двери, она вышла из его спальни, миновала другую комнату и скрылась. Он может спать теперь. Он может спать, пока ему спится. Но, пробудившись, пусть поищет он эту хрупкую фигурку и увидит ее возле себя, когда час пробьет! Горько и тяжело было на сердце у Флоренс, когда она крадучись поднималась по лестнице. Тихий дом стал еще более угрюмым после того, как она побывала внизу. - Сон отца, который открылся ее глазам в глухой час ночи, обрел для нее торжественность смерти и жизни. Благодаря ее таинственному и безмолвному посещению ночь стала таинственной, безмолвной и гнетущей. Она не хотела, почти не в силах была вернуться к себе в спальню, и, войдя в гостиную, где окутанная облаком луна светила сквозь жалюзи, она посмотрела на безлюдную улицу. Горестно завывал ветер. Фонари казались тусклыми и вздрагивали словно от холода. Далеко в небе что-то мерцало - уже не было тьмы, но не было и света, - и зловещая ночь дрожала и металась, как умирающие, которым выпала на долю беспокойная кончина. Флоренс вспомнила, что когда-то, бодрствуя у постели больного, она обратила внимание на эти мрачные часы и, с каким-то затаенным чувством отвращения, испытала на себе их влияние; теперь это чувство было нестерпимо гнетущим. В тот вечер ее мама не заходила к ней в комнату, и отчасти по этой причине она засиделась до позднего часа. Под влиянием своей тревоги, а также горячего желания поговорить с кем-нибудь и стряхнуть этот гнет уныния и тишины Флоренс отправилась в ее спальню. Дверь не была заперта изнутри и мягко уступила нерешительному прикосновению ее руки. Она удивилась при виде яркого света, а заглянув в комнату, удивилась еще больше, увидев, что ее мама, полуодетая, сидит у потухшего камина, в котором рассыпались, превратившись в золу, догоревшие угли. Ее красивые глаза были устремлены в пространство, и в блеске этих глаз, в ее лице, в ее фигуре, и в том, как она сжимала руками подлокотники кресла, словно собираясь вскочить, выражалось такое мучительное волнение, что Флоренс пришла в ужас. - Мама! - крикнула она. - Что случилось? Эдит вздрогнула и посмотрела на нее с таким необъяснимым страхом, что Флоренс испугалась еще больше. - Мама! - воскликнула Флоренс, бросаясь к ней. - Мамочка! Что случилось? - Мне нездоровится, - сказала Эдит, дрожа и все еще глядя на нее со страхом. - Мне снились дурные сны. - Но вы еще не ложились, мама? - Да, - сказала она. - Сны наяву. Черты ее лица постепенно разгладились; она позволила Флоренс подойти ближе и, обняв ее, сказала ей нежно: - Но что здесь делает моя птичка? Что здесь делает моя птичка? - Я беспокоилась, мама, потому что не видела вас сегодня вечером и не знала, как здоровье папы, и я... Флоренс запнулась и умолкла. - Сейчас поздно? - спросила Эдит, ласково приглаживая кудри, которые смешались с ее собственными темными волосами и рассыпались по ее лицу. - Очень поздно. Скоро рассвет. - Скоро рассвет? - с удивлением повторила та. - Мамочка, что у вас с рукой? - спросила Флоренс. Эдит быстро отдернула руку и снова посмотрела на Флоренс со странным испугом (казалось, у нее мелькнуло безумное желание спрятаться), но тотчас же сказала: "Ничего, ничего. Ушибла". Потом добавила: "Моя Флоренс!" Потом начала тяжело дышать и разрыдалась. - Мама! - воскликнула Флоренс. - О мама, что мне делать, что должна я сделать, чтобы нам было лучше. Можно ли что-нибудь сделать? - Ничего, - ответила та. - Уверены ли вы в этом? Неужели это невозможно? Если я, несмотря на наш уговор, скажу, о чем я сейчас думаю, вы не будете меня бранить? - спросила Флоренс. - Это бесполезно, - ответила та, - бесполезно! Я вам сказала, дорогая, что мне снились дурные сны. Ничто не может их изменить или помешать их возвращению. - Я не понимаю, - сказала Флоренс, глядя на ее взволнованное лицо, которое как будто омрачилось под ее взглядом. - Мне снился сон о гордыне, - тихим голосом сказала Эдит, - которая бессильна пред добром и всемогуща пред злом; о гордыне, разжигаемой и подстрекаемой в течение многих постыдных лет и искавшей убежища только в самой себе; о гордыне, которая принесла тому, кто ею наделен, сознание глубочайшего унижения и ни разу не помогла этому человеку восстать против унижения, избежать его или крикнуть: "Не бывать этому!" Мне снился сон о гордыне, которая - если бы разумно ее направляли - могла принести совсем иные плоды, но, искаженная и извращенная, как и все качества, отличающие этого человека, только презирала самое себя, ожесточала сердце и вела к гибели. Теперь она не смотрела на Флоренс и не к ней обращалась, но говорила так, словно была одна. - Мне снился сон, - продолжала она, - о таком равнодушии и жестокосердии, возникших из этого презрения к себе, из этой злосчастной, беспомощной, жалкой гордыни, что человек безучастно пошел даже к алтарю, повинуясь старой, хорошо знакомой, манящей руке, - о, мать, мать! - хотя он и отталкивал эту руку, и желал раз и навсегда стать ненавистным себе самому и всем, только бы не подвергаться ежедневно новым уколам. Гнусное, жалкое создание! Теперь, мрачная и возбужденная, она была такою, как в ту минуту, когда вошла Флоренс. - Еще снилось мне, - сказала она, - что этот человек, делая первую запоздавшую попытку достигнуть цели, был попран грязными ногами, но поднял голову и взглянул на того, кто его попирал. Мне снилось, что он ранен, загнан, затравлен собаками, но отчаянно защищается и не помышляет сдаваться, и что-то побуждает его ненавидеть попирающего, восстать против него и бросить ему вызов! Рука Эдит крепче сжала дрожащую руку, которую она держала в своей, а когда она посмотрела вниз, на встревоженное и недоумевающее лицо, ее нахмуренный лоб разгладился. - О Флоренс, - сказала Эдит, - мне кажется, сегодня ночью я была близка к сумасшествию! И, смиренно опустив свою гордую голову ей на грудь, она снова заплакала. - Не покидайте меня! Будьте около меня! Вся надежда моя на вас! - эти слова она повторяла десятки раз. Вскоре она стала спокойнее и преисполнилась жалости к Флоренс, плачущей и бодрствующей в такой поздний час. Заря уже занималась, и Эдит обняла Флоренс, уложила на свою кровать и, не ложась сама, села около нее и сказала, чтобы та постаралась заснуть. - Вы устали, дорогая, вы расстроены, несчастливы и нуждаетесь в отдыхе. - Конечно, я расстроена сегодня, милая мама, - сказала Флоренс, - но вы тоже устали и тоже расстроены. - Нет, мне станет лучше, если вы будете спать так близко, около меня, дорогая. Они поцеловались, и Флоренс, измученная, постепенно погрузилась в дремоту; но когда ее глаза сомкнулись и уже не видели липа, склонившегося над ней, так грустно было думать о лине там, внизу, что в поисках утешения ее рука потянулась к Эдит. - Однако даже в этом движении была нерешительность, опасение изменить ему. Так, во сне, она старалась их примирить и показать им, что любит их обоих, но не могла этого сделать, и печаль, терзавшая ее наяву, не покидала ее и во сне. Эдит, сидевшая у постели, смотрела на темные мокрые ресницы, смотрела с нежностью и жалостью, ибо она знала правду. Но ее глаза сон сомкнуть не мог. Когда рассвело, она по-прежнему сидела, настороженная и бодрствующая, держа в своей руке руку спящей и время от времени шептала, глядя на умиротворенное лицо: "Будьте около меня, Флоренс. Вся надежда моя на вас!" ГЛАВА XLIV  Разлука Рано, хотя и не вместе с солнцем воспряла от сна Сьюзен Нипер. Необычайно проницательные черные глаза этой молодой особы смотрели сумрачно, а это несколько уменьшало их блеск и - вопреки обычным их свойствам - наводило на мысль, что, пожалуй, иной раз они закрываются. К тому же они еще припухли, словно накануне вечером эта особа проливала слезы. Но Нипер, нимало не удрученная, была на редкость оживлена и решительна и как будто собиралась с духом, чтобы совершить какой-то великий подвиг. Об этом можно было судить и по ее платью, туже затянутому и более нарядному, чем обычно, и по тому, как она, прохаживаясь по комнатам, трясла головой в высшей степени энергически. Короче говоря, она приняла решение, дерзкое решение, заключавшееся в том, чтобы... проникнуть к мистеру Домби и объясниться с этим джентльменом наедине. Я часто говорила, что хотела бы это сделать, - грозно объявила она в то утро самой себе, несколько раз тряхнув головой, - а теперь я это сделаю. Подстрекая себя, со свойственной ей резкостью, к исполнению этого отчаянного замысла, Сьюзен Нипер все утро вертелась в холле и на лестнице, не находя удобного случая для нападения. Отнюдь не обескураженная этой неудачей, которая, в сущности, только пришпорила ее и подбавила ей жару, она не уменьшала бдительности и, наконец, под вечер обнаружила, что заклятый ее враг, миссис Пипчин, якобы бодрствовавшая всю ночь, спит в своей комнате и что мистер Домби, оставленный без присмотра, лежит у себя на диване. Тряхнув не только головой, но на этот раз встряхнувшись всем телом, Сьюзен на цыпочках подошла к двери мистера Домби и постучала. - Войдите! - сказал мистер Домби. Сьюзен, встряхнувшись еще раз, подбодрила себя и вошла. Мистер Домби, созерцавший огонь в камине, бросил удивленный взгляд на гостью и слегка приподнялся на локте. Нипер сделала реверанс. - Что вам нужно? - спросил мистер Домби. - Простите, сэр, я хочу поговорить с вами, - Сказала Сьюзен. Мистер Домби пошевелил губами, как будто повторяя эти слова, но, казалось, он был столь изумлен дерзостью молодой женщины, что не мог произнести их вслух. - Я нахожусь у вас на службе, сэр, - начала Сьюзен Нипер с обычной своей стремительностью, - вот уже двенадцать лет и состою при мисс Флой, моей молодой хозяйке, которая и говорить-то хорошенько еще не умела, когда я только что сюда поступила, и я была старой служанкой в этом доме, когда миссис Ричардс была новой, быть может, я не Мафусаил *, но я и не грудной младенец. Мистер Домби, приподнявшись на локте и не спуская с нее глаз, не сделал никаких замечаний касательно этого предварительного изложения фактов. - Не было на свете молодой леди чудеснее и милее, чем моя молодая леди, сэр, - сказала Сьюзен, - а я знаю это лучше всех, потому что я видела ее в дни горя и видела ее в дни радости (их было немного), я видела ее вместе с ее братом и видела ее в одиночестве, а кое-кто никогда ее не видел, и я скажу кое-кому и всем, да, скажу, - тут черноглазая тряхнула головой и тихонько топнула ногой, - что мисс Флой - самый чудесный и самый милый ангел из всех, ходивших по земле, и пусть меня разрывают на куски, сэр, все равно я буду это повторять, хотя я, быть может, и не мученик Фокса *. Мистер Домби, бледный после своего падения с лошади, побледнел еще сильнее от негодования и изумления и смотрел на говорившую таким взглядом, словно обвинял и зрение свое и слух в том, что они ему изменили. - Нет человека, который мог бы испытывать к мисс Флой иные чувства, кроме верности и преданности, сэр, - продолжала Сьюзен, - и я не хвалюсь своей двенадцатилетней службой, потому что я люблю мисс Флой! Да, я могу это сказать кое-кому и всем, - тут черноглазая снова тряхнула головой и снова топнула тихонько ногой, и чуть было по всхлипнула, - но верная и преданная служба, надеюсь, дает мне право говорить, а говорить я должна и буду, плохо это или хорошо. - Чего вы хотите? - спросил мистер Домби, взирая на нее с гневом. - Как вы смеете? - Чего я хочу, сэр? Я хочу только поговорить - с должным уважением и никого не оскорбляя, но откровенно, а как я смею - этого я и сама не знаю, а все-таки смею! - сказала Сьюзен. - Ах, вы не знаете моей молодой леди, сэр, право же, не знаете, никогда-то вы ее на знали! Мистер Домби в бешенстве протянул руку к шнурку от звонка, но его не было по эту сторону камина, а он не мог без посторонней помощи встать и обойти камин. Зоркий глаз Нипер тотчас обнаружил беспомощное его положение, и теперь, как выразилась она впоследствии, она почувствовала, что он от нее не ускользнет. - Мисс Флой, - продолжала Сьюзен Нипер, - самая преданная, самая терпеливая, самая почтительная и красивая из всех дочерей, и нет такого джентльмена, сэр, хотя бы он был богат и знатен, как все самые знатные богачи в Англии, сложенные вместе, который не мог бы ею гордиться, не пожелал бы, не должен