ть, чтобы подойти, прикоснуться рукой  к  видению  и
доказать себе, что оно обман  чувств.  Но  ничего  такого  нет;  все  вокруг
пусто... пусто, как тьма, - и наверху и внизу, -  тьма,  что  его  окружает,
когда  он  вновь  поднимается  по  широкой  лестнице;  пусто,  как  гнетущее
безмолвие.
     - Все готово к приему миледи, Джордж Раунсуэлл?
     - Все в полном порядке, сэр Лестер.
     - Никаких вестей?
     Кавалерист качает головой.
     - Может быть, пришло письмо, но о нем забыли доложить?
     Впрочем, сэр Лестер и сам понимает, что на это надеяться нечего  и,  не
дожидаясь ответа, опускает голову.
     Джордж Раунсуэлл теперь стал совсем своим человеком для  сэра  Лестера,
как тот сам сказал несколько часов назад, и в течение всей этой зимней ночи,
пустой и длинной, он время от времени  поднимает  больного  и  перекладывает
поудобнее, а при первом запоздалом проблеске утра, угадав, - тоже  как  свой
человек, - невысказанное желание больного, гасит  свет  и  поднимает  шторы.
День возникает как призрак. Холодный, тусклый, сумрачный, он  выслал  вперед
свою  грозную  предвестницу,  мертвенно-бледную  полосу  зари,  и   как   бы
восклицает, предостерегая: "Вы, бодрствующие в этом доме,  смотрите,  что  я
вам несу! Кто скажет ему правду?"


        ГЛАВА LIX  

     Повесть Эстер

     Было три часа  ночи,  и  отдельные  дома,  раскиданные  по  предместьям
Лондона, начали, наконец, вытеснять поля и, образуя улицы, смыкаться  вокруг
нас. Дороги совершенно испортились со вчерашнего дня, когда мы проезжали  по
ним засветло, так как снег шел и таял всю ночь, но энергия моего спутника не
ослабела. Мне чудилось, будто она влечет нас вперед, лишь  немногим  уступая
энергии наших лошадей, и не раз случалось,  что  она  помогала  им.  Лошади,
выбившись из сил, то останавливались на  полугоре,  то  боролись  с  бурными
потоками  воды,  и  их  сносило  течением,  то  падали,  поскользнувшись,  и
запутывались в сбруе; но мой спутник всякий раз приходил им на помощь, светя
своим  фонариком,  и  когда  очередное  дорожное  происшествие  благополучно
заканчивалось, я неизменно слышала его спокойное: "Трогай, ребята!"
     Нет слов рассказать о том, с какой твердостью и уверенностью в себе  он
руководил нашим возвращением. Ни разу не поколебавшись в своем  решении,  он
ни разу не приказал остановиться, чтобы навести справки, пока до Лондона  не
осталось всего нескольких миль. Но и теперь во  время  редких  остановок  он
ограничивался лишь двумя-тремя вопросами; и так мы между  тремя  и  четырьмя
часами ночи доехали до Излингтона.
     Не буду говорить подробно, с каким мучительным чувством неизвестности и
тревоги я все это время думала о том, что мы с каждой минутой все  больше  и
больше отдаляемся от моей матери. Правда,  я  очень  надеялась,  что  мистер
Баккет прав и если он гонится за Дженни, то на это у  него,  наверное,  есть
серьезные причины, и все-таки всю дорогу до Лондона я терзалась сомнениями и
недоумением. Что будет, когда мы найдем  эту  женщину,  и  как  нам  удастся
наверстать потерянное время - вот вопросы, от которых я не могла отделаться,
и когда мы остановились, я была уже совершенно измучена своими мыслями.
     Остановились мы на широкой улице, где была стоянка карет.  Мой  спутник
заплатил обоим нашим форейторам, которые были так забрызганы грязью,  словно
их самих таскали по дорогам, как нашу коляску, и, коротко объяснив им,  куда
ее надо отвезти, взял меня на руки  и  перенес  в  наемную  карету,  которую
выбрал сам.
     - Душа моя, - воскликнул он, - да вы, я вижу, совсем промокли!
     А я и не заметила этого. Мокрый снег часто проникал под верх коляски, к
точу же раза два мне пришлось выходить из нее, когда упавшая лошадь билась и
ее поднимали, - так можно ли было удивляться,  что  я  промокла?  Я  уверяла
мистера Баккета, что это пустяки, но наш возница - его знакомый, - не слушая
моих уговоров, сбегал к себе в конюшню и принес охапку чистой сухой  соломы.
Ее бросили в карету, хорошенько закутали ею мои ноги, и мне  стало  тепло  и
удобно.
     - Ну, душа моя, - сказал мистер Баккет, просунув голову в окно  кареты,
после того как дверцу закрыли, - теперь мы эту женщину нагоним. Может  быть,
не очень скоро, но не тревожьтесь. Ведь вы уверены, что я  действую  не  без
оснований. Правда?
     Я и не подозревала, что это за основания, - не подозревала, как скоро я
пойму их вполне; но я уверила его, что всецело на него полагаюсь.
     - Так и следует, душа моя, - отозвался он. - И вот  что  я  вам  скажу!
Если вы будете полагаться на меня хоть вполовину меньше, чем я полагаюсь  на
вас теперь, после того как увидел, какая вы, то этого  с  меня  хватит.  Бог
мой! Ведь вы ни капельки не мешаете. В жизни я не видывал такой девушки ни в
каком кругу, - а я их много перевидал, в том числе высокопоставленных, но ни
одна не могла бы вести себя так, как вели себя вы, с тех пор как вас подняли
с постели. Вы примерная девушка, вот вы кто, -  с  жаром  воскликнул  мистер
Баккет, - примерная!
     Я сказала ему, как я рада, - а я действительно  радовалась,  -  что  не
была для него обузой и, надеюсь, не буду и впредь.
     - Душа моя, - отозвался он, - когда девушка так же нежна, как стойка, и
так же стойка, как нежна, - это все, чего я прошу,  и  больше,  чем  ожидаю.
Тогда эта девушка просто царица женщин, и вы как раз такая.
     С этими ободряющими словами - они действительно ободрили  меня  в  моем
одиноком горе - он влез на козлы, и мы снова тронулись в путь. Где мы  ехали
- я не знала тогда, не знаю и теперь, но мы как будто нарочно выбирали самые
узкие и глухие улицы Лондона. Всякий  раз  как  мистер  Баккет  давал  новые
указания нашему вознице, я уже знала, что  мы  сейчас  нырнем  в  еще  более
путаную сеть подобных уличек, и так оно неизменно оказывалось.
     Иногда мы выезжали на довольно широкий проспект или направлялись к ярко
освещенному  зданию,  более  крупному,  чем  все  соседние  дома.  Тогда  мы
останавливались у подъезда учреждения, подобного тем,  в  какие  заезжали  в
первый час нашего пути, и я видела, как мой спутник совещается  с  какими-то
людьми. Бывало и так, что, пройдя куда-то  под  воротами  или  обогнув  угол
улицы, он таинственно махал своим зажженным фонариком. Тут на его свет  роем
бабочек слетались другие огоньки, и снова начиналось совещание.  Мало-помалу
круг, в  пределах  которого  мы  вели  поиски,  как  будто  начал  сужаться.
Полисмены, стоявшие здесь на своих постах, уже знали то,  что  хотел  узнать
мистер Баккет, и указывали, куда надо направиться. Наконец  мы  остановились
надолго, так как беседа его  с  одним  из  этих  полисменов  вышла  довольно
длинной и, видимо, интересной, судя по тому, как он время от  времени  кивал
головой. Закончив совещание, он подошел ко  мне  с  очень  деловым  и  очень
сосредоточенным видом.
     - Ну, мисс Саммерсон, - сказал он мне, - я знаю, вы не испугаетесь, что
бы ни случилось. Не к чему рассказывать вам все, - скажу только, что  теперь
мы эту женщину выследили и вы можете мне понадобиться с минуты на минуту. Не
хочется вас беспокоить, душа моя, но вы в силах немного пройти пешком?
     Я, конечно, сейчас же вышла из кареты и взяла его под руку.
     - Идти тут довольно трудно, - сказал мистер Баккет, - не спешите.
     Я растерянно и  торопливо  озиралась  по  сторонам,  не  понимая,  куда
попала, и все же, когда мы переходили какую-то улицу, мне показалось,  будто
я узнаю ее.
     - Мы на Холборне? - спросила я.
     - Да, - ответил мистер Баккет. - Узнаете вы улицу за тем углом?
     - Кажется, это Канцлерская улица.
     - Правильно! Так ее окрестили когда-то, душа моя, -  подтвердил  мистер
Баккет.
     Мы свернули на нее, увязая в мокром  снегу,  и  я  услышала,  как  часы
пробили половину шестого. Мы шли молча и так быстро, как только  можно  было
идти по такой скользкой дороге, как  вдруг  какой-то  встречный  прохожий  в
плаще остановился на узком тротуаре и сделал шаг в сторону, чтобы пропустить
меня. В тот же миг я услышала возглас удивления и  свое  имя,  произнесенное
мистером Вудкортом. Я сразу узнала его голос.
     Было так неожиданно и так... не знаю, как сказать - то ли  приятно,  то
ли больно встретить его поздней ночью, после моих  лихорадочных  странствий,
что я не смогла удержаться от слез. Мне почудилось, будто я попала  в  чужую
страну и там вдруг услышала его слова:
     - Дорогая мисс Саммерсон, вы ли это? Как случилось, что вы на  улице  в
такой час и в такую погоду?
     Он слышал от опекуна, что меня вызвали по какому-то  срочному  делу,  и
сам сказал мне это, чтобы избавить меня от всяких объяснений.  А  я  сказала
ему, что мы только что вышли из экипажа и теперь идем... но, не  зная,  куда
мы идем, я запнулась и взглянула на своего спутника.
     - Видите ли, мистер Вудкорт, - проговорил он, называя моего собеседника
по фамилии, так как расслышал, как я произнесла ее в разговоре, - мы  сейчас
собираемся свернуть в следующий переулок. Инспектор Баккет.
     Не обращая внимания на мои возражения, мистер Вудкорт  сбросил  с  себя
плащ и накинул его мне на плечи.
     - Хорошо сделали, - поддержал его мистер Баккет, - очень хорошо.
     - Можно мне вас проводить? - спросил мистер Вудкорт, не знаю  только  -
меня или моего спутника.
     - Бог мой! - воскликнул мистер Баккет, отвечая и за меня и за  себя.  -
Конечно, можно.
     Все это было сказано в одно  мгновение,  и  дальше  я  шла  между  ними
обоими, закутанная в плащ.
     - Я только что от Ричарда, - сказал мистер Вудкорт. - Сидел  у  него  с
десяти часов вечера.
     - О господи, значит он болен!
     - Нет, нет, он не болен, уверяю вас, но, правда, не совсем хорошо  себя
чувствует. Сегодня он расстроился, ослабел, - вы  знаете,  он  иногда  очень
волнуется и устает, - вот Ада и послала за мной, по своему обыкновению; а я,
вернувшись домой, увидел ее записку и сразу же направился в  эти  края.  Ну,
что вам еще сказать? Немного погодя Ричард так  оживился,  а  ваша  Ада  так
этому обрадовалась и была так уверена, что это дело моих рук,  -  хотя,  бог
свидетель, я тут совершенно ни при чем, - что я сидел  у  них,  пока  он  не
заснул и не проспал несколько часов крепким сном. Столь же крепким, надеюсь,
каким сейчас спит Ада!
     Он говорил о них как о своих близких друзьях,  был  непритворно  предан
им, внушил доверие моей дорогой девочке, воспылавшей к нему  благодарностью,
и всегда ободрял ее, а я... могла ли я сомневаться, что все  это  связано  с
обещанием, которое он дал мне? Какой я была бы  неблагодарной,  если  бы  не
вспомнила слов, которые  он  мне  сказал,  когда  был  так  взволнован  моей
изменившейся внешностью: "Вы доверили его мне, и ваше  поручение  я  почитаю
священным!"
     Мы опять свернули в узкий переулок.
     - Мистер Вудкорт, - сказал мистер Баккет, внимательно присматриваясь  к
нему  на  ходу.  -  мы  сейчас  должны  зайти  по  делу  к  одному  торговцу
канцелярскими принадлежностями, некоему мистеру Снегсби.  Как,  да  вы  его,
оказывается, знаете?
     Он был так наблюдателен, что, назвав эту фамилию, сразу же догадался по
лицу мистера Вудкорта, что тот знает торговца.
     - Да, я немного знаком с ним и заходил к нему сюда.
     - Прекрасно, сэр! - проговорил  мистер  Баккет.  -  Так  позвольте  мне
ненадолго оставить мисс Саммерсон с вами, а я пойду поговорить с ним.
     Последний из полисменов, с  которыми  совещался  мистер  Баккет,  молча
стоял сзади нас. Я его не замечала, пока он не вмешался в разговор - когда я
сказала, что, кажется, кто-то плачет здесь поблизости.
     - Не пугайтесь, мисс, - промолвил он. - Это служанка Снегсби.
     - Видите ли, - объяснил мистер Баккет,  -  с  этой  девушкой  случаются
припадки, и нынче ночью ей туго пришлось. Это очень досадно, потому что  мне
нужно получить от  нее  кое-какие  сведения;  так  что  придется  как-нибудь
привести ее в чувство.
     - Но, если бы не она, мистер Баккет, все в  доме  давно  завалились  бы
спать, - сказал полисмен. - Она тут голосила чуть не всю ночь, сэр.
     - Что правда, то правда, -  согласился  тот.  -  Мой  фонарь  догорает.
Посветите-ка мне своим.
     Все это говорилось шепотом, неподалеку от того дома, из которого  глухо
доносились стоны и плач. Мистер Баккет подошел к двери, которую  полицейский
осветил маленьким кругом света, и постучал.
     Дверь открыли только после того, как он постучал два раза, и он вошел в
дом, а мы остались на улице.
     - Мисс Саммерсон, - сказал мистер Вудкорт, - прошу вас,  позвольте  мне
остаться с вами, только не сочтите меня навязчивым.
     - Вы очень добры, - ответила я. - Мне нечего скрывать от вас, и если  я
теперь что-то скрываю, так это чужая тайна.
     - Это я хорошо понимаю. Верьте мне, я останусь при вас  только  до  тех
пор, пока не почувствую себя лишним.
     - Я во всем доверяю вам, - сказала я. - Я знаю и глубоко чувствую,  как
свято вы исполняете свое обещание.
     Немного погодя маленький круг света засиял  вновь,  и,  освещенный  им,
мистер Баккет подошел к нам; лицо у него было серьезное.
     - Пойдемте, пожалуйста, туда, мисс Саммерсон, - сказал он, - погрейтесь
у огонька. Мистер Вудкорт,  мне  сказали,  что  вы  -  врач.  Будьте  добры,
осмотрите эту девушку, - может, удастся привести ее в чувство? У нее  где-то
спрятано письмо, которое мне очень нужно. В ее сундуке  письма  нет,  должно
быть она носит его с собой, но сейчас она так скорчилась и съежилась, что до
нее трудно дотронуться, не сделав ей больно.
     Мы все трое вошли в дом. В этом доме было не только холодно и сыро,  но
и душно. В коридоре за дверью  стоял  перепуганный,  расстроенный  маленький
человек в сером сюртуке, очень вежливый, с мягким голосом.
     - Пройдите, пожалуйста, вниз,  мистер  Баккет,  -  сказал  он.  -  Леди
извинит меня за то, что я веду вас в кухню,  -  в  будни  она  заменяет  нам
гостиную. В чулане при кухне обычно спит Гуся; она и сейчас там, бедняжка, и
так мучается, просто ужас!
     Мы стали спускаться по лестнице, а за нами следовал  мистер  Снегсби  -
так звали маленького человека, как я скоро узнала. В  кухне  у  огня  сидела
миссис Снегсби и глаза у нее были очень красные, а лицо очень суровое.
     - Крошечка, - начал мистер Снегсби, входя следом за нами, - не лучше ли
нам прекратить, - говоря напрямик, дорогая, - прекратить вражду хоть на одну
минутку за всю эту длинную ночь?  К  нам  пришли  инспектор  Баккет,  мистер
Вудкорт и одна леди.
     Миссис Снегсби очень удивилась, да и немудрено, и,  оглядев  нас  всех,
бросила особенно недружелюбный взгляд на меня.
     - Крошечка, - продолжал мистер Снегсби, присев в самом дальнем  углу  у
двери, словно он считал, что, садясь на стул у  себя  дома,  позволяет  себе
некоторую вольность, - ты,  может  быть,  спросишь  меня,  почему  инспектор
Баккет, мистер Вудкорт и  эта  леди  зашли  в  переулок  Кукс-Корт  в  такой
неурочный час? Не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Если бы мне и сказали,
почему, я все равно ничего бы не понял, и лучше пускай не говорят.
     Он сидел, опустив голову  на  руку,  и  казался  таким  жалким,  а  мое
появление здесь, очевидно,  было  столь  нежелательным,  что  я  уже  хотела
извиниться, как вдруг мистер Баккет решил вмешаться.
     - Вот что, мистер Снегсби, - начал он, - подите-ка вы сейчас с мистером
Вудкортом и позаботьтесь о своей Гусе...
     -  "Своей  Гусе",  мистер  Баккет!  -  воскликнул  мистер  Снегсби.   -
Продолжайте, сэр, продолжайте в том же духе. Того и гляди, меня заподозрят и
в том, что она "моя".
     -  Держите  свечу,  -  продолжал  мистер  Баккет,  не  исправив   своей
оплошности, - или держите девушку и вообще помогайте, когда вас попросят. Вы
безусловно будете делать все это охотно, потому что  вы  человек  учтивый  и
мягкий, сами знаете, и сердце ваше  полно  сочувствия  к  ближнему.  (Мистер
Вудкорт, осмотрите ее, пожалуйста, и если вам удастся найти письмо,  отдайте
его мне как можно скорее.)
     Мистер Вудкорт и мистер Снегсби вышли, а мистер Баккет, ни на минуту не
умолкая, заставил меня сесть в углу у камина и снять  сырые  башмаки,  потом
повесил их сушиться на каминную решетку.
     - Не огорчайтесь, мисс, что миссис Снегсби встретила  вас  не  очень-то
приветливо, - проговорил он, - ведь все  дело  в  том,  что  она  давно  уже
находится в заблуждении. Она это  скоро  поймет,  -  что  будет  не  слишком
приятно для столь здравомыслящей особы, как она, - ибо я сейчас  объясню  ей
все. - Стоя у камина со своей мокрой шляпой и моими шалями  в  руках  и  сам
смахивая на ворох мокрого тряпья, он обратился с речью к миссис  Снегсби:  -
Первое, что  я  вам  скажу,  как  замужней  женщине,  притом  одаренной  так
называемыми чарами, - помните песню: "Поверьте, когда б эти милые чары..." и
так далее? - полно, вы же знаете эту песню, раз ее знают в свете, и  зря  вы
будете мне твердить, что не вращаетесь  в  светском  обществе,  -  так  вот,
значит, первое, что я вам скажу, как женщине, одаренной чарами и прелестями,
- которые, заметьте, должны бы внушить вам веру в себя, -  это  то,  что  вы
сами во всем виноваты.
     Миссис Снегсби испуганно посмотрела на него, но немного  смягчилась  и,
запинаясь, спросила, что хочет этим сказать мистер Баккет.
     - Что хочет этим сказать мистер Баккет? - повторил он, а я  увидела  по
его лицу, что он, и болтая, все время прислушивался к тому, что делалось  за
стеной, стараясь угадать, нашлось ли  письмо,  -  увидела  и  взволновалась,
поняв, какое большое значение оно имеет. - Сейчас  я  вам  объясню,  что  он
хочет сказать,  сударыня.  Пойдите-ка  посмотрите  спектакль  "Отелло".  Эта
трагедия - самая для вас подходящая.
     Миссис Снегсби в искреннем недоумении спросила: почему?
     - Почему? - повторил мистер Баккет. - А потому, что вы кончите тем  же,
если не возьмете себя в руки. Да что говорить - ведь в  этот  самый  момент,
пока я тут с вами беседую, у вас душа не на месте и в голове вертятся всякие
мысли насчет этой вот молодой леди.  А  сказать  вам,  кто  она  такая?  Ну,
слушайте: вы, что называется, женщина большого ума, хотя коли на  то  пошло,
душа у вас слишком велика для тела, - так и выпирает, - и вы меня знаете,  а
также помните, в каком доме вы виделись со мной на днях и о чем шла  речь  в
той компании. Ведь помните? Да! Прекрасно. Так вот, эта молодая  леди  -  та
самая, о которой тогда шла речь.
     Миссис Снегсби, видимо, поняла его слова лучше, чем я могла их понять в
то время.
     - А Тупица, иначе говоря Джо, был замешан в этом деле, и только  в  нем
одном; и переписчик, которого вы знали, был тоже замешан  в  этом  деле,  но
только в нем; и ваш супруг, который разбирался во всем этом не  больше,  чем
ваш прадедушка, был замешан (покойным мистером Талкингхорном,  своим  лучшим
заказчиком) именно в этом деле, и только в нем; и вся эта злобная орава была
замешана все в том же самом деле, но только в  нем  одном.  И  вот  замужняя
женщина, столь одаренная прелестями, сама замазывает  себе  глазки  (да  еще
такие блестящие!) и бьется изящной головкой об стену. Ну, знаете, мне  прямо
стыдно за вас! (Пора бы уж мистеру Вудкорту найти письмо.)
     Миссис Снегсби покачала головой и приложила платок к глазам.
     - Вы думаете, это все? - с жаром продолжал мистер  Баккет.  -  Нет,  не
все. Смотрите, что вышло. Другая особа, тоже замешанная в этом деле и только
в нем одном и попавшая  в  очень  тяжелое  положение,  приходит  сюда  нынче
вечером, разговаривает с вашей служанкой и передает ей бумагу, за которую  я
и ста фунтов не пожалел  бы  отдать.  А  что  делаете  вы?  Вы  прячетесь  и
подглядываете за ними, а потом налетаете на девчонку -  зная,  какая  у  нее
болезнь и каким пустяком можно вызвать приступ, - налетаете так неожиданно и
с такой яростью, что она, черт подери, валится наземь в припадке, да  так  и
валяется до сих пор, а ведь чья-то человеческая жизнь, быть  может,  зависит
от одного ее слова!
     Он говорил все это так внушительно, что я невольно сжала  руки,  и  вся
комната закружилась передо мной. Но это сразу  же  прошло.  Вернулся  мистер
Вудкорт, отдал мистеру Баккету какую-то бумажку и снова ушел.
     - Ну, миссис Снегсби, единственное, чем вы можете искупить свою вину, -
сказал мистер Баккет, быстро бросив взгляд на бумажку, - это  оставить  меня
здесь вдвоем с этой молодой леди - я  хочу  с  ней  поговорить.  И  если  вы
знаете, как помочь джентльмену, который возится  в  чулане,  или  чем  можно
привести в чувство девушку, да поскорее, действуйте как  можно  проворней  и
усердней!
     Миссис Снегсби немедленно вышла, а он закрыл за нею дверь.
     - Теперь, душа моя, скажите, вы спокойны и вполне владеете собой?
     - Вполне, - сказала я.
     - Чей это почерк?
     Это был почерк моей матери. Несколько строк, написанных  карандашом  на
измятом, надорванном  клочке  бумаги,  покрытом  пятнами  сырости  и  наспех
сложенном в виде письма на мое имя, адресованного на квартиру опекуна.
     - Вы узнали почерк, - сказал мистер Баккет,  -  и  если  вы  достаточно
владеете собой,  чтобы  прочесть  мне  вслух  это  письмо,  читайте!  Но  не
пропустите ни слова.
     Письмо было написано по частям, в разное время. Вот что я прочла:

