ятель, но не в этой области находит он счастье. Нет, счастье надо искать в
благословенном кругу семьи.
     Все сегодня складывается так, что мистер Баккет, естественно, не должен
забывать о друге, которому обязан столь многообещающим знакомством. И он  не
забывает. Он все время рядом с ним. О чем бы  ни  заходил  разговор,  он  не
сводит с друга нежного взора. Он решает посидеть  еще  немного,  чтобы  идти
домой вместе с ним. Он интересуется даже сапогами своего друга и внимательно
их рассматривает, пока мистер Джордж, положив ногу на ногу, курит у камина.
     Наконец мистер Джордж встает, собираясь уходить. В тот же миг встает  и
мистер Баккет, движимый тайным тяготением к обществу друга. Он  в  последний
раз восторгается детьми и вспоминает о поручении  своего  приятеля,  который
сейчас в отъезде.
     - Так  как  же  насчет  подержанной  виолончели,  хозяин...  можете  вы
подыскать мне что-нибудь в этом роде?
     - Да хоть десяток, - отвечает мистер Бегнет.
     - Очень вам признателен, - говорит мистер Баккет,  крепко  пожимая  ему
руку. - "Друга познаешь в нужде" - вот вы  и  есть  такой  друг.  С  хорошим
звуком, заметьте! Мой приятель настоящий музыкант. Черт его побери, -  пилит
Моцарта и Генделя и прочих знаменитостей, как великий мастер своего дела.  И
вам не к чему, - добавляет мистер Банкет задушевным и доверительным тоном, -
вам не к чему скромничать, хозяин, - назначать слишком дешевую  цену.  Я  не
хочу, конечно, чтобы  мой  приятель  переплачивал,  но  вы  должны  получить
приличную  комиссию  и  вознаграждение  за  потерю   времени.   Это   только
справедливо. Каждый человек должен жить, и пусть живет.
     Мистер Бегнет делает движение головой в сторону "старухи", как бы желая
сказать, что новый знакомый прямо драгоценная находка.
     - А что, если мне заглянуть к вам завтра, ну хоть, скажем,  в  половине
одиннадцатого? Вы уже сможете назвать  мне  цены  нескольких  виолончелей  с
хорошим звуком? - осведомляется мистер Баккет.
     Чего легче! Мистер и миссис Бегнет берутся  узнать  нужные  сведения  и
даже предлагают  друг  другу  собрать  в  своей  лавке  небольшую  коллекцию
виолончелей, чтобы покупатель мог с ними ознакомиться.
     - Благодарю вас, - говорит мистер Баккет, - благодарю вас. До свидания,
тетушка. До свидания, хозяин! До свидания, душечки. Очень вам признателен за
один из приятнейших вечеров, какие я только проводил в жизни!
     Нет, это они очень признательны ему за удовольствие, полученное  в  его
обществе; так что и гость и хозяева расстаются, обменявшись  самыми  добрыми
пожеланиями.
     -  Ну,  Джордж,  старый  друг,  -  говорит  мистер  Баккет,   подхватив
кавалериста под руку у выхода из лавки, - пойдемте!
     Они идут по уличке, а Бегнеты ненадолго задерживаются на пороге,  глядя
им вслед, и миссис Бегнет говорит достойному Дубу, что мистер Баккет "так  и
льнет к Джорджу - должно быть, души в нем не чает".
     Соседние улицы узки и плохо вымощены; шагать по ним под руку не  совсем
удобно, и мистер Джордж вскоре предлагает спутнику идти порознь.  Но  мистер
Баккет не в силах расстаться с другом и отвечает:
     - Подождите минутку, Джордж. Дайте мне сперва поговорить с вами.
     И он  немедленно  тащит  Джорджа  в  какую-то  харчевню,  ведет  его  в
отдельную комнату, закрывает дверь и, став к  ней  спиной,  смотрит  Джорджу
прямо в лицо.
     - Слушайте, Джордж, - начинает  мистер  Баккет,  -  дружба  дружбой,  а
служба службой. Я всегда стараюсь но мере сил,  чтобы  они  не  сталкивались
одна с другой. Нынче вечером я пытался сделать все по-хорошему; судите сами,
удалось мне это или нет. Можете считать себя под арестом, Джордж.
     - Под арестом? За что? - спрашивает кавалерист, как громом пораженный.
     -  Слушайте,  Джордж,  -  говорит  мистер  Баккет,   стараясь   внушить
кавалеристу  разумное  отношение  ко  всему  происходящему,  и  для  большей
убедительности тычет в его сторону толстым указательным пальцем, -  как  вам
отлично известно, долг - это одно, а дружеская болтовня - совершенно другое.
Мой долг официально предупредить  вас,  что  "всякое  суждение,  которое  вы
произнесете, может  быть  обращено  против  вас".  Поэтому,  Джордж,  будьте
осторожней, не говорите лишнего. Вы случайно не слышали об одном убийстве?
     - О каком убийстве?
     - Слушайте,  Джордж,  -  говорит  мистер  Баккет,  назидательно  двигая
указательным пальцем, - запомните, что я вам сказал.  Я  вас  ни  о  чем  не
расспрашиваю. Сегодня вечером вы были расстроены. Так вот,  вы  случайно  не
слышали об одном убийстве?
     - Нет. А где произошло убийство?
     - Слушайте, Джордж, - говорит мистер Баккет, - смотрите не выдайте сами
себя. Сейчас скажу, почему я за вами пришел. На Линкольновых полях произошло
убийство... убили одного джентльмена, некоего Талкингхорна. Застрелили вчера
вечером. Потому-то я и пришел за вами.
     Кавалерист опускается в кресло, которое стоит сзади него, и на лбу  его
выступают крупные капли пота, а по лицу разливается мертвенная бледность.
     - Баккет! Полно! Быть не может, чтобы мистера Талкингхорна убили  и  вы
заподозрили <I>меня</I>!
     - Джордж, - отвечает мистер  Баккет,  беспрерывно  двигая  указательным
пальцем, - это не только может быть, но так оно и  есть.  Преступление  было
совершено вчера в десять часов вечера. Вы,  конечно,  знаете,  где  вы  были
вчера  в  десять  часов  вечера  и,   надо   думать,   сможете   представить
доказательства - где именно.
     - Вчера вечером! Вчера вечером! - повторяет кавалерист  в  раздумье.  И
вдруг его осеняет: - Господи, да ведь вчера вечером я был там!
     - Я это знал, Джордж, - отзывается мистер Баккет очень непринужденно. -
Я это знал. А также - что вы там  бывали  частенько.  Люди  видели,  как  вы
околачивались в конторе Талкингхорна, не раз слыхали, как вы  препирались  с
ним, и может быть - наверное я этого не говорю, заметьте себе, -  но,  может
быть,  слышали,  как  он  вас  называл  злонамеренным,  преступным,  опасным
субъектом.
     Кавалерист открывает рот, словно хочет подтвердить все  это,  но  не  в
силах вымолвить ни слова.
     - Слушайте, Джордж, - продолжает мистер Баккет, положив шляпу на стол с
таким деловым видом, словно он  не  сыщик,  арестовавший  заподозренного,  а
какой-нибудь драпировщик, который пришел к заказчику, - я хочу,  да  и  весь
вечер хотел, - чтобы все у  нас  с  вами  обошлось  по-хорошему.  Скажу  вам
откровенно, что сэр Лестер Дедлок, баронет, обещал награду в  сто  гиней  за
поимку убийцы. Мы с вами всегда были  в  хороших  отношениях,  но  по  долгу
службы я обязан вас арестовать, и если  кто-то  должен  заработать  эти  сто
гиней, не все ли равно, я их  заработаю  или  кто  другой.  Итак,  вы,  надо
думать, поняли, что я должен вас забрать, и будь я проклят, если не  заберу.
Придется мне звать на подмогу, или обойдемся без этого?
     Мистер Джордж уже пришел в себя и стал навытяжку, как солдат.
     - Пойдемте, - говорит он. - Я готов.
     - Джордж, - продолжает мистер Баккет, - подождите минутку! -  и  все  с
тем же деловым видом, словно сам он - драпировщик, а кавалерист -  окно,  на
которое нужно повесить  драпировки,  вытаскивает  из  кармана  наручники.  -
Обвинение тяжкое, Джордж; я обязан их надеть.
     Кавалерист, вспыхнув  от  гнева,  колеблется,  но  лишь  мгновение,  и,
стиснув руки, протягивает их Баккету со словами:
     - Ладно! Надевайте!
     Мистер Баккет вмиг надевает на них наручники.
     - Ну как? Удобно? Если нет, так и скажите, - я хочу, чтоб у нас с  вами
все обошлось по-хорошему, насколько позволяет долг службы; а  то  у  меня  в
кармане есть другая пара.
     Это замечание он делает с видом очень почтенного ремесленника,  который
стремится выполнить заказ аккуратно и вполне удовлетворить заказчика.
     - Годятся? Прекрасно! Теперь слушайте,  Джордж!  -  Он  шарит  в  углу,
достает плащ и закутывает в него  кавалериста.  -  Отправляясь  за  вами,  я
позаботился о вашем самолюбии и прихватил с  собой  вот  это.  Чудесно!  Кто
теперь заметит, что на вас наручники?
     - Один я, - отвечает кавалерист. - Но, раз так, окажите  мне  еще  одну
услугу - надвиньте-ка мне шляпу на глаза.
     - Вздор какой! Неужели вы это серьезно? А стоит ли? Право, не стоит.
     - Не могу я смотреть в лицо всем встречным, когда у меня эти  штуки  на
руках, - настаивает мистер Джордж. -  Ради  бога,  надвиньте  мне  шляпу  на
глаза.
     Мистер Баккет выполняет эту настоятельную просьбу, сам надевает шляпу и
выводит свою добычу на улицу; кавалерист идет таким же ровным шагом,  как  и
всегда, но голова его сидит на плечах не так  прямо,  как  раньше,  и  когда
нужно перейти улицу или завернуть за угол,  мистер  Баккет  направляет  его,
подталкивая локтем.


        ГЛАВА L  

     Повесть Эстер

     Вернувшись из Дила, я нашла у себя записку от Кедди  Джеллиби  (так  мы
все  еще  называли  ее),  в  которой   говорилось,   что   здоровье   Кедди,
пошатнувшееся за последнее время, теперь ухудшилось, и она будет  невыразимо
рада, если я приеду повидаться с нею. Записка была  коротенькая  -  всего  в
несколько строчек, написанных в постели, с которой больная не могла  встать,
- вложенная в письмо ко мне от мужа Кедди, очень встревоженного и просившего
меня исполнить ее просьбу.  Теперь  Кедди  была  матерью,  а  я  -  крестной
бедненькой  малютки,  крохотной  девочки  со  старческим  личиком,  до  того
маленьким,  что  оно  почти  скрывалось  в  оборках  чепчика,  и  худенькими
ручонками с длинными пальчиками, вечно сжатыми в  кулачки  под  подбородком.
Девочка лежала так целый день, широко раскрыв глазенки, похожие на блестящие
крапинки, и словно недоумевая (казалось  мне),  почему  она  родилась  столь
крошечной и слабенькой. Когда ее перекладывали, она плакала; если же  ее  не
трогали, вела себя так терпеливо, словно хотела  только  одного  -  спокойно
лежать и думать. На личике у нее выделялись странные  темные  жилки,  а  под
глазами - странные темные пятнышки, смутно напоминавшие  мне  о  "чернильных
временах" в жизни бедной Кедди; в общем, девочка  производила  очень  жалкое
впечатление на тех, кто к ней еще не привык.
     Но сама Кедди к ней, конечно, привыкла и лучшей дочки  не  желала.  Она
забывала о своих недомоганиях, строя всевозможные планы и мечтая о том,  как
будет воспитывать свою крошку Эстер, да как крошка  Эстер  выйдет  замуж,  и
даже как она, Кедди, состарившись, будет  бабушкой  крошечных  Эстер  крошки
Эстер, и в этом так трогательно сказывалась ее любовь к ребенку, которым она
так гордилась, что я поддалась бы искушению рассказать о ее мечтах подробно,
если бы не вспомнила вовремя, что уже сильно уклонилась в сторону.
     Теперь вернусь к  записке.  Отношение  Кедди  ко  мне  носило  какой-то
суеверный характер - оно возникло в ту давнюю ночь, когда она спала, положив
голову ко мне на колени,  и  становилось  все  более  суеверным.  Она  почти
верила, - сказать правду, даже твердо верила,  -  что  всякий  раз,  как  мы
встречаемся, я приношу ей счастье. Конечно, все  это  были  выдумки  любящей
подруги, и мне почти стыдно о них упоминать, но  доля  правды  в  них  могла
оказаться теперь, когда Кедди  заболела.  Поэтому  я,  с  согласия  опекуна,
поспешила уехать в Лондон, а там и она и Принц встретили меня  так  радушно,
что и передать нельзя.
     На другой день я снова отправилась посидеть с больной, отправилась и на
следующий. Поездки эти ничуть меня не утомляли -  надо  было  только  встать
пораньше, проверить счета и до отъезда распорядиться по хозяйству. Но  после
того как я съездила в город три раза, опекун сказал  мне,  когда  я  вечером
вернулась домой:
     - Нет, Хозяюшка милая, нет, этак не годится. Вода точит и камень, а эти
частые поездки могут подточить здоровье нашей Хлопотуньи. Переедем-ка все  в
Лондон и поживем на своей прежней квартире.
     - Только не делайте этого ради меня, дорогой опекун,  -  сказала  я,  -
ведь я ничуть не утомляюсь.
     И это была истинная правда. Я только радовалась, что кому-то нужна.
     - Ну, так ради меня, - не сдавался опекун, - или ради Ады, или ради нас
обоих. Позвольте, завтра, кажется, чей-то день рождения?
     - Именно, - подтвердила я,  целуя  свою  дорогую  девочку,  которой  на
другой день должен был исполниться двадцать один год.
     - Вот видите; а ведь это большое событие, - заметил опекун полушутливо,
полусерьезно, - и по этому случаю моей прелестной кузине  придется  заняться
равными необходимыми формальностями в связи с ее совершеннолетием,  выходит,
что всем нам будет удобнее пожить в Лондоне. Значит, в Лондон  мы  и  уедем.
Решено. Теперь поговорим о другом: в каком состоянии вы оставили Кедди?
     - В очень плохом, опекун. Боюсь, что ее здоровье и  силы  восстановятся
не скоро.
