инувшись на спинку стула, он дружелюбно улыбнулся Пруиту: - Что ж, рад принять тебя на борт, Пруит, как сказали бы на флоте. Хорошему солдату в моей роте всегда найдется место, и мне приятно, что ты к нам перевелся. - Спасибо, сэр. - Что ты скажешь, если я временно назначу тебя ротным горнистом? - опросил Хомс, закуривая. - Кстати, я видел на прошлогоднем чемпионате твой бой с Коннорсом из восьмого полевого. Прекрасный бой, замечу. Прекрасный. Тебе просто не везло. Мне тогда показалось, что во втором раунде ты вполне мог его нокаутировать. - Спасибо, сэр, - сказал Пруит. Капитан Хомс разговаривал с ним уже совсем по-свойски. Вот оно, началось, подумал Пруит; что ж, приятель, ты сам напросился, сам теперь и решай. Только лучше пусть решает Хомс. - Если бы я в начале сезона знал, что ты в нашем полку, я бы тебя перетащил к себе еще в декабре, - улыбнулся Хомс. Пруит ничего не ответил. Он не услышал, а скорее почувствовал, как слева от него брезгливо фыркнул Тербер. А тот придвинул к себе стопку бумаг и углубился в них с нарочито отсутствующим лицом человека, который сам трезв и поэтому делает вид, что не имеет никакого отношения к своему пьяному приятелю. - Мне бы сейчас пригодился хороший трубач. - И Хомс снова улыбнулся. - У нашего штатного горниста пока опыта маловато, а учеником к нему пришлось назначить одного полного болвана. Его опасно оставлять на строевой, того и гляди кого-нибудь подстрелит. - Хомс засмеялся и поглядел на Пруита, словно приглашая посмеяться вместе с ним. Милт Тербер продолжал молча изучать бумаги, но брови у него дрогнули - это он предложил назначить Сальвадоре Кларка учеником горниста после того, как тот чуть не застрелил себя в карауле. - Автоматически получишь РПК, - добавил Хомс. - Я прикажу старшине завтра же утром все оформить. Он выжидательно замолчал, но Пруит, не отвечая, смотрел в открытое окно, куда солнце посылало насмешливые колкие лучи, и гадал, скоро ли до капитана дойдет: ему не верилось, что здесь до сих пор ничего про него не знают. Еще недавно чистая и свежая рубашка уже намокла, прилипала к телу. - Я, конечно, понимаю, - терпеливо улыбнулся Хомс. - РПК - это не бог весть что, но все сержантские должности у нас заняты. Правда, у двух сержантов истекает контракт, - добавил он. - Они следующим пароходом должны вернуться на континент. Но это только через месяц. Жалко, спортивный сезон кончается, - продолжал он, - а то ты бы мог начать тренироваться хоть сегодня. Но ничего не поделаешь, февраль уже весь расписан, а с первого марта сезон закрывается. Зато, - он улыбнулся, - раз ты в этом году не будешь выступать за полк, тебя осенью допустят на товарищеские - выступишь за роту. Ты в этом году видел на чемпионате кого-нибудь из моих парней? У нас есть сейчас несколько очень способных, и я уверен, первое место нам снова обеспечено. Насчет двух-трех ребят я бы хотел с тобой посоветоваться. - Я в этом году вообще не был на соревнованиях, сэр, - сказал Пруит. - Вообще? - переспросил Хомс, не веря своим ушам. - Как это не был? - Замолчав, он посмотрел на Пруита с любопытством, потом перевел понимающий взгляд на Тербера. - Объясни мне, Пруит, - мягко сказал он, взяв со стола тщательно заточенный карандаш и внимательно его изучая, - как получилось, что ты целый год прослужил у нас в полку и никто о тебе ничего не знал? Ведь я тренер команды боксеров, тебе это прекрасно известно, а наша команда - чемпион дивизии. Почему же ты ни разу не подошел ко мне? Пруит переступил с ноги на ногу и глубоко вздохнул. - Я боялся, вы захотите включить меня в команду, сэр, - сказал он. И подумал: вот и все, самое страшное позади. Теперь пусть Хомс выпутывается, как умеет. На душе стало легко. - А почему бы нет? - недоуменно спросил Хомс. - Команде нужны хорошие боксеры. У тебя к тому же полусредний, а мы в этой категории хромаем. Если в этом году проиграем, то только из-за полусреднего. - Я, сэр, потому и ушел из двадцать седьмого, что бросил бокс, - сказал Пруит. Хомс снова метнул на Тербера понимающий взгляд, но на этот раз, как бы извиняясь, что раньше ему не верил. - Бросил бокс? - переспросил он. - Из-за чего? - Вы, наверно, знаете про случай с Дикси Уэлсом. сэр. - Пруит услышал, как Тербер отложил свои бумаги, и почувствовал, что старшина ухмыляется. Хомс невинно поглядел на него широко раскрытыми глазами. - Дикси Уэлс? Первый раз слышу. А что там было? И Пруиту пришлось рассказать ему, рассказать им обоим всю эту историю. Расставив ноги по стойке "вольно" и заложив руки за спину, он стоял перед ними и рассказывал, понимая, что его рассказ никому не нужен, потому что оба они давно все знают. Но он был вынужден играть роль, навязанную ему Хомсом, и потому рассказывал. - Да, очень неприятный случай, - сказал Хомс, когда Пруит замолчал. - Твое состояние вполне можно понять. Но что поделаешь, бокс опасный спорт и всяко бывает. Если стал боксером, надо быть готовым и к такому. - Вот поэтому я и решил бросить бокс, сэр. - Но с другой стороны, - продолжал Хомс уже не слишком дружелюбно, - что же будет, если все боксеры начнут так рассуждать? - Все не начнут, сэр. - Знаю, - еще менее дружелюбно сказал Хомс. - Чего же ты от нас хочешь? Чтобы мы запретили бокс из-за того, что пострадал один боксер? - Нет, сэр, я же не говорил, что... - Ты еще потребуешь, чтобы и войну прекратили из-за того, что, мол, погиб один солдат, - не слушая его, продолжал Хомс. - Для нас здесь, вдали от родины, бокс - важнейшее средство поддержания морального духа. - Я вовсе не хочу, чтобы бокс запретили, сэр, - сказал Пруит, понимая, что поневоле говорит глупости. - Но мне непонятно, - упрямо добавил он, - зачем человеку заниматься боксом, если он не хочет? Глаза капитана странно поскучнели и с каждой секундой становились все равнодушнее. - И поэтому ты перевелся из двадцать седьмого? - Так точно, сэр. Они там пытались заставить меня вернуться в бокс. - Понятно. Казалось, Хомс мгновенно утратил всякий интерес к этой беседе. Он взглянул на часы и неожиданно вспомнил, что в 12:30 у него верховая прогулка с женой майора Томпсона. Хомс встал и взял со стола свою шляпу, лежавшую на ящичке с надписью "Входящая корреспонденция". Шляпа была замечательная, настоящий "Стетсон", из дорогого мягкого фетра, с полями, загнутыми вверх спереди и сзади, складки четырех одинаковых заломов сходились на макушке в острый пик, снизу вместо предписанной пехотинцам узкой тесемки под затылок - широкий ремешок под подбородок, как у кавалеристов. Рядом со шляпой лежал стек, с которым капитан никогда не расставался. Он взял со стола и стек, Хомс не всю жизнь был пехотинцем. - Что ж, - сказал он равнодушно, - ни в одном уставе не написано, что солдат обязан заниматься боксом, если он этого не хочет. Здесь никто на тебя давить не будет, сам увидишь. Это тебе не двадцать седьмой полк. Я в подобные методы не верю. Кто не хочет, того мы в свою команду не берем. Он направился к двери, но вдруг резко обернулся: - А почему ты ушел из горнистов? - По причинам личного характера, сэр, - ответил Пруит, прячась за словом "личный", потому что никто не имеет права совать нос в личную жизнь человека, даже если этот человек - рядовой. - Но тебя же перевели по рапорту начальника, - напомнил Хомс. - Что ты там натворил? - Нет, сэр, никаких неприятностей у меня не было. Причины личного характера, сэр, - снова повторил он. - А-а, понимаю. - Хомс не был готов к такому повороту и в замешательстве смотрел на Тербера, не зная, с какого бону подступиться к этим "причинам личного характера". Тербер, до сих пор с интересом следивший за разговором, почему-то безучастно уставился в стенку. Хомс кашлянул, но Тербер и ухом не повел. - А вы ничего не хотите добавить, сержант? - пришлось наконец спросить Хомсу напрямик. - Кто? Я? Да, сэр, конечно! - со всегдашней взрывной яростью откликнулся Тербер. Им вдруг овладело крайнее возмущение. Брови резко изогнулись - две гончие, готовые прыгнуть на зайца. - Пруит, какое звание у тебя было в команде горнистов? - РПК и четвертый спецкласс, - ответил Пруит, испытующе глядя на него. Тербер повернулся к Хомсу и выразительно поднял брови. - Это как же понять? - изумленно спросил он Пруита. - Ты что, до того любишь маршировать, что отказался от; приличного звания и перешел занюханным рядовым в обычную стрелковую роту? - Никаких неприятностей у меня там не было, - твердо сказал Пруит. - Или, может, тебе стало противно брать в руки горн? - ухмыльнулся Тербер. - У меня были причины личного характера. - Это уж командиру решать, какого они характера, - немедленно одернул его Тербер. Хомс кивнул. Тербер со сладкой улыбкой спросил: - Так, значит, ты перевелся не потому, что мистер Хьюстон назначил первым горнистом этого парнишку Макинтоша, а не тебя? - Не я перевелся, а меня перевели, - пристально глядя на него, сказал Пруит. - По причинам личного характера. Тербер откинулся на спинку стула и фыркнул. - Ведь вроде взрослые люди, служат в армии, а ведут себя как дети. Дались им эти переводы! Когда-нибудь вы, дурачье, поймете, что за хорошее место надо держаться. Взаимный антагонизм наэлектризовал воздух в канцелярии. Оба забыли про Хомса. Пользуясь своим правом командира, он вмешался. - У меня такое впечатление, Пруит, - небрежно сказал он, - что ты рвешься прослыть большевиком. Таким в армии рассчитывать не на что. Уверяю тебя, строевая служба в нашей роте намного тяжелее, чем жизнь в команде горнистов. - Я служил на строевой и раньше, сэр. В пехоте. Так что это меня не пугает. Врешь, голубчик, подумал он, еще как пугает. Почему так легко заставить человека соврать? - Что ж... - Хомс многозначительно помолчал. - Я думаю, у тебя будет возможность это доказать. - Но он больше не был расположен шутить. - Ты не первогодок и должен знать, что в армии человек существует не сам по себе. Каждый несет свою долю ответственности. Моральной ответственности, которая выходит за рамки уставов. Взять, к примеру, меня. На первый взгляд я сам себе хозяин, но это только на первый взгляд. В армии, какой бы высокий пост ты ни занимал, над тобой всегда есть начальник еще выше, который разбирается во всем лучше тебя... Сержант Тербер все оформит и определит тебя во взвод. О должности горниста больше не было сказано ни слова. Хомс повернулся к Терберу: - Сержант, у вас есть ко мне еще что-нибудь? - Да, сэр, - рявкнул Тербер, молча внимавший отвлеченным рассуждениям Хомса. - Ротные фонды, сэр. Надо все проверить и составить отчет. Завтра утром мы должны его сдать. - Вот и проверьте, - распорядился Хомс, хладнокровно игнорируя инструкцию, согласно которой к ротным фондам допускались только офицеры. - Подготовьте отчет, а я завтра приду пораньше и подпишу. У меня нет времени вникать в подробности. Это все? - Никак нет, сэр, - со злостью ответил Тербер. - Остальным займитесь сами. Если что-нибудь срочное, подпишите за меня и отправьте. Я сегодня уже не вернусь. - Он сердито посмотрел на Тербера и повернулся к двери, даже не глянув в сторону Пруита. - Есть, сэр, - вне себя от бешенства процедил Тербер и во всю мощь своих легких рявкнул так, что стены тесной комнаты затряслись; - Смир-р-р-но! - Вольно. - Хомс прикоснулся кончиком стека к шляпе и вышел. Через минуту в открытое окно донесся его голос: - Сержант Тербер! - Я, сэр! - проревел Тербер, подскакивая к окну. - Что за грязь кругом? Сейчас же убрать территорию! Посмотрите, что здесь такое. И вон там. И там, у мусорного ящика. Это казармы или свинарник?! Все вычистить! Немедленно! - Есть, сэр! - проревел Тербер. - Маджио! Щуплый Маджио возник перед окном, как чертик из табакерки. - Я, сэр! - Маджио, - сказал Хомс, - ты почему в майке? Сейчас же надень рубашку. Ты не на пляже. - Есть, сэр. Сейчас надену. - Маджио! - проревел Тербер. - Собери кухонный наряд, и чтобы вылизали всю территорию! Не слышал, что приказал командир? - Так точно, старшой, - покорно ответил Маджио. Тербер положил локти на подоконник и проводил взглядом широкую спину Хомса, который шагал через поднятую по команде "смирно" четвертую роту. "Вольно!" - раскатился по двору голос Хомса. Когда капитан прошел, одетые в голубое фигуры опять уселись на землю, и занятия возобновились. - Кавалерист выискался! - пробормотал Тербер. - Вылитый Эррол Флин [известный в 