     "Я пришла сюда, в этот домик, с двумя целями. Во-первых,  мне  хотелось
увидеть еще раз свою любимую, если удастся, - только увидеть; ни говорить  с
нею, ни дать ей знать, что я близко, я не хотела. Вторая цель -  ускользнуть
от погони и скрыться навек. Не осуждай той другой матери за ее участие.  Она
помогла мне, но лишь после моих самых настоятельных уверений, что это  -  на
благо моей любимой. Ты  помнишь  ее  умершего  ребенка.  Согласие  мужчин  я
купила, но женщина помогла мне, не требуя награды".

     -  "Я  пришла  сюда".  Значит,  она  писала  это,  когда   отдыхала   у
кирпичников, - сказал мой спутник. - Это подтверждает мои выводы. Я оказался
прав.
     Следующие строки были написаны позже.

     "Я прошла длинный путь, бродила много часов и знаю, что скоро умру. Ох,
эти улицы! Я хочу лишь одного - смерти. Уходя из дому,  я  хотела  поступить
иначе, гораздо хуже; но теперь я избавлена от  необходимости  добавить  этот
грех ко всем другим своим грехам! Я замерзла, промокла, выбилась из  сил,  и
этого достаточно, чтобы меня нашли мертвой; но я умру от других причин, хоть
и страдаю от всего этого. Все, что было моим оплотом, рухнуло  мгновенно,  и
это справедливо; справедливо и то,  что  мне  суждено  умереть  от  ужаса  и
угрызений совести".

     - Крепитесь! - сказал мистер Баккет. - Осталось лишь несколько слов.
     Последние слова были написаны еще позже, вероятно, когда уже стемнело.

     "Я сделала все, что могла, чтобы скрыться. Так меня скорее  забудут,  а
его позор будет менее тяжким. При мне нет  ничего  такого,  что  помогло  бы
узнать, кто я. С этим письмом я расстаюсь сейчас. Место,  где  я  успокоюсь,
если только буду в силах дойти до  него,  вспоминалось  мне  часто.  Прощай.
Прости".

