идти. - Выслушайте меня! - сказал Ньюмен, загораживая дорогу своему стремительному молодому другу.- Его там нет. Он уехал из города. Он вернется не раньше чем через три дня. И мне известно, что до своего возвращения он на письмо не ответит. - Вы в этом уверены? - спросил Николас, волнуясь и быстрыми шагами меряя комнату. - Совершенно! - ответил Ньюмен.- Он едва успел просмотреть письмо, когда его вызвали. Его содержание никому не известно, кроме него и нас. - Уверены ли вы? - быстро спросил Николас.- Неизвестно даже моей матери и сестре? Если бы я подумал, что они... Я пойду туда... Я должен их видеть. Куда идти? Где они? - Послушайтесь моего совета,- сказал Ньюмен, который, разгорячившись, заговорил, как и всякий другой человек,- не пытайтесь увидеться даже с ними, пока он не вернется домой. Я этого человека знаю. Надо, чтобы он не думал, будто вы тайком оказывали давление на кого бы то ни было. Когда он вернется, ступайте прямо к нему и говорите так смело, как только пожелаете. Что касается истинного положения дел, то оно ему известно не хуже, чем вам или мне. В этом можете на него положиться. - Вы ко мне расположены, а его вы должны знать лучше, чем я,- сказал Николас после недолгого раздумья.- Хорошо, пусть будет так! Ньюмен, который в течение этого разговора стоял спиной к двери, готовый силой воспрепятствовать - если будет необходимо - любой попытке гостя выйти из комнаты, с большим удовлетворением уселся на прежнее место, а так как вода в чайнике к тому времени закипела, он налил стакан виски с водой Николасу и наполнил треснутую кружку для себя и для Смайка, из которой они и пили вдвоем в полном согласии, тогда как Николас, подперев голову рукой, оставался погруженным в меланхолические размышления. Тем временем компания внизу внимательно прислушивалась и, не услышав никакого шума, который оправдал бы ее вмешательство ради удовлетворения собственного любопытства, вернулась в комнату Кенуигсов и занялась обсуждением разнообразнейших догадок касательно причины внезапного исчезновения и длительного отсутствия мистера Ногса. - Ах, я вам вот что скажу! - начала миссис Кенуигс.- Что, если прислали к нему нарочного сообщить, что он снова вступил во владение своим имуществом? - Боже мой! - сказал мистер Кенуигс.- Это возможно. В таком случае, не послать ли нам к нему наверх спросить, может быть, он хочет еще немного пунша? - Кенуигс! - громким голосом произнес мистер Лиливик.- Вы меня удивляете. - Чем же это, сэр? - спросил с подобающей покорностью мистер Кенуигс сборщика платы за пользование водопроводом. - Тем, что делаете подобное замечание, сэр,- сердито ответил мистер Лиливик.- Он уже получил пунш, не так ли, сэр? Я считаю, что тот способ, каким был перехвачен, если можно так выразиться, этот пунш, крайне невежлив по отношению к нашему обществу. Он возмутителен, просто возмутителен! Может быть, в этом доме принято допускать подобные вещи, но видеть такого рода поведение я не привык, о чем и заявляю вам, Кенуигс! Перед джентльменом стоит стакан пунша, который он уже собирается поднести ко рту, как вдруг приходит другой джентльмен, завладевает этим стаканом пунша, не сказав ни "с вашего разрешения", ни "если вы разрешите", и уносит этот стакан пунша с собой. Может быть, это и хорошие манеры,- полагаю, что так,- но я этого не понимаю, вот и все! Мало того - я не хочу понимать! Такова моя привычка высказывать мое мнение, Кенуигс, а мое мнение таково, и если оно вам не нравится, то час, когда я имею обыкновение ложиться спать, уже прошел, и я могу найти дорогу домой, не засиживаясь дольше. Это был неприятный казус. Сборщик уже несколько минут сидел пыжась и кипятясь, оскорбленный в своем достоинстве, и теперь взорвался. Великий человек... богатый родственник... дядя-холостяк, в чьей власти сделать Морлину наследницей и упомянуть в завещании даже о младенце, был обижен. Силы небесные, чем же это может кончиться! - Я очень сожалею, сэр,- смиренно сказал мистер Кенуигс. - Нечего мне говорить, что вы сожалеете,- обрезал мистер Лиливик.- В таком случае вы должны были этому помешать. Общество было совершенно парализовано этой домашней бурей. Обитательница задней комнаты сидела с разинутым ртом, оцепенев от ужаса и тупо глядя на сборщика; остальные гости были вряд ли менее ошеломлены гневом великого человека. Не отличаясь ловкостью в таких делах, мистер Кенуигс только раздул пламя, пытаясь его потушить. - Право же, я об этом не подумал, сэр,- сказал сей джентльмен.- Мне и в голову не пришло, что такой пустяк, как стакан пунша, может вывести вас из себя. - Вывести из себя! Черт побери, что вы подразумеваете под этими дерзкими словами, мистер Кенуигс? - воскликнул сборщик.- Морлина, дитя, мою шляпу! - О, вы не уйдете, мистер Лиливик, сэр! - вмешалась мисс Питоукер с самой обворожительной своей улыбкой. Но мистер Лиливик, невзирая на сирену, кричал упрямо: - Морлина, мою шляпу! После четвертого повторения этого требования миссис Кенуигс упала в кресло с воплями, которые могли растрогать водопроводный кран, не говоря уже о водопроводном сборщике, а четыре маленькие девочки (которых потихоньку подучили) обхватили руками короткие темные штаны своего дяди и на весьма небезупречном английском языке умоляли его остаться. - Зачем мне здесь оставаться, дорогие мои? - вопросил мистер Лиливик.Во мне здесь не нуждаются! - О дядя, не говорите таких жестоких слов!-рыдая, воскликнула миссис Кенуигс.- Ведь не хотите же вы меня убить! - Я бы не удивился, если бы кто-нибудь сказал, что хочу,- ответил мистер Лиливик, сердито посмотрев на Кенуигса.- Вывести из себя! - О, я не могу перенести, когда он так смотрит на моего мужа! - вскричала миссис Кенуигс.- Это так ужасно в кругу семьи! О! - Мистер Лиливик,- сказал Кенуигс,- надеюсь, - ради вашей племянницы, вы не откажетесь от примирения. Лицо сборщика разгладилось, когда гости присовокупили свои мольбы к мольбам его племянника. Он отдал шляпу и протянул руку. - Согласен, Кенуигс,- ответил мистер Лиливик,- и разрешите в то же время заявить вам, чтобы показать, как я был выведен из себя, что, если бы я ушел, не сказав больше ни слова, это не имело бы отношения к тем двум-трем фунтам, которые я оставлю вашим детям, когда умру. - Морлина Кенуигс! - под наплывом чувств воскликнула ее мать.- Опустись на колени перед твоим дорогим дядей и проси его любить тебя всю жизнь, потому что он ангел, а не человек, и я всегда это говорила! Когда, повинуясь этому предписанию, мисс Морлина приблизилась для оказания почестей, мистер Лиливик быстро подхватил ее и поцеловал, а вслед за этим миссис Кенуигс рванулась вперед и поцеловала сборщика, и одобрительный шепот вырвался у гостей, которые были свидетелями его великодушия. Достойный джентльмен снова стал душой общества, заняв прежний пост светского льва, какового высокого звания лишился было вследствие временного смятения присутствующих. Говорят, четвероногие львы свирепы только тогда, когда голодны; двуногие львы склонны дуться лишь до той поры, пока их страсть к почестям не удовлетворена. Мистер Лиливик вознесся выше, чем когда бы то ни было, ибо проявил власть, намекнув на свое богатство и будущее завещание, стяжал славу за бескорыстие и добродетель, а в добавление ко всему получил стакан пунша, вмещавший гораздо больше, чем тот, с которым столь мошеннически скрылся Ньюмен Ногс. - Послушайте! Прошу вас простить меня за новое вторжение,- сказал Кроуль, заглядывая в комнату в этот счастливый момент.- Какая странная история, не правда ли? Ногс живет в этом доме вот уже пять лет, и ни один из старейших жильцов не запомнит, чтобы кто-нибудь хоть раз навестил его. - Конечно, сэр, это необычный час, чтобы вызывать человека,- сказал сборщик,- а поведение самого мистера Ногса по меньшей мере загадочно. - Вы совершенно правы,- ответил Кроуль,- и я вам вот что еще скажу: мне кажется, эти два привидения откуда-то сбежали. - Что заставляет вас так думать, сэр? - осведомился сборщик, который, по молчаливому соглашению, казалось, был выдвинут и избран обществом в качестве его представителя.- Надеюсь, у вас нет оснований предполагать, что они откуда-то сбежали, не уплатив следуемых налогов и пошлин? Мистер Кроуль с видом довольно презрительным собирался заявить общий протест против уплаты налогов и пошлин при любых обстоятельствах, но ему вовремя помешал шепот Кенуигса и хмурые взгляды и подмигиванье миссис Кенуигс, что, по счастью, его удержало. - Дело вот в чем...- сказал Кроуль, который изо всех сил подслушивал под дверью Ньюмена.- Дело вот в чем: они разговаривали так громко, что просто не давали мне покоя в моей комнате, и я не мог не расслышать кое-чего; и услышанное мной как будто указывает на то, что они откуда-то удрали. Я бы не хотел тревожить миссис Кенуигс, но я надеюсь, что они пришли не из тюрьмы или больницы и не занесли сюда лихорадки или еще какой-нибудь неприятной болезни, которой могли бы заразиться дети. Миссис Кенуигс была столь потрясена этим предположением, что понадобились нежные заботы мисс Питоукер из Королевского театра Друри-Лейн, чтобы привести ее в состояние более или менее спокойное, не говоря уже об усердии мистера Кенуигса, который держал у носа своей супруги большой флакон с нюхательной солью, пока не возникли некоторые сомнения, вызваны ли струившиеся у нее по лицу слезы ее чувствительностью или солью. Леди, выразив порознь и поочередно свое сочувствие, принялись согласно обычаю повторять хором успокоительные фразы, из коих такие соболезнующие выражения, как: "Бедняжка!", "Будь я на ее месте, я бы чувствовала то же самое!", "Конечно, это тяжелое испытание" и "Никто, кроме матери, не поймет материнских чувств",- занимали первое место и слышались чаще других. Короче говоря, мнение общества было высказано столь ясно, что мистер Кенуигс уже готов был отправиться в комнату мистера Ногса потребовать объяснения и, с большою непреклонностью и решительностью, даже выпил перед этим стакан пунша, как вдруг внимание присутствующих было отвлечено новым и ужасным происшествием. Дело было в том, что неожиданно и внезапно понеслись сверху самые душераздирающие и самые пронзительные вопли, быстро следовавшие один за другим, и понеслись, по-видимому, из той самой задней комнаты, на третьем этаже, где покоился в тот момент младенец Кенуигс. Как только они раздались, миссис Кенуигс, высказав догадку, что, пока девочка спала, забралась чужая кошка и задушила малютку, бросилась к двери, ломая руки и отчаянно визжа, к великому ужасу и смятению компании. - Мистер Кенуигс, узнайте, что случилось! Скорее!-к рикнула сестра, энергически хватая миссис Кенуигс и удерживая ее насильно.- О! Не вырывайся так, дорогая моя, я не могу тебя удержать! - Мое дитя, мое милое, милое, милое дитя! - визжала миссис Кенуигс, выкрикивая каждое следующее "милое" громче, чем предыдущее.- Мой ненаглядный, дорогой, невинный Лиливик... О, пустите меня к нему! Пустите меня-а-а-а! Пока раздавались эти безумные вопли, и плач, и жалобы четырех маленьких девочек, мистер Кенуигс бросился наверх, в комнату, откуда вырывались звуки. В дверях ее он натолкнулся на Николаса с ребенком на руках, который выбежал так стремительно, что встревоженный отец был сброшен с шести ступеней и рухнул на ближайшую площадку лестницы, прежде чем успел раскрыть рот и спросить, что случилось. - Не тревожьтесь! - крикнул Николас, сбегая вниз.