подняла глаза и над корзиной цветов поискала взглядом главу семейства, напротив которого всегда сидела после смерти своей свекрови. Он с важностью ответил на ее взгляд и несколько раз склонил голову. Трепеща от волнения, со слезами на глазах, она позволила Каролине надеть ей на шею это колье из трех рядов жемчужин, которое, как она сказала, позднее перейдет к ее дочерям, затем, встав с места, обошла вокруг стола и подставила свекру лоб и он коснулся ее лба у корней волос долгим поцелуем, от которого она побледнела. Подарок Амори состоял из квадратика бристольского картона, на котором было написано: "Талон на портрет во весь рост кисти Амори Буссарделя". После обеда Амели отвела своего деверя в сторонку. - Дорогой Амори, не могу и передать, как я благодарна, что вам пришла эта мысль. Ведь вам придется в течение нескольких недель жертвовать ради сеансов часами своего досуга. Но хотите, чтобы я была еще более довольна? Перемените натуру: напишите портрет отца и подарите его мне. Когда третий портрет биржевого маклера Фердинанда Буссарделя был закончен, Амели заказала для него богатую раму и повесила в своей спальне. Она могла видеть его со своей кровати, в которой муж время от времени еще навещал ее. XXVI  Всю прислугу в особняке Буссарделя переменили сверху донизу, воспользовавшись летним временем и отъездом из Парижа, что помешало уходившим передать сплетни вновь нанятым. Фердинанду Буссарделю, хоть он и привык к своему старому камердинеру, прослужившему у него двадцать лет, и Каролине, вдове Эдгара, хоть она ни в чем не могла упрекнуть няню маленького Ксавье, пришлось примириться с поголовным увольнением слуг - метод, продиктованной как благоразумием госпожи Буссардель, так и вполне законным ее самолюбием. Супруги Дюбо отошли в прошлое. Через несколько дней после их отъезда Амели получила по почте посылку: маленький ящичек некрашеного дерева в броне из красных сургучных печатей; под своим адресом и фамилией она прочла написанные прекрасным почерком фамилию и адрес отправителя: Аглая Дюбо, Лилль, улица Кле. Амели не стала раскупоривать посылку, догадавшись по ее размеру и весу, что в ней находится. Аглая больше не считала себя достойной подарка бывшей хозяйки. Но теперь уже никто не имел права носить эти часики на длинной золотой цепочке. Амели решила спрятать ящичек в свой комод, и в эту минуту взгляд ее упал на картину "Счастливая кормилица", висевшую над комодом. Амели внимательно посмотрела на полотно. Ей и в голову не пришло приказать, чтобы его сняли с крюка и отнесли в какой-нибудь чулан; она видела в этой картине портреты своих детей. Но когда она положила посылку в ящик комода среди старомодных сумочек, резных ручек зонтов и уже вышедших от употребления вееров, спрятанных в этот склад, слезы задрожали на ее ресницах и упали на эти заброшенные вещи. Она задвинула ящик. Никогда и ни с кем она не говорила о событиях этого года. Но возвратившись в Париж, с яростной энергией принялась за хозяйственные хлопоты, затеяв произвести важные улучшения во всем своем просторном доме. Уже пятнадцать лет особняк Буссарделя горделиво высился между красивыми железными воротами - творением архитектора Давиу - и большой сикоморой, зазеленевшей в парке Монсо, массивный, разукрашенный, аляповатый, похожий на огромный ларец в стиле Наполеона III. Однако ж прогресс шел вперед гигантскими шагами, и во многих позднее построенных домах этого квартала, выросших после войны, в годы строительной лихорадки, появились утонченные изобретения комфорта, которых не было у Буссарделей. Амели модернизировала калориферы, пробила еще одну внутреннюю лестницу, установила лифт, устроила ванную, потому что это стало модно. Она боялась пожаров и, как только открылась Всемирная выставка 1878 года, отправилась на Марсово поле изучать самые усовершенствованные огнетушители; вскоре после этого по всему особняку, от нижнего этажа до чердака, стены вестибюлей, лестниц и коридоров украсились корзиночками из латунной проволоки, в которых лежали гранаты из лилового стекла. Некоторое количество старых кресел, из коих иные составляли часть обстановки особняка Вилетта, пришли в негодность из-за того, что их не чинили вовремя. Амели распорядилась перенести их на чердак, куда по ее приказанию убирали таких инвалидов, ибо она ничего не любила выбрасывать, а "старье" заменила более комфортабельной новой мебелью. Комфорт стал великим словом, великой идеей того времени. В гостиной появились глубокие "ротшильдовские" кресла и низкие "кресла-лягушки", пополнившие широкий полукруг, для которого уже не хватало отряда старинной мебели, опустошенного рукою времени. Если в креслах только истерлась шелковая обивка, их обивали заново и по новой моде простегивали. Чтобы в анфиладе приемных покоев стало уютнее и теплее, госпожа Буссардель приказала вынуть из сундуков никогда не видевшие света, бережно хранившиеся гобелены с узором в виде листьев и, разрезав надвое, сделала из них портьеры. Амели с необычайным пылом занималась переустройством своего дома. С самого утра или сразу же после завтрака она отправлялась за покупками и возвращалась, только когда уже изнемогала. Все свои рукоделия она забросила. Хлопоты по дому, заботы о детях, светские обязанности всецело поглощали ее, и вечером она говорила: "Боже мой, вот и день прошел, а я не успела сделать и четверти того, что назначила себе!" Услышав эти слова, свекор поворачивался к ней и благодарил за то, что она столько трудится. Он во всем предоставлял ей полную свободу и одобрял все ее замыслы. Кое-кто задавался вопросом: где же остановится увлечение Амели? В Гранси она велела прибавить еще одну пристройку к главному корпусу, а в новом владении, которое по ее совету Викторен приобрел в Солони для того, чтобы "хоть сыновья получили в наследство по имению", она начала строить второй замок. Тогда тетя Лилина с умильной, но язвительной улыбочкой назвала ее "королевой Баварской", намекая на манию строительства, которой был одержим Людвиг II, служившую предметом газетных фельетонов. - Пусть это сходство не тревожит вас, тетушка, я не разорю своих подданных, - отпарировала Амели, единственная из всей семьи не соглашавшаяся сносить выпады старой девы. - И потом, - добавила Каролина, вдова Эдгара, бросив модное словечко, - у нашей Амели, слава богу, нет неврастении. Последнее строительное начинание Амели относилось к особняку на авеню Ван-Дейка: она пожелала иметь зимний сад и назначила место для него в конце восточного фасада, где был достаточный промежуток между крылом дома и соседним владением. Постепенно выросла застекленная пристройка с ротондой, изобилующая внутри сложными перегородками, завитками из кованого железа, увенчанная шпилем и выдававшаяся в сад, для того чтобы в нее побольше попадало солнца. В эту теплицу натаскали целые горы чернозема, и затем Амели вызвала на дом главного приказчика из цветочного магазина Вильморена. - Любезнейший, - сказала она, - я поручаю вашей фирме засадить мой зимний сад. Но я не хотела бы банальных растений, какие видишь во всех теплицах. Скажите, можете вы собрать здесь действительно редкие породы? Приказчик ответил утвердительно и тотчас назвал ей различные виды папоротников и карликовые пальмы. - Ах, нет, не то! Пусть тут растут, например, камелии, прямо в грунте, амарилисы, питтоспорумы; я буду поддерживать здесь ту температуру, какая им нужна. Но, главное, мне хотелось бы собрать всевозможные кактусы. Вы, конечно, знаете кактусы? У них такие толстые листья, утыканные колючками. - Кактусы, сударыня, тропические растения. - Но теперь они прижились на юге Франции. - Придется, значит, выписать их оттуда. - Вот именно. Так и сделайте. Вот что, если у вас там нет представителей, напишите в Гиер. Обратитесь к хозяйке "Парковой гостиницы" и сошлитесь на меня. Четырнадцать лет назад я останавливалась там. Она направит вас куда следует. Приказчик записал адрес. Госпожа Буссардель добавила: - В собственном саду хозяйки я видела эти растения, и они навсегда запомнились мне. А когда в теплице все было устроено по указаниям Амели, только она одна и приходила туда. У нее были там свои любимые уголки, она никого не принимала в зимнем саду, даже близких. С книгой или рукодельем в руках она проводила в нем полчаса-час, словно искала покоя и уединения. - Дитя мое, - говорила ей тетя Лилина, - ведь вы олицетворение здравого смысла. Ну какое же удовольствие можете вы находить, глядя на этих ужасных уродов, на эти ваши кактусы, которые и на растения-то не похожи? А какие одуряющие запахи стоят в вашем саду в пору цветения! Вспомнишь - так и то дурно делается, право! Племянница не отвечала ей. В это время началась ее пятая беременность. Амели по причине своего положения стала много есть и, чувствуя, как тяжелее становится плод, меньше суетилась. На нее нашло спокойствие. Стан ее раздался, да и не только стан - вся она стала шире: и плечи, и руки, и лодыжки, и запястья, и лицо; в тридцать два года она казалась сорокалетней женщиной. Теперь она часто говорила о королеве Виктории, которую мельком видела девочкой, когда та приезжала в Париж с ответным визитом к императору и императрице. Но ее восторженная симпатия к английской королеве относилась главным образом к ней как к женщине, к скорбящей вдове, потерявшей очаровательного и верного супруга, к матери многочисленных детей, в которых она находит себе утешение; жена Викторена не пропускала ни одной газетной статьи, в которой говорилось о королеве, просматривала каждый номер журнала "Иллюстрасьон" в надежде увидеть там набросок художника, который покажет новые черты в облике этой государыни; своего рода мысленное знакомство с нею внушало Амели некоторые правила жизни и даже придало ей такое сходство с излюбленным образцом - в осанке, в выражении лица, в жестах, - что иной раз, когда она входила в бальный зал или на благотворительный базар, на мгновение могло показаться, что входит королева Виктория, хотя между ними была разница в тридцать лет Амели всецело посвятила себя семье и не ограничивалась заботами о своих детях, которых уже стало пять после рождения девочки, названной Бертой. Ее влияние распространялось на всех родных. Они советовались с ней, обращались к ее посредничеству, когда хотели уладить какие-либо семейные неурядицы. Она вела переговоры с Ноэми - своей младшей золовкой, которая очень рано была выдана за некого Гулью, но два года назад овдовела и, хотя у нее было четверо детей, вздумала выйти вторично замуж, и притом не за своего родственника. Этой упрямице, не желавшей последовать примеру Каролины, благоразумной и добродетельной вдовы Эдгара Буссарделя, предложили в мужья ее троюродного брата из семьи Миньон, который был всего лишь на четыре года моложе ее; это был бы примерный супружеский союз, благодаря которому объединились бы два крупных состояния, родственные по происхождению, имеющие в истоке наследство от одного и того же созидателя богатства всей семьи; да еще к ним прибавилось бы состояние покойного Гулью. Но сопряженные усилия самого Фердинанда Буссарделя и его снохи оказались тщетными; меж тем уж кто-кто, а Амели Буссардель имела полное право проповедовать благоразумие и самоотречение. Ноэми, молодая вдова, теперь уже не обязанная подчиняться отцовской власти, поддалась соблазнам брака по сердечной склонности. Пришлось махнуть на нее рукой: выходи за кого хочешь. Буссарделям она казалась отступницей, изменившей своему роду, перебежчицей, перекинувшейся в другой лагерь. Ее, конечно, не предали проклятию, сделали ей хорошие подарки на свадьбу, присутствовали на церемонии бракосочетания, оставили за ней место на субботних семейных обедах, но она и сама почувствовала, что потеряла своих близких. Зато конец холостяцкого существования Амори вознаградил Буссарделей за эту неудачу. Отец женил его на дочери одного из директоров Французского банка, и это позволило маклеру теперь уже с полным спокойствием взирать на будущее: отныне окончательно была обеспечена преемственность его конторы, его имущества, его принципов, его имени. Восстановилась традиционная парная упряжка братьев Буссардель. Молодая жена Амори сразу же заняла достойное место в женской когорте Буссарделей, забеременев