     - То есть как - "не скоро"? - озабоченно спросил опекун.
     - Пожалуй, она проболеет несколько недель, как это ни грустно.
     - Так! - Он принялся ходить  по  комнате,  засунув  руки  в  карманы  и
глубоко задумавшись. - Ну, а что вы скажете насчет ее доктора, милая моя? Он
хороший врач?
     Мне пришлось сознаться, что я не могу сказать  о  нем  ничего  дурного,
хотя мы с Принцем не дальше как сегодня сошлись  на  том,  что  не  худо  бы
проверить диагноз этого доктора, пригласив на консилиум другого врача.
     - Знаете что, - быстро сказал опекун, - надо пригласить Вудкорта.
     Мысль о нем не приходила мне в голову, и  слова  опекуна  застали  меня
врасплох. На мгновение все, что связывалось у меня с мистером Вудкортом, как
будто вернулось и привело меня в смятение.
     - Вы ничего не имеете против него, Хлопотунья?
     - Против него, опекун? Конечно, нет.
     - И вы не думаете, что больная будет против?
     Я не только не думала этого, но  даже  была  убеждена,  что  она  будет
верить ему и он ей очень понравится. И я сказала, что она знакома с ним, так
как они часто встречались, когда он так участливо лечил мисс Флайт.
     - Прекрасно! -отозвался опекун. - Сегодня он уже  был  у  нас,  дорогая
моя, и завтра я поговорю с ним об этом.
     Во время этого короткого разговора я чувствовала,  -  не  знаю  почему,
ведь Ада молчала и мы даже не смотрели друг на друга, - чувствовала, что моя
дорогая девочка живо помнит, как весело она обняла меня за талию,  когда  не
кто иная, как наша Кедди принесла мне  маленький  прощальный  подарок.  И  я
поняла - необходимо сказать Аде и  Кедди  тоже  о  том,  что  мне  предстоит
сделаться хозяйкой Холодного  дома,  а  если  я  стану  все  откладывать  да
откладывать, я буду в своих же глазах менее достойной  любви  хозяина  этого
дома. И вот, когда мы  поднялись  наверх  и  подождали,  пока  часы  пробьют
полночь, чтобы я первая смогла прижать к сердцу и  поздравить  свою  любимую
подругу с днем ее рождения, я стала говорить ей, как некогда говорила  самой
себе, о том, что ее кузен Джон добр и благороден и что меня ждет  счастливая
жизнь. Никогда еще, кажется, за все годы нашей дружбы моя дорогая девочка не
была со мной так нежна, как в  ту  ночь.  А  я  была  так  рада  этому,  так
утешалась, сознавая, что правильно поступила, преодолев свою совсем ненужную
скрытность, что была в десять раз счастливее прежнего. Всего несколько часов
назад я не думала, что скрываю свою помолвку  умышленно,  но  теперь,  когда
высказалась, почувствовала, что ясней понимаю, почему молчала так долго.
     На другой день мы переехали в Лондон. Наша  прежняя  квартира  была  не
занята, и мы в каких-нибудь полчаса так  удобно  устроились  в  ней,  словно
никогда из нее не уезжали.  Мистер  Вудкорт  обедал  у  нас  по  случаю  дня
рождения моей милой  девочки,  и  мы  очень  приятно  провели  вечер,  хотя,
конечно, ощущали большую пустоту, ибо в этот торжественный день  с  нами  не
было Ричарда. А потом я несколько недель, - помнится, восемь или  девять,  -
целыми днями сидела у Кедди; вот почему я все это  время  видела  Аду  очень
мало, - никогда  еще  мы  не  виделись  с  нею  так  мало  с  тех  пор,  как
познакомились, если не считать  периода  моей  болезни.  Правда,  она  часто
приходила к Кедди, но там обе мы должны были развлекать и ободрять больную и
потому не могли говорить по душам, как бывало.  Если  я  возвращалась  домой
ночевать, мы с Адой не разлучались весь вечер; но Кедди плохо спала от боли,
и я нередко оставалась у нее на всю ночь, чтобы ухаживать за нею.
     Что за чудесная женщина была эта Кедди, как  она  любила  мужа  и  свою
маленькую жалкую крошку; а ведь ей надо было заботиться  и  обо  всем  доме!
Самоотверженная, безропотная, она так  горячо  желала  поскорей  выздороветь
ради своих близких, так боялась причинить кому-нибудь беспокойство, так была
встревожена тем, что муж ее лишился своей помощницы, а об удобствах  мистера
Тарвидропа необходимо заботиться  по-прежнему...  словом,  я  только  теперь
узнала, до чего она хорошая. И как странно было  думать,  что  она  недвижно
лежит день за днем, бледная и беспомощная, в том доме,  где  танцы  -  самое
главное  в  жизни,  где  подмастерья  с   раннего   утра   упражняются   под
аккомпанемент "киски" в бальном зале,  а  неопрятный  мальчуган  всю  вторую
половину дня вальсирует один в пустой кухне.
     По просьбе Кедди я взяла на себя верховное руководство и наблюдение  за
ее комнатками, вычистила их, убрала, передвинула ее кровать и другие вещи  в
светлый, веселый уголок, не такой душный,  как  тот,  который  она  занимала
раньше; и с тех пор мы завели  такой  обычай:  сначала  приводили  в  полный
порядок свой туалет, потом я клала ей на руки мою малюсенькую тезку, а  сама
усаживалась рядом поболтать, поработать или почитать вслух. В один из  таких
спокойных часов я сказала Кедди про перемены в Холодном доме.
     Кроме Ады, нас навещали и другие посетители. В первую очередь -  Принц,
который забегал  к  нам  в  перерывах  между  занятиями,  осторожно  входил,
стараясь не шуметь, присаживался и с любящей тревогой глядел на Кедди и свою
маленькую дочку. Хорошо ли, плохо ли чувствовала себя Кедди,  она  неизменно
уверяла мужа, что ей почти совсем хорошо, а я  -  да  простит  мне  небо!  -
неизменно подтверждала ее слова. Это так радовало Принца, что  он  иной  раз
вынимал из кармана свою "киску" и проводил смычком  по  одной-двум  струнам,
чтобы позабавить малютку;  только  это  ему  никогда  не  удавалось,  -  моя
крошечная тезка как будто даже не замечала, что он играет.
     Бывала у нас и миссис Джеллиби. Она заходила от случая  к  случаю,  как
всегда рассеянная, и тихо сидела, не глядя  на  внучку,  но  устремив  глаза
куда-то вдаль, словно все  ее  внимание  было  поглощено  каким-нибудь  юным
бориобульцем, пребывающим на  своих  родных  берегах.  Поблескивая  глазами,
по-прежнему безмятежная и растрепанная, она говорила: "Ну, Кедди, дитя  мое,
как ты себя чувствуешь сегодня?" - и приятно улыбалась,  не  слушая  ответа;
или заводила разговор о том, сколько писем она получила за последнее  время,
сколько ответов  написала,  или  какое  количество  кофе  может  производить
колония Бориобула-Гха. Все это она говорила  с  благодушным  и  нескрываемым
презрением к нашей столь узкой деятельности.
     Бывал у нас и мистер Тарвидроп-старший, ради которого с утра до  вечера
и с вечера до утра принимались бесчисленные предосторожности.  Если  малютка
плакала, ее чуть  не  душили  из  боязни,  что  детский  крик,  упаси  боже,
обеспокоит мистера Тарвидропа. Если ночью нужно было разжечь огонь в камине,
это делали чуть ли не  тайком  и  всячески  стараясь  не  шуметь,  чтобы  не
потревожить его сон. Если для удобства Кедди нужно было что-нибудь  принести
из другой комнаты, она сначала тщательно обдумывала вопрос - а не  может  ли
эта вещь понадобиться ему? В ответ на это внимание он заходил к невестке раз
в   день,   осеняя   ее   благодатью   своего   присутствия   и   с    такой
снисходительностью, с таким покровительственным видом,  с  таким  изяществом
озаряя все вокруг сиянием своей напыщенной особы, что я  могла  бы  подумать
(если б не видела его насквозь): ну, Кедди нашла  себе  благодетеля  на  всю
жизнь!
     - Моя Кэролайн, - говорил он,  наклоняясь  к  ней,  насколько  это  ему
удавалось, - скажите мне, что сегодня вы чувствуете себя лучше.
     - О, гораздо лучше; благодарю вас, мистер Тарвидроп, - отвечала Кедди.
     - Я в восторге! В упоении! А наша милая мисс Саммерсон  еще  не  совсем
извелась от усталости?
     Тут он закатывал глаза и посылал мне воздушный  поцелуй,  хотя  приятно
отметить, что он перестал ухаживать за мной с тех пор, как я так изменилась.
     - Вовсе нет, - уверяла я его.
     -  Чудесно!  Мы  должны  заботиться  о  нашей  дорогой  Кэролайн,  мисс
Саммерсон. Мы не должны  скупиться  ни  на  какие  лекарства,  лишь  бы  она
поправилась. Мы должны хорошо кормить ее... Моя милая Кэролайн, -  обращался
он к своей невестке с бесконечно щедрым и покровительственным  видом,  -  не
отказывайте себе ни в чем, моя прелесть. Изъявите желание  и  удовлетворяйте
его, дочь моя. Все, что есть в этом доме, все, что есть в  моей  комнате,  -
все к вашим услугам, дорогая. Прошу вас даже,  -  добавлял  он  порой,  ярче
прежнего блистая своим "хорошим тоном",  -  не  обращайте  внимания  на  мои
скромные потребности, если они противоречат вашим, моя Кэролайн. Ваши  нужды
важнее моих.
     - Он так давно превратил свой "хороший тон" в  привилегию  для  себя  и
повинность для других (унаследованную Принцем от покойной матери),  что  они
приобрели право давности, и я не раз видела, как и Кедди и ее муж  умилялись
до слез, тронутые столь преданным самоотречением.
     - Нет, дорогие мои, - внушал им мистер Тарвидроп, и я, видя, как бедная
Кедди обнимает его толстую шею  своей  худенькой  рукой,  сама  готова  была
прослезиться, но уже по другой причине, - нет,  нет!  Я  обещал  никогда  не
покидать вас. Исполняйте только свой долг по отношению ко мне, любите  меня,
и никакой другой награды я не требую. А теперь всего доброго! Я  направляюсь
в парк.
     Там он прогуливался и нагуливал себе аппетит к обеду - обедал же  он  в
ресторане. Хочу верить, что я не придираюсь к  мистеру  Тарвидропу-старшему,
но я не замечала в нем качеств более достойных, чем те, о  которых  правдиво
рассказываю здесь, если не считать того, что он, несомненно, был  расположен
к Пищику и очень торжественно брал его с собой на прогулку, - причем  всегда
отсылал мальчугана домой перед тем, как сам шел обедать - а иной  раз  дарил
ему медяк. Но, насколько я  знаю,  даже  это  его  бескорыстное  внимание  к
ребенку требовало довольно больших расходов от других лиц, ибо  Пищика  надо
было привести в достаточно парадный вид, чтобы профессор "хорошего тона" мог
водить его за ручку гулять, так что малыша пришлось с головы до ног одеть во
все новенькое за счет Кедди и ее мужа.
     И, наконец, в числе наших посетителей был  мистер  Джеллиби.  Когда  он
приходил к нам по вечерам, кротким голосом спрашивал Кедди, как ее здоровье,
а потом садился, прислонившись головой к стене и  не  делая  больше  никаких
попыток вымолвить еще хоть слово, я, право же, чувствовала  к  нему  большое
расположение.  Если  он  заставал  меня  в  хлопотах,  занятой  каким-нибудь
пустяковым делом, он иногда порывался снять сюртук, как бы всей душой  желая
мне помочь, но дальше этого дело не шло. Так он  и  просиживал  весь  вечер,
прислонившись головой к стене и пристально глядя на  задумчивую  малютку,  а
мне было трудно избавиться от нелепой мысли, что они понимают друг друга.
     Перечисляя наших гостей, я еще не назвала мистера Вудкорта, но ведь  он
теперь лечил Кедди и потому постоянно бывал у нее. Под его  наблюдением  она
быстро начала поправляться, да и немудрено - так он был мягок,  так  опытен,
так неутомим в своих стараниях. За это время я много раз виделась с мистером
Вудкортом, хоть и не так много, как можно было ожидать, -  ведь,  зная,  что
можно спокойно оставить Кедди на его попечении, я нередко уходила  домой  до
его  прихода.  И  все-таки  мы  встречались  часто.  Теперь   я   совершенно
примирилась с собой, но тем не менее радовалась при мысли о том, что  он  до
сих пор жалеет меня; а что он действительно меня жалеет, это я  чувствовала.
Он работал теперь ассистентом у мистера Беджера, имевшего большую  практику,
но сам пока не строил определенных планов на будущее.
     Когда Кедди стала выздоравливать, я  заметила,  что  моя  милая  Ада  в
чем-то переменилась. Не могу сказать, когда именно я впервые  это  заметила,
так как наблюдала это во многих мелочах, ничтожных каждая в отдельности,  но
в целом приобретавших некоторое значение. Сопоставив их  одну  с  другой,  я
пришла к выводу, что Ада уже не так откровенно  и  весело  разговаривает  со
мной, как бывало. Любила она меня так же нежно и преданно, как и  раньше,  в
этом я ни минуты не сомневалась, но  у  нее  как  будто  было  тайное  горе,
которого она мне не поверяла; казалось, она молча жалела кого-то.
     Этого я никак не могла понять, но мне  было  так  дорого  счастье  моей
красавицы, что ее душевное состояние меня тревожило, и я часто  раздумывала,
что именно могло ее  так  печалить.  Наконец,  убедившись,  что  Ада  что-то
скрывает от меня из боязни меня  огорчить,  я  вообразила,  будто  она  сама
немного огорчена - из-за меня... моим признанием насчет Холодного дома.
     Как могла я убедить себя в том, что это похоже на правду, не знаю.  Мне
и в голову не приходило, что, предполагая  это,  я  придаю  слишком  большое
значение своей особе. Сама-то ведь я не огорчалась; я была вполне довольна и
совершенно счастлива. А все-таки Ада могла думать -  думать  за  меня,  хотя
сама я выбросила из головы все подобные мысли, - о том, что  когда-то  было,
но теперь изменилось, и мне было так легко поверить  в  свое  предположение,
что я и поверила.
