прислали почтой, и я держу ее специально для вас Агнесса, которая сняла трубку с мыслью о Мано, решила, что речь идет как раз о ней. - Очень хорошо, мсье Казелли. Я заеду к вам за книгой. Завтра или послезавтра на велосипеде. До Ле Лаванду от Ля Полин было всего три остановки, если ехать на автомотрисе, но от Гиера надо было еще добираться по железнодорожной ветки, тогда как от Сален де Гиер по шоссе это составляло не более двадцати километров. Агнесса оставила в Салене на хранение у знакомых рыбаков свой велосипед и, попадая на материк, разъезжала на нем по делам, как, впрочем, поступали в те времена многие, если речь шла не о слишком больших расстояниях. Автобусное сообщение давным-давно отошло в область предания. Утром следующего дня она была уже в Ле Лаванду. В агентство Казелли попадали через контору, помещавшуюся в ротонде, которая выходила прямо на улочку, а из этой первой комнаты - в смежный с ней магазинчик с двумя витринами, через одну, виднелись порт и площадка для игры в шары, через другую - авеню, где сновали прохожие. Здесь продавали книги, а также, выдавали их по абонементу на дом, и все это в нарочито модернистской обстановке в подражание книжным магазинам на левом берегу Сены. Приколотые к стенам репродукции Брака и Хуана Миро взирали без малейшей иронии на прилавок, специально отведенный под литературу на провансальском наречии. Среди разложенных там книг на видном месте помещались творения самого господина Казелли, ибо этот книготорговец, он же агент по продаже недвижимого имущества, не желая довольствоваться своей деятельностью на двух поприщах, подвизался еще и в качестве местного литератора. Он писал поэмки и сказки, которые печатал здесь же, в Ле Лаванду, на двух языках - провансальском и французском. Агнесса сразу заметила на выставке его книжицы и тут только припомнила этого варского последователя великого Руманиля, ибо Ксавье был знаком с книготорговцем и тот раза два-три посетил мыс Байю. Несмотря на свой резкий акцент, господин Казелли оказался на редкость красноречивым. Он усадил посетительницу на стул тут же в магазине и, проверив, хорошо ли заперты двери, приступил к делу. - Мадам, мы можем беседовать здесь совершенно спокойно, находясь при этом на виду у тех, кто проходит по авеню или же в порту. Он объяснил, что от Мано ему переслали небольшой ящичек, его требуется доставить некоей старой еврейской даме, укрывающейся в Верхнем Провансе и находящейся сейчас без средств к существованию. Мано, вручая ему этот ящичек, полученный от одного человека, посоветовала господину Казелли в свою очередь обратиться на мыс Байю и даже дала номер телефона. - Но, мадам, она не ручалась, что вы сможете уехать из дому и выполнить поручение. Решайте сами. Подождите! - воскликнул он, видя, что Агнесса собирается заговорить. - Я хочу вот еще что сказать: ваша подруга не может сама взять на себя эту миссию, она дала мне понять, что за нею следят, и даже этот ящичек я получил не прямо от Мано, а через посредство третьего лица. А я, мадам, - добавил господин Казелли, - я здесь слишком на виду, я не могу отлучиться из города, не привлекая всеобщего внимания, и боюсь испортить все дело. Впрочем, если вы откажетесь, я поеду сам. - Но я же согласна. Думаю, я даже знаю, о ком идет речь. Вам сообщили имя этой дамы? - Мадам Сиксу-Герц. - Ну, конечно! А где я ее отыщу? - О мадам! В весьма необыкновенной местности. В самом сердце Барони. Вы о такой не слыхали? - с явным удовольствием осведомился господин Казелли. - Это название возникло давно, в эпоху, когда три ленных владения еще не были присоединены к Вьенну, другими словами, восходит к средним векам, и, ей-богу же, край с той поры совсем не изменился. Конечно, это отчасти соответствует тому, как изящно именуют эту местность в путеводителях и на картах - "Лавандовая дорога", но путь, которым вы поедете, скорее всего похож на путь в нездешний мир. После всех этих объяснений, которые Агнесса, уже поднаторевшая в таких делах, запомнила наизусть, не записав ни слова, господин Казелли снял с полки книгу. Он вручил Агнессе, но названия она так и не узнала, ибо поверх переплета была еще черная люстриновая обложка, как это обычно делается в библиотеках. Она почувствовала на ладони вес и тяжесть томика и поняла, что вышеупомянутый плоский ящичек зашит наглухо в люстрин. Вручение книги происходило среди бела дня, и люди, проходившие мимо со стороны авеню или рыбачьего порта, вдоль обеих витрин магазина, могли при желании наблюдать обычную беседу между покупателем и продавцом, не слыша при этом ни слова. - Мадам, и книга и обложка были мне вручены в этом виде. Полагаю, что там ящичек из-под сигарет, помните, были такие до войны? И что он четырехугольный и металлический. А его вес... да, черт возьми, по его весу вы можете легко догадаться, что именно поручают вам отвезти. А вы так же хорошо, как и я, знаете, что по действующим ныне законам хранение и перевозка золотых монет является тягчайшим преступлением. Но посылка хорошо упакована, - добавил он, потрясая книгой, - никакого звона. Однако книга самая настоящая и издание весьма ценное. Специально выбрана по желанию вашей подруги. Тот, кто вручил мне книгу от ее имени, передал и ее собственные слова: "Скажите молодой даме, что, перечитывая отдельные страницы, я вспоминала о ней и что на полях отметила одно место". Склонив голову, Агнесса приоткрыла книгу in octavo {в восьмую часть листа - лат.}, шрифт которой, несмотря на маскирующую ее обложку, указывал, что томик напечатан в прошлом веке. Вверху случайно открытой страницы она прочла заглавие: "Письма госпожи де Севинье". Отыскать помеченную страницу Агнесса решила потом, на досуге. Господин Казелли взял книгу, чтобы ее упаковать. Но Агнесса из предосторожности решила положить необернутый томик во внешний кармашек сумки, откуда он небрежно выглядывал. Эта сумочка на длинном ремне сопровождала Агнессу в ее парижском путешествии, на острове она ходила с пляжным мешком. Чтобы сумочка не мешала при езде на велосипеде, она надела ее через плечо. Прибыв на мыс Байю, она кратко сообщила Викторине, что уезжает на несколько дней, а куда уезжает - не сказала. Посоветовала только во время ее отсутствия не звонить в Кань. В случае крайней необходимости пусть лучше позвонит господину Казелли, владельцу книжного магазина в Ле Лаванду. Агнесса уехала из дому поутру, тускловатым рассветом, уже предвещавшим зиму, и, боясь, что разбудит Рокки, если зажжет, у его изголовья лампочку, так на прощание и не поцеловала сынишку. Агнесса рассчитывала доехать до Систерона на поезде, сдав в багаж велосипед, а уж оттуда по проселку добраться до отдаленного местечка, где нашла приют старушка. Изучив карту, она установила, что ей предстоит сделать на велосипеде меньше восьмидесяти километров, правда по очень извилистой и пересеченной дороге; впрочем, при ее физической выносливости этот переезд не представлял больших трудностей. "Самым мучительным, - думала она, - будет путь по железной дороге, в Марселе, очевидно, очень сложно пересаживаться, поезда переполнены, а в Систероне еще надо будет найти ночлег, чтобы отправиться в дорогу на заре, потому что дни стали уже заметно короче". Первая часть ее программы прошла как по маслу. Толкотня у касс, на перроне и в поездах была ей уже не в новость, а документы ее просматривали всего раз и ни о чем не спросили. Так ей и не понадобилось объяснять цель своей поездки в Барони, хотя она заранее выдумала вполне правдоподобный предлог. "Спросят наверняка по пути, - твердила она про себя, - за дорогами установлено строгое наблюдение". В Систероне ей удалось найти номер в первом же отеле рядом с вокзалом, и на следующее утро, проверив шины, пристроив чемоданчик с личными своими вещами на багажнике, надев сумку через плечо и укрепив ее с помощью пояса куртки на правом боку, а книгу - главный объект экспедиции - спрятав в карманчик сумки, Агнесса вскочила на велосипед. Проехав город, обогнув крепостную стену, затем резко