- Вот он! Все обошлось. Все кончено. Пожалуйста, успокойтесь, никакой беды не случилось! И с этими словами и с тысячей других успокоительных слов он вручил младенца (которого второпях нес вниз головой) миссис Кенуигс и побежал назад помогать мистеру Кенуигсу, который изо всей силы растирал себе голову и, казалось, не мог опомниться после падения. Ободренные этим приятным известием, гости до известной степени оправились от страха, который дал о себе знать некоторыми весьма странными примерами полной потери присутствия духа; так, например, приятель-холостяк долгое время поддерживал, заключив в свои объятия, сестру миссис Кенуигс вместо самой миссис Кенуигс, и было замечено, как достойный мистер Лиливик несколько раз поцеловал за дверью мисс Питоукер с таким спокойствием, как будто ничего не происходило. - Это пустяки,- сказал Николас, возвращаясь к миссис Кенуигс,- девочка, сторожившая ребенка, должно быть, устала и заснула, и у нее загорелись волосы. - Ах ты злая, негодная девчонка! - воскликнула миссис Кенуигс, выразительно грозя указательным пальцем злополучной девочке лет тринадцати на вид, которая стояла с подпаленными волосами и испуганным лицом. - Я услышал ее крики,- продолжал Николас,- и прибежал как раз вовремя, чтобы помешать ей поджечь еще что-нибудь. Можете быть уверены, что ребенок невредим: я сам схватил его с кровати и принес сюда, чтобы вы убедились. После этого краткого объяснения младенец, который, получив при крещении имя сборщика, имел счастье именоваться Лиливиком Кенуигсом, едва не был задушен поцелуями присутствующих, и его так прижимали к материнской груди, что он снова заревел. Затем внимание общества, натурально, обратилось на девочку, которая имела дерзость поджечь себе волосы; получив несколько легких шлепков и толчков от наиболее энергических леди, она была милостиво отправлена домой; девять пенсов, предназначенные ей в награду, были конфискованы в пользу семейства Кенуигс. - Право же, я не знаю, как и благодарить вас, сэр! - воскликнула миссис Кенуигс, обращаясь к спасителю юного Лиливика. - Не стоит говорить об этом,- отвечал Николас.- Уверяю вас, я не сделал ничего, что дало бы мне право притязать на вашу благодарность. - Если бы не вы, он сгорел бы заживо, сэр,- с жеманной улыбкой сказала мисс Питоукер. - Вряд ли это могло случиться,- ответил Николас.- Здесь множество людей, которые пришли бы на помощь раньше, чем ему стала бы угрожать опасность. - Во всяком случае, вы нам разрешите выпить за ваше здоровье, сэр! - сказал мистер Кенуигс, показывая жестом на стол. - В мое отсутствие, пожалуйста,- с улыбкой ответил Николас.- Я совершил очень утомительное путешествие и окажусь весьма неважным собеседником,- ско- рее помешаю вашему веселью, чем буду ему способствовать, даже если мне удастся не заснуть, в чем я очень сомневаюсь. С вашего разрешения, я вернусь к моему другу мистеру Ногсу, который ушел наверх, когда убедился, что ничего серьезного не случилось. Спокойной ночи! Принеся таким образом свои извинения за отказ участвовать в торжестве, Николас очень мило попрощался с миссис Кенуигс и другими леди и удалился, произведя наилучшее впечатление на всю компанию. - Какой очаровательный молодой человек! - воскликнула миссис Кенуигс. - Право, это самый настоящий джентльмен,- сказал мистер Кенуигс.- Вы согласны, мистер Лиливик? - Да,- отозвался сборщик, недоверчиво пожимая плечами.- Он джентльмен, настоящий джентльмен, по крайней мере с виду. - Надеюсь, вы ничего не имеете сказать против него, дядя? - осведомилась миссис Кенуигс. - Ничего, дорогая моя,- ответил сборщик,- ничего. Думаю, он не окажется... а впрочем, неважно... Мой нежный привет тебе, дорогая моя, и желаю долгой жизни малютке... - Вашему тезке,- с милой улыбкой сказала миссис Кенуигс. - И, надеюсь, достойному тезке,- добавил мистер Кенуигс, желая умилостивить сборщика.- Надеюсь, малютка никогда не обесчестит своего крестного отца и со временем будет походить на Лиливика, чье имя он носит. Я утверждаю - и миссис Кенуигс разделяет мое чувство - и оно в ней столь же сильно, как и во мне,я утверждаю: то обстоятельство, что он был наречен Лиливиком, является одной из величайших наград и одним из величайших отличий в моей жизни. - Самой великой наградой, Кенуигс,- прошептала супруга. - Самой великой наградой,- поправился мистер Кенуигс.- Наградой, которую я надеюсь... в один из ближайших дней заслужить. Это был политический ход Кенуигсов, ибо таким путем они делали мистера Лиливика великим фундаментом и источником будущего преуспеяния младенца. Добрый джентльмен почувствовал деликатность и тонкость этого намека и тотчас предложил выпить за здоровье джентльмена, чье имя неизвестно, но который прославил себя в этот вечер своим хладнокровием и расторопностью. - Я не прочь отметить,- заявил мистер Лиливик, как бы делая большую уступку,- что он производит впечатление довольно миловидного молодого человека, и характер его, надеюсь, не хуже, чем его манеры. - Действительно, у него очень приятное лицо и осанка,- сказала миссис Кенуигс. - Несомненно,- добавила мисс Питоукер.- Есть что-то в его наружности очень... боже мой... боже мой, как это слово?.. - Какое слово? - осведомился мистер Лиливик. - Да это... ах, боже мой, какая я глупая! - запинаясь, сказала мисс Питоукер.- Как это называется, когда лорды сбивают дверные кольца, дерутся с полисменами, играют на чужие деньги и делают всякие такие вещи? - По-аристократически? - предположил сборщик. - Да! Аристократически! - ответила мисс Питоукер.- В нем есть что-то очень аристократическое, не правда ли? Джентльмены промолчали и с улыбкой переглянулись, как бы желая сказачь: "Ну что ж! О вкусах не спорят!" Но дамы единодушно решили, что у Николаса вид аристократический, а раз никто не оспаривал этого мнения, то оно и восторжествовало. Так как пунш к тому времени был выпит, а маленькие Кенуигсы (которым в течение некоторого времени удавалось держать глазки открытыми только с помощью указательных пальчиков) начали капризничать и довольно настойчиво требовали, чтобы их уложили спать, сборщик подал сигнал, достав свои часы и уведомив общество, что уже около двух. При этом иные гости были изумлены, а другие потрясены, и из-под столов извлекли мужские и женские шляпы, а затем их владельцы ушли восвояси после многочисленных рукопожатий и заявлений, что никогда не проводили они такого очаровательного вечера, и как они удивлены, что уже так поздно (а ведь они думали, что сейчас, самое позднее - половина одиннадцатого), и как бы им хотелось, чтобы мистер и миссис Кенуигс каждую неделю праздновали день своей свадьбы, и что они недоумевают, каким таинственным способом удалось миссис Кенуигс устроить все так чудесно, и многое еще было сказано в том же духе. В ответ на эти лестные замечания мистер и миссис Кенуигс благодарили всех леди и джентльменов за приятное общество и выражали надежду, что они получили хотя бы половину тех удовольствий, о каких говорили. Что до Николасв, нимало не подозревавшего о произведенном им впечатлении, то он давно уже заснул, предоставив мистеру Ньюмену и Смайку осушить вдвоем бутылку виски, и эту обязанность они исполнили с такой великой охотой, что Ньюмен никак не мог решить, то ли он сам напился, то ли он никогда не видел джентльмена, так тяжело, глубоко и окончательно опьяневшего, как его новый знакомый. ГЛАВА XVI, Николас пробует устроиться на новую должность и, потерпев неудачу, принимает место учителя в частном доме Первой заботой Николаса на следующее утро было подыскать комнату, в которой он мог бы поселиться, не злоупотребляя гостеприимством Ньюмена Ногса, хотя тот с удовольствием спал бы на лестнице, только бы приютить своего друга. Пустующее помещение, к которому относилось объявление в окне первого этажа, оказалось маленькой задней комнатой на третьем этаже, под плоской свинцовой крышей, откуда открывался вид на покрытые сажей черепицы и дымовые трубы. Вести переговоры о сдаче этой части дома понедельно на приемлемых условиях предоставлялось жильцу первого этажа; домохозяин поручил ему сдавать комнаты по мере того, как они освобождались, и зорко следить за тем, как бы жильцы не сбежали. Чтобы обеспечить точное исполнение этой последней обязанности, ему было разрешено не платить за квартиру, и, таким образом, он сам никогда не испытывал соблазна сбежать в свою очередь. В этой комнате поселился Николас, и, взяв напрокат кое-какую простую мебель у соседнего маклера и заплатив за неделю вперед из маленького фонда, образовавшегося после превращения запасной одежды в наличные деньги, он уселся, чтобы подумать о своих видах на будущее, которые, как и вид из окна, были в достаточной мере ограниченны и тусклы. Они отнюдь не прояснились от более короткого знакомства с ними, и так как подобное знакомство порождает полную апатию и равнодушие, он решил прогнать эти мысли из своей головы с помощью основательной прогулки. И вот, взяв шляпу и предоставив бедному Смайку без конца приводить в порядок комнату с таким восторгом, словно это был роскошный дворец, он вышел на улицу и смешался с наводнявшей ее толпой. Хотя человек и может утратить сознание собственной значительности, если является лишь ничтожной пылинкой в деловой толпе, не обращающей на него никакого внимания, однако отсюда отнюдь не следует, что ему так уж легко избавиться от прочного сознания важности и грандиозности своих забот. Печальное состояние дел было единственной мыслью, занимавшей Николасв, как быстро он ни шагал, а когда он попытался избавиться от нее, принявшись строить догадки об условиях жизни и перспективах людей, его окружавших, то через несколько секунд поймал себя на том, что сравнивает их со своими и почти незаметно возвращается к прежнему ходу мыслей. Занятый такими размышлениями, он проходил по одной из самых людных улиц Лондона и, случайно подняв глаза, заметил голубую доску, на которой золотыми буквами было начертано: "Контора по найму. Обращаться за справками о местах и должностях всех видов". Это была лавка с кисейными занавесками и дверью, ведущей в задние комнаты, а в окне был вывешен длинный и соблазнительный ряд рукописных объявлений о вакантных должностях всех категорий, от секретаря до мальчика на побегушках. Николас инстинктивно остановился перед этим храмом обетованным и пробежал глазами написанные прописными буквами объявления, в изобилии вывешенные и открывающие дверь в жизнь. Окончив обзор, он пошел дальше, затем вернулся, затем снова продолжал путь. Много раз он останавливался в нерешительности перед дверью конторы по найму и, приняв, наконец, решение, вошел. Он очутился в маленькой комнате с покрытым вощанкой полом и высокой конторкой за перегородкой в углу. За конторкой сидел тощий юноша с хитрыми глазами и выпяченным подбородком, начертавший прописными буквами эти объявления, которые затемняли окно. Перед ним лежала раскрытая толстая книга, и, заложив пальцы правой руки между страницами и устремив взгляд на очень толстую старую леди в домашнем чепце, очевидно владелицу этого заведения, которая обсушивалась у камина, он, казалось, ждал только ее распоряжений, чтобы навести справку в записях, заключенных в книге с заржавленными застежками. Так как снаружи висело объявление, возвещавшее публике, что с десяти до четырех здесь всегда можно нанять прислугу "за одну", желающую поступить на место, Николас сразу понял, что пять-шесть здоровых молодых женщин - каждая в патенах* и с зонтом, сидевших в углу на скамье, присутствовали здесь для этой цели, тем более что у бедняжек был озабоченный и усталый вид. Он был не совсем уверен в призвании и профессии двух нарядных молодых леди, которые беседовали с толстой леди до тех пор, пока сам не уселся в угол и не заявил, что подождет, пока будут удовлетворены другие посетители, после чего толстая леди возобновила разговор, прерванный его приходом. - Кухарка, Том,- сказала толстая леди, продолжая обсушиваться у камина. - Кухарка,- сказал Том, перелистывая страницы книги.- Нашел! - Прочтите о двух-трех хороших местах,- сказала толстая леди. - Пожалуйста, выберите полегче, молодой человек,- вмешалась элегантная особа в клетчатых матерчатых башмаках, которая была, по-видимому, клиенткой. - "Миссис Маркер,- начал читать Том,- Рассел-плейс, Рассел-сквер. Жалованье восемнадцать гиней, чай и сахар. Семья из двух человек, принимают очень редко. Держат пять служанок. Никакой мужской прислуги. Никаких поклонников". - Ах, боже мой! - захихикала клиентка.- Это не подойдет. Пожалуйста, другое место, молодой человек. - "Миссис Раймаг,- продолжал Том,- ПлезентПлейс, Финсбери. Жалованье двенадцать гиней, свой чай и сахар. Солидное семейство..." - Ах, это незачем читать,- перебила клиентка. - "Три солидных лакея",- внушительно произнес Том. - Три? Как вы сказали? - переспросила клиентка, меняя тон. - "Три солидных лакея,- повторял Том,- кухарка, горничная и няня. По воскресеньям каждая служанка обязана трижды посещать церковь диссидентов* в сопровождении солидного лакея. Если кухарка более солидна, чем лакей, она должна заботиться о нравственности лакея, если лакей более солиден, чем кухарка, он должен заботиться о нравственности кухарки". - Я возьму адрес,- сказала клиентка.