     Что мне сделать, чтобы успокоить свою милую девочку (думала  я  тогда),
как доказать ей, что подобные чувства мне чужды? Что  ж,  оставалось  только
казаться как можно более оживленной да работать как можно усерднее, но это я
всегда старалась делать. Однако болезнь Кедди, то больше, то меньше,  мешала
мне  исполнять  мои  домашние  обязанности   (хотя   по   утрам   я   всегда
задерживалась, чтобы приготовить завтрак опекуну, и он сто  раз  говорил  со
смехом, что в доме, очевидно, две хозяйки, потому что его Хозяюшка всегда на
месте); и вот я решилась быть прилежной и веселой вдвойне.  Я  хлопотала  по
дому, напевая все песни, какие звала; все шила и шила,  как  одержимая,  все
болтала и болтала без умолку и утром, и днем, и вечером.
     Тем не менее все та же тень лежала между мною и моей милочкой.
     - Итак, Хлопотунья, - заметил  опекун  как-то  раз  вечером,  когда  мы
сидели втроем и он закрыл книгу, которую  читал,  -  Вудкорт  вылечил  Кедди
Джеллиби. И теперь она совсем здорова?
     - Да, - ответила я, - и она платит ему  такой  горячей  благодарностью,
которая ценнее всякого богатства, опекун.
     - Правильно; но я все же хотел бы,  чтоб  он  получил  и  богатство,  -
сказал опекун, - всем сердцем желал бы.
     И я желала этого. Так я и сказала.
     - Еще бы! Мы охотно помогли бы ему разбогатеть, знай мы только, как это
сделать. Ведь правда, Хозяюшка?
     Не отрываясь от шитья, я рассмеялась и ответила, что не уверена,  стоит
ли это делать, - ведь богатство может его испортить, и  тогда  он,  пожалуй,
будет приносить меньше пользы людям, так  как  некоторые  больные,  например
мисс Флайт, да и сама Кедди и многие другие, уже не смогут его приглашать, а
обойтись без него им будет трудно.
     - Это верно, - сказал опекун. -  Об  этом  я  не  подумал.  Однако  вы,
наверное, согласитесь,  что  хорошо  бы  помочь  ему  разбогатеть,  но  лишь
настолько, чтобы ему хватало на жизнь, не правда ли? Настолько, чтобы он мог
работать со спокойной душой? Настолько, чтобы иметь уютный домашний  очаг  и
домашних богов... а может быть и домашнюю богиню?
     - Это совсем другое дело, - проговорила я.  -  С  этим  мы  все  должны
согласиться.
     - Конечно, все, - отозвался опекун. -  Я  очень  ценю  Вудкорта,  очень
уважаю и осторожно  расспрашивал  его  об  его  планах  на  будущее.  Трудно
предлагать помощь человеку независимому по натуре и такому гордому, как  он.
И все же я был бы рад помочь ему, если бы знал, как за  это  приняться.  Он,
видимо, подумывает  о  новом  путешествии.  Жаль  было  бы  лишаться  такого
человека.
     - Может быть, это откроет для него новый мир, - сказала я.
     - Все может быть, Хлопотунья, - согласился опекун. -  От  старого  мира
он, вероятно, не ждет ничего хорошего. А вы знаете, мне иногда кажется,  что
он переживает какое-то разочарование или горе. Вы ни о чем таком не слыхали?
     Я покачала головой.
     - Хм! Стало быть, я ошибся, - сказал опекун.
     Тут наступила маленькая пауза, и, решив, ради моей милой  девочки,  что
лучше ее заполнить, я, продолжая работать,  стала  напевать  песню,  которую
опекун особенно любил.
     - Вы думаете, что мистер Вудкорт  снова  отправится  в  путешествие?  -
спросила я, промурлыкав свою песню до конца.
     - Не знаю наверное, милая моя, но мне кажется, что он, возможно,  уедет
за границу надолго.
     - Куда бы он ни  поехал,  он  увезет  с  собой  наши  лучшие  сердечные
пожелания, - проговорила я, - и хотя это не богатство, он от них, во  всяком
случае, не обеднеет, правда, опекун?
     - Конечно, Хлопотунья, - ответил он.
     Я сидела на своем обычном месте - в кресле, рядом с  опекуном.  Раньше,
до получения письма, я обычно занимала другое кресло, а это стало моим  лишь
теперь. Взглянув на Аду, сидевшую напротив, я увидела, что  она  смотрит  на
меня глазами полными слез, и слезы текут по ее щекам. Тут  я  почувствовала,
что мне  нужно  быть  ровной  и  веселой,  чтобы  раз  навсегда  вывести  из
заблуждения свою подругу и успокоить ее любящее сердце. Впрочем, я и так уже
была ровной и веселой, а значит, мне оставалось только быть самой собой.
     Поэтому я заставила свою дорогую девочку опереться на мое плечо, -  как
далека я была от мысли, какое бремя лежит у нее на душе! - сказала,  что  ей
не по себе, и, обняв ее, увела наверх. Когда мы вошли в свою  комнату,  Ада,
быть может, уже была готова сделать мне признание, которое  явилось  бы  для
меня огромной  неожиданностью,  но  я  даже  не  попыталась  вызвать  ее  на
откровенность - мне и в голову не пришло, что это как  раз  то,  в  чем  она
нуждается.
     - Ах, моя милая, добрая Эстер, - промолвила Ада, -  если  бы  только  я
могла решиться поговорить с тобой и кузеном Джоном, когда вы вместе!
     - Да что с тобой, моя милочка! -старалась я успокоить ее. - Ада! Что же
мешает тебе поговорить с нами?
     Ада только опустила голову и крепче прижала меня к груди.
     - Ты, конечно, не забываешь, моя прелесть, -  сказала  я,  улыбаясь,  -
какие мы с ним спокойные, старозаветные люди и  как  твердо  я  решила  быть
самой скромной из замужних дам? Ты не забываешь, какая счастливая  и  мирная
жизнь мне предстоит и кому я этим обязана? Я уверена, Ада, что ты никогда не
забудешь о том, какой он чудесный человек. Этого нельзя забыть.
     - Конечно, нет, Эстер, никогда!
     - Значит, дорогая, - сказала я, -  ты  не  можешь  сказать  нам  ничего
плохого; так почему бы тебе не поговорить с нами?
     - Ты сказала "плохого", Эстер? - промолвила Ада. - Ах,  когда  я  думаю
обо всех этих годах, и об его отеческой заботливости и доброте, и  о  давней
дружбе между всеми нами, и о тебе... ах, что мне делать, что делать!
     Я посмотрела на свою девочку с удивлением и решила, что лучше ничего на
это не отвечать, но попытаться развеселить ее; поэтому я сейчас же  перевела
разговор на воспоминания о разных незначительных событиях  нашей  совместной
жизни и, таким образом, не дала ей высказаться. Только после  того  как  она
улеглась, я пошла к опекуну пожелать ему спокойной ночи; потом  вернулась  к
Аде и посидела подле нее.
     Она спала, а я смотрела  на  нее,  и  мне  казалось,  что  она  немного
изменилась. Я не раз думала об этом за последнее время. Даже  теперь,  глядя
на нее, спящую, я не могла решить, в чем же, собственно, она изменилась;  но
что-то неуловимое в ее  привычной  для  меня  красоте  теперь  казалось  мне
каким-то другим. Я с грустью вспомнила давние надежды опекуна,  связанные  с
нею и Ричардом, и сказала себе:  "Она  тревожится  о  нем",  а  потом  стала
раздумывать - к  чему  приведет  эта  любовь?  Во  время  болезни  Кедди  я,
возвращаясь домой, часто заставала Аду за шитьем, но она немедленно  убирала
свою работу, и я так и не узнала, что она шьет. В тот вечер работа ее лежала
в не совсем задвинутом ящике комода, стоявшего рядом с  ее  кроватью.  Я  не
выдвинула ящика, но призадумалась - что же она могла  шить?  Ведь  шила  она
явно не для себя самой.
     Целуя свою дорогую подругу, я заметила, что  она  лежит,  засунув  одну
руку под подушку, так что ее не было видно.
     Значит, я в то время  была  вовсе  не  такая  добрая,  какой  они  меня
считали, вовсе не такая добрая, какой считала себя сама, если только о том и
заботилась, чтобы казаться веселой и довольной, полагая, что от  меня  одной
зависит успокоить мою милую девочку и вернуть ей душевный мир.
     И  я  легла  спать,  не  усомнившись  в  этом,  обманув  сама  себя.  А
проснувшись на другой день, снова заметила, что все та же тень  лежит  между
мной и моей дорогой девочкой.


        ГЛАВА LI  

     Все объяснилось

     Приехав в Лондон, мистер Вудкорт в тот же день пошел к мистеру  Воулсу,
в Саймондс-Инн. С той минуты как я попросила его стать  другом  Ричарду,  он
никогда не забывал своего обещания и ни разу его не нарушил. Он  сказал  мне
тогда, что, принимая  мое  поручение,  почтет  своим  священным  долгом  его
исполнить; и он сдержал слово.
     Мистера Воулса он застал в конторе и сказал  ему,  что,  по  уговору  с
Ричардом, зашел сюда узнать его адрес.
     - Правильно, сэр, - отозвался мистер Воулс. -  Местожительство  мистера
Карстона не за сотню миль  отсюда,  сэр...  не  за  сотню  миль.  Присядьте,
пожалуйста, сэр.
     Мистер Вудкорт поблагодарил мистера Воулса и сказал, что говорить им не
о чем - он только просит дать адрес Ричарда.
     - Именно, сэр. Я полагаю, сэр, - сказал мистер Воулс, не давая адреса и
тем самым молчаливо настаивая на том,  чтобы  мистер  Вудкорт  присел,  -  я
полагаю, сэр, что вы имеете влияние на мистера Карстона. Точнее,  знаю,  что
имеете.
     - Сам я этого не знаю, - заметил мистер Вудкорт, - но вам, должно быть,
виднее.
     -  Сэр,  мои  профессиональные  обязанности  требуют,  чтобы  мне  было
"виднее",  -  продолжал  мистер  Воулс,  как   всегда   сдержанно.   -   Мои
профессиональные обязанности требуют, чтобы я изучал и понимал  джентльмена,
который доверяет мне защиту своих интересов.  А  я  никогда  сознательно  не
погрешу против своих  профессиональных  обязанностей.  Как  я  ни  стремлюсь
работать  добросовестно,   я,   конечно,   могу   погрешить   против   своих
профессиональных обязанностей, сам того не ведая; но сознательно не погрешу,
сэр.
     Мистер Вудкорт снова попросил мистера Воулса дать ему адрес Ричарда.
     - Уделите мне внимание, сэр, -  настаивал  мистер  Воулс.  -  Потерпите
немного и выслушайте меня. Сэр! мистер Карстон  ведет  крупную  игру  без...
нужно ли говорить без чего?
     - Без денег, надо думать?
     - Сэр, - отозвался мистер Воулс, - скажу вам честно (быть честным - это
мое золотое правило, все равно выигрываю я от  этого  или  проигрываю,  а  я
вижу, что большей частью проигрываю), именно - без  денег.  Имейте  в  виду,
сэр, я не высказываю вам никакого мнения о шансах мистера  Карстона  в  этой
игре - никакого мнения. Быть может, бросив игру, после  того  как  он  играл
столь  долго  и  крупно,  мистер   Карстон   поступит   в   высшей   степени
неблагоразумно, а может быть, и наоборот; я лично  не  говорю  ничего.  Нет,
сэр, ничего! - закончил мистер Воулс с решительным видом, хлопая ладонью  по
пюпитру.
     - Вы, по-видимому, забываете, - заметил мистер  Вудкорт,  -  что  я  не
просил вас высказываться и не интересуюсь вашими высказываниями.
     - Простите, сэр! - возразил мистер Воулс, - вы несправедливы  к  самому
себе. Нет, сэр! Простите! Я не могу допустить, - пока вы в моей  конторе,  я
не могу  допустить,  -  чтобы  вы  были  несправедливы  к  самому  себе.  Вы
интересуетесь всем, решительно всем, что касается вашего  друга.  Я  слишком
хорошо знаю человеческую натуру, сэр, чтобы хоть на  минуту  допустить,  что
джентльмен, подобный вам, не интересуется чем-либо, что  имеет  отношение  к
его другу.
     - Может, и так, - проговорил  мистер  Вудкорт,  -  но  я  больше  всего
интересуюсь его адресом.
     - Я, кажется, уже сообщил вам, сэр, номер дома, - сказал  мистер  Воулс
"в скобках" и таким  тоном,  словно  адрес  Ричарда  был  чем-то  совершенно
лишним. - Если мистер Карстон и впредь намерен вести крупную игру,  сэр,  он
должен иметь фонды. Поймите меня! В настоящее время фонды имеются налицо,  я
ничего не прошу, - фонды имеются налицо. Но для продолжения игры  нужны  еще
фонды, если только мистер Карстон не намерен  отказаться  от  того,  что  он
предпринял, а это предоставляется исключительно и всецело  его  собственному
усмотрению. Пользуюсь случаем откровенно заявить об этом вам, сэр, как другу
мистера Карстона. Если фондов нет, я всегда буду счастлив выступать от имени
мистера Карстона и вести его дела лишь в  той  мере,  в  какой  могу  твердо
рассчитывать на гонорар, который мне выплатят из спорного наследства, но  не
больше. Я не могу пойти дальше этого, сэр, не нанося  ущерба  другим  лицам.
Мне пришлось бы тогда нанести ущерб своим трем дорогим  дочерям  или  своему
престарелому отцу, который живет на моем иждивении - в Тоунтонской долине  -
или другим лицам. Принимая все  это  во  внимание,  сэр,  я  выношу  решение
(назовите его блажью или причудой, как хотите) не наносить ущерба никому.
     На это мистер Вудкорт довольно сухо ответил: "Рад слышать".
     - Я хочу, сэр, оставить по себе доброе имя, - продолжал мистер Воулс. -
Поэтому я пользуюсь каждым  удобным  случаем  откровенно  рассказать  любому
другу мистера Карстона, в каком положении сейчас находится мистер Карстон. А
о себе скажу, сэр, что за свою работу я заслуживаю  вознаграждения.  Если  я
берусь налечь плечом на колесо, я и налегаю, сэр, и полностью окупаю работой
свой гонорар. Для этого я и  нахожусь  здесь.  Для  этой  цели  моя  фамилия
написана на входной двери.
     - А как насчет адреса мистера Карстона, мистер Воулс?