     Мистер Баккет обнял меня одной рукой и осторожно опустил в кресло.
     - Успокойтесь! Не осуждайте меня за жестокость, душа моя, но как только
вам станет лучше, наденьте башмаки и приготовьтесь.
     Я надела башмаки и приготовилась; но ждать мне пришлось долго - он ушел
в соседнюю комнату, а я сидела одна и все время молилась за свою  несчастную
мать. Все в доме хлопотали около больной девушки, и я  слышала,  как  мистер
Вудкорт отдавал распоряжения и то и  дело  заговаривал  с  нею.  Наконец  он
вернулся вместе с мистером Баккетом и  сказал,  что  с  девушкой  необходимо
обращаться очень мягко, поэтому он считает, что мы скорее получим нужные нам
сведения, если расспрашивать ее буду я. Теперь она уже в силах  отвечать  на
вопросы, надо только говорить с нею ласково, стараясь не испугать ее. Мистер
Баккет сказал, что спросить ее надо  о  том,  каким  образом  к  ней  попало
письмо, о чем она говорила с женщиной, которая отдала ей это письмо, и  куда
ушла женщина. Стараясь по мере сил запомнить все эти  вопросы,  я  прошла  в
чулан вместе со своими спутниками. Мистер Вудкорт хотел было остаться, но по
моей просьбе последовал за нами.
     Больная девушка сидела на полу, на том месте, куда  ее  положили  после
припадка. Все стояли вокруг нее, но - поодаль, чтобы ей легче дышалось.  Она
выглядела слабой и болезненной, а лицо у нее было некрасивое,  но  доброе  и
какое-то жалкое, хотя все еще немного безумное. Я стала на  колени  рядом  с
бедняжкой и положила ее голову к себе на плечо; а она обвила рукой мою шею и
залилась слезами.
     - Бедная моя девочка, - сказала я, прижавшись лицом к ее лбу, - ведь  я
тоже плакала и дрожала, - я знаю, это жестоко  -  беспокоить  тебя  в  такое
время, но нам очень нужно кое-что узнать об этом письме, так нужно, что  мне
не хватило бы и целого часа, чтобы объяснить тебе почему.
     Жалобным голосом она принялась уверять, что не  хотела  сделать  ничего
плохого... "не хотела сделать ничего плохого, миссис Снегсби!"
     - Мы в этом не сомневаемся, - сказала я, - но прошу  тебя,  скажи  мне,
как попало к тебе это письмо.
     - Да, сударыня, я скажу, скажу чистую правду. Я скажу  все  по  правде,
миссис Снегсби.
     - Мы тебе верим, - отозвалась я. - Так как же это случилось?
     - Меня послали по делу, сударыня... поздно вечером... и  вот  пришла  я
домой и вижу - какая-то женщина из простых, вся мокрая, вся в грязи, смотрит
на наш дом. Как завидела она, что я  подхожу  к  дверям,  окликнула  меня  и
спрашивает, не тут ли, мол, я живу. Я говорю, - да, тут. А она говорит,  что
знает в этом околотке только два-три дома, но  заблудилась  и  не  может  их
отыскать... Ох, что мне делать, что мне делать? Не поверят они мне!  Она  не
сказала мне ничего плохого, и я не сказала  ей  ничего  плохого,  право  же,
миссис Снегсби! Пришлось самой хозяйке уверять служанку, что ее не  обвиняют
ни в чем, и миссис Снегсби,  надо  отдать  ей  должное,  с  покаянным  видом
успокоила девушку, которая лишь после этого смогла отвечать мне.
     - Так, значит, она заблудилась и не могла отыскать эти дома? - спросила
я.
     - Не могла! - со слезами ответила девушка, качая головой. - Нет!  Никак
не могла! И она была  такая  слабая,  хромая,  несчастная,  -  ох,  до  чего
несчастная! - если б вы только увидели ее, мистер  Снегсби,  вы  обязательно
дали бы ей полкроны!
     - Ну, Гуся, ну, девочка, - пробормотал мистер Снегсби, не зная,  что  и
сказать, - дал бы, конечно.
     - А ведь говорила она так хорошо, - продолжала девушка, глядя  на  меня
широко открытыми глазами, - послушать, так прямо сердце кровью обливалось. И
потом спросила меня, может, я знаю, как пройти на кладбище? А я спросила, на
какое кладбище? А она говорит: на кладбище для бедных. Тут я  и  говорю  ей,
что я сама - бедная сиротка, а кладбища для бедных - они в каждом приходе. А
она говорит, что ей нужно то кладбище для бедных,  что  недалеко  отсюда,  -
попадаешь туда через крытый проход и  там  еще  ступенька  есть  и  железная
решетка.
     Я смотрела ей в лицо, упрашивая ее рассказать все подробно,  как  вдруг
заметила, что ее последние слова явно встревожили мистера Баккета.
     - Ох, боже мой, боже мой! - вскричала девушка, крепко прижимая волосы к
темени обеими руками, - что мне делать? что мне делать? Она хотела пойти  на
кладбище, где схоронили того человека, что выпил сонное  зелье...  вы  тогда
пришли домой и рассказали нам про него, мистер Снегсби, - а  мне  стало  так
страшно, миссис Снегсби! Ох, мне опять страшно. Держите меня!
     - Нет, сейчас тебе гораздо лучше, - сказала я, - умоляю  тебя,  умоляю,
скажи мне, что было дальше.
     - Да, скажу; да, скажу! Только не сердитесь на меня, сударыня,  за  то,
что мне было так худо.
     Сердиться на нее, бедняжку!
     - Ну вот! Теперь я скажу, теперь скажу. И тогда она говорит:  может,  я
покажу ей дорогу на кладбище? А я говорю: ладно, и показала, а она глядит на
меня, как слепая, а сама прямо с ног  валится.  И  вот  вынула  она  письмо,
показала мне и говорит, что если она, мол, снесет его на почту, так оно  все
сотрется и его бросят, не отошлют никуда; и еще сказала: может, я  соглашусь
взять письмо и отослать с посыльным, а ему  заплатят  на  месте.  Я  говорю:
ладно, если только в этом нет ничего плохого;  а  она  сказала,  что  нет  -
ничего плохого нету. И вот взяла я у нее письмо, а она говорит, что ей нечем
мне заплатить, а я говорю, что я, мол, сама бедная и ничего мне не надо.  Ну
она тогда сказала: "Благослови тебя бог!" - и ушла.
     - И она пошла...
     - Да! - крикнула девушка, угадав вопрос. - Да! Пошла в ту сторону, куда
я сказала. Тут я вернулась домой, а миссис  Снегсби  как  подскочит  ко  мне
откуда-то сзади да как вцепится в меня, ну я и перепугалась.
     Мистер Вудкорт осторожно разнял ее руки,  и  я  встала.  Мистер  Баккет
закутал меня в  плащ,  и  мы  немедленно  вышли  на  улицу.  Мистер  Вудкорт
колебался, идти ему с нами или остаться, но я сказала:  "Не  покидайте  меня
сейчас!"  -  а  мистер  Баккет  добавил:  "Идемте  с  нами,  вы  можете  нам
понадобиться; нельзя терять времени!"
     У меня осталось лишь самое смутное воспоминание о  том,  как  мы  тогда
шли. Помню, что это было не ночью и не днем - брезжил рассвет, но фонари еще
горбли, - а мокрый снег по-прежнему шел не переставая и все вокруг  было  им
занесено. Помню редких закоченелых прохожих на улицах.  Помню  мокрые  крыши
домов, канавы, забитые  грязью,  переполненные  водосточные  трубы,  сугробы
почерневшего снега и льда, по которым мы  пробирались,  узкие  переулки,  по
которым мы шли. Но, помнится, все это время мне чудилось, будто я отчетливо,
совсем ясно слышу, как несчастная девушка рассказывает мне все,  что  знает;
чудилось, будто голова ее лежит у меня на руке; будто покрытые пятнами стены
домов приняли человеческий  облик  и  уставились  на  меня;  будто  какие-то
огромные шлюзы открываются и закрываются не то у меня в голове, не то где-то
в пространстве, и все призрачное сделалось более ощутимым, чем вещественное.
     Наконец мы остановились под сводом темного отвратительного  прохода,  в
конце которого над железными решетчатыми воротами горел фонарь и  куда  едва
проникал утренний свет. Ворота были заперты. За ними  виднелось  кладбище  -
страшное место, где лишь очень медленно начинала рассеиваться ночная тьма  и
где я смутно различила какое-то нагромождение поруганных могил и  надгробных
камней в колодце из ветхих запущенных домов с редкими тусклыми  огоньками  в
окнах, со стенами, на которых густая плесень проступала как гной  на  язвах.
На ступеньке перед железными воротами, в луже какой-то  ужасающей  жидкости,
стекавшей со стен  этой  трущобы  и  капавшей  отовсюду,  была  распростерта
женщина, в которой я  с  криком  жалости  и  ужаса  узнала...  Дженни,  мать
умершего ребенка.
     Я кинулась было к ней, но меня удержали, и мистер Вудкорт с  величайшей
горячностью и даже со слезами принялся умолять меня  выслушать,  что  скажет
мистер Баккет, и только тогда подойти к женщине. Кажется, я послушалась его;
наверное, послушалась.
     - Мисс Саммерсон, подумайте минутку, и вы все поймете.  Они  обменялись
платьями в доме кирпичников.
     "Они обменялись платьями в доме кирпичников!" Я могла только  повторить
про себя эти слова и понять их прямой смысл, но не могла  догадаться,  какое
значение они имеют.
     - И одна вернулась в Лондон, - объяснил мистер Баккет, - а другая пошла
другой дорогой. Та, что пошла другой дорогой, отошла недалеко - только чтобы
замести следы, а потом сделала круг по полям и  вернулась  домой.  Подумайте
минутку!
     Я и эти его слова могла повторить про себя, но никак не могла понять их
значения. Я видела перед собой  распростертую  на  ступеньке  мать  умершего
ребенка. Она лежала там, обхватив одной рукой прут железной решетки и словно
обнимая его. Она лежала там - женщина,  что  так  недавно  говорила  с  моей
матерью. Она лежала там, замученная, бездомная, в обмороке. Та женщина,  что
принесла письмо моей матери; та единственная,  что  знала,  где  теперь  моя
мать; та, что могла указать нам, как найти и спасти  мою  мать,  которую  мы
искали так далеко отсюда; та, что погибала из-за чего-то, связанного с  моей
матерью, но неизвестного мне, и, может быть, должна  была  скоро  умереть  и
уйти от нас туда, где мы ничем не могли ей помочь.., она лежала там,  а  они
меня удерживали! Я увидела,  каким  торжественным  и  сострадательным  стало
вдруг лицо мистера Вудкорта, но не поняла ничего. Я увидела, как он  положил
руку на грудь моего второго спутника, чтобы заставить его посторониться,  но
не поняла почему. Я увидела, как он стоит на  холодном  ветру,  благоговейно
обнажив голову. Но ничего этого я не могла понять.
     Я услышала даже, как спутники мои обменялись следующими словами:
     - Может быть, ей подойти?
     - Пусть подойдет. Пусть коснется первая. Это ее право, не наше.
     Я подошла к железным воротам и наклонилась. Я подняла  тяжелую  голову,
откинула в сторону длинные мокрые волосы и повернула к себе лицо. И  увидела
свою мать, холодную, мертвую!