- Кто знает, может быть, это место мне как раз подойдет. - А вот еще одно,- заметил Том, перевертывая страницы: - "Семья мистера Галленбайла, Ч. П.{Член парламента}. Пятнадцать гиней, чай и сахар. Служанкам разрешается принимать кузенов, если они благочестивы. Примечание: по воскресеньям холодный обед в кухне, так как мистер Галленбайл строго соблюдает воскресный день. В этот день никаких кушаний не готовить, кроме обеда для мистера и миссис Галленбайл; приготовление этого обеда, являющееся трудом благочестивым и вызванным необходимостью, составляет исключение. В день отдыха мистер Галленбайл обедает поздно, дабы помешать кухарке заниматься своим туалетом и тем самым впасть в грех". - Думаю, что это место мне подходит меньше, чем то,- сказала клиентка, пошептавшись со своей подругой.- Будьте любезны, молодой человек, дайте мне тот адрес. Если не подойдет, я приду еще. По ее просьбе Том написал адрес, и элегантная клиентка, удовлетворив толстую леди небольшой мздой, удалилась вместе с подругой. Николас уже раскрыл рот, чтобы попросить молодого человека обратиться к букве "С" и сообщить, какие места секретаря свободны, когда в контору вошла посетительница, которой он немедленно уступил свою очередь и чья наружность и удивила и заинтересовала его. Это была молодая леди никак не старше восемнадцати лет, стройная и худенькая, но прелестно сложенная, которая, робко подойдя к конторке, осведомилась очень тихим голосом о месте гувернантки или компаньонки у какой-нибудь леди. Задавая этот вопрос, она на секунду приподняла вуаль и открыла лицо удивительной красоты, хотя и омраченное облаком печали, что было особенно заметно у такого юного существа. Получив рекомендательную карточку к какой-то особе, обозначенной в книге, она уплатила установленную сумму и выскользнула из комнаты. Одета она была опрятно, но очень просто - так просто, что ее платье, пожалуй, показалось бы жалким и поношенным, будь оно надето на ком-нибудь другом, наделенном меньшим обаянием. Ее спутница - ибо с ней была спутница, краснолицая, круглоглаэая, неопрятная девушка,- судя по загрубевшим голым рукам, выглядывавшим из-под запачканной по краям шали, и по следам сажи и графита, испещрявшим ее физиономию, явно принадлежала к категории прислуг "за одну", сидевших на скамье; с ними она обменялась всевозможными усмешками и подмигиваньем, свидетельствующим о франкмасонстве их профессии*. Эта девушка последовала за своей хозяйкой, и не успел Николас опомниться от изумления и восторга, как молодая леди скрылась. Вполне возможно, как бы там ни думали иные трезвые люди, что Николас вышел бы вслед за ними, если бы его не удержал разговор, завязавшийся между толстой леди и ее конторщиком. - Когда она придет еще раз, Том? - спросила толстая леди. - Завтра утром,- отвегил Том, принимаясь чинить перо. - Куда вы ее направили? - спросила толстая леди. - К миссис Кларк,- ответил Том. - Приятная ожидает ее жизнь, если она пойдет туда,- заметила толстая леди, беря понюшку из оловянной табакерки. Вместо ответа Том подпер языком щеку и концом пера указал в сторону Николаса, каковое напоминание вызвало у толстой леди вопрос: - Ну-с, чем можем мы служить вам, сэр? Николас коротко ответил, что хотел бы узнать, не найдется ли место секретаря или переписчика у джентльмена. - Не найдется ли такое место? - подхватила хоэяйка.- Дюжина таких найдется. Не правда ли, Том? - Еще бы! - ответил молодой джентльмен и с этими словами подмигнул в сторону Николасв не без фамильярности, которую несомненно почитал лестным комплиментом, но которая вызвала у неблагодарного Николасв чувство отвращения. По наведении справок в книге обнаружилось, что дюжина секретарских мест свелась к одному. Мистер Грегсбери, великий член парламента, проживающий в Манчестер-Билдингс, Вестминстер, нуждался в молодом человеке, который бы содержал в порядке его бумаги и корреспонденцию, а Николас был именно таким молодым человеком, в каком нуждался мистер Грегсбери. - Я не знаю, каковы условия, так как он сказал, что сам уладит этот вопрос с заинтересованным лицом, но они должны быть очень хороши, потому что он член парламента,- заметила толстая леди. Несмотря на свою неопытность, Николас не очень поверил в силу этого довода или в справедливость такого заключения, но, не трудясь его оспаривать, взял адрес и решил посетить мистера Грегсбери безотлагательно. - Не знаю, какой это номер,- сказал Том,- но Манчестер-Билдингс невелик и в худшем случае у вас не много времени отнимет, если вы будете стучать во все двери по обеим сторонам улицы, пока не отыщете его... Послушайте, а ведь прехорошенькая была здесь девушка! - Какая девушка? - сурово спросил Николас. - Вот как! Ну, конечно - какая девушка! - зашептал Том, прикрывая один глаз и задирая вверх подбородок.- Да вы что, не видели ее? Послушайте, вам бы не хотелось быть на моем месте, когда она придет завтра утром? Николас посмотрел на безобразного клерка так, как будто не прочь был отхлестать его толстой книгой по щекам в награду за его восхищение молодой леди; однако он воздержался и с надменным видом вышел из конторы, в негодовании своем бросив вызов древним законам рыцарства, которые полагали пристойным и уместным для всех добрых рыцарей выслушивать хвалу леди, коим рыцари эти были преданы, и даже предписывали им скитаться по свету и разбивать головы всем трезвым и благонамеренным людям, не желавшим восхвалять превыше всего в мире тех дам, которых им никогда не случалось видеть и слышать - словно это могло служить оправданием! Перестав размышлять о своих неудачах и стараясь угадать, какие неудачи постигли красивую девушку, которую он видел, Николас, несколько раз свернув не в ту сторону, несколько раз справившись о дороге и почти столько же раз получив неверные указания, направил свои стопы к месту, которое ему было указано. В пределах древнего города Вестминстера* и на расстоянии одной восьмой мили от древнего его святилища находился узкий и грязный район - святилище менее важных членов парламента в наши дни. Он состоит только из одной улицы с мрачными жилыми домами, из окон которых в каникулярную пору хмуро выглядывают длинные меланхолические ряды объявлений, так же ясно возвещающие: "Сдается внаем", "Сдается внаем",- как возвещали это физиономии домовладельцев, сидевших на скамьях правительства и оппозиции во время сессии, ныне отошедшей к праотцам. В более оживленные периоды года объявления исчезают, и дома кишат законодателями. Законодатели - в первом этаже, во втором, в третьем, в четвертом, в мансардах; маленькие помещения пропитаны запахом депутаций и делегатов. В сырую погоду здесь трудно дышать от испарений, исходящих от влажных парламентских актов и затхлых петиций. Почтальоны чувствуют дурноту, вступая в это зараженное место, а жалкие фигуры, охотясь за надписями о даровой доставке письма, беспокойно снуют туда и сюда, словно потревоженные призраки усопших авторов писем, не имеющих права на их даровую пересылку*. Это и есть Манчестер-Билдингс, и здесь в любой час ночи можно услышать скрип ключа в соответствующей замочной скважине и время от времени, когда порыв ветра, проносясь над водой, омывающей подножие Манчестер-Билдингс, гонит звуки ко входу в улицу,- слабый, но пронзительный голос какого-нибудь молодого члена парламента, репетирующего завтрашнюю речь. Весь день напролет скрежещут шарманки, звенят и гремят музыкальные шкатулки, ибо Манчестер-Билдингс (эта верша для ловли угрей, из которой нет выхода, кроме одного неудобного отверстия) - четырехугольная бутылка с коротким и узким горлышком; в этом отношении он отображает судьбу иных своих наиболее предприимчивых обитателей, которые, протиснувшись в парламент ценою великих усилий и судорог, обнаруживают, что для них парламент - тоже не проезжая дорога, и что, подобно Маичестер-Билдингс, он дальше никуда не выводит, и что они поневоле должны выйти оттуда пятясь, не став ни более мудрыми, ни более богатыми и ничуть не более знаменитыми, чем были, когда вошли в него. В Манчестер-Билдингс и свернул Николас, держа в руке адрес великого мистера Грегсбери. Так как поток людей вливался в запущенный дом неподалеку от входа, он подождал, пока они не вошли, а затем, подойдя к слуге, осмелился спросить, не знает ли он, где живет мистер Грегсбери. Слуга был очень бледным оборванным мальчиком, имевшим такой вид, как будто он с младенчества спал в подвале, что, по всей вероятности, соответствовало действительности. - Мистер Грегсбери? - переспросил он.- Мистер Грегсбери живет здесь. Входите! Николас решил войти, раз представляется такая возможность; так он и сделал; а не успел он войти, как мальчик закрыл дверь и удалился. Это было довольно странно; более затруднительным оказалось то обстоятельство, что вдоль всего коридора и узкой лестницы, заслоняя окно и делая темный вход еще темнее, стояла беспорядочная толпа людей, чьи физиономии выражали важность их миссии и которые, по-видимому, ожидали в молчании какого-то надвигающегося события. Время от времени кто-нибудь шептал что-то соседу, а затем шептавшие энергически кивали друг другу или неумолимо качали головой, как будто решили совершить нечто отчаянное и не намерены уступить, что бы ни случилось. Так как на протяжении нескольких минут не произошло ничего, что бы объяснило сей феномен, и так как Николас находил свое положение в высшей степени неудобным, то он уже готов был обратиться за разъяснениями к стоявшему рядом с ним человеку, как вдруг на лестнице зашевелились и чей-то голос крикнул: - Ну-с, джентльмены, будьте добры подняться! Вместо того чтобы подняться, джентльмены на лестнице принялись спускаться с большим проворством и умолять с исключительной вежливостью, чтобы джентльмены, находившиеся ближе к улице, вошли первые; джентльмены, находившиеся ближе к улице, возразили с не меньшей учтивостью, что они даже помыслить не могут о такой вещи; однако именно так они поступили, хоть и не помышляли о том, ибо другие джентльмены вытолкнули вперед человек шесть (в том числе Николасв) и, сомкнувшись сзади, пропихнули их не только на верхнюю площадку лестницы, но и прямо в гостиную мистера Грегсбери, куда они, таким образом, вошли с весьма непристойной стремительностью и лишенные возможности отступить: толпа, напиравшая сзади, заполнила все помещение. - Джентльмены,-сказал мистер Грегсбери,-добро пожаловать! Я в восторге, что вижу вас. Для джентльмена, пришедшего в восторг при виде массы посетителей, мистер Грегсбери имел вид крайне недовольный, но, быть может, это было вызвано сенаторской вежливостью и привычкой государственного деятеля скрывать свои чувства. Это был плотный, массивный, крепкоголовый джентльмен с громким голосом и напыщенным видом, обладавший порядочным запасом фраз, ровно ничего не выражающих,- короче говоря, всем, что необходимо хорошему члену парламента. - Ну-с, джентльмены,- сказал мистер Грегсбери, бросая большую связку бумаг в стоявшую у его ног плетеную корзинку, откидываясь на спинку кресла и опираясь локтями на его ручки,- я вижу по газетам, что вы не удовлетворены моим поведением. - Да, мистер Грегсбери, мы не удовлетворены,- с большой горячностью сказал полный старый джентльмен, вырываясь из толпы и останавливаясь перед ним. - Неужели глаза меня обманывают,- сказал мистер Грегсбери, взглянув на говорившего,- или это и в самом деле мой старый друг Пагстайлс? - Именно я и никто другой, сэр,- ответил полный старый джентльмен. - Дайте мне вашу руку, достойный друг,- сказал мистер Грегсбери.