     - Мне помнится, сэр, я уже сказал вам, что мой клиент  живет  здесь,  -
ответил мистер Воулс. - Квартиру мистера  Карстона  вы  найдете  на  третьем
этаже. Мистер Карстон пожелал жить поближе к своему поверенному, и  я  ровно
ничего не имею против этого, ибо только радуюсь, когда меня проверяют.
     Тут мистер Вудкорт пожелал мистеру Воулсу всего доброго и пошел  искать
Ричарда, слишком хорошо понимая теперь, почему он так переменился.
     Ричард оказался дома,  в  полутемной,  убого  обставленной  комнате,  и
выглядел он почти так же, как в тот день, когда я виделась с ним в казармах,
с той лишь разницей, что на этот раз он не писал, но держал в руках какую-то
книгу, от которой и взгляд его и мысли были  очень  далеко.  Дверь  случайно
была открыта, поэтому мистер Вудкорт некоторое время наблюдал за ним без его
ведома и впоследствии говорил мне, что никогда не забудет, каким  измученным
и подавленным показался ему этот юноша, глубоко погруженный в свои думы.
     - Вудкорт, дорогой мой! - воскликнул Ричард, вскочив с места и протянув
руки. - Вы появляетесь передо мной, словно какой-то дух.
     - Добрый дух, который, как и все прочие  духи,  по  поверью,  только  и
ждет, чтобы к нему обратились, - сказал мистер Вудкорт. - А как идут дела  в
мире смертных?
     Они сели рядом.
     - Довольно плохо и довольно медленно, - ответил  Ричард,  -  во  всяком
случае - мои дела.
     - Что же это за дела?
     - Те, что связаны с Канцлерским судом.
     - В жизни не слыхивал, чтобы там хоть когда-нибудь дела шли  хорошо,  -
заметил мистер Вудкорт, качая головой.
     - И я не слыхал, - сказал Ричард хмуро. - Да и кто слышал?
     Но вдруг он оживился и  сказал  со  свойственной  ему  непосредственной
откровенностью:
     - Вудкорт, я не хочу, чтобы вы ошибались во мне, даже если  эта  ошибка
будет в мою пользу. Вы должны знать, что за все эти годы я не сделал  ничего
хорошего. Я стремился не делать ничего дурного, но, по-видимому,  только  на
это я и способен, а больше ни на  что.  Возможно,  что  мне  лучше  было  бы
держаться подальше от той сети, которой меня опутала судьба; но я  этого  не
думаю, хотя  вы,  наверное,  скоро  услышите,  а  может  быть,  уже  слышали
противоположное мнение. Короче говоря,  я,  очевидно,  нуждался  в  какой-то
цели; но теперь я выбрал себе цель - или она выбрала меня, -  и  спорить  об
этом уже поздно. Берите меня таким, каков я есть,  и  не  требуйте  от  меня
большего.
     - Согласен, - проговорил мистер Вудкорт. - Относитесь так же ко мне.
     - Ну, что говорить о вас! - отозвался Ричард. - Вы способны  заниматься
своим делом ради него самого, вы способны  взяться  за  плуг  и  никогда  не
уклоняться в сторону, вы можете создать себе цель из чего угодно. Мы с  вами
очень разные люди.
     Он говорил, словно сожалея о чем-то, и на минуту снова помрачнел.
     - Ну, будет, будет! - воскликнул он, стараясь  развеселиться.  -  Всему
бывает конец. Поживем - увидим! Итак, вы возьмете меня таким, каков я  есть,
и не будете требовать от меня большего?
     - Ну да, конечно!
     Они пожали друг другу руки со смехом, но очень искренне. За искренность
одного из них я ручаюсь всем своим сердцем.
     - Вы мне прямо богом ниспосланы, - сказал Ричард, - ведь я здесь никого
не вижу, кроме Воулса. Вудкорт, есть одно обстоятельство, которое я хотел бы
раз навсегда объяснить в самом начале нашей дружбы. Если я этого не  сделаю,
вы вряд ли сможете относиться ко мне хорошо. Вы,  наверное,  знаете,  что  я
люблю свою кузину Аду?
     Мистер Вудкорт ответил, что он узнал об этом от меня.
     - Прошу вас,  -  продолжал  Ричард,  -  не  считайте  меня  отъявленным
эгоистом. Не думайте, что я бьюсь над этой  несчастной  канцлерской  тяжбой,
ломая себе голову и терзая сердце, только ради своих собственных интересов и
прав. Интересы и права Ады связаны  с  моими;  их  нельзя  разделить.  Воулс
работает для нас обоих. Не забывайте этого!
     Он пылко стремился подчеркнуть свою заботу об интересах Ады,  и  мистер
Вудкорт самым решительным образом заверил его, что воздает ему должное.
     -  Видите  ли,  -  сказал  Ричард,  с  какой-то  жалкой  настойчивостью
возвращаясь все к той же теме, хотя говорил он непосредственно, не обдумывая
заранее своих слов, - я не  в  силах  вынести  мысли,  что  могу  показаться
себялюбивым и низким столь прямому человеку,  как  вы,  пришедшему  сюда  из
чисто дружеских побуждений. Я хочу, Вудкорт, чтобы Ада получила все, на  что
она имеет право, так же как хочу этого для себя. Я приложу все силы к  тому,
Чтобы она восстановила свои права, а я свои. Я ставлю на карту все, что могу
наскрести, чтобы выпутать и ее и себя. Умоляю вас, не забывайте об этом!
     Впоследствии, когда  мистер  Вудкорт  вспоминал  об  этой  встрече,  он
говорил, что горячее стремление Ричарда защитить интересы Ады  произвело  на
него очень  сильное  впечатление,  и,  рассказывая  мне  о  своем  визите  в
Саймондс-Инн, больше всего говорил об этом. А я  снова  стала  бояться,  что
маленькое состояние моей дорогой девочки будет проглочено мистером  Воулсом,
- потому-то Ричард так и старается оправдать себя. Мистер Вудкорт  пришел  к
Ричарду, когда я уже начала ездить к больной Кедди; теперь же я  расскажу  о
том времени, когда Кедди поправилась, а между мной и моей милой подругой все
еще лежала тень.
     На другой день после того вечера, о котором я рассказала  в  предыдущей
главе, я утром предложила Аде пойти  повидаться  с  Ричардом.  Меня  немного
удивило,  что  она  стала  колебаться,  вместо  того  чтобы  обрадоваться  и
согласиться сразу, как ожидала я.
     - Дорогая моя, - начала я, - а ты  не  поссорилась  с  Ричардом  за  то
время, что я так редко бывала дома?
     - Нет, Эстер.
     - Может быть, он тебе давно не писал? - спросила я.
     - Нет, писал, - ответила Ада.
     А глаза полны таких горьких слез и лицо дышит такой любовью! Я не могла
понять своей милой подруги. Не пойти ли мне одной к Ричарду? сказала я. Нет,
Ада считает, что мне лучше не ходить одной. Может быть, она пойдет  со  мной
вместе? Да, Ада находит, что нам лучше пойти вместе. Не пойти ли нам сейчас?
Да, пойдем сейчас. Нет, я  никак  не  могла  понять,  что  творится  с  моей
девочкой, почему лицо ее светится любовью, а в глазах слезы.
     Мы быстро оделись  и  вышли.  День  был  пасмурный,  время  от  времени
накрапывал холодный дождь. Это был один из тех серых дней, когда все кажется
тяжелым и грубым. Мы шли, и на нас  хмурились  дома,  нас  осыпало  пылью  и
окутывало дымом; все вокруг выглядело неприкрашенным и  неприглаженным.  Мне
казалось, что моей  красавице  совсем  не  место  на  этих  угрюмых  улицах,
казалось даже, что по  их  унылым  мостовым  похоронные  процессии  проходят
гораздо чаще, чем в других частях города.
     Прежде всего нам надо было отыскать  Саймондс-Инн.  Мы  уже  собирались
зайти в какую-нибудь лавку и справиться, как вдруг  Ада  сказала,  что  это,
кажется, по соседству с Канцлерской улицей.
     - Так пойдем туда, милая, - сказала я. Итак, мы  пошли  на  Канцлерскую
улицу и действительно увидели там надпись: "Саймондс-Инн". Теперь оставалось
только узнать номер дома.
     - Впрочем, достаточно найти контору мистера Воулса, -  вспомнила  я,  -
ведь его контора в том же доме, что и квартира Ричарда.
     На это Ада сказала, что контора мистера Воулса, вероятно,  вон  там,  в
углу. Так оно и оказалось.
     Потом возник вопрос, в какую же из двух смежных дверей нам нужно войти?
Я говорила, что в эту, Ада - что в ту, и опять моя прелесть оказалась права.
Итак, мы поднялись на третий этаж и  увидели  фамилию  Ричарда,  начертанную
большими белыми буквами на доске, напоминавшей могильную плиту.
     Я хотела было постучать, но Ада сказала, что лучше нам просто повернуть
дверную ручку и войти. И вот мы подошли к Ричарду, который сидел за  столом,
обложившись связками бумаг, покрытых пылью, и мне почудилось,  будто  каждая
из этих бумаг - запыленное зеркало, отражающее его душу. На какую бы из  них
я ни взглянула, мне тотчас попадались на глаза  зловещие  слова:  "Джарндисы
против Джарндисов".
     Ричард поздоровался с нами очень ласково, и мы уселись.
     - Приди вы немного раньше,  -  сказал  он,  -  вы  застали  бы  у  меня
Вудкорта. Что за славный малый этот Вудкорт! Находит время заглянуть ко  мне
в перерывах между работой, а ведь всякий другой на его месте, даже  будь  он
вполовину менее занят, считал бы, что зайти ему некогда. И он такой  бодрый,
такой здоровый, такой рассудительный, такой серьезный... словом,  совсем  не
такой, как я; и вообще здесь  как  будто  светлеет,  когда  он  приходит,  и
темнеет вновь, стоит ему выйти за дверь.
     "Благослови его бог, - подумала я, -  за  то,  что  он  сдержал  слово,
данное мне!"
     - Он не так уверенно смотрит на наше будущее, Ада,  как  смотрим  мы  с
Воулсом, - продолжал Ричард, бросая унылый взгляд на связки бумаг, - но ведь
он посторонний человек и не посвящен в эти таинства. Мы погрузились в них  с
головой, а он нет. Можно ли ожидать,  чтобы  он  хорошо  разбирался  в  этом
лабиринте?
     Он снова опустил блуждающий взгляд на бумаги и провел обеими руками  по
голове, а я заметила, как ввалились и какими большими стали его  глаза,  как
сухи его губы, как обкусаны ногти.
     - Неужели вы считаете, Ричард, что  жить  в  таком  месте  полезно  для
здоровья? - проговорила я.
     - Как вам сказать, моя дорогая  Минерва,  -  ответил  Ричард  со  своим
прежним беззаботным смехом, - конечно, воздух здесь не деревенский, и вообще
местечко не бог весть какое веселое - если солнце случайно и заглянет  сюда,
значит можете биться об заклад на крупную  сумму,  что  открытые  места  оно
освещает ярко. Но на время и здесь хорошо. Недалеко от суда  и  недалеко  от
Воулса.
     - Может быть, - начала я, - расстаться с тем и другим...
     - ...было бы мне полезно? - докончил мою фразу  Ричард,  принудив  себя
засмеяться. - Конечно! Но теперь жизнь моя должна идти лишь  одним  путем  -
вернее, одним из двух путей. Или тяжба кончится, Эстер,  или  тяжущийся.  Но
кончится тяжба... тяжба, милая моя!
     Эти последние слова были обращены к Аде, которая сидела к  нему  ближе,
чем я. Она отвернулась от меня и смотрела на него, поэтому я  не  видела  ее
лица.
     - Наши дела идут прекрасно, - продолжал Ричард. - Воулс подтвердит  вам
это. Мы действительно мчимся вперед на всех парах. Спросите  Воулса.  Мы  не
даем им покоя. Воулс знает все их окольные пути и  боковые  тропинки,  и  мы
всюду их настигаем. Мы уже успели их разбередить.  Мы  разбудим  это  сонное
царство, попомните мои слова!
     Давно уже его уверенность в  будущем  огорчала  меня  больше,  чем  его
уныние, ведь она была так непохожа на  уверенность  искреннюю,  в  ней  было
столько неутоленной жажды, столько отчаянного желания надеяться во что бы то
ни стало, она была такая вымученная и такая мучительная для него самого, что
я всем сердцем жалела его уже с давних пор. Но теперь, увидев, что  все  это
неизгладимо запечатлелось на его красивом лице, я встревожилась еще  больше.
Я говорю "неизгладимо", так как убеждена, что,  если  бы  в  тот  самый  час
роковая тяжба могла прийти к тому концу, о котором он мечтал, оставленные ею
следы преждевременной тревоги, угрызений совести и разочарований  все  равно
не покинули бы его лица до самого смертного часа.
     - Мне так привычно видеть нашу дорогую Хлопотунью, - сказал  Ричард,  в
то  время  как  Ада  по-прежнему  сидела  недвижно  и  молча,  -  видеть  ее
сострадательное личико, все такое же, как в прежние дни...
     Ах! Нет, нет. Я улыбнулась и покачала головой.
     - ...совершенно такое же, как  в  прежние  дни,  -  повторил  Ричард  с
чувством, беря меня за руку и глядя на меня тем братским взглядом, выражение
которого ничто в мире не могло изменить, - мне так привычно видеть  ее,  что
перед нею я не могу притворяться. Я  немножко  неустойчив,  что  правда,  то
правда. Временами я надеюсь,  дорогая  моя,  временами...  отчаиваюсь  -  не
совсем, но почти. Я так устал! -проговорил  Ричард,  тихонько  выпустив  мою
руку, и принялся ходить по комнате.
     Он несколько раз прошелся взад и вперед и опустился на диван.
     - Я так устал, - повторил он подавленно. - Это такая  тяжелая,  тяжелая
работа!
     Эти слова он произнес в раздумье, опустив голову  на  руку  и  устремив
глаза в пол, а моя дорогая девочка вдруг поднялась, сняла шляпу, стала перед
ним на колени и, смешав с  его  волосами  свои  золотистые  локоны,  которые
озарили его словно  потокам  солнечного  света,  обвила  руками  его  шею  и
обернулась ко мне. О, какое любящее и преданное лицо я увидела!
     - Эстер, милая, - проговорила она очень спокойно, - я не вернусь домой.