был гордиться! Если б он знал ей настоящую цену, он охотнее расстался бы со своей знатностью и богатством и в лохмотьях просил бы милостыню у дверей, это я скажу кое-кому и всем, - воскликнула Сьюзен, разрыдавшись, - только бы не терзать ее нежное сердце, а я видела, как оно страдало в этом доме! - Вон! - крикнул мистер Домби. - Прошу прощенья, сэр, я не уйду, даже если бы мне пришлось оставить это место, - отвечала упрямая Нипер, - которое я занимаю столько лет - и сколько всего я за это время насмотрелась! - но я надеюсь, что у вас не хватит духу прогнать меня от мисс Флой! Да, я не уйду, пока не выскажу все! Я, может быть, и не индийская вдова, сэр, и не хотела бы ею стать, но если бы я решила сжечь себя заживо, я бы это сделала! А я решила договорить до конца. Не менее ясно, чем слова, свидетельствовало об этом выражение лица Сьюзен Нипер. - Из всех, кто состоит у вас на службе, сэр, - продолжала черноглазая, - нет никого, кто бы трепетал перед вами больше, чем я, и вы мне поверите, если я осмелюсь сказать, что сотни и сотни раз собиралась поговорить с вами и никак не могла отважиться вплоть до вчерашнего вечера, но вчера вечером я решилась. Мистер Домби в припадке бешенства еще раз протянул руку к шнурку, которого не было, и, не найдя его, дернул себя за волосы. - Я видела, - говорила Сьюзен Нипер, - как мисс Флой выбивалась из сил, когда была совсем ребенком, таким ласковым и терпеливым, что лучшие из женщин могли бы брать с нее пример! Я видела, как она сидела до поздней ночи, чтобы помочь своему больному брату приготовить уроки, я видела, как она ему помогала и как ухаживала за ним в другую пору - кое-кому известно, когда это было, - я видела, как она, без всякой поддержки и участия, выросла и, слава богу, стала леди, которая может послужить украшением и оказать честь любому обществу. И я всегда видела, как жестоко ею пренебрегали и как она от этого страдала, - я это всем могу сказать и скажу, - и никогда она ни слова не говорила, но если человек уважает и почитает тех, кто лучше его, это еще не значит, что он должен поклоняться каменным идолам, и я хочу и должна говорить! - Есть здесь кто-нибудь? - громко крикнул мистер Домби. - Где слуги? Где служанки? Неужели никого здесь нет? - Вчера был уже поздний час, когда я ушла от моей милой молодой леди, а она еще не легла спать, - продолжала Сьюзен, ни на что не обращая внимания, - и я знаю, почему! Потому что вы больны, сэр, а она не знала, насколько это серьезно, и этого было достаточно, чтобы сделать ее несчастной, и я видела, что она несчастна, - я, быть может, не павлин, но у меня есть глаза *, - и я сидела у себя в комнате и думала, что, может быть, она чувствует себя одинокой и я ей нужна. И тогда я увидела, как она крадучись спустилась вниз и подошла к этой двери, как будто преступление - взглянуть на родного отца, а потом крадучись вернулась назад и вошла в пустую гостиную и плакала так, что я не могла слушать. Я не в силах была слушать, - сказала Сьюзен Нипер, вытирая черные глаза и неустрашимо глядя в искаженное бешенством лицо мистера Домби. - Не в первый раз я это слышала, а уже много, много раз! Вы не знаете своей родной дочери, сэр, вы не знаете, что вы делаете, сэр, я скажу кое-кому и всем, - воскликнула в заключение Сьюзен Нипер, - что это стыдно и грешно! - Вот тебе и на! - раздался голос миссис Пипчин, и черные бомбазиновые юбки прекрасной перуанки ворвались в комнату. - Это еще что такое? Сьюзен удостоила миссис Пипчин взглядом, который изобрела специально для нее, когда они только что познакомились, и предоставила отвечать мистеру Домби. - Что это такое? - повторил мистер Домби, чуть ли не с пеной у рта. - Что это такое? У вас действительно есть основание об этом спрашивать, раз вы занимаете место домоправительницы и обязаны следить за порядком. Вы знаете эту женщину? - Я знаю о ней очень мало хорошего, сэр, - прокаркала миссис Пипчин. - Как вы посмели прийти сюда, дерзкая девчонка? Убирайтесь вон! Но непреклонная Нипер, подарив миссис Пипчин еще один взгляд, не тронулась с места. - По-вашему, это значит управлять домом, сударыня, - сказал мистер Домби, - если подобные особы осмеливаются приходить и говорить со мной? Джентльмен в своем собственном доме, в своей собственной комнате принужден выслушивать дерзости служанок! - Сэр, - сказала миссис Пипчин, мстительно сверкнув своими жесткими серыми глазами, - я чрезвычайно сожалею. Это совершенно недопустимо. Это нарушает все разумные правила. Но я с прискорбием должна сказать, сэр, что с этой молодой женщиной невозможно справиться. Ее избаловала мисс Домби, и она никого не слушается. Вы знаете, что это так, - резко сказала миссис Пипчин, обращаясь к Сьюзен Нипер и качая головой. - Стыдитесь, дерзкая девчонка! Убирайтесь вон! - Если у меня служат люди, с которыми нельзя справиться, миссис Пипчин, - сказал мистер Домби, снова поворачиваясь к камину, - полагаю, вы знаете, как с ними поступить. Вы знаете, для чего вы здесь находитесь? Уведите ее! - Сэр, я знаю, как нужно поступить, и, разумеется, так и поступлю, - ответила миссис Пипчин. - Сьюзен Нипер, - это было сказано необычайно резко, - предупреждаю вас об увольнении за месяц вперед. - О, вот как! - надменно отозвалась Сьюзен. - Да, - сказала миссис Пипчин, - и не смейте улыбаться, наглая девчонка! Убирайтесь вон сию же минуту! - Я уйду сию же минуту, можете не сомневаться в этом! - сказала острая на язык Нипер. - Двенадцать лет я служила здесь и ходила за моей молодой хозяйкой, и я не задержусь ни на час после того, как получила предупреждение от особы, откликающейся на имя Пипчин. Будьте уверены, миссис Пипчин! - Наконец-то мы избавимся от этой дряни! - сказала разгневанная старая леди. - Убирайтесь вон, а не то я прикажу вас вывести! - Меня утешает то, что сегодня я сказала правдивое слово, - объявила Сьюзен, бросив взгляд на мистера Домби, - которое давно уже следовало сказать и повторять почаще и пояснее, и никакие Пипчин - надеюсь, их так не много (тут миссис Пипчин очень резко крикнула "Убирайтесь!", а мисс Нипер снова удостоила ее взглядом), - не могут опровергнуть то, что я сказала, хотя бы они в течение целого года, начиная с десяти часов утра и до полуночи, предупреждали об увольнении и в конце концов умерли бы от истощения, а уж это был бы настоящий праздник! С этими словами мисс Нипер вышла, сопутствуемая своим врагом, поднялась к себе в комнату с большим достоинством, к великой досаде задыхающейся от злости Пипчин, села среди своих сундуков и расплакалась. Из этого состояния ее вывел голос миссис Пипчин за дверью, оказавший весьма благотворное и живительное действие. - Намерена ли эта наглая тварь, - сказала свирепая Пипчин, - принять к сведению сделанное предупреждение, или же не намерена? Мисс Нипер отвечала из-за двери, что упомянутая особа, то есть "наглая тварь", не проживает в этой части дома, но что зовут ее Пипчин и ее можно наши в комнате экономки. - Нахалка! - отрезала миссис Пипчин, дергая ручку двери. - Сию же минуту убирайтесь! Сейчас же укладывайте свои пожитки! Как вы смеете говорить такие веши благородной женщине, которая видела лучшие дни? На это мисс Нипер ответствовала из своей крепости, что она жалеет эти лучшие дни, которые видели миссис Пипчин, и считает, что самые худшие дни в году больше подошли бы для этой леди, хотя и они слишком хороши для нее. - Но вам незачем поднимать шум у моей двери, - продолжала Сьюзен Нипер, - и пачкать своим глазом замочную скважину. Я укладываюсь и ухожу, можете показать это под присягой. В ответ на такое сообщение вдовица выразила живейшее удовольствие и, сделав несколько замечаний о дерзких девчонках вообще, и главным образом об их пороках, если эти девчонки избалованы мисс Домби, удалилась за жалованием для Нипер. Затем Сьюзен Нипер занялась приведением в порядок своих сундуков, чтобы отбыть немедленно и с достоинством, и все время горестно всхлипывала, думая о Флоренс. Предмет ее сожалений не замедлил явиться к ней, ибо вскоре по всему дому распространился слух, что Сьюзен Нипер повздорила с миссис Пипчин, что обе они апеллировали к мистеру Домби, что в комнате мистера Домби произошла беспримерная сцена и что Сьюзен уходит. Последний из этих туманных слухов оказался столь справедливым, что когда Флоренс вошла в комнату Сьюзен, та уже заперла последний сундук и сидела на нем, надев шляпку. - Сьюзен, - воскликнула Флоренс, - вы меня покидаете! Вы! - Ох, ради всего святого, мисс Флой, - рыдая, сказала Сьюзен, - не говорите мне ни слова, не то я унижу себя перед этими Пи-и-ипчин, а я не хочу, чтобы они видели меня плачущей, мисс Флой, ни за что на свете! - Сьюзен! - сказала Флоренс. - Дорогая моя, мой старый друг! Что я буду делать без вас? Неужели вы можете от меня уйти? - Н-н-нет, моя миленькая, дорогая мисс Флой, право же, не могу! - всхлипывала Сьюзен. - Но этому нельзя помочь, я исполнила свой долг, мисс, право же исполнила! Это не моя вина. Я подчи-и-инилась неизбежному. Я не могла заткнуть себе рот, иначе я бы никогда не ушла от вас, дорогая моя, а в конце концов мне приходится уйти, не говорите со мной, мисс Флой, потому что хотя я и очень стойкая, но все-таки, моя милочка, я - не мраморный дверной косяк. - Что такое? В чем дело? - спрашивала Флоренс. - Неужели вы мне не объясните? Но Сьюзен только качала головой. - Н-н-нет, дорогая моя. Не спрашивайте меня, потому что я не должна говорить, и, что бы вы ни делали, не пытайтесь замолвить за меня словечко, чтобы я осталась, потому что не может этого быть, и вы только себе повредите, и да благословит вас бог, мою ненаглядную, а вы простите мне все дурное, что я делала, и все мои выходки за эти годы! Высказав от всей души эту просьбу, Сьюзен обняла свою хозяйку. - Дорогая моя, - сказала Сьюзен, - много может быть у вас служанок, которые с радостью будут вам прислуживать добросовестно и честно, но не найдется такой, которая бы служила вам так преданно и любила вас так горячо! Вот это единственное мое утешение. Проща-а-айте, милая мисс Флой! - Куда вы хотите поехать, Сьюзен? - спросила ее плачущая хозяйка. - У меня есть брат в деревне, фермер в Эссексе, - сказала убитая горем Нипер, - он разводит ко-о-ров и свиней, и я поеду к нему в почтовой карете и оста-анусь у него, и не беспокойтесь обо мне, потому что у меня есть деньги в сберегательной кассе, дорогая моя, и я бы ни за что, ни за что не могла поступить сейчас на другое место, ненаглядная моя хозяйка! - Сьюзен закончила свою речь горестными рыданиями, которые, к счастью, были прерваны голосом миссис Пипчин, раздавшимся внизу, после чего Сьюзен вытерла красные и припухшие глаза и сделала жалкую попытку весело окликнуть мистера Таулинсона и попросить, чтобы он нанял кэб и отнес вниз вещи. Флоренс, бледная, встревоженная и удрученная, даже теперь не смея вмешиваться из боязни вызвать новую размолвку между отцом и его женой (чье мрачное, негодующее лицо послужило несколько минут назад предостережением ей) и опасаясь, что сама она каким-то образом связана с увольнением старой своей служанки и подруги, плача спустилась в будуар Эдит, куда отправилась попрощаться Нипер. - Ну, вот и кэб, вот и сундуки, убирайтесь! - сказала миссис Пипчин, появляясь в ту же секунду. - Прошу прощенья, сударыня, но мистер Домби отдал строжайшее распоряжение. Эдит, которую причесывала ее горничная, - сегодня она обедала в гостях, - сохранила свою презрительную мину и осталась совершенно невозмутимой. - Вот ваши деньги! - сказала миссис Пипчин, которая, следуя своей системе и памятуя о копях, привыкла помыкать слугами так же, как помыкала своими брайтонскими пансионерами, навеки ожесточив юного Байтерстона. - И чем скорее вы уберетесь из этого дома, тем лучше. У Сьюзен не хватило духу хотя бы бросить взгляд на миссис Пипчин. Она сделала реверанс миссис Домби (та не сказала ни слова и наклонила голову, избегая смотреть на кого бы то ни было, кроме Флоренс) и в последний раз обняла на прощанье свою хозяйку, которая в свою очередь обняла ее. В этот критический момент лицо бедной Сьюзен, обуреваемой волнением и мужественно подавляющей рыдания из страха, что они прорвутся и позволят миссис Пипчин