в замечательно короткий срок; и старый pater families, видя столь скорые плоды этого брака, доводившего число его внуков до девятнадцати (никто из его сыновей и дочерей, даже умерший Эдгар, не оказался бесплодным), мог с полной искренностью заявить однажды за десертом на субботнем обеде, с бокалом шампанского в руке: - Ну вот! Моя жизнь в супружестве - увы! - оборвалась в год войны, моя жизнь как отца продолжалась, и вот она закончена: отныне я только дедушка. - За здоровье дедушки! - воскликнули его дети. - Нет, - возразил Фердинанд Буссардель и, подняв бокал, поклонился своей новой снохе, покрасневшей от гордости: - За здоровье будущего маленького Буссарделя! И дед обвел взглядом столовую, в которой в течение двадцати двух лет - с тех пор как вышла замуж его старшая дочь Флоранс - очень редко случалось, что на семейном обеде не сидела за столом хотя бы одна беременная супруга. Так шло почти уже четверть века, и так должно было идти и впредь, В кругу родственников, собиравшихся на авеню Ван-Дейка, вполне обычным зрелищем была отяжелевшая фигура будущей матери. Само собой подразумевалось, что девица из семейства Буссардель, выйдя замуж, и девица, ставшая женою одного из Буссарделей, должна рожать детей, и они умели это делать. Во время беременности и родов они соблюдали столь разумные обычаи и правила, что с них брали пример в других семьях, придерживались они этих правил с неослабным и спокойным мужеством, которое усваивала каждая из Буссарделей. Они полагали, что из-за такой малости жизнь не должна останавливаться, они оставались на ногах до первых схваток, они носили широкие платья, скрывавшие их обезображенный стан, с большей гордостью, чем последнее творение знаменитой портнихи. На том обеде, за которым Фердинанд Буссардель перед лицом своей многообещающей снохи, жены Амори, заявил, что отныне он будет только дедушкой, семейство Буссардель в последний раз видело тетю Лилину здоровой. Вскоре она дважды прислала на авеню Ван-Дейка своего кучера, поручая ему передать ее извинения: в субботу извинилась, что не может быть на обеде, а в четверг - на завтраке, хотя эти завтраки были установлены специально для нее. "Я не могу жить от субботы до субботы, не видя своих внучатых племянничков и племянниц, - говорила она. - Я их обожаю, без них неделя тянется для меня бесконечно!" При втором появлении кучера Амели велела позвать его к ней и расспросила; он с каким-то смущенным видом отвечал, что оба раза его хозяйка не могла приехать из-за того, что занята делами благотворительности. Амели это показалось странным, но она спокойно отпустила его, так как положила себе за правило никогда ничего не выпытывать через прислугу. Сама она не решилась поехать на улицу Нотр-Дам-де-Шан: возможно, тетушка была больна и не хотела, чтоб это знали, - вполне вероятная прихоть старой девы. У Амели, особенно с тех пор, как она возглавляла по женской линии семью Буссарделей и стала бдительной покровительницей своих родных, установились с тетей Лилиной отношения почтительного вооруженного мира. Быть может, из-за того, что они принадлежали к разным поколениям, а это, как известно, развивает у молодых более критический взгляд на старших; она не могла придерживаться той беспечной и насмешливой снисходительности, которую ее свекор, дядя Луи и тетка Жюли Миньон по-прежнему выказывали старой деве. Амели Буссардель, цветущая, крепкая женщина, твердо ступавшая по земле, способная с одинаковой легкостью три часа ездить верхом на лошади и три часа просидеть за вышивкой, женщина, у которой иной раз, когда горничная причесывала ее на ночь, волосы потрескивали под расческой, женщина, от которой исходил запах здоровой, сильной брюнетки, мать пятерых детей, с невольной брезгливостью смотрела на высохшую фигуру тети Лилины, на ее восковое лицо, на ее тусклые, мертвые волосы, похожие на белый пух, на ее холеные ручки, которые, казалось, за все долгое существование этой старухи никому не дали настоящего человеческого рукопожатия. Тетя Лилина не любила, чтобы ее навещали. Два раза в год она устраивала у себя детские балы, на которых гостей развлекал фокусник или "волшебный фонарь"; и уж для этих приемов она нарочно все переворачивала в своей квартире, желая подчеркнуть свою самоотверженность и вместе с тем стремление не видеть больше у себя посетителей до следующего празднества. Так как у нее и в семьдесят два года был прекрасный желудок, она стала не то чтобы чревоугодницей - "боже упаси!" - с ужасом говорила она, - но "немножко лакомкой", а поэтому в четверг вечером Амели послала ей компоту из вишен под тем предлогом, что повар приготовил его к завтраку специально для тети Лилины. Слуга, отправленный с поручением, возвратившись, доложил, что швейцар не пустил его подняться на второй этаж в квартиру мадемуазель Буссардель, так как она больна и, по словам ее людей, уже неделю не выходит из спальни. Амели отправилась на левый берег, поднялась без всяких разговоров в квартиру и убедилась, что старуха действительно больна, ослабела и как будто заговаривается. Посетительница ожидала весьма нелюбезного приема, но тетя Лилина только сказала: - Вы уже пришли? - Вам нездоровится, тетушка? - Не наклоняйтесь ко мне так близко, у вас очень голова большая, - залепетала вдруг больная. - Почему это у вас у всех такие большие головы? Она дернулась, чепец у нее съехал набок и закрыл ей один глаз, но старуха и не подумала поправить его. Амели села у кровати, внимательно присматриваясь к больной, но та, постепенно оправившись от испуга, отвечала на ее вопросы довольно логично. - Мне ничего не надо, дитя мое, - говорила она. - Я скоро поправлюсь. Просто я немного устала. А ухаживают за мной очень хорошо, все очень внимательны ко мне. Когда Амели вышла в переднюю и, затворив за собою дверь спальни, хотела было расспросить слуг, послышались шаркающие неверные шаги и на пороге "рабочего кабинета" своей духовной дочери показался дряхлый аббат Грар. Госпожа Буссардель двинулась прямо на него, и ему пришлось отступить в кабинет; он неловко указал ей на стул, словно был у себя дома, но, заметив свой промах, остался стоять перед ней, сложив руки на животе и потупив взгляд. - Что случилось с тетушкой? - Апоплексия, легкая апоплексия! Он с присвистом произносил слово "апоплексия", а тембр голоса у него был какой-то вялый, ватный, как у всех людей, привыкших говорить в таких местах, где положено изъясняться шепотом. - Почему же слуги не известили господина Буссарделя? Это просто непостижимо! - В самом деле, сударыня, в самом деле... Но больная не позволила. - Раз вы это утверждаете, приходится верить, - сказала Амели помолчав. - Но так как, по-моему, сейчас тетушка немного не в себе, мы сами будем ухаживать за ней. Никто, я полагаю, не найдет в этом ничего дурного? Аббат поднял обе руки и заверил, что родные могут быть совершенно спокойны на этот счет. - Я приеду через час в экипаже, в котором удобно будет ее перевезти. - Но у нее только легкая апоплексия, сударыня, легкая апоплексия, - твердил аббат. Больную перевезли на авеню Ван-Дейка, и через неделю, лишь только ей стало немного лучше, она потребовала, чтобы к ней вызвали ее доверенного. Амели немедленно послала по почте письмо этому ходатаю по делам, передав ему распоряжение тетушки, и тут же отправила слугу к домашнему врачу семейства с запиской, в которой просила его побывать у них в тот же день к вечеру. Их пользовал Карто де ла Шатр, известный врач, профессор Медицинского института. - Дорогой доктор, - сказала Амели, перед тем как повести его к больной. - Прошу вас, побеседуйте с моей тетушкой, прислушайтесь к ее ответам. Мне надо знать, можно ли считать, что она, как говорится, в здравом уме и твердой памяти. Я, разумеется, оставлю вас одних. Через четверть часа Карто де ла Шатр вышел из комнаты старой девы и сказал, что нет оснований полагать, будто она не в своем уме. У нее еще наличествуют признаки легкого левостороннего паралича, но ослабления умственных способностей сейчас не наблюдается, и до второго апоплексического удара нечего бояться, что это произойдет. - Благодарю вас, - ответила Амели и больше не стала его расспрашивать; а на следующий день, когда явился доверенный тети Лилины господин Минотт, она сама его проводила к больной; затем потребовала, чтобы ей подали карету, и отправилась с очередными визитами. Уже более двадцати лет, с тех пор как тетя Лилина получила наследство после отца, она окружала управление своим имуществом глубочайшей тайной. Все совершалось по секрету между нею и господином Миноттом, все эти годы она оставалась верна тому самому стряпчему, за которым биржевой маклер Буссардель в пору раздела отцовского наследства признавал большие таланты по части судебного крючкотворства. Старая дева, хотя она ни в чем себе не отказывала, не тратила и четвертой части своих доходов и замораживала свое возраставшее состояние, вкладывая его главным образом в государственную ренту. Она так веровала в ренту, что по всякому поводу - при разнесшихся слухах о войне, слухах о мире, о восстании, о какой-нибудь эпидемии, о предстоящей засухе или о суровой зиме - приходила в состояние панического страха и спешила, по собственному ее выражению, "обезопасить себя", то есть во что бы то ни стало сделать "надежные накопления", купить еще и еще трехпроцентных облигаций ренты. Когда ее родственники при ней поздравляли друг друга с новым повышением стоимости их земельных участков, она хитро улыбалась и, казалось, думала: "Погодите, погодите! Цыплят по осени считают!" Она уже сбыла с рук свои участки, воображая, что сделала это без ведома родственников; но братья с помощью своего агента давно следили за деловыми операциями господина Минотта и через подставных лиц скупали участки, которые продавала их старшая сестра. Для очистки совести они сообщали об этом другой сестре, Жюли Миньон, и эти махинации ее очень огорчали. - Но ведь она все равно другим продает, - представлял свои соображения Луи-нотариус. - Да еще тайком от нас орудует, - добавлял Фердинанд, биржевой маклер. - А все-таки нехорошо, - с гримаской говорила госпожа Миньон. - Это некрасиво. Со своими нельзя так поступать! Братья обменялись взглядом: "Не стоит уговаривать, будем действовать одни". Тетя Лилина более или менее поправилась после апоплексии, признаки кровоизлияния в мозг уменьшились, и она вернулась в свою квартиру, но теперь ее характер резко изменился. Очевидно, она отказалась от показного христианского смирения и ангельской самоотверженности, которые она постоянно изображала и благодаря которым была приемлема в повседневной жизни. Теперь она принялась нападать на своих родных и сначала обрушилась на слабых и беззащитных. С тех пор как она лишилась прежнего проворства и подвижности, племянники и племянницы часто посылали к ней своих детей; как только малыши переступали ее порог, она начинала их мучить строгими допросами: учат ли они катехизис, какие молитвы знают, - читала им нудные наставления, сообщала им, что у них нет и никогда не будет сердца. Они возвращались домой в слезах. Словом, старая дева начала преследовать потомков, которых посчастливилось иметь ее братьям и сестре. Враждебное чувство к внучатым племянникам и племянницам она затем распространила и на их родителей, и больше всего язвительных колкостей говорила своему крестнику. Викторен, которого отец заставлял оказывать внимание крестной, побывав у нее, приезжал домой взбешенный, и Амели боялась, что когда-нибудь разразится скандал. - Она надо мной издевается! Хватит! Надоело! - кричал он. - Ну что ж, не езди к ней больше. Или уж езди только со мной, - говорила ему жена. И вот она стала навещать тетю Лилину и за себя и за мужа. Но сварливая тетушка, зная характер этой племянницы, язвила ей меньше, чем другим. Поэтому Амели чаще всех и бывала на улице Нотр-Дам-де-Шан, где в уютной, как у священника, квартире бездельничала старая ханжа. Госпожа Буссардель оставляла там свое нескончаемое вышивание; устроившись возле тети Лилины, восседавшей в удобном кресле, она работала, сопровождая учтивыми возгласами рассказы болтливой старухи, хотя совсем ее не слушала, и спокойно молчала, когда рассказчица, приподняв оконную