Все объяснилось в одно мгновение.
     - Никогда не вернусь. Я останусь со своим милым мужем. Вот  уже  больше
двух месяцев как мы обвенчались. Иди домой без меня,  родная  моя  Эстер;  я
никогда не вернусь домой!
     Моя милая девочка прижала к своей груди его голову. И тут я поняла, что
вижу любовь, которую может изменить только смерть.
     - Объясни все Эстер, моя любимая, - сказал Ричард, нарушив молчание.  -
Расскажи ей, как это случилось.
     Я бросилась к ней прежде, чем она успела подойти ко мне, и  обняла  ее.
Мы молчали, и я, прижавшись щекой к ее лицу, не хотела ничего слушать.
     - Милая моя, - говорила я. - Любимая моя. Бедная моя, бедная девочка!
     Я так горячо жалела ее. Я очень любила  Ричарда,  но  все-таки,  помимо
своей воли, страстно жалела ее.
     - Эстер, ты простишь меня? Кузен Джон простит меня?
     - Милая моя, - сказала я. - Ты обидела его, если хоть на миг усомнилась
в этом. А я!..
     Что <I>могла</I> я прощать ей?
     Я вытерла глаза моей плачущей девочке и села рядом с ней на  диване,  а
Ричард сел по другую сторону от меня, и в то время как я вспоминала о другом
вечере, столь непохожем на этот день, - вечере, когда они посвятили  меня  в
тайну своей любви и пошли своим собственным безумным,  счастливым  путем,  -
они рассказывали мне, почему поженились теперь.
     - Все, что у меня есть, принадлежит Ричарду, -  объяснила  Ада,  -  но,
Эстер, он ничего не хотел принять от меня; что же мне оставалось делать, как
не выйти за него замуж, если я так глубоко его люблю?
     - А вы были целиком поглощены своими добрыми делами, замечательная наша
Хлопотунья, - сказал Ричард, - могли ли мы говорить с вами в такое время? Да
мы и не обдумывали ничего заранее. Просто вышли из дому  в  одно  прекрасное
утро и обвенчались.
     - А когда все это совершилось,  Эстер,  -  сказала  моя  девочка,  -  я
постоянно думала да раздумывала, как сказать об  этом  тебе  и  как  сделать
лучше. То мне казалось, что тебе надо узнать обо всем немедленно, то  -  что
тебе ничего знать не нужно и лучше скрыть все это от кузена Джона; словом, я
не знала, как быть, и очень волновалась.
     Значит, какой же я была эгоистичной, что не догадалась об этом  раньше!
Не помню, что я говорила им. Я была так огорчена и вместе с тем  так  любила
их и была так рада, что они любят меня. Я так их жалела, но все же как будто
гордилась их взаимной любовью. Никогда я не испытывала подобного волнения, и
мучительного и приятного одновременно, и  сама  не  могла  разобраться,  что
больше - горе мое или радость. Но я пришла сюда не для того, чтобы  омрачать
их путь; я и не сделала этого.
     Когда я немного одумалась и успокоилась, моя милая девочка вынула из-за
корсажа обручальное кольцо,  поцеловала,  его  и  надела  на  палец.  Тут  я
вспомнила вчерашнюю ночь и сказала Ричарду, что со  дня  своей  свадьбы  она
всегда надевала кольцо на  ночь,  когда  никто  не  мог  его  увидеть.  Ада,
краснея, спросила: как ты об этом узнала, дорогая  моя?  А  я  сказала,  что
видела, как она спала, спрятав  руку  под  подушку,  но  в  то  время  и  не
подозревала, почему она так спит; вот как узнала,  дорогая  моя.  Тогда  они
сызнова принялись рассказывать мне обо всем  с  самого  начала,  а  я  опять
принялась огорчаться, радоваться, говорить глупости и по мере сил прятать от
них свое старое, некрасивое лицо, чтобы не испортить им настроения.
     Так проходило время; но мне пора уже было подумать о возвращении домой.
Мы начали прощаться, и мне стало еще тяжелее, потому что Ада пришла в полное
отчаяние. Она бросилась мне на шею, называя меня  всеми  ласковыми  именами,
какие могла придумать, и твердила, что не  знает,  как  ей  без  меня  жить.
Ричард вел себя не лучше. А я, я, наверно, расстроилась бы еще  больше,  чем
они оба, если бы несколько раз не сделала себе  строгого  внушения:  "Эстер,
если  ты  будешь  так  вести  себя,  я  никогда  больше  не  стану  с  тобой
разговаривать!"
     - Ну, признаюсь, в жизни я не видывала такой жены! - проговорила  я.  -
Должно быть, она  ни  капельки  не  любит  своего  мужа.  Слушайте,  Ричард,
оторвите от меня мою девочку, ради всего святого.
     Но я сама не выпускала ее из объятий и готова была плакать над нею  бог
знает сколько времени.
     - Объявляю дорогим молодоженам, - сказала я, - что ухожу лишь для того,
чтобы вернуться завтра, и что то и дело буду ходить  сюда  и  обратно,  пока
Саймондс-Инну не надоест меня видеть. Поэтому я не буду  прощаться,  Ричард.
Зачем, если я вернусь так скоро?
     Я передала ему с рук на руки мою обожаемую девочку и собралась уходить;
но задержалась, чтобы еще раз взглянуть на ее дорогое лицо, - сердце у  меня
разрывалось при мысли, что я сейчас должна буду уйти и расстаться с ней.
     И вот я  сказала  (веселым  и  оживленным  тоном),  что,  если  они  не
пригласят меня прийти опять, я, быть может, и не посмею явиться без зова, но
моя дорогая девочка только взглянула  на  меня  и  слабо  улыбнулась  сквозь
слезы, а я сжала ее прелестное личико ладонями, в последний  раз  поцеловала
ее, рассмеялась и убежала.
     Но зато как я плакала, когда спускалась по лестнице! Мне казалось,  что
я навсегда потеряла свою Аду. Без нее я почувствовала себя  такой  одинокой,
вокруг меня образовалась такая пустота, мне  было  так  тяжело  возвращаться
домой - туда, где я уже не увижу ее, что я все плакала и плакала, шагая взад
и вперед по какому-то темному закоулку, и никак не могла перестать.
     Но постепенно я успокоилась, - после  того  как  побранила  себя,  -  и
поехала домой в наемной карете. Незадолго до этого дня тот  бедный  мальчик,
которого я видела в Сент-Олбенсе, нашелся  и  теперь  лежал  при  смерти,  -
вернее, он уже умер, но тогда я этого еще не знала. Опекун пошел  справиться
о его здоровье, но не вернулся к обеду. Я была совсем одна и  поплакала  еще
немножко, хотя, в общем, кажется, вела себя не так уж плохо.
     Понятно, что мне не сразу удалось привыкнуть к мысли о разлуке  с  моей
любимой подругой. Ведь прошло всего три-четыре часа,  а  мы  с  нею  прожили
вместе столько лет. Я так упорно думала о той убогой  неуютной  квартире,  в
которой я ее оставила, так отчетливо представляла себе эти комнаты, мрачные,
неприветливые, мне так страстно хотелось побывать около Ады  и  хоть  как-то
позаботиться о ней, что я решилась снова отправиться в Саймондс-Инн вечером,
хотя бы лишь для того, чтобы посмотреть с улицы на ее окна.
     Пожалуй, это было глупо, но тогда я  думала  иначе  и  даже  теперь  не
совсем уверена, что это было глупо. Я рассказала обо всем Чарли, и мы  вышли
в сумерках. Когда мы подошли к новому, чужому для меня дому, который  теперь
стал домом моей милой  девочки,  было  уже  темно,  и  в  окнах  за  желтыми
занавесками горел свет. Поглядывая на них,  мы  осторожно  прошлись  взад  и
вперед раза три-четыре и едва не столкнулись  с  мистером  Воулсом,  который
вышел из своей конторы и, повернув голову, тоже посмотрел вверх, прежде  чем
направиться домой. Его долговязая черная фигура и этот затерявшийся во  тьме
закоулок - все было так же мрачно, как мое душевное состояние.  Я  думала  о
юности, любви и красоте  моей  дорогой  девочки,  запертой  в  этих  четырех
стенах, и ее жилище, столь не подходящее для нее, казалось мне  чуть  ли  не
застенком.
     Место здесь было очень уединенное и очень скудно освещенное, поэтому  я
не боялась, что меня кто-нибудь увидит, когда я буду пробираться на  верхний
этаж. Оставив Чарли внизу,  я,  стараясь  не  шуметь,  поднялась  по  темной
лестнице, и меня не смущал тусклый свет уличных масляных  фонарей,  так  как
сюда он не достигал. Я прислушалась, и в затхлой, гнилой тишине  этого  дома
мне послышался неясный говор знакомых  молодых  голосов.  Коснувшись  губами
доски, похожей  на  могильную  плиту,  и  мысленно  поцеловав  свою  дорогую
девочку, я тихонько спустилась на улицу, решив сознаться как-нибудь на днях,
что снова приходила сюда вечером.
     И мне действительно стало легче: пусть никто не  знал  об  этом  тайном
посещении, кроме Чарли и меня, мне все-таки показалось, будто  оно  смягчило
мою разлуку с  Адой  и  как-то  соединило  нас  на  несколько  мгновений.  Я
отправилась домой, еще не совсем свыкшаяся  с  мыслью  о  перемене  в  своей
жизни, но утешенная тем, что хоть  немного  побродила  у  дома  своей  милой
подруги.
     Опекун уже вернулся домой и стоял в задумчивости у темного окна.  Когда
я вошла, лицо его посветлело, и он сел на свое обычное место;  но,  когда  я
села тоже, на меня упал свет лампы, и опекун увидел мое лицо.
     - Хозяюшка, - сказал он, - да вы, оказывается, плакали.
     - Да, опекун, - отозвалась я, - сознаюсь, что поплакала  немножко.  Ада
была так расстроена, и все это так печально.
     Я положила руку на спинку его кресла и увидела по его глазам,  что  мои
слова и взгляд, брошенный на опустевшее место Ады, подготовили его.
     - Она вышла замуж, дорогая?
     Я рассказала ему все и подчеркнула, что она с первых же слов заговорила
о том, как горячо желает, чтобы он простил ее.
     - Мне нечего ей прощать. - сказал он. - Благослови их бог, и Аду  и  ее
мужа! - Но, как и я, он сразу же стал ее жалеть: -  Бедная  девочка,  бедная
девочка! Бедный Рик! Бедная Ада!
     Мы умолкли и молчали, пока он не сказал со вздохом:
     - Да, да, дорогая моя. Холодный дом быстро пустеет.
     - Но его хозяйка остается в нем, опекун. - Я колебалась перед тем,  как
сказать это, но все-таки решилась - такой печальный у него был  голос.  -  И
она всеми силами постарается принести счастье этому дому.
     - Это ей удастся, душа моя.
     Письмо не внесло никакой перемены в наши  отношения,  если  не  считать
того, что я теперь всегда сидела рядом с опекуном;  и  на  этот  раз  в  них
ничего не изменилось. Он по-прежнему посмотрел на  меня  ласковым  отеческим
взглядом, по-прежнему положил свою руку на мою и повторил:
     - Ей это удастся, дорогая. Тем не менее Холодный  дом  быстро  пустеет,
Хозяюшка!
     Немного погодя мне стало грустно, что мы больше ничего  не  сказали  по
этому поводу. Я чувствовала что-то вроде разочарования. Я  стала  опасаться,
что, с тех пор как получила письмо и ответила на него, вела  себя,  пожалуй,
не совсем так, как стремилась вести себя.


        ГЛАВА LII  

     Упрямство

     Но вот через день, рано утром,  только  мы  собрались  завтракать,  как
прибежал мистер Вудкорт и сообщил поразительную новость: совершено  страшное
убийство, подозрение пало на мистера Джорджа, и он заключен под стражу.  Это
меня так потрясло, что, услышав от мистера Вудкорта о том,  что  сэр  Лестер
Дедлок обещал крупную награду за поимку убийцы, я сначала не поняла,  почему
именно он обещал  награду:  но  мистер  Вудкорт  объяснил,  что  убитый  был
поверенным сэра Лестера, и я тотчас вспомнила, какой страх  он  внушал  моей
матери.
     Человек, к которому  моя  мать  давно  уже  относилась  настороженно  и
подозрительно, человек, который давно относился настороженно и подозрительно
к ней, человек, которого она не любила и  всегда  боялась,  как  опасного  и
тайного врага,  теперь  был  устранен  неожиданно  и  насильственно,  и  это
показалось мне чем-то таким ужасным, что я сразу же  вспомнила  о  ней.  Как
тяжело было слышать о такой смерти и тем не менее  не  чувствовать  жалости!
Как страшно было думать, что,  быть  может,  моя  мать  когда-нибудь  желала
смерти этому старику, так внезапно выброшенному из жизни!
     Эти мысли теснились в моей голове, усиливая смятение и ужас, которые  я
всегда  испытывала,  когда  упоминалось   имя   моей   матери,   и   я   так
разволновалась,  что  едва  усидела  за  столом.  Я  не  могла  следить   за
разговором, пока не прошло некоторое время и мне не  удалось  оправиться  от
потрясения. Но когда я немного пришла в себя, увидела, как огорчен опекун, и
услышала,  с  каким  серьезным  видом  оба   мои   собеседника   говорят   о
заподозренном  человеке,  вспоминая,   какое   прекрасное   впечатление   он
производил на нас и как много хорошего мы о нем знали, мое сочувствие к нему
и мой страх за его судьбу так возросли, что я вполне овладела собой.
     - Опекун, неужели вы думаете, что его обвиняют не без оснований?
     - Нет, моя милая, я не могу так  думать.  Мы  знаем  его  как  человека
искреннего и сострадательного, одаренного огромной  силой  и  вместе  с  тем
младенческой кротостью, очень храброго, но бесхитростного и уравновешенного,
- так как же можно обвинять его "не без оснований" в подобном  преступлении?
Я не могу этому поверить. Не то что не верю или не хочу  верить.  Просто  не
могу!
     - И я не могу, - сказал мистер Вудкорт. - И все-таки, несмотря на  все,
что мы думаем и знаем о нем, нам лучше не забывать, что против него  собраны
кое-какие улики. К покойному он относился враждебно. Ничуть этого не скрывал
- говорил об этом многим. Ходит слух, будто у него с покойным  были  крупные
разговоры, а что он отзывался о нем очень неодобрительно, это мне доподлинно
известно. Он признает, что находился поблизости от места преступления  один,
незадолго до того, как было совершено убийство. Я убежден, что он так же  не
виновен, как я сам, но все это - улики против него.