свернув влево в направлении долины Бюеша, Агнесса сказала себе, что сейчас вот и началось приключение. Повернувшись спиной к восходящему солнцу, она углубилась в неизвестный край, который уже не был Провансом. Слова господина Казелли звучали в ее ушах, и она ждала, когда же, наконец, появятся "нездешние места", которые он ей посулил. Но, проехав целый час, она не обнаружила ничего "нездешнего" - здесь были все те же зеленые ущелья, долина в виде продолговатого чана, города, где жили самые обыкновенные люди. И снова все тот же пейзаж. Агнесса катила уже два часа. Она рассчитала, что проехала половину пути, и улыбнулась своей доверчивости: ну как это она не почувствовала в словах провансальского барда из Ле Лаванду обычных южных преувеличений? Имел ли он в виду трудности подъема на некоторых крутых участках, где приходилось слезать с велосипеда, или, быть может, ветер, в котором Агнесса без труда распознала мистраль, яростно ударявший ей то прямо в лицо, то справа, сообразно поворотам дороги? Наконец она довела велосипед до начала длинного крутого склона и, обернувшись на лежавшую позади равнину, вдруг увидела ее всю - унылую, каменистую, голую. Потом она опять шла пешком, подымалась, достигла ущелья. Путь ей преградила огромная отвесная скала, на самой вершине которой громоздились средневековые развалины. Агнесса прошла пешком у подножья скалы, села на велосипед и углубилась в Барони. Книготорговец оказался прав. Перед ней действительно был некий забытый мир, чудом уцелевший от иной эпохи. Изредка попадались вырубленные в скале строения, но беспощадное солнце разъело их, стерло, превратило в нечто бесформенное. Казалось, что это просто случайная игра горных пластов. Давно развалившиеся замки были неотличимы от руиноподобнык утесов. Жалкие поселения лепились у подножья гор, словно выводок мокриц; чудилось, что они притаились, прикинулись мертвыми. Чтобы разглядеть эти жилища, надо было подойти к ним вплотную до того сливались они с черным мергелем, нависавшим над дорогой. Ни занавесок на окнах, ни человеческого лица. Никто не повстречался по дороге. Виноградники исчезли, оливковые деревья остались позади. Погода хмурилась, но ветер гнал тучи, и порой в пробивавшемся сквозь них солнечном луче яростно вспыхивали бурые скалы, и тогда еще мрачнее чернела под ними пустошь. Застывший тысячелетия назад рельеф этих скал и долин давно превратился в какой-то хаос линий. Складки почвы сталкивались друг с другом, шли друг другу наперерез, громоздились друг на друга. Глаз, рассудок не могли вместить это зрелище. Дорога уже не шла плавными зигзагами, она судорожно извивалась, врезывалась в какие-то скважины и в то же время подымалась вверх и вверх, не давая просвета, безнадежно закрывая горизонт. Выйдет ли она хоть где-нибудь на простор или нет? Можно ли при желании вернуться назад и попытаться выбраться на открытое место каким-нибудь другим путем? Ну как тут не вспомнить укрытые от мира неприступные ленные владения, защищенные самой природой от вражеского вторжения? Не чувствуя ни малейшей физической усталости, Агнесса гнала от себя эти романтические бредни, и тем не менее все здесь вопило о безнадежности и страхе, каре божьей, голоде и чуме; такой пейзаж мог существовать лишь в тысячном году. Ей хотелось выбросить из памяти варварские названия, которые с самого утра мелькали перед ней на указателях, но когда наконец после туннеля, который вился под Скалой Мертвеца, она въехала в другое ущелье и, боясь заблудиться, сверилась с картой, то обнаружила, что вершина, подымавшаяся по левую ее руку, называется гора Саван. Голова у нее пошла кругом. Она присела на откос дороги, перевела дух, снова и уже более подробно изучила карту: до цели ее путешествия оставалось еще десять километров, и тут только она поняла свою ошибку. Всему виной был этот господин Казелли, наболтавший ей невесть чего о Верхнем Провансе. Вовсе ей не обязательно было ехать через Барони; деревушка, где жила госпожа Сиксу-Герц, находилась ближе к Ниону, чем к Систерону, и железная дорога, вернее железнодорожная ветка, проложенная по долине Роны, доходила до самого Ниона. Но с фатализмом, неизбежным при таких поездках, Агнесса подумала, что если бы она выбрала другой маршрут, возможно, все не обошлось бы так гладко. На магистральной линии между Марселем и Лионом, где всегда полно пассажиров, должно быть, идет строгая проверка, и, во всяком случае, более строгая, чем на этих дорогах, где она не встретила ни души. И потом, намучившись в Барони, она тем самым дорого заплатила за доброе дело, которое, не потребовав от нее никаких усилий, не было бы с ее стороны заслугой... Просто она вернется через Нион, вот и все. Помимо всех прочих преимуществ, тут имеется еще одно: дважды ее на этом пути не увидят. Она села на велосипед и тихонько покатила вперед на свободном ходу. Дорога, плавно изгибаясь, спустилась в Долину Тоски. Агнесса перебралась через реку, и тут ей пришлось преодолевать отрог горной цепи. Очутившись, наконец, в деревушке, состоявшей всего из нескольких домиков, прилепившихся к подножью скалы, - да и то почти все они лежали в руинах, - Агнесса в первую минуту усомнилась - туда ли она попала. Но дорога переходила в улочку, а та упиралась прямо в гору и никуда не вела. Агнесса постучалась в какое-то окошко, и на ее стук оно приоткрылось. Она спросила, где живет мадам Сиссу. Под этой измененной фамилией укрывалась или верила, что укрывалась, та, которую в Париже звали Сиксу-Герц старшая, и вовсе не затем, чтобы оскорбить эту почтенную еврейскую матрону, мать и бабку многочисленного семейства, но дабы отличать ее от невестки, еще молодой и красивой особы, той самой, которая во время улизнула на Итальянскую Ривьеру. Агнесса постучалась в калитку указанной ей лачуги. Никто не отозвался. Она снова пошла на разведку. Ей сообщили, что дама, должно быть, находится в саду, и показали, как пройти. Пришлось оставить велосипед, потому что в сад даже не дорожка вела, а просто на каменистой земле был протоптан след. Агнесса шла вдоль склона холма, и с каждым шагом ее охватывало сомнение - какой же здесь может быть сад. Из каменистой почвы скупо вылезала трава, сухая, как лишайник. Порой на жесткой земле след терялся, даже эта примитивная тропка исчезала, и Агнесса десятки раз спотыкалась. Казалось, этот жалкий след, ведущий куда-то вверх и никак не желавший привести к определенной цели, служит естественным продолжением ее путешествия через Барони. Так Агнесса и добрела до конца, не обнаружив ни сада, ни старой еврейской дамы. След исчез среди осыпи глины, излившейся, как сукровица, из горной расселины; тут какая-то древняя крестьянка медленными, как в кошмарном сне, движениями пропалывала участок в несколько квадратных футов, где среди глыб пробивались колоски ржи. Агнесса остановилась. На сей раз она действительно попала в тупик. Дальше идти было некуда. Вдруг старуха крестьянка, не разгибая спины, подняла голову. Заметив непрошеную гостью, она испуганно отступила на шаг, и только тут Агнесса узнала госпожу Сиксу-Герц старшую, которую она видела в иные времена на светских приемах, на благотворительных базарах и которую обнаружила здесь в качестве огородницы. - Я мадам Буссардель, - крикнула Агнесса, не двигаясь вперед, и чуть было не добавила: "Не бойтесь меня!" - Как, как? - тревожно переспросила крестьянка, отступив еще на два шага, словно надеясь найти приют и защиту в складках скалы. - Мадам Ксавье Буссардель, а девичье мое имя Агнесса Буссардель. Я дочь биржевого маклера. Говорит вам что-нибудь мое имя или нет? - Но... но... Старуха твердила эти два слова, как стон, как бессмысленный звук. Признать гостью или хотя бы ее имя - значит выдать себя. Агнесса догадалась об этом, сделала несколько шагов и заговорила, не дожидаясь ответа. Рассказала о своем путешествии, о данном ей поручении, но только когда она вытащила из сумочки книгу и дала пощупать госпоже Сиссу металлический ящичек под люстриновой обложкой, только тогда та