восторжествовать, претерпевало изумительные и доселе невиданные изменения. - Прошу прошения, мисс, - сказал, обращаясь к Флоренс, мистер Таулинсон, стоявший с сундуками за дверью, - но мистер Тутс находится в столовой, посылает свой привет и желает знать, как себя чувствуют Диоген и хозяйка. С быстротою молнии Флоренс выскользнула из комнаты и поспешно сбежала вниз, где мистер Тутс, в великолепнейшем костюме, очень тяжело дышал от неуверенности и возбуждения при мысли о возможном ее появлении. - О, как поживаете, мисс Домби? - спросил мистер Тутс. - Господи, помилуй! Это последнее восклицание было вызвано глубокой тревогой мистера Тутса при виде огорченного лица Флоренс; он немедленно перестал хихикать и превратился в олицетворение отчаяния. - Дорогой мистер Тутс, - сказала Флоренс, - вы так добры ко мне, вы так преданы, что, мне кажется, я могу просить вас об одной услуге. - Мисс Домби, - ответствовал мистер Тутс, - если вы только скажете, какая это услуга, вы... вы вернете мне аппетит, который, - с чувством сказал мистер Тутс, - я давно уже потерял. - Сьюзен, старый мой друг, самый старый из всех моих друзей, - сказала Флоренс, - неожиданно собралась покинуть этот дом, совсем одна, бедняжка. Она едет к себе домой, в деревню. Могу ли я попросить вас, чтобы вы о ней позаботились и усадили ее в почтовую карету? - Мисс Домби, - ответил мистер Тутс, - поистине вы мне оказываете честь и милость. Это доказательство вашего доверия после того, как я был такой скотиной там, в Брайтоне... - Да, - быстро перебила Флоренс, - нет... не думайте об этом. Значит, вы будете так добры и поедете? И подождете ее у двери - она сейчас выйдет? Благодарю вас тысячу раз! Как вы меня успокоили! Она не будет чувствовать себя такой одинокой. Если бы вы знали, как я вам благодарна и каким добрым другом я вас считаю! И Флоренс с волнением благодарила его снова и снова, и мистер Тутс, также с волнением, поспешил удалиться - но пятясь, чтобы до последней минуты не спускать с нее глаз. У Флоренс не хватило духу выйти, когда она увидела бедную Сьюзен в холле, откуда миссис Пипчин спешила ее прогнать, тогда как Диоген прыгал вокруг нее и, до последней степени устрашая миссис Пипчин, старался вцепиться зубами в ее бомбазиновые юбки, и горестно завывал при звуке ее голоса, ибо славная дуэнья внушала ему непреодолимое и глубочайшее отвращение. Но Флоренс видела, как Сьюзен пожала руку всем слугам и оглянулась на старый дом; она видела, как Диоген бросился за кэбом, намереваясь следовать за ним, и никак не мог постигнуть, что больше он никаких прав не имеет на сидящую в нем особу; а затем дверь захлопнулась, суматоха улеглась, и Флоренс залилась слезами, оплакивая потерю старой подруги, которую никто не мог заменить. Никто. Никто. Мистер Тутс, верная и честная душа, мгновенно остановил экипаж и сообщил Сьюзен Нипер о данном ему поручении, после чего та разрыдалась еще пуще. - Клянусь душой и телом, - сказал мистер Тутс, усаживаясь рядом с ней, - я вам сочувствую! Честное слово, мне кажется, вы вряд ли понимаете свои чувства лучше, чем я. Я не могу вообразить ничего более ужасного, чем необходимость расстаться с мисс Домби. Теперь Сьюзен отдалась своему горю, и действительно жалко было смотреть на нее. - Прошу вас, - сказал мистер Тутс, - не надо! Я знаю, что сейчас делать. - Что, мистер Тутс? - спросила Сьюзен. - Поедем ко мне и пообедаем перед вашим отъездом, - сказал мистер Тутс. - Моя кухарка - весьма почтенная женщина, добрейшая душа, и она с радостью о вас позаботится. Ее сын, - дополнил эту рекомендацию мистер Тутс, - воспитывался в приюте для бедных детей и взлетел на воздух на пороховом заводе. Сьюзен приняла любезное приглашение, и мистер Тутс отвез ее к себе на квартиру, где их встретили упомянутая матрона, вполне оправдавшая его рекомендацию, и Петух, который в первую минуту при виде леди в экипаже предположил, что по его совету мистер Домби был, наконец, сбит с ног ударом, а мисс Домби похищена. Этот джентльмен привел в немалое изумление мисс Нипер, ибо после поражения, нанесенного ему Проказником, физиономия его столь пострадала, что ее вряд ли можно было показывать в обществе на радость зрителям. Сам Петух объяснял эту расправу тем, что ему не повезло и голова его оказалась зажатой под левой рукой противника, после чего Проказник жестоко его избил и швырнул наземь. Но из опубликованного отчета об этом великом состязании выяснилось, что Проказник с самого начала подбил глаз Петуху, осыпал его градом ударов, сбил с ног и доставил ему целую гору неприятностей, а затем окончательно расправился с ним. После сытного обеда, предложенного с большим радушием, Сыозен, уже в другом экипаже, отправилась в контору почтовых карет; рядом с ней по-прежнему сидел мистер Тутс, а на козлах Петух, который, быть может, и оказывал честь маленькой компании благодаря моральному своему весу и героической репутации, однако, принимая во внимание его внешность, вряд ли мог служить украшением, ибо все лицо его было облеплено пластырями. Но Петух втайне дал себе клятву, что ни за что не покинет мистера Тутса (который втайне мечтал от него избавиться) до тех пор, пока не обоснуется в каком-нибудь трактире, закрепив за собою право торговать под прежней вывеской, и, стремясь заняться этой торговлей и как можно скорее спиться окончательно, он прилагал все усилия к тому, чтобы сделать свое присутствие неприемлемым для окружающих. Ночная карета, в которой предстояло ехать Сьюзен, должна была тронуться в путь с минуты на минуту. Мистер Тутс, усадив ее, мешкал в нерешительности у окна, пока кучер собирался влезть на козлы; затем, встав на подножку и просунув внутрь лицо, которое при свете фонаря казалось встревоженным и смущенным, он отрывисто сказал: - Послушайте, Сьюзен. Мисс Домби, знаете ли... - Да, сэр? - Как вы думаете, она могла бы... знаете ли... а? - Простите, мистер Тутс, - сказала Сьюзен, - я вас не понимаю. - Как вы думаете, она могла бы, знаете ли... не сейчас, а со временем... когда-нибудь... по-полюбить меня? Ну, вот! - сказал бедный мистер Тутс. - Ох, нет! - ответила Сьюзен, покачивая головой. - Я бы сказала, что никогда. Ни-ког-да! - Благодарю вас! - сказал мистер Тутс. - Это не имеет никакого значения. Спокойной ночи. Это не имеет никакого значения, благодарю вас! ГЛАВА XLV  Доверенное лицо Эдит выезжала в тот день одна и вернулась домой рано. Было только начало одиннадцатого, когда ее экипаж свернул в улицу, где она жила. На ее лице была все та же маска равнодушия, как и тогда, когда она одевалась; и венок обвивал все то же холодное и спокойное чело. Но было бы лучше, если бы ее нетерпеливая рука оборвала все листья и цветы или мятущаяся и затуманенная голова смяла этот венок в поисках местечка, где можно отдохнуть, - было бы лучше, если бы венок не украшал столь невозмутимого чела. Эта женщина была такой упорной, такой неприступной, такой безжалостной, что, казалось, ничто не могло смягчить ее нрав, и любое событие только ожесточало ее. Остановившись у подъезда, она собиралась выйти из экипажа, как вдруг какой-то человек, бесшумно выскользнув из холла и стоя с непокрытой головой, предложил ей руку. Слугу он отстранил, и ей ничего не оставалось, как опереться на нее; и тогда она узнала, чья это рука. - Как себя чувствует ваш больной, сэр? - спросила она с презрительной усмешкой. - Ему лучше, - ответил Каркер. - Он выздоравливает. Я распрощался с ним на ночь. Она наклонила голову и стала подниматься по лестнице; он последовал за ней и сказал, стоя у нижней ступеньки: - Сударыня, могу я просить, чтобы вы приняли меня на одну минуту? Она остановилась и оглянулась. - Сейчас поздно, сэр, и я утомлена. У вас срочное дело? - Крайне срочное, - ответил Каркер. - Раз уж мне посчастливилось встретить вас, разрешите повторить мою просьбу. Она посмотрела вниз, на его свергающие зубы, а он посмотрел на нее, облеченную в великолепное платье, и снова подумал о том, как она красива. - Где мисс Домби? - громко спросила она слугу. - В будуаре, сударыня. - Проводите туда! Снова обратив взор на учтивого джентльмена, стоявшего у нижней ступеньки, и едва заметным кивком давая ему разрешение следовать за нею, она пошла дальше. - Прошу прошенья. Сударыня! Миссис Домби! - воскликнул вкрадчивый и проворный Каркер, мгновенно очутившись рядом с ней. - Разрешите умолять вас о том, чтобы мисс Домби при этом не присутствовала! Она бросила на него быстрый взгляд, но по-прежнему сохраняла спокойствие и самообладание. - Я бы хотел пощадить мисс Домби, - тихо произнес Каркер, - и не доводить до ее сведения то, что я имею сказать. Во всяком случае, я бы хотел, чтобы вы, сударыня, сами решали, должна она об этом знать или нет. Я обязан так поступить. Это мой долг по отношению к вам. После нашей последней беседы было бы чудовищно, если бы я поступил иначе. Она медленно отвела взгляд от его лица и, повернувшись к слуге, сказала: - Проводите в какую-нибудь другую комнату! Тот повел их в гостиную, где тотчас зажег огонь и вышел. Ни слова не было сказано, пока он оставался в комнате. Эдит величественно опустилась на диван у камина, а мистер Каркер, держа в руке шляпу и не отрывая глаз от ковра, стоял перед нею поодаль. - Прежде чем выслушать вас, сэр, - сказала Эдит, когда дверь закрылась, - я хочу, чтобы вы меня выслушали. - Обращенные ко мне слова, миссис Домби, - ответил он, - хотя бы произносимые в тоне незаслуженного упрека, являются столь великой честью, что я со всею готовностью подчинился бы ее желанию даже в том случае, если бы не был ее слугой. - Если тот человек, с которым вы только что расстались, сэр, - мистер Каркер поднял глаза, как бы желая выразить изумление, но она встретила его взгляд и заставила его молчать, - дал вам какое-нибудь поручение ко мне, то не трудитесь его передавать, потому что я не стану слушать. Вряд ли мне нужно спрашивать, что привело вас сюда. Я ждала вас последние дни. - Мое несчастье заключается в том, - ответил он, - что именно это дело привело меня сюда совершенно против моего желания. Разрешите вам сказать, что я пришел сюда еще по одному делу. О первом уже упомянуто. - С ним покончено, сэр, - сказала она. - Если же вы к нему вернетесь... - Неужели миссис Домби полагает, что я вернусь к нему вопреки ее запрещению? - сказал Каркер, подходя ближе. - Может ли быть, что миссис Домби, отнюдь не считаясь с тягостным моим положением, решила не отделять меня от моего руководителя и тем самым умышленно относится ко мне в высшей степени несправедливо? - Сэр, - ответила Эдит, в упор устремив на него мрачный взгляд и говоря с нарастающим возбуждением, от которого раздувались надменно ее ноздри, вздымалась грудь и трепетал нежный белый пух на накидке, небрежно прикрывавшей ее плечи, которые ничего не теряли от соседства с этим белоснежным пухом, - почему вы разыгрываете передо мною эту роль, говорите мне о любви и уважении к моему мужу и делаете вид, будто верите, что я счастлива в браке и почитаю своего мужа? Как вы смеете так оскорблять меня, раз вам известно... известно не хуже, чем мне, сэр, я это видела в каждом вашем взгляде, слышала в каждом вашем слове, - что любви между нами нет, есть отвращение и презрение, и что я презираю его вряд ли меньше, чем самое себя за то, что принадлежу ему? Отношусь несправедливо! Да если бы я воздала должное той пытке, какой вы меня подвергаете, и оскорблениям, какие вы мне наносите, я бы должна была вас убить! Она спросила его, почему он так поступает. Не будь она ослеплена своей гордыней, гневом и сознанием своего унижения - а это сознание у нее было, сколь бы злобно ни смотрела она на Каркера, - она прочла бы ответ на его лице: для того, чтобы исторгнуть у нее эти слова. Она не прочла этого ответа, и ей не было дела до выражения его лица. Она помнила только о борьбе и тех обидах, какие перенесла и какие ей еще предстояло перенести. Всматриваясь пристально в них, - но не в него, - она ощипывала крыло какой-то редкостной и прекрасной птицы, которое, служа ей веером, висело на золотой цепочке у пояса; и перья падали дождем на пол. Ее взор не заставил его отшатнуться, но с видом человека, который может дать удовлетворительный ответ и не замедлит его дать, он выждал, пока она не овладела собой настолько, что исчезли внешние признаки гнева. И тогда он заговорил, глядя в ее сверкающие глаза. - Сударыня, - сказал он, - я знаю, знал и до сегодняшнего дня, что не снискал вашего расположения; знал я также и причину. Да, я знал причину. Вы так откровенно говорили со мной; я чувствую такое облегчение, удостоившись вашего доверия... - Доверия! - повторила она с презрением. Он пропустил это мимо ушей. - ...