     - Вы правы, - сказал опекун и,  повернувшись  ко  мне,  добавил:  -  Мы
окажем ему очень плохую услугу, дорогая, если, закрыв глаза  на  правду,  не
учтем всего этого.
     Я, конечно, понимала, что мы должны признать всю силу этих улик,  и  не
только в своей среде, но и говоря с другими людьми. Однако  я  знала  (и  не
могла не сказать этого), что как бы ни  были  тяжелы  улики  против  мистера
Джорджа, мы не покинем его в беде.
     - Упаси боже! - отозвался опекун. - Мы будем поддерживать его, как  сам
он поддержал двух несчастных, которых уже нет на свете.
     Он имел в виду мистера Гридли и мальчика, которых мистер Джордж приютил
у себя.
     Тут мистер Вудкорт рассказал нам, что подручный  кавалериста  пришел  к
нему еще до рассвета, после того как всю ночь сам не свой бродил по  улицам.
Оказывается, мистер Джордж больше всего беспокоился, как бы мы не  подумали,
что  он  действительно  совершил  преступление.  И  вот  он  послал   своего
подручного сказать нам, что он не виновен, в чем и дает самую  торжественную
клятву. Мистер Вудкорт успокоил посланца только тем, что обещал ему прийти к
нам рано утром и передать все это. Он добавил, что  хочет  немедленно  пойти
навестить заключенного.
     Опекун тотчас же сказал, что пойдет вместе с ним. Не говоря уж  о  том,
что я была очень расположена к мистеру Джорджу, а он  ко  мне,  у  меня  был
тайный интерес ко всей  этой  истории,  известный  одному  лишь  опекуну.  Я
чувствовала себя так, словно все это было связано со мной и близко  касалось
меня. Мне казалось даже, что я лично заинтересована в том, чтобы  обнаружили
истинного виновника, и подозрение не пало на людей невинных; ведь подозрения
могут зайти очень далеко - только дай им волю.
     Словом, я смутно сознавала, что долг  призывает  меня  пойти  вместе  с
ними. Опекун не пытался разубеждать меня, и я пошла.
     Тюрьма, в которой сидел кавалерист, была огромная, со множеством дворов
и переходов, так похожих друг на друга  и  так  одинаково  вымощенных,  что,
проходя по ним, я как будто лучше поняла заключенных, которые год  за  годом
живут в одиночках, под замком, среди все тех же голых стен; лучше поняла  ту
привязанность, которую они иногда питают  (как  мне  приходилось  читать)  к
какому-нибудь сорному растению или случайно пробившейся былинке. На  верхнем
этаже,  в  сводчатой  комнате,  напоминающей  погреб,   со   стенами   столь
ослепительно белыми, что по контрасту с  ними  толстые  железные  прутья  на
окнах и окованная железом дверь казались густо-черными, мы  увидели  мистера
Джорджа, стоявшего в углу. Очевидно, он  раньше  сидел  там  на  скамейке  и
встал, услышав, как отпирают замок и отодвигают засовы.
     Увидев нас, он, тяжело ступая, сделал было шаг вперед, точно  собирался
подойти к нам, но вдруг замер на месте и сдержанно поклонился. Тогда я  сама
подошла к нему, протянула  руку,  и  он  мгновенно  понял,  как  мы  к  нему
относимся.
     - У меня прямо гора с плеч свалилась, уверяю вас, мисс и джентльмены, -
сказал он, очень горячо поздоровавшись с нами и тяжело  вздохнув.  -  Теперь
для меня уже не так важно, чем все это кончится.
     Он был не похож на арестанта. Глядя  на  этого  спокойного  человека  с
военной выправкой, можно было скорее подумать, что  он  -  один  из  стражей
тюремной охраны.
     - Принимать здесь даму еще менее удобно, чем в моей галерее,  -  сказал
мистер Джордж, - но я знаю, мисс Саммерсон на меня не посетует.
     Он подал мне руку и подвел меня к  скамье,  на  которой  сидел  сам  до
нашего прихода, и когда я села, ему, как видно, стало очень приятно.
     - Благодарю вас, мисс, - сказал он.
     - Ну, Джордж, - проговорил опекун, - как мы не  требуем  от  вас  новых
уверений, так, думается, и вам незачем требовать их от нас.
     - Конечно, нет, сэр. Спасибо вам от всего сердца. Будь я виновен в этом
преступлении, я не мог бы скрывать свою тайну и смотреть вам в глаза, раз вы
оказали мне такое доверие своим  посещением.  Я  очень  тронут  этим.  Я  не
краснобай, но глубоко тронут, мисс Саммерсон и джентльмены.
     Он приложил руку к широкой  груди  и  поклонился  нам,  нагнув  голову.
Правда,  он  тотчас  же  выпрямился,  но  в  этом  безыскусственном  поклоне
сказалось его глубокое волнение.
     - Прежде всего, - начал опекун, - нельзя ли нам  позаботиться  о  ваших
удобствах, Джордж?
     - О чем, сэр? - спросил кавалерист, откашлявшись.
     - О ваших удобствах. Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь таком,  что
облегчило бы вам тяжесть заключения?
     - Как вам сказать, сэр, - ответил мистер Джордж, немного подумав,  -  я
вам очень признателен, но курить здесь запрещается, а ни в чем другом  я  не
терплю недостатка.
     - Ну, может быть, вы потом вспомните о каких-нибудь мелочах. Дайте  нам
знать, Джордж, как только вам что-нибудь понадобится.
     - Благодарю вас, сэр, - сказал мистер Джордж  с  улыбкой  на  загорелом
лице. - Кто всю жизнь мыкался по свету, тому пока что  не  так  уж  плохо  и
здесь.
     - А теперь насчет вашего дела, - проговорил опекун.
     - Да, сэр, -  отозвался  мистер  Джордж,  скрестив  руки  на  груди,  и
приготовился слушать с некоторым любопытством, но вполне владея собой.
     - В каком положении теперь ваше дело?
     - Теперь, сэр, оно отложено. Баккет объяснил мне, что, вероятно,  будет
время  от  времени  просить  дальнейших  отсрочек,  пока   дело   не   будет
расследовано  более  тщательно.  Как  оно  может  быть  расследовано   более
тщательно,  я  лично  не  вижу,  но  Баккет  с  этим,  вероятно,  как-нибудь
справится.
     - Бог с вами,  друг  мой!  -  воскликнул  опекун,  невольно  поддаваясь
свойственной ему раньше чудаковатой пылкости.  -  Да  вы  говорите  о  себе,
словно о постороннем человеке!
     - Простите, сэр, - сказал мистер Джордж. - Я очень ценю  вашу  доброту.
Но ни в чем не повинный человек в моем положении только так и может  к  себе
относиться; а не то он голову об стену разобьет.
     - До известной степени  это  правильно,  -  проговорил  опекун  немного
спокойнее. - Но, друг мой, даже невинному необходимо  принять  обычные  меры
предосторожности для своей защиты.
     - Конечно, сэр. Я так и сделал. Я заявил судьям: "Джентльмены, я так же
не виновен в этом преступлении, как вы сами; все факты, которые  выдвигались
как улики против меня, действительно имели  место;  а  больше  я  ничего  не
знаю". Так я буду говорить и впредь, сэр. Что же мне еще  делать?  Ведь  это
правда.
     - Но одной правды мало, - возразил опекун.
     - Мало, сэр? Ну, значит, дело  мое  дрянь!  -  шутливо  заметил  мистер
Джордж.
     - Вам нужен адвокат,  -  продолжал  опекун.  -  Мы  пригласим  для  вас
опытного юриста.
     - Прошу прощения, сэр, - сказал мистер Джордж, сделав шаг  назад.  -  Я
вам очень признателен. Но, с вашего позволения, я решительно отказываюсь.
     - Вы не хотите пригласить адвоката?
     - Нет, сэр! - Мистер Джордж резко мотнул головой. - Благодарю вас, сэр,
но... никаких юристов!
     - Почему?
     - Не нравится мне это племя, - сказал мистер Джордж. - Гридли оно  тоже
не нравилось. И... простите меня за смелость, но вряд ли оно может нравиться
вам самим, сэр.
     - Оно мне не  нравится  в  Канцлерском  суде,  который  разбирает  дела
гражданские, - объяснил опекун, немного опешив.  -  Гражданские,  Джордж,  а
ваше дело уголовное.
     - Вот как, сэр? - отозвался кавалерист каким-то  беззаботным  тоном.  -
Ну, а я не разбираюсь во всех этих тонкостях, так что я против всего племени
юристов вообще.
     Опустив руки, он переступил с ноги на ногу и стал,  положив  одну  свою
крупную руку на стол, а другую уперев в бок, с видом человека,  которого  не
собьешь с намеченного пути. Тщетно мы все трое уговаривали его  и  старались
разубедить. Он слушал нас с терпеливой кротостью,  которая  так  шла  к  его
грубоватому добродушию, но все наши доводы могли поколебать его  не  больше,
чем тюрьму, в которой он сидел.
     - Прошу вас, подумайте, мистер Джордж, - проговорила я. - Неужели у вас
нет никаких желаний в связи с вашим делом?
     - Я, конечно, хотел бы,  чтобы  меня  судили  военным  судом,  мисс,  -
ответил он, - но хорошо знаю, что об этом  не  может  быть  и  речи.  Будьте
добры, уделите мне немного внимания, мисс, - несколько минут, не больше, - и
я попытаюсь высказаться как можно яснее.
     Он оглядел всех вас троих поочередно, помотал головой, словно  шею  ему
жал воротник тесного мундира, и после краткого раздумья продолжал:
     - Видите ли, мисс, на меня надели наручники, арестовали меня и  привели
сюда. Я теперь опозоренный, обесчещенный человек - вот до чего я  докатился.
Баккет обшарил мою галерею сверху донизу; имущество мое,  правда  небольшое,
все перерыли, порасшвыряли, так что неизвестно, где теперь что лежит, и (как
я уже говорил) вот до чего я  докатился!  Впрочем,  я  на  это  не  особенно
жалуюсь. Хоть я и попал сюда  "на  постой"  не  по  своей  вине,  но  хорошо
понимаю, что, не уйди я бродяжничать еще мальчишкой, ничего такого  со  мной
не случилось бы. А теперь вот случилось.  Значит  спрашивается:  как  мне  к
этому отнестись?
     Оглядев нас добродушным взглядом, он потер смуглый лоб и сказал, как бы
извиняясь:
     - Не умею я говорить, придется немножко подумать.
     Немножко подумав, он снова посмотрел на нас и продолжал:
     - Как теперь быть? Несчастный  покойник  сам  был  юристом  и  довольно
крепко зажал меня в тиски. Не хочу тревожить его прах, но, будь он в  живых,
я бы сказал, что он до черта крепко прижал меня. Потому-то мне и не нравятся
его товарищи по ремеслу. Держись я от них подальше, я бы сюда не  попал.  Но
не  в  этом  дело.  Теперь  допустим,  что  это  я  его  убил.  Допустим,  я
действительно разрядил в него свой пистолет - один из тех, что за  последнее
время употреблялись для стрельбы  в  цель,  а  Баккет  нашел  у  меня  такие
пистолеты, хотя ничего особенного в этом нет, и он мог бы найти  их  у  меня
когда угодно - в любой день, с тех пор как я содержу галерею-тир. Так что же
я сделал бы, попав сюда, если б и  впрямь  совершил  убийство?  Я  нанял  бы
адвоката.
     Он умолк, заслышав, что кто-то отпирает замки и  отодвигает  засовы,  и
молчал, пока дверь не открыли и не закрыли опять. Вскоре я скажу,  для  чего
ее открывали.
     - Я нанял бы адвоката, а он сказал бы (как мне часто доводилось  читать
в  газетах):  "Мой  клиент  ничего   но   говорит,   мой   клиент   временно
воздерживается от защиты... мой клиент то, да се, да другое, да третье".  Но
я-то знаю, что у этого племени не в обычае идти напрямик  и  допускать,  что
другие идут прямым путем. Скажем, я не виновен, и я нанимаю адвоката. Скорей
всего он подумает, что я виновен... пожалуй, даже наверное так подумает. Что
он будет делать, - все равно, поверит он мне или нет? Он  будет  действовать
так, как будто я виновен: будет затыкать мне  рот,  посоветует  не  выдавать
себя, скрывать обстоятельства дела,  по  мелочам  опровергать  свидетельские
показания, вертеться, крутиться и  в  конце  концов  он,  может  быть,  меня
вызволит - добьется моего оправдания. Но, мисс Саммерсон,  как  вы  думаете,
хочу ли я, чтобы меня  оправдали  таким  путем,  или,  по  мне,  лучше  быть
повешенным, а все-таки поступить по-своему?.. Извините,  что  я  упоминаю  о
предмете, столь неприятном для молодой девицы.
     Он уже вошел в азарт и  больше  не  нуждался  в  том,  чтобы  "немножко
подумать".
     - Пусть уж лучше меня повесят, зато  я  поступлю  по-своему.  И  я  это
твердо решил! Этим я не хочу сказать, - он оглядел  всех  нас,  уперев  свои
сильные руки в бока и подняв темные брови, - этим я не хочу сказать, что мне
больше других хочется, чтобы меня повесили. Я хочу сказать, что меня  должны
оправдать вполне, без всяких оговорок, или не  оправдывать  вовсе.  Поэтому,
когда  говорят  об  уликах,  которые  против  меня,  но  говорят  правду,  я
подтверждаю, что это правда, а когда мне  говорят:  "Все,  что  вы  скажете,
может послужить материалом для следствия", - я отвечаю, что ничего  не  имею
против!.. пускай служит. Если меня не могут  оправдать  на  основании  одной
лишь правды, меня вряд ли оправдают на основании чего-то менее  важного  или
вообще чего бы то ни было. А если и оправдают, этому для меня - грош цена.