занавеску, отвлекалась, созерцая улицу. Впрочем, вскоре тетя Лилина опять принималась говорить. - Пожалуй, я могу показаться нескромной, - говорила она, - но что было, то было, это истинная правда, я могу доказать свои слова. Дитя мое, как вы думаете, скольким женихам я отказала в молодости? Ну, назовите число? - Право, не знаю, тетушка. Ну, двоим, троим. - Хи-хи-хи!.. Семнадцати!.. Каково? - восклицала тетя Лилина. И вдруг, перестав хихикать, сделав серьезное лицо, повторяла: - Семнадцать! Что скажете, а? В день страшного суда, думаю, мне зачтется, что я отвергла семнадцать женихов и осталась в девицах, хоть небо и не отказало мне в привлекательности и в дарованиях. Что поделаешь! Бедная моя матушка, святая женщина, на смертном одре заставила меня поклясться, что я посвящу свою жизнь новорожденным своим братьям, младшей сестре и дорогому осиротевшему отцу. И я ежедневно благодарю бога за то, что он возложил на меня это бремя. Разве земная моя жизнь не была озарена радостью самоотверженности?.. - Дорогая тетушка!.. - Самой тяжкой была для меня необходимость приносить огорчение моим вздыхателям. Вы ведь знаете, каковы мужчины: они не умеют смириться с несчастьем. Получив отказ, кое-кто из моих поклонников уехал в Америку, другие пошли на войну и в осаде Константины искали себе смерти. Право, право, я могла бы назвать имена. - И таинственным тоном, словно сообщая государственную тайну, добавляла: - А главное, был один человек, которого вы хорошо знали... он не нашел в себе силы удалиться от меня и, раз я отказала ему в своей руке, решил стать хотя бы моим братом. На этот раз Амели оторвалась от своего рукоделия и вскинула глаза на старую деву. - Да, да, дитя мое, вы угадали! Миньон!.. Бедный Феликс! Как он меня любил и больше пятидесяти лет таил от всех свое чувство. Ни одного лишнего слова, ни одного взгляда! А дорогая моя Жюли ничего не подозревала, она ведь всегда кружилась в вихре удовольствий! Не хотелось бы мне осуждать ее, но в конце концов как же не видеть ее натуру: элегантная госпожа Миньон никогда не отличалась умом! Подумайте только: всю жизнь она будет уверена, что муж обожал ее! Хи-хи-хи!.. Смотрите не передавайте ей, какую тайну я вам открыла! Жюли придет в отчаяние. Ах, - устало вздыхала она, - теперь вот, когда уже нет в живых моего дорогого друга Феликса, я решилась довериться вам, и сразу у меня стало легче на душе. Раскинувшись в кресле, тетя Лилина вытирала скомканным платочком отсутствующие слезы. Амели вновь принялась за свое вышивание, изображавшее нечто вроде щита, где на черном фоне красовались трубки, сигары и кисеты для табака; она хотела сделать из этой вышивки экран для камина в курительную комнату своего свекра. В тот день да и в следующие дни она услышала от тети Лилины множество выдумок, в которых фигурировали ее родственники. Чего только не было в этом сплетении интриг, мерзостей и гнусных преступлений! Из россказней тети Лилины, сразу же показавшихся Амели совершенно неправдоподобными, перед ней вырастали невероятные истории: о девушке, которую родные нарочно скомпрометировали, чтобы насильно выдать ее замуж; о старом холостяке, вокруг которого составили заговор в целях уловления наследства; о спекуляции земельными участками, которой противозаконно помогало некое высокопоставленное лицо, а в более далеком прошлом - огромный и скандальный судебный процесс по поводу военных поставок, в котором, по словам старухи, далеко не всех виновных постигло наказание... - Сколько тайн в одном нашем семействе, дитя мое, - говорила тетя Лилина, - сколько тайн! И притом я ведь говорю лишь о тех секретах, которые я выведала, узнала случайно или разгадала задним числом, так что не грех и рассказать о них... Да вот, например, был один секрет... Сколько ни билась, никак не могла в него проникнуть. Фу, проклятый! - сердито выбранилась она и от пробудившегося раздражения скривила губы и злобно сверкнула глазами. - В холерный год мы были в Гранси. И там что-то произошло между моим отцом, Фердинандом и той самой Рамело, о которой вам так часто говорили. Да, что-то между ними произошло, но я так никогда и не могла узнать, что именно они натворили. Ровно ничего не могла узнать! Но уж наверняка там были дела не очень похвальные. Готова поручиться! - Тетушка, вы себя утомляете. Да и вам давно пора принять лекарство. - Ах, боже мой! Как же это я забыла! - воскликнула тетя Лилина, всегда аккуратнейшим образом исполнявшая предписания врачей. Но, проглотив ложку микстуры, она снова заговорила: - Ах, уж эта Рамело! Еще одна темная личность! Но совершенно ясно, какую роль она играла в нашем доме. Все очень просто, не даром же отец носил траур после ее смерти и нас заставил носить. Ну что тут говорить!.. Да, да, уверена, что из-за этой связи и умерла бедная моя маменька! - Дорогая тетушка, при всем моем уважении к вам я все-таки убедительно прошу вас: поговорим о чем-нибудь другом, - сказала Амели, стараясь ласковой улыбкой смягчить свои слова. - Я не имею никакого права выслушивать подобные признания. - Ах, ах! Подумаешь! Я ведь вам не все говорю!.. Не бойтесь. Могла бы сказать кое-что весьма неприятное для вас, нарушить ваше безмятежное спокойствие, госпожа Буссардель, да уж не скажу! - ответила старая дева, так странно подчеркивая слова "госпожа Буссардель", что Амели, принявшаяся было вышивать перекрещенные трубки, вновь вскинула на нее глаза. - Нечего, нечего! Не смотрите на меня таким взглядом, - ехидничала тетя Лилина. - Любопытство разгорелось, да? Ничего не скажу! Вы разве не довольны своей судьбой? - Нет, дорогая тетушка, вполне довольна и, право, не желаю ничего знать и ничего не понимаю в ваших словах. Пора уж мне ехать домой... Она воткнула в канву иголку, свернула вышивание и встала с кресла. - Что? - воскликнула старуха с самым серьезным видом и, схватив ее за руку, не отпускала от себя. - Разве вам мало того, что вы официально числитесь госпожой Буссардель, так и в документах записаны? Разве ваши дети не носят фамилию Буссардель? "Вот заболталась до того, что уже сама не соображает, что говорит!" - думала Амели, надевая перед зеркалом шляпку. - Ведь их папашу, вашего любезнейшего Викторена, весь свет признает сыном Фердинанда Буссарделя! - злобно воскликнула старуха. "Вот она к чему клонит! Опять хочет очернить своего крестника..." И Амели наклонилась, чтобы поцеловать на прощанье тетю Лилину. Старуха крепко сжала губы и отвернулась. Тогда Амели поцеловала у нее руку и ушла. В следующем году на улице Нотр-Дам-де-Шан праздновали день рождения тети Лилины. Амели в качестве распорядительницы сократила число приглашенных, боясь утомить больную. Однако аббат Грар не был вычеркнут из списка, и хотя Амели больше не встречала его у тетки, она полагала, что по такому случаю он придет. Но аббат не появился, не было также и других духовных особ. Это обстоятельство заметил и старик Буссардель, и его сестра Жюли Миньон, но они ни слова не -сказали Амели. Семейство Буссарделей не отличалось большой религиозностью, в нем мужчины в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, а женщины - от двадцати до тридцати лет - по очереди отбрасывали веру в бога, как изношенную детскую одежду, из которой они уже выросли, но между собой они избегали говорить о религии - это было одно из молчаливых соглашений, принятых в их семейном клане и проистекавших скорее из тактичности, чем из христианской кротости, так же как благотворительностью они занимались из светского тщеславия, а не из истинного милосердия. Нарушить это сдержанное отношение к вопросам религии могло бы только какое-нибудь экстраординарное событие, а в их жизни таких событий не происходило. В день рождения тети Лилины, когда все уже собрались уходить, Викторен, весь вечер избегавший разговоров со своей крестной, подошел проститься с ней и, наклонившись, подставил ей лоб для поцелуя. Старуха милостиво поцеловала его; он оперся руками о подлокотники кресла и выпрямился, но тут крестная мамаша удержала его за рукав. - Господи боже! - воскликнула она. - До чего ж у тебя запястья широкие, бедный ты мой мальчик! Амели тотчас явилась на помощь мужу. - Да ведь он двадцать пять лет занимается фехтованием, тетушка, - сказала она и хотела было увести Викторена. - Та-та-та! - забормотала тетушка. - Амори тоже занимается фехтованием, но у него совсем не такие запястья. Амори, где ты? Иди-ка сюда, дитя мое. Ну-ка, сравните. Она потянула внуков за руки и, злорадно улыбаясь, вытащила у обоих запястье из рукавов. Контраст между тонким, округлым и белым запястьем руки Амори Буссарделя и запястьем Викторена бросался в глаза. Амели была поражена. Тетя Лилина язвительно захихикала. - Ну-ка объясните мне! Объясните! Почему такая разница? Да уж действительно ли вы братья, милые мои мальчики? А может, и не братья? Амели быстро повернула голову, боясь, что свекор услышал эту глупую клевету на его безупречную жену. По счастью, маклер уже вышел в переднюю. Госпожа Буссардель стала торопить всех прощавшихся с тетей Лилиной и в этот вечер постаралась уклониться от необходимости поцеловаться с ней. К собственному ее удивлению, ехидные слова старой девы не выходили у нее из головы. Амели часто думала о покойной свекрови. В душевном своем одиночестве она обращалась мыслью к ней и к тетушке Патрико: обе эти женщины оставались живыми в ее памяти, были ее руководительницами и судьями ее поступков. Как часто она спрашивала себя: "А что бы на моем месте сделала моя свекровь?" или "Как бы к этому отнеслась крестная?" Окажись Теодорина Буссардель неверной женой, Амели чувствовала бы себя менее сильной. Однако туманные намеки тети Лилины произвели на нее какое-то странное, завораживающее действие, она не могла его объяснить, упрекала себя и все же не могла ему противиться. Она рассчитывала, что старая дева не удержится и рано или поздно сама заведет разговор на эту щекотливую тему. Но тетя Лилина, казалось, совсем позабыла об этом. Амели тщетно ставила ей ловушки. А между тем желание узнать правду все возрастало и уже обращалось в навязчивую идею. Как-то раз на исходе дня она приехала навестить тетю Лилину. Старуха встретила ее весьма благосклонно, и, видя это, Амели пустилась в несвойственные ей откровенные разговоры. Пожертвовав своей гордостью, своей женской стыдливостью, она принялась горестно вздыхать, разыгрывать роль несчастной женщины, у которой прорвались долго сдерживаемые чувства, и в конце концов стала жаловаться на Викторена. Тетя Лилина как будто ничего и не слышала. Склонившись над вышивкой, Амели упомянула о печальном открытии, которое она сделала три года назад. - Я не такая уж прямолинейная, как некоторые думают, - сказала она. - Я знаю, что такое жизнь... У мужского организма есть свои потребности... Словом, мне обидно не столько само оскорбление, которое нанесено мне как супруге, как самая форма этого оскорбления. Скажу уж откровенно: мне кажется, что Амори тоже способен изменить своей жене, но у него это получилось бы более, изящно. Как вы думаете? Она сделала в молчании десяток стежков. И, придвигаясь к лампе, еще ниже нагнулась над своим рукоделием. - Отрицать невозможно, тетушка: Викторен и Амори совсем не похожи друг на друга, ни внешне, ни внутренне... Как, по-вашему, можно объяснить, что два брата, родившиеся от одних и тех же родителей, имеют меж собой так мало общего? Выдержав паузу, она подняла глаза и, взглянув на старую деву, увидела, что та, застыв неподвижно, наблюдает за ней. Амели чувствовала, что притворяется плохо, но, судорожно проглотив слюну, добавила: - Помнится, тетушка, на вечере в день вашего рождения вы И сами мне указывали, что руки Викторена совершенно не похожи на руки Амори. Разница показалась мне просто поразительной... - А что это с вами, дорогая детка? - кротким голоском спросила тетя Лилина. - Почему у вас такая сильная испарина? Вон, я вижу, у вас на лбу капельки пота. - Жарко от лампы, - ответила Амели и отодвинула стул, лицо ее оказалось тогда вне светового круга, падавшего из-под абажура. Ей пришлось отказаться от новых попыток. В начале весны у тети Лилины произошел второй удар, на этот раз у нее отнялась правая половина тела. Казалось, что после этого второго