        ГЛАВА LX  

     Перспективы

     Перехожу к другим главам своего повествования. Все мои близкие были так
внимательны ко мне, и я черпала такое утешение в их  доброте,  что  не  могу
вспомнить об этом без волнения. Впрочем, я уже столько говорила о себе и мне
надо сказать еще столько, что я не буду распространяться  о  своем  горе.  Я
захворала, но болела недолго, и не стала бы даже упоминать об этом, если  бы
могла умолчать о сочувствии моих близких.
     Итак, перехожу к другим главам своего повествования.
     Все время, пока я болела, мы безвыездно жили в Лондоне, и к нам  тогда,
по приглашению опекуна, приехала погостить миссис  Вудкорт.  Наконец  опекун
решил, что я достаточно окрепла и повеселела, так что уже могу  побеседовать
с ним по душам, как встарь, - хотя, послушайся он меня, это  можно  было  бы
сделать и раньше, - и, взяв свое рукоделье, я снова села в мое кресло  рядом
с ним. Он сам назначил время этой беседы, и мы были одни.
     - Ну вот, вы и опять в Брюзжальне, Хозяюшка, - начал он, встретив  меня
поцелуем, - добро пожаловать, дорогая! Есть у меня один  проект,  и  я  хочу
предложить его вам, милая девочка. Я надумал пожить в Лондоне еще полгода, а
то и дольше... там видно будет. Словом, поселиться здесь на время.
     - И значит, на это время покинуть Холодный дом, - сказала я.
     - Да, милая, - отозвался он.  -  Холодный  дом  должен  привыкнуть  сам
заботиться о себе.
     Мне показалось, будто он проговорил это  с  грустью,  но,  взглянув  на
него, я увидела, что доброе его лицо сияет необычайно довольной улыбкой.
     - Холодный дом, - повторил он, и я почувствовала, что на этот раз тон у
него вовсе не грустный, -  должен  привыкнуть  сам  заботиться  о  себе.  Он
слишком далеко от Ады, моя дорогая, а вы Аде очень нужны.
     - Как это похоже на вас, опекун, подумать об этом и сделать  нам  обеим
такой приятный сюрприз, - сказала я.
     - Не такой уж я бескорыстный, как кажется, дорогая  моя,  заметьте  это
себе, если хотите превознести меня за эту добродетель, - ведь если  вы  чуть
не каждый день будете уезжать, мне с вами почти не придется видеться.  Кроме
того, бедный Рик от нас отдалился, а мне хочется как можно чаще и  подробней
знать, как живет Ада. И не она одна, но и он, бедный, тоже.
     - Вы виделись с мистером Вудкортом сегодня утром, опекун?
     - С мистером Вудкортом я вижусь каждое утро, Хлопотунья.
     - О Ричарде он говорит все то же?
     - То же самое. Думает, что никакой болезни у него нет,  точнее  -  даже
уверяет, что он ничем не болен. Однако Вудкорт не спокоен за  Рика...  да  и
можно ли быть спокойным?
     Последнее время моя милая девочка приходила к нам каждый  день,  иногда
даже два раза в день; но мы предвидели, что так часто  она  будет  бывать  у
нас, лишь пока я не поправлюсь вполне. Мы ясно  видели,  что  ее  преданное,
благодарное сердце по-прежнему полно любви к кузену Джону, и были  убеждены,
что Ричард не препятствует ей встречаться с нами; но, с другой  стороны,  мы
знали, что она считает своим долгом по отношению  к  мужу  навещать  нас  не
слишком часто. Опекун со свойственной ему чуткостью скоро все  это  понял  и
постарался убедить Аду, что находит ее поведение вполне правильным.
     - Милый, несчастный, заблудший  Рик!  -  сказала  я.  -  Когда  же  он,
наконец, проснется и поймет свое заблуждение?
     - Пока что он к этому не склонен, дорогая моя, - ответил опекун. -  Чем
больше он страдает, тем враждебней относится ко мне, видя  во  мне  главного
виновника своих страданий.
     Я не могла удержаться и сказала:
     - Как это неразумно!
     - Эх, Старушка, Старушка! - отозвался опекун.  -  Да  разве  есть  хоть
что-нибудь разумное в тяжбе Джарндисов? Все в ней неразумно и  несправедливо
сверху донизу, неразумно и  несправедливо  снаружи  и  внутри,  неразумно  и
несправедливо от начала и до конца - если только будет конец, - так может ли
бедный  Рик,  который  вечно  возится  с  этой  тяжбой,  набраться  от   нее
ума-разума? Может ли этот юноша собирать виноград с терновника,  а  инжир  с
чертополоха, если этого не могли и наши предки в седую старину?
     Опекун всегда говорил о Ричарде мягко, с большой чуткостью, а я, слушая
его, умолкала очень быстро, - так трогало меня его отношение к юноше.
     - А ведь лорд-канцлер,  и  вице-канцлеры,  и  вся  канцлерская  тяжелая
артиллерия, пожалуй, безмерно удивились бы, узнай они о том, как неразумен и
несправедлив один из их  истцов,  -  продолжал  опекун.  -  Не  меньше,  чем
удивлюсь я, когда эти ученые мужи начнут выращивать моховые розы  на  пудре,
которой они засеивают свои парики!
     Он повернулся  было  к  окну,  чтобы  узнать,  откуда  дует  ветер,  но
удержался и вместо этого облокотился на спинку моего кресла.
     - Так-то, милая девочка. Ну, а теперь вернемся к нашей  теме,  дорогая.
Предоставим  времени,  случаю  и   благоприятному   стечению   обстоятельств
уничтожить этот подводный камень. Нельзя же допустить, чтоб о него разбилась
Ада. Ричард не должен со мной сближаться, пока есть хоть малейший риск,  что
он может вновь отдалиться от меня, - ему и Аде будет очень трудно  перенести
второй разрыв с другом. Поэтому я настоятельно просил  мистера  Вудкорта,  а
теперь настоятельно прошу вас, дорогая, не заговаривать  обо  мне  с  Риком.
Забудьте об этом. Пройдет неделя, месяц, год - все равно, рано  или  поздно,
он посмотрит на меня более ясными глазами. Я могу и подождать.
     Пришлось сознаться, что я уже говорила  об  этом  с  Ричардом,  кажется
говорил и мистер Вудкорт.
     - Да, это я знаю с его слов, - промолвил опекун. - Ну что  ж.  Он,  так
сказать, заявил протест от себя, а Хлопотунья - от себя, и  больше  об  этом
говорить не к чему. Теперь я перейду к миссис Вудкорт. Как она вам нравится,
дорогая моя?
     В ответ на этот вопрос, такой странный и неожиданный,  я  сказала,  что
она мне очень нравится и, по-моему, она теперь приятней, чем была раньше.
     - И я так думаю, - согласился опекун. - Меньше болтает  о  родословных,
правда? Не так пространно рассказывает  о  Моргене-ап...  или  как  его  там
зовут?
     Я ответила, что именно это я и хотела сказать,  хотя,  в  сущности,  ее
Морген-ап-Керриг был довольно безобидной личностью даже тогда, когда  миссис
Вудкорт рассказывала о нем пространней, чем теперь.
     - Но, в общем, пусть он сидит себе там в своих родных горах,  -  сказал
опекун. - Я с вами согласен. Итак, Хлопотунья,  может  быть,  мне  попросить
миссис Вудкорт погостить у нас подольше?
     Да. И все же...
     Опекун смотрел на меня, ожидая ответа.
     Мне нечего было ответить. Вернее,  я  не  могла  придумать  ответ.  Мне
как-то смутно казалось, что лучше бы у нас погостил  кто-нибудь  другой;  но
почему - этого я, пожалуй, не могла  объяснить  даже  самой  себе.  То  есть
себе-то я могла объяснить, но уж никак не другим.
     - Тут вот какое обстоятельство, - сказал  опекун,  -  Вудкорт  работает
неподалеку от нас, а значит, сможет заходить к  нам  и  видеться  с  матерью
сколько душе угодно, что будет приятно им обоим; мы к ней  привыкли,  и  она
вас любит.
     Да. Этого нельзя было отрицать. Я ничего не могла  сказать  против.  Он
очень хорошо все это придумал - я не могла бы предложить ничего лучшего;  но
на душе у меня было не совсем спокойно... Эстер, Эстер,  почему  же?  Эстер,
подумай!
     - Это действительно очень разумно, дорогой опекун, лучше не придумаешь.
     - Вы уверены, Хлопотунья?
     Совершенно уверена. Минуту назад я заставила себя подумать, подумала  и
теперь уже была совершенно уверена.
     - Прекрасно, - сказал опекун. - Так и сделаем. Решили единогласно.
     - Решили единогласно, - повторила я, не отрываясь от своего рукоделья.
     Я тогда вышивала скатерть для его книжного столика.  В  памятный  вечер
перед своей тяжкой поездкой я отложила эту неоконченную работу и с  тех  пор
больше за нее не принималась. Теперь я показала скатерть опекуну, и она  ему
очень понравилась. Я попросила его рассмотреть узор, описала, какой красивой
будет эта скатерть, и, наконец,  решила  возобновить  наш  разговор  на  том
месте, где он прервался.
     - Вы как-то сказали, дорогой опекун, - помнится, перед тем, как Ада  от
нас ушла, - что мистер Вудкорт опять собирается уехать за  границу  надолго.
Вы с тех пор говорили с ним об этом?
     - Да, Хозяюшка; довольно часто.
     - Он решил уехать?
     - Как будто нет.
     - Может быть, у него  появились  какие-то  новые  виды  на  будущее?  -
спросила я.
     - Как вам  сказать?..  Да...  может  быть,  -  начал  опекун,  очевидно
обдумывая свой  ответ.  -  Примерно  через  полгода  откроется  вакансия  на
должность врача  для  бедных  в  одном  йоркширском  поселке  *.  Живут  там
зажиточно, и место приятное - нечто среднее между городом и деревней:  речки
и улицы, мельницы и луга, - да и работа подходящая для такого человека,  как
он. Я хочу сказать - человека, который надеется  и  желает  возвыситься  над
общим уровнем (а ведь почти все люди хотят  этого  временами),  но  в  конце
концов удовольствуется и общим уровнем, если получит  возможность  приносить
пользу  и  честно  работать,  хоть  и  не  прославится.  Я  думаю,  что  все
благородные души честолюбивы,  но  мне  больше  всего  нравится  честолюбие,
которое  спокойно  выбирает  подобный  путь,  вместо  того  чтобы  судорожно
пытаться перескочить через него. Честолюбие Вудкорта как раз такое.
     - И его назначат на эту должность? - спросила я.
     - Ну, знаете, Хлопотунья, - ответил  опекун  с  улыбкой,  -  не  будучи
оракулом, я ничего  не  могу  сказать  наверное,  но  думаю,  что  назначат.
Репутация  у  него  очень  хорошая,  к  тому  же  среди  людей,  потерпевших
кораблекрушение вместе с ним, оказались йоркширцы, тамошние жители, и как ни
странно, но я верю, что чем лучше ты сам, тем больше у тебя шансов на успех.
Впрочем,  не  думайте,  что  это  доходное  место.  Должность  очень,  очень
скромная, дорогая моя, - работы много, а заработка мало; но можно надеяться,
что со временем положение его улучшится.
     - Бедняки в этом поселке будут счастливы, если выбор падет  на  мистера
Вудкорта, опекун.
     - Правильно, дорогая, в этом сомневаться не приходится.
     Больше мы об этом не говорили, и опекун не сказал ни слова  о  Холодном
доме и его будущем. Потому не сказал, решила я тогда, что я ношу траур и еще
только в первый раз после болезни сижу с ним наедине.
     Теперь я каждый день навещала мою дорогую девочку в том  унылом  темном
закоулке, где она жила.
     Обычно я бывала у нее по утрам, но  всякий  раз,  как  у  меня  выпадал
часок-другой  свободного  времени,  я  надевала  шляпу  и  снова  бежала  на
Канцлерскую улицу. Оба они, и Ричард и Ада, были  так  рады  видеть  меня  в
любое время и так  оживлялись,  заслышав,  что  я  открываю  дверь  и  вхожу
(чувствуя себя здесь как дома, я  никогда  не  стучала),  что  я  ничуть  не
боялась им надоесть.
     Приходя к ним, я часто не заставала Ричарда. Если же он и был дома,  то
обычно что-то писал или читал документы, приобщенные к тяжбе, сидя за  своим
столом, заваленным бумагами, до которых не позволял  дотронуться.  Случалось
мне видеть, как он стоит в нерешительности перед  конторой  мистера  Воулса.
Случалось сталкиваться с  ним,  когда  он  бродил  по  соседству,  бесцельно
слоняясь  по  улицам  и  покусывая  ногти.  Нередко  я   встречала   его   в
Линкольне-Инне близ того здания, где впервые его увидела; но - ах! - как  он
был непохож на прежнего, как непохож!
     Я знала, что состояние, принесенное ему  Адой  в  приданое,  тает,  как
свечи, горящие по вечерам в конторе мистера Воулса.  А  состояние  это  было
очень небольшое. К тому же у Ричарда были  долги  до  женитьбы;  так  что  я
теперь хорошо понимала что значат слова "мистер  Воулс  налегает  плечом  на
колесо", - а он продолжал "налегать", как я  слышала.  Моя  дорогая  подруга
оказалась превосходной хозяйкой и всячески старалась экономить; и все  же  я
знала, что молодые беднеют с каждым днем.
     В этом убогом углу она сияла как прекрасная звезда. Она так украсила  и
озарила его, что теперь его и узнать нельзя было. Сама же она была  бледнее,
чем раньше, когда жила дома, и я удивлялась, почему  она  так  молчалива,  -
ведь она до сих пор не теряла бодрости и надежды, а лицо у нее  всегда  было
такое безмятежное, что, мне казалось, это любовь к Ричарду ослепляет  ее,  и
она просто не видит, что он идет к гибели.
     Как-то раз я шла к ним обедать, раздумывая  обо  всем  этом.  И  вдруг,
подойдя к Саймондс-Инну, встретила маленькую мисс Флайт,  которая  вышла  от
них. Она только что нанесла визит "подопечным тяжбы Джарндисов", как она все
еще их называла, и осталась от души довольна этой церемонией.  Ада  говорила
мне, что старушка является к ним каждый  понедельник  ровно  в  пять  часов,
нацепив на шляпку лишний белый бант, - которого на ней не увидишь  в  другое
время, - а на руке  у  нее  тогда  висит  ее  самый  объемистый  ридикюль  с
документами.
     - Душенька моя! - начала она. - Я в восторге! Как поживаете? Как я рада
вас видеть. Вы идете с визитом к нашим интересным подопечным Джарндисов? ##Ну,
конечно@@! Наша красавица дома, душенька моя, и будет счастлива видеть вас.
     - Значит, Ричард еще не вернулся? - спросила я. - Вот хорошо,  а  то  я
боялась, что немного опаздываю.
     - Нет, еще не вернулся, - ответила мисс Флайт. - Сегодня он засиделся в
суде. Я оставила его там с Воулсом. Надеюсь, вы не любите  Воулса?  ##Не  надо@@
любить Воулса. О-пас-нейший человек!
     -  Вероятно,  вы  теперь  встречаетесь  с  Ричардом  чаще  прежнего,  к
сожалению? - спросила я.
     - Прелесть моя, - ответила мисс Флайт, - я встречаюсь с ним ежедневно и
ежечасно. Вы помните, что я вам говорила  о  притягательной  силе  вещей  на
столе лорд-канцлера? Так вот, душенька моя, если  не  считать  меня,  Ричард
самый постоянный истец во всем суде. Это прямо-таки забавляет нашу маленькую
компанию. Мы оч-чень дружная компания, не правда ли?
     Грустно было слышать  это  от  бедной  слабоумной  старушки,  но  я  не
удивилась.
     - Короче говоря, достойный мой друг, - зашептала мне на ухо мисс  Флайт
с покровительственным и таинственным видом, -  я  должна  открыть  вам  один
секрет. Я назначила Ричарда своим душеприказчиком. Назначила, уполномочила и
утвердила. В своем завещании. Да-а!
     - Неужели? - удивилась я.
     - Да-а, - повторила мисс Флайт самым жеманным тоном,  -  назначила  его
своим душеприказчиком, распорядителем и уполномоченным.  (Так  выражаются  у
нас в Канцлерском суде, душенька.) Я решила, что если сама я не выдержу, так
ведь он-то успеет дождаться решения. Он так регулярно бывает в суде.
     Я только вздохнула.
     - Одно время, - начала мисс Флайт и  тоже  вздохнула,  -  я  собиралась
назначить, уполномочить и утвердить бедного Гридли. Он тоже очень  регулярно
ходил в суд, моя прелесть. Уверяю вас, прямо образцово! Но он  не  выдержал,
бедняга; поэтому я назначила ему преемника. Никому об этом не рассказывайте.
Говорю по секрету.
     Она осторожно приоткрыла свой ридикюль и показала мне сложенную  бумагу
- вероятно, то самое завещание, о котором говорила.
     - Еще секрет, дорогая: я сделала добавление к своей птичьей коллекции.
     - В самом деле, мисс Флайт? - отозвалась я, зная как ей приятно,  когда
ее слушают с интересом.
     Она несколько раз кивнула головой, а лицо ее омрачилось и потемнело.
     - Еще две птички. Я назвала их "Подопечные тяжбы Джарндисов". Они сидят
в клетках вместе с остальными: с Надеждой, Радостью, Юностью, Миром, Покоем,
Жизнью, Прахом, Пеплом, Мотовством, Нуждой, Разорением, Отчаянием, Безумием,
Смертью, Коварством, Глупостью,  Словами,  Париками,  Тряпьем,  Пергаментом,
Грабежом, Прецедентом, Тарабарщиной, Обманом и Чепухой.
     Бедняжка поцеловала меня такая взволнованная, какой я ее еще не видела,
и отправилась восвояси. Имена своих птичек  она  перечисляла  очень  быстро,