успокоилась. Испуганный взгляд смягчился, глаза увлажнились слезами. - Это мои детки, - бормотала старуха. - Мои дорогие дети... Это сын и невестка прислали мне из Италии помощь. Какие же они добрые! Даже не подумав поблагодарить посланницу, она умилялась доброте супружеской четы, нашедшей себе приют под более милосердными небесами. Однако она вспомнила об Агнессе, сообразив, что нужно поскорее увести ее из сада. - Нам нельзя здесь оставаться, - твердила старуха, оглядывая пустырь. - Сюда могут прийти, могут нас услышать: теперь, как вы сами знаете, за всеми следят. Пойдемте ко мне домой. Я только у себя в домике чувствую себя спокойно. Идите за мной, я пойду впереди. Она поправила платок, повязанный на волосах, и, выхватив из рук гостьи книгу, спрятала ее, черную, под свою черную шаль. Желая ей помочь, Агнесса взяла цапку. Идя по тропинке вслед за старухой, приспосабливая свои шаги к ее неверному шагу, Агнесса расчувствовалась. Впервые в жизни ей довелось беседовать с госпожой Сиксу-Герц старшей, и при каких обстоятельствах! В каком виде предстала перед ней старуха! В эту минуту она вспомнила анекдоты, ходившие по Парижу насчет этой классической еврейской матери. Уверяли, что старуха Сиксу-Герц так и не сумела отделаться от акцента немецких гетто. Ну и тупица! Однако она настолько утратила теперь свой еврейский акцент, что Агнесса удивилась, услышав ее чисто местное произношение, которое не имело ничего общего ни с произношением Верхнего Прованса, ни долины Роны и было типичным для Нижнего Дофине. Агнессе уже приходилось слышать здешний говор во время своего велосипедного путешествия, когда она справлялась у местных жителей о дороге или когда говорила с женщиной, высунувшейся из окошка хижины. С тех пор как Агнесса поселилась в Пор-Кро и разъезжала по всему Лазурному берегу, она в совершенстве научилась отличать марсельский акцент от тулонского, которые в свою очередь оба отличались от гиерского, а гиерский отличался от каньского. И если госпожа Сиксу-Герц, урожденная Герц, смогла за какие-нибудь несколько месяцев перенять акцент Барони, следовательно, она обладала верным слухом и даром произношения, что опровергало ходившую о ней легенду и показывало всю меру парижского злоязычия. Когда обе женщины уселись в домике у окошка, Агнесс; тут только заметила, что к страхам беженки примешивается какая-то одержимость, самолюбование. Пройдя улочкой прямо к дому, старуха и не подумала закрыть дверь изнутри на засов, да и на дворе еще недостаточно стемнело, чтобы нельзя было разглядеть в окошко, как ни было оно залеплено грязью, хозяйку и гостью. - Снимите обложку, - посоветовала Агнесса, указывая на книгу, которую старуха по-прежнему прижимала к груди. - У вас есть ножницы, чтобы разрезать люстрин? - Боже сохрани! Я его распорю: материя еще может пригодиться. Под распоротым люстрином оказался ящичек на пятьдесят сигарет Кравэн ярко-красного цвета. - Мне уйти? - осведомилась Агнесса, видя, что хозяйка дома в нерешительности вертит ящичек в руках и, видимо, не собирается открывать его при посторонних. - Нет, нет. Сидите. Она поднялась со стула и молча исчезла на антресолях, где, очевидно, помещалась ее спальня. Дверь сама захлопнулась за ней. Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Агнесса осмотрелась. Судя по размерам домика, здесь была всего только одна комната. Помещение показалось ей ужасно убогим и не слишком приятным. По всей видимости, старуха жила совсем одна и, экономя скудные свои средства и силы, не всякий день занималась сборкой. Посуда была разбросана по всей комнате. Колченогий круглый столик, у которого одна половина была опущена, стоял прислоненный к стене, в виде полумесяца. Кроме него, обстановку составляли кухонный буфетик и два стула. В очаге меж двух кирпичей, заменявших подставку для дров, лежал горкой, очевидно, уже давным-давно остывший пепел. "Однако придется здесь задержаться, - подумала Агнесса. - Не могу же я сразу уехать. Но если я доберусь в Нион к ночи, я то будет хорошо". Госпожа Сиксу-Герц вернулась в комнату уже без ящичка: видимо, успела запрятать его в тайник. Она явно оживилась, лаза ее заблестели, и разговор стал живее. - Надеюсь, вы не откажетесь закусить, мадам? Вы ведь прибыли издалека. Чашечку чаю? - Чай! С огромным удовольствием. Старуха засуетилась, выбрала из кучи полешек у очага несколько щепочек, положила их между кирпичей и зажгла. Воду она вскипятила прямо в кастрюльке, а потом вылила кипяток в чайник, где были остатки от предыдущей заварки. Жидкость весьма неопределенного цвета была разлита по чашкам. Госпожа Сиксу-Герц извинилась: сахарина у нее нет. - По-моему, у меня должно быть с собой немножко сахара, - сказала Агнесса, роясь в сумке. Она предложила сахар хозяйке. И так как после Систерона она в последний раз ела в полдень, когда поднялась, ведя велосипед, на гору, она вытащила остатки холодной кукурузной каши и отдала хозяйке половину. Это скудное пиршество окончательно подкрепило силы старушки, и она заговорила многословно и подробно. Она славила своего сына и невестку, которые так ее любят. Живут они в Виареджо, где, слава богу, всего вдоволь, и они могут пользоваться привычным комфортом. Не говоря уже о том, что у них в Италии могущественные друзья и что в Италии не так распространены расистские идеи. Ее дорогим деткам ужасно хотелось бы ее туда переправить, да и она сама об этом прямо мечтает, но пока еще это невозможно, их план натолкнулся на неодолимые трудности. - Однако, мадам, вы сами говорите, что у них там есть рука. И потом я слыхала, что итальянские власти... - Но они же пытались! Каждый день пытаются! Вы и представить себе не можете, как они там хлопочут! - простонала госпожа Сиксу-Герц, которая в приступе горя отчасти утратила свой местный акцент. - Подождите-ка, вы сейчас сами убедитесь. Она отошла в угол и принесла целую связку писем и телеграмм, разложенных по числам и месяцам, начавшим прибывать к ней из Италии, когда она жила еще в Марселе не в таких ужасных условиях. И эти бумажки, которые старуха передавала гостье со своими комментариями, то и дело смахивая слезу умиления, эти послания, выдвигавшие весьма веские мотивы, призывавшие к терпению и изложенные эзоповским языком, произвели на Агнессу несколько неожиданное впечатление. Несомненно, она судила не очень объективно, слишком уж по-французски слишком уж по-буссарделевски, ибо в ее семье делались вещи и похуже, зато там хоть не оставляли друг друга в беде; во вся ком случае, она догадалась, что чета, наслаждающаяся жизнью в Виареджо, не испытывает ни малейшего желания навязать себе на шею старушку мать. Зачем ей, - писали они, - прерывать свой отдых в столь "благоприятном" климате? Тем паче что живет она в деревенской тиши и вкушает мир и спокойствие. Напротив, очень опасно пускаться в путь, где рискуешь нарваться на любые неприятности, особенно если путешествуешь одна в такие годы и по нынешним трудным временам... И как лейтмотив и как главный довод, продиктованный осторожностью, из письма в письмо повторялось: благоразумие требует довольствоваться тем, что есть, а пытаться действовать - значит искушать судьбу. Агнесса обнаруживала эти советы в каждом послании, иной раз в совершенно одинаковых выражениях, особенно если между их отправкой проходил значительный промежуток времени. Поначалу она решила непременно проверить, нельзя ли с помощью связей Мано переправить старуху Сиксу-Герц через итальянскую границу. Но когда она заподозрила истинные намерения сына и невестки, желание это исчезло. Особенно же она боялась открыть глаза старухе, которая, возможно, с умыслом не желала их открывать. Над ними нависал потолок из почерневшей разошедшейся дранки, в грязное окошко виден был кусочек скудной горной природы, под стать скудости этого жилища; Агнесса вернула драгоценные письма всеми брошенной прародительнице, которая доверчиво хвасталась тем, что ее семейство находится в надежном месте. Она все твердила: - Моя дочь, графиня де Мофрелан, с