кровоизлияния в мозг больная до конца дней своих будет обречена на молчание. Она пыталась говорить, подносила левую руку к горлу, словно там и находилась помеха, вся напрягалась в мучительных и тщетных усилиях. Постепенно речь вернулась сама по себе, хотя говорила больная с трудом, очень невнятно и зачастую искажая слова. Госпожа Буссардель все так же усердно ухаживала за пей и первая научилась ее понимать. Уход за тетей Лилиной теперь требовал физических усилий: больная уже не всегда могла следить за отправлениями своего парализованного тела, но еще сохраняла достаточно сознания, чтобы страдать из-за того, что она, изящная, изысканная женщина, оказалась в таком состоянии. Амели не хотела, чтобы к тете Лилине наняли сиделку; "Я и старая ее горничная справимся одни, - говорила она. - Зачем доставлять ей огорчения? Ведь ей тяжело будет пользоваться услугами чужого человека". Постепенно она приобрела полную власть над этой параличной старухой, тем более что оставила за собой исключительное право разрешать ей какие-нибудь удовольствия, баловать ее лакомствами, благодаря чему можно было заставить это жалкое существо, дошедшее почти до животного состояния, делать усилия, необходимые для сохранения последних остатков здоровья. - Осторожнее, тетушка, осторожнее! - говорила она небрежно-суровым тоном, каким никогда не говорила со своими детьми. - Не надо так жадно кушать. Спокойнее, а то опять подавитесь и вам не дадут компоту. Или же заявляла: - Если хотите, чтобы вам нагрели грелкой постель, сначала покажите нам, как вы хорошо принимаете слабительное. Больная стонала, охала, немного противилась, но в конце концов всегда подчинялась: ведь она была во власти своей племянницы. Даже аббат Грар, все более дряхлевший, теперь лишь изредка появлялся у своей духовной дочери. Шла неделя за неделей. Тетя Лилина худела, слабела, стала совсем маленькой. И странное дело: вместе с жизненными силами у тети Лилины убывала и злоба, что почти утешало родных в их семейном горе. В новом состоянии тети Лилины с ней можно было вести некое подобие разговора; она говорила монотонно и отрывисто, спотыкаясь на самых обычных словах, но мысль ее развивалась последовательно, и, казалось, у больной еще сохранилась память. Однажды она указала госпоже Буссардель на шкаф, стоявший в ее спальне, и попросила достать оттуда старые альбомы с ее рисунками. - Мне хочется их пере... перелистать, - сказала она. - Но вы утомитесь. - Мы их пере... перелистаем вместе, - Вам очень хочется? - Очень, дитя мое. Госпожа Буссардель подошла к шкафу, достала оттуда альбом и вновь села у постели, положив альбом себе на колени. Больная протянула здоровую руку, но племянница крепче прижала к себе альбом; тетя Лилина видела хорошо знакомый переплет из зеленого полотна с золотым тисненым узором во вкусе 1830 года. - Минуточку, тетушка, одну минуточку! У нас с вами есть еще маленькое дело. - Что такое... дитя мое? - спросила тетя Лилина, думая, что, вероятно, ей уже пора принимать какие-нибудь пилюли. - Вы не помните одного нашего разговора? Вы тогда так и не захотели сказать мне то, что вам известно о некотором обстоятельстве!.. И говоря это, Амели следила за тетушкой Лилиной; та не отвечала, но слушала внимательно, в ее глазах, хотя один глаз всегда был теперь полузакрыт, Амели заметила проблеск ясного сознания, как это случалось, когда больная чувствовала себя лучше. - Ну вот, пора вам решиться все сказать, тетушка. Ведь мы с вами жили дружно до сих пор, не правда ли? Я хорошо за вами ухаживаю? - Да, да. - Очень рада. Если вы хотите, чтобы мы и дальше жили в добром согласии, вы должны сегодня без всяких упрашиваний избавить меня от сомнений, которые вы сами же и вызвали, тетушка. - Что... что вы хотите... знать? - То, что вы сами знаете про Викторена. - Про Викторена?.. Но я больше вашего ничего не знаю... - Нет, тетушка, знаете. Положив альбом на колени, госпожа Буссардель, сидевшая напротив парализованной старухи, взяла ее за руки и впилась взглядом в ее глаза, словно хотела ее загипнотизировать. - Поглядите мне прямо в лицо и скажите: вы вправду ничего не знаете? - Ничего... не знаю... дитя мое. - Можете поклясться? Спасением своей души? - Поклясться не могу... Я веру... веру... верующая... Зачем мучаете меня?.. Я плохо себя чувствую. - Тетушка, до тех пор пока вы не перестанете упрямиться, мы разговор не кончим. Я ведь не уступлю. Я твердо решила добиться от вас интересующих меня Наступило молчание. Госпожа Буссардель выжидала, чтобы ее слова дошли до притупившегося сознания старухи, Наконец больная сказала чуть слышно: - Я не смею этого говорить... Только я одна должна знать... Мне не дано... дозво... дозволения. - Как! - воскликнула Амели, догадавшись из этих слов, что духовник запретил ее благочестивой родственнице говорить, и мысль, что кому-то постороннему известны их семейные тайны, в которые она сама до сих пор еще не может проникнуть, прибавила ей решимости... - А если я дам слово, что все буду держать в секрете? - спросила она. - Это еще что такое? Кто там? К нам нельзя. Старушка горничная, постучавшаяся к ним, сказала через дверь, что пришел аббат Грар, хочет навестить барышню. - Нельзя! - ответила Амели. - Мадемуазель Буссардель сегодня не принимает, - Впустите... впустите его! - взволнованно залепетала тетя Лилина. Госпожа Буссардель взглянула на нее, потом, приняв какое-то решение, поднялась, положила альбом на круглый столик и вышла из комнат, затворив за собою дверь. - Господин аббат, я очень сожалею. Тетушка сегодня не принимает. К ней нельзя. - Надеюсь, ничего серьезного? - Нет, конечно. Но сегодня ей назначены некоторые процедуры... Право, очень жаль, что вы напрасно потрудились... - Ничего, ничего... Это не имеет значения, сударыня, не имеет значения, - миролюбиво ответил аббат Грар и, не настаивая, потащился к выходу. - До свидания, сударыня! Всего хорошего, сударыня! - Ни под каким предлогом не беспокойте нас, - сказала госпожа Буссардель горничной, когда аббат удалился, и, вернувшись в спальню тети Лилины, заперла дверь на ключ. Вышла она из комнаты, когда уже стемнело. - Уложите сейчас же тетушку в постель, - сказала она горничной, - мне кажется, она утомилась. Забившись в глубокое кресло, свесив голову набок и полузакрыв глаза, старуха бормотала что-то бессвязное. Племянница, уже надев шляпку и собравшись уходить, подошла к ней, пощупала ей пульс, по-видимому, он не вызвал у нее беспокойства. Затем она наклонилась и поцеловала больную. - Спокойной ночи, тетушка! Старуха ответила только жалобным стоном, на который госпожа Буссардель не обратила никакого внимания. Прислонившись бедром к столику, где так и остался лежать уже ненужный альбом, она застегивала перчатку и спокойно давала горничной указания относительно ухода за больной ночью. Вечером за обедом она сообщила своим домашним, что тетя Лилина все в том же положении и нет никакой надежды, что ее состояние улучшится, а следовательно, необходимо нанять для нее сиделку. Все семейство дружным хором восславило мудрость этого решения. Никто из родственников никогда не оспаривал постановлений Амели, а кроме того, Буссардели, по мере их умножения и роста благоденствия, все с большим философским спокойствием относились к болезням и даже к смерти членов своего клана. Привязанность, соединявшая их, была столь безлична, направлена на весь буссарделевский лагерь, так мало имела оттенков и избранников, что утрата одного из близких становилась для них все менее горькой; наличие остальных родственников тотчас же давало их душам благотворное успокоение. Только обратившись к уже далеким временам начала столетия и становления их семейства, можно было бы найти у Буссарделей истинную скорбь об утраченных близких. - Завтра утром, - сказала Амели, - я попрошу Карто де ла Шатра срочно прислать нам надежную сиделку. Каролина, вы будете завтра днем дома? - Если нужно, буду, дорогая. - Окажите мне, пожалуйста, услугу, примите эту женщину и передайте ей, чтобы в понедельник утром (завтра ведь воскресенье) она явилась на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Я сама ей дам все указания и представлю ее больной. Но завтра днем я не свободна: мне надо сделать множество визитов, которые я бесконечно долго откладывала. На следующий день, выехав из дому после завтрака, она приказала отвезти ее на вокзал Сен-Лазар. - Возвращайтесь домой, - сказала она кучеру. - За мной приедете сюда к шести часам вечера. Она села в первый же поезд, отправлявшийся в Версаль, вышла из вагона в третьем часу дня и, помахав зонтиком, подозвала извозчика, поджидавшего седоков на стоянке у вокзала. - Извозчик, в Шеней. Почасно. - Как ехать прикажете? Через долину Сент-Антуан, мимо Трианона? - Кратчайшей дорогой. Лошадь была запряжена в коляску. В защиту от летнего солнца у экипажа имелся тиковый верх с бахромой из помпончиков, - он мог бы напомнить госпоже Буссардель о ее свадебном путешествии на юг Франции. При въезде в Шеней извозчик повернулся на козлах и спросил у Амели, где она желает сойти. - Поезжайте на площадь. На площади она подозвала проходившего мимо крестьянина. - Голубчик, подойдите-ка! Крестьянин подошел, снял шляпу - Можете вы мне показать, где живет здешняя жительница, по имени Туанон? - А вы, сударыня, не знаете, как ее девичья фамилия или фамилия ее мужа? - Нет, этого не знаю. Знаю только, что ее зовут Туанон и что она родственница Браншу. - Браншу-то я хорошо знал, а только они все перемерли. Из ихней родни остались одни Мальфоссы. А Мальфоссы живут в верхнем конце. Поезжайте той дорогой, что идет на Сель, - сказал он извозчику, - как доедете до кузницы, сверните влево, а потом все прямо, до фермы Мальфоссов: она стоит как раз перед спуском в долину. Услышав звон бубенчиков, со двора маленькой фермы выбежали ребятишки, и госпожа Буссардель, не выходя из коляски, стала их расспрашивать. Они убежали, затем появилась пожилая женщина. - Я ищу крестьянку по имени Туанон, племянницу тетушки Браншу, - сказала Амели. - Меня звать Антуанетта. В девицах я была Браншу, а по мужу Мальфосс. Только он помер. Я уже давно вдова, - сообщила крестьянка. - Что прикажете, сударыня? "Моя свекровь! - подумала госпожа Буссардель. - Если тетушка сказала правду, значит, эта женщина моя свекровь, а госпожа Теодорина была мне никто". - У меня к вам дело. Моя фамилия Буссардель. Крестьянка изменилась в лице, живо сняла с себя фартук и, бросив его опять прибежавшим детям, сделала реверанс. Это была старуха лет шестидесяти - шестидесяти пяти, еще плотного крепкого сложения, но годы, тяжелый труд и солнце уже избороздили ее лицо глубокими морщинами. - А вы кто же будете, сударыня?.. - Я жена Викторена. Можно с вами поговорить? Не сводя глаз с приезжей дамы, фермерша указала рукой на домик, стоявший на солнцепеке в глубине двора. Госпожа Буссардель вылезла из коляски и, подобрав юбки, направилась к калитке; дети отошли в сторонку. Госпожа Буссардель вошла в полутемную комнату, где у окна с притворенными ставнями дремал в кресле дряхлый старик. - Дедушка, встань! - крикнула ему крестьянка. - Тут барыня сядет. Посетительница жестом отказалась от такой любезности. - Он глухой, сударыня, уж извините... Отцом мне приходится. Госпожа Буссардель мгновение смотрела на старика, он не пошевелился. Она села у края стола на одной из двух скамеек, поставленных вдоль него, и предложила фермерше сесть напротив нее. - Дозвольте, сударыня, спросить... Как господин Викторен? Здоров ли? - Да, - сказала госпожа Буссардель и вдруг без всякого перехода спросила: - Правда, что он ваш сын? Крестьянка закрыла ладонью рот и застыла в ужасе, вытаращив глаза. Она не отвечала. Госпожа Буссардель ручкой зонтика показала, чтобы фермерша приняла ладонь, закрывавшую почти все ее лицо, и, когда увидела это лицо все целиком, заметила сходство. Во дворе при ярком солнечном свете не видно было ни малейшего сходства между этой морщинистой старухой и моложавым цветущим Виктореном; но тут, в этой укрытой от жары полутемной комнате, выступило то, что было общего в их чертах: одинаковый очерк широкого лба, тот же крупный нос, те же толстые губы... И вдруг госпоже Буссардель вспомнилось, как зимой в год войны она увидела