40-х годах американский киноактер, прославившийся исполнением ролей ковбоев в вестернах], только в два раза жирнее! - Он вразвалку подошел к своему столу и злобно ткнул кулаком в твердую с плоским верхом форменную шляпу, висевшую на стене. - Если бы я свою так загнул, он бы меня быстро на строевую сплавил, сволочь. - И он снова вернулся к окну. Хомс поднимался по наружной лестнице в штаб полка, направляясь в кабинет подполковника Делберта. У Тербера была своя теория насчет офицеров: надень погоны на агнца божьего, и он тоже станет сволочью. Офицеры вертят тобой как хотят, а ты пикнуть не смей. Потому-то они такие гады. Но из-за лестницы штаба на него застенчиво поглядывало сквозь подъездные ворота окно спальни в доме Хомса. И, может быть, сейчас, за этим темным окном, стройная и высокая, она неторопливо высвобождает из одежды свое молочно-белое тело блондинки, готовясь принять душ или лечь в ванну, снимает с себя одну вещь за другой, как на стриптизе в ночных "абаках. Может даже, у нее в спальне сейчас мужчина. Горячее желание распирало его, как будто в груди надувался огромный воздушный шар. Он отвернулся от окна и сел за стол. Пруит ждал, стоя неподвижно возле стола, вконец измотанный, усталый. Напряжение от борьбы с собственным страхом и от неподчинения власти было слишком велико - из-под мышек все ползли и ползли вниз медленные струйки пота. Воротник, такой свежий в восемь утра, раскис, рубашка на спине промокла насквозь. Осталось совсем немного, уговаривал он себя. Еще чуть-чуть, и вздохнешь свободно. Тербер взял со стола какую-то бумагу и принялся ее читать, как будто в комнате никого не было. Когда он наконец поднял глаза, лицо его обиженно скривилось от изумления и негодования, точно стоявший перед ним человек проник в канцелярию без его ведома. - Ну? - сказал Милт Тербер. - Какого черта тебе здесь надо? Пруит невозмутимо смотрел на него, не отвечая. Оба молчали, оценивая друг друга, как противники-шахматисты перед началом партии. На лицах никакой явной неприязни, просто холодный извечный антагонизм. Они были точно два философа, которые взяли за основу одну и ту же подсказанную жизнью предпосылку и с помощью неопровержимых аргументов пришли к диаметрально противоположным умозаключениям. Но эти умозаключения, как братья-близнецы, все равно были одна плоть и кровь. Молчание нарушил Тербер. - А ты, Пруит, все такой же, - саркастически оказал он. - Так ничему и не научился. Как говорил один знаменитый остряк, куда ангел побоится приблизиться, дурак вломится с разбегу. Шею в петлю ты сам сунешь, главное, чтобы кто-то подвел тебя к виселице. - Кто-то вроде тебя? - При чем здесь я? Ты мне нравишься. - А я в тебя просто влюблен. Кстати, ты тоже нисколько не изменился. - Сам полез в петлю! - Тербер печально покачал головой. - Ты же именно это и сделал, неужели не понимаешь? Какого черта ты отказался пойти в команду Динамита? - Я думал, ты не любишь спортсменов и нестроевиков, - заметил Пруит. - Конечно, не люблю. А тебе не приходило в голову, что сам я, в общем-то, тоже не строевик? Меня же не гоняют по плацу с винтовкой. - Да, я об этом думал. И мне до сих пор непонятно, почему ты так ненавидел наших ребят-трубачей. - А потому, - ухмыльнулся Тербер, - что нестроевики и спортсмены - одного поля ягода. И те, и эти увиливают от строевой. Строевики из них все равно бы не получились, вот они и примазываются где полегче. - И, как ты, портят жизнь кому могут? - Нет. Опять не угадал. Я никому жизнь не порчу. Я всего лишь, так сказать, орудие в руках шутницы-судьбы. Иногда мне самому это не нравится, но я ведь не виноват, что меня бог умом не обидел. - Не всем так везет. - Это точно, - кивнул Тербер. - Не всем. Что и обидно. Ты сколько в армии? Пять лет? Пять с половиной? Не первогодок сопливый, пора бы и ума набраться. Если, конечно, это входит в твои планы. - А может, я не хочу набираться ума. Тербер лениво достал зажигалку и не спеша прикурил. - У тебя было прекрасное место, - сказал он, - но ты ушел из горнистов, потому что этот выродок Хьюстон, видите ли, задел твое самолюбие. А теперь, - продолжал он, четко выговаривая каждое слово, - ты дал от ворот поворот Хомсу, когда он пригласил тебя в свою команду. Ты зря отказался, Пруит. Служить под моим началом не сахар. - Я солдатское дело знаю и могу ужиться с кем угодно. Так что рискну. - Предположим, ты хороший солдат. А кому это надо? Быть хорошим солдатом - одно, а служить в армии - совсем другое. Думаешь, если ты хороший солдат, ты получишь в этой роте сержанта? Это после того, что ты сегодня выкинул? Тебе здесь даже РПК не светит. Кому-кому, а тебе. Пруит, прямой смысл быть в армии спортсменом. Про тебя бы писали во всех местных газетенках, стал бы знаменитостью. А настоящий солдат, солдат-строевик, из тебя все равно не выйдет. Никогда в жизни. А на тот случай, если все же передумаешь и пойдешь в боксеры, я тебя заранее предупреждаю: Динамит может носиться со своими спортсменами сколько угодно, но ротой заправляют не они. И запомни, Пруит, ты больше не в первой роте, а в седьмой. И старшина здесь я. Это _моя_ рота. Конечно, командиром считается Хомс, но он такой же тупой болван, как остальное офицерье. Только и умеет, что подписывать бумажки, скакать на лошади, звенеть шпорами и напиваться до блева в этом их заблеванном клубе. Настоящий хозяин здесь - я. - Да? - Пруит усмехнулся. - Что-то не похоже. Если хозяин ты, то почему столовкой заведует Прим? Почему на складе всю работу делает Лива, а сержантом числится О'Хэйер? Если хозяин ты, тогда почему здесь почти все сержанты - боксеры из команды Хомса? Не пудри мне мозги. Глаза Тербера медленно налились кровью. - Ты пока и половины всего не знаешь, парень, - усмехнулся он. - Посмотрю я, что ты скажешь через месяц-другой. И не то увидишь. Ты же еще не знаком с Галовичем, Хендерсоном и Доумом. Он вынул изо рта сигарету и, нарочито затягивая каждое движение, несколько раз ткнул ее в дно пепельницы. - Важно другое. Не будь у Хомса такой няньки, ка" я, он бы собственными соплями захлебнулся. - Он со злостью растер окурком угольки в пепельнице, потом лениво, как сонно потягивающийся кот, поднялся из-за стола. - Так-то. По крайней мере насчет друг друга нам с тобой все ясно, верно? - Насчет себя мне давно все ясно, - сказал Пруит. - А вот ты что за фрукт, я пока не понял. Мне кажется... Он услышал шаги в коридоре и замолчал, потому что этот разговор касался только их двоих, его и Тербера, и постороннему - будь то офицер или солдат - незачем было его слышать, Тербер улыбнулся ему. - Вольно, вольно, вольно, - раздалось в дверях. - Можете не вставать, - добавил тот же голос, хотя Тербер и Пруит уже стояли. В канцелярию стремительно вошел человечек ростом даже ниже Пруита. Его прямая, как шомпол, спина, казалось, не поспевает за быстро семенящими ногами. Коротышка был одет в щегольскую, сшитую на заказ офицерскую форму с погонами второго лейтенанта. Увидев Пруита, он остановился. - А я ведь тебя не знаю, солдат, - сказал коротышка. - Фамилия? - Пруит, сэр, - Пруит оглянулся на Тербера. Тот криво усмехнулся. - Пруит, Пруит, Пруит, - трижды повторил коротышка. - Ты, наверно, новенький, переводом. Потому что я такой фамилии не знаю. - Переведен сегодня из первой роты, сэр, - оказал Пруит. - А-а. Так я и думал. Раз мне фамилия неизвестна, значит, солдат не из этой роты. Я три недели как проклятый зубрил описок личного состава, зато теперь любого в роте могу назвать по фамилии. Отец мне всегда говорил: "Хороший офицер должен знать в своей части всех по фамилии, а еще лучше знать, какое у кого прозвище". Тебя солдаты как называют? - Вообще-то Пру, сэр, - ответил Пруит, спасовав перед бьющей через край энергией этого говорливого живчика. - Ну конечно, - кивнул лейтенант. - Я мог бы и сам догадаться. А я лейтенант Колпеппер. Назначен сюда недавно, прямо из Вест-Пойнта [известное военное училище США]. Ты, стало быть, наш новый боксер? У тебя второй полусредний, да? Надо было раньше перевестись, пока еще шли соревнования. Что ж, как сказал бы наш Старик и его коллеги на флоте, рад принять тебя к нам на борт, Пруит, да, да, очень рад. Лейтенант Колпеппер порхал по крошечной канцелярии, рассовывая бумаги в разные ящики. - Ты, наверно, обо мне знаешь, если читал историю полка, - сказал он. - Мой отец, а еще раньше дед начинали в этой роте вторыми лейтенантами. Потом оба командовали этой ротой, потом стали командирами полка и в конце концов дослужились до генералов. Так что я иду по стопам моих доблестных предков - ура! А где мои клюшки, сержант! Через пятнадцать минут у меня партия в гольф с дочкой полковника Прескотта. Потом обед, потом снова гольф. - В шкафу они, - холодно сказал Тербер. - За картотекой. - Ах, да, да, да, - кивнул лейтенант Колпеппер, сын бригадного генерала Колпеппера, внук генерал-лейтенанта Колпеппера и правнук подполковника Колпеппера, служившего в армии конфедерации южных штатов. - Я сам достану, сержант, не трудитесь, - сказал он Терберу, хотя тот и с места не сдвинулся. - Сегодня я должен попасть во все восемнадцать лунок. Вечером в клубе большой сбор, и мне надо быть на высоте. Он вытащил сумку с клюшками из-за зеленого металлического ящика с картотекой, попутно задел локтем и свалил на пол папки, лежавшие на краю стола, но даже не подумал их поднять и, не сказав Пруиту более ни слова, выпорхнул из канцелярии так же стремительно, как туда залетел. Брезгливо поморщившись, Тербер поднял папки и положил их на место. - Ладно, - оказал он Пруиту. - Сейчас я с тобой разберусь, а то у меня работы много. Он прошел за стол Хомса и остановился перед схемой роты. В квадратики, обозначавшие взводы и отделения, были воткнуты крючки, на которых висели картонные карточки с фамилиями солдат. - Где твои вещи? - Пока еще в первой роте. У меня форма выглаженная, я не хотел класть ее в вещмешок. Тербер улыбнулся улыбкой коварного тролля. - А ты, Пруит, все пижонишь? Все такой же. Форма что - ерунда. Солдата делает не форма. Он вынул из стола Хомса пустую карточку и напечатал на ней имя и фамилию Пруита. - Там у склада стоит пулеметная повозка. Можешь перевезти на ней свои вещи, чтоб тебе не мотаться туда и обратно сто раз. - Спасибо. - Пруит удивился неожиданной милости и не мог это скрыть. Тербер усмехнулся, наслаждаясь его удивлением. - Нельзя же, чтобы у мальчика помялась форма. Я против напрасной траты сил, даже если сделанного уже не воротишь... Надо ухитриться всунуть тебя в отделение получше. - Он снова усмехнулся. - Хочешь к Вождю? - Ты что, нарочно, что ли? Издеваешься? Не припишешь ты меня к Вождю. Наверняка запихнешь к кому-нибудь из боксеров. - Ты так думаешь? - Тербер поиграл бровями и повесил карточку на квадратик под табличкой "Капрал Чоут". - Ну что? Видел? У тебя, может, отродясь не было друга лучше меня, парень, а ты не понимаешь. Пошли на склад. На складе костлявый, лысый и криволицый Лива ненадолго оторвался от своей писанины, выдал простыни, наматрасник, одеяла, малую палатку, ранец и прочее снаряжение, потом подвинул к Пруиту бланк, чтобы тот расписался. - Привет, Пру, - улыбнулся Лива. - Привет. Ты все еще здесь, Никколо? - А ты к нам надолго? Или транзитом? - Думаю, он у нас задержится, - сказал Тербер. Он провел Пруита наверх, в спальню отделения Чоута, и показал, какую койку занять. - До часу дня ты свободен, а в час выйдешь работать. Как мы, простые смертные. Пруит принялся складывать вещи в отведенный ему шкафчик. В большой пустой спальне было необычно тихо. Его каблуки стучали слишком громко, Пруит был один в спальне, и она казалась гигантской, дверь шкафчика оглушительно хлопала, и эхо гулко перекатывалось по комнате из конца в конец. 