июня сорокового года живет в Соединенных Штатах; она уехала с мужем и детьми в самом начале исхода: она предвидела поворот событий. Мой старший сын смог вернуться в Португалию, ведь вы знаете, что Сиксу - португальского происхождения. А мой сын, тот, что в Италии, дал мне понять в письме, что его дети поехали к дяде в Каскаэс, где у него поместье. Там живут все их двоюродные сестры и братья. Но ведь вы должны знать мою Гислену и моего Жоффруа? - Я их встречала в Париже еще до войны. И вообразите, в октябре прошлого года я их видела на Лазурном берегу. В поезде, в вагон-ресторане. - В октябре? В октябре?.. Ну, конечно же, они еще не перебрались тогда в Испанию. Они заезжали в Марсель попрощаться со мной, перед тем как отправиться за Пиренеи: я жила как раз по дороге. Ну как вы их нашли? - По-моему, они были в превосходной форме. - Я так рада. Скажу вам откровенно, мадам, это мои самые любимые внуки. Ведь у бабушек тоже бывают свои слабости. Агнесса, жалея старуху, оттягивала час своего отъезда. Но когда она поднялась, госпожа Сиксу-Герц переполошилась, ей так радостно было посидеть с человеком их круга! Конечно, она ни в чем не может упрекнуть здешних крестьян, жителей лощины, по крайней мере до сего времени, но ей буквально не с кем словом перекинуться. Дни тянутся бесконечно долго. Единственное развлечение - это слушать радио, которое у нее в спальне, добавила она, указывая на антресоли. Принимает она Швейцарию, слушать Лондон слишком опасно - могут донести. Зато она слушает все передачи Радио-Пари. Даже передачи Жана-Эрольда Паки. Этот Эрольд Паки говорит ужасные вещи, и всякий раз она делается просто больна. - Но зачем же вы его слушаете? - удивилась Агнесса. - Я слушала один раз, и с меня хватит. - Ах, это сильнее меня. Я знаю, что он будет говорить про нас всякие гнусности. А каким тоном он говорит о евреях, прямо как сумасшедший. И все-таки это сильнее меня, я просто не могу пропустить ни одной его передачи, слушаю, боюсь слово упустить. День клонился к вечеру. Сославшись на это, госпожа Сиксу-Герц удержала Агнессу до утра: дороги в плохом состоянии, добраться до Ниона можно только при дневном свете. - Я, конечно, знаю, что жилье у меня не ахти какое, - произнесла старушка, обводя рукой комнату. - Но неужели вы из-за этого откажетесь от моего гостеприимства? В спальне достаточно места для двоих. Кто знает, деточка, когда нам еще придется свидеться? Надеюсь, вы не обижаетесь, что я называю вас "деточка", но ведь вы дружны с моей внучкой и внуком. Еще чувствуя на языке отвратительный вкус пойла - Агнесса выпила целые две чашки, не посмев отказать хозяйке, - чуть не засыпая под монотонные сетования старушки, а главное, сморенная усталостью, вдруг давшей себя знать, Агнесса думала о возвращении домой и сердилась на себя за такие мысли. Правда, госпожа Сиксу-Герц отчасти злоупотребляет своим положением, но и впрямь ее одиночество ужасно, а положение ее безвыходно; поэтому грешно упрекать ее в излишней болтливости. Они продолжали разговор, вернее, продолжала старушка. - Сегодня вечером останемся без последних известий, - произнесла она, взяв в свои руки руки Агнессы. - Не буду включать радио. Мне и так повезло: наконец-то удалось поговорить, с живым человеком. Спустилась ночь, а она все сидела и болтала, хотя комнату заполнила тьма. Свет она не стала зажигать, экономя электричество. Наконец она ощупью завесила окошко и включила лампочку, висевшую на конце шнура, который был зацеплен за гвоздь, вбитый в стену с таким расчетом, что красноватый свет падал прямо на стол. Сдвинув стулья, обе женщины уселись под этим жалким огоньком. Становилось холодно. Агнесса подумала о своем доме, о батареях центрального отопления, о богатых запасах дров. "Но не могу же я отвезти эту несчастную старуху на мыс Байю, - твердила она про себя. - Впрочем, она, конечно, откажется, предпочтет скрываться в этой норе". Когда старушка перестала сетовать на свою жизнь, на трудности и на страхи и когда она от теперешнего времени отступила в прошлое, Агнесса стала слушать внимательнее. Постепенно она узнала много подробностей о семействе Сиксу-Герц. Еще одна династия, но мало похожая на династию Буссарделей. Династия Сиксу-Герц была более недавнего происхождения, и Агнесса удивилась, узнав, что слияние этих двух имен, столь знаменитых в Париже, ставшее классическим синонимом мощи и богатства, возникло лишь после женитьбы одного из Сиксу на сидевшей сейчас перед ней Герц, которой не было еще восьмидесяти лет. Сама Герц было родом из Эльзаса и явно кичилась этим, как будто по нынешним временам это обстоятельство отличало ее от всех прочих ее соплеменников. Она так и заявила, что одни лишь эльзасские и авиньонские евреи могут считаться коренными жителями Франции, и Агнесса порадовалась, что эльзасская еврейка в годину бедствий очутилась в Конта, где к ее родичам относятся благожелательно. Как только госпожа Сиксу-Герц коснулась этого предмета, даже ее манера разговаривать изменилась, она уже не называла больше Агнессу "деточка" и смело выносила суждения насчет различных ветвей евреев. Превыше всех прочих она ставила эльзасских и авиньонских евреев, отдавая им преимущество даже перед евреями португальскими, которые фактически натурализовались, причем натурализация их произошла лишь в шестнадцатом веке. Но все равно, эти португальцы тоже принадлежат к элите, и надо было слышать, каким тоном она говорила о русских и польских евреях, о левантинцах и особенно об этом сброде - североафриканских евреях. Она сама происходила из семьи эльзасских буржуа, которые разбогатели еще два века тому назад, торгуя лошадьми, а Сиксу - португальские буржуа примерно с того же времени стали судовладельцами, и так от отца к сыну. В конце концов Париж начала Третьей республики соблазнил оба семейства, и когда она, Герц, вышла замуж за одного из Сиксу, то свадьба их стала чрезвычайным событием, ибо в ту пору парижские евреи, выходцы из разных стран, редко вступали в брак между собой. Но от этого союза возник банк Сиксу-Герц; сыновья и внуки унаследовали дело и носят это двойное имя. Агнесса отлично понимала, что разглагольствования хозяйки дома являются плодом долгих размышлений, выношенных в одиночестве, и что сейчас они безудержно хлынули наружу. Первый же попавшийся слушатель должен был вытерпеть весь этот поток. И, впрочем, было вполне естественно, что та, которая добровольно взялась вручить золотые монеты и сверх того была представительницей крупной парижской буржуазии, известной и мирные времена своими либеральными идеями, внушала доверив старой еврейской даме, лишившейся сейчас всех преимуществ Даваемых ее положением в парижском обществе. Старуха сняла с головы платок и стала похожа на прежнюю госпожу Сиксу-Герц. Она выпрямила согбенный стан и в такт разговора барабанила пальцами по столу, как по клавишам рояля. В пылу увлечения она даже намекнула Агнессе, что не совсем одобряет брак своей дочери с графом де Мофреланом. - А не угодно ли вам, мадам, закусить? - произнесла наконец госпожа Сиксу-Герц таким тоном, будто находилась в своем особняке на авеню Иена. Агнесса чувствовала какое-то смутное разочарование. Признаться, от этого дня она ждала большего или, во всяком случае, чего-то иного... "В конце концов, - думала она, - должен же был кто-нибудь взять на себя это поручение. А я сама предложила Мано свои услуги. И вовсе это не так уж сложно! И в самом деле, ни разу ни по дороге, ни в этой лачуге у нее не возникало ощущения опасности, несмотря на то, что она везла с собой запрещенный груз. После скудного обеда, который украсила коробка сардин, извлеченная из буфетика, где Агнесса успела заметить довольно солидный запас продуктов, старуха заявила, что ее гостья, видимо, очень устала после путешествия, да и сама она привыкла ложиться рано. Она согласилась взять несколько продовольственных талонов, предложенных Агнессой. Она ввела свою гостью на антресоли, тесные, как альков. Все свободное пространство занимала железная