на "полумесяце", у ворот Гранси, своего мужа в крестьянской одежде и как эта одежда шла к нему. А фермерша заговорила; она признавалась, плакалась, просила прощения. Рассказывала в своей исповеди, как сорок лет назад она подменила ребенка. Оба молочных брата - ее родной сын и выкормыш, когда им было по два с половиной месяца, одновременно заболели крупом, и через двое суток выкормыш помер. Родителей его в Париже не было - уехали к себе в имение, она до смерти перепугалась, писать не умела и в первый день никак не могла в толк взять, что ей делать, а потом день за днем так и пошло, так и пошло. По ее словам, она молчала не из-за того, чтобы получать деньги за своего питомца и не из-за награды, которую ей обещали дать через несколько месяцев, когда она кончит кормить, - нет, она совсем потеряла голову. Разве ее не обвинили бы в том, что ребенок умер по ее нерадению? Да и как же сообщить такую весть отцу и матери, таким богатым, таким образованным, таким важным господам? Будь родители здесь, они, может, привезли бы самого лучшего, самого ученого доктора и он спас бы ребеночка!.. Так вот и не посмела сказать. А младенчика похоронили под семейным крестом Мальфоссов после обедни и отпевания, как положено, - уж на этот счет будьте спокойны, а когда барин с барыней приехали, им подали ее собственного ребенка - в младенчестве-то не распознаешь... Госпожа Буссардель не слушала. Она забыла об этой плачущей крестьянке, полагавшей, что пробил для нее час возмездия; она не задавалась вопросом, какими подземными ходами тетя Лилина могла проникнуть в эту тайну, - нет, она думала о том, что супружество, поглотившее семнадцать лет ее жизни, потребовавшее от нее столько терпения и жертв, оказалось зданием, построенным на песке - на ошибочно присвоенном имени. Наконец она очнулась, и тогда по другую сторону некрашеного, лоснящегося от долголетнего употребления стола увидела женщину гораздо старше ее годами, в крестьянском платье, в крестьянском чепце, женщину, которая молила ее о прощении. Неверно истолковав пристальный взгляд госпожи Буссардель, остановившийся на ней, преступница бросилась на колени и заголосила громче. - Ах, совсем не о вас речь!.. - сказала госпожа Буссардель. Когда она проходила через двор, направляясь к коляске, три кумушки, которые шушукались, стоя у калитки, подтолкнули друг друга локтем; госпожа Буссардель взглянула на них, они умолкли и поклонились ей. Она прикусила себе губу. Неужели тайна, никому не ведомая на авеню Ван-Дейка, тайна, от которой зависело положение и будущее целого семейства, была в руках этих грубых неграмотных людей? Неужели они в течение сорока лет могли рассказывать на посиделках, как деревенского мальчишку путем ловкого обмана сделали важным господином?.. На обратном пути, лишь когда поезд проходил через Аньерский мост, Амели вышла из задумчивости и заметила, что она уже подъезжает к Парижу. И тут ей вспомнилось, что нынче в доме большой семейный обед, какие устраивались через три субботы на четвертую; тогда накрывали дополнительный стол - для молодежи, и на всем лежала печать некоторой торжественности. За гостями моложе шестнадцати лет в половине десятого приезжали кучера или лакеи, а поэтому на больших семейных обедах за стол садились ровно в семь часов вечера. Госпожа Буссардель достала из-за корсажа часики и увидела, что она запаздывает. Один поезд она пропустила из-за того, что, доехав на извозчике до Трианона, остановилась там и в смятении чувств целый час бродила по самым пустынным аллеям. Хорошо, что дома она еще с утра дала все распоряжения, а меню выбрала заранее; обед, конечно, приготовлен, стол накрыт; вообще в хозяйстве под ее властным управлением все шло так ровно и гладко, что нечего было бояться какого-нибудь серьезного промаха. Все же она корила себя за растерянность; обратный путь показался ей очень долгим, а Батиньольский туннель нескончаемо длинным. - Домой! Погоняйте лошадь! - приказала она кучеру, садясь в карету. Платье, выбранное ею к обеду, уже разложено было на постели, камеристка ждала ее в спальне. Амели еще успела поправить прическу, освежить лицо и плечи губкой, смоченной теплой водой: на больших субботних обедах полагалось быть в декольте. Когда она наконец очутилась на своем обычном месте, напротив свекра, в окружении родственников, за столом, блистающим переливами хрусталя, серебра, белизной камчатной скатерти, красками цветов, озаренным огнями свечей, горевших в роскошных люстрах, так как по субботам всегда обедали при свечах, даже летом, когда в семь часов вечера было еще совсем светло, - ее охватило странное чувство ошеломленности, которое, однако, было чисто внутренним и ни в чем не проявлялось вовне. Ей показалось, что она видела сон и каким-то чудом вдруг оказалась у себя дома, в своей столовой после странного, приснившегося ей путешествия. Окинув взглядом всех сидевших за столом, она заметила, что перед женой Луи-нотариуса, как и перед другими гостями, стоит тарелка ракового супа. Однако Лора страдала хроническим энтеритом, известно было, что у нее сейчас обострение, и Амели вспомнила, как она утром приказала приготовить для больной куриный бульон. Суровый взгляд на метрдотеля, искушенного в этих знаках оптического телеграфа. Тот понял, отдал распоряжение, и на глазах супруги Луи-нотариуса, которая снимала перчатки, ничем не выражая своего неудовольствия, тарелку с запретным супом убрали и поставили серебряную мисочку с бульоном. Этот мелкий инцидент окончательно вернул госпоже Буссардель сознание своих обязанностей. Дядя Викторена, Луи-нотариус, сидевший по левую руку от нее, сказал: - Так что ж, дорогая Амели, вечер по случаю розыгрыша Главного приза состоится? - Ну, разумеется, дядюшка. - Вероятно, Фердинанд намерен устроить его с большой помпой? - шутливо сказал нотариус, но в тоне его звучало уважение, ибо он почтительно относился ко всему, что делал его брат, ставший одним из самых видных в Париже людей. - Ну что ж, устроим раут с большой помпой, - ответила Амели, уже далеко не новичок в организации всякого рода приемов. - Да, кстати, - добавила она, - Флоранс согласна первое причастие своего младшего сына отпраздновать у нас, вместе с днем причастия моего Теодора. Надеюсь, мы будем поздравлять и вашу внучку и, стало быть, устроим один детский бал для всех троих. Наклонившись влево, к своей кузине мадам Жарно, сидевшей на четыре куверта дальше, она сказала, что после обеда им нужно поговорить по поводу маленькой конфирмантки. Она выпрямилась, - лакей обносил всех блюдом с заливной рыбой; Амели положила себе на тарелку, начала есть и вдруг растерянно замерла с вилкой в руке. Как же это она забыла поездку в Шеней, Туанон Мальфосс, открывшуюся тайну?.. Чтобы не привлекать к себе внимания, она поддела на вилку кусочек рыбы, но у нее пропал весь аппетит, она рассеянно жевала, думая о своем; "Детский бал... большой раут... А еще не известно, что до этого будет..." С этой минуты она не слышала разговоров, происходивших за столом. Время от времени она бросала какое-нибудь слово, будто участвуя в общей болтовне, но мысли ее были далеко. И часто, как только это было возможно, она смотрела на мужа. Викторен сидел в конце стола справа и наискось от нее. Она всматривалась в его лицо и не находила в нем того, что искала. Днем она узнавала черты Викторена в чертах фермерши Туанон Мальфосс, вечером она не видела черт Туанон Мальфосс в облике Викторена. Какое сходство могло быть между красивым сорокалетним мужчиной с прической а-ля Капуль и той деревенской старухой?.. Она все пыталась и не могла представить себе, какой была бы Туанон Мальфосс в этом зале, где преобладали светлые тона, где блестело золото и серебро. Да как же так? Уж не приснились ли ей в самом деле и эта женщина, и ее низкая комната, и три сплетницы у калитки, и вся эта поездка в Шеней? Но легкое жжение в правой руке и боль в ногах (ей вдруг стали тесны вечерние открытые туфли) свидетельствовали, что все случившееся днем было правдой: в коляске на обратном пути из Шенея косые лучи солнца нажгли ей руку сквозь рукав, а ноги немного отекли оттого, что она долго ходила по саду в Трианоне. Ноющая боль сдавила виски, "Только бы не разыгралась мигрень!" - думала Амели. За столом переменили тарелки: после рыбы подали бараньи отбивные. Амели вновь посмотрела на Викторена. Он ораторствовал. На днях он присутствовал на докладе, который господин Лессепс делал в Обществе французской науки о своем путешествии в Центральную Америку, и теперь Луи-нотариус, племянники и зятья Фердинанда Буссарделя, весьма интересовавшиеся Панамским каналом, который рождался с таким трудом и привлекал всеобщее внимание, расспрашивали Викторена и хотели знать его мнение. Давно прошло то время, когда мужа Амели слушали с пристрастной снисходительностью и приписывали ему такие мысли, каких он тогда не имел и не мог иметь. "Он никогда не выправится", - говорил в свое время господин Пэш. Глубокое заблуждение! К сорока годам Викторен наконец "выправился", по крайней мере в умственном развитии. Что касается нравственности, то он так и остался распутником - это было несомненно. Но Амели желала быть справедливой, хотя бы ради себя самой, и она думала: "А по сути дела, разве у этого хваленого Амори больше добродетели?" Что же касается самого маклера, то еще не так давно... Словом, она хорошо знала, что у Буссарделей мужья сохраняли повадки холостяков. Сделав над собой усилие, она попробовала прислушаться к разглагольствованию Викторена. Его зычный голос болезненно отзывался у нее где-то в темени. "Ну вот, - думала она, - голова все-таки разболелась". Решив бороться, не давать разрастись боли, она велела позвать горничную и шепотом приказала ей принести ментоловый карандаш и антимигрин. - Пожалуйста, не сравнивайте Панамский канал с Суэцким, - говорил в эту минуту Викторен. - В условиях прокладки нет ничего общего, ровно ничего! Тут что ни участок - совершенно разная земля! Амели как завороженная смотрела на него. Она знала теперь, что Викторен был чужим в семье Буссарделей, и вот сейчас он произнес их священные слова: "участки", "земля". И вдруг ей пришла мысль: "Да ведь он теперь походит на Буссарделей". Видя изумленное выражение ее лица, свекор решил, что она восхищена осведомленностью Викторена. Амели почувствовала, что за ней наблюдают, глаза ее встретились с глазами свекра, и ее потрясла счастливая улыбка старика. Она попросила Оскара, сидевшего по левую ее руку, налить ей воды и выпила весь стакан. "А голова болит все сильнее, и кажется, жар у меня, - думала она. - Уйду потихоньку в зимний сад и, пока мужчины курят, посижу там четверть часа... Может быть, легче станет". Подали жареных уток в кровяном соусе. Госпожа Буссардель, снова вспомнив о своих хозяйских обязанностях, взглядом напомнила метрдотелю, что это блюдо нельзя подавать на "младший стол"; для молодежи предусмотрены были жареные цыплята. На больших семейных обедах стол для молодежи накрывали в бильярдной, между бильярдом и широким окном, и почти всегда там председательствовала бабушка Жюли Миньон - кумир юных Буссарделей. В распахнутую настежь дверь оттуда доносились веселые возгласы и взрывы звонкого смеха; Амели прислушивалась, материнскому ее слуху было так приятно различать в общем хоре любимые голоса: голос ее Теодора, ее Фердинанда, ее Эммы и даже тоненький голосок маленькой Луизы, которая теперь чувствовала себя так же хорошо, как и старшие. Все дети, которых Амели родила от Викторена, отличались цветущим здоровьем. И тут вернулись мысли, ставшие наваждением: "Но ведь они не Буссардели. Кто же они? Кем их признают?.. Они - мои. Мои дети! Уж этого-то, во всяком случае, не смогут оспаривать. Мне не трудно будет добиться, чтобы брак признали недействительным и детей отдали мне. А благодаря дорогой моей крестной я достаточно богата, чтобы самой содержать и себя и своих деток... Но какая участь их ждет!.." - Что с вами, Амели? - спросил свекор. - Лицо у вас осунулось? Вам нездоровится? - Просто мигрень. Не беспокойтесь... - и, заставив себя улыбнуться, добавила: - папа... На следующее утро ей пришлось отправиться на улицу Нотр-Дам-де-Шан подготовить тетю Лилину к вступлению нанятой сиделки