5 Капитан Хомс вышел из канцелярии в приподнятом настроении. Он был доволен тем, как провел разговор с Уиллардом и особенно с этим новеньким, Пруитом, боксером из 27-го. Он, конечно, и раньше знал, почему Пруит бросил бокс, но теперь, встретившись с ним, был уверен, что Пруит одумается и изменит свое решение еще весной, до начала ротных товарищеских. Капитан Хомс любил подниматься по лестнице штаба. Ему казалось, что она сделана не из бетона, а из старого мрамора в серых и черных прожилках. Время отшлифовало пористый бетон, ливни и сотни ног сгладили острые края плит, покрыли их ровным тусклым глянцем. В дождь мокрые ступеньки радужно поблескивали, вселяя оптимизм. Армия была, есть и будет всегда, говорили они Хомсу. Тяжелый бетон лестницы и кирпичная кладка стен прочной цитаделью оберегали то, во что Хомс верил, облекали эту веру в реальность. Каждый день денщик старательно смазывал и начищал до блеска кавалерийские сапоги капитана - это тоже было оплотом реальности. Ноги Хомса шагали со ступеньки на ступеньку, и мягкая, эластичная кожа голенища заминалась длинными плавными складками - ни намека на "гусиные лапки", уродующие сапоги, когда за ними не следят. Нет, нет, их чистят каждый день, каждый божий день. Он был доволен собой сегодня, но прекрасное настроение слегка омрачал предстоящий разговор с подполковником Делбертом. Нельзя сказать, чтобы он недолюбливал Старика. Просто, когда человек выше тебя по званию и от него зависит, дадут ли тебе майора, нужно, разумеется, следить за каждым своим словом. Подполковник Делберт был у себя. За массивным столом, отделенным от двери широкой полосой натертого паркета, в обрамлении двух высящихся на подставках флагов - полковое знамя и государственный флаг США - подполковник казался маленьким. Но он был крупный мужчина, настолько крупный, что его крошечные стального цвета усики смущали Хомса своей несуразностью, хотя капитан и старался воздерживаться от суждений о начальстве. Если не считать спавшего на полу черного спаниеля и двух стульев с прямыми спинками, в кабинете было пусто и голо, как в казарме. Когда Хомс отдал честь и бесстрастно отчеканил рапорт, все точно замерло. Даже спаниель, казалось, перестал дышать. Подполковник так же четко ответил на приветствие, и комната в ту же минуту ожила. Старик улыбнулся. Улыбка была теплой, искренней и почти отеческой. - Ну-с, - подполковник откинулся в кресле и хлопнул себя по коленям, - что у вас ко мне... э-э. Динамит? Хомс в ответ тоже улыбнулся и взял один из стоявших у стены стульев, стараясь побороть в себе нелепую скованность. - Видите ли, сэр, один из моих бывших солдат... - В воскресенье наши сыграли в бейсбол просто позорно. - Подполковник словно выстреливал слова. - Вы видели матч? Разгром. Самый настоящий разгром. Двадцать первый нас попросту растоптал. Если бы не Вождь Чоут, было бы еще хуже. Второго такого защитника я не видел. Надо бы действительно перевести его в штабную роту и дать ему старшего сержанта. - Делберт расцвел в улыбке, и короткая щеточка усов, надломившись посередине, стала похожа на силуэт чайки в полете. - Я бы так и сделал, будь у нас хоть какое-то подобие команды, но, увы. Вождь наш единственный приличный бейсболист. Подполковник замолчал, и Хомс тоже замолчал, не зная, можно ли изложить цель своего прихода или Делберт еще не кончил говорить. Он решил подождать: если подполковник собирается сказать что-то еще, получится, что он его перебил. - В этом году в бейсболе нам надеяться не на что, - продолжал подполковник. Хомс отметил ядовитую нотку в его голосе. - Единственное первое место за прошлый сезон нам дали ваши боксеры. Думается, в этом году мы опять можем рассчитывать только на вас. Наши спортивные достижения уже стали предметом насмешек, меня все вокруг подкусывают. - Спасибо за добрые слова, сэр, - воспользовавшись паузой, вставил Хомс. - Каждый солдат знает, что успехи в спорте - залог успеха в бою. В прошлом сезоне спортивная репутация полка была изрядно подмочена. Над нами смеются даже в местных газетах. Это никуда не годится. И единственная наша надежда - ваши боксеры, мой друг. - Спасибо, сэр. - Хомс пытался догадаться, куда гнет подполковник. Делберт помолчал, потом, хитро прищурившись, спросил: - Капитан, как вы думаете, мы в этом году сможем снова выиграть чемпионат? - Как вам сказать, сэр... У нас с двадцать седьмым в общем-то равные шансы. Мы, конечно, обгоняем их по очкам, но у нас не тот запас прочности, чтобы рассчитывать на победу стопроцентно. - Значит, не выиграем? - Я этого не сказал, сэр. - Давайте уж одно из двух: либо вы считаете, что мы выиграем, либо - что проиграем, так? - Так точно, сэр. - Ну и как же? - Что именно, сэр?.. А, ну конечно, выиграем, сэр. - Отлично. Последние два года спорту у нас уделялось слишком мало внимания. Хомс осторожно обдумывал ответ. - Вы правы, сэр, - сказал он. - Но, мне кажется, мы, тренеры, делаем все, что можем. Подполковник энергично кивнул: - Мне тоже так кажется. Только где результаты? Вот с боевой подготовкой у нас действительно все в порядке. Солдат нужно гонять на занятия, иначе они будут бить баклуши. Но мы с вами знаем: в мирное время лицо армии - спорт. Тем более здесь, на Гавайях, где большого спорта фактически нет. Я уже говорил об этом с другими тренерами. Вас пока не трогал - у боксеров сезон еще не кончился. Кстати, я отстранил майора Симмонса от футбола. - Подполковник многозначительно улыбнулся, усики взметнулись хищным ястребком. - Результаты! Главное, результаты! - И добавил: - Симмонс, разумеется, запросил перевод на континент. Хомс кивнул, лихорадочно соображая. Насчет Симмонса это новость. Наверняка все решилось только сегодня, иначе он бы уже знал. Итак, есть свободная майорская должность, если, конечно, никого не выписали из Штатов. Звание, естественно, в порядке очередности, но если кого-то назначат на майорскую должность, то, скорее всего, его же первым и повысят. Подполковник распластал большие ладони на незыблемой глади стола: - Ну-с, так что вы хотели мне сказать. Динамит? Хомс уже почти забыл, зачем пришел. - Ах, да... Я насчет одного моего бывшего солдата, сэр. Он заходил ко мне с неделю назад. Просился в мою роту. Он сейчас в форте Камехамеха, в береговой артиллерии. Служил у меня в Блиссе. Я хотел заранее с вами переговорить, чтобы быть уверенным. Крохотные усы лукаво взмахнули крылышками. - Что, еще один боксер? У нас уже и так небольшой перебор, но, думаю, можно устроить. Я напишу в управление. Хомс нагнулся и погладил спаниеля. - Да нет, сэр, он не боксер. Повар. Но при этом отличный парень. А повар просто замечательный, у меня другого такого не было. - Вот как? - Он служил у меня в Блиссе, сэр. Могу за него поручиться. - Я прослежу, чтобы его перевели, - сказал подполковник. - Вы мне лучше расскажите, как там ваша рота. Все в передовых? Меня ваша рота интересует. Она подтверждает мою теорию: из хороших спортсменов получаются хорошие сержанты и хорошие командиры, а хорошие командиры - это хорошая организация. Элементарная логика. Людей кто-то должен вести за собой, иначе они просто стадо. И тут все решают хорошие командиры. От смущения глаза у Хомса потемнели и разбрелись в разные стороны. - Льщу себя надеждой, сэр, - улыбнулся он, - что у меня лучшая рота в полку. - Да. Так вот, ваш старшина Тербер - прекрасная иллюстрация моей теории. Он ведь был отличным спортсменом, пока... э-э... не посвятил себя, как я это называю, святому Граалю. Хомс рассмеялся. - Небось, чуть что, хамит, - продолжал подполковник. - Но хороший солдат всегда огрызается. Так что это даже на пользу. Хорошими солдатами рождаются, и все они буйные и упрямые, как ваш Тербер. А вот если хороший солдат вдруг перестает огрызаться, это симптом тревожный. Так по крайней мере утверждал мой дед. Хомс согласно закивал. - Так точно, сэр, - оказал он, хотя прекрасно знал, что отнюдь не дед подполковника первым выдвинул эту теорию. Она была широко распространена в армии, и капитан давно успел с ней познакомиться. Но это была хорошая теория. И в случае с Тербером она себя оправдывала. Капитан почувствовал себя увереннее. Делберт вдруг резко подался вперед, и спинка его кресла пружинисто выпрямилась. Тон подполковника стал сухим. - А теперь, капитан, окажите честно, какие у вашей команды перспективы на будущий год? Вы говорите, что в этом году чемпионат выиграете - очень хорошо, и не будем больше к этому возвращаться. Я вам верю. Но если мы хотим выигрывать и дальше, нужно думать заранее. Это принцип моего деда. Победить в нынешнем году - мало. Мы уже сейчас должны думать о следующем чемпионате. В этом мире добыча достается только победителю. Не знаю, как дело обстоит на том свете, но думаю, точно так же, что бы ни вещали наши капелланы. Ну так как, сможем мы опять рассчитывать на победу? Хомс понял, что его безжалостно приперли к стенке. Вот, значит, при каком условии он получит "майора", не говоря уже о том, что его команда обязана победить и в этом году. - В общем-то можем, сэр, - сказал он. - И шансы у нас те же, что в этом году? Да? - Видите ли, сэр... Не совсем так. - Он мучительно ломал голову, как получше ответить. - Мы теряем трех первоклассных боксеров, сэр. У них истекает срок. - А-а, - сказал подполковник. - Да, да, знаю. Но у вас же остаются сержант Уилсон и сержант О'Хэйер. А что, выбывающих заменить некем? - Есть у меня один новенький, сэр. Совсем неплохо выступал на этом чемпионате. Рядовой Блум. Думаю подготовить его на будущий год во втором среднем. Подполковник продолжал смотреть на него в упор. Хомс старался не отводить глаза, но взгляд все время скользил Куда-то в сторону, не задерживаясь на лице Делберта. Левая щека у капитана зачесалась, и он жалел, что не захватил с собой жевательную резинку. Впрочем, он все равно не смог бы жевать при Делберте. Он теперь жалел, что вообще сюда пришел. - Блум? - переспросил подполковник. - Блум... Это такой высокий курчавый еврей? С плоской головой?.. И больше никого? - Не совсем, сэр... Я как раз хотел с вами об этом поговорить. У меня нет ни одного стоящего тяжеловеса. А капрал Чоут еще недавно был чемпионом Панамы в этой категории. Я все время пытаюсь вытащить его на ринг. - Чоут? Нет, он выступать не будет. - Я так и понял, сэр. - Капрал Чоут, судя по всему, лучший защитник на Гавайях. Какой нам смысл терять такого бейсболиста? - Да, конечно, сэр. - Так что придется вам обойтись без него. Хомс кивнул. С Чоутом или без Чоута бейсболисты все равно проиграют, зато от его боксеров ждут победы. От него всегда ждут победы. Победишь, получишь майора. Спаниель подполковника по-прежнему лениво дрыхнул, вытянувшись во всю длину, передние лапы он закинул одну на другую и небрежностью позы напоминал театрального премьера, принимающего гостей в пижаме. Всем офицерам полка надлежало ласково гладить этого паршивца. Почему ты не сбросишь это ярмо, Хомс? - спросил он себя. А что потом? И куда потом? - У меня есть еще один новенький, сэр, - сказал он, хотя вначале не собирался об этом говорить. - Его фамилия Пруит. Выступал за двадцать седьмой. Второе место в полусреднем весе. Переведен ко мне из команды горнистов. На губах подполковника вновь заиграла отеческая улыбка. - Так это же прекрасно. Прекрасно. Говорите, он давно в нашем полку? В команде горнистов? Хомс уже устал. - Да, сэр, - вяло сказал он. Мерзкий самодовольный пес... - Он год как здесь служит. - Спишь, жрешь и позволяешь себя гладить... - Перевелся сразу же после того сезона, сэр. - И никаких у тебя забот, сучий ты потрох толстопузый. - Невероятно! - воскликнул подполковник. - В команде горнистов! А мы целый год ничего не знали. Впрочем, про горнистов никто никогда ничего не знает. Вы с ним уже разговаривали? - Да, сэр... Какая теперь разница? Можно заодно выложить ему все. - Он отказывается выступать, сэр. Будь ты хоть на грамм смелее, Хомс, ты бы добавил: "Как и Чоут". Подполковник Делберт продолжал сидеть совершенно прямо и лишь слегка повернул голову. - Он не может отказаться. - Тем не менее отказался, сэр. Хомс понял, что допустил ошибку. Ну и черт с ним, наплевать. Наплевать? А куда ты потом денешься? Он решил не говорить, что предлагал Пруиту должность ротного горниста. - Чепуха, - отчетливо выговорил Делберт. Глаза у него стали странно пустыми. - Вам просто показалось. И ваша обязанность добиться, чтобы он выступал. Если он поймет, что этого требуют интересы полка, сам попросится на ринг. Вы должны его убедить - и только. Объясните ему, что полк в нем серьезно заинтересован. Полк, подумал Хомс. Вот оно, главное. Полк. Честь и репутация полка, которым командует Делберт. Подполковник и знать не желает, почему Пруит отказывается. Я-то хоть спросил его, подумал он. Да ты и так знал, не притворяйся. Отеческая улыбка придала пустым глазам маслянистый блеск, и от этого выражение их