словно ей было страшно услышать их даже из  своих  собственных  уст,  и  мне
стало жутко.
     Подобная встреча никак не могла поднять мое настроение; охотно обошлась
бы я и без встречи с мистером Воулсом,  которого  Ричард  (явившийся  минуты
через две после меня) привел к обеду. Обед  был  очень  простой,  но  Аде  и
Ричарду  все-таки  пришлось  ненадолго  выйти  из  комнаты,  чтобы  заняться
хозяйством. Тут мистер Воулс воспользовался  случаем  побеседовать  со  мной
вполголоса.  Он  подошел  к  окну,  у  которого  я  сидела,  и  заговорил  о
Саймондс-Инне.
     - Скучное место, мисс Саммерсон, для тех,  кто  здесь  не  работает.  -
начал мистер Воулс и, желая протереть стекло, чтобы мне  было  лучше  видно,
принялся пачкать его своей черной перчаткой.
     - Да, смотреть здесь не на что, - согласилась я.
     - И слушать нечего, мисс, - отозвался мистер Воулс.  -  Случается,  что
сюда забредут уличные музыканты, но мы, юристы, не музыкальны  и  быстро  их
выпроваживаем. Надеюсь, мистер Джарндис здоров, к счастью для своих друзей?
     Я поблагодарила мистера Воулса и сказала, что  мистер  Джарндис  вполне
здоров.
     - Сам я не имею удовольствия быть в числе его друзей, - заметил  мистер
Воулс, - и знаю, что в его доме  на  нашего  брата,  юриста,  порой  смотрят
недружелюбно. Как бы то ни было, наш путь ясен: хорошо  о  нас  говорят  или
плохо, все равно мы, вопреки всякого рода предубеждениям против  нас  (а  мы
жертвы предубеждений), ведем свои дела начистоту... Как вы находите  мистера
Карстона, мисс Саммерсон?
     - У него очень нездоровый вид... страшно встревоженный.
     - Совершенно верно, - согласился мистер Воулс.
     Он стоял позади меня, длинный и черный,  чуть  не  упираясь  головой  в
низкий потолок и так осторожно ощупывал свои прыщи на лице, словно это  были
не прыщи, а драгоценные камни, да и говорил он ровным утробным голосом,  как
человек, совершенно лишенный человеческих чувств и страстей.
     - Мистер Карстон, кажется, находится под наблюдением мистера Вудкорта?
     - Мистер Вудкорт - его бескорыстный друг, - ответила я.
     -  Но  я  хотел  сказать  -  под  профессиональным   наблюдением,   под
медицинским наблюдением.
     - Оно плохо помогает, когда душа неспокойна, - заметила я.
     - Совершенно верно, - согласился мистер Воулс.
     Такой медлительный, такой хищный, такой  бескровный  и  унылый!  -  Мне
чудилось, будто Ричард чахнет под взглядом своего поверенного, а  поверенный
чем-то смахивает на вампира.
     - Мисс Саммерсон, - продолжал мистер Воулс, очень медленно потирая руки
в перчатках - казалось, его тупому  осязанию  безразлично,  затянуты  они  в
черную лайку или нет, -  я  считаю  брак  мистера  Карстона  неблагоразумным
поступком.
     Я попросила его не говорить со мной на эту тему. Они  дали  друг  другу
слово,  когда  были  еще  совсем  юными,  объяснила  я  ему   (довольно-таки
негодующим тоном), а будущее представлялось им более светлым  и  ясным,  чем
теперь, когда Ричард поддался злополучному влиянию, омрачающему его жизнь.
     -  Совершенно  верно,  -  снова  подтвердил  мистер  Воулс.  -  Однако,
придерживаясь своего принципа высказывать все начистоту, я замечу, с  вашего
позволения,   мисс   Саммерсон,   что   нахожу   этот    брак    чрезвычайно
неблагоразумным. Я считаю своим  долгом  высказать  это  мнение,  долгом  не
только по отношению к близким мистера Карстона, от которых, натурально,  жду
справедливой оценки, но и по отношению к своей собственной репутации, ибо  я
дорожу ею, как  юрист,  стремящийся  сохранить  всеобщее  уважение,  ибо  ею
дорожат мои три дочери, которым я стараюсь обеспечить маленькое  независимое
состояние, и добавлю  даже:  ею  дорожит  мой  престарелый  отец,  содержать
которого я считаю своей почетной обязанностью.
     - Этот брак стал бы совсем другим браком - гораздо более  счастливым  и
во всех отношениях более удачным, мистер Воулс,  -  сказала  я,  -  если  бы
Ричарда можно было уговорить  отказаться  от  роковой  цели,  к  которой  вы
стремитесь вместе с ним.
     Беззвучно кашлянув, или, точнее, зевнув в свою черную перчатку,  мистер
Воулс наклонил голову, как бы не желая резко возражать даже против этого.
     - Мисс Саммерсон, - произнес он, - возможно, что вы и правы; и я охотно
признаю, что молодая леди, столь неблагоразумно  принявшая  фамилию  мистера
Карстона, - надеюсь, вы не посетуете на меня за то, что я из  чувства  долга
перед близкими мистера Карстона повторяю это, -  является  весьма  достойной
молодой леди из очень хорошей семьи. Дела помешали мне вращаться в  обществе
иначе как в качестве поверенного моих клиентов, тем  не  менее,  надеюсь,  я
способен понять, что супруга мистера Карстона весьма достойная молодая леди.
Что касается красоты, то в этой области я не знаток и никогда с юных лет  не
обращал на нее большого внимания; но смею  сказать,  что  эта  молодая  леди
отличается большими достоинствами и в отношении красоты. Ее (как  я  слышал)
считают красивой клерки нашего Инна, а в этом они смыслят больше  меня.  Что
же  касается  того  обстоятельства,  что  мистер  Карстон  печется  о  своих
собственных интересах...
     - Полно! Какие там интересы, мистер Воулс!
     - Простите, - перебил меня мистер Воулс и продолжал все тем же утробным
и бесстрастным голосом: - У мистера  Карстона  имеются  некоторые  интересы,
связанные  с  некоторыми  завещаниями,  которые  оспариваются  в  суде.  Так
выражаемся мы, юристы. Что  же  касается  того  обстоятельства,  что  мистер
Карстон печется о своих интересах, то я уже сказал вам,  мисс  Саммерсон,  в
тот день,  когда  впервые  имел  удовольствие  с  вами  встретиться,  что  я
стремлюсь вести дела начистоту, - я  тогда  употребил  именно  эти  слова  и
впоследствии записал их в свой деловой дневник,  который  можно  представить
для ознакомления когда угодно, - я уже сказал вам, что мистер Карстон желает
следить  за  своими  интересами  лично  и  поставил  мне  условием  подробно
осведомлять его о ходе его дела. Когда же любой мой клиент ставит какое-либо
не  безнравственное  (я  хочу  сказать,  не  противозаконное)  условие,  мне
надлежит выполнить это условие. Я его выполнял; я  его  выполняю.  Однако  я
никоим образом не хочу смягчать положение, когда ставлю о нем в  известность
близких мистера Карстона. С  вами  я  говорю  начистоту,  как  говорил  и  с
мистером Джарндисом. Я  считаю  своим  профессиональным  долгом  высказаться
начистоту, хоть и не могу потребовать за это гонорара. Итак, как ни грустно,
но скажу начистоту, что дела мистера Карстона весьма плохи, что  сам  мистер
Карстон очень плох и что брак  его  -  чрезвычайно  неблагоразумный  брак...
Здесь  ли  я,  сэр?  Да,  благодарю  вас,  я  здесь,  мистер  Карстон,  и  с
удовольствием веду приятную беседу с мисс Саммерсон, за что обязан  принести
вам глубокую благодарность, сэр!
     Так он оборвал наш разговор, отвечая  Ричарду,  который  окликнул  его,
войдя в комнату. Но я уже слишком хорошо  поняла  все  значение  щепетильных
попыток  мистера  Воулса  спасти  себя  и  свою  репутацию  и  не  могла  не
чувствовать, что беда,  которой  мы  так  опасались,  надвигается  вместе  с
угрожающим падением его клиента.
     Мы сели за стол, и я с тревогой воспользовалась случаем присмотреться к
Ричарду. Мистер Воулс (снявший перчатки во время еды)  мне  не  мешал,  хотя
сидел против меня, а стол был не широкий, - не мешал  потому,  что  если  уж
поднимал глаза, то не сводил их с нашего хозяина. Я нашла Ричарда похудевшим
и вялым, небрежно одетым, рассеянным, и если он время от времени  делал  над
собой усилие, стараясь оживленно  поддерживать  разговор,  то  вскоре  снова
погружался в тупую задумчивость. Его большие блестящие глаза, такие  веселые
в былое время, теперь были полны тревоги,  беспокойства,  и  это  совершенно
изменило их. Не могу сказать, что он постарел. В  некоторых  случаях  гибель
юности не то же самое, что старость; и на такую гибель были обречены  юность
и юношеская красота Ричарда.
     Он ел мало и, кажется, относился к  еде  равнодушно;  он  стал  гораздо
более раздражительным, чем раньше, и  был  резок  даже  с  Адой.  Вначале  я
подумала, что от его прежней беспечности не осталось и  следа;  потом  стала
замечать, как ее отблески мелькают на его лице, так же, как видела иногда  в
зеркале какие-то черточки своего прежнего лица. И прежний его  смех  еще  не
совсем  угас;  но  он  казался  лишь  эхом  прежнего  веселья,  и  от  этого
становилось грустно на душе.
     Но со мной он был по-прежнему ласков и, как всегда, рад видеть  меня  у
себя, так что мы с удовольствием болтали,  вспоминая  прошлое.  Наша  беседа
явно не интересовала  мистера  Воулса,  хотя  он  иногда  растягивал  рот  в
какой-то зевок, который, видимо, заменял ему улыбку. Вскоре после  обеда  он
поднялся и сказал, что просит у дам позволения удалиться к себе в контору.
     - Как всегда, всего себя отдаете делу, Воулс! - воскликнул Ричард.
     - Да, мистер Карстон, - ответил тот, - нельзя  пренебрегать  интересами
клиентов, сэр. Только о них и должен думать человек моего  склада  -  юрист,
который стремится сохранить свое  доброе  имя  в  среде  коллег  и  в  любом
обществе. Если я лишаю себя  удовольствия  вести  столь  приятный  разговор,
мистер Карстон, то к этому  меня  до  известной  степени  понуждают  и  ваши
собственные интересы.
     Ричард сказал, что не сомневается в этом, и  посветил  мистеру  Воулсу,
пока тот спускался по лестнице. Вернувшись, он  не  раз  повторял  нам,  что
Воулс славный малый, надежный малый, который выполняет все, за что  берется,
- словом, прямо-таки замечательный малый! И он твердил это  так  настойчиво,
что я все поняла - он уже начал сомневаться в мистере Воулсе.
     Усталый, он бросился на диван, а мы с Адой принялись наводить  порядок,
так как прислуги у молодых не было, если  не  считать  женщины,  приходившей
убирать квартиру. У моей милой девочки  было  маленькое  фортепьяно,  и  она
тихонько села за него и принялась петь любимые песни Ричарда, но сначала  мы
перенесли лампу в соседнюю комнату, потому что он жаловался, что глазам  его
больно от света.
     Я сидела между ними, рядом  с  моей  дорогой  девочкой,  и  слушала  ее
чудесный голос с глубокой печалью. Кажется, Ричард испытывал то же  самое  -
потому-то он, должно быть, и захотел остаться в темноте. Ада пела, но  время
от времени вставая, наклонялась к нему и говорила несколько  слов;  и  вдруг
пришел  мистер   Вудкорт.   Он   подсел   к   Ричарду,   заговорил   с   ним
полушутя-полусерьезно, и само собой вышло, что Ричард рассказал ему, как  он
себя чувствует и как провел  день.  Немного  погодя  мистер  Вудкорт  сказал
Ричарду, что ночь нынче лунная и свежая, так  что  не  пойти  ли  им  вдвоем
погулять по мосту, а Ричард охотно согласился, и они ушли.
     Моя дорогая девочка по-прежнему сидела за фортепьяно, а  я  -  рядом  с
нею. Когда Ричард и мистер Вудкорт ушли, я обняла ее  за  талию.  Она  взяла
меня за руку левой рукой (я  сидела  слева  от  нее),  а  правой  продолжала
перебирать клавиши, но не брала ни одной ноты.
     - Эстер, любимая моя, - начала Ада, нарушая молчание,  -  когда  у  нас
сидит Аллен Вудкорт, Ричард так хорошо себя чувствует, что я за него  совсем
спокойна. За это мы должны благодарить тебя.
     Я объяснила своей милой подруге, что я тут совершенно  ни  при  чем,  -
ведь мистер Вудкорт бывал в доме ее кузена Джона, познакомился там со  всеми
нами, и Ричард всегда ему нравился, а он всегда нравился Ричарду и... и  так
далее.
     - Все это верно, - сказала Ада, -  но  если  он  стал  нашим  преданным
другом, то этим мы обязаны тебе.
     Я решила уступить своей дорогой девочке, чтобы прекратить спор.  Так  я
ей и сказала. Сказала легким тоном, ибо почувствовала, что она дрожит.
     - Эстер, любимая моя, я хочу быть хорошей женой... очень, очень хорошей
женой. Этому меня научишь ты.
     Мне ее научить! Но я промолчала, ибо заметила, как ее  рука  бродит  по
клавишам, и поняла: мне не надо ничего говорить... Ада  сама  хочет  сказать
мне что-то.
     - Когда я выходила замуж за Ричарда, я предвидела то, что его  ожидает.
Я долго была вполне счастлива своей дружбой с тобой, а ты меня  так  любила,
так обо мне заботилась, что я не знала горя и тревоги; но я тогда поняла,  в
какой он опасности, Эстер.
     - Я знаю, я знаю, любимая моя!
     - Когда мы поженились, я немного  надеялась,  что,  быть  может,  сумею
показать ему, в чем он заблуждается... надеялась, что, став моим мужем,  он,
может быть, посмотрит на все это другими глазами, вместо того  чтобы  с  еще
большим рвением преследовать свою  цель  ради  меня...  как  он  это  делает
теперь. Но, если бы даже я не надеялась, я бы все равно вышла за него замуж,
Эстер... все равно!
     Ее  рука,  которая  раньше  безостановочно  бродила  по  клавишам,   на
мгновение замерла, твердо надавив  на  них,  -  казалось,  Ада  хотела  этим
подчеркнуть свои последние слова; а как только она умолкла,  рука  ее  снова
ослабела... и тут я поняла, как искренне говорила моя милая подруга.
     - Не думай, любимая моя Эстер, что я не вижу того, что видишь ты, и  не
боюсь того, чего ты боишься. Никто не может понять  Ричарда  лучше,  чем  я.
Величайшая мудрость на свете никогда не будет знать его так, как  знает  мая
любовь.
     Она говорила все это так скромно и мягко, но ее дрожащая рука бродившая
по немым клавишам,  выражала  такое  глубокое  волнение!  Моя  милая,  милая
девочка!
     - Каждый день я вижу его в таком плохом состоянии, в каком его не видит
никто. Я смотрю на него, когда он спит. Как  бы  ни  менялось  его  лицо,  я
понимаю, чем вызвана перемена. Но когда я вышла замуж за Ричарда.  Эстер,  я
твердо решила, с помощью божьей, никогда не показывать ему, что огорчена его
поведением, - ведь от этого ему только стало бы еще  хуже.  Я  хочу,  чтобы,
приходя домой, он не читал на моем лице ни малейшего беспокойства.  Я  хочу,
чтобы, глядя на меня, он видел только то, что любит во мне. Для  этого  я  и
вышла за него замуж, и это меня поддерживает.
     Я чувствовала, что она дрожит все сильнее.  Но  молчала,  ожидая  новых
признаний, и вскоре начала догадываться, о чем еще  она  хочет  говорить  со
мной.
     - И еще кое-что поддерживает меня, Эстер. Она на мгновение умолкла,  но
только на мгновение, а рука ее по-прежнему бродила по клавишам.
     - Я немного заглядываю вперед и мечтаю  о  том  времени,  когда,  может
быть, получу большую, очень большую  поддержку.  Это  будет,  когда  Ричард,
взглянув на меня, увидит в моих объятиях существо более  красноречивое,  чем
я, более способное вернуть его на правильный путь и спасти.
     Рука ее замерла. Ада крепко обняла меня, а я обняла ее.
     - Но если и эта малютка не поможет, Эстер, я все равно буду  мечтать  о
будущем. Я буду мечтать о далеком-далеком будущем,  которое  наступит  через
многие-многие годы, - мечтать, что, когда я состарюсь или, быть может, умру,
дочь Ричарда, прекрасная и счастливая в замужестве,  будет  гордиться  своим
отцом и служить ему утешением. Или буду мечтать о  том,  как  благородный  и
мужественный юноша - такой же красивый, каким некогда был Ричард,  такой  же
полный надежд, но гораздо более счастливый - будет  идти  рядом  с  отцом  в
солнечный день и, почитая его седины,  говорить  себе:  "Благодарю  бога  за
такого отца! Его чуть не сгубило роковое  наследство,  но  он  возродился  к
новой жизни благодаря мне!"
     О моя прелестная девочка, какое чудесное  сердце  билось  так  трепетно
рядом с моим!
     - Вот какие надежды поддерживают меня, милая  моя  Эстер,  и,  я  знаю,
будут поддерживать всегда. Впрочем, даже они иногда покидают  меня,  -  ведь
мне так страшно смотреть на Ричарда.
     Я попыталась ободрить свою любимую и  спросила,  чего  же  она  боится?
Заливаясь слезами, она ответила:
     - ...Что он не увидит своего ребенка, не доживет...