в свои обязанности. Женщина эта произвела на Каролину Буссардель наилучшее впечатление, и поэтому Амели могла обрисовать ее больной старухе в самых лестных выражениях; но тетя Лилина, не видевшая племянницы со дня своих вынужденных признаний, не ответила на приветствие Амели и, не проявляя никакого интереса к предстоящей перемене, сидела в кресле вялая, унылая, - А кроме того, тетушка, - сказала ей Амели, - я хочу еще поговорить с вами относительно того разговора, который был у нас с вами позавчера. О Викторене... Вы, конечно, помните, тетушка. Помните? Старуха сидела молча, полузакрыв глаза, и как будто не слышала ее, но Амели чувствовала, что она насторожилась. - Так вот, тетушка. Хочу еще раз заверить вас, что вы можете быть спокойны. Я вас не выдам, никому не скажу, что это вы все сообщили мне. Тетя Лилина сидела, как кукла. - Тетушка, вы меня слышали, не правда ли? И, теряя терпение, госпожа Буссардель встала, собираясь уйти. - Вы слышали мои слова, я это прекрасно знаю, Прошу извинить меня, но мне пора домой. Тетя Лилина открыла глаза и захныкала! - Дитя мое... - Что, тетушка? - Я хочу, крыжо... крыжовенного варенья! - Как! Вам же только что давали после завтрака - две большие ложки с бисквитами, размоченными в молоке! - Еще... Еще хочу варенья! - Нет, нет. Вам это вредно. Желудок расстроится. В мутном, сонном и равнодушном взгляде параличной старухи вдруг блеснул гнев, она еще раз пробормотала: "Хочу варенья!" - и вдруг захохотала и заплакала, казалось, без всякой причины, что с ней случалось иногда после второго удара. - Ну хорошо, хорошо, вам дадут варенья, - помолчав, сказала госпожа Буссардель. В передней она велела старушке горничной постараться в этот день не противоречить больной и ничем ее не раздражать. Вскоре состоялся вечер в честь трех конфирмантов. Амели снова увидела собравшуюся вокруг нее семью, с которой судьба соединила ее обманным родством. Перед ее глазами было сложное сооружение, в котором все так хорошо было пригнано, так крепко соединено, что каждая отдельная его часть держалась в равновесии благодаря другим, каждая имела свое значение и способствовала прочности целого. Затем началась подготовка к празднеству, которое задумал устроить ее свекор. Все эти хлопоты в достаточной мере оправдывали госпожу Буссардель, которой некогда было навещать тетю Лилину. А впрочем, разве теперь у больной не было превосходной сиделки? Как-то раз Амели была в своей теплице, отмечая по толстой тетради с адресами знакомых, кого надо пригласить на предстоящий раут, - она по-прежнему любила свой зимний сад, хотя камелии и кактусы плохо в нем прижились. Вдруг ей доложили, что приехала госпожа Миньон. Амели, совсем не ожидавшая ее, тотчас вышла к ней в гостиную. Госпожа Миньон, по-видимому чем-то взволнованная, встала ей навстречу. - Пройдемте в ваш будуар, Амели. Мне надо поговорить с вами о серьезных делах. А сюда ведь может прийти кто угодно... Когда они поднялись в уютную комнату с лепными украшениями, изображавшими музыкальные инструменты, она потребовала: - Заприте дверь на ключ. И рухнула в кресло. Амели села на краешек стула, напряженно выпрямившись, и, сдвинув брови, смотрела на нее. - Я к вам прямо от сестры, - сказала госпожа Миньон и, всплеснув руками, добавила: - Ах, что она мне наговорила! - Что именно, тетушка? - Да вы же знаете. Прекрасно знаете. Ведь она вам первой сообщила... И у вас хватило мужества держать это про себя?.. Бедная моя девочка! О-ох! У меня нет вашей твердости характера! Я как услышала эти разоблачения, у меня просто руки и ноги отнялись... Я сразу же поспешила к вам... - Тетушка, в конце концов, в чем дело? - Как в чем? А Викторен? Зачем вы меня заставляете это говорить. Оказывается, Викторен, вовсе мне не племянник!.. Ах, видите!.. Ведь вам это было известно! Амели встала и, подойдя к окну, постояла там, повернувшись спиной к госпоже Миньон. Парком уже завладевали сумерки и тишина, аллеи обезлюдели, кормилицы и няни расходились со своими питомцами по домам. Амели подумала о трех своих младших детях, которые вскоре должны были вернуться из Булонского леса. Она обернулась. - Надеюсь, тетушка, вы не поверили такой выдумке? Я действительно слышала про это. Но больная наша совсем сдала, бедняжка. Я уже давно замечаю, что у нее мысли в голове путаются. - Но послушайте, Амели, сестра приводила такие потрясающие подробности, почти что доказательства! - Должно быть, говорила об отметинке, о родимом пятнышке, которого не оказалось. Не будем же мы по такому ничтожному признаку... - Ах, нет, нет! Она мне сказала, как и почему подменили ребенка и где, когда это произошло... - Дорогая тетушка, - решительным тоном сказала госпожа Буссардель. - В первую минуту меня тоже смутили эти откровения... Я поехала в Шеней в прошлом месяце, произвела там расследование, нашла ту самую ферму, где ребенок жил у кормилицы. Я опрашивала свидетелей... - И что же? - Тетушка!.. Амели опустила ресницы, на мгновение прикрыла веками глаза и вдруг широко их раскрыла. - Ни капельки правды нет во всей этой басне! - Да что вы говорите! - воскликнула старуха и, запрокинув голову на спинку кресла, раскинула руки; уныния как ни бывало, на лице промелькнул отблеск прежней, порывистой и переменчивой души. - Ах, как гора с плеч! Вы только представьте, какая бы это была драма! Даже если бы удалось замять скандал - какие ужасные последствия! И не только для вас, дорогая моя детка, но и для нас также, для всей семьи! Фердинанд бесконечно привязан к старшему сыну. Ведь это могло бы убить его, правда? Она была так взволнована, так потрясена, что и не думала наблюдать за племянницей; ей было жарко, душно, она поспешила расстегнуть палантин и, сбросив его с плеч, отдуваясь, говорила: - Ах, какие минуты я пережила! Страшно вспомнить! Амели, подумайте только: сестра как будто была вполне в здравом уме. Я знала, что она способна прилгнуть, но чтобы она могла дойти до таких диких измышлений!.. Немного успокоившись, она задумалась. - Вы же хорошо знаете, какой у нее склад ума, - сказала Амели. - Но я не думала, что у нее по-настоящему злая душа. Госпожа Буссардель сделала уклончивый жест. - Да, - сказала госпожа Миньон. - Вы правы: надо считаться с очевидными фактами. И раз вы действительно произвели расследование и действительно ездили в Шеней... В ее голосе еще слышались вопрошающие интонации. - Даю честное слово! - резко сказала Амели. - Я ездила в Шеней! Я говорила с людьми! - И вы вынесли убеждение, что Викторен... - Что он действительно Буссардель. - Да смилуется господь над несчастной моей сестрой! Амели, позвоните, пожалуйста! Велите принести мне рюмку муската, мне надо подкрепиться. У вас просто железные нервы! А я совсем разбита! Через четверть часа, едва госпожа Миньон села снова в коляску, Амели Буссардель приказала запрячь лошадь и помчалась к Карто де ла Шатру. - Немедленно передайте мою визитную карточку доктору, - приказала она слуге, - и скажите, что у меня к нему неотложное дело. Отпустив посетителя, он принял ее вне очереди. Она долго пробыла у него в кабинете. В тот же день, сократив прием больных, знаменитый врач направился на улицу Нотр-Дам-де-Шан, быстро осмотрел больную, от нее поехал на авеню Ван-Дейка и напросился у Буссарделей на обед. Амели успела к тому времени послать записку двум старым холостякам, друзьям дома, которых ожидали в тот день к обеду, и, извинившись перед ними, отменила приглашение. Выйдя из-за стола, Карто пожелал выкурить сигару в обществе маклера, в его курительной комнате на втором этаже. Через пять минут свекор вызвал наверх Амели, остававшуюся в столовой. А еще через пять минут из ворот особняка выехали два экипажа: один, посланный за Буссарделем-нотариусом, а другой - за госпожой Миньон. Луи Буссардель оказался дома и приехал сейчас же, а госпожу Миньон разыскали в театре, и она явилась прямо оттуда, в вечернем туалете. На собрании четырех родственников Карто де ла Шатр заявил, что необходимо срочно принять решение относительно мадемуазель Аделины Буссардель. Состояние больной ухудшилось, умственные способности ослабели. Она не только несет всякий вздор, как в этом могли убедиться присутствующие здесь дамы и как это он сам проверил час тому назад, но она уже стоит на грани старческого слабоумия, и если допустить дальнейшее ее содержание в почти обычных условиях, то эта бедная невменяемая женщина, не отвечающая за свои поступки, может натворить больших бед: выбросится, например, из окна или подожжет дом. Необходимо изолировать ее, хотя бы временно, но сделать это не мешкая. Маклер, еще не успевший освоиться с такой мыслью, и нотариус, потрясенный этой нежданной вестью, не могли не посчитаться с авторитетом знаменитости медицинского мира, а также и с тем обстоятельством, что рассудительная Амели и вслед за нею добрейшая госпожа Миньон заявили, что они согласны с мнением доктора. Не прошло и суток, а все формальности уже были выполнены благодаря свидетельству, выданному самим Карто де ла Шатром, и Амели перевезла старейшину семьи Буссардель в Кретейль, в лечебное заведение доктора Юбертуса - своего рода санаторий, в котором, однако, окна были закрыты решетками и из которого время от времени разносились истошные крики; здание стояло в большом саду, окруженном высоким глухим забором. Через неделю после этого переселения Карто де ла Шатр, неизменно преданный Буссарделям, отправился в Кретейль. Возвратившись, он заявил, что вполне удовлетворен: в лечебнице большой порядок, доктор Юбертус - весьма опытный специалист и человек, на которого можно положиться, и вполне согласен с ним относительно состояния мадемуазель Буссардель и способах ограничить сопряженные с ним опасности. Посещения больной пока не допускаются. Родственники, в течение стольких лет проявлявшие не" уклонную заботливость о тете Лилине и почтительность к ней, беспрекословно подчинились запрету навещать ее; впрочем, сообщение с Кретейлем было крайне неудобно. В тех кругах, где вращались Буссардели, никто и не заметил исчезновения старой девы; она жила в стороне, особенно после первого апоплексического удара, да и всегда-то ее общество мало интересовались, поэтому близким не приходилось затруднять себя объяснениями по столь щекотливому вопросу. Можно было ожидать беспокойства со стороны аббата Грара и господина Минотта, но о них не было ни слуху, ни духу, словно они куда-то пропали или никогда и не были знакомы с мадемуазель Буссардель. Единственной связью между палатой тети Лилины и внешним миром были посещения госпожи Буссардель. Ни Карто де ла Шатр, ни директор лечебницы не возражали против них, она сама упросила сделать для нее исключение. Регулярные поездки в Кретейль вошли у нее в привычку. Она привозила больной корзинку с фруктами, лакомствами и всякими вкусными вещами, но иной раз Амели возвращалась вечером домой с красными глазами, совсем разбитая, и ей пришлось признаться свекру, что тетя Лилина не всегда встречает ее ласково. - Так вы больше не навещайте ее, дорогая Амели, она уже не в состоянии ценить вашу доброту к ней, - говорил старик Буссардель. - Мы все свидетели, что вы сделали для нее гораздо больше, чем обязаны были сделать. Я совсем не хочу, чтоб вы до такой степени портили себе жизнь из-за Аделины. - Оставьте, папа, - отвечала Амели, покачивая головой, - это мой долг. И не такая уж это неприятность, чтобы я не могла ее вынести. XXVII  Через неделю после большого и весьма удавшегося раута госпожа Буссардель, захватив с собою пятерых детей, их бонну, их нянь и свою горничную, перенесла свои пенаты в Гранси, Приехав туда, она не совершала инспекционных поездок по имению, не опрашивала слуг, не проверяла счетов, с чего обычно начиналось ее пребывание в Гранен. Целыми днями она, облокотившись на подушки, лежала на диване в гостиной, лениво вышивая по канве; часто откладывала свое рукоделие и поднимала голову только для того, чтобы взглянуть на детей, игравших перед домом на большой лужайке. Она была в Гранси пока еще в одиночестве; ее невестки собирались приехать недели через две, не раньше, а мужчины заявили, что они останутся в Париже, чтобы присутствовать на торжествах в честь 14 июля, национального праздника Франции. Наконец прибыл