что не буду ничего утаивать. Да, я видел с самого начала, что у вас нет любви к мистеру Домби. Как могла бы она возникнуть между двумя столь разными людьми? Впоследствии я увидел, что чувство более сильное, чем равнодушие, зародилось в вашем сердце - да и могло ли быть иначе, если принять во внимание ваше положение? Но подобало ли мне взять на себя смелость открыть вам то, что я знал? - Подобало ли вам, сэр, - отозвалась она, - притворяться, будто вы уверены в противоположном, и дерзко твердить мне об этом изо дня в день? - Да, сударыня, подобало! - с жаром возразил он. - Если бы я этого не делал, если бы я поступал иначе, я бы не говорил с вами так, как говорю сейчас. А я предвидел - кто мог лучше предвидеть, ибо кто знает мистера Домби лучше, чем я? - что, если только ваш нрав не окажется таким же покладистым и уступчивым, как смиренный нрав его первой супруги, а этому я не верил... Высокомерная улыбка дала ему понять, что он может повторить эти слова. - А этому я не верил, - да, я предвидел, что, по всей вероятности, настанет время, когда такое взаимопонимание, к какому мы сейчас пришли, может оказаться полезным. - Полезным кому, сэр? - пренебрежительно спросила она. - Вам! Не говорю - мне, так как предпочитаю воздержаться даже от таких умеренных похвал мистеру Домби, какие я, по чести, мог бы высказать, если бы не боялся сказать что-либо неприятное той, чье отвращение и презрение столь глубоки! - выразительно добавил он. - Сэр, - сказала Эдит, - вы были честны, упомянув об "умеренных похвалах" и говоря даже о нем таким пренебрежительным тоном: ведь вы - первый его советчик и льстец! - Советчик - да, - сказал Каркер. - Льстец - нет. Не совсем искренним я, пожалуй, должен себя признать. Но наша выгода и удобства обычно побуждают многих из нас выражать чувства, которых мы не испытываем. Каждый день мы видим товарищества, построенные на выгоде и удобствах, дружбу, деловые связи, построенные на выгоде и удобствах, браки, построенные на выгодах и удобствах. Она закусила свои кроваво-красные губы, но продолжала следить за ним тем же мрачным пристальным взглядом. - Сударыня, - сказал мистер Каркер, с величайшим почтением и предупредительностью садясь в кресло рядом с ней, - зачем мне колебаться, раз я всецело вам предан, и почему не говорить откровенно? Вполне естественно, что леди, одаренная столь блестящими качествами, сочла возможным изменить характер своего супруга - изменить его к лучшему. - Это неестественно для меня, сэр, - возразила она. - Таких надежд и таких намерений у меня никогда не было. Гордое, бесстрастное лицо говорило, что она не намерена воспользоваться предложенными им личинами и готова смело пойти на любое разоблачение, не заботясь о том, в каком виде она предстанет перед таким человеком, как он. - По крайней мере было естественно, - продолжал он, - что вы почитали вполне возможным жить с мистером Домби в качестве его супруги, не подчиняясь ему и в то же время не доходя до таких резких столкновений. Но, сударыня, рассуждая таким образом, вы не знали мистера Домби (в чем и убедились с тех пор). Вы не знали, как он требователен и как он горд или, - если разрешите, - как он порабощен своим же собственным величием и идет, впряженный в свою собственную триумфальную колесницу, подобно быку под ярмом, помышляя лишь о том, что эта колесница находится за его спиной и нужно ее тащить через все и вся. Зубы его сверкнули, когда он, злобно смакуя собственное тщеславие, продолжал: - Мистер Домби поистине неспособен отнестись с подлинным вниманием как к вам, сударыня, так и ко мне. Сравнение крайне рискованное - я его сделал умышленно, - но верное. Мистер Домби, пользуясь полнотой власти, попросил меня - я это услышал от него самого вчера утром, - чтобы я был посредником между ним и вами, ибо ему известно, что я неприятен вам, но именно через меня он хочет наказать вас за ваше упорство; к тому же он несомненно считает, что принять такого посла, как я, слугу, состоящего у него на жаловании, унизительно - не для той леди, с которой я имею счастье беседовать, - о ней он не помышляет, - но для его жены, являющейся лишь частицей его самого. Вы можете себе представить, как мало он со мною считается, как он не допускает мысли, что у меня есть какие-то личные чувства или мнения, если говорит мне напрямик, что мне дано это поручение. Вы понимаете, с каким безразличием он относится к вашим чувствам, угрожая прислать к вам такого вестника. И вы, конечно, не забыли, что он уже сделал это. Она по-прежнему следила за ним внимательно. Но и он следил за ней и видел, как намек на то, что ему известно кое-что из объяснения, происшедшего между нею и ее мужем, ранил ее высокомерную грудь, словно отравленная стрела. - Обо всем этом я напоминаю вам не для того, чтобы расширить пропасть между вами и мистером Домби, сударыня... боже сохрани! какая была бы мне от этого польза... но лишь с целью указать, сколь безнадежно было бы внушить мистеру Домби мысль, что в случае, когда затронуты его интересы, надлежит думать еще о ком-то, кроме самого себя. Полагаю, что мы, лица, его окружающие и занимающие то или иное положение, сделали свое дело, укрепив эту его точку зрения; но не сделай этого мы, это сделали бы другие - иначе они не находились бы при нем. И так было всегда, с самого его рождения. Короче говоря, мистеру Домби приходилось иметь дело только с теми, кто был ему послушен и зависел от него, кто опускался на колени и склонял перед ним голову. Он никогда не знал, что значит иметь дело с возмущенной гордостью и гневом, восставшими против него. "Но он узнает это теперь!" - казалось, произнесла она, хотя губы ее оставались сжатыми, а взгляд - неподвижным. Он видел, как снова затрепетал нежный пух, он видел, как она на одно мгновение прижала к груди крыло прекрасной птицы. И свернувшаяся змея распустила еще одно из своих колец. - Мистер Домби, - сказал он, - весьма почтенный джентльмен, но он склонен извращать даже факты, толкуя их согласно своим желаниям! Вряд ли я могу привести лучший пример, но он искренне верит (вы мне простите безумие этих слов; безумец не я), что суровость, с какою он высказал свое мнение теперешней его жене по одному поводу, быть может ей памятному, - это было еще до прискорбной кончины миссис Скьютон, - произвела ошеломляющее впечатление и в тот момент совершенно ее укротила! Эдит засмеялась. Незачем говорить - как резко и немелодично. Достаточно сказать, что он рад был услышать ее смех. - Сударыня, - продолжал он, - я с этим покончил. Ваши убеждения столь глубоки и, в этом я не сомневаюсь, столь непоколебимы, - последние слова он произнес медленно и очень выразительно, - что я почти опасаюсь снова вызвать ваше неудовольствие. Но я должен признаться, что, невзирая на его недостатки и полную мою осведомленность о них, я постепенно привык к мистеру Домби и научился уважать его. Верьте мне, я это говорю не для того, чтобы хвалиться чувством, столь чуждым вашему и отнюдь не вызывающим вашей симпатии, - о, как это было отчетливо, ясно и выразительно сказано! - но для того, чтобы уверить вас, каким преданным вашим слугой являюсь я при столь печальных обстоятельствах и с каким негодованием отношусь к той роди, какую меня заставляют исполнять! Она как будто боялась оторвать от него взгляд. Теперь оставалось развернуть последнее кольцо! - Уже поздно, - помолчав, сказал Каркер, - а вы, по вашим словам, утомлены. Но я не должен забывать о том, что у меня есть к вам еще одно дело. Я вам должен посоветовать, я должен умолять вас - для этого у меня есть веские причины. - настойчиво умолять, чтобы вы были осмотрительны, проявляя свое участие к мисс Домби. - Осмотрительна? Что вы хотите этим сказать? - Старайтесь не обнаруживать чрезмерной привязанности к этой молодой леди. - Чрезмерной привязанности, сэр? - воскликнула Эдит, нахмурив свой широкий лоб и привстав с места. - Кто может судить о моей привязанности или измерять ее? Вы? - Не я это делаю. - Он был смущен или притворялся смущенным. - Кто же? - Неужели вы не можете угадать, кто? - Я не желаю угадывать, - ответила она. - Сударыня, - сказал он после недолгого колебания, так же, как и раньше, они не спускали глаз друг с друга, - я нахожусь в затруднительном положении. Вы мне сказали, что не желаете получать через меня никаких уведомлений, и вы запретили мне возвращаться к этому предмету; но эти два предмета, как я увидел, столь тесно связаны, что - если вас не удовлетворит неясное предостережение, исходящее от того, кто сейчас имеет честь пользоваться вашим доверием, хотя ему пришлось предварительно навлечь на себя вашу немилость, - что я должен нарушить наложенный вами запрет. - Вам известно, что вы можете это сделать, сэр, - сказала Эдит, - Нарушайте его. Какая бледная, какая трепещущая, какая взволнованная! Так, стало быть, он не ошибся в своих расчетах! - Его распоряжения, - сказал он, - возлагали на меня обязанность уведомить вас, что ваше поведение по отношению к мисс Домби ему не нравится; что оно влечет за собою сравнения, неблагоприятные для него; что он желает совершенно изменить положение дел, и, если вы относитесь к этому серьезно - он уверен, что оно изменится, - ибо, постоянно проявляя свою привязанность к ней, вы не принесете ей добра. - Это угроза, - сказала она. - Это угроза, - повторил он беззвучно, а вслух произнес: - Но она направлена не против вас. Горделивая, статная, величественная - такой она стояла перед ним, смотрела на него широко раскрытыми сверкающими глазами, улыбалась презрительно и горько; и вдруг поникла, как будто земля под ногами у нее разверзлась, и упала бы на пол, если бы он не поддержал ее. Она оттолкнула его, как только он к ней прикоснулся, и, отступив назад, снова стояла перед ним невозмутимая, с вытянутой рукой. - Пожалуйста, оставьте меня. Ни слова больше сегодня! - Я понимал, сколь важно это поручение, - продолжал Каркер, - ибо трудно сказать, что может последовать в скором времени, если вы не будете осведомлены о состоянии духа вашего супруга. Сейчас, как мне известно, мисс Домби огорчена увольнением своей старой служанки, а это увольнение является, быть может, одним из наименее серьезных последствий. Вы не осуждаете меня за мою просьбу о том, чтобы мисс Домби не присутствовала? Могу я на это надеяться? - Я не осуждаю вас. Пожалуйста, оставьте меня, сэр. - Я знал, что вы, чувствуя к этой молодой леди искреннюю и глубокую симпатию, будете чрезвычайно огорчены... вы станете терзаться мыслью, что повредили ее положению и погубили ее надежды на будущее, - быстро, но с жаром сказал Каркер. - Больше ни слова сегодня! Оставьте меня, прошу вас. - Я буду заходить сюда постоянно - навещать его, а также и по делам. Разрешите мне повидаться с вами еще раз, посоветоваться, что делать, и узнать ваши желания. Она указала ему на дверь. - Я даже не могу решить, сказать ли ему, что я уже говорил с вами, или пусть он считает, что я отложил этот разговор за неимением удобного случая, - или по какой-нибудь другой причине. Необходимо, чтобы вы поскорее дали мне возможность посоветоваться с вами. - Когда угодно, только не сейчас, - ответила она. - Вы поймете, когда я захочу увидеть вас, что мисс Домби не должна при этом присутствовать и что я прошу о свидании как человек, который имеет счастье пользоваться вашим доверием и приходит, чтобы оказать вам посильную помощь и, быть может, отвратить беду от нее, и не одну беду? По-прежнему смотря на него и явно опасаясь хотя бы на секунду отвести пристальный взгляд, она ответила утвердительно и снова попросила его уйти. Он поклонился, словно подчиняясь ее воле, но, уже дойдя до двери, вернулся и сказал: - Я объяснил свою провинность и получил прощение. Можно ли мне - во