стало совсем непонятным. - Если этот солдат вам нужен, вы должны его уговорить. А насколько я вас понял, он вам нужен. - Очень бы пригодился, сэр. - Тогда уговорите его. Я буду с вами откровенен. Наши боксеры обязаны выиграть и на будущий год. Потому что, кроме бокса, мы не блещем ни в чем. Помните об этом. И я хочу, чтобы вы держали команду в форме. Начинайте тренировки. Можете иногда освобождать для этого вторую половину дня. Короче, приступайте уже сейчас. Главное - думать заранее. - Так точно, сэр, - сказал Хомс. - Скоро приступим. Но его голос потонул в скрипе выдвигаемого ящика - так обычно давалось понять, что разговор окончен. Подполковник оторвал глаза от стола и вопросительно посмотрел на Хомса, но тот уже поднялся и понес свой стул назад к стене. Что же, по крайней мере подполковник не будет возражать против перевода Старка, а за этим, собственно, Хомс и приходил. Скрип разбудил спаниеля. Пес поднялся, потянулся, поочередно выгибая лапы, и выкатил розовый язык в широком наглом зевке. Потом облизнулся и укоризненно уставился на Хомса. Тот ответил ему таким же пристальным взглядом и, неожиданно задумавшись, на мгновенье замер. Рука его все еще держалась за спинку стула, а глаза с завистью смотрели на это черное, лоснящееся, откормленное воплощение самодовольства. Пес опять разлегся на паркете и погрузился в ненадолго прерванную дрему. Хомс, спохватившись, оторвал руку от стула и повернулся отдать честь. Обезличенный ритуал на миг перенес его в Вест-Пойнт, напомнил о "службе Богу и Отечеству" и самой своей четкостью как будто снова сблизил с подполковником. Но Хомс знал, что в действительности ничего не изменилось. - Между прочим, - сказал подполковник, когда Хомс был уже у двери, - а как мисс Карен? Поправляется? - Ей немного лучше, - повернувшись, ответил Хомс. Глаза подполковника больше не были пустыми, в глубине их, на самом дне, зажглись красноватые огоньки. - Прелестная женщина, - сказал Делберт. - Жаль, что так редко бывает в клубе. Последний раз я ее видел на вечере генерала Хендрика. Моя супруга на этой неделе устраивает бридж для жен офицеров. И была бы очень рада видеть мисс Карен. Хомс с усилием покачал головой. - Она бы с удовольствием, я уверен, - сказал он, - но вряд ли сможет по здоровью. Вы же знаете, сэр, какая она слабенькая. Все эти вечера выбивают ее из колеи. - Да, да, - кивнул подполковник. - Очень жаль. Я так и сказал жене. А как вы думаете, к вечеру у бригадного генерала она поправится? - Надеюсь, сэр. Она ужасно расстроится, если пропустит такое событие. - Да, да, надеюсь, она обязательно придет. Мы все ее очень любим. Очаровательная женщина. - Благодарю вас, сэр. - Хомс старался не замечать огоньков, рдеющих в глубине глаз подполковника. - Кстати, капитан, на будущей неделе у меня будет очередной мальчишник. Все там же в клубе, на втором этаже. Вы, естественно, тоже приглашены. Глаза Хомса снова потемнели, он смущенно улыбнулся. - Обязательно приду, сэр. - Да, да. - Подполковник откинул голову назад и рассеянно смотрел на Хомса. - Вот и хорошо. Прекрасно. Он выдвинул следующий ящик. Капитан Хомс вышел. Приглашение на мальчишник слегка подняло ему настроение. Как можно предсказать, кто выиграет чемпионат? Во всяком случае, он пока не угодил в черный список: на мальчишники к подполковнику приглашалась только офицерская элита. Но в душе он понимал, что приглашение ничего не меняет, и, когда он спускался из штаба, направляясь домой обедать, галерея и лестница больше не убеждали его в незыблемости окружающего мира. Придет день, и он получит новое назначение, может быть даже вернется в Штаты или поедет еще куда-нибудь, где есть кавалерия. Черт его дернул перейти в пехоту ради поездки на Гавайи, в этот райский уголок в Тихом океане, пропади он пропадом! И все-таки, говорил он себе, не будешь же ты до конца своих дней гнить в Скофилдском гарнизоне. Но что делать сейчас? Придется поговорить с Карен. Подполковник хочет, чтобы она появилась на вечере у генерала. Как-нибудь надо ее уломать. Что ей стоит быть поласковее с этим старым козлом? Он тогда наверняка получит майора, даже если его боксеры проиграют и в этом году, и в следующем. Он же не просит, чтобы она с Делбертом переспала или еще бог знает что. Просто чуть-чуть внимания. В воротах он машинально отдал честь солдатам, возвращавшимся из гарнизонной лавки, перешел улицу и зашагал к своему дому. 6 Карен сосредоточенно расчесывала свои длинные светлые волосы, когда вдруг хлопнула дверь и на кухне послышались тяжелые шаги Хомса. Она расчесывала волосы уже почти час, целиком отдаваясь этому бездумному занятию, дарившему ей чисто физическое наслаждение; наконец-то избавленная от неотвязных мыслей о свободе, она ощущала лишь свои волосы: пряди длинных золотистых нитей струились между жесткими зубьями гребня, погружая ее в желанное забытье, унося прочь от всего окружающего, в далекий мир, где не существовало ничего, кроме зеркала, в котором ритмично двигалась рука - единственное, что не умирало в Карен в эти минуты. Поэтому-то она так любила расчесывать волосы. И любила готовить - по той же причине. Когда бывало настроение, она готовила удивительные блюда. И она запоем читала. Поневоле научилась получать удовольствие даже от плохих книг. Офицерские жены, как правило, скроены по несколько иному образцу. Хомс ввалился в комнату, даже не сняв шляпы. - Ты здесь? - виновато сказал он. - Привет. Я не знал, что ты дома. Я только переодеться. Карен взяла со столика гребень и снова начала расчесывать волосы. - Машина же во дворе, - сказала она. - Да? Я не заметил. - Я утром заходила в роту, искала тебя. - Зачем? Ты же знаешь, я этого не люблю. Там солдатня, и тебе там нечего делать. - Я хотела попросить тебя кое-что купить, - соврала она. - Думала, ты будешь на месте. - Мне надо было сначала уладить несколько дел, - соврал Хомс. Он развязал галстук, бросил его на кровать и, взяв сапожный рожок, сел разуваться. Карен молчала. - Что в этом такого? Ты что, недовольна? - спросил он. - Нисколько, - сказала она. - Я не имею права ни о чем тебя спрашивать. Я помню наш уговор. - Тогда зачем об этом говорить? - Чтобы ты понял, что я не такая дура, как ты думаешь. Ты ведь всех женщин считаешь дурами. Хомс поставил сапоги у кровати, снял пропотевшую рубашку и бриджи. - Ты это к чему? Сейчас-то в чем ты меня обвиняешь? - Ни в чем. - Карен улыбнулась. - Сколько у тебя женщин, это давно не мое дело, верно? Но, господи, неужели так трудно хотя бы раз в жизни честно признаться? - Началось! - Он раздраженно повысил голос. Половина удовольствия от предстоящего свидания и прогулки на лошадях была испорчена. - Перестань! Я зашел домой переодеться и поесть. Только и всего. - Ты ведь, кажется, вообще не знал, что я дома, - сказала она. - Да, не знал! Просто подумал, а вдруг ты дома, - неуклюже вывернулся он, злясь, что она поймала его на вранье. - Черт знает что! Какие женщины?! С чего ты опять завелась?! Сколько можно повторять - нет у меня никаких женщин! - Дейне, я не полная идиотка. Она засмеялась, глядя в зеркало, и тут же оборвала смех, пораженная ненавистью, исказившей ее лицо. - Были бы у меня другие женщины, - сказал Хомс, надевая свежие носки, и голос у него дрогнул от жалости к себе, - думаешь, я бы сам не признался? Что мне за смысл от тебя скрывать? Тем более при наших теперешних отношениях, - с горечью добавил он. - Какое ты имеешь право все время меня обвинять? - Какое право? - переспросила Карен, глядя на него в зеркало. Хомс съежился под беспощадным взглядом ее глаз. - О господи, - подавленно сказал он. - Опять ты о том же. Что мне теперь, всю жизнь себя казнить? Я тысячу раз тебе объяснял: это была случайность. - И значит, можно считать, что все в порядке, - сказала она. - Значит, все прошло, и мы можем делать вид, что вообще ничего не было. - Да не говорил я этого! - закричал Хомс. - Я же понимаю, чего тебе это стоило. Но откуда я мог знать? А когда узнал, было уже поздно. Да, виноват, прости. Что мне еще сказать? Он посмотрел на нее в зеркало, притворяясь, что возмущен, но тотчас опустил глаза. Сброшенная на пол форма темнела пятнами пота, и ему стало стыдно, что его тело выделяет эту грязную влагу. - Прошу тебя, Дейне, не надо. - В голосе Карен зазвенело отчаяние. - Ты знаешь, я не выношу эту тему. Я стараюсь забыть. - Ладно, - сказал Хомс. - Ты сама начала. Я тоже не люблю об этом вспоминать, но ни тебе, ни мне все равно не забыть. Я живу с этим уже восемь лет. Он устало поднялся и, сознавая, что проиграл этот раунд, пошел за свежей формой в чулан. О свидании он думал уже без всякого удовольствия, заранее жалея потерянное время. - Я тоже с этим живу, - бросила Карен ему вслед. - Ты-то еще легко отделался. На тебе хоть следов не осталось. Украдкой, чтобы он не увидел, она опустила руку себе на живот, скользнула пальцами вниз и нащупала твердый рубец шрама. Переодеваясь, Хомс решил, что все-таки поедет на свидание, черт с ним, с плохим настроением, и вообще катись все к черту - он прихватит с собой бутылку. Борясь с неприятным предчувствием, он храбро улыбнулся в пустоту. Когда он вернулся в спальню в свежем белье, происшедшая в нем перемена была разительна. Чувство вины и уныние исчезли, сменившись уверенностью. Он напустил на себя грустный вид побитой собаки - такая тактика обороны всегда помогала ему обратить собственное поражение в победу. Карен тотчас разгадала его обычный ход. В зеркало ей было видно Хомса: крепкий, волосатый, ноги карикатурно кривые от многих часов, проведенных в седле - в Блиссе он был капитаном команды поло, - курчавые черные волосы на груди упруго оттопыривают нижнюю рубашку, точно мягкая набивка. В окаймленном густой бородой лице грубая плотская чувственность похотливого монаха и та же страдальческая гордыня. Он брил шею только под воротничком, и черные завитки волос устремлялись с груди к выбритой шее, как языки пламени к воронке дымохода. Тошнота большой скользкой рыбиной трепыхнулась у нее в желудке от вида этого человека, ее мужа. Она подвинулась на край банкетки перед туалетным столиком, чтобы не видеть в зеркале его отражение. - Я утром был у Делберта, - сказал Хомс. - Он спрашивал, будем ли мы на вечере у Хендрика. Его массивный подбородок был решительно выпячен. Спокойно наблюдая за ней и надевая бриджи, он как бы случайно встал так, чтобы она снова видела его в зеркале. Карен следила за его движениями и, хотя уже знала, что будет дальше, не могла совладать со своими нервами, вибрирующими, как струны под пальцами гитариста. - Нам придется пойти, - продолжал он. - Никак не отвертеться. Его жена снова устраивает дамский чай, но от этого я сумел тебя избавить. - От вечера у генерала тоже можешь избавить, - сказала Карен, но ее голос утратил твердость и звучал неуверенно. - Если тебе так хочется, иди один. - Я не могу каждый раз ходить один, - уныло сказал Хомс. - Можешь. Скажешь им, что я больна, тем более что это правда. Пусть думают, что я еле жива - это тоже недалеко от истины, и твоя совесть может быть чиста. - Симмонса сняли с футбола, - сказал он. - Освободилась майорская должность. Старик сначала мне на это намекнул, а уж потом спросил, пойдешь ты на вечер или нет. - Ты же помнишь, последний раз он чуть не разорвал на мне платье. - Он тогда слегка перепил. Он ничего такого не имел в виду. - Надеюсь, - язвительно сказала Карен. - Если бы мне захотелось с кем-то переспать, я бы нашла себе настоящего мужчину, а не эту пивную бочку. - Я серьезно. - Хомс перекалывал значок пехоты с грязной рубашки на чистую. - Будь ты со Стариком поприветливее, это многое бы решило, особенно сейчас, когда убрали Симмонса. - Я и так помогаю тебе чем могу. Ты сам знаешь. Меня воротит от всех этих офицерских вечеринок. Я хожу на них только ради тебя. Играю роль любящей жены, как мы и договаривались. Но ради твоей карьеры спать с Делбертом! Не надейся. - Никто тебя об этом не просит. Разве так трудно быть с ним чуть-чуть поласковее? - С этим старым бабником? Меня от него тошнит. Она машинально взяла со стола гребень и снова начала рассеянно водить им по волосам. - Ну потошнит немного, потерпи - майорская должность того стоит, - просительно сказал Хомс. - Мы вот-вот вступим в войну, а когда она кончится, нынешние майоры с