кровать, слишком узкая для двоих. Постельное белье, очевидно, уже давно не менялось. Старуха взбила матрац, разделась и легла первая. При слабом свете лампочки Агнесса успела разглядеть простыни, и вид их внушил ей желание лечь на пол, подстелив под себя свой плащ. Но не говоря уже о том, что в комнате просто не хватило бы места, ей было неловко предложить это хозяйке. Она сняла только платье и скользнула на сомнительное по чистоте ложе. Старуха потушила свет, но разговаривать не перестала. Агнесса изредка отвечала ей. Лежа бок о бок в полном мраке в этой затхлой комнатенке, семидесятилетняя хозяйка и ее молодая гостья продолжали обмениваться светскими фразами вроде: "Вообразите себе, мадам... Неужели, мадам? Ну, конечно, мадам..." На следующее утро Агнесса выбралась из затерянного селения. В Нионе она сняла номер в гостинице, помылась и сменила белье. Уложила аккуратнее свой скромный багаж. Ремень сумочки не так резал плечо. Там не было больше томика "Писем госпожи де Севинье"; хотя оттуда вынули ящичек с золотыми монетами, Агнесса оставила книжку госпоже Сиксу-Герц, которая пожаловалась гостье, что ей нечего читать. Глава XIII Хотя Агнесса и Мано решили повидаться еще до Нового года, они так и не встретились. Мано передала подруге через господина Казелли, что отныне звонить ей не стоит. Таким образом, Агнесса не могла поделиться с ней новостью, пришедшей в январе с авеню Ван-Дейка: тетю Эмму положили в клинику. Луиза Жанти в письме к Агнессе сообщила все подробности. Всю жизнь тетя Эмма страдала только печенью, но сейчас в связи со скудным питанием этот недуг затих, поэтому она считала себя чуть ли не двадцатилетней и не щадила сил. Вставала в доме первая, целыми днями рыскала по Парижу и, заслышав, что где-то что-то выдают, добиралась в случае нужды даже до Отейля и до пригородов. Но в один прекрасный день ей пришлось показаться их домашнему врачу - доктору Мезюреру. У нее на ногах открылись язвы на почве тромбофлебита: требовалось немедленно начать лечение. Тетя Эмма отказалась от кареты скорой помощи, которая доставила бы ее в больницу. Она могла еще таскать ноги и не желала давать "этим господам" повод отказать или выдать ей, урожденной Буссардель, специальный аусвейс. Она села в метро и явилась пешком в монастырскую клинику на улице Визе. Ибо Буссардели - люди, не особенно приверженные религии, - отказывались понимать, как это можно сочетаться браком, сойти в могилу или позволить себя врачевать иначе, чем с помощью церкви. Агнесса колебалась недолго. С одной только тетей Эммой она переписывалась регулярно. Теперь, когда старая тетка лежит прикованная к больничной койке, - а в ее годы любое осложнение может привести к смертельному исходу, - не в силах она сидеть здесь на мысе Байю и ждать вестей то от одного родственника, то от другого, - словом, от того, кто соблаговолит написать, да еще в нынешние времена, когда почта приходит неаккуратно. Просто она не вынесет тревоги: надо ехать в Париж. Приняв решение, она тут же кликнула Викторину, чтобы сообщить ей о своих планах, но вдруг остановилась на полуслове. Ей пришла в голову новая мысль: увезти с собой сына. Pокки уже минуло пять лет, ему теперь не страшны дорожная усталость и встреча с Буссарделями. Учреждение семейного совет дает ему права гражданства в их клане, и вполне естественно представить мальчика родным, в первую очередь дедушке, который после смерти Симона в качестве доверенного лица стал вторым опекуном, и особенно тете Эмме, относившейся к Рокки лучше всех прочих. Агнесса не забыла еще прошлогодне и сцены с фотографическими карточками; вероятно, старая девица Буссардель перенесет свои чувства на оригинал. Ей уже представлялось, как хорошенький мальчик с букетом цветов входит в больничную палату и как прикованная к постели больная молитвенно складывает руки под благожелательными взгляда монахинь. Таким образом, решение было принято мгновенно. Чтобы Рокки в Париже не был никому в тягость, она возьмет с собом Ирму, да и ребенку при Ирме легче привыкать к незнакомой обстановке. И они все трое поселятся в гостинице. Она была уверена, что при минимуме осторожности, дипломатии и при некоторой инициативе удастся повернуть дело в пользу Рокки. Особенно теперь, когда Симон умер. В течение тех пяти минут, пока в голове хозяйки мыса Байю зрели эти планы и она делала эти психологические выкладки, она вновь превратилась в Агнессу Буссардель. Путешествие оказалось довольно несложным. В Тулоне без особых хлопот Агнесса в тот же вечер достала себе купе в спальном вагоне. А Ирма ехала во втором классе на сидячих местах. Времена переменились. Теперь для перехода из одной зоны в другую не требовалось специального разрешения. Контроль ограничивался проверкой документов в пути и лишь в редких случаях сопровождался досмотром чемоданов. Агнессе очень хотелось отнести эти послабления за счет общего хода мировой войны, а не за счет установленного для всей страны порядка оккупации. Немцы ушли с Корсики, Италия капитулировала и была разрезана фронтом союзников на две части, русские уже перешли Днепр, испанская голубая дивизия убралась с Восточного фронта. Могло ли это не повлиять на поведение немцев в тех местах, где они еще находятся? Под ритмический перестук колес Агнесса перебирала в памяти все эти события и сравнивала свое теперешнее путешествие с прошлогодним. Впервые с начала войны она ехала в спальном вагоне. И купе отапливалось. Мальчик спал внизу. Порой мать наклонялась с верхней полки и при лиловатом свете ночника смотрела на своего спящего сына. Она предупредила Буссарделей о своем приезде письмом, сама еще не зная, когда ей удастся получить билет; из прибрежных департаментов телеграммы не разрешали отправлять. Так что никто не встретит ее на перроне, и она сможет без помех выполнить свой план - представить мальчика родным. Выйдя из поезда на Лионском вокзале, Агнесса первым делом пустилась на поиски жилья. Когда наконец она нашла подходящую гостиницу, она из своего номера позвонила на авеню Ван-Дейка. Ей ответил старик Эмиль, и по его голосу чувствовалось, что приключилась беда. - Но господа в клинике. - В такой ранний час? Ведь еще нет десяти! Тете Эмме стало хуже? - Увы, у мадемуазель Эммы сегодня ночью был удар. Агнесса позвонила на улицу Визе и попросила позвать кого-нибудь из Буссарделей. Прикрыв ладонью трубку, она крикнула Ирме, которая купала Рокки в ванной комнате. - Сейчас же оба прекратите смеяться! А ты, Ирма, закрой дверь. К телефону подошел сам биржевой маклер. - А-а, Агнесса... еще немного и ты бы приехала слишком поздно. Положение очень серьезное. Инсульт. - Я еду. - Не надо. К тете Эмме никого не пускают. Мы все сидим в приемной. - Ну и что же, я хочу быть с вами. - Нас попросили уехать. Только одна мама останется. Мы возвращаемся на авеню Ван-Дейка. - Я скоро там буду. В особняке Буссарделей было полно народу. А ведь те, что ездили к тете Эмме на улицу Визе, еще не вернулись. Агнесса даже расчувствовалась при виде родственного сборища, полностью отвечавшего традициям клана. Однако ей объяснили причину такого многолюдства, которая была, так сказать, более бытового свойства, но от того не менее волнующая. Несколько месяцев тому назад в особняк явились уполномоченные по реквизиции жилищ, переписали комнаты, и вот за каких-нибудь два часа наиболее близкие Буссардели, собранные, как по сигналу пожарной тревоги, сбежались на авеню Ван-Дейка. Они срочно распределили между собой комнаты, разложили свои вещи, заняли кровати, которые уже давно были приготовлены в верхнем и нижнем этажах и только ждали своего часа. И впервые биржевой маклер - отнюдь себя не насилуя, а, напротив, понимая что в подобных обстоятельствах не вступить в отношения с оккупантами равносильно отсутствию гражданского мужества, - отправился в помещение комендатуры, ибо в префектуре, куда он обратился сначала, ему сказали, что особняк реквизируют для немцев и здесь ничем помочь ему не могут. Об этом Агнессе не писали, опасаясь, что