имя мисс Домби и во внимание ко мне самому - коснуться вашей руки, прежде чем я уйду? Она протянула ему затянутую в перчатку руку, которую ушибла накануне. Он взял ее в свою, поцеловал и удалился. Закрыв за собой дверь, он помахал рукой, которой прикасался к ее руке, и прижал ее к груди. ГЛАВА XLVI  Опознание и размышления Среди многих незначительных изменений, происходивших в эту пору в жизни и привычках мистера Каркера, наиболее примечательным было то сверхъестественное усердие, с каким он занимался делами, и то внимание, какое уделял каждой мелочи, касающейся хорошо ему известных операций фирмы. Всегда в таких случаях деятельный и проницательный, он теперь усилил в двадцать раз свою рысь и бдительность. Мало того, что зоркий его глаз следил за текущими делами, каждый день представлявшимися ему в новой форме, но в разгар этих всецело поглощавших его занятий он находил еще время - вернее, выкраивал его, - чтобы воскресить в памяти прежние операции фирмы и свое участие в них на протяжении многих лет. Часто, когда уходили все клерки, когда конторы оставались темными и пустыми и все деловые учреждения запирались, мистер Каркер, которому была открыта вся анатомия несгораемой кассы, изучал тайны книг и бумаг с терпеливой настойчивостью человека, рассекающего тончайшие нервы и фибры исследуемого объекта. Перч, рассыльный, который в таких случаях обычно оставался в передней и при свече развлекался чтением прейскуранта или, сидя у камина, дремал, ежеминутно рискуя клюнуть носом в ящик для угля, - Перч не мог не принести дань восхищения столь ревностному поведению, хотя оно и отнимало у него часы, предназначенные для семейных утех, и в беседе с миссис Перч (ныне нянчившей близнецов) он снова и снова повествовал о трудолюбии и проницательности их заведующего в Сити. Такое же усиленное и напряженное внимание, с каким мистер Каркер занимался делами фирмы, уделял он и своим собственным операциям. Не будучи компаньоном в деле - до сей поры этой честью пользовались только наследники великого имени Домби, - он получал определенный процент со всех сделок; но, кроме того, он разделял с фирмой возможность выгодно помещать деньги, и потому мелкая рыбешка, окружающая китов восточной торговли, почитала его богатым человеком. Эти хитрые наблюдатели начали поговаривать о том, что Джеймс Каркер из фирмы Домби подсчитывает свои капиталы и, будучи предусмотрительным, заблаговременно продает свои акции; и на бирже предлагали даже биться об заклад, что Джеймс собирается жениться на богатой вдове. Однако эти заботы нисколько не препятствовали мистеру Каркеру следить за своим начальником, оставаться безукоризненно опрятным, аккуратным, вкрадчивым и сохранять все свои кошачьи свойства. Можно было говорить не столько об изменившихся его привычках, сколько о том, что чувствовалось в нем какое-то напряжение. Все качества, присущие ему раньше, можно было подметить и теперь, но теперь он казался более сосредоточенным. Каждую мелочь он делал так, как будто никаких других дел у него не было, - а у человека с такими способностями и такой целеустремленностью это почти несомненно свидетельствует о том, что он занят каким-то делом, возбуждающим и приводящим в движение самые сильные стороны его натуры. Единственная резкая перемена заключалась в том, что, проезжая по улицам, он был погружен в глубокое раздумье, напоминавшее то самое раздумье, в каком он отъехал от дома мистера Домби в то утро, когда с этим джентльменом случилось несчастье. Он машинально объезжал все препятствия на своем пути и, казалось, не видел и не слышал ничего вплоть до прибытия к месту назначения, если какая-нибудь случайность не отвлекала его от дум. Держа путь однажды на своей белоногой лошади к конторе Домби и Сына, он так же не замечал двух пар зорких женских глаз, как и прикованных к нему круглых глаз Роба Точильщика, который, дожидаясь его - в доказательство своей пунктуальности - за квартал до условленного места, тщетно снова и снова притрагивался к шляпе, чтобы привлечь внимание хозяина и бежал рысцой рядом с ним, готовый придержать стремя, как только тот пожелает спешиться. - Смотри, вот он едет! - воскликнула одна из двух женщин, дряхлая старуха, вытягивая иссохшую руку, чтобы указать на него своей спутнице, молодой женщине, которая стояла рядом с ней, укрывшись в подворотне. Дочь миссис Браун выглянула, следя за движением руки миссис Браун; гневом и жаждой мести дышало ее лицо. - Я никогда не думала, что увижу его еще раз, - тихо сказала она, - но, пожалуй, хорошо, что я его увидела. Да, вижу, вижу! - Не изменился! - сказала старуха, бросая злобный взгляд. - Ему меняться? - отозвалась другая женщина. - Из-за чего? Разве он страдал? Перемены, происшедшей со мной, хватит на двадцать человек. Неужели этого недостаточно? - Смотри, как он едет! - пробормотала старуха, следя своими красными глазками за дочерью. - Такой спокойный и такой нарядный, едет верхом, а мы здесь стоим в грязи... - И из грязи вышли, - нетерпеливо перебила дочь. - Мы - только грязь под копытами его лошади. Чем иным могли бы мы быть? Провожая его напряженным взглядом, она не стерпела в тот момент, когда он проходил мимо, тронула его за плечо. - Да где же это пропадал все время мой веселый Роб? - спросила она, когда он оглянулся. Веселый Роб, чья веселость пошла на убыль после такого приветствия, казался весьма удрученным и сказал со слезами на глазах: - Ох, миссис Браун, почему вы не хотите оставить в покое бедного парня, когда он честно зарабатывает деньги и держит себя как подобает приличному человеку? Зачем вы вредите доброй репутации парня, заговаривая с ним на улице, когда он ведет лошадь своего хозяина в хорошие конюшни - лошадь, которую, будь ваша воля, вы бы продали на корм кошкам и собакам? А я-то надеялся, - добавил Точильщик, произнося заключительную свою фразу и как бы подводя итог всем нанесенным ему обидам, - что вы уже давным-давно померли! - Так вот как он говорит со мной, которая зналась с ним так долго, моя милая! - воскликнула старуха, взывая к дочери. - Со мной, которая много раз выручала его, защищая от всяких бродяг, голубятников и птицеловов! - Будьте добры, миссис Браун, оставьте в покое птиц! - с великой тревогой воскликнул Роб. - Мне кажется, парню лучше иметь дело со львами, чем с этими маленькими пичужками, потому что их вечно тычут ему в нос, когда он меньше всего о них думает. Ну, как вы поживаете и что вам нужно? Эти учтивые вопросы Точильщик задал как бы помимо своего желания и с величайшим раздражением и злобой. - Ты только послушай, милочка, как он говорит со старой знакомой! - сказала миссис Браун, снова взывая к дочери. - Но кое-кто из его старых знакомых окажется не таким терпеливым, как я. Если бы я рассказала кое-кому, кого он знает и с кем он водился и обделывал разные делишки, и где найти... - Неужели вы не можете держать язык за зубами, миссис Браун? - перебил злосчастный Точильщик, быстро оглядываясь, как будто ожидал увидеть здесь, рядом, ослепительные зубы своего хозяина. - Что вам за радость губить парня? Да еще в ваши годы, когда следовало бы вам обо многом подумать! - Какая чудесная лошадка! - сказала старуха, поглаживая шею лошади. - Оставьте ее в покое, слышите, миссис Браун! - воскликнул Роб, отталкивая ее руку. - Вы можете с ума свести парня, который хочет исправиться! - Да что за вред я ей причинила, дитя мое? - возразила старуха. - Что за вред! - повторил Роб. - Хозяин у нее такой, что заметит, даже если ее соломинкой тронут. И он подул на то место, к которому прикоснулась рука старухи, и осторожно погладил его пальцем, словно и в самом деле верил тому, что сказал. Старуха, шамкая и гримасничая, поглядывая на дочь, следовавшую за ней, шла по пятам за Робом, который вел на поводу лошадь, и продолжала разговор. - У тебя хорошее место, Роб, не правда ли? - сказала она. - Тебе посчастливилось, дитя мое. - Ох, уж не говорите о счастье, миссис Браун! - возразил злополучный Точильщик, озираясь и останавливаясь. - Если бы вы мне не повстречались или если бы вы сейчас ушли, тогда и в самом деле можно было бы считать, что парню посчастливилось. Убирайтесь-ка вы отсюда, миссис Браун! И не ходите за мной по пятам! - взревел Роб, неожиданно бросив вызов. - Если эта молодая женщина - ваша приятельница, почему она вас не уведет, когда вы так себя срамите? - Это еще что такое? - закаркала старуха, приблизив к нему лицо и скорчив такую злобную гримасу, что даже дряблая кожа на шее собралась в складки. - Ты отрекаешься от своего старого друга? Да разве ты не прятался раз пятьдесят у меня в доме и не спал сладким сном в уголку, когда у тебя не было никакого пристанища, кроме мостовой, а теперь ты вот как со мной разговариваешь?! Разве я не продавала и не покупала вместе с тобой и не помогала тебе, школяру, тащить, что плохо лежит, и мало ли что еще делать, а теперь ты говоришь мне, чтобы я убиралась прочь? А разве я не могла бы созвать завтра же утром твоих старых товарищей, чтобы они ходили за тобой, как тень, тебе на погибель?.. А ты еще смотришь на меня дерзко? Ну что ж, пойду. Идем, Элис. - Постойте, миссис Браун! - вскричал испуганный Точильщик. - Что же это вы делаете? Не нужно сердиться! Пожалуйста, удержите ее. Я вовсе не хотел вас обидеть. Я с самого начала сказал: "Как вы поживаете?" Ведь правда? Но вы не пожелали ответить. Ну, так как же вы поживаете? А потом послушайте, - жалобно добавил Роб, - ну, как может парень стоять и разговаривать на улице, когда ему нужно отвести хозяйскую лошадь, чтобы ее почистили, а хозяин у него такой, что каждую мелочь подмечает! Старуха сделала вид, будто слегка смилостивилась, но все еще покачивала головой, бормотала и шамкала. - Не хотите ли пойти к конюшням, миссис Браун, и выпить стаканчик чего-нибудь по вашему вкусу, - сказал Роб, - вместо того чтобы слоняться здесь, ведь от этого вам, да и никому нет никакой пользы! И вы пойдите с ней, будьте так добры, - прибавил Роб. - Я, право же, ужасно был бы рад ее видеть, не будь здесь лошади! Принеся такое извинение, Роб, олицетворявший собою мрачное отчаяние, завернул за угол и повел порученную его заботам лошадь окольным путем. Старуха, пытаясь объясниться гримасами с дочерью, не отставала ни на шаг. Дочь следовала за ними. Свернув на безлюдную маленькую площадь, или, вернее, двор, над которым высилась огромная колокольня и где помещались склад упаковщика и склад бутылок, Роб Точильщик поручил белоногую лошадь конюху из конюшен старинной постройки на углу и, пригласив миссис Браун и ее дочь присесть на каменную скамью у ворот этого заведения, вскоре прибежал из соседнего трактира с оловянным кувшином и стаканом. - За здоровье твоего хозяина, мистера Каркера, дитя мое! - медленно высказала свое пожелание старуха перед тем, как выпить. - Да благословит его бог! - Да ведь я вам не говорил, кто он такой! - воскликнул Роб, вытаращив глаза. - Мы его знаем в лицо, - сказала миссис Браун, которая наблюдала за подростком с таким вниманием, что на секунду перестала даже жевать губами и трясти головой. - Мы видели сегодня утром, как он ехал верхом и потом сошел с лошади, а ты ждал, чтобы увести ее. - Да неужели? - отозвался Роб, который, по-видимому, пожалел о том, что не ждал его где-нибудь в другом месте. - А что с ней такое? Почему она не пьет? Этот вопрос относился к Элис. Она сидела поодаль, завернувшись в свой плащ, и не притронулась к стакану, который Роб снова наполнил и протянул ей. Старуха покачала головой. - Не обращай на нее внимания, - сказала она. - Если бы ты знал, Роб, какая она странная! А мистер Каркер... - Тише! - сказал Роб, украдкой поглядывая па склад упаковщика и на склад бутылок, как будто мистер Каркер мог подсматривать оттуда. - Не так громко! - Да ведь его здесь нет! - воскликнула миссис Браун. - Этого я не знаю, - пробормотал Роб, мельком бросив взгляд даже на колокольню, словно и там мог скрываться мистер Каркер, наделенный сверхъестественно чутким слухом. - Хороший хозяин? - осведомилась миссис Браун. Роб кивнул и произнес вполголоса: - Видит насквозь. - Он живет за городом, правда, миленький? - спросила старуха. - Да, когда он у себя дома, - ответил Роб. - Но сейчас мы не живем дома. - А где же? - осведомилась старуха. - Нанимаем квартиру поблизости от мистера Домби, - отозвался Роб. Молодая женщина посмотрела на него так пытливо и так неожиданно, что Роб пришел в полное смятение и снова предложил ей стакан, но с таким же успехом, что и раньше. - Мистер Домби... бывало, мы говорили о нем, - сказал Роб, обращаясь к миссис Браун. - Бывало, вы заставляли меня говорить о нем. Старуха кивнула головой. - Ну, так вот, мистер Домби упал с лошади, - с неохотой продолжал Роб, - и моему хозяину приходится бывать там чаще, чем обычно, - или у него, или у миссис Домби, или еще у кого-нибудь. Вот мы и переехали в город. - Они ладят друг с другом, миленький? - спросила старуха. - Кто? - осведомился Роб. - Он и она? - То есть мистер и миссис Домби? - сказал Роб. - Откуда же мне это знать? - Нет, миленький, не они, а ваш хозяин и миссис Домби, - ласково пояснила старуха. - Не знаю, - сказал Роб, снова озираясь вокруг. - Должно быть, ладят. Какая же вы любопытная, миссис Браун. Чем меньше слов, тем меньше ссор. - Да ведь никакой беды в этом нет! - воскликнула старуха, засмеявшись и хлопнув в ладоши. - Весельчак Роб стал паинькой с той поры, как ему повезло! Никакой беды в этом нет. - Знаю, что никакой беды в этом нет, - отозвался Роб, снова бросив недоверчивый взгляд на склад упаковщика, склад бутылок и на церковь. - Но болтать незачем, даже если бы речь шла о том, сколько пуговиц на сюртуке моего хозяина. Говорю вам, с ним это дело не пройдет. Лучше утопиться. Он сам так сказал. Я бы даже не назвал его фамилии, если бы вы ее не знали. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Пока Роб снова осторожно обозревал двор, старуха украдкой сделала знак дочери. Это было едва заметное движение, но дочь, ответив ей взглядом, отвела глаза от мальчика; она по-прежнему сидела неподвижно, закутавшись в плащ. - Роб, миленький, - сказала старуха, поманив его на другой конец скамьи. - Ты всегда был моим любимчиком и баловнем. Ведь правда? Ты это знаешь? - Да, миссис Браун, - не слишком любезно ответил Точильщик. - Как же ты мог меня покинуть! - воскликнула старуха, обнимая его за шею. - Как же ты мог, гордец, уйти, скрыться из виду и не прийти и не рассказать своей бедной старой знакомой, какая тебе выпада удача! Ох-хо-хо! - Эх, да ведь это страсть как опасно для парня, раз хозяин где-нибудь поблизости и смотрит в оба! - вскричал несчастный Точильщик. - Страсть как опасно, когда над ним вот так завывают. - Ты зайдешь навестить меня, Роб? - воскликнула миссис Браун. - Ох, неужели ты так и не зайдешь меня навестить? - Да говорю же вам, что зайду. Зайду! - ответил Точильщик. - Вот теперь я узнаю моего Роба, моего любимчика, - сказала миссис Браун, вытирая омоченное слезами морщинистое лицо и нежно обнимая Точильщика. - Зайдешь ко мне домой, Роб? - Да, - ответил Точильщик. - И скоро, Роб, миленький? - спросила миссис Браун. - И часто будешь заходить? - Да-да-да!! - сказал Роб. - Клянусь душой и телом, приду. - И если он сдержит свое слово, - сказала миссис Браун, воздев руки к небу и подняв трясущуюся голову, - я никогда не буду подходить к нему, хотя мне известно, где он живет, и никогда не пророню о нем ни словечка! Никогда! Это восклицание как будто принесло капельку утешения злополучному Точильщику, который тотчас пожал руку миссис Браун и со слезами на глазах умолял ее оставить парня в покое и не губить его надежд на будущее. Миссис Браун, еще раз нежно его обняв, изъявила согласие, по, прежде чем последовать за дочерью, оглянулась, украдкой поманила его пальцем и хриплым шепотом попросила денег. - Дай мне шиллинг, миленький, - сказала она, и жадность отразилась на ее лице, - или шесть пенсов. Ради старого знакомства. Я так нуждаюсь! А моя красавица дочка, - она оглянулась в ее сторону, - ведь это моя дочка, Роб, - держит меня впроголодь. Но когда Точильщик неохотно сунул ей в руку деньги, дочь потихоньку вернулась и, схватив мать за руку, вырвала у нее монету, - Как? - воскликнула она. - Опять деньги! Вечно деньги и деньги! Плохо же вы помните о том, что я вам недавно говорила. Вот, возьми обратно! Старуха застонала, когда деньги были возвращены владельцу, но, не препятствуя их возвращению, заковыляла рядом с дочерью в переулок, выходивший на площадь. Изумленный и испуганный Роб, глядя им вслед, увидел, что они вскоре остановились и завели оживленный разговор; заметил он также угрожающие жесты молодой женщины (по-видимому, относившиеся к тому, о ком они говорили) и попытку миссис Браун подражать этим жестам, и от всей души пожелал, чтобы не он был предметом их беседы. Утешившись мыслью, что сейчас они ушли и что миссис Браун не может жить вечно и, по всей вероятности, недолго будет нарушать его покой, Точильщик, сокрушаясь о своих проступках лишь постольку, поскольку они влекли за собой такие неприятные последствия, успокоил свои встревоженные чувства, обрел безмятежный вид, подумав о том, как ловко он избавился от капитана Катля (это воспоминание почти всегда приводило его в превосходное расположение духа), и отправился в контору Домби получить приказания от своего хозяина. Там его хозяин, такой проницательный и зоркий, что Роб затрепетал, всерьез опасаясь, как бы его не выбранили за свидание с миссис Браун, вручил ему, по обыкновению, папку с утренней почтой для мистера Домби и записку к миссис Домби и только кивнул головой, как бы предписывая быть осмотрительным и расторопным, - таинственное внушение, которое, по мнению Точильщика, заключало в себе мрачные предостережения и угрозы и действовало на него сильнее всяких слов. Оставшись один в своем кабинете, мистер Каркер приступил к работе и работал весь день. Он принял немало посетителей, просмотрел множество документов, не раз уходил по делам и не позволял себе предаваться раздумью, пока занятия не пришли к концу. Но когда бумаги с его стола исчезли одна за другой, он снова погрузился в размышления. Он стоял на обычном своем месте и в обычной своей позе, уставившись в пол, когда вошел его брат и принес обратно письма, взятые из кабинета заведующею в течение дня. Он тихонько положил их на стол и хотел уйти, но мистер Каркер-заведующий произнес, устремив на него такой пристальный взгляд, точно все это время созерцал именно его, а не пол конторы: - Ну-с, Джон Каркер, что привело вас сюда? Его брат указал на письма и снова двинулся к двери. - Странно, - сказал заведующий, - что вы приходите сюда и уходите, даже не справившись о здоровье нашего хозяина. - Нам сообщили сегодня утром в конторе, что мистер Домби выздоравливает, - ответил брат. - Вы такой мягкосердечный человек, - с улыбкой сказал заведующий, - впрочем, мягкосердечным вы стали в течение этих лет, - что, готов поклясться, вы бы огорчились, если бы с ним случилась беда. - Я был бы искренне опечален, Джеймс, - ответил тот. - Он был бы опечален, - сказал заведующий, указывая на него пальцем, словно взывая к кому-то третьему присутствующему при разговоре. - Он был бы искренне опечален! Вот этот мой брат! Этот маленький клерк, эта никому не нужная рухлядь, повернутая лицом к стене, словно дрянная картина! Он, просидевший у своей стены бог знает сколько лет! Он преисполнен благодарности, уважения, преданности и думает, что я этому поверю! - Я ни в чем не хочу вас уверять, Джеймс, - возразил брат. - Будьте справедливы ко мне так же, как к любому из своих подчиненных. Вы мне задали вопрос, и я на него ответил. - И у вас, жалкий льстец, нет никаких оснований сетовать на него? - спросил заведующий с несвойственной ему раздражительностью. - Нет оснований возмущаться высокомерным отношением, оскорбительным пренебрежением, чрезмерною требовательностью? Да кто же вы, черт возьми: человек или мышь? - Было бы странно, если бы два человека, в особенности начальник и подчиненный, не имели никаких причин сетовать друг на друга; он, во всяком случае, их имел, - ответил Джон Каркер. - Но, не говоря уже о моей истории... - Его история! - воскликнул заведующий. - Она всегда налицо. Она сбрасывает вас со счетов. Дальше! - Да, не будем говорить об этой истории, которая, как вы намекнули, дает мне одному (к счастью для всех остальных) особые основания быть благодарным... Но здесь в конторе нет никого, кто бы высказывался и чувствовал иначе. Не думаете же вы, что кто-нибудь останется равнодушным, если неудача или несчастье постигнет главу фирмы, и не будет этим искренне опечален? - У вас, разумеется, есть основания быть признательным ему, - презрительно сказал заведующий. - Да неужели вам неизвестно, что вас здесь держат как дешевый пример и знаменательное доказательство милосердия Домби и Сына, что споспешествует славной репутации этой великой фирмы? - Неизвестно, - кротко ответил его брат. - Я давно уже уверовал в то, что меня здесь держат по другим соображениям, более бескорыстным. - Вы как будто намеревались изречь какую-то христианскую заповедь, - сказал заведующий, оскалив зубы, как тигр. - Нет, Джеймс, - возразил тот. - Хотя братские узы между нами давно порваны... - Кто их порвал, дорогой сэр? - спросил заведующий. - Я, своим недостойным поведением. Я вас в этом не виню. Заведующий, растянув рот и оскалив зубы, беззвучно произнес: "О, вы меня в этом не вините!" - и предложил ему продолжать. - Хотя, говорю я, братских уз между нами не существует, не осыпайте меня, умоляю, ненужными насмешками и не истолковывайте в дурную сторону то, что я говорю или хотел бы сказать. Я собирался высказать лишь одну мысль: ошибочно предполагать, что только вы один, возвышенный над всеми прочими, удостоенный доверия и отличия (возвышенный с самого начала, я это знаю, благодаря вашим исключительным способностям и порядочности), поддерживающий с мистером Домби более близкие отношения, чем кто бы то ни было, стоящий, если можно так выразиться, на равной ноге с ним и осыпанный его милостями и щедротами, - ошибочно, говорю я, предполагать, что только вы один заботитесь о его благополучии и репутации. Я искренне верю, что нет в этой конторе никого, начиная с вас и кончая самым последним служащим, кто бы не разделял этого чувства. - Вы лжете! - воскликнул заведующий, внезапно покраснев от гнева. - Вы - лицемер, Джон Каркер, и вы лжете! - Джеймс! - вскричал тот, вспыхнув в свою очередь. - Что вы хотите сказать, произнося эти оскорбительные слова? Почему вы гнусно бросаете их мне в лицо без всякого повода с моей стороны? - Я вам говорю, - сказал заведующий, - что ваше лицемерие и смирение, а также лицемерие и смирение всех служащих я не ставлю ни во что. - Он пренебрежительно щелкнул пальцами. - Я вижу вас насквозь. Вы для меня прозрачны, как воздух! Нет никого из служащих, занимающих место между мною и самым последним в этой конторе (к нему вы относитесь с участием, и не без основания, ибо вас разделяет небольшое расстояние), кто бы втайне не порадовался унижению своего хозяина, кто бы в глубине души не питал к нему ненависти, - кто бы не желал ему зла и кто бы не восстал, будь у него мужество и сила! Чем больше пользуешься милостями хозяина, тем больше терпишь от него обид, чем ближе к нему, тем дальше от него. Вот каково убеждение всех служащих! - Не знаю, - отозвался брат, чье негодование вскоре уступило место удивлению, - не знаю, кто вам наговорил таких вещей и почему вам вздумалось испытывать меня, а не кого-нибудь другого. А вы меня испытывали и старались поддеть на крючок - в этом я теперь уверен. Вы и держите себя и говорите так, как никогда прежде. Повторяю еще раз - вас обманывают. - Знаю, что обманывают, - сказал заведующий. - Я вам это уже говорил. - Не я, - возразил его брат. - Ваш доносчик, если есть у вас таковой. А если нет, то ваши собственные мысли и подозрения. - У меня нет никаких подозрений, - сказал заведующий. - У меня есть уверенность. Все вы - малодушные, подлые, льстивые собаки! Все вы одинаково притворяетесь, все одинаково лицемерите, все твердите одни и те же жалобные слова, все скрываете одну и ту же тайну, весьма прозрачную. Его брат, не говоря ни слова, удалился и захлопнул дверь, когда тот замолчал. Мистер Каркер-заведующий медленно придвинул стул к камину и стал потихоньку разбивать угли кочергой. - Трусливые, гнусные