дипломами Вест-Пойнта будут генералами. От тебя всего лишь требуется улыбаться ему и слушать байки про его деда. - Ему улыбнешься, а он думает, это приглашение залезть под юбку. У него жена есть. Чего ему не хватает? - Действительно, чего? - ядовито заметил Хомс. Карен вздрогнула, хотя и понимала, что обвинение носит чисто теоретический характер. Он изображал сейчас несчастного, страдающего любовника, и от этого внутри у нее все дрожало. - Но ведь у нас с тобой уговор, - грустно напомнил Хомс. - Хорошо, - сказала она. - Хорошо. Я пойду на этот вечер. Все. Давай о чем-нибудь другом. - А что у нас на обед? Я голодный как черт. И день сегодня был жуткий. У Делберта просидел бог знает сколько. Он кого хочешь заговорит до полусмерти. Потом еще три часа воевал с поваром и с этим переведенным, Пруитом. - Он внимательно посмотрел на нее. - Меня такие вещи совершенно выматывают. Она подождала, пока он кончит говорить. - Сегодня у прислуги выходной, ты же знаешь. Хомс досадливо поморщился: - Разве? Фу ты, черт! А какой сегодня день? Четверг? Я думал, среда. - Он с надеждой посмотрел на часы, потом пожал плечами: - Что же делать, в клуб идти уже поздно. А может, еще успею? Карен под его пристальным взглядом продолжала расчесывать волосы, чтобы заглушить в себе чувство вины - она даже не предложила приготовить ему поесть. Он никогда не обедал дома, в их уговор не входило, чтобы она готовила ему обед, но все равно она сейчас чувствовала себя бессердечной преступницей. - Что ж, придется перехватить какой-нибудь паршивый бутерброд в гарнизонке, - покорно сказал Хомс, переминаясь с ноги на ногу. Еще немного постоял, потом сел на кровать. - А ты что будешь есть? - опросил он с видом человека, стыдливо напрашивающегося в гости. - Себе я обычно варю только суп. - Карен тяжело вздохнула. - Вот как. Я суп не ем, ты же знаешь. - Ты меня спросил, я ответила, - сказала она, стараясь не сорваться на крик. - Я действительно готовлю себе только суп. Зачем мне врать? Хомс поспешно встал. - Ну что ты, что ты, дорогая, не нервничай. Я вполне могу поесть в гарнизонке, ничего страшного. Ты же знаешь, тебе вредно волноваться. Не нервничай, а то опять разболеешься и будешь лежать. - Я здорова, - возразила она. - Не делай из меня инвалидку. Он не имел права называть ее "дорогая", не имел права произносить при ней это слово, думала она. И тем не менее, когда они ссорились, он каждый раз делал это, и слово "дорогая" булавкой прикалывало ее к сукну рядом с другими бабочками его коллекции. Она представила себе, как поднимается из-за туалетного столика, говорит ему все, что о нем думает, собирает вещи и уходит - она будет жить собственной жизнью, будет сама себя содержать. Она найдет работу, снимет квартиру... Какую работу? На что ты способна в твоем нынешнем состоянии? Да и что ты умеешь? Только быть женой. - Ты же знаешь, дорогая, какие у тебя слабые нервы, - говорил в это время Хомс. - Прошу тебя, не надо волноваться. Главное, не расстраивайся. Он подошел к ней сзади, успокаивающим жестом положил руки ей на плечи, легонько сжал их и ласково заглянул в глаза, отраженные в зеркале. Карен чувствовала на себе его руки, чувствовала, как они удерживают ее на месте, сковывают, точно так же как давно сковали всю ее жизнь, и на нее накатил панический ужас, как когда-то в детстве: однажды в лесу она зацепилась за колючую проволоку и, хотя знала, что сейчас подоспеет мать и выручит ее, рвалась и металась, пока наконец не сумела освободиться, оставив на проволоке половину платья. - Вот так, молодец, - улыбнулся Хомс. - Ты приготовь себе что хочешь, как будто меня здесь нет. А я с тобой поем. Договорились? - Я могу сделать тебе гренки с сыром, - безвольно сказала она. - Отлично, - улыбнулся он. - Сыр - это прекрасно. Он пошел за ней на кухню и, пока она готовила, сидел за кухонным столом и не отрываясь смотрел на нее. Когда она отмеряла ложкой кофе, его глаза следили за ней с заботливым участием. Когда она смазывала сковородку маслом и ставила в духовку, его глаза бережно охраняли ее. Карен гордилась своим умением готовить, это было единственное искусство, которым она владела: стряпала она вкусно и быстро, без лишней суеты. Но сейчас почему-то забыла про кофе, и он убежал. Схватила горячий кофейник и обожгла руку. Хомс молнией метнулся с посудным полотенцем к плите вытереть лужу. - Ничего, ничего, - сказал он. - Наплевать. Я сейчас все вытру. Сядь. Ты устала. Карен поднесла руки к лицу: - Я не устала. Дай, я вытру. Извини, кофе перекипел. Я сварю новый. Прошу тебя, отойди. Я сама. Внезапно она почувствовала, что пахнет горелым. Рывком вытащила сковородку из духовки - еще немного, и гренки сгорели бы окончательно. Одна сторона уже почернела. - Пустяки, - отважно улыбнулся Хомс. - Ты только не расстраивайся, дорогая. Не огорчайся. Все прекрасно. - Давай я счищу горелое. - Нет, нет. И так отлично. Очень вкусно, честное слово. Он энергично впился зубами в гренок, чтобы она видела, как ему нравится. Он съел его со смаком. Кофе пить не стал. - По дороге заскочу в нашу забегаловку и там выпью чашку, - улыбнулся он. - Мне все равно надо вернуться в роту подписать кой-какие бумаги. А ты пойди приляг. Я отлично перекусил, уверяю тебя. Карен стояла в дверях кухни и сквозь проволочную сетку смотрела, как он идет по дорожке через двор. Когда он скрылся из виду, она пошла в спальню. Уронив руки, попыталась расслабиться. Раз, другой с мучительным усилием кашлянула, но удержалась и не заплакала. Заставила себя дышать глубже. Ей удалось снять напряжение с мышц, но внутри все по-прежнему лихорадочно дрожало. Рука, словно самостоятельное разумное существо, крадучись, подобралась к животу и потрогала плотный рубец шрама, и от ужаса, который вселяло в нее собственное тело, от страшных мыслей о сочащихся гноем белесых язвах снова накатила дурнота. Виноградную кисть распотрошили, выдавили из нее косточки и оставили, бесплодную, медленно жухнуть на лозе. Но это же неправда, возразила она себе, ты сама знаешь, что неправда. Ты родила ему наследника, кто вправе говорить, что твоя жизнь никчемна? Почему ты называешь себя "бесплодной"? Ты же стала матерью, у тебя есть сын. Нет, должен быть в жизни и другой смысл, высокий, важный, непременно должен быть, подсказывал ей неведомый голос, ведь не может все сводиться к формуле "замужество + деторождение + внуки = добропорядочность, сознание выполненного долга и дальше - смерть". 7 Когда горнисты седьмой роты Эндерсон и Кларк вошли в большую, по-казенному неприветливую спальню отделения, Пруит сидел на койке и в ожидании обеда раскладывал пасьянс, стараясь забыть, что он здесь пока чужой. Он уже перевез свои вещи из первой роты, разобрал их, постелил белье и превратил голый матрас в безупречно заправленную койку, повесил чистую форму в стенной шкаф, свернул снаряжение в ладную скатку бывалого солдата, поставил ботинки в сундучок на подставке возле койки - все, теперь его дом здесь. Надев свежую, сшитую на заказ голубую рабочую форму, он уселся за пасьянс. Меньше чем за полчаса он управился с делами, на которые у первогодка вроде Маджио ушло бы, наверно, полдня, но ему неприятно было ими заниматься, и сейчас он не испытывал никакого удовлетворения. Подобные переезды всегда тягостны, они заставляют тебя лишний раз понять, что ты и такие, как ты, по сути, неприкаянные бродяги, вечно кочуете, нигде надолго не задерживаетесь, нигде не чувствуете себя по-настоящему дома. Но за пасьянсом можно хотя бы на время забыть обо всем; пасьянс - игра эмигрантов. Он отложил карты и смотрел, как Эндерсон и Кларк идут через спальню. Он знал их в лицо. Вечерами он нередко видел их на плацу и слышал, как они играют на гитарах, - это у них получалось гораздо лучше, чем трубить в горн... Сравнение возникло подсознательно, и следом нахлынули воспоминания о жизни в команде горнистов, его охватила острая тоска. Запах деревянных трибун бейсбольного поля на утренних занятиях горнистов, когда солнце ярким светом заливает ветхие скамейки. Громкое блеяние разноголосых горнов плывет в воздухе, долетает с ветром до площадки для гольфа, металлическими переливами докатывается до кромки леса. Горны спорят между собой, уверенно взятые первые йоты робко повисают в пустоте недопетыми. И вдруг все перекрывает безупречно выведенная фраза - звонкая, напористая, она вбирает в себя настроение этой утренней минуты и доносит его до слуха тех, кто далеко отсюда, кого не видно. Он почувствовал, что изголодался по резкому запаху свежеотполированного металла, который исходил от горна, когда он подносил его к губам. Почти с завистью смотрел он на двух парней, идущих между койками. Одиннадцать утра, и горнисты уже отзанимались. Теперь они свободны до конца дня. В команде над Эндерсоном и Кларком всегда подшучивали, потому что на занятиях эти двое то и дело смотрели на часы. С трибун они неизменно уходили первыми и опрометью мчались в казарму, чтобы успеть до возвращения своей роты часок поупражняться на гитаре. Они не любили горн, просто он спасал их от строевой и у них оставалось больше времени для гитары. Им хотелось стать гитаристами, но полковой оркестр был полностью укомплектован. Этим двоим досталось все то, что так ценил Пруит, а они мечтали совсем о другом. Судьба, словно назло, не хотела лишать их заведомо ненужного, а ему пришлось расстаться с горном именно потому, что горн - любовь всей его жизни. Несправедливо. Увидев Пруита, Эндерсон остановился. Казалось, он колеблется, идти дальше или повернуть назад. Наконец он принял решение и молча прошел мимо, угрюмо опустив глубоко посаженные глаза. Когда Эндерсон замешкался, Кларк тоже остановился и выжидательно посмотрел на своего наставника. Потом, следом за Эндерсоном, он тоже прошел мимо Пруита, но у него не хватило духу отвести глаза. Он смущенно кивнул Пруиту, и длинный итальянский нос почти закрыл робкую улыбку. Они вытащили гитары и яростно ударили по струнам, словно сознавали, что, лишь вложив в игру всю душу, смогут забыть о гнетущем присутствии чужака. Но постепенно их запал стал слабеть, вскоре они замолкли и покосились на Пруита. Потом шепотом о чем-то засовещались. Слушая, как они играют, Пруит впервые понял, до чего здорово это у них получается. Раньше он почти не обращал внимания на этих ребят, но сейчас, оказавшись в той же роте, неожиданно для себя увидел их по-новому и каждого в отдельности. Ему казалось, что даже лица у них чуть изменились, он видел лица двух разных людей, которые никак не опутаешь. Он и прежде замечал: бывает, живешь рядом с человеком много лет, а не имеешь о нем никакого представления и, только когда случай сведет тебя с ним вплотную, обнаруживаешь, что он не просто Джон или Боб, а личность, со своим характером, со своей жизнью. Эндерсон и Кларк кончили шептаться и убрали гитары. Потом, не сказав ни слова, опять прошли мимо Пруита - в уборную в конце галереи. Они нарочно не замечали его. Пруит закурил и рассеянно уставился на кончик сигареты, остро ощущая, что он здесь чужой. Жаль, что они перестали играть. Они играли блюзы, народные баллады - все то, что было ему близко; бывшие бродяги, сезонники и фабричные рабочие, сбежавшие от нудной, бессмысленной жизни в армию, понимали и любили такую музыку. Пруит взял с койки карты и, начав новый пасьянс, услышал голоса - гитаристы проходили по галерее к лестнице. - А тогда какого черта ему надо? - донесся сквозь открытую дверь обрывок гневной тирады Эндерсона. - Он же лучший горнист во всем полку, сам подумай! - Да, но не станет же он... - растерянно возразил Кларк. Дальше Пруит не разобрал, они уже прошли мимо двери. Пруит отложил карты и швырнул сигарету на пол. Он выскочил из спальни и догнал их уже на лестнице. - А ну, вернитесь! - крикнул он им сверху. Голова Эндерсона, отделенная лестничной площадкой от туловища, повернулась к нему и застыла в замешательстве, точно парящий воздушный шар. Угрожающе-настойчивый тон Пруита подействовал - разум еще не успел принять решение, а ноги уже подняли Эндерсона назад на галерею. У Кларка не оставалось выбора, и он нехотя поплелся за своим идейным поводырем. - Я не собираюсь никому подкидывать подлянку, - без околичностей сказал Пруит глухим, злым голосом. - Если бы я хотел остаться горнистом, то сидел бы на прежнем