Викторен, довольный, улыбающийся, и сразу же подарил ее весьма симптоматическими знаками внимания. Она этого ждала. На авеню Ван-Дейка супруг обычно всю зиму оставлял ее в покое, но в деревне, где нарушались его парижские привычки, он больше недели не выдерживал. Однажды вечером он предложил ей руку, чтобы повести ее из гостиной в столовую, и столь же галантно проводил ее после обеда в гостиную, а в десять часов с подчеркнутой любезностью собственноручно поднес ей традиционную чашку отвара липового цвета; согласно его собственному упрощенному кодексу ухаживаний, действовавшему уже давно, это означало, что через час он намерен пожаловать к ней и надеется, что дверь не будет заперта... Поднявшись к себе в спальню, госпожа Буссардель проверила, хорошо ли заперта дверь между их сообщающимися туалетными комнатами, и от избытка осторожности даже решила не раздеваться. Уже больше шести месяцев муж не приближался к ней. Очень скоро она услышала из спальни, что кто-то ломится в туалетную. Амели пошла туда. - Что вам угодно, Викторен? - спросила она через дверь. В противоположность многим женам она еще продолжала на людях говорить мужу "ты", а наедине разговаривала с ним на "вы". - То есть как - что?.. Угодно, чтобы вы мне отперли. - Извините, я хочу остаться одна. - Нет. - Так что ж вы?.. Отоприте, Амели. Не можем же мы разговаривать через дверь. Она отперла, но только приоткрыла дверь, крепко ухватившись за скобку. У порога стоял красивый мужчина в халате, верхние пуговицы сорочки были расстегнуты, и видны были курчавые белокурые волосы, которыми грудь его заросла до самой шеи. - Что это значит? - спросил он. - Ты еще не разделась? - Нет. Он рванулся, хотел войти, она не сходила с места; на нее пахнуло густым запахом туалетного уксуса Бюлли, которым он, по-видимому, только что обтерся. Амели еще одно мгновение смотрела на него. - Викторен, я больше никогда не отопру вам дверь своей спальни. - Что? Что? А по какой причине, позволь спросить? - Потому что я не хочу больше иметь детей. И, прежде чем он успел ответить, попытаться успокоить ее обещанием, которое можно было предвидеть, она захлопнула дверь, задвинула засов, прошла в спальню и там тоже крепко заперлась. Утром, проснувшись, она вспомнила, что заснула сразу же, как легла в постель, и спала спокойно, без всяких кошмаров, так часто мучивших ее всю ночь. Викторен, уже достаточно понаторевший в правилах этикета, не решался отступить от показной учтивости в отношении жены, да еще в присутствии отца, - он злился молча и, выждав несколько дней, под каким-то предлогом возвратился в Париж. Мысль, что совершился наконец по ее воле тайный развод, который - она знала это - выдержать ей по силам, окончательно возвратил госпоже Буссардель душевное равновесие. Она вновь стала деятельной - в достаточной мере, для того чтобы свекор, проницательности которого она опасалась, не разгадал, что произошло с ней за последние полгода. Иной раз, сидя со стариком в гостиной или прогуливаясь под руку с ним по аллеям парка, она удивлялась тому, что они так близки и вместе с тем так чужды друг другу. Как же это? Больше двадцати лет жили под одной кровлей, перенесли вместе столько испытаний, хранили одни и те же тайны - все это как будто тесно связало их, а вот она без труда держит про себя множество таких мыслей, из которых каждая, даже самая простая, ошеломила бы его... Однако вскоре пришел день, когда она порадовалась тому, что старик Буссардель ни о чем не догадывался. Он простудился на охоте и заболел, плохо поправился, кое-как протянул зиму и в начале весны скончался; и когда Амели закрыла ему глаза, первой ее мыслью было, что он ушел из жизни, исполненный приятных иллюзий. Знаменитый биржевой маклер, отличавшийся таким самообладанием, так гордившийся своими успехами на финансовом поприще и своим богатством, так уверенный в судьбе своего потомства, умер, не подозревая, что некий червь подтачивает его генеалогическое древо. Госпожа Буссардель считала, что это неведение - награда ей за многие горести; теперь ей нечего было страшиться с этой стороны, и она была почти довольна, что старик свекор, которого она любила, не прожил дольше. Разбирая бумаги покойного (эту благочестивую обязанность никому и не пришло в голову оспаривать у нее), она нашла альбом, о котором никто из близких никогда не говорил ей, - тетрадь в синем бархатном переплете с металлическими застежками по давнишней моде. Амели перелистала его, прочла и перечла некоторые страницы и задумалась над тем листком, написанным выцветшими порыжевшими чернилами кудреватым старомодным почерком со всякими завитушками, где уже с трудом можно было прочесть: "В своем доме люди во имя семейных интересов выказывают больше энергии, доброй воли, самоотверженности и стойкого мужества, нежели отдают их стране на служение нации". Госпожа Буссардель спрятала альбом в свой секретер и однажды, оставшись одна с дядей Луи, расспросила его. - Это была своего рода летопись, семейный дневник, который вел наш отец, - ответил Луи, постаревший лет на десять после смерти своего брата-близнеца. - Бедный мой Фердинанд взял этот дневник себе и тоже делал в нем записи. - Ах, так? Вы, я думаю, возьмете альбом? - Да, да... - понурившись, сказал старик и вдруг поднял голову. - Почему вы спрашиваете? У вас была другая мысль? - Да нет, дядюшка. Альбом и должен к вам перейти. Старик внимательно посмотрел на племянницу. - Амели, вам хочется его взять. Я догадываюсь. Она не ответила. - Вы больше всех достойны получить этот альбом. Возьмите, пожалуйста. Итак, Золотая книга семейства Буссарделей со вписанными в нее После смерти отца Викторен притих на полгода. Как и все Буссардели, он не любил менять привычек; сначала он для прикрытия своих похождений пользовался теми же приемами, как и раньше. Но вскоре стал уже меньше соблюдать приличия, придумывал для своих отлучек самые невероятные предлоги и не давал себе труда хотя бы разнообразить их; исчезал из дому сразу же после обеда или же совсем не обедал дома -, не считая нужным предупреждать жену или приносить извинения, - словом, он показал, насколько его сдерживало присутствие отца в доме и насколько то скрытое распутство, которому он предавался до сих пор, было для него лишь ожиданием своего часа. Госпожа Буссардель теперь смотрела на все это другими глазами, однако она тревожилась не за мужа, а боялась, что его распутство может иметь опасные последствия для семьи и для конторы. Она решила вмешаться и уже собралась это сделать, как вдруг в начале 1882 года произошел крах акционерного общества "Юнион Женераль", который вызвал глубокие потрясения на бирже и положил конец происходившей там бешеной спекуляции. Эта катастрофа совсем не походила на спорадические банкротства, на скандалы, захватывавшие ограниченные круги, какие уже бывали в девятнадцатом веке. Чтобы избежать участи Лиона, где половина всех биржевых маклеров вылетела в трубу, в Париже Компания биржевых маклеров применила принцип солидарной ответственности и выпустила заем на восемьдесят миллионов, гарантированный суммой залогов шестидесяти маклерских контор. Госпожа Буссардель почувствовала, что не время производить на авеню Ван-Дейка домашний переворот, когда над конторой у сквера Лувуа разразилась такая гроза. Она стушевалась и решила подождать. Но на следующий год произошло несколько неприятных случаев, уже не позволявших ей закрывать глаза на поведение мужа. Под предлогом доставки господину Буссарделю заказанных перчаток или передачи ему письма в собственные руки в особняк являлись накрашенные девицы, дерзавшие преследовать этого кутилу даже дома. Однажды, когда госпожа Буссардель была в бельевой и вместе с горничной занималась там осмотром всего столового белья, она из окна, выходившего во двор, увидела у ворот женщину, наряд которой ясно показывал, какую жизнь она ведет, и от которой привратник никак не мог отделаться. Госпожа Буссардель вышла на крыльцо, велела этой женщине подойти, сумела ее припугнуть и выгнала. Больше такие особы не наведывались, но это уже было предупреждением. В конторе еще с того времени, как она находилась на улице Сент-Круа, служил писец - седовласый, почтенный старик, которому ради его преданности прощали дерзкий язык. Госпожа Буссардель, хоть ей и противны были такого рода хитрости, пригласила его на дом под предлогом разборки секретных бумаг, без труда заставила его разговориться и узнала от него, что иногда в контору являются какие-то темные личности, мужчины и женщины "самого пакостного пошиба", и лезут в директорский кабинет. Старый служака, чувствовавший, что хозяйка не выдаст его, даже показал ей запачканную визитную карточку нового хозяина конторы, где тот несколько дней назад неровным почерком нацарапал карандашом: "Выдайте подателю сего один луидор". Госпожа Буссардель представила себе эту сцену. В грязном притоне сидит ее муж в компании с развратными тварями - костюмы и физиономии этих девок она не могла нарисовать в воображении, так как не читала романов натуралистической школы. Час уже поздний, ночь прошла в самых низменных утехах; Викторен пьян вдребезги, у него уже опустел карман, нечем заплатить за последнюю бутылку спиртного или за последнюю проститутку, и, навалившись на стол, залитый вином, он пишет дрожащей рукой: "Выдайте подателю сего..." И вот, выбрав для разговора с мужем воскресное утро, госпожа Буссардель пришла к нему в рабочий кабинет, находившийся на втором этаже; на правах старшего сына Викторен, разумеется, взял себе отцовские комнаты, а все остальные занял Амори с женой, переселившись с третьего этажа на второй. Госпожа Буссардель заранее обдумала свою речь, решив пожертвовать ради блага семьи не только своим самолюбием, но и своим достоинством; она готова была идти окольными путями, щадить Викторена, льстить ему, делать вид, что она уважает его, - ведь ее жизнь оставалась связанной с ним. Она начала с того, что напомнила о Теодоре, так как больше всего могла рассчитывать на отцовское чувство, еще не заглохшее у ее мужа. Викторен Буссардель гордился своим старшим сыном, который был похож на него и мог считаться истым продолжателем рода Буссарделей - рослых, хорошо сложенных, сильных молодцов, наделенных способностями к физическим упражнениям. Мать указала, что Теодору скоро будет пятнадцать лет; следует подумать, какие примеры подают юноше в родном доме, и постараться внушить ему чувство восхищения отцом, глубокого уважения к нему, желание подражать отцу. Современные методы воспитания и так уже слишком благоприятствуют преждевременному развитию молодых людей; пусть отец вспомнит, в каких суровых условиях проводили прежде юноши годы своего формирования!.. Неужели Викторен думает, что те принципы воспитания, которые когда-то применялись к нему, для Теодора являются слишком суровыми? - спрашивала она, очень рассчитывая на эту хитрость, так как чутьем угадывала, что редко встречаются отцы, которые искренне хотели бы избавить своих сыновей от того принуждения, от которого и сами в юности страдали. Она остановилась, потому что муж поднялся и, встав перед ее креслом, смотрел на нее с добродушной улыбкой; потом развел руками и принял самый сокрушенный вид. - Дорогая Амели! - сказал он. - Вы правы сто раз, тысячу раз правы! Вы такая умная, такая рассудительная женщина... Ну да, да, это же ясно. И я скажу без обиняков: вы правы. Действительно, пора мне остепениться. Я исправлюсь. Ступайте спокойно к себе, - добавил он, видя, что она растерянно смотрит на него, онемев от изумления. - Я понял все, что вы сказали, и даже то, о чем вы умолчали. Вы, как всегда, нашли самые убедительные доводы. Клянусь, я стану совсем другим. Вот тогда и судите о Викторене Буссарделе. Взяв ее за руки, он помог ей подняться с кресла и подвел к двери. У порога он хотел ее поцеловать. Она невольно отшатнулась. Он посмотрел на нее с легкой улыбкой, говорившей: "Я не настаиваю", - и, почтительно поклонившись, поцеловал ей руку. Вечером его ждали, чтобы сесть за стол. Через четверть часа, видя, что его нет, хозяйка дома позвонила и велела подавать; Амори по своему почину сел напротив нее. Когда пришло время ложиться спать, она поднялась к себе на второй этаж и оставила свою дверь, выходившую в коридор, полуоткрытой. Около трех часов утра она услышала тяжелые, неровные шаги своего мужа; то же самое было и в две следующие ночи. Она признала свое поражение и не удивилась ему, а это показало ей самой, что в глубине души она никогда серьезно не рассчитывала убедить мужа и переделать его натуру. Это была глыба, каменная стена, о которую она разбилась бы. Надо было принять соответствующее решение: признать Викторена неисправимым и заботиться лишь о том, чтобы ограничить ущерб, который он причиняет. Она вступила в соглашение со старым писцом, и он обязался стоять на страже в конторе у сквера Лувуа, ограждая Викторена от нежелательных посетителей. Она дошла до того, что подкупила камердинера мужа, чтобы он точно так же действовал на авеню Ван-Дейка. Оставалось уладить вопрос о возвращении распутника домой в ночные часы; сыновья - пятнадцатилетний Теодор и десятилетний Фердинанд, которых с недавнего времени поместили в отдельной комнате, над бельевой, - могли когда-нибудь увидеть, как отец, шатаясь, бредет ночью через двор. Госпожа Буссардель вспомнила о садовой калитке - заржавленный ключ от нее она нашла в ящике письменного стола покойного свекра. Однажды этот ключ попал в руки камердинера Викторена, а замочная скважина оказалась хорошо смазанной. Викторен, послушный, как животное, потребности которого щедро удовлетворяют, безмолвно подчинился новому порядку и, возвращаясь по ночам под родной кров, проходил теперь через калитку. В маленькой гостиной нижнего этажа ждала свеча, горевшая на столике у застекленной двери, от которой у него тоже был ключ. Госпоже Буссардель казалось, что она нашла modus vivendi {приемлемые условия существования - лат.