твари! - пробормотал он, обнажая два ряда сверкающих зубов. - Нет среди них никого, кто бы не притворился потрясенным и возмущенным... Ба! Любой из них, будь он наделен властью и обладай он умом и смелостью, чтобы этой властью воспользоваться, унизил бы гордость Домби и сокрушил ее так же безжалостно, как я разбиваю эти угли! Дробя их и размешивая золу в камине, он с задумчивой улыбкой смотрел на свою работу. - Да, даже и без такой королевской приманки, - добавил он. - И есть гордыня, о которой забывать не следует; доказательством служит наше знакомство. Он погрузился в еще более глубокое раздумье и сидел, размышляя над темнеющей золой, затем поднялся с видом человека, оторвавшегося от книги, и, осмотревшись вокруг, взял шляпу и перчатки, направился туда, где стояла его лошадь, сел на нее и поехал по освещенным улицам; был вечер. Он поравнялся с домом мистера Домби, придержал лошадь и, проезжая шагом, посмотрел вверх, на окна. Сначала его внимание было привлечено тем окном, в котором он видел когда-то Флоренс с ее собакой, хотя сейчас оно не было освещено; но он улыбнулся, окинув взглядом величественный фасад дома, и с каким-то высокомерием отвернулся от этого окна. - Было время, - сказал он, - когда стоило труда следить даже за твоей восходящей звездочкой и разузнавать, где собираются облака, чтобы в случае необходимости заслонить тебя. Но теперь взошла планета и затмила тебя своим сиянием. Он повернул свою белоногую лошадь за угол и отыскал среди освещенных окон с другой стороны дома одно окно. С ним было связано воспоминание о величественной осанке, о руке в перчатке, воспоминание о том, как сыпались на пол перья с крыла прекрасной птицы, а легкий белый пух накидки трепетал, словно перед надвигающейся бурой. Снова повернув лошадь, он увез с собой эти воспоминания; ехал он быстро по темнеющим и безлюдным аллеям парков. Роковым образом они были связаны с женщиной, с гордой женщиной, которая ненавидела его, но благодаря его ловкости и своей гордыне и озлоблению медленно и неуклонно приучалась терпеть его присутствие; она приучалась видеть в нем человека, пользующегося привилегией говорить о ее пренебрежительном равнодушии к ее же собственному мужу и о забвении ею уважения к самой себе. Воспоминания связаны были с женщиной, которая глубоко его ненавидела, знала его и ему не доверяла, потому что слишком хорошо они друг друга понимали; но она разжигала свое жестокое озлобление, подпуская его к себе с каждым днем все ближе и ближе, несмотря на всю ненависть, какую к нему питала. Несмотря на нее? Благодаря ей! Ибо в той бездне, куда не в силах был проникнуть ее грозный взгляд, - хотя она и могла мельком туда заглянуть, - таилось возмездие, и достаточно было увидеть слабую тень его, вызывавшую содрогание, чтобы запятнать ее душу. Неужели призрак такой женщины витал перед ним во время его поездки, призрак, отвечающий реальности? Да, он видел ее мысленно такой, какою она была: ее гордыню, озлобление, ненависть так же ясно, как ее красоту, яснее всего - ненависть к нему самому. По временам он видел ее подле себя - высокомерную и неприступную, а иногда - лежащую в пыли под копытами его лошади. Но всегда он видел ее такой, какою она была, без маски, и следил за ней на опасной тропе, по которой она шла. И после своей прогулки верхом, когда он переоделся и вошел в ее ярко освещенную комнату, - вошел со своею склоненной головой, тихим голосом и вкрадчивой улыбкой, - он видел ее так же ясно. Он даже угадывал, почему была затянута в перчатку рука и, в силу этой догадки, тем дольше удерживал ее руку в своей. На опасной тропе, по которой она шла, он следил за ней, и как только она делала шаг, он ставил свою ногу на отпечаток ее ноги. ГЛАВА XLVII  Грянул гром Время не расшатало преграды между мистером Домби и его женой. Время - утешитель скорби и укротитель гнева - ничем не могло помочь этой, плохо подобранной, паре. Несчастные сами по себе и отравляющие существование друг другу, ничем не связанные, кроме кандалов, соединявших их скованные руки, они, отшатываясь друг от друга, столь сильно натягивали цепь, что она врезалась в тело до кости. Их гордыни, различаясь характером, были одинаковой силы; словно кремень, их вражда высекала искру, и огонь то тлел, то разгорался в зависимости от обстоятельств, сжигая все в совместной их жизни и превращая их брачный путь в дорогу, усыпанную пеплом. Будем справедливы к мистеру Домби. Отдаваясь чудовищному заблуждению - оно разрасталось с каждой песчинкой, падающей в песочных часах его жизни, - он гнал Эдит вперед и мало думал о том, к какой цели и как она идет. Однако чувство его к ней - каково бы оно ни было - оставалось таким же, каким было вначале. Она провинилась перед ним в том, что, неведомо почему, отказалась признать верховную его власть и всецело ей подчиниться, а стало быть, надлежало исправить ее и смирить; но в других отношениях он по-прежнему, со свойственной ему холодностью, почитал ее особой, которая при желании способна сделать честь его выбору и имени, усугубить его славу и доверие к его коммерческим талантам. Со своей стороны, Эдит, одержимая страстным и высокомерным негодованием, устремляла мрачный взгляд ежедневно и ежечасно, начиная с той ночи, когда она сидела у себя в спальне, глядя на тени, плывущие но стене, и вплоть до той, еще более темной ночи, которая быстро надвигалась, - Эдит устремляла мрачный взгляд на того, кто подверг ее бесконечным унижениям и оскорблениям, и это был ее муж. Был ли главный порок мистера Домби, столь беспощадно им правивший, чертою противоестественной? Быть может, стоило бы иной раз осведомиться о том, что есть природа, и о том, как люди стараются ее изменить, и в результате таких насильственных искажений не естественно ли быть противоестественным? Посадите любого сына или дочь нашей могущественной матери-природы в тесную клетку, навяжите заключенному одну-единственную идею, питайте ее раболепным поклонением окружающих робких или коварных людей, и чем станет тогда природа для послушного узника, который ни разу не воспарил на крыльях свободного разума, опушенных и уже бесполезных, чтобы увидеть ее во всей полноте и реальности? Увы, разве так уж мало в мире противоестественного, которое тем не менее является естественным? Послушайте, как судья обращается с предостережением к противоестественным отбросам общества; противоестественны их зверские обычаи, противоестественно отсутствие порядочности, противоестественны представления о добре и зле и смешение этих двух понятий: противоестественны они в своем невежестве, пороке, безрассудстве, упорстве, взглядах, - словом, во всем. Но пойдите по следам доброго священника или врача, который подвергает опасности свою жизнь, вдыхая воздух, которым они дышат, и спускается в их логовища, куда целый день доносится грохот колес наших экипажей и топот ног по мостовой. Окиньте взором эти отвратительные норы - у многих миллионов бессмертных душ нет другого места на земле; при малейшем упоминании о них человеческое чувство возмущается, а брезгливая деликатность, живущая на соседней улице, затыкает уши и говорит: "Я этому не верю!" Вдохните ядовитый воздух, отравленный миазмами, гибельными для здоровья и жизни, пусть каждое чувство ваше, дарованное человечеству для радости и счастья, будет оскорблено и возмущено, ибо только весть о страдании и смерти донесет оно до вашего сознания. Может ли растение, цветок или целебная трава, посаженные на зловонных грядках, расти естественно и простирать свои листочки навстречу солнцу, как предназначено было богом? И вызовите в памяти образ какого-нибудь хилого ребенка, малорослого, с порочным лицом, и заведите речь о его противоестественной греховности и сокрушайтесь о том, что он в таком раннем возрасте отвратился от неба. Но подумайте немножко и о том, что он был зачат, рожден и вскормлен в аду! Люди, занимающиеся науками и отыскивающие связь между ними и здоровьем человека, сообщают нам, что, если бы видимы были глазу ядовитые частицы отравленного воздуха, перед нами предстало бы густое черное облако, нависающее над трущобами; медленно разрастаясь, оно заражает лучшие районы города. Но если бы можно было разглядеть также ту моральную отраву, которая распространяется вместе с этими частицами и в силу вечных законов оскорбленной Природы от них неотделима, - каким бы это было ужасным откровением! Тогда увидели бы мы, что безнравственность, святотатство, пьянство, воровство, убийство и длинный ряд безыменных прегрешений против естественных склонностей и антипатий человечества нависли над обреченными местами и ползут дальше, чтобы губить невинных и развращать целомудренных. Тогда увидели бы мы, как эти ядовитые потоки, вливающиеся в наши больницы и лазареты, захлестывают тюрьмы, увеличивают осадку судов для перевозки каторжников и гонят их через моря насаждать преступление на обширных материках. Тогда оцепенели бы мы от ужаса, узнав, что, порождая болезнь, передающуюся нашим детям и гибельную для поколения, еще не родившегося, мы в то же время, в силу того же закона, производим на свет детство, чуждое невинности, юность, лишенную скромности и стыда, зрелость, в которой нет ничего зрелого, кроме страданий и греха, гнусную старость, позорящую образ человеческий. Противоестественное человечество! Когда мы будем собирать виноград с колючего кустарника и винные ягоды с чертополоха, когда злаки вырастут из отбросов на окраинах наших развращенных городов и розы расцветут на тучных кладбищах, - вот тогда мы найдем естественное человечество и убедимся, что оно произросло из таких семян. О, если бы какой-нибудь добрый дух снял крыши с домов рукою более могущественной и милостивой, чем рука хромого беса в романе *, и показал христианам, какие мрачные тени вылетают из их домов, присоединяясь к свите ангела разрушения, шествующего среди них! О, если бы в течение одной только ночи видеть, как эти бледные призраки поднимаются над теми местами, которыми мы слишком долго пренебрегали, и из густого, хмурого облака, где множатся пороки и болезни, проливают жестокое возмездие - дождь, вечно льющийся и вечно усиливающийся! Светлым и благословенным было бы утро, занимающееся после такой ночи: ибо люди, оставив позади камни преткновения, ими самими созданные, эти пылинки на тропе, ведущей к вечности, принялись бы строить лучший мир, как подобает существам единого происхождения, исполняющим единый долг по отношению к отцу единой семьи и стремящихся к единой цели. Светлым и благословенным был бы этот день также и потому, что у тех, кто никогда не обращал внимания на окружающих, пробудилось бы сознание своей связи с ними; и им открылось бы извращение природы в их собственных узких симпатиях и оценках - извращение, столь же глубокое и, однако, столь же естественное, как самая низшая ступень падения. Но заря такого дня не занялась для мистера Домби и его жены, и каждый продолжал идти своим путем. За шесть месяцев, истекших после несчастного случая с мистером Домби, в их отношениях не произошло никакой перемены. Мраморная скала не могла бы стоять на его пути с большим упорством, чем стояла Эдит, и самый холодный родник в недрах глубокой пещеры, куда не проникнет луч света, не мог быть более неприступным и холодным, чем мистер Домби. Надежда, вспыхнувшая в сердце Флоренс, когда ей померещилась картина нового домашнего очага, к тому времени совсем угасла. Этот очаг существовал почти два года, и даже терпеливая вера Флоренс не могла пережить жестоких испытаний каждого дня. Если и оставалась еще у нее тень надежды, что в далеком будущем Эдит и ее отец могут быть счастливы в совместной жизни, то сама она уже не надеялась завоевать отцовскую любовь. Тот короткий промежуток времени, когда ей чудилось, что отец слегка смягчился, изгладился в памяти; он вспоминался как горестное заблуждение, и уверенность в постоянной холодности отца не ослабевала. Флоренс любила его по-прежнему, но постепенно стала любить его скорее как человека, который был ей дорог или мог быть дорог, чем как живое существо, находившееся перед ее глазами. Умиротворенная грусть, с какою она любила умершего маленького Поля или свою мать, окрашивала