        ГЛАВА LXI  

     Неожиданность

     Никогда не исчезнут из моей памяти  те  дни,  когда  я  часто  навещала
убогое жилище, которое так украшала моя милая девочка. Я больше не  бываю  в
тех краях и не хочу бывать - с тех пор я посетила их лишь раз, - но  в  моей
памяти они окружены ореолом скорби, и он будет сиять вечно.
     Конечно, не проходило и дня без  того,  чтобы  я  не  навестила  Аду  и
Ричарда. Вначале я два-три раза заставала у них мистера Скимпола, который от
нечего  делать  играл  на  фортепьяно  и,  как  всегда,  оживленно   болтал.
Признаться, я почти не сомневалась,  что  каждое  его  появление  у  молодых
чувствительно отзывается на кошельке Ричарда, но даже не говоря об  этом,  в
его  беспечной  веселости  было  что-то  слишком  несовместимое  с  душевным
состоянием Ады, о котором я знала.  Кроме  того,  мне  было  ясно,  что  Ада
относится к мистеру Скимполу так же, как я. Тщательно продумав  все  это,  я
решила пойти к нему и сделать попытку деликатно объясниться  с  ним.  Больше
всего я заботилась о благе моей дорогой девочки, и это придало мне смелости.
     Как-то раз утром я вместе с Чарли отправилась в Сомерс-Таун. Чем  ближе
я подходила к знакомому дому, тем больше мне хотелось  повернуть  вспять,  -
ведь я предвидела, как безнадежны будут мои  старания  повлиять  на  мистера
Скимпола и как много шансов на то, что он нанесет  мне  жестокое  поражение.
Тем не менее я решила, что делать нечего, - раз уж я пришла сюда,  отступать
поздно. Дрожащей рукой я постучала в дверь, повторяю  -  рукой,  потому  что
дверной молоток исчез, и после длительных переговоров меня впустила какая-то
ирландка, которая стояла во дворике и, пока  я  стучала,  кочергой  отбивала
крышку от бочки для воды, должно быть на растопку.
     Мистер Скимпол лежал в своей комнате на диване, поигрывая на флейте,  и
при виде меня пришел в восторг. Кто же должен принимать  меня,  спросил  он?
Которую из его дочерей я предпочла бы видеть в роли церемониймейстера?  Дочь
Насмешницу, дочь Красавицу или дочь Мечтательницу?  А  может  быть,  я  хочу
видеть всех трех сразу в одном роскошном букете?
     Уже наполовину побежденная, я ответила, что, с его  разрешения,  хотела
бы поговорить с ним наедине.
     - Дорогая мисс  Саммерсон,  с  величайшей  радостью!  -  отозвался  он,
подвигая свое кресло поближе ко мне и сияя  очаровательной  улыбкой.  -  Но,
разумеется, говорить мы будем не о делах. А, стало быть, об удовольствиях!
     Я сказала, что, конечно, пришла не по делу, но  тема  нашего  разговора
будет не из приятных.
     - Если так, дорогая мисс Саммерсон, - промолвил он  с  самой  искренней
веселостью, - вы про нее и не говорите. К чему  говорить  о  вещах,  которые
нельзя назвать приятными? Я никогда о них  не  говорю.  А  ведь  вы  гораздо
приятнее меня во всех отношениях. Вы приятны вполне; я же не вполне приятен.
Поэтому, если уж я никогда не говорю о неприятных вещах, так вам  тем  более
не к лицу о них говорить!  Итак,  с  этим  покончено,  давайте  поболтаем  о
чем-нибудь другом.
     Мне было неловко, но я все-таки решилась сказать, что хочу  говорить  о
том, для чего явилась сюда.
     - Я сказал бы, что это ошибка, -  промолвил  мистер  Скимпол  с  легким
смехом, - если бы считал, что мисс Саммерсон способна ошибаться. Но я  этого
не считаю!
     - Мистер Скимпол, - начала я, глядя ему в глаза, - я так часто  слышала
от вас самих, что вы ничего не смыслите в житейских делах...
     - То есть в наших трех друзьях из банкирского дома  -  Фунте,  Шиллинге
и... как бишь зовут младшего компаньона?  Пенс?  -  принялся  шутить  мистер
Скимпол. - Правильно! О них я не имею ни малейшего представления!
     - Так,  может  быть,  вы  не  посетуете  на  меня  за  навязчивость,  -
продолжала я. - Но,  мне  кажется,  вы  обязаны  знать,  что  Ричард  теперь
обеднел.
     - Боже мой! - воскликнул мистер Скимпол. - Но я тоже обеднел,  как  мне
говорят.
     - И что дела его очень запутаны.
     - Как и мои - точь-в-точь! - отозвался мистер Скимпол с ликующим видом.
     - Ада, естественно, этим очень встревожена и, вероятно, тревожится  еще
больше, когда вынуждена принимать гостей; а  Ричарда  никогда  не  оставляет
тяжкая забота; ну вот я и решила взять на себя смелость  сказать  вам...  не
можете ли вы... не...
     Мне было очень трудно высказаться до конца, но мистер Скимпол взял  мои
руки в свои и с сияющим лицом очень быстро докончил мою фразу:
     - Не бывать у  них?  Конечно,  не  буду  больше  бывать,  дорогая  мисс
Саммерсон; безусловно не  буду.  Да  и  зачем  мне  у  них  бывать?  Если  я
куда-нибудь иду, я иду, чтобы получить удовольствие. Я никогда не хожу туда,
где буду страдать, потому что я  создан  для  удовольствий.  Страдание  само
приходит ко мне, когда хочет. Надо сказать, что в последнее время я почти не
получал удовольствия, когда заходил  к  нашему  милому  Ричарду,  а  вы  так
практичны и проницательны, что объяснили мне, почему так вышло. Наши молодые
друзья утратили ту юношескую поэтичность, которая некогда была в  них  столь
пленительной, и начали думать: "Вот  человек,  которому  нужны  фунты".  Это
правда; мне то и дело нужны фунты - но не для себя, а для торговцев, которые
то и дело норовят получить их с меня. Далее, наши молодые друзья  понемножку
становятся меркантильными и  начинают  думать:  "Вот  человек,  который  уже
получил фунты... то есть взял их в долг", - а я и  вправду  брал.  Я  всегда
занимаю фунты. Выходит, что наши молодые друзья, опустившиеся  до  прозы  (о
чем  приходится  очень  пожалеть),   так   сказать,   вырождаются,   лишаясь
способности доставлять мне удовольствие. А раз так, с какой стати  я  к  ним
пойду? Смешно!
     Сияющая улыбка, с какой он,  разглагольствуя,  поглядывал  на  меня,  и
бескорыстно благожелательное выражение его лица были просто поразительны.
     - А кроме того, -  продолжал  он  свои  рассуждения  тоном  безмятежной
уверенности в себе, - если я не иду туда, где буду страдать,  -  а  пойди  я
туда, я поступил бы чудовищно, наперекор самой сущности своей жизни,  -  так
зачем мне идти куда-то, чтобы причинять  страдания  другим?  Если  я  навещу
наших молодых друзей теперь, когда они в неуравновешенном состоянии духа,  я
причиню им страдание. Мое общество будет им неприятно.  Они  могут  сказать:
"Вот человек, который занимал фунты, но не может вернуть эти фунты", -  чего
я, разумеется, не могу, -  и  речи  быть  не  может!  Если  так,  вежливость
требует, чтобы я к ним не ходил... я и не буду ходить.
     Кончив свою речь, он с чувством поцеловал мне руку и поблагодарил меня.
Только утонченный такт мисс Саммерсон, сказал он, помог ему  разобраться  во
всем этом.
     Я была очень смущена, но решила, что раз уж я  добилась  своей  главной
цели, мне все равно, что он столь извращенным путем пришел к единомыслию  со
мной. Мне нужно было, однако, сказать ему еще кое о чем, и  тут  уж  я  была
уверена, что меня ничем не смутишь.
     - Мистер Скимпол, - начала я, - осмелюсь сказать еще кое-что перед тем,
как уйти: недавно я с удивлением узнала из самых достоверных источников, что
вам было известно, с кем ушел бедный больной мальчик из  Холодного  дома,  и
что вы в связи с этим согласились принять подарок.  Я  не  сказала  об  этом
опекуну, из боязни  его  огорчить;  но  вам  я  могу  сознаться,  что  очень
удивилась.
     - Не может быть!  Неужели  вы  действительно  удивились,  дорогая  мисс
Саммерсон? - переспросил мистер Скимпол, шутливо поднимая брови.
     - Очень.
     Он немного подумал об этом  с  приятнейшим  и  чуть  лукавым  видом  и,
наконец, окончательно отказавшись понять  мое  удивление,  проговорил  самым
чарующим тоном:
     - Вы знаете, я сущее дитя. Скажите, почему же вы удивились?
     Мне не хотелось объяснять все подробно, но мистер Скимпол сам  попросил
меня об этом, потому-де, что ему очень любопытно это  знать,  и  я  в  самых
мягких выражениях, какие могла придумать, дала  ему  понять,  что  он  тогда
погрешил против своих нравственных обязанностей. Это  показалось  ему  очень
интересным и забавным, и он отозвался на мою речь словами: "Неужели правда?"
- сказанными с неподдельным простодушием.
     - Вы же знаете, что я не могу отвечать за свои поступки,  нисколько  на
это не претендую. И никогда не  мог.  Ответственность  -  это  такая  штука,
которая всегда была выше меня... или ниже, - пояснил  мистер  Скимпол,  -  я
даже не знаю точно, выше или ниже; но, насколько  я  понимаю,  наша  дорогая
мисс Саммерсон (которая отличается практическим здравым смыслом  и  ясностью
ума) намекает, вероятно, на то, что я тогда принял деньги, не так ли?
     Я опрометчиво согласилась с этим.
     - Ага! В таком случае, - проговорил мистер Скимпол, качая головой, - я,
как видите, безнадежно не способен уразуметь все это.
     Я решила уйти и встала, но добавила еще, что  нехорошо  было  променять
доверие опекуна на взятку.
     - Дорогая мисс Саммерсон, - возразил  мистер  Скимпол  с  неподражаемой
наивной веселостью, - никто не может дать взятку мне.
     - Даже мистер Баккет? - спросила я.
     - Даже он, - ответил мистер Скимпол. - Никто не может. Деньги для  меня
не имеют никакой цены. Я ими не интересуюсь; я в них ничего не смыслю;  я  в
них не нуждаюсь: я их не берегу... они уплывают от меня  мгновенно.  Как  же
можно дать взятку мне?
     Я сказала, что думаю иначе, хоть и не способна с ним спорить.
     - Напротив, - продолжал мистер Скимпол, - в подобных случаях я как  раз
стою  выше  прочих  людей.  В  подобных  случаях  я  способен   действовать,
руководствуясь философией.  Я  не  опутан  предрассудками,  как  итальянский
младенец свивальниками. Я свободен,  как  воздух.  Я,  как  жена  Цезаря  *,
чувствую себя выше всяких подозрений.
     Он так легко, с такой шаловливой беспристрастностью убеждал  сам  себя,
жонглируя своей аргументацией, словно пуховым шариком, что  в  этом  с  ним,
пожалуй, не мог бы сравниться никто на свете!
     -  Рассмотрите  этот  случай,  дорогая  мисс  Саммерсон.  Вот  мальчик,
которого привели в дом и уложили на кровать в таком состоянии,  которое  мне
очень не нравится. Когда этот мальчик уже на  кровати,  приходит  человек...
точь-в-точь как в детской  песенке  "Дом,  который  построил  Джек"  *.  Вот
человек, который спрашивает о мальчике, приведенном в  дом  и  уложенном  на
кровать  в  состоянии,  которое  мне  очень  не   нравится.   Вот   банкнот,
предложенный человеком, который спрашивает о мальчике, приведенном в  дом  и
уложенном на кровать  в  состоянии,  которое  мне  очень  не  нравится.  Вот
Скимпол,  который  принимает  банкнот,   предложенный   человеком,   который
спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на кровать в состоянии,
которое  мне  очень  не  нравится.  Вот  факты.  Прекрасно.  Должен  ли  был
вышеозначенный  Скимпол  отказаться  от  банкнота?  Почему  он  должен   был
отказаться от банкнота? Скимпол противится, он  спрашивает  Баккета:  "Зачем
это нужно? Я в этом ничего  не  смыслю;  мне  это  ни  к  чему;  берите  это
обратно". Баккет все-таки просит Скимпола принять банкнот. Имеются ли  такие
причины, в силу которых Скимпол, не извращенный предрассудками, может  взять
банкнот? Имеются. Скимпол о них осведомлен. Что же это за  причины?  Скимпол
рассуждает  следующим  образом:  вот  дрессированная   рысь   -   энергичный
полицейский  инспектор,  неглупый  человек,   который   весьма   своеобразно
проявляет свою  энергию,  отличаясь  тонкостью  замыслов  и  их  выполнения;
который ловит для нас наших друзей и  врагов,  когда  они  от  нас  убежали;
возвращает нам наше имущество, когда его у нас  украли;  достойно  мстит  за
нас,  когда  нас  убили.  Занимаясь  своим   искусством,   этот   энергичный
полицейский инспектор преисполнился непоколебимой веры в деньги - он находит
их очень полезными для себя и приносит ими большую пользу обществу.  Неужели
я должен расшатывать эту веру Баккета только потому, что у  меня  самого  ее
нет; неужели я стану умышленно притуплять оружие Баккета; неужели  я  решусь
буквально парализовать Банкета в его будущей сыскной  работе?  И  еще  одно.
Если со стороны Скимпола предосудительно взять банкнот,  значит  со  стороны
Банкета  предосудительно   его   предлагать   -   и   даже   гораздо   более
предосудительно, так как  Банкет  опытнее  Скимпола.  Но  Скимпол  стремится
уважать Банкета; Скимпол, хоть он и человек маленький,  считает  <I>необходимым</I>
уважать   Банкета   для   поддержания   общественного   строя.   Государство
настоятельно требует от него доверять Банкету. И он доверяет. Вот и все!
     Мне нечего было возразить на это рассуждение, и поэтому я  распрощалась
с мистером Скимполом.  Однако  мистер  Скимпол,  который  был  в  прекрасном
расположении  духа,  и  слышать  не  хотел,  чтобы  я  вернулась   домой   в
сопровождении одной только "Ковинсовой малютки",  как  он  все  еще  называл
Чарли, и сам проводил меня до дому.  По  дороге  он  занимал  меня  приятным