письма вскрывают и таким образом обнаружится ложь биржевого маклера, заявившего, что в особняк, полным-полно жильцов. Но сейчас, включая детей и слуг, в доме проживало более тридцати человек. Квартира, которую занимала семья Поля Буссарделя после того, как оттуда выехали хозяева, была сразу же реквизирована, равно как и двухэтажный особняк Симона, возможно, за неимением лучшего. Но ничего не поделаешь, пожар он и есть пожар. Цитадель династии Буссарделей, битком набитая народом, держалась. Наконец возвратились те, кто был у тети Эммы на улице Визе: сам биржевой маклер, Луиза Жанти, Жанна-Симон и Валентин с женой. Они ждали результатов консилиума, в котором, кроме Мезюрера, участвовали еще два знаменитых специалиста. Прогноз давал кое-какую надежду. Все должно было решиться в ближайшие двое суток. Была парализована частично только одна сторона тела, и врачи главным образом основывали свои надежды на общеизвестной жизнеспособности пациентки. Из вестибюля, где обитатели особняка встретили прибывших от больной, все отправились через холодную галерею в маленькую отапливаемую гостиную. Здесь поселили двух дочерей Поля, и так как у младшей было хрупкое здоровье, в комнате поставили печурку, которую топили опилками. Вот уже четвертую зиму центральное отопление из-за отсутствия топлива бездействовало. Все столпились вокруг теплой печурки цилиндрической формы, откуда шел кисловатый запах, как всегда, когда топят опилками. Но вскоре гостиная нагрелась без ее помощи, - так много набилось здесь народу. - А перед ударом тетя Эмма очень мучилась? - спросила Агнесса. - Да, очень, при каждой перевязке, но хоть бы раз пожаловалась, - ответил биржевой маклер. - Ты же ее знаешь. - А сейчас она в сознании? - Мезюрер уверяет, что да. Когда Луиза перед уходом ее поцеловала в лоб, нам показалось, что... Луиза Жанти отвела Агнессу в уголок. - Я шепнула Эмме, что ты, детка, приехала. Я уверена, что она поняла. - А разве, Агнесса, вы не останетесь с нами позавтракать? - спросила Жанна-Поль, видя, что ее кузина надевает перчатки. - А то закусим чем бог послал, - добавила она полюбившуюся ей фразу, которую на разные варианты произносила четвертый год подряд. - Спасибо, дорогая, но я привезла с собой сынишку и его молоденькую няню. Мы остановились в отеле "Кембридж" на улице Фобур-Сент-Оноре. Воцарилось недолгое молчание. Буссардели постарались не переглянуться. Но Агнесса, которая произнесла эти слова самым обычным тоном, заметила, что никто не запротестовал, хотя бы из вежливости, против того, что она не остановилась на авеню Ван-Дейка, впрочем, это ее устраивало. Тетя Луиза, по-прежнему обитавшая на своей улице Ренкэн, вышла из особняка вместе с Агнессой. - А я, - заявила она, очутившись во дворе, и кротко улыбнулась, - а я очень хочу видеть твоего сыночка. Встреча произошла в отеле "Кембридж" перед обедом. Ирма как раз привела мальчика с прогулки по Елисейским полям. Тетя Луиза с восхищением уставилась на ребенка. - Пять лет? Да ему вполне можно дать шесть, милочка, даже для шести лет он слишком велик. Ну как? - произнесла она, наклонившись к внуку: - Ну, Рено, как тебе понравился Париж? Он ничего не ответил. Тетя Луиза повторила свой вопрос. - Меня вовсе не Рено звать, - сказал он наконец. - Почему вы меня так называете? Агнесса, присутствовавшая при этом первом испытании, поспешно отослала сына поиграть с Ирмой в их комнату. Затем откровенно сказала тетке, почему мальчик зовется и Рено и Рокки, и после этого объяснения стало наглядным, почти физически ощутимым незаконное его происхождение, память о котором еще не изгладилась. Причины старой драмы были живы. Не стало только Ксавье. - Когда я поведу его на авеню Ван-Дейка, - добавила Агнесса, - он уже успеет привыкнуть к имени Рено. - Да не огорчайся ты. Очень хорошо, что лишь мы двое были свидетелями этого инцидента. Но очарование их встречи с глазу на глаз было нарушено, темнело, когда они направились пешком на авеню Ван-Дейка, чтобы застать там Мари Буссардель, которая должна была вернуться из клиники. - А дядя Александр все так же занят? - спросила Агнесса, проходя мимо Елисейского дворца, пустынного, запертого, упраздненного. - Все так же, - неопределенно ответила тетя Луиза. И Агнесса яснее, чем прежде, уловила смысл этих "занятий" и этого неопределенного ответа. Они вышли на улицу Миромениль. - А знаешь, тетя Луиза, Париж кажется мне совсем другим, чем во время моего первого приезда. Вы-то, конечно, не можете заметить перемен, ведь вы не выезжали отсюда с той зимы, когда началась оккупация. Но я вот вернулась через полтора года, и многое сразу бросается в глаза. Машин на улицах по-прежнему мало, зато стало гораздо шумнее. Люди тоже стали разговорчивее, ходят более уверенным шагом, не сутулятся. Уверяю тебя, возможно, они и не стали фрондерами, зато выглядят гораздо веселее, чем раньше. - Ну, если бы мы прошли через улицу Соссэ, ты бы этого не сказала. Оттуда весь народ шарахается. А у меня от этой улицы просто кошмары начинаются. Если бы ты знала, каких только мерзостей не делают в этом квартале, - сказала тетя Луиза, указывая через плечо на ряд домов, за которыми пряталось здание министерства внутренних дел и подсобные учреждения. На авеню Ван-Дейка им пришлось ждать мать Агнессы, которая все еще не вернулась из клиники. Наконец она явилась, но принесенные ею новости ни в худшую, ни в лучшую сторону не отличались от тех, что сообщили им поутру. Врачи не ручались за жизнь больной. Мари Буссардель попросила, чтобы ее оставили в клинике на ночь, но, хотя на улице Визе их имя было достаточно хорошо известно, в просьбе ей отказали. Сейчас в Париже из-за реквизиции лечебных учреждений больные хлынули в частные клиники, из которых, впрочем, большинство тоже подверглось реквизиции, и в клинике на улице Визе не хватало палат, поэтому Эмму Буссардель согласились принять в хирургическое отделение всего лишь на пять дней для непосредственного лечения язв. Из-за инсульта пришлось временно ее оставить в клинике. Слушая рассказы матери, Агнесса не нашла в ней тех перемен, которых страшилась заранее. После смерти обожаемого сына Мари Буссардель не похудела. Возможно, что еще в те времена, когда он был жив и находился в плену, она уже достигла положенного ей предела истощения. Если и произошли с ней какие-то перемены, то в первую очередь выразились они в неожиданном спокойствии. Потух мрачный огонек, горевший в глазах, увереннее, без дрожи, стал звучать голос. Исчезли все признаки сжиравшей ее лихорадки, равно как и вечных страхов. Казалось, отныне она застыла на определенном градусе горя. Она даже не вздыхала теперь так тяжко. Но время от времени она, выпрямив стан, делала глубокий вдох, словно надеялась поддержать жизненные силы, и лишь этот жест свидетельствовал о том, что еще не окончательно сломлены в ней внутренние пружины. Явившись домой, она подставила Агнессе щеку для поцелуя, равнодушно чмокнула ее в ответ, не прерывая своего тревожного рассказа о состоянии тети Эммы. А когда прозвучал колокол, сзывающий обитателей особняка к обеду, мать хоть и заметила, что Агнесса встала со стула, чтобы распрощаться с родными, но не сказала ни слова. - Мама, ты пойдешь завтра утром на улицу Визе? - спросила Агнесса. - Ну, конечно. - Разреши мне пойти с тобой. Если я буду мешать, я сразу уйду. Только поцелую тетю Эмму и отправлюсь домой. - Смотри приходи пораньше. Я выхожу из дома без четверти восемь. По немецкому времени было еще совсем темно, когда Агнесса в половине восьмого звонила у подъезда особняка Буссарделей. Ей открыла няня кого-то из живших здесь теперь детишек. Старик Эмиль еще не спускался вниз. - Не надо никого беспокоить. Я подожду. Агнесса прошла в маленькую комнатку рядом с вестибюлем, где, как она надеялась, будет теплее. С давних времен эта комната служила гардеробной, своего рода залом ожидания, тут стоял столик с письменными принадлежностями и помещался телефон. Агнесса зажгла электричество и села. Над собой, вокруг себя она ощущала