ее мысли о нем и словно превращала их в нежное воспоминание. Она не могла сказать, почему отец, которого она любила, становился для нее каким-то гуманным образом - потому ли, что он для нее умер, или потому, что имел отношение к этим дорогим ей умершим и с ним так долго связаны были ее надежды, теперь угасшие, и нежность, им убитая. Но этот туманный образ вряд ли играл большую роль в ее действительной жизни, чем образ умершего брата, когда она представляла себе, что он жив и стал взрослым мужчиной, который любит ее и охраняет. Эта перемена, если можно ее так назвать, произошла с ней незаметно, подобно переходу от детства к юности, и наступила одновременно с этим переходом. Флоренс было почти семнадцать лет, когда, размышляя в одиночестве, она это осознала. Теперь она часто бывала одна, потому что прежние отношения между нею и Эдит резко изменились. Когда произошел несчастный случай с отцом и он лежал внизу, Флоренс впервые заметила, что Эдит ее избегает. Обиженная, потрясенная, но не понимающая, как можно это примирить с ее ласковым обращением при каждой встрече, Флоренс однажды вечером снова пришла к ней в комнату. - Мама, - сказала она, потихоньку подойдя к ней. - Я вас огорчила? Эдит ответила: - Нет. - Должно быть, я в чем-то провинилась, - продолжала Флоренс. - Скажите мне, в чем? Вы изменили свое отношение ко мне, милая мама. Я даже рассказать вам не могу, как быстро я чувствую малейшую перемену, потому что люблю вас всем сердцем. - Так же, как и я вас, - сказала Эдит. - Ах, Флоренс, верьте мне, никогда я не любила вас сильнее, чем теперь! - Почему, увидев меня, вы так часто уходите, почему вы избегаете меня? - спросила Флоренс. - И почему вы так странно на меня смотрите, милая мама? Ведь я не ошибаюсь, да? Темные глаза Эдит ответили ей утвердительно. - Почему? - умоляюще повторила Флоренс. - Скажите, почему, чтобы я знала, как вам угодить. И скажите мне, что теперь все будет иначе. - Дорогая Флоренс, - ответила Эдит, сжимая руку, обвивавшую ее шею, и заглядывая в глаза, смотревшие на нее с такой любовью, - причины я не могу вам сказать. Не мне это говорить, не вам слушать; но так получилось и так должно быть, я знаю. Неужели я бы поступала таким образом, если бы не была в этом уверена? - Значит, мы должны быть чужими друг для друга, мама? - спросила Флоренс, глядя на нее как бы в испуге. Эдит, беззвучно пошевелив губами, ответила утвердительно. Флоренс смотрела на нее все с большим страхом и недоумением, пока слезы, струящиеся по лицу, не скрыли от нее Эдит. - Флоренс, родная моя! - быстро проговорила Эдит. - Выслушайте меня. Я не могу видеть вас такой печальной. Успокойтесь. Вы видите, что я сдерживаю себя. А разве это мне легко? Ее голос и лицо снова были спокойны, когда она произносила эти последние слова, а затем добавила: - Не совсем чужими. Отчасти. И только для виду, Флоренс, потому что в глубине души я остаюсь для вас все тою же и всегда буду такой. А то, что я делаю, я делаю не для себя. - Для меня, мама? - спросила Флоренс. - Достаточно знать то, что я вам сказала, - помолчав, ответила Эдит. - А зачем это делается - не имеет значения. Дорогая Флоренс, так лучше... это необходимо... чтобы мы встречались реже. Дружбу, которая связывала нас до сих пор, нужно разорвать. - Когда? - вскричала Флоренс. - О мама, когда? - Теперь, - сказала Эдит. - И навсегда? - спросила Флоренс. - Этого я не говорю, - ответила Эдит. - Я этого не знаю. Не скажу я также, что дружеские отношения между нами неуместны и вредны, хотя мне следовало бы знать, что добра от них не будет. Мой путь пролегал по тропам, по которым вы никогда не пойдете, и отсюда мой путь ведет... бог весть куда... я его не вижу. Ее голос замер; она сидела и смотрела на Флоренс, и в ее взгляде были непонятный страх и отчужденность, которые однажды уже заметила Флоренс. А потом ею овладели те же мрачная гордыня и злоба, словно гневный аккорд пробежал по струнам неистовой арфы. Но на смену им не пришли кротость и смирение. На этот раз она не опустила головы, не заплакала, не сказала, что вся ее надежда - это Флоренс. Она сидела с высоко поднятой головой, точно прекрасная Медуза, которая смотрит на человека в упор, чтобы убить его. И она бы это сделала, если бы обладала такими чарами. - Мама, - с тревогой сказала Флоренс, - в вас произошла еще какая-то перемена, о которой вы мне не сказали и которая меня пугает. Позвольте мне побыть немного с вами. - Нет, - возразила Эдит, - нет! дорогая! Мне лучше остаться одной, и я сделаю все, чтобы видеть вас пореже. Не задавайте мне никаких вопросов, но верьте, что, если я кажусь непостоянной или капризной по отношению к вам, я поступаю так не по своей воле и не ради себя. Хотя теперь мы не так близки друг другу, как раньше, верьте, что в глубине души я не изменилась. Простите мне, что я еще более омрачила ваш мрачный дом. Я - тень, упавшая на него, и я это прекрасно знаю. Больше никогда не будем говорить об этом. - Мама, - всхлипывая, промолвила Флоренс, - неужели мы должны будем расстаться? - Мы поступаем таким образом именно для того, чтобы нам не пришлось расстаться, - сказала Эдит. - Не спрашивайте больше ни о чем. Ступайте, Флоренс. С вами моя любовь и мое раскаяние. Она поцеловала ее. Когда Флоренс выходила из комнаты, Эдит проводила взглядом удаляющуюся фигуру, словно в этом образе отошел от нее добрый ангел и оставил ее добычей высокомерных и негодующих страстей, которые теперь завладели ею и наложили свою печать па ее чело. С этого часа Флоренс и Эдит больше не проводили время вдвоем, как прежде. В течение многих дней они редко встречались, разве что за столом и в присутствии мистера Домби. В таких случаях Эдит, властная, непреклонная и молчаливая, даже не смотрела на нее. Если при этом находился мистер Каркер - а это бывало часто в период выздоровления мистера Домби и впоследствии, - Эдит еще больше сторонилась ее и была еще сдержаннее, чем обычно. Но когда бы ни случалось ей встретиться с Флоренс наедине, она обнимала ее так же нежно, как и раньше, хотя надменное ее лицо уже не так смягчалось. И часто, вернувшись домой поздно вечером, она, как в былые времена, тихонько входила в комнату Флоренс и шептала: "Спокойной ночи", склонившись над ее подушкой. Не ведая во сне о ее посещениях, Флоренс иногда просыпалась, словно ей приснились эти слова, произнесенные чуть слышно, и как будто ощущала на своей щеке прикосновение губ. Но это случалось все реже и реже, по мере того как шло время. И снова Флоренс познала полное одиночество, которое и теперь, как прежде, пришло вслед за пустотой в ее собственном сердце. Подобно тому как образ отца, которого она любила, стал чем-то нереальным, так и Эдит, разделяя судьбу всех, кого Флоренс любила, с каждым днем отступала, расплывалась, бледнела вдали. Мало-помалу она отошла от Флоренс, точно призрак прежней Эдит; мало-помалу пропасть, их разделявшая, расширилась и стала казаться глубже; мало-помалу вся прежняя ее пылкость и нежность застыли, вытесненные той непреклонной, гневной отвагой, с какой она стояла у края невидимой для Флоренс бездны, дерзая смотреть вниз. Мучительное отчуждение между нею и Эдит возмещалось для Флоренс одною только мыслью; хотя это было слабым утешением для ее измученного сердца, она старалась найти в ней какое-то успокоение. Не разрываясь больше между любовью и долгом по отношению к двоим, Флоренс могла любить обоих, не обижая ни того, ни другого. Она могла им обоим, словно теням, созданным ее воображением, отвести место в своем сердце и не оскорблять их никакими сомнениями. Так и пыталась она делать. Случалось - и довольно часто, - что недоумение, вызванное переменой, происшедшей с Эдит, овладевало ее мыслями и пугало ее. Но она не любопытствовала, спокойно отдаваясь снова тихой грусти и одиночеству. Флоренс нужно было только вспомнить о том, что звезда, сулившая ей счастье, померкла во мраке, окутавшем весь дом, и она плакала и смирялась. Так проводила Флоренс жизнь в мечтах, в которых любовь, переполнявшая ее юное сердце, изливалась на призрачные тени, и в реальном мире, где этот могучий поток ее любви почти всегда возвращался вспять; и вот ей минуло семнадцать лет. Уединенная жизнь сделала ее застенчивой и скромной, но не ожесточила ее кроткого нрава и пылкого сердца. Дитя - судя по невинному ее простодушию, женщина - если судить по скромному ее достоинству и глубокому, напряженному чувству. В ее прекрасном лице и нежной, хрупкой фигуре как бы сочетались и сливались дитя и женщина; казалось, лето хотя и настало, весна не хочет отступить и старается затмить прелестью бутонов распустившиеся цветы. Но в ее голосе, проникавшем в душу, в ее тихом взоре, в каком-то странном сиянии, по временам как бы озарявшем ее лицо, и в задумчивой ее красоте было что-то напоминающее умершего брата. И на совете в зале слуг перешептывались об этом, покачивали головой и тем с большим аппетитом ели и пили, еще теснее связанные узами дружбы. Эти внимательные наблюдатели многое могли порассказать о мистере и миссис Домби и о мистере Каркере, который как будто был посредником между супругами и приходил и уходил, словно пытался их примирить, но всегда безуспешно. Все они сокрушались о прискорбном положении дел, и все порешили на том, что миссис Пипчин (неприязнь к которой оставалась нерушимой) приложила к этому руку; во всяком случае, приятно было иметь такой прекрасный объект для насмешек, и они усердно этим пользовались и очень веселились. Гости, обычно бывавшие в доме, и знакомые, посещаемые мистером и миссис Домби, считали, что они подходят друг к другу, - во всяком случае, если говорить о высокомерии, - но особого внимания этому вопросу не уделяли. После смерти миссис Скьютон молодая леди с обнаженной спиной довольно долго не являлась, сообщив со свойственным ей очаровательным хихиканьем кое-кому из близких друзей, что с этим семейством у нее неразрывно связано представление о надгробных плитах и тому подобных ужасах. Но, придя в этот дом, она не нашла в нем ничего ужасного, и только золотые брелоки на часовой цепочке мистера Домби она с возмущением осудила как предрассудок *. Эта юная прелестница принципиально возражала против падчериц, - но ничего предосудительного она не могла сказать о Флоренс, кроме того, что ей недостает "изящества" - быть может, она подразумевала под этим спину. Многие из тех, кого приглашали лишь в торжественных случаях, вряд ли знали, кто такая Флоренс, и, возвращаясь домой, говорили: "Вот как? Так это мисс Домби сидела там в уголку? Очень хорошенькая, но немножко хрупкая на вид и задумчивая". Да, действительно по прошествии последних шести месяцев именно такою была Флоренс, когда в замешательстве и едва ли не в испуге заняла место за обеденным столом накануне второй годовщины бракосочетания своего отца с Эдит (первая годовщина совпала с болезнью миссис Скьютон, разбитой параличом). Основаниями для ее опасений служили только знаменательный день, мина ее отца, которую она подметила, быстро бросив на него взгляд, и присутствие мистера Каркера, неприятное ей всегда, а сегодня - больше чем когда бы то ни было. Эдит была в роскошном туалете, так как она и мистер Домби должны были присутствовать в тот день на званом вечере и обед был назначен на более поздний час. Она появилась, когда все уже сидели за столом, и мистер Каркер встал и подвел ее к ее месту. Как ни была она ослепительно прекрасна, что-то в выражении ее лица и в осанке навеки и безнадежно отделяло ее от Флоренс и от всех остальных. И, однако, был момент, когда Флоренс поймала на себе ее ласковый взгляд, и этот взгляд заставил ее грустить еще больше и еще больше сожалеть о той пропасти, которая их теперь разделяла. За обедом почти не разговаривали. Флоренс слышала, как ее отец время от времени заговаривал с мистером Каркером о делах, слышала его тихие ответы, но она мало внимания обращала на их беседу и с нетерпением ждала конца обеда. Когда подали десерт и слуги удалились, мистер Домби, который уж не раз откашливался, что не предвещало добра, сказал: - Миссис Домби, я уведомил экономку о том, что завтра к обеду у нас будут гости. Полагаю, вам это известно? - Я не обедаю дома, - отозвалась она.