Пагстайлс, дорогой друг, мне очень прискорбно видеть вас здесь. - Мне очень прискорбно находиться здесь, сэр,- сказал мистер Пагстайлс,- но ваше поведение, мистер Грегсбери, вызвало крайнюю необходимость в этой депутации от ваших избирателей. - Мое поведение, Пагстайлс,- сказал мистер Грегсбери, с милостивым великодушием окидывая взором депутацию,- мое поведение всегда определялось и будет определяться искренним уважением к подлинным и насущным интересам сей великой и счастливой страны. Обращаю ли я взгляд на то, что есть у нас дома или за границей, созерцаю ли я мирные трудолюбивые общины нашего родного острова - реки его, усеянные пароходами, железные его пути с локомотивами, улицы его с кэбами, его небо с воздушными шарами, величие и мощь которых доселе неведомы в истории воздухоплавания как у нашего, так и у любого другого народа,- обращаю ли я взгляд только на то, что есть у нас дома, или, устремляя его вдаль, взираю на безграничную перспективу побед и завоеваний, достигнутых британской настойчивостью и британской доблестью, на перспективу, развернувшуюся передо мной,- я сжимаю руки и, подняв взоры к широкому небосводу, над моей головой, восклицаю: "Хвала небу, я - британец!" Было время, когда этот взрыв энтузиазма вызвал бы оглушительные приветственные возгласы, но теперь депутация встретила его с обескураживающей холодностью. Общее впечатление было, казалось, таково, что это объяснение политического поведения мистера Грегсбери грешит скудностью деталей, и один джентльмен в задних рядах не постеснялся заметить вслух, что, по его мнению, оно, пожалуй, слишком отзывается "пустозвонством". - Смысл слова "пустозвонство" мне неизвестен,- сказал мистер Грегсбери.- Если оно означает, что, восхваляя мою родину, я становлюсь чуть-чуть слишком пылким или, пожалуй, впадаю в преувеличение, я вполне признаю справедливость такого замечания. Да, я горжусь этой свободной и счастливой страной. Я становлюсь выше ростом, глаза мои сверкают, грудь моя вздымается, сердце мое ширится, душа моя пылает, когда я помышляю о ее величии и славе. - Мы хотим, сэр, задать вам несколько вопросов,- спокойно заметил мистер Пагстайлс. - Прошу вас, джентльмены: мое время в распоряжении вашем и моей родины, да, и моей родины - сказал мистер Грегсбери. Получив разрешение, мистер Пагстайлс надел очки и обратился к исписанной бумаге, которую извлек из кармана, причем почти все остальные члены депутации в свою очередь достали из карманов исписанные листы, чтобы дополнять мистера Пагстайлса, когда тот будет зачитывать вопросы. Вслед за этим мистер Пагстайлс приступил к делу: - Вопрос номер первый. Сэр, не было ли вами взято на себя добровольное обязательство, предшествовавшее вашему избранию, что в случае, если вы будете избраны, вы немедленно положите конец привычке кашлять и вопить в палате общин? И не подверглись ли вы тому, что при первых же дебатах сессии вас заставили замолчать кашлем и воплями и с тех пор вы не сделали ни малейшего усилия, чтобы провести реформу в этой области? Не было ли также взято вами на себя обязательство изумить правительство и заставить его поджать хвост? Изумили вы его и заставили поджать хвост или нет? - Перейдите к следующему вопросу, дорогой мой Пагстайлс,- сказал мистер Грегсбери. - Вы намерены дать какое-нибудь объяснение касательно этого вопроса? - спросил мистер Пагстайлс. - Конечно, нет,- сказал мистер Грегсбери. Члены депутации свирепо посмотрели друг на друга, а затем на члена парламента. "Дорогой Пагстайлс", очень долго взиравший поверх очков на мистера Грегсбери, вновь обратился к списку вопросов: - Вопрос номер второй. Сэр, не было ли также взято вами на себя добровольное обязательство поддерживать в любом случае вашего коллегу, и не покинули ли вы его третьего дня вечером, и не голосовали ли против него, потому что жена лидера противной партии пригласила миссис Грегсбери на вечеринку? - Продолжайте,- сказал мистер Грегсбери. - На это вы также ничего не имеете ответить, сэр? - спросил представитель депутации. - Ровно ничего! - ответил мистер Грегсбери. Депутаты, видевшие его только во время избирательной кампании и во время выборов, были ошеломлены таким хладнокровием. Казалось, это был другой человек: тогда он весь был мед и млеко, теперь он весь был желчь и уксус. Но время так меняет людей! - Вопрос номер третий и последний,- внушительно произнес мистер Пагстайлс.- Сэр, не заявляли ли вы во время избирательной кампании о своем твердом и неуклонном намерении восставать против любого предложения, требовать голосования в палате по каждому вопросу, требовать пересмотра по всякому поводу, ежедневно вносить запросы,- короче, повторяя ваши собственные достопамятные слова, вносить дьявольский беспорядок везде и всюду? После этого многообъемлющего вопроса мистер Пагстайлс сложил свой список, что сделали и все его сторонники. Мистер Грегсбери подумал, высморкался, глубже погрузился в кресло, снова выпрямился и, облокотившись поудобнее на стол, составил треугольник из обоих больших и обоих указательных пальцев и, постукивая себя по носу вершиной этого треугольника, произнес (улыбаясь при эти словах): - Я отрицаю все. При этом неожиданном ответе нестройный ропот вырвался у депутации. И тот самый джентльмен, который высказал мнение касательно пустозвонства вступительной речи, снова сделал краткое заявление, пробурчав:"В отставку!" А это бурчанье было подхвачено его сторонниками и вылилось в форму общего протеста. - Мне поручено, сэр,- с холодным поклоном сказал мистер Пагстайлс,выразить надежду, что по получении предписания значительного большинства ваших избирателей вы не откажетесь немедленно сложить с себя обязанности в пользу того кандидата, который, по мнению избирателей, заслуживает большего доверия. Тогда мистер Грегсбери прочел следующий ответ, каковой он сочинил в форме письма, предвидя подобное требование и заготовив копии, чтобы разослать в газеты: - "Мой дорогой мистер Пагстайлс! После блага нашего возлюбленного острова - этой великой, свободной и счастливой страны, чьи возможности и ресурсы, по искреннему моему убеждению, безграничны,- я превыше всего ценю ту благородную независимость, каковая является самой дорогой привилегией англичанина и каковую я горячо надеюсь оставить в наследство моим детям не ущемленной и не утратившей блеска. Движимый отнюдь не личными мотивами, но побуждаемый только высокими и почтенными конституционными соображениями, которые я не буду пытаться объяснить, ибо они поистине недоступны пониманию тех, кто не посвятил себя, подобно мне, сложной и трудной науке политики, я предпочел бы оставить за собой мое место и так и намереваюсь поступить. Не будете ли вы столь любезны передать мой привет избирателям и познакомить их с этим обстоятельством? С глубоким уважением, дорогой мистер Пагстайлс, и проч. и проч.". - Значит, вы ни при каких обстоятельствах не сложите полномочия? - осведомился представитель делегации. Мистер Грегсбери улыбнулся и покачал головой. - В таком случае, всего хорошего, сэр! - сердито сказал Пагстайлс. - Да благословит вас небо!- сказал мистер Грегсбери. И делегаты, ворча и бросая грозные взгляды, удалились с такой быстротой, с какой позволяла им спускаться узкая лестница. Когда ушел последний делегат, мистер Грегсбери потер руки и захихикал, как хихикают весельчаки, когда полагают, что откололи какую-нибудь особенно забавную шутку. Он с таким увлечением поздравлял сам себя, что не заметил Николаса, который остался в тени оконной занавески, пока этот молодой джентльмен, опасаясь услышать какой-нибудь монолог, не предназначенный для посторонних ушей, не кашлянул раза два или три с целью привлечь внимание члена парламента. - Что это? - резко спросил мистер Грегсбери. Николас шагнул вперед и поклонился. - Что вы здесь делаете, сэр? - спросил мистер Грегсбери.- Шпионите за мной в моей частной жизни! Спрятавшийся избиратель! Вы слышали мой ответ, сэр? Будьте добры последовать за делегацией. - Я бы так и сделал, если бы входил в нее, но я не вхожу,- сказал Николас. - В таком случае, как вы сюда попали, сэр? - задал естественный вопрос мистер Грегсбери, член парламента.- И, черт побери, откуда вы взялись, сэр? - был следующий его вопрос. - Я пришел к вам с этой карточкой из конторы по найму, сэр,- сказал Николас,- желая предложить вам свои услуги в качестве секретаря и зная, что вы в нем нуждаетесь. - И вы только для этого и пришли сюда? - сказал мистер Грегсбери, подозрительно в него всматриваясь. Николас ответил утвердительно. - У вас нет никаких связей ни с одной из этих подлых газет? - спросил мистер Грегсбери.- Вы проникли сюда не для того, чтобы подслушать, что здесь происходит, а затем напечатать, а? - К сожалению, должен признаться, что в настоящее время у меня нет никаких связей ни с кем,- сказал Николае вежливо, но тоном вполне независимым. - О!- сказал мистер Грегсбери.- В таком случае, как же вы пробрались сюда наверх? Николас рассказал, как делегация заставила его подняться. - Так вот как было дело! - сказал мистер Грегсбери.- Садитесь. Николас сел, а мистер Грегсбери долго его разглядывал, словно желая убедиться, прежде чем задавать новые вопросы, что против внешнего его вида нет никаких возражений. - Значит, вы хотите быть моим секретарем? - спросил он наконец. - Я бы хотел занять эту должность, сэр,- ответил Николас. - Так,- сказал мистер Грегсбери.- Что вы умеете делать? - Полагаю,- с улыбкой ответил Николас,- полагаю, что могу делать то, что обычно приходится делать другим секретарям. - Что именно? - осведомился мистер Грегсбери. - Что именно? - повторил Николас. - Да, что именно? - сказал член парламента, склонив голову набок и устремив на него проницательный взгляд. - Пожалуй, обязанности секретаря довольно трудно определить,раздумчиво сказал Николас.- Думаю, сюда входит корреспонденция? - Верно,- заметил мистер Грегсбери. - Приведение в порядок бумаг и документов? - Совершенно верно. - Иногда, быть может, писание под вашу диктовку и, вероятно, сэр,- с полуулыбкой добавил Николас,- переписка вашей речи для какого-нибудь органа печати, когда вы произносите сугубо важную речь. - Несомненно,- ответствовал мистер Грегсбери.- Что еще? - В данный момент,- подумав, сказал Николас,- признаюсь, я не могу назвать другие обязанности секретаря, если не считать его долга быть по мере сил услужливым, а также полезным своему патрону, не жертвуя при этом собственным достоинством и не выходя за пределы тех обязанностей, какие обычно налагает на него его должность. Некоторое время мистер Грегсбери пристально смотрел на Николасв, а затем, осторожно окинув взглядом комнату, сказал, понизив голос: - Все это прекрасно, мистер... как вас зовут? - Никльби. - Все это прекрасно, мистер Никльби, и вполне правильно постольку поскольку... постольку поскольку, но этого далеко не достаточно. Есть другие обязанности, мистер Никльби, которые секретарь парламентского деятеля никогда не должен упускать из виду. Я желал бы, чтобы меня начиняли, сэр. - Простите,- перебил Николас, сомневаясь, правильно ли он расслышал. - Начиняли, сэр,- повторил мистер Грегсбери. - Вы меня извините, сэр, если я спрошу, что вы хотите этим сказать? - осведомился Николас. - Смысл моих слов, сэр, совершенно ясен,- с торжественным видом отозвался мистер Грегсбери.