}. К несчастью, Викторен совершенно не умел сдерживать себя. Уже несколько недель жена не читала ему наставлений, а посему он уходил по вечерам чаще, возвращался позднее, с трудом вставал по утрам. Как ребенок, каким, в сущности, и оставался во многом этот сорокапятилетний человек, он отказывался подняться с постели, жаловался на какое-нибудь недомогание, обычно проходившее у него к двенадцати часам дня. Впрочем, если он все-таки шел утром в контору, он попросту спал там, запершись в бывшем отцовском кабинете, который, по его требованию, отдали ему, а не Амори. Госпожа Буссардель все знала и, уже не мечтая о невозможных переменах, горевала лишь о том, что ее муж не нашел какого-нибудь способа развратничать, не пропадая где-то по ночам... Однажды утром она приказала уложить ей вещи в саквояж, приготовить дорожный несессер и отправилась в путь, не взяв с собою горничной. Она не сказала, куда поехала, пробыла в отсутствии пять дней, и, когда возвратилась, никто не осмелился ее расспрашивать. После смерти свекра ее самовластие еще больше усилилось. Через некоторое время после этой отлучки она как-то вечером, когда муж опять не обедал дома, сообщила за столом, что вновь взяла к себе на службу Аглаю и та приедет на следующей неделе; она возлагает на Аглаю обязанности экономки, поручает ей верховный надзор за бельем всего дома, столовым серебром и собранием редкостей, стоявших в горках. Буссардели не моргнув выслушали эту новость. Впрочем, за столом в тот день было только двое свидетелей событий, происшедших шесть лет назад, - Амори и Каролина. Они в эту минуту избегали смотреть друг на друга. Итак, приехавшая из Лилля Аглая вновь обосновалась в доме; встретили ее Буссардели с подлинным или притворным равнодушием. Она мало изменилась, скорее даже похорошела; приближаясь к тридцати годам, она была как наливное, румяное, спелое яблочко. Она поселилась в своей прежней комнате, но уже одна. Предполагали, что муж ждет ее в Лилле, оставшись там с двумя их детьми; старший их сын родился вскоре после того, как Аглаю выгнали из дома Буссарделей, а другой - три года спустя. Но как-то раз из ответа, который госпожа Буссардель дала на вопрос своей дочери Эммы, все такой же любопытной девицы, стало известно, что Дюбо записался добровольцем в армию. Действительно, Аглая изредка получала письма из Тонкина, так как ее муж, соблазнившись возможностью приключений, вступил в войско генерала Буэ. Викторен, у которого были связи в самых различных кругах, добился, чтобы в экспедиционном корпусе Дюбо возвратили нашивки капрала. На посту экономки Аглая была еще больше, чем раньше, прикована к дому. Когда госпожа Буссардель на пасху или на летние каникулы уезжала с детьми в Берри, Аглая оставалась в Париже и вела хозяйство, пока Викторен и Амори находились в городе. Дети Аглаи подрастали в Лилле под присмотром деда и бабки с материнской стороны. Два раза в год за ними присылали слугу и баловали их поездкой в Париж, чтобы они могли повидаться с матерью, которая никогда не просила отпуска. Весною 1885 года на авеню Ван-Дейка пришла печальная весть: Дюбо был убит в бою с Черными знаменами. Семья Буссардель собралась в комнате вдовы выразить ей свое сочувствие. Хозяин произнес перед всеми импровизированную речь - краткое, но прочувственное похвальное слово в память покойного, лихого удальца, сложившего во славу французского оружия свою голову у врат Китая. Госпожа Буссардель вызвала телеграммой обоих сирот, и они целую неделю прожили с матерью. А затем они уехали, и жизнь пошла своим чередом. Между Аглаей и хозяйкой полностью восстановились прежние отношения. Госпожа Буссардель нередко брала с собою экономку в магазины, на распродажи, на благотворительные базары и даже в Кретейль, - она была не из тех женщин, которые со временем забывают принятые на себя обязательства, и никогда не переставала навещать тетю Лилину. Года через четыре после того, как старуху заперли в сумасшедший дом, родственники с облегчением услышали от Карто де ла Шатра, что состояние больной не изменилось к худшему и имеет "тенденцию к стабилизации". Наступил день, когда разрешено было ее навещать не только госпоже Буссардель; но родные, приехавшие первыми, увидели, что тетя Лилина совсем впала в детство, никого не узнает и вместо членораздельной речи издает какое-то мяуканье. Видеть ее такой им было огорчительно, и вскоре одна лишь Амели по-прежнему регулярно посещала заведение доктора Юбертуса. Поездки в Кретейль продолжались еще пять лет и прекратились, лишь когда больная угасла наконец, дойдя до предела жизни, в конце которой разум так и не вернулся к ней. Той, которая так долго была старейшиной семьи, устроили пышные похороны. Процессия двинулась, однако, не с улицы Нотр-Дам-де-Шан: квартиру тети Лилины сдали через год после помещения больной в сумасшедший дом, когда выяснилось, что она неизлечима. Впрочем, особняк на авеню Ван-Дейка, с трех сторон окруженный двором, где экипажи свободно могли поворачивать, лучше подходил для построения похоронной процессии. Итак, тетя Лилина вернулась в дом Буссарделей, но уже мертвая, безмолвная. Собравшиеся скорбящие родственники воздали ей на глазах всего Парижа должные почести; их печаль казалась искренней, и она действительно была неподдельной, ведь всем уже было известно, что в своем завещании она не оставила им ни гроша. Все свое состояние богатая ханжа отдала священникам, собственноручно написав дарственную еще в то время, когда ее не признавали слабоумной; документ был составлен в ту самую неделю, когда больная, находясь на авеню Ван-Дейка, где ее лечили после апоплексического удара, вызвала к себе доверенного с ведома своей племянницы. Вечером после погребения тети Лилины кое-кто из внучатных ее племянников высказал мысль, что надо опротестовать завещание. Для такого куша стоило потрудиться. По подсчетам нотариуса Жарно, у покойницы было крупное состояние. Можно было бы оспаривать, что завещательница находилась в здравом уме и твердой памяти, доказывать, что тут налицо мошенническое присвоение наследства путем злостного внушения. Проект сразу стал известен родным и через сутки был подхвачен всем молодым поколением. Бабушке Жюли Миньон, сестре покойной, не удавалось сдерживать напор новых Буссарделей, тем более что годы лишили ее прежней энергии; Луи-нотариус уже умер, сойдя в могилу через год после смерти своего брата-близнеца, но госпожа Буссардель заставила всех подчиниться своей воле. Единственный раз в жизни она решительно восстала против своей семьи и дала бой всей родне; победа далась ей нелегко, ибо к досаде обойденных наследников присоединилось еще другое, сложное чувство, проистекавшее из их затаенного безбожия. Они были настоящими парижскими буржуа, людьми своего времени и поэтому в большей или меньшей степени являлись антиклерикалами. Буссардели не отличались набожностью, никогда по-настоящему не соблюдали предписаний церкви, и то обстоятельство, что служители церкви одержали над ними верх, задевало их за живое настолько, что они потеряли всякое чувство меры. - Нет, завещание не будет опротестовано! - решительно заявила госпожа Буссардель. - Я этого не допущу! Я знаю лучше всех вас, как было дело, и утверждаю, что тетушка была в полном уме, когда составляла дарственную. Предупреждаю вас, я ни перед чем не остановлюсь, чтобы избавить семью от позора и опасности подобного процесса. Победа, одержанная в жарком сражении, еще больше укрепила ее монаршью власть. Она сама занялась всем. Прежде всего целиком и полностью возвратила всю обстановку из квартиры покойной, так как в свое время все сдала на хранение; и теперь она была рада, что за девять лет заточения тети Лилины в сумасшедшем доме не позволила себе взять ни малейшего пустячка из ее вещей. Затем она вручила душеприказчику покойной, старику Минотту (ни один из священнослужителей не показывался), все личные ее бумаги, которые госпожа Буссардель, по правде сказать, просмотрела и кое-что изъяла из них, после того как отвезла больную в Кретейль. И, наконец, она передала Минотту собрание акварелей, рисунков сангиной, набросков карандашом и миниатюр, Подаренных миру дарованиями Аделины Буссардель. За девять лет никто не раскрывал папок, в которых они хранились. Господин Минотт при ней развязал тесемки этих папок и своей рукой законника перелистал альбомы со всевозможными этюдами, картинками, изображавшими цветы, птичек, кошечек, жанровые или благочестивые сценки. Но когда развязали самую толстую папку, до того набитую, что она безобразно распухла, там оказалось огромное количество автопортретов тети Лилины. Их было не меньше трехсот. Портреты эти охватывали шестьдесят лет ее жизни, показывали ее юной девушкой, старой девой и просто старушкой, но везде она была приукрашена. На каждом портрете стояла дата и подпись художницы; каждый лежал на своем месте; все они были маленького размера и отличались тщательной отделкой. Господин Минотт хотел было оставить этот дар родственникам покойной. - Нет, нет, - сказала госпожа Буссардель. - Это входит в состав наследства. Доверенный стал уговаривать, и тогда она, подумав немного, выбрала три портрета тети Лилины в молодости, - такою Амели никогда ее не видела, - и взяла их на память. - Какая же она была хорошенькая! - тихо сказала она, держа в руках три этих листочка. Лишь только прах тети Лилины опустили в семейный склеп, госпожа Буссардель, еще до того как была закончена опись наследства, почувствовала великое успокоение. Подобное же чувство, только менее глубокого спокойствия, испытала она несколько лет назад, когда старуха впала в детство. Госпожа Буссардель теперь уж твердо рассчитывала, что постепенно, от одной удачи к другой, она завершит свою миссию спасения семьи от всех грозящих ей бедствий. Ближайшей ее задачей было утихомирить мужа, но эта цель была еще недосягаема. Амели не раз слышала, что у мужчин, так же как у женщин, есть критический возраст, и по своему неведению в вопросах пола надеялась, что, когда для Викторена настанет эта пора, он поневоле вынужден будет отказаться от любовных утех, так же как в ее кругу все жены на ее глазах, дойдя до переломного момента, уже переставали быть женщинами. А ведь ее муж, человек, который после смерти отца, можно сказать, потерял свое имя и назывался просто Буссардель, уже дожил до сорока девяти лет. Потерпеть еще лет пять, думалось ей, ну самое большее десять лет, учитывая его крепкое сложение и здоровье, - и распутству придет коне