     Он сделал шага два по каменному полу, вернулся к столу и закончил  свою
речь следующими словами:
     - Благодарю вас, мисс и джентльмены, горячо благодарю за ваше  внимание
и еще больше за участие. Я осветил вам  все  дело,  как  оно  представляется
простому кавалеристу, у которого разум - все равно что тупой палаш. Я ничего
хорошего в жизни не сделал, - вот  только  выполнял  свой  долг  на  военной
службе, и если в конце концов случится самое худшее, я только пожну то,  что
посеял. Когда я очнулся от первого потрясения, после того как меня забрали и
обвинили в убийстве, - а бродяга вроде  меня,  который  столько  шатался  по
свету, недолго оправляется от потрясений, - я обдумал, как мне себя вести, и
сейчас объяснил это вам. Этой линии я и буду придерживаться. По крайней мере
я не опозорю своих родных, не заставлю их хлебнуть горя и... вот все, что  я
могу вам сказать.
     Когда дверь открыли - как я уже говорила раньше, - вошел человек такого
же военного вида, как и мистер  Джордж,  но,  на  первый  взгляд,  не  столь
внушительный, а с ним  -  загорелая,  с  живыми  глазами,  здоровая  на  вид
женщина, которая держала в руках корзинку и с самого  своего  прихода  очень
внимательно слушала все, что говорил мистер Джордж. Не прерывая своей  речи,
мистер Джордж приветствовал этих людей только дружеским кивком  и  дружеским
взглядом. Теперь же он сердечно пожал им руки и сказал:
     - Мисс Саммерсон и джентльмены, это мой старый товарищ Мэтью Бегнет.  А
это его жена миссис Бегнет.
     Мистер Бегнет сдержанно поклонился нам  по-военному,  а  миссис  Бегнет
присела.
     - Они - мои истинные друзья, - сказал мистер Джордж. - Меня забрали  из
их дома.
     - Подержанная виолончель,  -  вставил  мистер  Бегнет,  сердито  дергая
головой. - С хорошим звуком. Для приятеля. Дело не в деньгах.
     - Мэт, - сказал мистер Джордж, - ты слышал почти  все,  что  я  говорил
этой леди и джентльменам! Ты, конечно, согласен со мной?
     Мистер Бегнет, подумав, предоставил своей жене ответить на этот вопрос.
     - Старуха, - проговорил он. - Скажи ему. Согласен я. Или нет...
     - Ну, Джордж, - воскликнула миссис Бегнет, распаковывая свою  корзинку,
в которой лежали кусок холодной соленой свинины, пачка чаю, сахар и хлеб  из
непросеянной муки, - надо бы вам знать, что он никак  с  вами  не  согласен.
Надо бы вам знать, что, послушавши вас, можно с  ума  спятить.  Как  же  вас
вызволить, если  вы  <I>этого</I>  не  хотите,  <I>того</I>  не  желаете?..  Что  это  вам
вздумалось так придираться да разбираться? Все это вздор и чепуха, Джордж.
     - Не будьте строги ко мне в моих горестях,  миссис  Бегнет,  -  шутливо
проговорил кавалерист.
     - К черту ваши горести, если вы от них не умнеете! -  вскричала  миссис
Бегнет. - Никогда в жизни не было мне так стыдно слушать дурацкую  болтовню,
как было стыдно за вас, когда вы тут всякий вздор городили. Адвокаты? А что,
кроме вашей дурацкой придирчивости, мешает вам нанять хоть дюжину адвокатов,
если этот джентльмен порекомендует их вам?
     - Вот разумная женщина, - сказал опекун. - Надеюсь, вы  уговорите  его,
миссис Бегнет.
     - Уговорить его, сэр? - отозвалась она. - Бог с вами! Да вы  не  знаете
Джорджа. Вот, глядите, -  миссис  Бегнет  бросила  корзинку  и  показала  на
мистера Джорджа своими смуглыми руками,  не  знавшими  перчаток,  -  вот  он
какой! До чего он своевольный, до чего упрямый малый, - хоть кого выведет из
терпения. Вы  скорей  вскинете  на  плечо  сорокавосьмифунтовую  пушку,  чем
разубедите этого человека, когда он забрал себе что-нибудь в голову и уперся
на своем. Э, да неужто я его не знаю! - вскричала миссис Бегнет. - Неужто  я
вас не знаю, Джордж? Или вы после стольких  лет  вздумали  корчить  из  себя
неизвестно кого и втирать очки мне?
     Дружеское негодование женщины сильно действовало на ее супруга, который
несколько раз покачал головой, глядя на кавалериста и  как  бы  убеждая  его
пойти на уступки. Время от времени миссис Бегнет бросала взгляд на  меня,  и
по выражению ее глаз я поняла, что ей  чего-то  от  меня  хочется,  но  чего
именно - я не могла догадаться.
     - Вот уж много лет, как я перестала вас уговаривать, старина, - сказала
миссис Бегнет, сдув пылинку со свинины и снова бросив на меня  взгляд,  -  и
когда леди и джентльмены узнают вас не хуже, чем знаю я, они тоже перестанут
вас  уговаривать.  Если  вы  не  слишком  упрямы,  чтобы  принять  кое-какие
гостинцы, вот они!
     - Принимаю с великой благодарностью. - отозвался кавалерист.
     - В самом деле? - проговорила  миссис  Бегнет  ворчливым,  но  довольно
добродушным тоном. - Очень  этому  удивляюсь.  Странно,  что  вы  не  хотите
уморить себя голодом, лишь бы поставить на своем. Вот было бы похоже на вас!
Может, вы теперь и до этого додумаетесь?
     Тут она опять  взглянула  на  меня;  и  теперь  я  поняла,  что,  глядя
попеременно то на меня, то на дверь, она давала мне понять, что нам  следует
уйти и подождать ее за оградой тюрьмы. Передав это тем же способом опекуну и
мистеру Вудкорту, я встала.
     - Мы надеемся, что вы передумаете, мистер Джордж,  -  сказала  я,  -  и
когда снова придем повидаться с вами, найдем вас более благоразумным.
     - Более благодарным вы меня не найдете, мисс Саммерсон, - отозвался он.
     - Но надеюсь - более сговорчивым, - сказала я. - И прошу вас подумать о
том, что необходимо раскрыть тайну и  обнаружить  преступника,  -  это  дело
первостепенной важности не только для вас, но, может быть, и для других лиц.
     Он выслушал меня почтительно, но не обратил большого  внимания  на  мои
слова, которые я произнесла, слегка отвернувшись от него, - уже  на  пути  к
выходу. Он всматривался (как мне после сказали) в мое лицо и фигуру, которые
почему-то вдруг привлекли его внимание.
     - Любопытно, - проговорил он. - И ведь в тот раз я тоже так подумал!
     Опекун спросил, что он имеет в виду.
     - Видите ли, сэр, -  ответил  он,  -  когда  в  ночь  преступления  моя
злосчастная судьба привела меня в дом убитого, по лестнице мимо меня  прошла
женщина, и хоть было темно, она показалась  мне  до  того  похожей  на  мисс
Саммерсон, что я даже чуть было не заговорил с нею.
     Я содрогнулась; такого ужаса я ни до, ни после этого не  испытывала  и,
надеюсь, не испытаю и впредь.
     - Она спускалась по лестнице, а я поднимался, - сказал кавалерист, -  и
когда она прошла мимо окошка, - в ту ночь светила луна, - я заметил, что  на
плечи у нее накинута широкая черная мантилья с  длинной  бахромой.  Впрочем,
это совершенно  не  относится  к  нашему  делу,  но  сейчас  мисс  Саммерсон
показалась мне до того похожей на ту женщину, что я сразу о ней вспомнил.
     Я не могу определить и отделить одно от другого все те чувства, какие я
испытала после его слов. Достаточно сказать, что если с самого  начала  мною
владело смутное убеждение, что долг  требует  от  меня  наблюдать  за  ходом
следствия по этому делу, - хоть я и не смела задавать себе никаких вопросов,
- то сейчас это убеждение стало твердым; однако  я  с  возмущением  говорила
себе, что у меня нет ни малейших оснований чего-то опасаться.
     Мы втроем вышли из тюрьмы и стали прохаживаться  неподалеку  от  ворот,
расположенных в уединенном месте. Долго ждать нам не пришлось,  -  мистер  и
миссис Бегнет тоже вышли из ворот и быстро подошли к нам.
     На глазах у миссис  Бегнет  выступили  слезы,  ее  пылающее  лицо  было
взволновано.
     - Вы знаете, мисс, я и виду не показала Джорджу, какого я мнения о  его
деле, - призналась она, как только подошла к нам, - но он попал  в  скверною
историю, бедняга!
     - Нет, не думаю, если о нем позаботиться, если действовать осторожно  и
оказать ему помощь, - сказал опекун.
     - Такому джентльмену, как вы,  лучше  знать,  сэр.  -  заметила  миссис
Бегнет, поспешно  вытирая  глаза  краем  серой  накидки,  -  но  я  за  него
беспокоюсь. Очень уж он неосторожный - говорил много такого, чего у  него  и
на уме не было. Джентльмены присяжные, может,  и  не  поймут  его  так,  как
понимаем мы с Дубом. К тому же собрали столько  улик  и  столько  свидетелей
будут показывать против него, а Баккет такой хитрый.
     - Подержанная виолончель. Говорил, что играл на флейте.  В  детстве,  -
добавил мистер Бегнет очень многозначительным тоном.
     - Теперь вот что я вам скажу, мисс, - начала миссис Бегнет, - а когда я
говорю "мисс", я говорю "все вы". Пойдемте-ка вон туда в уголок у стены, и я
вам кое-что скажу.
     И миссис Бегнет торопливо потащила нас в еще более уединенное место, но
она так тяжело дышала от волнения, что сначала не могла вымолвить ни  слова,
и мистеру Бегнету пришлось понукать ее:
     - Скажи им, старуха!
     - Так вот, мисс, - проговорила "старуха", развязывая ленты своей шляпы,
чтобы свободнее было дышать, - легче сдвинуть с места Дуврский замок *,  чем
сдвинуть Джорджа, когда он упрется на своем, если только  не  удастся  найти
какую-то новую силу, которая его сдвинет. И я эту силу нашла!
     - Вы прямо сокровище, а не женщина! - сказал опекун. - Рассказывайте!
     - Так вот что я вам скажу, мисс, - торопливо продолжала она, волнуясь и
то и дело всплескивая руками. - Хоть он и говорит, что у него нет родных, но
это сущая чепуха. Они ничего про него не знают, но зато он знает о  них.  Он
кое-когда рассказывал мне о себе и - гораздо больше, чем другим, и не зря он
как-то раз говорил моему Вулиджу, как это, мол, хорошо,  если  у  матери  не
прибавилось ни одной морщинки, ни одного седого волоса по вине  сына.  Бьюсь
об заклад на пятьдесят фунтов, что в тот день Джордж увидел свою  мать.  Она
жива, и ее нужно привезти прямо сюда!
     Тут миссис Бегнет, немедленно взяв в рот несколько  булавок,  принялась
подкалывать подолы своих  юбок,  так  чтобы  они  стали  чуть  короче  серой
накидки, и сделала она это изумительно быстро и ловко.
     - Дуб, - сказала миссис Бегнет, -  приглядывай  за  детьми,  старик,  и
подай мне зонт! Я еду в Линкольншир, чтобы доставить сюда старушку!
     - Что она выдумала, эта женщина! -  воскликнул  опекун,  сунув  руку  в
карман. - Как же она поедет? Да хватит ли у нее денег?
     Миссис Бегнет снова  повозилась  со  своими  юбками,  вытащила  кожаный
кошелек, торопливо пересчитала лежавшие в  нем  несколько  шиллингов,  потом
закрыла его с чувством полного удовлетворения.
     -  Не  беспокойтесь  обо  мне,  мисс.  Я  жена   солдата   и   привыкла
путешествовать одна. Ну, Дуб, - и миссис Бегнет  расцеловалась  с  мужем,  -
один поцелуй тебе, старик, три детям. А теперь я отправилась  в  Линкольншир
за матушкой Джорджа!
     И она действительно уже тронулась в путь, в то время как мы трое только
переглядывались, не помня себя от  удивления.  Она  зашагала  прочь  твердым
шагом, завернула за угол, и ее серая накидка скрылась из виду.
     - Мистер Бегнет, - сказал опекун, - неужели вы так и отпустите ее?
     - Ничего не поделаешь, - ответил тот.  -  Однажды  приехала  домой.  Из
другой части света. Вот в этой серой накидке. И с тем же зонтом. Что старуха
скажет, то и делайте. Делайте! Когда старуха говорит: "Я сама  сделаю".  Она
сама и сделает.
     - Значит, она действительно такая добрая и честная,  какой  кажется,  -
заметил опекун, - а это очень много, - большего и не скажешь.
     - Она знаменосец Несравненного батальона, - сказал мистер Бегнет и, уже
уходя, еще раз оглянулся на нас. - И другой такой во всем свете  не  сыщешь.
Но при ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину.


        ГЛАВА LIII  

     След

     Обстоятельства сложились так,  что  мистеру  Баккету  теперь  частенько
приходится совещаться со своим толстым указательным  пальцем.  Когда  мистер
Баккет обдумывает дела столь же важные, как то, которым он занят теперь, его
толстый указательный палец как бы  возвышается  до  положения  демона-друга.
Мистер Баккет прикладывает  его  к  уху,  и  палец  нашептывает  ему  нужные
сведения; прикладывает к губам, и палец приказывает  ему  молчать;  трет  им
нос,  и  палец  обостряет  его  нюх;  грозит  им  преступнику,  и  тот,  как
завороженный, выбалтывает гибельное признание. Авгуры * из Храма  Уголовного
Розыска неизменно предсказывают, что, если уж мистер Баккет начал  длительно
совещаться со своим пальцем, значит скоро можно ожидать  грозного  возмездия
кому-то.
     Мистер Баккет в общем  -  снисходительный  философ,  несклонный  строго
осуждать людские безрассудства, и обычно он изучает человеческую  натуру  не
слишком ревностно; но теперь он заходит в десятки домов и без  устали  рыщет
по бесчисленным улицам, хотя вид у него такой, словно он слоняется от нечего
делать. С ближними своими он поддерживает самые дружеские  отношения,  а  со
многими даже не прочь выпить за компанию. Деньгами он сорит не стесняясь,  в
обращении любезен, в беседе бесхитростен; однако в глубинах тихой  реки  его
жизни струится подводное течение, которое направляется указательным пальцем.