- Мой секретарь должен быть в курсе внешней политики всех стран мира, следя за ней по газетам; просматривать все отчеты о публичных собраниях, все передовые статьи и отчеты о заседаниях различных обществ и отмечать все детали, которые, по его мнению, могут показаться интересными в маленькой речи по вопросу о какой-нибудь поданной петиции или чего-нибудь еще в этом роде. Понимаете? - Кажется, понимаю, сэр,- ответил Николас. - Далее,- сказал мистер Грегсбери,- необходимо, чтобы он изо дня в день знакомился с газетными эамет ками о текущих событиях - ну, например, "Таинственное исчезновение и предполагаемое самоубийство подручного в трактире" или что-нибудь еще в таком роде, на чем я мог бы обосновать запрос, обращенный к министру внутренних дел. Зятем он должен переписать запрос и то, что я запомнил из ответа (включив маленький комплимент моему независимому духу и здравому смыслу), и отправить заметку в местную газету, прибавив, быть может, пять-шесть вводных строк, напоминающих, что я всегда нахожусь на своем посту в парламенте, никогда не уклоняюсь от ответственных и тяжелых обязанностей и так далее. Вы понимаете? Николас ответил поклоном. - Затем,- продолжал мистер Грегсбери,- я бы хотел, чтобы он время от времени просматривал цифры в напечатанных таблицах и делал некоторые общие выводы; я должен быть хорошо осведомлен, например, по вопросу о государственном доходе от обложения налогом строевого леса, по финансовым вопросам и так далее. И я бы желал, чтобы он подготовил кое-какие доводы против возврата к расплате наличными и обращения звонкой монеты, с указанием на гибельные последствия таковых мероприятий, а также коснулся вывоза золотых и серебряных слитков, упомянул о русском императоре, о банкнотах и тому подобных вещах, о которых достаточно будет сказать вскользь, потому что никто в этом ничего не смыслит. Вы усваиваете мою мысль? - Как будто понимаю,- сказал Николас. - Что касается вопросов, не имеющих отношения к политике,разгорячившись, продолжал мистер Грегсбери,- и таких, к каким нельзя требовать ни малейшего внимания, кроме естественной заботы не допускать, чтобы низшие классы пользовались таким же благосостоянием, как и мы,- иначе что стало бы с нашими привилегиями,- я бы хотел, чтобы мой секретарь составил несколько маленьких парадных речей в патриотическом духе. Так, например, если бы внесли какой-нибудь нелепый билль о предоставлении этим жалким сочинителям - авторам - права на их собственность,- я бы хотел сказать, что лично я всегда буду против возведения непреодолимой преграды к распространению литературы в н_а_р_о_д_е - понимаете? - я бы сказал, что создания м_а_т_е_р_и_а_л_ь_н_ы_е, как создания рода человеческого, могут принадлежать отдельному человеку или семье, но создания интеллектуальные, как создания божии, должны, само гобой разумеется, принадлежать всему народу. Находясь в приятном расположении духа, я не прочь был бы пошутить на тему о потомстве и сказать, что пишущие для потомства должны довольствоваться такой наградой, как одобрение п_о_т_о_м_с_т_в_а. Это понравилось бы палате, а мне не причинило бы никакого вреда, потому что вряд ли потомство будет знать что-нибудь обо мне и моих шутках? Вы понимаете? - Понимаю, сэр,- ответил Николас. - В подобных случаях, когда наши интересы не затронуты,- сказал мистер Грегсбери,- вы всегда должны помнить, что следует энергически упоминать о народе, ибо это производит прекрасное впечатление во время выборной кампании, а над сочинителями можете смеяться сколько угодно, потому что большинство из них, полагаю я, снимает комнаты и не имеет права голоса*. Вот в общих чертах беглое описание тех обязанностей, какие вам предстоит исполнять, если не считать того, что каждый вечер вы должны дежурить в кулуарах, на случай если бы я что-нибудь забыл и нуждался в новой начинке, а иногда, во время горячих прений, садиться в первом ряду галереи и говорить окружающим: "Вы видите этого джентльмена, который поднес руку к лицу и обхватил рукой колонну? Это мистер Грегсбери... знаменитый мистер Грегсбери..." И вам надлежит добавить еще несколько хвалебных слов, которые в тот момент придут вам в голову. А что касается жалованья,- сказал мистер Грегсбери, стремительно приводя к концу свою речь, потому что ему не хватило дыхания,- а что касается жалованья, то во избежание всякого недовольства, я готов сразу назвать крупную сумму, хотя это больше, чем я имею обыкновение платить,- пятнадцать шиллингов в неделю, и - покажите, на что вы способны. Все! Сделав это блестящее предложение, мистер Грегсбери снова откинулся на спинку кресла с видом человека, который проявил совершенно безрассудную щедрость, но тем не менее решил в этом не раскаиваться. - Пятнадцать шиллингов в неделю - это не много,- мягко заметил Николас. - Не много? Пятнадцагь шиллингов не много, молодой человек? - вскричал мистер Грегсбери.- Пятнадцать шиллингов... - Пожалуйста, не думайте, сэр, что я возражаю против этой суммы,ответил Николас.- Я не стыжусь призначься, что, какова бы ни была она сама по себе, для меня это очень много. Но обязанности и ответственность делают вознаграждение ничтожным, и к тому же они так тяжелы, что я боюсь взять их на себя. - Вы отказываетесь принять их, сэр? - осведомился мистер Грегсбери, протягивая руку к шнурку колокольчика. - Я боюсь, сэр, что при всем моем желании они окажется мне не по силам,- ответил Николас. - Это равносильно тому, что вы предпочитаете не принимать этой должности, а пятнадцать шиллингов в неделю считаете слишком низкой платой,позвонив, сказал мистер Грегсбери.- Вы отказываетесь, сэр? - Другого выхода у меня нет,- ответил Николас. - Проводи, Мэтьюс! - сказал мистер Грегсбери, когда вошел мальчик. - Я сожалею, что напрасно вас потревожил, сэр,- сказал Николас. - Я тоже сожалею,- сказал мистер Грегсбери, поворачиваясь к нему спиной.- Проводи, Мэтьюс! - Всего хорошего, сэр,- сказал Николас. - Проводи, Мэтьюс! - крикнул мистер Грегсбери. Мальчик поманил Николаса и, лениво спустившись впереди него по лестнице, открыл дверь и выпустил его на улицу. С печальным и задумчивым видом Николас отправился домой. Смайк собрал на стол закуску из остатков вчерашнего ужина и нетерпеливо ждал его возвращения. События этого утра не улучшили аппетита Николаса, и к обеду он не прикоснулся. Он сидел в задумчивой позе, перед ним стояла нетронутая тарелка, которую бедный юноша наполнил самыми лакомыми кусочками, и тут в комнату заглянул Ньюмен Ногс. - Вернулись? - спросил Ньюмен. - Да,- ответил Николас,- смертельно усталый, и что хуже всего, мог бы с таким же успехом остаться дома. - Нельзя рассчитывать на то, чтобы много сделать за одно утро,- сказал Ньюмен. - Быть может, и так, но я всегда полон надежд, и я рассчитывал на успех, а стало быть, разочарован,- отозвался Николас. Затем он дал Ньюмену отчет о своих похождениях. - Если бы я мог что-то делать,- сказал Николас,- ну хоть что-нибудь, пока не вернется Ральф Никльби и пока я не почувствую облегчения, встретившись с ним лицом к лицу, мне было бы лучше. Небу известно, что я отнюдь не считаю унизительным работать. Прозябать здесь без дела, словно дикий зверь в клетке,- вот что сводит меня с ума! - Не знаю,- сказал Ньюмен,- есть в виду кое-какие мелочи... этого бы хватило на плату за помещение и еще кое на что... но вам не понравится. Нет! Вряд ли вы на это пойдете... нет, нет! - На что именно я вряд ли пойду? - спросил Николае, поднимая глаза.Укажите мне в этой необъятной пустыне, в этом Лондоне, какой-нибудь честный способ зарабатывать еженедельно хотя бы на уплату за эту жалкую комнату, и вы увидите, откажусь ли я прибегнуть к нему. На что я не пойду? Я уже на слишком многое пошел, друг мой, чтобы остаться гордым или привередливым. Я исключаю те случаи,- быстро добавил Николае, помолчав,когда привередливость является простой честностью, а гордость есть не что иное, как самоуважение. Я не вижу большой разницы, служить ли помощником бесчеловечного педагога, или пресмыкаться перед низким и невежественным выскочкой, хотя бы он и был членом парламента. - Право, не знаю, говорить ли вам о юм, что я слышал сегодня утром,сказал Ньюмен. - Это имеет отношение к тому, что вы только что сказали? - спросил Николас. - Имеет. - В таком случае, ради самого неба, говорите, добрый мой друг! - воскликнул Николас.- Ради бога, подумайте о моем печальном положении и, раз я вам обещал не делать ни шагу, не посоветовавшись с вами, дайте мне по крайней мере право голоса, когда речь идет о моих же собственных интересах. Вняв этой мольбе, Ньюмен принялся бормотать всевозможные в высшей степени странные и запутанные фразы, из которых выяснилось, что утром миссис Кенуигс долго допрашивала его касательно его знакомства с Николасом и о жизни, приключениях и родословной Николаса, что Ньюмен, пока мог, уклонялся от ответов, но, наконец, под сильным давлением и будучи загнан в угол, вынужден был сообщить, что Николас - высокообразованный учитель, которого постигли бедствия, о коих Ньюмен не вправе говорить, и который носит фамилию Джонсон. Миссис Кенуигс, уступив чувству благодарности, или честолюбию, или материнской гордости, или материнской любви, или всем четырем побуждениям вместе взятым, имела тайное совещание с мистером Кенуигсом и, наконец, явилась с предложением, чтобы мистер Джонсон обучал четырех мисс Кенуигс французскому языку за еженедельный гонорар в пять шиллингов, то есть по одному шиллингу в неделю за каждую мисс Кенуигс и еще один шиллинг в ожидании того времени, когда младенец окажется способным усваивать грамматику. "Если я не очень ошибаюсь, он не заставит себя ждать,- заметила миссис Кенуигс, делая это предложение,- так как я твердо верю, мистер Ногс, что таких умных детей еще не было на свете". - Ну, вот и все! - сказал Ньюмен.- Знаю, это недостойно вас, но я подумал, что, быть может, вы согласились бы... - Соглашусь ли я! - с живостью воскликнул Николае.- Конечно, я согласен! Я не задумываясь принимаю это предложение. Дорогой мой, вы так и скажите, не откладывая, достойной мамаше и передайте, что я готов начать, когда ей будет угодно. Обрадованный Ньюмен поспешил сообщить миссис Кенуигс о согласии своего друга и вскоре вернулся с ответом, что они будут счастливы видеть его во втором этаже, как только он найдет это для себя удобным; затем он добавил, что миссис Кенуигс тотчас же послала купить подержанную французскую грамматику и учебник - эти книжки давно уже валялись в шестипенсовом ящике в книжном ларьке за углом - и что семейство, весьма взволнованное этой перспективой, подчеркивающей их аристократичность, желает, чтобы первый урок состоялся немедленно. И здесь можно отметить, что Николас не был высокомерным молодым человеком в обычном смысле этого слова. Он мог отомстить за оскорбление, ему нанесенное, или выступить, чтобы защитить от обиды другого, так же смело и свободно, как и любой рыцарь, когда-либо ломавший копья; но ему не хватало того своеобразного хладнокровия и величественного эгоизма, которые неизменно отличают джентльменов высокомерных. По правде говоря, мы лично склонны смотреть на таких джентльменов скорее как на обузу в пробивающих себе дорогу семьях, потому что мы знаем многих, чей горделивый дух препятствует им взяться за какую бы то ни было черную работу и проявляет себя лишь в склонности отращивать усы и принимать свирепый вид; но, хотя и усы и свирепость - в своем роде прекрасные вещи и заслуживают всяческих похвал, мы, признаться, предпочитаем, чтобы они выращивались за счет их владельца, а не за счет смиренных людей. Итак, Николас, не будучи юным гордецом в обычном смысле этого слова и почитая большим унижением занимать деньги на удовлетворение своих нужд у Ньюмена Ногса, чем преподавать французский язык маленьким Кенуигсам за пять шиллингов в неделю, принял предложение немедля, как было описано выше, и с надлежащей поспешностью отправился во второй этаж. Здесь он был принят миссис Кенуигс с любезной грацией, долженствовавшей заверить его в ее благосклонности и поддержке, и здесь он застал мистера Лиливика и мисс Питоукер, четырех мисс Кенуигс на скамье и младенца в креслице в виде карликового портшеза с сосновой дощечкой между ручками, забавляющегося игрушечной лошадкой без головы; упомянутая лошадь представляла собой маленький деревянный цилиндр, отчасти похожий на итальянский угюг* на четырех кривых колышках и замысловатой раскраской напоминающий красную вафлю, опущенную в ваксу. - Как поживаете, мистер Джонсон? - спросила миссис Кенуигс.- Дядя, познакомьтесь - мистер Джонсон. - Как поживаете, сэр? - осведомился мистер Лиливик довольно резко, ибо накануне он не знал, кто такой Николас, а быть слишком вежливым с учителем являлось, пожалуй, огорчительным обстоятельством для сборщика платы за водопровод. - Дядя, мистер Джонсон приглашен преподавателем к детям,- сказала миссис Кенуигс. - Это ты мне только что сообщила, моя милая,- отозвался мистер Лиливик. - Однако я надеюсь,- сказала миссис Кенуигс, выпрямившись,- что они не возгордятся, но будут благословлять свою счастливую судьбу, благодаря которой они занимают положение более высокое, чем дети простых людей. Ты слышишь, Морлина? - Да, мама,- ответила мисс Кенунгс. - И, когда вы будете выходить на улицу или еще куда-нибудь, я желаю, чтобы вы не хвастались этим перед другими детьми,- продолжала миссис Кенуигс,- а если вам придется заговорить об этом, можете сказать только: "У нас есть преподаватель, который приходит обучать нас на дому, но мы не гордимся, потому что мама говорит, что это грешно". Ты слышишь, Морлина? - Да, мама,- снова ответила мисс Кенуигс. - В таком случае, запомни это и поступай так, как я говорю,- сказала миссис Кенуигс.