разговором о том о сем; а прощаясь, заверил, что  никогда  не  позабудет,  с
какой деликатностью и тактом я разъяснила ему, как ему  надо  себя  вести  с
нашими молодыми друзьями.
     Как-то так вышло, что я больше не встречала мистера  Скимпола;  поэтому
лучше мне тут же рассказать все, что я знаю о его дальнейшей жизни. Опекун и
он охладели друг к другу главным образом из-за случая с Джо, а также потому,
что мистер Скимпол (как мы впоследствии узнали от  Ады)  бездушно  пренебрег
просьбами опекуна не вымогать денег у  Ричарда.  Его  крупный  долг  опекуну
никак не повлиял на их разрыв. Мистер Скимпол  умер  лет  через  пять  после
этого,  оставив  дневник,  письма  и  разные  материалы  автобиографического
характера; все это было опубликовано и  рисовало  его  как  жертву  коварной
интриги,  которую  человечество  замыслило  против  простодушного  младенца.
Говорят, будто книга получилась занимательная, но я, открыв ее  как-то  раз,
прочла из нее только одну фразу, случайно попавшуюся мне на глаза, и  дальше
уже читать не стала. Вот эта фраза: "Джарндис, как и почти все, кого я знал,
- это воплощенное Себялюбие".
     А теперь я подхожу к тем главам  своего  повествования,  которые  очень
близко касаются меня самой, и опишу события, которых  никак  не  предвидела.
Если время от времени во мне и возникали  воспоминания  о  том,  каким  было
когда-то  мое  несчастное  лицо,  то  лишь  потому,  что  они  были   частью
воспоминаний о тех годах моей жизни, которые уже  миновали...  миновали  так
же, как детство и отрочество. Я не утаила ни одной из многих моих слабостей,
связанных с этим, но правдиво описала их такими, какими  они  сохранились  в
моей памяти. Хочу и надеюсь поступать так же до самого последнего  слова  на
этих страницах, которое, видимо, скоро будет дописано.
     Бежали месяцы,  а  моя  дорогая  девочка,  по-прежнему  черпая  силы  в
надеждах,  которые  поведала  мне,  сияла  в  своем  жалком  жилище,  словно
прекрасная звезда. Ричард, совсем  замученный,  изможденный,  день  за  днем
продолжал торчать в суде, безучастно просиживал там весь день напролет, даже
если знал, что дело его ни в коем случае  не  будет  разбираться,  и,  таким
образом, сделался там одним из самых бессменных завсегдатаев. Вряд  ли  хоть
кто-нибудь из судейских помнил, каким был Ричард,  когда  впервые  пришел  в
суд.
     И он был так поглощен своей навязчивой идеей, что иной раз,  в  веселую
минуту, признавался, что ему не пришлось бы даже дышать свежим воздухом, "не
будь Вудкорта" Только мистер Вудкорт и мог иногда на несколько часов отвлечь
внимание Ричарда от тяжбы  и  даже  расшевелить  его  в  те  дни,  когда  он
погружался в очень тревожившую нас летаргию души и  тела,  приступы  которой
учащались с каждым месяцем. Моя дорогая девочка была права, когда  говорила,
что, заботясь о ее благе,  он  с  тем  большим  рвением  цепляется  за  свой
самообман. Я тоже не сомневалась, что его  желание  возместить  растраченное
еще больше возросло от  жалости  к  молодой  жене  и,  наконец,  уподобилось
одержимости игрока.
     Я уже говорила, что навещала их как можно чаще. Если я проводила у  них
вечер, то обычно возвращалась вдвоем с Чарли в наемной карете;  а  бывало  и
так, что опекун встречал меня по дороге, и мы шли домой вместе. Однажды мы с
ним условились встретиться в восемь часов вечера. На этот раз мне не удалось
уйти, как всегда, точно в назначенное время, потому что я кое-что  шила  для
своей  дорогой  девочки  и,  заканчивая  работу,  должна  была  сделать  еще
несколько стежков;  но  задержалась  я  очень  ненадолго  и,  убрав  рабочую
корзинку, в последний раз  поцеловала  свою  дорогую  подругу,  пожелала  ей
спокойной ночи и заторопилась вниз. Мистер Вудкорт пошел меня проводить, так
как сумерки уже сгустились.
     Когда мы подошли к месту, где я обычно встречалась с опекуном, - а  это
было недалеко и мистер Вудкорт уже не раз провожал меня туда, - опекуна  там
не оказалось. Мы подождали с полчаса, прохаживаясь взад и вперед, но  он  не
приходил. Тогда мы решили, что  или  ему  что-то  помешало  прийти,  или  он
приходил, но, не дождавшись меня, ушел; и мистер Вудкорт предложил проводить
меня до дому пешком.
     Мы в первый раз шли вдвоем, если  не  считать  тех  случаев,  когда  он
провожал меня до обычного места встречи  с  опекуном,  которое  было  совсем
близко. Всю дорогу мы говорили о Ричарде и Аде. Свою  благодарность  ему  за
то, что он сделал, я никогда не выражала словами, -  в  то  время  она  была
больше всяких слов, - но я надеялась, что, быть  может,  он  догадывается  о
том, что я чувствовала так глубоко.
     Придя домой и поднявшись наверх, мы узнали, что  опекуна  нет  дома,  а
миссис Вудкорт тоже ушла. Мы были в той самой комнате, куда я  привела  свою
краснеющую  подругу,  когда   ее   девичье   сердце   избрало   себе   юного
возлюбленного, который потом стал ее мужем и так страшно изменился, - в  той
самой комнате, где мы с опекуном  любовались  на  них,  когда  они  уходили,
озаренные солнцем, в расцвете своих надежд и окрыленные верой друг в друга.
     Мы стояли у открытого окна и смотрели вниз, на улицу, как вдруг  мистер
Вудкорт заговорил со мной. Я сразу  поняла,  что  он  меня  любит.  Я  сразу
поняла, что мое рябое лицо казалось ему  ничуть  не  изменившимся.  Я  сразу
поняла, что чувство,  которое  я  принимала  за  жалость  и  сострадание,  в
действительности было  преданной,  великодушной,  верной  любовью.  Ах!  Как
поздно  я  это  поняла...  как  поздно,  поздно!  Такова  была  моя   первая
неблагодарная мысль. Как поздно!
     - Когда я вернулся, - сказал он мне, - когда  я  возвратился  таким  же
бедняком, каким был до отъезда, и увидел вас, а вы тогда только что встали с
постели после болезни, но так нежно заботились о других, ничуть не  думая  о
себе...
     - Полно, мистер Вудкорт, не надо, не надо! - умоляла  я  его.  -  Я  не
заслуживаю ваших похвал. В то время я часто думала о себе, очень часто!
     - Верьте мне, любовь всей моей жизни, - сказал он, - что моя похвала  -
не похвала влюбленного, но истинная правда. Вы не знаете, что видят в  Эстер
Саммерсон все те, кем она окружена, не знаете, как много сердец она  трогает
и пробуждает, как благоговейно все восхищаются ею и как ее любят!
     - О мистер Вудкорт! -  воскликнула  я.  -  Быть  любимой  -  это  такое
счастье! Такое счастье! Я горжусь этой великой честью и плачу от  радости  и
горя... от радости - потому, что  меня  любят,  от  горя  -  потому,  что  я
недостаточно этого заслуживаю... но думать о вашей любви я не имею права.
     Я сказала это, уже овладев собой, - ведь когда он так превозносил  меня
и я слышала, как в его дрожащем  голосе  звучит  глубокая  вера  в  меня,  я
жаждала как можно лучше заслужить его похвалу. А заслужить ее  было  еще  не
поздно. И хотя в этот вечер  я  перевернула  непредвиденную  страницу  своей
жизни, но в течение  всех  грядущих  лет  я  могла  жить  так,  чтобы  стать
достойной его похвал. Эта мысль утешала и  вдохновляла  меня,  и,  думая  об
этом, я видела, что благодаря ему во мне раскрываются новые достоинства.
     Он нарушил молчание.
     - Плоха была бы моя вера в любимую, которая  вечно  будет  мне  так  же
дорога, как теперь, если бы после того, как она сказала, что не имеет  права
думать о моей любви, я все-таки настаивал бы на своем,  -  проговорил  он  с
такой глубокой искренностью, что она придала мне  твердости,  хоть  я  и  не
могла удержаться от слез. - Милая Эстер, позвольте мне только добавить,  что
то глубокое чувство к вам, с которым я уехал за  границу,  стало  еще  более
глубоким, когда я вернулся на родину. Я все время надеялся, - с того  самого
часа, когда в моей жизни впервые блеснул луч какого-то успеха,  -  надеялся,
что скажу вам о своей любви. Я все время  опасался,  что  скажу  вам  о  ней
напрасно. Сегодня сбылись и мои надежды и мои опасения. Я  вас  огорчаю.  Ни
слова больше.
     Мне почудилось, будто я на мгновение превратилась  в  того  безгрешного
ангела, каким он меня считал, и с великой скорбью  поняла,  как  тяжело  ему
терять меня! Мне хотелось помочь ему в его горе, так же хотелось, как в  тот
день, когда он впервые меня пожалел.
     - Дорогой мистер Вудкорт, - начала  я,  -  прежде  чем  мы  расстанемся
сегодня, я должна вам сказать еще кое-что. Я не могу сказать  это  так,  как
хотела бы... и никогда не смогу... но...
     Мне снова пришлось заставить себя вспомнить о том, что  я  должна  быть
достойной его любви и горя, и только после этого я смогла продолжать.
     - Я  глубоко  чувствую  ваше  великодушие  и  сохраню  это  драгоценное
воспоминание до своего смертного часа. Я  хорошо  знаю,  как  я  изменилась,
знаю, что вам известно мое происхождение, и понимаю, какое  это  возвышенное
чувство - такая верная любовь, как ваша. То, что вы мне сказали, не могло бы
так взволновать меня и не имело бы для меня такой большой цены, если бы  это
сказал любой другой человек. И это не пропадет даром. От этого я сама  стану
лучше.
     Он закрыл глаза рукой и отвернулся. Стану ли я  когда-нибудь  достойной
его слез?
     - Если мы по-прежнему будем встречаться с вами, - когда будем ухаживать
за  Ричардом  и  Адой,  а  также,  надеюсь,  и   при   более   благоприятных
обстоятельствах, - и вы увидите, что я в чем-то стала лучше,  знайте  -  это
зародилось во мне сегодня вечером благодаря  вам.  И  не  думайте,  дорогой,
дорогой мистер Вудкорт, никогда не  думайте,  что  я  забуду  этот  вечер...
Верьте, что пока бьется мое сердце, оно всегда будет гордо и счастливо  тем,
что вы полюбили меня.
     Он взял мою руку и поцеловал ее. Он вполне овладел  собой,  и  это  еще
больше меня ободрило.
     - Судя по тому,  что  вы  сейчас  сказали,  -  промолвила  я,  -  можно
надеяться, что вы будете работать там, где хотели?
     - Да, - ответил он. - Я добился этого с помощью мистера Джарндиса, а вы
так хорошо его знаете, что вам легко догадаться, как велика была его помощь.
     - Бог да благословит его за это, - сказала я, протянув ему  руку,  -  и
благослови вас бог во всех ваших начинаниях!
     - Это пожелание поможет мне работать  лучше,  -  отозвался  он.  -  Оно
поможет мне выполнять мои новые обязанности, как новое священное  поручение,
данное вами.
     - Бедный Ричард! - невольно воскликнула я. - Что он будет делать, когда
вы уедете?
     - Мне пока еще рано уезжать. Но даже если бы надо было, я не покинул бы
его, дорогая мисс Саммерсон.
     И еще об одном должна была я сказать ему на  прощанье.  Я  знала,  что,
умолчав об этом, я буду менее достойной той любви, которую не могла принять.
     - Мистер Вудкорт, - начала я, -  прежде  чем  расстаться  со  мной,  вы
будете рады узнать от меня, что будущее представляется мне ясным и  светлым,
что я совершенно счастлива и вполне довольна своей судьбой, что мне не о чем
жалеть и нечего желать.
     Он ответил, что бесконечно рад это слышать.
     - С самого детства, - сказала я, - обо мне неустанно  заботился  лучший
из людей  -  человек,  с  которым  я  связана  такими  узами  привязанности,
благодарности и любви, что за всю свою жизнь, как бы я ни  старалась,  я  не
смогу выразить всей глубины чувств,  которые  испытываю  к  нему  в  течение
одного-единственного дня.
     - Я разделяю эти чувства, - отозвался он. Ведь вы  говорите  о  мистере
Джарндисе.
     - Вам хорошо известны его достоинства, - сказала я, - но лишь  немногие
могут понять величие его души так, как понимаю я. Все его  самые  высокие  и
лучшие качества открылись мне ярче всего в том,  как  он  строил  мою  такую
счастливую жизнь. И если бы вы раньше не питали к  нему  чувств  величайшего
уважения и почтения, - а я знаю, вы его уважаете и почитаете, - эти  чувства
возникли бы у вас теперь, после моих слов, и в  вашей  душе  пробудилась  бы
благодарность к нему за меня.
     Он с самой горячей искренностью подтвердил мои слова. Я снова протянула
ему руку.
     - До свидания, - сказала я, - прощайте!
     - "До свидания" - то есть до новой встречи завтра;  а  "прощайте"  -  в
знак того, что мы навсегда прощаемся с этой темой?
     - Да.
     - До свидания; прощайте!
     Он ушел, а я стояла у темного окна и смотрела  на  улицу.  Его  любовь,
столь верная и великодушная, явилась так неожиданно, что не прошло и  минуты
после его ухода, как твердость снова изменила мне, и слезы, хлынувшие у меня
из глаз, помешали мне видеть все, что было за окном.
     Но то были не слезы горя и сожаления. Нет. Он назвал меня "любовь  всей
моей жизни", сказал, что я вечно буду так  же  дорога  ему,  как  теперь,  и
сердце мое едва могло вынести радостное  торжество,  принесенное  мне  этими
словами. Моя первая безумная мысль исчезла. Нет, не поздно  услышала  я  его
слова, ибо не поздно было  вдохновиться  ими,  чтобы  идти  по  пути  добра,
верности, благодарности и довольствоваться своей судьбой...  Как  легок  был
мой путь! Насколько легче его пути!