     Мистера Баккета не связывают ни пространство, ни  время.  Как  и  любой
смертный, сегодня он здесь, а завтра его уже нет; но, не в  пример  простому
смертному, послезавтра он опять тут как тут. Нынче вечером он, как будто  из
простого любопытства,  осматривает  железные  гасители  факелов  у  подъезда
лондонского дома сэра Лестера Дедлока; а завтра утром  будет  в  Чесни-Уолде
ходить по террасе с полом, обитым свинцом, - той самой террасе,  до  которой
некогда прохаживался  старик,  чей  дух  хотят  умилостивить  сотней  гиней,
обещанных за поимку убийцы. Мистер Баккет осматривает все вещи  покойного  -
ящики, письменные столы, карманы - словом,  все,  что  тому  при  надлежало.
Несколько часов спустя он  останется  вдвоем  с  римлянином,  и  один  будет
по-прежнему указывать перстом вниз, а другой - поднимать указательный  палец
вверх.
     Подобные занятия вряд ли совместимы с семейными  радостями;  во  всяком
случае, мистер Баккет теперь не бывает дома. А ведь он  очень  высоко  ценит
общество миссис Баккет - особы с врожденным сыскным нюхом, которая могла  бы
творить чудеса, если бы развила свой талант профессиональной практикой,  но,
не  получив  этой  возможности,  осталась  просто  любительницей,   хотя   и
одаренной; однако мистер Баккет избегает ее, лишая себя столь милого  сердцу
отдохновения. Миссис Баккет довольствуется общением и разговорами  со  своей
жилицей (к счастью, женщиной приятной), в судьбе которой принимает участие.
     В день похорон на Линкольновых полях собирается огромная толпа,  и  сэр
Лестер Дедлок лично присутствует на церемонии. Строго  говоря,  кроме  него,
провожающих только трое: лорд  Дудл,  Уильям  Баффи  да  изнемогающий  кузен
(которого прихватили с собой, чтобы составить две пары,  но  скорбных  карет
тьма тьмущая. Аристократия соизволила  выразить  столько  соболезнования  на
четырех колесах, сколько этому околотку в жизни не  доводилось  видывать.  И
так  велико  скопище  гербов  на  дверцах  карет,  что  кажется,  будто  вся
Геральдическая  палата  *  сразу  потеряла  родителей.  Герцог  Фудл  выслал
роскошную карету - ни дать ни взять погребальный костер, осыпанный прахом  и
пеплом,  -  карету  с  серебряными  втулками,  патентованными  осями,  всеми
новейшими усовершенствованиями и  тремя  осиротевшими  лакеями  шести  футов
ростом,   торчащими   на   запятках,    словно    траурный    султан.    Все
высокопоставленные кучера, сколько их есть в Лондоне,  облачились  в  черные
ливреи,  и  если  покойный  старик  в  поношенном  одеянии  питал  некоторое
пристрастие к породистым лошадям  (что  мало  вероятно),  сегодня  он  может
вдосталь налюбоваться ими.
     Незаметный среди убитых горем факельщиков, экипажей  я  лошадиных  ног,
мистер Баккет сидит, притаившись, в одной из скорбных карет  и  с  удобством
наблюдает за толпой сквозь решетчатые ставни  ее  окон.  Он  великий  мастер
следить за толпой, - как  и  за  всем  на  свете,  -  и  когда  посматривает
туда-сюда то в правое окно кареты, то в левое, то поднимает глаза  вверх  на
окна домов, то пробегает взглядом по головам людей, он ничего не упускает из
виду.
     "А, и ты здесь, мой дружок? - говорит себе мистер Баккет,  подразумевая
миссис Баккет, которая по его протекции получила место на крыльце дома,  где
жил покойный. - Вот как! Так, так! И ты, право  же,  выглядишь  очень  мило,
миссис Баккет!"
     Процессия еще не тронулась с места, - она ждет, чтобы из  дому  вынесли
то, из-за чего все  собрались.  Мистер  Баккет,  расположившись  в  передней
карете,   украшенной   гербами,   чуть-чуть   раздвигает   ставни   толстыми
указательными пальцами обеих рук и наблюдает.
     До чего нежна его супружеская любовь, -  он  прямо  глаз  не  сводит  с
миссис Баккет. "Так вот ты где, мой дружок, а? - бормочет он себе под нос. -
И ты взяла с собой нашу жилицу. Я  за  тобой  присматриваю,  миссис  Банкет;
надеюсь, ты чувствуешь себя прекрасно, дорогая?"
     Ни  слова  больше  не  произносит  мистер  Банкет,  но  смотрит  вокруг
внимательнейшими глазами, пока не  выносят  завернутого  в  саван  хранителя
благородных тайн (Где теперь все эти тайны? По-прежнему ли он хранит их? Или
они вместе с ним отбыли в это неожиданное  путешествие?),  -  смотрит,  пока
процессия не трогается с места и картина перед его  глазами  не  изменяется.
После этого он усаживается поудобнее, словно тоже собирается куда-то  ехать,
и на всякий  случай  запоминает,  как  оборудована  карета  внутри  -  авось
когда-нибудь пригодится.
     Велико различие  между  мистером  Талкингхорном,  спрятанным  в  темном
катафалке, и мистером Банкетом, спрятавшимся  в  темной  карете.  Неизмеримо
пространство,  окружающее  маленькую  ранку,  которая  повергла  первого   в
непробудный сон, не тревожимый даже тряской по мостовым, и  велико  различие
между этим пространством и тонкой  нитью  кровавого  следа,  которая  держит
второго в неусыпном и бдительном  напряжении,  заметном  чуть  не  в  каждом
волосе на его голове! Но им обоим нет дела до этого  различия;  ни  тот,  ни
другой ничуть этим не интересуются.
     Мистер Баккет сидит в карете, как у  себя  дома,  дожидаясь,  пока  вся
процессия не пройдет мимо, затем выскальзывает  на  улицу,  когда  наступает
момент, который он заранее наметил. И вот он направляет свои стопы  в  почти
родной для него дом сэра Лестера Дедлока - дом, куда он вхож в любой час дня
и ночи, где его всегда встречают гостеприимно и очень за ним ухаживают,  где
он знаком со всей челядью и окружен атмосферой таинственного величия.
     Мистеру Баккету нет нужды стучать или звонить.  Он  запасся  ключом  от
двери и может войти, когда ему заблагорассудится. В то время как он проходит
по вестибюлю, Меркурий докладывает:
     - Вот для вас еще одно письмо, мистер Баккет; получено по  почте,  -  и
подает ему письмо.
     - Неужели еще одно? - отзывается мистер Баккет.
     Кто  знает,  быть  может,   Меркурий   и   томится   любознательностью,
возбужденной корреспонденцией мистера Банкета, но осторожный  адресат  вовсе
не собирается ее удовлетворить. Мистер Баккет  смотрит  в  лицо  Меркурию  с
таким видом, словно это не лицо, но аллея в несколько миль  длиной,  которую
он неторопливо просматривает из конца в конец.
     - Скажите, у вас нет с собой табакерки? - осведомляется мистер Баккет.
     К сожалению, Меркурий не нюхает табака.
     - Достали бы мне щепотку, а? - просит мистер Баккет. - Вот спасибо. Все
равно какого; насчет сорта я не разборчив. Вот уж спасибо так спасибо!
     Не спеша взяв шепотку из табакерки, позаимствованной у кого-то из слуг,
мистер Баккет долго и необычайно  внимательно  принюхивается  к  ней  сперва
одной ноздрей, потом другой, уверенным тоном объявляет, что  табак  как  раз
такой, какой ему нравится, и уходит с письмом в руках.
     И  вот  мистер  Баккет  поднимается  наверх  в  маленькую   библиотеку,
устроенную внутри большой, и хотя идет с таким видом, словно привык получать
десятки писем в день,  но,  сказать  правду,  он  никогда  не  вел  обширной
корреспонденции. Писать он не мастер - перо держит, как маленькую  карманную
дубинку, которую всегда носит при себе, чтобы иметь ее под  рукой,  -  и  не
поощряет других писать ему письма, поясняя, что это слишком безыскусственный
и  прямолинейный  способ  ведения  щекотливых  дел.  Вдобавок  ему   нередко
приходится наблюдать, как письма, компрометирующие репутации, представляются
на рассмотрение суда в качестве вещественных  доказательств,  и  он  не  без
оснований полагает, что писать их было весьма неразумно. По этим причинам он
почти никогда не пишет и не получает писем.  Однако  за  последние  двадцать
четыре часа он получил их ровно полдюжины.
     -  И  это  тоже,  -  говорит  мистер  Баккет,  развертывая  только  что
полученное письмо, - это тоже написано тем же почерком и состоит из  тех  же
двух слов.
     Каких двух слов?
     Он запирает дверь на ключ, снимает ремешок  со  своей  черной  записной
книжки ("книги судеб" для многих людей), вынимает из нее  другое  письмо  и,
положив его рядом с первым, читает  в  обоих  разборчиво  написанные  слова:
"Леди Дедлок".
     - Да, да, - говорит мистер Банкет. - Но я мог бы  заработать  обещанную
награду и без этой анонимной информации.
     Положив письма в свою "книгу судеб" и снова  затянув  ее  ремешком,  он
отпирает дверь как раз вовремя, чтобы принять обед, который ему приносят  на
роскошном подносе вместе с графином хереса. В дружеском кругу, где не  нужно
стесняться, мистер Баккет нередко признает, что его ничем не  корми,  только
дай ему выпить капельку хорошего, старого ост-индского хереса. Вот и  теперь
он наполнил и осушил рюмку,  причмокнув  от  наслаждения,  по  не  успел  он
приступить к еде, как его осеняет какая-то новая мысль.
     Мистер Банкет бесшумно отворяет дверь и заглядывает в соседнюю комнату.
В библиотеке никого нет, огонь  в  камине  чуть  теплится.  Голубем  облетев
комнату, взгляд мистера Баккета опускается на тот стол, куда  обычно  кладут
полученные письма. Там лежит несколько писем на  имя  сэра  Лестера.  Мистер
Баккет подходит к столу и рассматривает адреса.
     - Нет, - говорит он,  -  ни  одного,  написанного  тем  почерком  нету.
Значит, так пишут только мне. Завтра можно открыть все сэру Лестеру Дедлоку,
баронету.
     Затем он возвращается и с аппетитом обедает; а после того как он  успел
немного подремать, его приглашают в гостиную. В  последние  дни  сэр  Лестер
вызывал его к себе туда каждый вечер и спрашивал, не может  ли  он  сообщить
что-нибудь  новое.  Изнемогающий  кузен  (чуть  совсем  не   изнемогший   на
похоронах) и Волюмния тоже сидят в гостиной.
     Мистер Баккет кланяется всем троим поочередно, но  -  по-разному.  Сэру
Лестеру - поклон почтительный; Волюмнии -  поклон  галантный;  изнемогающему
кузену - поклон старого знакомого, небрежно дающий  понять,  что  "ты,  мол,
братец, известный повеса, из золотой молодежи; ты  меня  знаешь,  и  я  тебя
знаю". Продемонстрировав этими тонкими оттенками свой  такт,  мистер  Баккет
потирает руки.
     - Нет ли у вас чего-нибудь нового, инспектор? - спрашивает сэр  Лестер.
- Вы бы не хотели побеседовать со мною наедине?
     - Побеседовать... нет, не сегодня, сэр Лестер Дедлок, баронет.
     - Не забудьте, - продолжает сэр Лестер, - что мое время целиком в вашем
распоряжении, ибо я стремлюсь восстановить попранное величие закона.
     Мистер Баккет, кашлянув, устремляет взор на Волюмнию, нарумяненную и  в
жемчужном ожерелье, словно желая  почтительно  заметить:  "А  ты  еще  очень
недурна собой. В твоем возрасте многие дамочки, право же,  выглядят  гораздо
хуже".
     Очаровательная Волюмния, возможно,  подозревает  о  смягчающем  влиянии
своих прелестей и, перестав писать какие-то треугольные записки, мечтательно
поправляет жемчужное ожерелье. Мистер Баккет мысленно подсчитывает,  сколько
может стоить это драгоценное  украшение,  и  решает,  что  Волюмния  сейчас,
вероятно, сочиняет стихи.
     - Если я еще не просил вас, инспектор, - продолжает сэр  Лестер,  -  не
просил  самым  настоятельным  образом  проявить  все  ваше  мастерство   при
расследовании этого зверского преступления,  то  я  немедленно  воспользуюсь
случаем исправить оплошность, которую я, быть может, сделал.  Не  думайте  о
затратах. Я готов взять на  себя  все  расходы.  Только  добейтесь  цели,  а
тратить можете сколько угодно, - я без колебаний оплачу все ваши издержки.
     В ответ на эту  щедрость  мистер  Баккет  снова  отвесил  сэру  Лестеру
почтительный поклон.
     - Как и  следовало  ожидать,  -  добавляет  сэр  Лестер  с  горячностью
возмущенного человека, - ко  мне  еще  не  вернулось  душевное  спокойствие,
нарушенное в тот день, когда произошло это страшное событие. Да и вряд ли  я
когда-нибудь  успокоюсь.  Но  сегодня,   после   того   как   мне   пришлось
подвергнуться тяжкому испытанию - предать земле останки верного, усердного и
приверженного мне человека, - я негодую.
     Голос у сэра Лестера дрожит, его седые волосы топорщатся на голове.  На
глазах у него слезы; лучшая часть его существа в смятении.
     - Я заявляю, - продолжает он,  -  я  торжественно  заявляю,  что,  пока
преступника не найдут и не покарают по закону, я буду считать, что  имя  мое
запятнано. Джентльмен,  посвятивший  мне  значительную  часть  своей  жизни,
джентльмен,  посвятивший  мне  последний  день  своей   жизни,   джентльмен,
постоянно сидевший за моим столом и спавший под моим кровом, уходит из моего
дома к себе, и спустя час после того, как он покинул мой дом,  его  убивают.
Быть может, за ним шли по пятам от самого моего дома, следили, пока он был в
моем доме, и даже наметили его жертвой именно потому, что он  был  связан  с
моим домом, - кто знает, а вдруг его связь с моим домом как  раз  и  вызвала
предположение, что он владеет более крупным состоянием и вообще более важное
лицо, чем могло бы показаться по его скромному образу жизни. Если я, с моими
средствами, моим влиянием, моим общественным положением, не смогу обнаружить
и уличить виновников столь страшного злодеяния, я погрешу против уважения  к
памяти этого джентльмена и моей верности тому, кто был всегда верен мне.
     Пока он с глубоким волнением и искренностью произносит эту  декларацию,
оглядывая комнату с таким видом,  словно  обращается  к  большому  о