- Не начать ли мистеру Джонсону, дядя? - Я готов слушать, если мистер Джонсон готов начать, моя милая,- сказал сборщик с видом глубокомысленного критика.- Каков, по вашему мнению, французский язык, сэр? - Что вы хотите этим сказать? - осведомился Николае. - Считаете ли вы, что это хороший язык, сэр? - спросил сборщик.Красивый язык, разумный язык? - Конечно, красивый язык,- ответил Николас,- а так как на нем для всего есть названия и он дает возможность вести изящный разговор обо всем, что смею думать, что это разумный язык. - Не знаю,- недоверчиво сказал мистер Лплпвщ;.Вы находите также, что это веселый язык? - Да,- ответил Николас,- я бы сказал - да. - Значит, он очень изменился, в мое время он был не таким,- заявил сборщик,- совсем не таким. - Разве в ваше время он был печальным? - осведомился Николас, с трудом скрывая улыбку. - Очень! - с жаром объявил сборщик.- Я говорю о военном времени, когда шла последняя война. Быть может, это и веселый язык. Мне бы не хотелось противоречить кому бы то ни было, но я могу сказать одно: я слыхал, как французские пленные, которые были уроженцами Франции и должны знать, как на нем объясняются, говорили так печально, что тяжело было их слушать. Да, я их слыхал раз пятьдесят, сэр, раз пятьдесят! Мистер Лиливик начал приходить в такое раздражение, что миссис Кенуигс нашла своевременным дать знак Николасу, чтобы тот не возражал, и лишь после того как мисс Питоукер ловко ввернула несколько льстивых фраз, дабы умилостивить превосходного старого джентльмена, этот последний соблаговолил нарушить молчание вопросом: - Как по-французски вода, сэр? - L'eau,- ответил Николас. - Вот как! - сказал мистер Лиливик, горестно покачивая головой.- Я так и думал. Ло? Я невысокого мнения об этом языке, совсем невысокого. - Мне кажется, дети могут начинать, дядя? - спросила миссис Кенуигс. - О да, они могут начинать, моя милая,- с неудовольствием ответил сборщик.- Я лично не имею ни малейшего желания препятствовать им. Когда разрешение было дано, четыре мисс Кенуигс с Морлиной во главе уселись в ряд, а все их косички повернулись в одну сторону, Николас, взяв книгу, приступил к предварительным объяснениям. Мисс Питоукср и миссис Кенуигс пребывали в немом восхищении, которое нарушал только шепот сей последней особы, уверявшей, что Морлина не замедлит выучить все на память, а мистер Лиливик взирал на эту группу хмурым и зорким оком, подстерегая случай, когда можно будет начать новую дискуссию о языке. ГЛАВА XVII, повествует о судьбе мисс Никльби С тяжелым сердцем и печальными предчувствиями, которых никакие усилия не могли отогнать, Кэт Никльби в день своего поступления на службу к мадам Манталини вышла из Сити, когда часы показывали без четверти восемь, и побрела одна по шумным и людным улицам к западную часть Лондона. В этот ранний час много хилых девушек, чья обязанность (так же как и бедного шелковичного червя) - создавать, терпеливо трудясь, наряды, облекающие бездумных и падких до роскоши леди, идут по нашим улицам, направляясь к месту ежедневной своей работы и ловя, как бы украдкой, глоток свежего воздуха и отблеск солнечного света, который скрашивает их однообразное существование в течение длинного ряда часов, составляющих рабочий день. По мере приближения к более фешенебельной части города Кэт замечала много таких девушек, спешивших, как и она, к месту тягостной своей службы, и в их болезненных лицах и в расслабленной походке увидела слишком наглядное доказательство того, что ее опасения не лишены оснований. Она пришла к мадам Манталини за несколько минут до назначенного часа и, пройдясь взад и вперед, в надежде, что подойдет еще какая-нибудь девушка и избавит ее от неприятной необходимости давать объяснения слуге, робко постучалась в дверь. Немного спустя ей отворил лакей, который надевал свой полосатый жилет, пока поднимался по лестнице, а сейчас был занят тем, что подвязывал фартук. - Мадам Манталини дома? - запинаясь, спросила Кэт. - В этот час она редко выходит, мисс,- ответил лакей таким тоном, что слово "мисс" прозвучало почему-то обиднее, чем "моя милая". - Могу я ее видеть? - спросила Кэт. - Э? - отозвался слуга, придерживая рукой дверь и удостоив посмотреть на вопрошавшую изумленным взглядом; при этом он улыбнулся во весь рот.- Бог мой, конечно, нет! - Я пришла потому, что она сама назначила мне прийти,- сказала Кэт.Я... я буду здесь работать. - О, вы должны были позвонить в колокольчик для работниц,- сказал лакей, коснувшись ручки колокольчика у дверного косяка.- Хотя, позвольте-ка, я забыл - вы мисс Никльби? - Да,- ответила Кэт. - В таком случае, будьте добры подняться наверх,- сказал слуга.- Мадам Манталини желает вас видеть. Вот сюда... Осторожнее, не наступите на эти вещи на полу. Предупредив ее так, чтобы она не налетела на всевозможные, в беспорядке сваленные лампы, подносы, уставленные стаканами и нагроможденные на легкие скамейки, расставленные по всему вестибюлю и явно свидетельствовавшие о поздно затянувшейся пирушке накануне вечером, слуга поднялся на третий этаж и ввел Кэт в комнату, выходившую окнами во двор и сообщавшуюся двустворчатой дверью с помещением, где она в первый раз увидела хозяйку этого заведения. - Подождите здесь минутку,- сказал слуга,- я ей сейчас доложу. Дав весьма приветливо такое обещание, он удалился и оставил Кэт в одиночестве. Мало было занимательного в этой комнате, главным украшением коей служил поясной портрет маслом мистера Маиталини, которого художник изобразил небрежно почесывающим голову, благодаря чему мистер Манталиии выгодно выставлял напоказ кольцо с бриллиантом - подарок мадам Манталини перед свадьбой. Но вот из соседней комнаты донеслись голоса, ведущие беседу, а так как разговор был громкий, а перегородка тонкая, Кэт не могла не обнаружить, что голоса принадлежат мистеру и миссис Манталини. - Если ты будешь так отвратительно, дьявольски возмутительно ревнива, душа моя,- сказал мистер Манталнни,- ты будешь очень несчастна... ужасно несчастна... дьявольски несчастна! А затем раздался такой звук, словно мистер Манталпни прихлебнул свой кофе. - Да, я несчастна,- заявила мадам Манталини, явно дуясь. - Значит, ты чрезмерно требовательная, недостойная, дьявольски неблагодарная маленькая фея,- сказал мистер Манталини. - Неправда! - всхлипнув, возразила мадам. - Не приходи в дурное расположение духа,- сказал мистер Манталини, разбивая скорлупу яйца.- У тебя прелестное, очаровательное, дьявольское личико, и ты не должна быть в дурном расположении духа, потому что это повредит его миловидности и сделает его сердитым и мрачным, как у страшного, злого, дьявольского чертенка. - Меня не всегда можно обойти таким способом,- сердито заявила мадам. - Можно обойти любым способом, какой покажется наилучшим, а можно и вовсе не обходить, если так больше нравится,- возразил мистер Манталини, засунув в рот ложку. - Болтать очень легко,- сказала мадам Манталини. - Не так-то легко, когда ешь дьявольское яйцо, - отозвался мистер Манталини,- потому что яичный желток стекает по жилету, и, черт побери, он не подходит ни к одному жилету, кроме желтого. - Ты любезничал с ней весь вечер,- сказала мадам Манталипи, явно желая перевести разговор на ту тему, от которой он уклонился. - Нет, нет, жизнь моя. - Ты любезничал, я все время не спускала с тебя глаз,- сказала мадам. - Да благословит небо эти маленькие, мигающие, мерцающие глазки! - с каким-то ленивым упоением воскликнул Манталини.- Неужели они все время смотрели на меня? Ах, черт побери! - И я еще раз повторяю,- продолжала мадам, ты не должен вальсировать ни с кем, кроме своей жены, и я этого не вынесу, Манталини, лучше уж мне сразу принять яд! - Она не примет яда и не причинит себе ужасной боли, не правда ли? - сказал Манталини, который, судя по изменившемуся голосу, передвинул стул и сел поближе к жене.- Она не примет яда, потому что у нее дьявольски хороший муж, который мог бы жениться на двух графинях и на титулованной вдове... - На двух графинях? - перебила мадам.- Раньше ты мне говорил об одной! - На двух! - вскричал Манталини.- На двух дьявольски прекрасных женщинах, настоящих графинях и с огромным состоянием, черт меня побери! - А почему же ты не женился? - игриво спросила мадам. - Почему не женился? - отозвался супруг.- А разве я не увидел на утреннем концерте самую дьявольскую маленькую очаровательницу во всем мире? И, пока эта маленькая очаровательница - моя жена, пусть все графини и титулованные вдовы в Англии отправляются... Мистер Манталини не кончил фразы, а подарил мадам Манталини очень звонкий поцелуй, который мадам Манталини ему вернула, а затем как будто последовали новые поцелуи, сопутствовавшие завтраку. - А как насчет денег, сокровище моей жизни? - осведомился Манталини, когда эти нежности прекратились.- Сколько у нас наличными? - Право, очень мало,- ответила мадам. - Нам нужно побольше! - сказал Манталини.- Мы должны учесть вексель у старого Никльби, чтобы продержаться в тяжелое время, черт меня побери! - Сейчас тебе больше не понадобится,- вкрадчиво сказала мадам. - Жизнь и душа моя! - воскликнул супруг.- У Скробса продается лошадь, которую было бы грешно и преступно упустить,- идет просто даром, радость чувств моих! - Даром! - воскликнула мадам.- Я этому рада. - Буквально даром,- отозвался Манталини.- Сто гиней наличными - и она наша! Грива и холка, ноги и хвост - все дьявольской красоты! Я буду разъезжать на ней в парке прямо перед каретами отвергнутых графинь. Проклятая старая титулованная вдова упадет в обморок от горя и бешенства, а две другие скажут: "Он женился, он улизнул, это дьявольская штука, все кончено!" Они возненавидят друг друга и пожелают, чтобы вы умерли и были погребены. Ха-ха! Черт побери! Благоразумие мадам Манталини, если таковое у нее было, не устояло перед этим зрелищем триумфа: позвякав ключами, она заявила, что посмотрит, сколько денег у нее в столе, и, поднявшись для этой цели, распахнула двустворчатую дверь и вошла в комнату, где сидела Кэт. - Ах, боже мой, дитя мое! - воскликнула мадам Манталини, в изумлении попятившись.- Как вы сюда попали? - Дитя! - вскричал Манталини, вбегая в комнату.- Как попали... А!.. О!.. Черт побери, как поживаете? - Я уже давно жду здесь, сударыня,- сказала KэT, обращаясь к мадам Манталини.- Мне кажется, слуга позабыл доложить вам, что я здесь. - Право же, вы должны обратить внимание на этого человека,- сказала мадам, повернувшись к своему мужу.- Он все забывает. - Я отвинчу ему нос с его проклятой физиономии за то, что он оставил такое прелестное создание в одиночестве! - сказал супруг. - Манталини! - вскричала мадам.- Ты забываешься! - Я никогда не забываю о тебе, душа моя, и никогда не забуду и не могу забыть,- сказал Манталини, целуя руку жены и корча гримасу в сторону мисс Никльби, которая отвернулась. Умиротворенная этим комплиментом, деловая леди взяла со своего письменного стола какие-то бумаги, которые передала Манталини, принявшему их с великим восторгом, затем она предложила Кэт следовать за нею, и после нескольких неудачных попыток мистера Манталини привлечь внимание молодой особы они вышли, а этот джентльмен, взяв газету, растянулся на диване и задрал ноги. Мадам Манталини повела Кэт в нижний этаж и по коридору прошла в большую комнату в задней половине дома, где много молодых женщин занимались шитьем, кройкой, переделкой и различными другими процедурами, известными лишь тем, кто постиг искусство создавать модные наряды. Это была душная комната с верхним светом, такая скучная и унылая, какою только может быть комната. Мадам Манталини громко позвала мисс Нэг; появилась невысокая суетливая разряженная женщина, преисполненная сознанием собственной важности, а все молодые леди, на секунду оторвавшись от работы, обменялись шепотом всевозможными критическими замечаниями о добротности ткани и покрое платья мисс Никльби, о цвете и чертах ее лица и обо всем ее облике с такою же благовоспитанностью, какую можно наблюдать в наилучшем обществе в переполненном бальном зале. - Мисс Нэг,- сказала мадам Манталини,- вот та молодая особа, о которой я вам говорила. Мисс Нэг посмотрела на мадам Манталини с почтительной улыбкой, которую ловко превратила в милостивую, предназначенную для Кэт, и сказала, что, разумеется, хотя и очень много хлопот с молодыми девицами, совершенно не приученными к делу, однако она уверена, молодая особа будет стараться по мере сил; благодаря такой уверенности она, мисс Нэг, уже почувствовала к ней интерес. - Я думаю, что во всяком случае первое время лучше будет для мисс Никльби вместе с вами примерять в ателье платья заказчицам,- сказала мадам Манталини.