        ГЛАВА LXII  

     Еще одна неожиданность

     В тот вечер я была в таком состоянии, что не могла никого видеть. Я  не
могла даже взглянуть на себя в  зеркало,  -  мне  казалось,  что  мои  слезы
укоряют меня. Не зажигая свечи, я в темноте ушла к себе в комнату, в темноте
помолилась и в темноте легла спать. Мне не нужно  было  света  и  для  того,
чтобы перечитать письмо опекуна, - это письмо я знала на память.  Я  достала
его и мысленно прочла при том ярком  свете  благородства  и  любви,  которые
исходили от него; потом легла в постель, положив письмо на подушку.
     Наутро я встала спозаранку и позвала Чарли гулять. Мы  накупили  цветов
для обеденного стола, а вернувшись,  принялись  расставлять  их  в  вазы,  и
вообще дел у нас было  по  горло.  Встали  мы  так  рано,  что  до  завтрака
оставалось еще много времени, и я  успела  позаниматься  с  Чарли;  а  Чарли
(которая по-прежнему не обнаруживала никаких успехов в грамматике)  на  этот
раз отвечала с блеском, так что мы обе показали себя  с  лучшей  стороны  во
всех отношениях. Вошел опекун и сказал: "Ну, дорогая, сегодня вид у вас  еще
более свежий, чем у ваших цветов!" А миссис Вудкорт процитировала и перевела
несколько строф  из  "Мьюлинуиллинуода",  в  которых  воспевалась  озаренная
солнцем горная вершина, после чего сравнила меня с нею.
     Все это было так приятно, что я, кажется, сделалась еще  более  похожей
на эту  самую  вершину.  После  завтрака  я  стала  искать  удобного  случая
поговорить с опекуном, - заглядывала туда-сюда,  пока  не  увидела,  что  он
сидит у себя в комнате... той самой, где я провела вчерашний вечер... и  что
с ним никого нет. Тогда я  под  каким-то  предлогом  вошла  туда  со  своими
ключами и закрыла за собой дверь.
     - Это вы, Хозяюшка? - сказал опекун, подняв глаза; он получил несколько
писем и сейчас, видимо, отвечал на них. - Вам нужны деньги?
     - Нет, нет, денег у меня достаточно.
     - Что за Хозяюшка, - как долго у  нее  держатся  деньги,  -  воскликнул
опекун, - другой такой нигде не сыскать.
     Он положил перо на стол и, глядя на меня, откинулся на спинку кресла. Я
часто говорила о том, какое у  него  светлое  лицо,  но  тут  подумала,  что
никогда еще не видела его таким ясным  и  добрым.  Оно  было  озарено  столь
возвышенным счастьем, что я подумала: "Наверное,  он  сегодня  утром  сделал
какое-то большое и добро дело".
     - Что за Хозяюшка, - задумчиво улыбаясь мне,  повторил  опекун,  -  как
долго у нее держатся деньги; другой такой нигде не сыскать.
     Он ничуть не изменил своего прежнего обращения со  мной.  Мне  так  оно
нравилось, и я так любила опекуна, что, когда теперь подошла к нему и села в
свое кресло, которое стояло рядом с его креслом, - здесь я обычно читала ему
вслух, или говорила с ним, или работала молча, - я  едва  решилась  положить
руку ему на грудь, - так не хотелось мне его тревожить.  Но  я  поняла,  что
вовсе его не потревожила.
     - Милый опекун, - начала я. - Я хочу поговорить с вами. Может быть, я в
чем-нибудь поступала нехорошо?
     - Нехорошо, дорогая моя?
     - Может быть, я была не такой, какой хотела  быть  с  тех  пор,  как...
принесла вам ответ на ваше письмо, опекун?
     - Вы всегда были такой, какой я хотел бы вас видеть, моя милая.
     - Я очень рада этому, - сказала я. - Помните,  как  вы  спросили  меня,
считаю ли я себя хозяйкой Холодного дома? И как я сказала "да"?
     - Помню, - ответил опекун, кивнув. Он обнял меня, как бы желая защитить
от чего-то, и с улыбкой смотрел мне в лицо.
     - С тех пор, - промолвила я, - мы говорили об этом только раз.
     - И я тогда  сказал,  что  Холодный  дом  быстро  пустеет;  так  оно  и
оказалось, дорогая моя.
     - А <I>я</I> сказала, - робко напомнила я ему: - "Но хозяйка его остается".
     Он все еще обнимал меня, как бы защищая от чего-то, и  ясное  его  лицо
все так же светилось добротой.
     - Дорогой опекун, - сказала я, - я знаю, как вы отнеслись к  тому,  что
произошло после этого, и каким внимательным вы были. С тех  пор  прошло  уже
много  времени,  а  вы  как  раз  сегодня  сказали,  что  теперь  я   совсем
поправилась, так, может быть, вы ждете, чтобы я заговорила сама? Может быть,
мне самой надо это сделать? Я стану хозяйкой Холодного дома, как  только  вы
этого пожелаете.
     - Вот видите, - весело отозвался он, - как у нас с вами сходятся мысли!
Я ни о чем другом и не думаю - за исключением  бедного  Рика,  а  это  очень
большое исключение. Когда вы вошли, я как раз думал об этом. Так когда же мы
подарим Холодному дому его хозяйку, дорогая?
     - Когда хотите.
     - Ну, скажем, в будущем месяце?
     - Хорошо, в будущем месяце, дорогой опекун.
     - Итак, день, когда я сделаю самый радостный для меня, самый лучший шаг
в моей жизни, - день, когда я стану счастливейшим из людей и мне можно будет
завидовать больше, чем любому другому человеку на свете, -  день,  когда  мы
подарим Холодному дому маленькую хозяюшку, - этот день  настанет  в  будущем
месяце, - сказал опекун.
     Я обвила руками его шею и поцеловала его совершенно так же, как  в  тот
день, когда принесла ему свой ответ.
     Тут к двери подошла горничная и доложила о приходе мистера Баккета,  но
опоздала, так как сам мистер Баккет уже выглянул из-за ее плеча.
     - Мистер Джарндис и мисс Саммерсон, - начал он, с трудом переводя  дух,
- простите, что помешал. Может быть, вы <I>разрешите</I> внести сюда наверх  одного
человека, который сейчас находится на лестнице и не  хочет  оставаться  там,
чтобы не привлекать внимания?.. Благодарю вас... Будьте добры, внесите этого
субъекта сюда, - сказал кому-то мистер Баккет, перегнувшись через перила.
     В ответ на эту  необычную  просьбу  два  носильщика  внесли  в  комнату
какого-то немощного старика в черной ермолке и посадили его у двери.  Мистер
Баккет сейчас же отпустил носильщиков, с таинственным видом закрыл  дверь  и
задвинул задвижку.
     - Видите ли, мистер Джарндис, - начал он, сняв шляпу и подчеркивая свои
слова движениями столь памятного мне указательного пальца, - вы меня знаете,
и мисс Саммерсон меня знает. Этот джентльмен также знает меня, а фамилия его
-  Смоллуид.   Занимается   учетом   векселей,   а   еще,   как   говорится,
ростовщичеством. Ведь вы ростовщик, правда? - сказал мистер Баккет, прерывая
на минуту свою речь, чтобы  обратиться  к  названному  джентльмену,  который
смотрел на него необычайно подозрительно.
     Старик хотел было что-то возразить на это  обвинение,  но  ему  помешал
жестокий приступ кашля.
     - И поделом! - сказал мистер  Баккет,  не  преминув  извлечь  из  этого
пользу. - Не спорьте, когда это все равно ни к чему, - вот вам и не придется
страдать от таких приступов. Теперь, мистер Джарндис, обращаюсь к вам. Я вел
переговоры с этим джентльменом по поручению сэра Лестера Дедлока,  баронета,
и часто бывал у него по тем или иным делам. А живет он там, где  раньше  жил
его родственник, старьевщик Крук... вы, кажется, знавали Крука, правда?
     Опекун ответил: "Да".
     - Так; а надо  вам  знать,  -  продолжал  мистер  Баккет,  -  что  этот
джентльмен унаследовал имущество  Крука,  -  впрочем,  имущество  никчемное,
попросту говоря - хлам. И,  между  прочим,  горы  каких-то  бросовых  бумаг.
Никому не нужных, разумеется!
     Мистер Баккет говорил все это, лукаво поглядывая на нас, и,  не  бросив
ни взгляда, не сказав ни  слова,  способного  вызвать  протест  настороженно
слушавшего старика, очень ловко ухитрился намекнуть нам на то, что  излагает
дело точно так, как условился о том  с  мистером  Смоллуидом,  хотя  мог  бы
рассказать о нем гораздо подробней, если бы считал это желательным;  поэтому
нам не трудно было его понять. А ведь  задача  мистера  Баккета  усложнялась
тем, что мистер Смоллуид был не только глух, но и подозрителен и  прямо-таки
впивался глазами в его лицо.
     - И вот, как только этот джентльмен вступил  в  права  наследства,  он,
естественно, начал рыться в этих горах бумаги, - продолжал мистер Баккет.
     - Что? Что он начал? Повторите! - крикнул  мистер  Смоллуид  визгливым,
пронзительным голосом.
     - Рыться! - повторил мистер Баккет. - Как осторожный человек, привыкший
заботиться о своих  интересах,  вы  начали  рыться  в  бумагах,  как  только
вступили в права наследства, не так ли?
     - А как же иначе? - крикнул мистер Смоллуид.
     - А как же иначе, - живо подтвердил мистер Баккет, -  иначе  нельзя,  -
очень было бы непохвально, если б вы не рылись. И вот вам, помните, случайно
попалась на глаза, - продолжал мистер Баккет, наклоняясь к мистеру Смоллуиду
с насмешливой улыбкой, на которую тот никак не ответил, - и вот вам случайно
попалась бумага за подписью "Джарндис". Попалась, а?
     Мистер  Смоллуид  смущенно  посмотрел  на  нас  и  неохотно  кивнул   в
подтверждение.
     - И вот вы на досуге и не спеша заглянули в эту  бумагу,  -  не  скоро,
конечно, - потому что вам было ничуть не любопытно ее прочитать, да и к чему
любопытствовать? - и чем же оказалась эта бумага,  как  не  завещанием?  Вот
потеха-то! - проговорил мистер Баккет все с тем же веселым видом, словно  он
вспомнил  остроту,  которой  хотел  рассмешить  мистера  Смоллуида;  но  тот
по-прежнему сидел как в воду опущенный, и ему, вероятно, было не до смеха. -
И чем же оказалась эта бумага, как не завещанием?
     - Я не знаю, завещание это или еще что, - проворчал мистер Смоллуид.
     С минуту мистер Баккет молча смотрел на старика, который  уже  чуть  не
сполз с кресла и походил на какой-то ком, - смотрел так, что казалось, будто
он с наслаждением надавал бы ему тумаков; но желания этого он,  конечно,  не
выполнил и по-прежнему стоял, наклонившись над мистером Смоллуидом все с тем
же любезным выражением лица, и только искоса поглядывал на нас.
     - Знали или не  знали,  -  продолжал  мистер  Баккет,  -  но  завещание
все-таки внушало вам некоторое сомнение и беспокойство, потому  что  душа  у
вас нежная.
     - Как? Что  вы  сказали,  какая  у  меня  душа?  -  переспросил  мистер
Смоллуид, приложив руку к уху.
     - Очень нежная душа.
     - Хо! Ладно, продолжайте, - сказал мистер Смоллуид.
     - Вы много чего слыхали насчет одной пресловутой тяжбы, что разбирается
в Канцлерском суде, той самой, где спор идет о двух завещаниях,  оставленных
некиим Джарндисом; вы знаете, что Крук был охотник скупать всякое  старье  -
мебель, книги, бумагу и прочее, ни за  что  не  хотел  расставаться  с  этим
хламом и все время старался научиться читать; ну вот, вы и начинаете  думать
- и правильно делаете: "Эге, надо мне держать ухо востро, а  то  как  бы  не
нажить беды с этим завещанием".
     - Эй, Баккет, рассказывайте, да  поосторожней!  -  в  тревоге  вскричал
старик, приложив руку к уху. - Говорите громче, без  этих  ваших  зловредных
уверток. Поднимите меня,  а  то  я  плохо  слышу.  О  господи,  меня  совсем
растрясло!
     Мистер Баккет поднял его  во  мгновение  ока.  Но,  как  только  мистер
Смоллуид перестал кашлять и злобно восклицать: "Ох, кости мои! Ох, боже мой!
Задыхаюсь! Совсем одряхлел - хуже, чем эта  болтунья,  визгунья,  зловредная
свинья у нас дома!" - мистер Баккет, зная, что  теперь  старик  снова  может
расслышать его слова, продолжал все тем же оживленным тоном:
     - Ну, а я привык часто захаживать к вам, вот вы  и  рассказали  мне  по
секрету о завещании, правда?
     Мистер Смоллуид  подтвердил  это,  но  донельзя  неохотно,  чрезвычайно
недовольным тоном и ничуть не скрывая, что кому-кому, а уж  мистеру  Банкету
он ни за что бы не сказал ничего  по  секрету,  если  бы  только  мог  этого
избежать.
     - И вот мы с вами обсуждаем это дело, - обсуждаем по-хорошему,  -  и  я
подтверждаю ваши вполне основательные опасения, говоря, что вы наживете себе
кучу пре-непри-ят-нейших хлопот, если не заявите о найденном завещании, -  с
пафосом проговорил мистер Баккет, - а вы, вняв моему совету, договариваетесь
со мной о передаче этого завещания здесь присутствующему  мистеру  Джарндису
без всяких условий. Если оно окажется  ценным  документом,  вы  получите  от
мистера Джарндиса награду по его усмотрению; так?
     - Та