месте и не рыпался. Сам подумай, на кой черт мне было переходить к вам и отнимать у тебя работу? Эндерсон нерешительно переступил с ноги на ногу. - Может быть, - смущенно заметил он. - Но ты же так играешь, тебе меня выжить - раз плюнуть. - Знаю, - сказал Пруит. Белая, холодная, как полярный лед, пелена гнева застлала ему глаза. - Я своими козырями другим игру не перебиваю. Разве что в картах. У меня не те правила, ясно? Мне твое паршивое место даром не нужно, а было бы нужно, я бы шел в открытую. - Понял, - примирительно сказал Эндерсон. - Все понял. Ты не злись. Пру. - Чтоб больше меня так не называл! Кларк молча стоял рядом и сконфуженно улыбался, переводя широко раскрытые кроткие глаза с одного на другого, - так свидетель автокатастрофы смотрит на истекающего кровью человека и не двигается с места, потому что не знает, как быть, и боится сделать не то. Поначалу Пруит хотел рассказать, что Хомс предложил ему место ротного горниста, а он отказался, но что-то в глазах Эндерсона заставило его передумать, и он промолчал. - Кому охота служить на строевой? - Эндерсон опасливо запинался. От такого психа, как Пруит, можно было ждать чего угодно. - Мне до тебя далеко, я знаю. Ты вон даже в Арлингтоне играл. Тебе занять мое место ничего не стоит, только это было бы нечестно. - Слова повисли в воздухе, будто он что-то не договорил. - Можешь больше не трястись, - сказал Пруит. - А то еще заболеешь. - Это... спасибо. Пру, - с трудом выдавил Эндерсон. - Ты, пожалуйста, не думай, что я... ну... это... - Катись к черту. И запомни, тебе я не Пру, а Пруит. Он резко повернулся и пошел назад в спальню. Подобрал с цементного пола тлеющую сигарету и глубоко затянулся, прислушиваясь к затихавшим на лестнице шагам. Потом с неожиданной досадой схватил с койки несколько карт и порвал пополам. Клочки бросил обратно на постель. Но обида по-прежнему кипела в нем, он собрал оставшиеся карты и стал методично рвать их одну за другой. Теперь уже все равно, колода и так никуда не годится. Нечего сказать, хорошее начало! Надо же придумать - будто он собрался отнять их вонючую работу! Он достал из кармана мундштук, сел на койку и, поглаживая большим пальцем воронку, взвесил мундштук в руке. Отличная вещь: тридцать долларов, самая удачная его покупка на карточный выигрыш. Скорее бы суббота, он бы тогда вырвался из этого гадюшника и поехал в Халейву к Вайолет. В полку многие ребята похвалялись, что у них, мол, есть постоянная баба, а то и две. На деле очень немногим пофартило завести хотя бы одну. Пытаясь убедить других и себя, все они смачно рассказывали, с какими роскошными женщинами живут, а сами мотались в "Сервис румс" или в "Нью-Конгресс" и разговлялись там за три доллара. Ему повезло, что у него есть Вайолет, он это понимает. Он сидел на койке, мрачный, злой, и ждал сигнала на обед, ждал субботы. По дороге в гарнизонную лавку Кларк искоса поглядывал на Эндерсона. Несколько раз он открывал рот, но заговорить не решался. - Ты, Энди, зря так про него подумал, - наконец выпалил он. - Он хороший парень. Видно же сразу. - Знаю. Отстань! - взорвался Энди. - Заткнись! Хватит об этом. Я сам знаю, что он хороший парень. - Все, - сказал Кларк. - Все. Мы на обед опоздаем. - Ну и черт с ним, - ответил Энди. Когда раздался сигнал на обед, Пруит вышел из спальни на лестницу и оказался в шумной толпе, валившей в столовую. Солдаты теснились на ступеньках и топтались на нижней галерее перед дверью, которая не могла пропустить всех сразу. Сияющие в улыбке лица, чистые руки, забрызганные водой рабочие голубые рубашки - эти парни будто сошли с плакатов, призывающих записываться в армию; посторонний, не очень внимательный наблюдатель мог бы и не заметить размывы грязи на запястьях и серые дорожки пыли, спускающиеся за ушами на шею. Они галдели, шутливо пихали друг друга в бок, орали: "Сам и жри!" Но Пруит оставался от всего этого в стороне. Двое-трое, которых он знал по имени, без улыбки, очень сдержанно перекинулись с ним несколькими словами и тут же снова включились в общее веселье. Седьмая рота была единым организмом, составленным из многих людей, но Пруит не входил в их число. Под звон вилок и ножей, под гул разговоров он молча ел, то и дело чувствуя на себе любопытные изучающие взгляды. После обеда они поплелись по двое, по трое наверх, уже угомонившиеся, с набитыми животами; прилив бодрости перед часовым обеденным перерывом сменился неприятным ожиданием сигнала на построение и унылой перспективой работы на полный желудок. Кое-кто еще пытался дурачиться, но презрительные взгляды остальных пресекали эти попытки в зародыше. Пруит взял свою тарелку и встал в очередь. Подойдя к кухне, счистил объедки в помойное ведро, поставил тарелку и кружку в мойку - лихорадочно копошившийся в куче грязной посуды Маджио на секунду разогнулся и подмигнул ему, - потом вышел из столовой и вернулся в спальню. Закурил, бросил спичку в служившую ему пепельницей жестянку из-под кофе и растянулся на койке, погрузившись в разноголосый шум большой комнаты. Он лежал, закинув руку за голову, курил и вдруг увидел, что в его сторону идет Вождь Чоут. Здоровенный индеец, чистокровный чокто, неспешный в разговоре и движениях, со спокойными глазами и непроницаемым лицом - преображался он лишь в трудные минуты на спортивном поле и тогда бывал стремителен и ловок, как пантера, - подсел к нему на койку и коротко, застенчиво улыбнулся. Обстоятельства были необычные, и они бы охотно обменялись рукопожатием, но их смущала общепринятость этого ритуала. От медлительного великана всегда веяло спокойной уверенностью, и Пруит вспомнил, как по утрам они втроем - Вождь, он и Ред - часто сидели в ресторанчике Цоя и за завтраком спорили о разных разностях. Обидно, что нельзя поделиться воспоминаниями без слов, думал он, глядя на Вождя, и ему хотелось сказать вслух: "Я рад, что попал в твое отделение", но он понимал, что им обоим от этого станет неловко. Всю прошлую осень в разгар футбольного сезона, когда Вождь был освобожден от строевой, они чуть не каждое утро брали с собой Реда и завтракали втроем у Цоя - два горниста-нестроевика и высоченный индеец, освобожденный от строевой на время футбольного чемпионата. Познакомившись с огромным круглолицым чокто поближе, Пруит стал ходить на те соревнования, в которых участвовал Вождь, то есть фактически на все соревнования в гарнизоне, потому что Уэйн Чоут выступал за полк в разных видах спорта круглый год. Осенью это был футбол - Вождь играл защитником и единственный в команде выдерживал без замены все шестьдесят минут американского футбола сурового армейского образца. Зимой - баскетбол. Вождь и здесь играл в защите и был третьим снайпером полка. Летом - бейсбол, многие считали, что в бейсболе Вождю нет равных во всей армии. А весной - легкая атлетика: Вождь всегда занимал первое или второе место в толкании ядра и метании копья, а кроме того, приносил команде немало очков в забегах на короткие дистанции. В молодости, когда пиво еще не наградило его животом типичного сверхсрочника, он на Филиппинах поставил рекорд в беге на сто ярдов, и этот рекорд держался до сих пор. Но это было давно. За четыре года в седьмой роте его ни разу не назначали в наряды, и, согласись он выступать в команде Хомса, его бы через два дня повысили в штаб-сержанты. Никто не знал, почему он не переводится в другую роту и почему отказывается идти к Хомсу в боксеры, - он ничего никому не объяснял. Вместо того чтобы искать где лучше, он навечно застрял в седьмой роте капралом и каждый вечер напивался у Цоя так, что тот должен был минимум три раза в неделю вызывать патруль: пятеро солдат выволакивали бесчувственного Вождя из ресторана и на пулеметной повозке катили в казарму. Его сундучок был набит золотыми медалями с Филиппин, из Панамы и Пуэрто-Рико, и, когда Вождь сидел на бобах, а нужны были деньги на пиво, он продавал или закладывал свои регалии гарнизонной шушере, рвущейся в звезды спорта; а переходя в другой гарнизон, он всякий раз оставлял за собой целый мусорный ящик спортивных грамот. Его почитателей и болельщиков - а их в Гонолулу было множество - хватал бы удар, если бы они увидели, как из вечера в вечер он осоловело сидит у Цоя, выставив тугим барабаном живот, в который влито чудовищное количество пива. Пруит смотрел на него, размышляя обо всем этом, и, так как не мог сказать вслух то, что ему хотелось, ждал, когда Вождь начнет разговор сам. - Старшой говорит, ты будешь в моем отделении, - с важной медвежьей неспешностью произнес Вождь. - Я и подумал, надо подойти, рассказать, какие тут у нас порядки. - Валяй, - сказал Пруит. - Рассказывай. - Айк Галович у нас помкомвзвода. - Я про него кое-что слышал, - кивнул Пруит. - Уже успел. - И еще много чего услышишь, - все так же размеренно и важно сказал Вождь. - Он человек особый. Сейчас временно за комвзвода. Вообще-то комвзвода у нас - Уилсон, но его на время чемпионата освободили от строевой, До марта его не жди. - А что он за парень, этот Уилсон? - Он ничего, - медленно сказал Вождь, - только его понять надо. Разговоров не любит, ни с кем особо не водится. Ты его на ринге видел? - Да. Крепкий боксер. - Если ты видел, как он дерется, значит, знаешь про него столько же, сколько все. Он по корешам с Хендерсоном. Это который за лошадьми Хомса смотрит. Они вместе служили в Блиссе. - Я видел, как он дерется, - сказал Пруит. - По-моему, он с дерьмецом. Вождь невозмутимо смотрел на него. - Может быть. Но если его не задевать, он ничего. Ему на всех наплевать, лишь бы с ним не спорили. А схлестнешься с ним, может и зубы показать. Он при мне двух ребят упек прямым ходом в тюрягу. - Ясно. Спасибо. - Меня ты здесь будешь видеть не часто, - продолжал Вождь. - Во взводе за все отвечает Галович. Когда Уилсон на месте. Старый Айк все равно везет на себе всю работу. Передо мной будешь только отчитываться за имущество, потому что я каждую неделю обязан устраивать проверку перед субботним командирским обходом. Правда, Старый Айк потом все равно еще раз проверяет, так что один черт. - А у тебя тогда какая же работа? - усмехнулся Пруит. - В общем-то никакой. Все делает Старый Айк. В этой роте капралы никому не нужны, потому что здесь и отделений-то толком нет. Тут все по взводам. Мы и на занятия разделяемся только по взводам. - Это как же? Отделения что, даже не расписаны? Ни автоматчиков, ни гранатометчиков? На занятия-то как выходите? Толпой? - Точно. На бумаге оно все, конечно, есть. Но при построении капралы становятся в голову колонны, а остальные пристраиваются за ними, как хотят. - Тьфу ты! Что же это за порядки? В Майере мы все строились по отделениям, и за каждым было закреплено место. - А здесь ананасная армия. - Что-то мне это не нравится. - Я и не ждал, что понравится. Ничего другого предложить не могу. Ладно, скоро сюда заявится Старый Айк. Проведет с тобой беседу, объяснит тебе твои обязанности. В нашей роте капрал командует своим отделением, только когда он получает наряд на уборку сортира. Да и то Старый Айк обязательно приходит проверять. - Этот Галович, как я посмотрю, тот еще тип. Вождь вынул из кармана рубашки кисет с табаком. - Что да, то да, - сказал он, глядя на кисет. Потом очень осторожно свернул толстыми пальцами самокрутку. - Он тоже служил у Хомса в Блиссе. Дежурным истопником. Приглядывал зимой за котельной. У него тогда, я думаю, было РПК. - Он раскурил коричневую рыхлую самокрутку, бросил спичку в жестянку из-под кофе и сделал несколько затяжек. На Пруита он не смотрел, глаза его безмятежно следили за расплывающимся в воздухе дымом. - Старый Айк у нас спец по сомкнутому строю. По расписанию каждое утро час отводится на занятия в сомкнутом строю. Командует всегда Галович. Самокрутка догорела быстро, и Вождь кинул окурок в жестянку. На Пруита он по-прежнему не смотрел. - Ну ладно, - сказал Пруит. - Не мучайся. Выкладывай. - Кто мучается? Я? С чего ты взял? Просто у боксеров сезон уже кончается, и мне непонятно, когда ты начнешь тренироваться. Прямо сейчас или подождешь до лета, чтобы допустили на ротные товарищеские? - Я вообще не собираюсь тренироваться. С боксом кончено. - А-а, - неопределенно протянул Вождь. - Понятно. - Ты, наверно, думаешь, я ненормальный? - Да нет, почему же. Я, правда, немного удивился, когда