- Сейчас она еще не может приносить много пользы, а ее наружность... - ...будет прекрасно гармонировать с моей, мадам Манталини! - перебила мисс Нэг.- Совершенно верно, и, конечно, я должна предположить, что вы очень скоро в этом убедитесь: у вас столько вкуса, что, право же, как я часто говорю этим молодым леди, я не знаю, как, когда и где вы могли приобрести все эти знания... гм!.. Мисс Никльби и я - мы как раз под пару, мадам Манталини, только у меня волосы чуть-чуть темнее, чем у мисс Никльби, и... гм!.. мне кажется, у меня нога чуть-чуть меньше. Я уверена, мисс Никльби не обидится на мои слова, когда узнает, что наша семья всегда славилась маленькими ножками с тех пор, как... гм!.. да, я думаю, с тех пор как у нашей семьи вообще появились ноги. Был у меня, мадам Манталини, дядя, который жил в Челтенхеме и имел превосходное дело - табачную лавку... гм!.. у него были очень маленькие ноги, не больше, чем ступни, какие обычно приделывают к деревянным ногам,- самые симметричные ноги, мадам Манталини, какие вы только можете вообразить. - Вероятно, мисс Нэг, они походили на спеленатые,- сказала мадам. - Ах, как это на вас похоже! - воскликнула мисс Нэг. -Ха-ха-ха! Спеленатые! О, чудесно! Я часто говорю этим молодым леди: "Должна сказать, и пусть все это знают, что из всех удачных острот, какие мне приходилось слышать, а слыхала я очень много, потому что при жизни моего дорогого брата (я вела у него хозяйство, мисс Никльби) у нас ужинали раз в неделю два-три молодых человека, славившихся в те дни своим остроумием, мадам Манталини,из всех удачных острот,- говорю я этим молодым леди,- какие мне приходилось слышать, остроты мадам Манталини - самые замечательные... гм!.. Они такие легкие, такие саркастические и в то же время такие добродушные (как сказала я мисс Симондс не дальше чем сегодня утром), что, когда, как и каким образом она этому научилась, для меня поистине тайна". Тут мисс Нэг приумолкла, чтобы перевести дыхание; а пока она молчит, не мешает отметить (не тот факт, что она была необычайно разговорчива и необычайно предана мадам Манталини, ибо этот факт не нуждается в комментариях), что она имела привычку то и дело вставлять в поток речи громкое, пронзительное, отчетливое "гм!", значение и смысл коего толковались ее знакомыми различно. Одни утверждали, что мисс Нэг вводила это восклицание, впадая в преувеличения, когда у нее в голове созревала новая выдумка; другие - что, подыскивая нужное слово, она вставляла "гм!", чтобы выиграть время и воспрепятствовать кому-либо другому вмешаться в разговор. Далее можно указать, что мисс Нэг все еще претендовала на юный возраст, хотя оставила его позади много лет назад, и что она была непостоянна и тщеславна и относилась к категории тех особ, к которым прекрасно подходит правило: доверять вы им можете, пока они у вас на глазах, но и только. - Вы позаботитесь о том, чтобы мисс Никльби ознакомилась с часами работы и со всем прочим,- сказала мадам Манталини.- Итак, я оставляю ее с вами. Вы не забудете моих распоряжений, мисс Нэг? Разумеется, мисс Нэг ответила, что забыть какое бы то ни было распоряжение мадам Манталини является невозможным с моральной точки зрения, и, пожелав своим помощницам доброго утра, мадам Манталини выплыла из комнаты. - Какое она очаровательное создание, не правда ли, мисс Никльби? - сказала мисс Нэг, потирая руки. - Я ее очень мало видела,- сказала Кэт.- Я еще не могу судить. - Вы видели мистера Манталини? - осведомилась мисс Нэг. - Да, его я видела два раза. - Не правда ли, он - очаровательное создание? - Право же - на меня он совсем не произвел такого впечатления,ответила Кэт. - Как, дорогая моя! - вскринала мисс Нэг, воздев руки.- Господи боже мой, где же ваш вкус? Такой красивый, рослый, видный джентльмен, с такими бакенбардами, с такими зубами и волосами... и... гм!.. Да вы меня изумляете! - Должно быть, я очень глупа,- отозвалась Кэт, снимая шляпку,- но так как мое мнение имеет очень мало значения для него и для кого бы то ни было, я не жалею о том, что составила его, и, кажется, не скоро его изменю. - Разве вы не находите, что он очень красивый мужчина? - спросила одна из молодых леди. - Он может быть и красив, хотя бы я с этим не соглашалась,- сказала Кэт. - И у него прекрасные лошади, не правда ли? - осведомилась другая. - Очень возможно, но я их никогда не видела,- ответила Кэт. - Никогда не видели? - вмешалась мисс Нэг.- О! Теперь все ясно! Как можете вы высказывать мнение о джентльмене... гм!.. если вы не видели его, когда он выезжает в своем экипаже? Столько было суетного - как ни мало знала свет провинциальная девушка - в этом суждении старой портнихи, что Кэт, стремившаяся по многим основаниям переменить тему разговора, не произнесла больше ни слова и оставила мисс Нэг победительницей на поле битвы. После недолгой паузы, в продолжение коей молодые девушки рассматривали Кэт и молча обменивались результатами своих наблюдений, одна из них предложила ей свою помощь, чтобы снять шаль, и, получив согласие, осведомилась, не считает ли она, что очень неприятно носить черное платье. - Да, конечно,- с горьким вздохом ответила Кэт. - Так пылится и так жарко в нем,- продолжала та же особа, оправляя на ней платье. Кэт могла бы сказать, что траур бывает иногда самой холодной одеждой, в какую могут облечься смертные; что он не только леденит грудь тех, кто его носит, но и простирает свое влияние иа летних друзей, сковывает льдом источники их доброго расположения и ласки и, губя нерасцветшие обещания, которые они когда-то так щедро расточали, не оставляет ничего, кроме сухих и увядших сердец. Мало найдется людей, которые, потеряв друга или родственника, являвшегося их единственной опорой в жизни, не чувствуют глубоко этого леденящего действия черной одежды. Кэт чувствовала его остро и, почувствовав в тот момент, не смогла удержаться от слез. - Мне очень жаль, что я вас огорчила своими необдуманными словами,сказала ее собеседница.- Я об этом не подумала. Вы носите траур по какому-нибудь близкому родственнику? - По отцу,- ответила Кэт. - По какому родственнику, мисс Симондс? - громко переспросила мисс Нэг. - По отцу,- тихо отозвалась та. - По отцу? - сказала мисс Нэг, ничуть не понижая голоса.- А! И долго он болел, мисс Симондс? - Тише,- отозвалась девушка.- Не знаю. - Несчастье постигло нас внезапно,- сказала Кэт, отворачиваясь,- иначе я при таких обстоятельствах, как сейчас, быть может перенесла бы его лучше. У присутствующих в комнате, как всегда при появлении новой "молодой особы", возникло желание узнать, кто такая Кэт и решительно все о ней; но, хотя это желание весьма естественно могло усилиться благодаря наружности и волнению Кэт, сознания, что расспросы причинят ей боль, оказалось достаточно, чтобы подавить это любопытство. И мисс Нэг, считая в настоящий момент безнадежной всякую попытку извлечь еще какие-нибудь сведения, неохотно призвала к молчанию и предложила приступить к работе. Все трудились молча до половины второго, а затем на кухне была подана жареная баранья нога с жареным картофелем. Когда обед был кончен и молодые леди в виде дополнительного развлечения вымыли руки, снова началась работа и снова протекала в молчании, пока стук карет, грохотавших по улицам, и громкие двойные удары в двери не возвестили, что более счастливые члены общества в свою очередь приступили к повседневным завятиям. Один из таких двойных ударов в дверь мадам Манталини дал знать о прибытии экипажа некоей знатной леди - или, вернее, богатой, ибо бывает иногда разница между богатством и знатностью,- которая приехала вместе с дочерью примерить давно заказанные придворные туалеты; и обслуживать их была послана Кэт в сопровождении мисс Нэг и, разумеется, под командой мадам Манталини. Роль Кэт в этой церемонии была довольно скромной: ее обязанности ограничивались тем, что она должна была держать различные принадлежности туалета, пока они не понадобятся мисс Нэг для примерки, и изредка завязать тесемку или застегнуть крючок. Она могла не без оснований считать себя защищенной от дерзкого обращения и злобы, но случилось так, что в тот день и леди и дочь ее были в дурном расположении духа, и бедная девушка стала жертвой их оскорблений. Она неуклюжа, руки у нее холодные, грязные, шершавые, она ничего не умеет делать; они удивляются, как может мадам Манталини держать у себя таких людей; требовали, чтобы в следующий раз, когда они приедут, им прислуживала какая-нибудь другая молодая женщина, и так далее. Этот случай вряд ли заслуживал бы упоминания, если бы не последствия, какие он за собой повлек. Кэт пролила много горьких слез, когда ушли эти леди, и впервые почувствовала унизительность своего труда. Правда, ее пугала перспектива тяжелой и неприятной работы, но она не чувствовала никакого унижения в том, чтобы зарабатывать на хлеб, пока не увидела себя не защищенной от наглости и гордыни. Философия научила бы ее понимать, сколь унизили себя те, которые пали настолько, что давали волю таким свойствам характера по привычке и без причины. Но она была слишком молода, чтобы это служило ей утешением, и ее понятие о честности было оскорблено. Не возникает ли так часто жалоба на то, что простые люди поднимаются выше своего звания, из того факта, что люди "непростые" опускаются ниже своего? В таких сценках и занятиях тянулось время до девяти часов, когда Кэт, изнуренная и подавленная событиями дня, поспешно выбежала из душной рабочей комнаты, чтобы встретиться с матерью на углу улицы и идти домой. Она еще больше грустила потому, что должна была скрывать свои чувства и притворяться, будто разделяет радужные мечты своей спутницы. - Ах, боже мой, Кэт! - сказала мисс Никльби.- Я весь день думала о том, как было бы чудесно, если бы мадам Манталини взяла тебя в компаньонки,знаешь ли, это так естественно. Представь, свояченица кузена твоего бедного папы, мисс Браундок, была принята в компаньонки одной леди, у которой была школа в Хэммерсмите, и сколотила себе состояние буквально в две минуты. Кстати, я забыла, та ли это мисс Браундок, которая выиграла десять тысяч фунтов в лотерею, но мне кажется, это та самая. Да, теперь, подумав, я уверена, что это та самая. "Манталини и Никльби" - как бы это чудесно звучало! И если бы Николас хорошо устроился, мы могли бы жить на одной улице с доктором Никльби, ректором Вестминстерской школы! - Дорогой Николас! - воскликнула мисс Кэт, вынимая из ридикюля письмо брата из Дотбойс-Холла.