громаду особняка, погруженного в тяжелый сон. Должно быть, встали только дети, сейчас они умываются, причесываются, и появятся они в вестибюле, скудно освещенном голубым фонарем, не раньше, чем через четверть часа; надев ранцы разойдутся, кто в лицей Карно, кто в лицей Мольера. Ибо теперь девочек не отдавали в лицей Жюль-Ферри по той причине, что на площади Клиши всегда было полно немцев: девочки учились в лицее Мольера на улице Ранела и добирались туда с площади Перейра. Внезапно в еще по-ночному густой тишине раздался звонок: телефон. Аппарат был рядом, и Агнесса сняла трубку. Звонили с улицы Визе. "Боже мой, - вдруг осенило ее, - если звонят в такую рань, значит, тетя Эмма умерла. Или умирает. И мне сейчас об этом сообщат". - Говорит мадам Ксавье Буссардель. Я племянница мадемуазель Эммы. Что случилось? - Ничего худого, мадам. Напротив. Я звоню вам из палаты больной по ее просьбе. Ей немного лучше, и она первым делом подумала о своих родных. - О, спасибо вам, сестра, большое спасибо! Скажите ей, что мы все ее целуем. - Подождите-ка! Мадемуазель Буссардель хочет передать вам через меня одну вещь. Она напоминает вам, что сегодня понедельник, день стирки, и что надо собрать все грязное белье. Она очень беспокоится, что без нее об этом забудут. Агнесса помчалась наверх, в спальню матери, и от комнаты к комнате, от этажа к этажу весть, что тетя Эмма пришла в себя, наполнила радостью весь старый особняк. Старейшая представительница семейства Буссарделей воцарилась в своей спальне на авеню Ван-Дейка через неделю. Последствия инсульта постепенно исчезли. Можно было надеяться, что через два-три месяца тетя Эмма станет такой же, какой она была до удара. Когда речь ее полностью восстановилась, Агнесса предложила привести сынишку. Врачи усадили тетю Эмму в кресло, велели держать больную ногу на скамеечке и посоветовали родным всячески ее развлекать. Так что первое появление Рокки в сердце вражеской цитадели было вполне оправдано. Тем временем Агнесса исподволь приучила сына к его второму имени - Рено. Возясь с мальчиком, она теперь не называла его Рокки, Ирма тоже включилась в игру и звала его только Рено, и ребенок воспринял это как один из очередных сюрпризов Парижа, где на каждом шагу его подстерегали неожиданности и открытия. - Ту даму, которая будет звать тебя Рено, - сказала сыну Агнесса, - ты называй "бабушка". А всех других просто "тетями". Тетя Эмма очень расчувствовалась, услышав, что ее называют бабушкой, ибо так к ней еще никто не обращался. В первое же свое посещение Агнесса, окинув взглядом мальчика, присевшего у кресла на ковре, и тетю Эмму, с восхищением наблюдавшую за ним, поняла, что партия выиграна. Старая девица Буссардель потребовала, чтобы к ней в спальню принесли игрушки двух младших детей Жанны и Симона, но когда сами дети, шести и девяти лет от роду, явились, чтобы рассмотреть получше незнакомого двоюродного братца, который пользовался такими привилегиями и которого им навязали, тетя Эмма выставила их из комнаты. Трое ребят разом - это слишком утомительно. Только Агнесса и Рено остались в ее спальне, сынишка возился с новыми игрушками, а его мать украдкой улыбалась всякий раз, когда кто-нибудь из ее невесток или кузин под предлогом навестить тетю являлся в спальню посмотреть на это проклятое, но восстановленное в своих правах дитя. Агнесса решила не злоупотреблять первым своим успехом и привела на авеню Ван-Дейка сынишку только после повторных требований тети Эммы. Вновь назначенный опекун свел знакомство со своим подопечным; отец Агнессы напоминал служащего частной фирмы, состарившегося в трудах на ее благо и ставшего теперь главным доверенным лицом. Не скрывая недоверия, Агнесса наблюдала его первое знакомство с новым внуком, но сей почтенный старец и во время свидания и после него воздержался от высказываний и советов по поводу воспитания Рено, равно как и насчет его будущего. Семейная группа, каждый представитель которой уже повидал мальчика, также не стремилась воспользоваться своими правами участников совета. Что касается Мари Буссардель, избегавшей оставаться наедине с этим своим внуком, то ведь она вообще сторонилась всех обитателей особняка, встречалась с ними только во время обеда, делая исключение лишь для Жильберты и Манюэля - детей Симона от первого брака. Теперь, когда здоровье золовки не требовало ее постоянных забот, она проводила целые дни в спальне одна, с глазу на глаз со своим горем, и окружающие уважали ее боль. Агнесса начала подумывать о возвращении. Она не стремилась продлить свое пребывание в Париже по множеству причин, главной из которых была суровая парижская зима, плохо отапливаемый номер гостиницы, что могло неблагоприятно отразиться на здоровье пятилетнего мальчугана, родившегося и выросшего под солнцем юга. Те немногие дела, которые Агнессе предстояло сделать в Париже, были уже сделаны, она повидалась со своим поверенным и также кое с кем из друзей. Агнесса решила посетить Мофреланов и сообщить им новости о госпоже Сиксу-Герц, матери молодой графини де Мофредан, уехавшей в Америку вместе с мужем. Родная мать этого Мофрелана жила на Лилльской улице в маленьком старинном особняке, втиснутом среди вполне современных зданий. Жилище это было бы очаровательным, если бы можно было никогда не открывать ставень. Маленький двор, расположенный позади особняка и усаженный скучнейшими олеандрами, заменял садик, а фасад внушительным своим подъездом выходил на мощеный двор семиэтажного дома, и из кухонь всех семи этажей можно было наблюдать жизнь четы Мофреланов. Покидая особняк, надо было пройти под аркой этого семиэтажного гиганта на удивительно неживую улицу, где сразу прямо перед вами возникало стоявшее тылом к прохожим гибридное здание отель д'Орсэ с бесчисленным множеством окон, а внизу под ними находились никогда не закрывающиеся отдушины метро, откуда вырывался гул и дыхание подземной станции. Подходя впервые к особняку Мофреланов, занимавших в Париже весьма видное положение, Агнесса удивилась, что представители столь громкого имени ютятся в столь невзрачном месте, и с невольной гордостью подумала о своем родном доме, правда изуродованном монументальной безвкусицей Второй империи, но зато прекрасно расположенном, открытом солнцу, в зелени и не сдавленном соседними помещениями. Однако внутри особняк был полон самых восхитительных вещей. Госпожа де Мофрелан приняла гостью в будуаре, обтянутом бледно-розовым шелком, который, бесспорно, появился здесь раньше, чем сад превратился в дворик, и прежде, чем выросла напротив жилая семиэтажная казарма, и этому шелку особняк Буссарделей со всеми своими обивками и шпалерами мог только позавидовать. Но люстра из горного хрусталя потускнела от пыли, сиденья кресел в стиле Людовика XV были продавлены, а присутствие трех собачек пекинской породы, жавшихся к железной печурке, объясняло происхождение блеклых разводов на ковре, похожих на географическую карту. - Вы, конечно, знакомы с нашим другом Муромским, - обратилась госпожа де Мофрелан к Агнессе, указывая ей на мужчину, поднявшегося с кресла. Агнесса не была с ним знакома, но, как и весь Париж, знала о старой связи маркизы с этим посредственным скрипачом, который раз в год давал в Гаво концерт. Сама госпожа де Мофрелан была маленького роста, тоненькая, с заметными следами былой красоты. Улыбаясь, она показывала желтые длинные, но еще целые зубы и, казалось, процеживала сквозь них любезные слова, чтобы окружающие могли их лучше оценить. Однако за этими изысканными манерами, за этой чисто французской учтивостью проглядывало что-то не соответствующее всему облику графини. "Уж не течет ли и в ее жилах еврейская кровь?" - подумала Агнесса. И она вспомнила одного их клиента, тоже аристократа по рождению, чьи слова охотно повторял дядя Теодор: "Не будь у нас бабушек евреек, мы бы все давным-давно разорились". Слуга принес мускат, и этот обычай напомнил Агнессе особняк Буссарделей. Впрочем, это светское угощение - стакан вина среди бела дня - было