услышал, что ты ушел из трубачей. Играешь ты ведь классно. - Ну и что? - запальчиво сказал Пруит. - Взял и ушел. И не жалею. И с боксом завязал. И тоже не жалею. - Ну, раз не жалеешь, значит, полный порядок. - Вот именно. Вождь встал и пересел на соседнюю койку. - По-моему, Галович идет. Я так и думал, что он сейчас подвалит. Пруит поднял голову и посмотрел в проход между койками. - Слушай, Вождь, а в чьем отделении Маджио? Такой маленький, знаешь? Итальянец? - В моем. А что? - Просто так. Он мне понравился. Мы с ним утром познакомились. Я рад, что он у тебя. - Хороший парнишка. Еще совсем зеленый, только что с подготовки. Все пока путает, каждый день хватает внеочередные наряды, но парнишка хороший. Сам с наперсток, а юмора на двоих. Всю роту веселит. Галович приближался к ним по проходу между койками. Пруит смотрел на него в изумлении. Галович шел на полусогнутых ногах, медленно переставляя огромные ступни; голова и тело при каждом шаге покачивались, будто он нес на спине тяжелый сейф. Длинные руки неуклюже болтались у самых колен, и он был похож на неуверенно шагающую на задних лапах обезьяну. Маленькую голову покрывали коротко подстриженные жесткие волосы, клином спускавшиеся на лоб почти до бровей, крохотные, прижатые к голове уши и длинная челюсть с отвисшей нижней губой подчеркивали сходство с гориллой. Пруиту подумалось, что если бы не слишком маленькие для обезьяны глубоко посаженные глаза и не худая костлявая шея, Галович был бы вылитая горилла. - Так это и есть Галович? - Он самый, - подтвердил Вождь, и сквозь его важную невозмутимость проглянула лукавая смешинка. - Ты еще не слышал, как он разговаривает. Нелепая фигура остановилась у койки Пруита. Старый Айк глядел на него красноватыми глазками, утонувшими в складках морщин, и задумчиво жевал отвислыми губами, как беззубый старик. - Пруит? - спросил Галович. - Я Пруит. - Сержант Галович. Имею быть замыкающий на этому взводу, - гордо сказал он. - Ты в этот взвод приписанный, ты есть под моей командой. Вытекает: я тебе начальник. Буду делать для тебя вводную беседу. - Он замолчал, оперся громадными шишковатыми лапищами о спинку койки, дернул подбородком, втянул губы так, что они превратились в тонкую линию, и уставился на Пруита. Пруит повернулся к Вождю и выразительно поднял брови, но индеец уже лежал, свесив с койки большие ноги и откинув голову на подушку, накрытую сложенным вчетверо серо-зеленым одеялом. Вождь выбыл из игры внезапно, без предупреждения, и теперь всем своим видом показывал, что не участвует в происходящем. - Не смотри на него, - приказал Галович. - Это я делаю для тебя разговор, а он - нет. Он здесь только капрал. Командир на этом взводу сержант Вильсон. Это он может для тебя указать, если я не указал. - Когда утро, встаешь, и для тебя первое дело - заправить койку. Без никаких морщин, и запасное одеяло сложил на подушку. Я на этом взводу смотрю каждую койку все как один и, кто плохо, раскидываю, а он снова заправляет. - А хочешь обманывать - для тебя плохо, ясно? Отделение каждый день имеет наряд: уборка для комната отдыха и наружная галерея. Себе койку убрал - берешь швабру, помогаешь для галереи. - На этом взводу освобождение от работы или от строевой для никого нет, сначала надо другую большую нагрузку получать. Маленькие красноватые глазки глядели с вызовом и почти с надеждой, будто ждали, что Пруит с чем-нибудь не согласится и вынудит Старого Айка доказать свою преданность Хомсу, Роте и Великой Цели. Что это за цель - отличная служба, боевая готовность в мирное время или увековечение армейской аристократии? - никто точно сказать не мог, но разве важно, как Великая Цель называется, если она все равно существует и взимает подать преданностью. - И вынь из головы, - продолжал Старый Айк, - что если ты боксер, то можешь бить, кого хочешь, потому что ты очень герой. Кто очень герой, он быстро будет в гарнизонной тюрьме... А сейчас будут через пять минут давать сигнал для работы, и ты будешь идти на построение, - заключил Старый Айк, метнув на Пруита сердитый взгляд, и с укоризной уставился на спокойно лежавшего Чоута. Потом протопал назад к собственной койке и, вернувшись к прерванному ради беседы с Пруитом служению своему неведомому богу, взялся наводить глянец на дожидавшиеся его ботинки. Когда он ушел. Вождь Чоут поднялся и сел, пружины под его тяжелым, массивным телом протестующе заскрипели. - Теперь представляешь, как он подает команды на строевой? - Да, - кивнул Пруит. - Теперь представляю. Что, остальные у вас такие же? - У нас каждый хорош по-своему, - важно сказал Вождь и не спеша, тщательно свернул новую самокрутку. - Я думаю, он уже пронюхал, что ты не идешь в команду Хомса, - медленно добавил он. - Так быстро? Как ему удалось? Вождь пожал плечами. - Трудно сказать, - ответил он слишком уж невозмутимо. - Но, по-моему, уже пронюхал. Он же знает, что ты боксер. Если бы думал, что все путем, стоял бы перед тобой на ушах, да еще бы и задницу тебе вылизал до блеска. Пруит рассмеялся, но на лице Вождя не мелькнуло и тени улыбки, круглое важное лицо вообще не выражало никаких чувств. Вождь, казалось, лишь слегка удивился, что его слова вызвали смех, и от этого Пруит захохотал еще громче. - Ладно, - сказал он индейцу, - с этим вопросом мы, пожалуй, разобрались. Дашь еще какие-нибудь наставления или мне уже можно постричься в монахи и начать святую жизнь? - Да почти все, - размеренно сказал Вождь. - Смотри, чтобы в тумбочке не было бутылок. Старику не нравится, когда солдаты пьют. Он проверяет тумбочки каждую субботу. Если я не успеваю спрятать бутылки, он их забирает. Пруит усмехнулся: - Подожди, я возьму блокнот и запишу, а то забуду. - И еще, - медленно продолжал Вождь. - После десяти вечера никаких женщин в казарме. Только если белые, тогда можно. Всех других - желтых, черных, коричневых - я обязан сдавать под расписку Хомсу, а он сплавляет их Большому Белому Отцу. Он с важностью посмотрел на Пруита, а тот сделал вид, что записывает его советы на манжете. - Что еще? - Все. Пруит улыбнулся Вождю и подумал о женщине, которая ждет его в Халейве. За сегодняшний день он вспоминал ее уже в третий раз, но, как ни странно, сейчас мысль о ней не причинила ему боли, он теперь мог думать о ней легко; на мгновенье он почти поверил, что на каждом углу красивые женщины только и дожидаются, чтобы он позвал их за собой, стал их любовником, дал им то, о чем они мечтают, хотя, конечно, знал, что никому-то он не нужен. Спокойная, немногословная дружелюбность Вождя заполнила теплом пустоту в его душе. Снизу раздался свисток, одновременно со свистком дежурный горнист заиграл сигнал к построению, и Пруит даже сумел объективно оценить горниста. Очень плохо сыграно, решил он про себя, он бы сыграл гораздо лучше. - Тебе пора на построение, - сказал Вождь, подымаясь с койки высокой широкоплечей громадой. - А я, пожалуй, пойду полежу. Самое время малость всхрапнуть. - Ну ты и жук! - беря шляпу, улыбнулся Пруит. - А в четыре, - продолжал Вождь, - загляну к Цою. Надо проверить, не зажимает ли он пиво. У меня сейчас тренировки. Пруит, смеясь, двинулся к выходу, но на полпути остановился и повернулся к Вождю. - Насколько я понимаю, нашим завтракам у Цоя конец, - сказал он, и ему сразу же стало неловко, потому что говорить этого было не надо. - Что? - равнодушно переспросил Вождь. - А, ты про это. Да, думаю, больше не получится. - И, отвернувшись, быстро пошел к своей койке. 8 Есть в армии малоизвестный, но очень важный вид деятельности, удачно прозванный "морокой". В армии морока - это все те необходимые хозяйственные работы, которые навязывает быт. Любой мужчина, если у него есть или было собственное ружье, хорошо понимает, что такое морока, когда, побродив по лесу пятнадцать минут и от силы три раза пальнув в мелькнувшую среди ветвей белку, возвращается домой и битый час чистит свою "мелкашку", чтобы она была готова для следующего похода. Знакома морока и любой женщине, которая хоть раз приготовила и подала на стол ароматное сочное жаркое, потому что, когда великолепный обед съеден, она идет на кухню смывать с тарелок застывший соус и отскребать скользкие от жира сковородки, чтобы вечером в них можно было приготовить ужин, снова их запачкать и снова вымыть. Нескончаемость и монотонная бессмысленность работы, необходимой лишь для того, чтобы повторять ее снова и снова, как раз и делает мороку морокой. И любому мужчине, который стреляет в белок, а потом велит сыну вычистить за него ружье, и любой женщине, которая готовит сочное жаркое, а грязную посуду оставляет на попечение дочери, понятно, как относятся к мороке офицеры. А сын и дочь могут понять, как относятся к мороке рядовые. Морока в армии занимает пятьдесят процентов времени: утром - строевая подготовка, а после обеда - хозяйственные работы, то есть морока. Но эти пятьдесят процентов не упоминаются во время вербовочных кампаний, о них ни слова не говорится на развешанных по всей Америке ярких плакатах, которые превозносят до небес романтику солдатской жизни: увлекательные поездки за границу (бери с собой жену!), высокий оклад без удержаний (если получишь хотя бы РПК), возможность стать командиром (если произведут в офицеры) и, наконец, сказочная перспектива овладеть профессией, которая будет кормить тебя всю жизнь. Про мороку новобранец узнает лишь после присяги, а тогда уже слишком поздно. Большинство нарядов не так уж неприятны, просто утомительны. Но всегда утешает сознание, что эти работы необходимы. Если в гарнизоне есть бейсбольная команда, значит, кто-то должен своевременно раскидать по площадке навоз, чтобы трава росла гуще, и было бы странно, если бы его раскидывали сами бейсболисты - у них другие обязанности: они играют. Однако, кроме повседневных необходимых нарядов, которые, по сути, лишь утомительны, в пехотном полку существуют и наряды другого рода, морока не только утомительная, но и унизительная. Трудно ощущать романтику кавалерии, когда тебе приходится чистить скребницей лошадь, и трудно восхищаться авантюрной притягательностью военной формы, когда ты должен сам драить себе сапоги. И понятно, почему увлекательные военные мемуары пишут не солдаты, а офицеры - они избавлены от всех этих плебейских забот. Человеку может осточертеть возиться с ружьем после каждой прогулки по лесу, но от этого он не разочаруется в жизни, а вот когда его каждый день гоняют в офицерский поселок подстригать газоны, мыть окна, подметать дворы и убирать улицы, он не только теряет веру в жизнь, но еще и испытывает унижение: он познает мороку во всей ее красе. Кому, как не преданным армии солдатам-патриотам, вытряхивать в клубе пепельницы и вытирать со столов лужи виски после каждой офицерской вечеринки? Но это еще что. Есть и куда более серьезное испытание патриотизма. Есть наряд на сбор и вывоз мусора. Возможность проявить таким способом свой патриотизм выпадала каждой роте полка раз в двенадцать дней, и трое, получивших наряд, выезжали на грузовике в офицерский поселок собирать мусор (не путать с пищевыми отходами! - баки с очистками и объедками опорожняли в свой мусоровоз гавайцы-канаки). Казалось бы, особого патриотизма для этой работы не требуется, но в домах не было печей для сжигания мусора, и офицерские жены, боясь засорить канализацию и не желая портить отношения с мусорщиками-гавайцами - те, как люди невоенные, могли в любую минуту послать все к черту, - бросали использованные тампоны в те баки, которые вычищали солдаты. Нужно быть большим патриотом, чтобы опорожнить хотя бы один такой бак, а к концу дня, когда грузовик заполнялся до отказа, от мусорного наряда требовался поистине высочайший героизм. Ребята заслуживали по меньшей мере креста "За боевые заслуги", когда пешком топали две мили до свалки, чтобы не ехать в кузове, и, сами зная то, о чем постесняется сказать даже ближайший друг, упрямо тащились вперед сквозь прилипшую к ним вонь тухлой селедки. От такого могли взбунтоваться и луженые желудки наиболее патриотически настроенных и наименее притязательных солдат. И особенно яростно бунтовал желудок Пруита, поскольку наряды в седьмой роте раздавал Тербер. День ото дня становилось все яснее, что, как только Пруит оказывается в голове колонны, построенной перед выходом на мороку