- При всех наших затруднениях я так счастлива, мама, зная, что ему хорошо живется и он в таком прекрасном расположении духа. Что бы нам ни пришлось перенести, меня утешает мысль, что он доволен и счастлив. Бедная Кэт! Она и не подозревала, какое слабое это было утешение и как скоро предстояло ей разочароваться. ГЛАВА XVIII, Mисс Нэг, в течение трех имей обожавшая Кэт Никльби, намеревается возненавидеть ее навеки. Причины, которые побудили мисс Нэг принять это решение Жизнь многих людей, полная мучений, тягот, страданий, не представляя никакого интереса ни для кого, кроме тех, кто ее ведет, оставлена без внимания людьми, которые не лишены способности мыслить и чувствовать, но скупы на сострадание и нуждаются в сильных возбуждающих средствах, чтобы оно проснулось. Немало есть служителей милосердия, которые в своем призвании ищут не меньше искусственного возбуждения, чем любители наслаждений в своем; в результате нездоровая симпатия и сострадание повседневно простираются на дальние объекты, хотя постоянно находится на виду у самого ненаблюдательного человека более чем достаточно объектов, по праву требующих применения тех же добродетелей. Короче говоря, милосердию нужна романтика так же, как нужна она писателю-романисту или драматургу. Вор в бумазейной блузе - заурядный тип, вряд ли заслуживающий внимания людей с тонким вкусом; но оденьте его в зеленый бархат, дайте ему шляпу с высокой тульей и перенесите место его деятельности из густонаселенного города на горную дорогу - и вам откроется в нем дух поэзии и приключений. Так обстоит дело и с великой, основной добродетелью, которая при нормальном ее развитии и упражнении приводит ко всем остальным, если не включает их. Она нуждается в своей романтике, и чем меньше в этой романтике подлинной, трудной жизни с повседневной борьбой и работой, тем лучше. Жизнь, на которую была обречена бедная Кэт Никльби вследствие непредвиденного хода событий, уже упомянутых в этом повествовании, была тяжелой. Но из боязни, как бы однообразие, нездоровые условия и физическая усталость - а ведь в этом и состояла ее жизнь - не сделали ее неинтересной для людей милосердных и сострадательных, я в данный момент предпочел бы удержать на первом плане самое мисс Никльби и для начала не замораживать их интерес подробным и растянутым описанием заведения, возглавляемого мадам Манталини. - О, право же, мадам Манталини,- сказала мисс Нэг, когда Кэт устало возвращалась домой в первый вечер своего ученичества,- эта мисс Никльби очень достойная молодая особа... да, очень достойная... гм!.. уверяю вас, мадам Манталини. Даже вашему умению распознавать людей делает честь то обстоятельство, что вы подыскали такую превосходную, такую благовоспитанную, такую... гм!.. такую скромную молодую женщину в помощницы мне при примерке. Я видела, как молодые женщины, когда им выпадал случай покрасоваться перед теми, кто выше их, держали себя так, что... о боже... Да, но вы всегда правы, мадам Манталини, всегда! И я постоянно твержу этим молодым леди: для меня поистине тайна, как вы только ухитряетесь быть всегда правой, когда столько людей так часто ошибаются. - За исключением того, что мисс Никльби вывела из терпения превосходную заказчицу, ничего особо замечательного она сегодня не сделала, в этом я во всяком случае уверена,- сказала в ответ мадам Манталини. - Ах, боже мой! - сказала мисс Нэг.- Многое, знаете ли, нужно отнести за счет неопытности. - И молодости? - осведомилась мадам. - О, об этом я ничего не говорю, мадам Манталини,- зардевшись, отозвалась мисс Нэг,- потому что, если бы молодость служила оправданием, у вас бы не было... - ...такой хорошей первой мастерицы, полагаю я,подсказала мадам. - Никогда не видывала я такого человека, как вы, мадам Манталини! - весьма самодовольно подхватила мисс Нэг.- Вы знаете, что любой человек хочет сказать, когда слово еще не успело сорваться с уст. О, чудесно! Ха-ха-ха! - Что касается меня,- заметила мадам Манталини, с притворным равнодушием посмотрев на свою помощницу и втихомолку искренне забавляясь,то я считаю мисс Никльби самой неуклюжей девушкой, какую мне случалось видеть. - Бедняжка! - подхватила мисс Нэг.- Это не ее вина, иначе у нас была бы надежда ее исправить, но раз это ее несчастье, мадам Манталини, то... как сказал кто-то о слепой лошади, мы, знаете ли, должны отнестись к ней с уважением. - Ее дядя говорил мне, что ее считают хорошенькой,- заметила мадам Манталини.- Я нахожу ее одной из самых заурядных девушек, каких мне случалось встречать. - Конечно, она заурядна! - вскричала мисс Нэг с просиявшей от радости физиономией.- И неуклюжа! Но я могу только сказать, мадам Манталини, что я по-настоящему люблю эту бедную девушку, и будь она вдвое более неуклюжей и некрасивой, я была бы еще более искренним ее другом, и это сущая правда. Действительно, у мисс Нэг зародилось теплое чувство к Кэт Никльби после того, как она была свидетельницей ее провала утром, а этот короткий разговор с хозяйкой усилил ее милостивое расположение самым изумительным образом, что было особенно примечательно, ибо, когда она в первый раз внимательно обозрела лицо и фигуру молодой леди, у нее появилось предчувствие, что они никогда не поладят. - Но теперь,- продолжала мисс Нэг, посмотрев на себя в зеркало, находившееся неподалеку,- я ее люблю - я ее по-настоящему люблю, я это утверждаю! Столь высоким бескорыстием отличалась эта преданная дружба и была она настолько выше маленьких слабостей вроде лести и неискренности, что на следующий день добросердечная мисс Нэг откровенно уведомила Кэт Никльби, что, по-видимому, Кэт никогда не освоится с делом, но ей отнюдь незачем беспокоиться по этому поводу: она, мисс Нэг, удвоив со своей стороны усилия, будет, поскольку возможно, отодвигать ее на задний план, а Кэт надлежит только быть совершенно спокойной в присутствии посторонних и стараться по мере сил не привлекать к себе внимания. Этот последний совет столь соответствовал чувствам и желаниям робкой девушки, что она охотно обещала полагаться безоговорочно на указания превосходной старой девы, не расспрашивая и даже ни на секунду не задумываясь о мотивах, которыми они были продиктованы. - Честное слово, я отношусь к вам с живейшим участием, моя милочка,сказала мисс Нэг,- решительно с сестринским участием. Такого удивительного чувства я никогда еще не испытывала. Несомненно, удивительно было то, что, если мисс Нэг проявляла живейшее участие к Кэт Никльби, оно не было участием девствующей тетки или бабушки, к каковому заключению, естественно, приводила бы разница в годах. Но платья мисс Нэг были сшиты по фасону для молоденьких, и, быть может, того же фасона были и ее чувства. - Господь с вами! - сказала мисс Нэг, целуя Кэт по окончании второго дня работы.- Какой неловкой были вы весь день! - Боюсь, что ваше доброе и искреннее слово, заставившее меня еще сильнее почувствовать мои недостатки, не пошло мне на пользу,- вздохнула Кэт. - Да, пожалуй, не пошло! - подхватила мисс Нэг с весьма несвойственной ей веселостью.- Но гораздо лучше, что вы узнали об этом с самого начала и, стало быть, могли заниматься своим делом просто и спокойно. Вы в какую сторону идете, милочка? - В сторону Сити,- ответила Кэт. - В Сити? - воскликнула мисс Нэг, с великим одобрением разглядывая себя в зеркале и завязывая ленты шляпки.- Ах, боже милостивый, да неужели же вы живете в Сити? - Разно это так уж удивительно? - с полуулыбкой спросила Кэт. - Я не считала возможным, чтобы какая-нибудь молодая женщина могла прожить там при любых обстоятельствах хотя бы три дня,- ответила мисс Нэг. - Люди, находящиеся в стесненном положении, то есть бедные люди,отозвалась Кэт, быстро поправляясь. потому что боялась показаться гордой,должны жить там, где придется. - Совершенно верно, должны, совершенно правильно! - подхватила мисс Нэг с тем полувздохом, который в сопровождении двух-трех легких кивков головой служит в обществе разменной монетой жалости.- И это я очень часто говорю моему брату, когда наши служанки заболевают и уходят одна за другой, а он думает, что кухня слишком сырая и что там вредно спать. Эти люди, говорю я ему, рады спать где угодно! Господь приноравливает нашу спину к ноше. Утешительно думать, что это именно так, не правда ли? - Очень утешительно.- ответила Кэт. - Я пройду с вами часть пути, моя милая.- сказала мисс Нэг,- потому что вам придется идти чуть ли не мимо нашего дома, и так как сейчас совсем темно, а наша последняя служанка неделю назад легла в больницу - у нее антонов огонь на лице,- я буду рада побыть в вашем обществе. Кэт охотно отказалась бы от столь лестного предложения, но мисс Нэг, надев, наконец, шляпку вполне, на ее взгляд, изящно, взяла ее под руку с видом, ясно свидетельствующим, сколь глубоко сознает она честь, оказываемую ею Кэт, и они очутились на улице, прежде чем та могла вымолвить слово. - Боюсь,- нерешительно начала Кэт,- что мама - моя мать, хочу я сказать - ждет меня. - Вам незачем приносить какие бы то ни было извинения, моя милая,сказала мисс Нэг, сладко при этом улыбаясь,- я не сомневаюсь, что она весьма почтенная старая леди, и я буду очень... гм!.. очень рада познакомиться с ней. Так как у бедной миссис Никльби на углу улицы закоченели ноги, да и все тело, Кэт ничего не оставалось делать, как представить ее мисс Нэг, которая, подражая последней из прибывших в экипаже заказчиц, пошла на новое знакомство со снисходительной вежливостью. Затем они втроем отправились рука об руку - посредине мисс Нэг, в особо милостивом расположении духа. - Я почувствовала такую симпатию к вашей дочери, миссис Никльби, вы и представить себе не можете,- сказала мисс Нэг, пройдя несколько шагов в молчании, исполненном достоинства. - Я счастлива это слышать,- отозвалась миссис Никльби,- хотя для меня нет ничего нового в том, что Кэт нравится даже посторонним людям. - Гм!- сказала мисс Нэг. - Вы ее еще больше полюбите, когда узнаете, какая она милая,продолжала миссис Никльби.- Великое утешенье для меня в моих несчастьях иметь дочь, которая не знает, что такое гордость и тщеславие, хотя полученное ею воспитание могло бы до известной степени оправдать эти чувства. Вы не знаете, что значит потерять мужа, мисс Нэг! Так как мисс Нэг до сих пор еще не знала, что значит приобрести мужа, то, пожалуй, вполне естественно было ей не знать, что значит потерять его. Поэтому она сказала с некоторой поспешностью: "Да, конечно, не знаю",- и сказала это тоном, дающим понять, что хотела бы она посмотреть, как бы она сделала такую глупость и вышла замуж. Нет, она не так глупа! - Я не сомневаюсь, что Кэт оказала успехи даже за такое короткое время,- продолжала миссис Никльби, с гордостью взглянув на дочь. - О, конечно! - подтвердила мисс Нэг. - И окажет еще большие успехи,- добавила миссис Никльби. - Ручаюсь, что окажет,- согласилась мисс Нэг, сжимая руку Кэт, чтобы та поняла шутку. - Она всегда была очень способной,- просияв, сказала бедная миссис Никльби,- всегда, с колыбели. Я припоминаю, когда ей было всего два с половиной года, один джентльмен, который, бывало, частенько нас навещал,знаешь ли, Кэт, дорогая моя, это мистер Уоткинс, за которого поручился твой бедный папа, а он потом удрал в Соединенные Штаты и прислал нам пару лыж с таким ласковым письмом, что твой бедный дорогой отец целую неделю плакал. Помнишь это письмо? В нем он писал о том, как он сожалеет, что в данное время не может вернуть пятьдесят фунтов, так как его капитал вложен в дело за проценты и он очень занят наживанием денег, но он не забыл о том, что ты его крестница, и будет очень огорчен, если мы не купим тебе коралла в серебряной оправе и не припишем этой суммы к старому счету. Боже мой, конечно, мы так и сделали, дорогая моя, какая ты глупенькая! И он с такой любовью писал о старом портвейне, которого выпивал, бывало, полторы бутылки каждый раз, когда приходил к нам. Ты, конечно, помнишь, Кэт? - Да, да, мама! Что же вы хотели сказать о нем? - Так вот этот самый мистер Уоткинс, дорогая моя,- продолжала миссис Никльби медленно, словно делая огромное усилие, чтобы припомнить нечто в высшей степени важное,- этот самый мистер Уоткинс... пусть мисс Нэг не подумает, что он состоял в какомнибудь родстве с Уоткинсом, державшим в деревне трактир "Старый Боров"... кстати, я не помню, был ли это "Старый Боров" или "Георг Третий", но знаю, что одно из двух, да и разницы особой нет... этот самый мистер Уоткинс сказал, когда тебе было всего два с половиной года, что ты самое изумительное дитя, какое ему случалось видеть. Право же, он так сказал, мисс Нэг, а он совсем не любил детей, и у него не было ни малейших оснований это говорить. Я знаю, что сказал это именно он, потому что помню не хуже, чем если бы это случилось вчера, как он ровно через секунду занял двадцать фунтов у ее бедного дорогого папы. Приведя это поразительное и совершенно беспристрастное свидетельство в пользу талантливости* своей до