принято теперь почти повсюду; с тех пор как чай и портвейн стали редкостью, любое вино считалось отныне чуть ли не роскошью. Госпожа де Мофрелан живо заинтересовалась рассказом Агнессы, но ахала и охала только тогда, когда речь шла о трудностях велосипедного пути через Барони, и молчала, когда разговор заходил о мытарствах старой еврейской дамы, приютившейся в жалкой лачуге. Со стороны этой второй прародительницы было высказано больше любезностей в адрес Агнессы, нежели сожаления, а главное, сочувствия по поводу положения госпожи Сиксу-Герц. Возможно, Агнесса настаивала бы, потребовала бы, чтобы несчастную старушку наконец переправили в Италию, не будь здесь в будуаре чужого человека, которого хозяйка дома, видимо, нарочно попросила не оставлять ее наедине с гостьей. - В конце концов, - сказала госпожа де Мофрелан, - я очень рада услышать от вас подтверждение того, что дети мадам Сиксу-Герц, перебравшись в Италию, не забывают мать. Конечно, если мы сможем, то при малейшей оказии... Но, судя по вашим словам, средства у нее есть. - Мадам, ваша сватья просила меня лично рассказать вам о ее жизни, если я попаду в Париж. А если мне удастся к ней съездить, я расскажу ей, как вы живете. - О я... вы сами видите, как я живу: неврит меня по-прежнему мучит, - сказала госпожа де Мофрелан, указывая на свою левую руку, обернутую куском меха. - Значит, я расскажу ей о том, какие испытания выпали на вашу долю. И Агнесса поднялась с кресла. - Вот, вот, непременно расскажите. Я вам буду бесконечно признательна. Что поделаешь? - продолжала госпожа де Мофрелан, провожая свою гостью. - Можно не бояться ни за себя лично, ни за свое имущество и все-таки жалеть тех, кто находится в менее благоприятных условиях. Не знаю, как там у вас на юге, - добавила она с легкой улыбкой, - но тут у нас в Париже у каждого есть свой еврей. Когда они вышли в переднюю, входная дверь распахнулась. Госпожа де Мофрелан представила Агнессе свою старшую внучку, которая звалась Сибиллой и прикатила к бабке на велосипеде. - Каким это счастливым ветром тебя занесло? - Срочная нужда, необходимость! Подумай только, мне нигде не соглашаются сшить узкие брючки за неделю, если я не принесу своего материала. Поэтому я приехала узнать, не может ли дедушка дать мне свои панталоны, а их по мне переделают. - Об этом потрудись сама с ним поговорить: он на втором этаже. - Только запомни, мне непременно нужен или габардин, или твид. - Если не ошибаюсь, вы собираетесь ехать кататься на лыжах? - спросила Агнесса. - Никуда я не поеду, если у меня не будет узких брючек. Мне говорили, что в Межеве только их и носят. Агнесса пожелала внучке графини де Мофрелан успеха в ее хлопотах и распрощалась с хозяйкой дома. А через день она получила от Викторины письмо, где среди незначительных и будничных новостей о мысе Байю имелись следующие строчки: "Довожу до сведения мадам, что на наших трех островах теперь введено чрезвычайное положение. И жителей не выпускают, и к нам с континента запрещено въезжать, если только не за продовольствием. Когда мадам будет ехать обратно, придется брать специальное разрешение. Говорят, на нас наложили такой запрет потому, что в Пасс де Грот выловили труп убитого человека. Вообще много что говорят". Сидя в номере парижской гостиницы и читая письмо, Агнесса вдруг разом вспомнила все: как они несли убитого инспектора, кромешную мглу, Пуант Русс и ледяную воду, где каждый шаг грозил гибелью и куда ей пришлось войти дважды, и то, как на вершине холма ее охватила слабость... горячее, сухое тело цыгана. И их безмолвные ночи. Она обрадовалась, что сын с Ирмой вышли погулять, так глубоко и противоречиво было охватившее ее волнение. Растерянность наступила позже. Что ей делать? До сих пор на авеню Ван-Дейка она не поднимала речи о своем отъезде. Следовательно, она вполне может задержаться, пробыть в Париже еще несколько недель, если, конечно, переехать в менее дорогую гостиницу. Но единственно, что важно сейчас, - это интересы ее сына. Совершенно незачем держать его в Париже. С другой стороны, при создавшемся положении, о котором писала ей Викторина и писала, без сомнения, намеками, боясь, что письмо на почте вскроют, возвращаться сейчас с сыном в Пор-Кро - это значит сунуться волку в пасть. Теперь, когда труп обнаружили, Агнесса опасалась, как бы какой-нибудь ею самой незамеченный след не привел на мыс Байю вопреки всем принятым мерам предосторожности. Она решила было сбегать на улицу Ренкэн и спросить совета у дяди Александра, у единственно близкого человека, которому она могла довериться. Но при мысли о том, что надо будет рассказать дяде все подробности, кроме тех, о которых придется умолчать, Агнесса заколебалась. Хотя ей были известны умонастроения архивиста и хотя она догадывалась о его деятельности, история ее подопечного, неграмотного цыгана, пожалуй, покажется этому коренному парижанину какой-то сказкой. Да и сама Агнесса все больше и больше привыкала к мысли, что с ней произошло нечто таинственное, почти фантастическое. И в самом деле, думая обо всем этом нынешним утром и постепенно набираясь обычного спокойствия, она почувствовала, что этот эпизод ее жизни, как бы он ни жег ее до сих пор, все же отступил в ее собственных глазах далеко-далеко в прошлое. Она подсчитала, сколько с тех пор прошло времени: апрель, май, июнь... десять месяцев - лето, осень, зима, почти целый год. К тете Эмме она пошла только на следующий день и ничего не сказала ей ни о своем отъезде из Парижа, ни о том, что остается в Париже. Агнесса знала за собой свойство увлекаться, действовать под влиянием минуты; поэтому в серьезных вопросах она не доверяла себе и предпочитала ждать, когда решение само созреет в ее мозгу. Надеялась она также получить весточку от Мано, прямо от нее или через вторые руки. Не могла же ее подруга не знать, какие репрессии обрушились на Пор-Кро и почему они обрушились. Агнесса не написала ей письма, но в мыслях постоянно обращалась к Мано, взывала о помощи и ждала указаний из Кань. Но тщетно. На той же неделе, когда она пришла на авеню Ван-Дейка, старик Эмиль, который, видимо, подстерегал Агнессу за стеклянной дверью парадного крыльца, сразу же увел ее в маленькую гардеробную. И закрыл за собой дверь. - Вам звонили. Какой-то господин звонил. Он спросил мадам Буссардель. Я ему говорю: которую? А он тогда сказал: мадам Агнессу из Пор-Кро. Но так как он себя не назвал, сослался на то, что его имя вам все равно ничего не скажет, я тоже не сообщил ему, в какой гостинице вы остановились. В наше время даже по телефону такие странные вещи происходят... Взять хоть привратника из дома номер три, так ему каждую ночь в два часа звонят и угрожают разными страстями. - Хорошо, Эмиль... А этот господин будет звонить еще раз? - Сказал, что позвонит сегодня в семь часов. - Прекрасно. Постарайся быть здесь и сам сними трубку. Под началом восьмидесятилетнего Эмиля, который уже давно волочил левую ногу, перебывало в особняке на авеню Ван-Дейка не одно поколение слуг. А главное, на его глазах родилась Агнесса, ее братья и ее кузены; он не обращался к ним, как принято, в третьем лице и, стоя выше всех семейных дрязг, был поверенным многих тайн молодежи. Когда незнакомец наконец позвонил, Агнесса заперлась в гардеробной. - Мадам Агнесса Буссардель? - Это я. Вы хотите мне что-нибудь передать? - Да. Вы одни? - Как сказать... Дайте-ка мне номер вашего телефона. Я выйду и позвоню вам из кафе. - Это невозможно, я говорю из автомата. И очень тороплюсь. - Хорошо. Тогда подождите минуточку... Эмиль, - крикнула Агнесса, приоткрыв дверь. - На площадке второго этажа у вас по-прежнему есть переключатель? Пойди, отключи его. Так, чтобы никто не мог слышать наш разговор или позвонить по телефону. Она прикрыла дверь, взяла трубку, подождала, когда щелкнет переключатель. - Теперь все в порядке. Слушаю вас. - Я вам звоню по поручению из Ле Лаванду. Ваша подруга из Кань получила повестку. И пошла по вызову. С тех пор ее больше не видели. Агнесса еле удерж