в две шеренги, Тербер тотчас объявляет какой-нибудь особо патриотический наряд. Одним из таких нарядов была работа в мясной лавке. Лавка не только обслуживала офицерских жен, но и снабжала мясом ротные столовые. Мясники, рядовые нестроевой службы, охотно выполняли всю тонкую работу и сами нарезали бифштексы и отбивные, но просили, чтобы для работы погрязнее и потяжелее, как, например, выгрузка и переноска туш, роты отряжали солдат. Ладная, сшитая на заказ голубая рабочая форма Пруита после такого наряда коробилась от засохшей крови и слизи. Грязь въедалась ему в лицо, уши и волосы, и, когда он возвращался в казарму, от него несло мясной лавкой. Тербер обычно встречал его у дверей канцелярии. В рубашке с закатанными до локтя рукавами, бодрый, свежий и чистый после только что принятого душа, он проникновенно улыбался Пруиту. - Быстрее мойся, - говорил он, - а то ужин вот-вот кончится. Вся рота уже пятнадцать минут как в столовой. Или, может, - тут он ухмылялся, - пойдешь прямо так, а вымоешься потом? - Нет, - серьезно отвечал Пруит. - Я, пожалуй, сначала вымоюсь. - Все пижонишь, - снова ухмылялся Тербер. - Ну, как знаешь. А однажды Тербер спросил Пруита, не передумал ли он: может, все-таки займется боксом или бейсболом. - Уж больно у тебя дохлый вид, малыш, - ухмыльнулся он. - Был бы ты спортсменом, не пришлось бы ходить на мороку. - С чего ты взял, что я недоволен? - А я не говорю, что ты недоволен, - радостно заявил Тербер. - Я просто сказал, что у тебя дохлый вид. Ты дошел до ручки. - Рассчитываешь заставить меня пойти в боксеры? - мрачно спросил Пруит. - Не выйдет. Я что угодно вынесу. Вы с Динамитом зря стараетесь. У вас против меня кишка тонка. Конечно, у тебя сержантские нашивки, а то бы я с тобой поговорил. Не кулаками, так ножичком пощекотал бы тебя темной ночкой на Ривер-стрит. - Пусть тебя мои нашивки не смущают, малыш, - хохотнул Тербер. - Надо будет, сниму рубашку. Могу прямо сейчас. - Ты бы с удовольствием, да? - усмехнулся в ответ Пруит. - Хочешь упечь меня на год за решетку? - И, повернувшись, он двинулся к лестнице. - А с чего ты вдруг приплел Хомса? - крикнул Тербер ему вслед. - Он-то тут при чем? Были и другие досадные мелочи. Он собирался на субботу и воскресенье уехать в Халейву к своей девчонке, но всю первую неделю в седьмой роте его держал за горло составленный Цербером график дежурств и нарядов: старшина имел право первым включать его как новенького в списки всех дополнительных нарядов и пользовался своим правом, не зная жалости. Неделя подходила к концу, а его фамилии пока ни разу не было в наряде на кухню, и солдатская интуиция Пруита начала бить тревогу. В пятницу, когда вывесили списки нарядов на выходные, его предчувствие оправдалось. Старшина приберег для него кухонный наряд на воскресенье. Но Тербер оказался даже коварнее, чем предполагал Пруит. В воскресенье Пруит должен был работать на кухне, а на субботу он был расписан дневальным по казарме. На поездку в Халейву не осталось даже одного дня. Помимо всего прочего, этот график был составлен с тонким изуверским расчетом. Субботний наряд на кухню освобождал от общей утренней поверки, но дневальные по казарме проходили ее наравне с остальными, как бы ни были загружены добавочными обязанностями. Что и говорить, Тербер был хитрая сволочь: при удачном для себя раскладе он играл так, что его карту не мог перебить никто. Рано утром в субботу подтянутый и одетый к поверке в свежую форму Тербер вышел из канцелярии посмотреть, как Пруит наводит чистоту на галерее. Он прислонился к дверному косяку и стоял, лучезарно улыбаясь, но Пруит продолжал угрюмо работать и не обращал на него внимания. Он пытался догадаться, кто устроил ему такую жизнь на выходные: Хомс, который зол на него за отказ идти в боксеры и хочет настоять на своем, или Тербер сам зачем-то придумал это издевательство, просто потому, что он его ненавидит? В воскресенье Тербер пришел на кухню завтракать почти в одиннадцать. Как старшина он в отличие от всей роты был не обязан соблюдать расписание. Его завтрак состоял из оладий и яичницы с колбасой; роте же давали оладьи и по кусочку бекона без яичницы, потому что Прим отсыпался после ночной попойки. Тербер сел за алюминиевый разделочный стол, над которым висела большая полка с кухонной утварью, широко расставил локти и на виду у обливающегося потом наряда с аппетитом все съел. Потом не спеша прошел мимо огромного холодильника в посудомоечную. - Так-так, - сказал он с ничего не выражающим лицом, вольготно привалясь к дверному косяку. - Да это же мой юный друг Пруит! Ну и как тебе строевая, Пруит? Как она, жизнь в стрелковой роте? Повара и солдаты не спускали с него глаз: Цербер редко оставался в гарнизоне на выходные, и они ждали чего-то из ряда вон выходящего. - Мне нравится, старшой. - Пруит улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась убедительной. Голый по пояс, он стоял, согнувшись над мойкой, в насквозь промокших от пота и мыльной воды рабочих брюках и ботинках. - Потому я и перевелся, - продолжал он серьезно. - Тут у вас не жизнь, а сказка. Если вдруг найду в этой куче жемчужину, возьму тебя в долю. Поделим точно поровну. Ведь, если бы не ты, разве бы мне так повезло? - Ну-ну, - вальяжно хохотнул Цербер. - Ну-ну. Ты, оказывается, настоящий друг. И честный парень. Что ж, у Динамита в Блиссе были Прим и Галович, зато у меня в первой роте был Пруит. С кем вместе служил, для того что хочешь сделаешь. Значит, любишь работать? Я подумаю, может, найду для тебя еще какую-нибудь работенку в том же духе. И, круто изогнув брови, Тербер с усмешкой поглядел на него. Пруит часто потом вспоминал этот заговорщический взгляд: повара, солдаты, кухня - все куда-то исчезло, остались только глаза двух людей, понимающих друг друга. Он поудобнее ухватил кружку - тяжелая, без ручки, она лежала на самом дне мойки - и ждал, что Тербер скажет что-нибудь еще. Мысленно он уже видел, как со злобным торжеством убийцы высоко заносит кружку, но Цербер, казалось, разглядел, что сжимает рука под мыльной водой, потому что снова лучезарно улыбнулся и вышел из кухни, а Пруит остался как дурак стоять у мойки наедине со своим дерзким романтическим видением. Несмотря на угрозу Тербера, фамилия Пруита больше не появлялась в списке суточных нарядов. В конце второй недели он был свободен и мог ехать в Халейву. Еще в первой роте он много раз с удивлением замечал, что Тербер на свой чудаковатый лад непогрешимо честен и никогда не нарушает установленные им самим нормы справедливости. Она ждала его в дверях. Уперев вытянутую руку в косяк, словно не желая пускать в дом назойливого торговца, она стояла в дверном проеме и сквозь москитную сетку смотрела на улицу. Ему казалось, когда бы он ни пришел - днем ли, ночью ли, - стоит ему подняться сюда по щебню отходящей от шоссе дороги, и он непременно увидит Вайолет, за, стывшую в дверях в своей неизменной позе, будто он только что предупредил ее по телефону и она вышла ему навстречу. В этом была какая-то мистика, она словно всегда знала заранее, что он сейчас придет. Впрочем, все, связанное с Вайолет, было необычным. Ему было не разгадать ее, он понял это с первого дня, когда познакомился с ней в Кахуку и повел в луна-парк, где убедился - луна-парки на всем земном шаре одинаковы, - что она девушка. Уже одно это удивило его, а дальше удивление только росло. Вайолет Огури. О-гуу-рди. "Р" было похоже на "д", произнесенное заплетающимся языком пьяного. Даже ее фамилия была необычной и неожиданной. Чужая страна всегда для тебя необычна, потому что, оказавшись там, ты ждешь необычного и даже сам выискиваешь его. Но сочетание простого английского имени с чужеземной фамилией сбивало с толку. Вайолет была такая же, как все другие местные девушки, чьи имена означают по-английски названия цветов, а фамилии родились из чужеземной глубины столетий; она была такая же, как все другие дочери и внучки тех японцев, китайцев, португальцев, филиппинцев, которых завезли сюда на пароходах, точно скот, работать на тростниковых и ананасных плантациях; такая же, как все те девушки, чьи сыновья часто попадают в бесчисленное племя мальчишек, что возле баров чистят вам на улице туфли и повторяют старую шутку: "Моя - наполовину японский, наполовину - скофилдский" - или с кривой ухмылкой: "Моя - наполовину китайский, наполовину - скофилдский". Урожай с полей, засеянных солдатами, которые отслужили свой срок и таинственно исчезли за океаном на легендарном _континенте_, имя коему Соединенные Штаты. Вайолет была двуединое целое, соединившее в себе до боли знакомое с непостижимо чужим - как Гонолулу, с его громадами принадлежащих христианским миссиям влиятельных банков и с задрипанной японской киношкой на углу Аала-парка, - гармония диссонансов, ключ к которой не мог бы подобрать никто, а уж Вайолет тем более. Он узнал, как правильно произносится ее фамилия, и это было все, что он узнал о ней. Он шагнул в запущенный, загаженный курами двор, и она вышла ему навстречу на веранду под грубо сколоченным навесом. Он взял ее за руку, помог спуститься по трем прогнившим ступенькам, и они пошли вокруг дома к черному ходу: этот ритуал повторялся каждый раз, потому что за все то время, что он приходил сюда, его до сих пор не пригласили в гостиную. Задняя веранда была раза в три просторнее передней; не затянутая москитной сеткой и до самой крыши оплетенная путаницей виноградных лоз, она была похожа на грот и служила семье Огури дополнительной, общей комнатой. А за домом стояла его миниатюрная копия - ветхий курятник, вокруг которого степенно расхаживали самодовольные куры, зыркали бусинками глаз и, негромко кудахча свою чванливую песню про священное яйцо, с праведной бесцеремонностью святых роняли помет в траву. Кислый запах курятника и населяющего его народца пропитывал весь двор. И всякий раз потом, когда Пруит чувствовал этот запах, он явственно представлял себе Вайолет и всю ее жизнь. В ее спальне рядом с кухней вечно царил беспорядок. Покрывало на железной кровати с облупившейся позолотой было смято, вещи небрежно валялись на постели и на единственном в комнате стуле. На самодельном туалетном столике белела рассыпанная пудра, зато в углу стоял почти настоящий платяной шкаф - рама, сколоченная из мелких реек и завешенная куском ядовито-зеленой цветастой ткани, которую в Америке производили специально для Гавайских островов. Вайолет сама соорудила этот символ бедняцкой надежды - "будут деньги, купим получше". Пруит разделся до трусов и начал искать свои шорты, двигаясь по спальне с раскованностью частого гостя. Беспорядок его не смущал: он расшвыривал ногами валяющиеся на полу туфли, перекидывал платья со стула на кровать и чувствовал себя в этой жалкой хибаре даже больше дома, чем сама Вайолет. Кучка домишек на склонах холмов по обе стороны дороги была похожа на его родной Харлан, не хватало только копоти и угольной пыли. Ржавая колонка возле задней веранды, выщербленная раковина с подставленным цинковым ведром и эмалированный ковшик - все это было плотью от плоти его жизни, и ему, выросшему в нищете, дышалось здесь легко и свободно. Отыскивая шорты, он успел рассказать ей и про свой перевод, и про то, почему так долго не приезжал. - Не понимаю, Бобби, зачем же ты тогда перевелся? - спросила Вайолет, и, услышав ее щебечущий кукольный голосок, он, как всегда, засмеялся. Она сидела на кровати и смотрела, как он снимает ботинки и носки и надевает на босые ноги старые парусиновые рыбацкие туфли. Пронизанный солнцем ветерок плеснул в окно - единственное в этой комнате, словно его, спохватившись, прорубили в последнюю минуту, - омыл свежестью полумрак и приглушил запах грязной постели. Прохладный воздух коснулся его тела, и, посмотрев на Вайолет, сидевшую в одних шортах и лифчике, Пруит почувствовал, как от знакомого неукротимого желания у него напрягаются мышцы и потеют ладони. - Что? - рассеянно переспросил он. - А-а. Я не перевелся. Меня перевели. Это мне Хьюстон устроил. За то, что я ему выдал... Слушай, ведь никого же нет... Может, успеем по-быстрому? - Три недели чувствовать, как кровь тяжело стучит в висках. Почти месяц. Терпеть было невмоготу. - Потом, - сказала она. - Ты же мог сходить к командиру, попросить, чтобы тебя оставили. - Верно. - Пруи