ведь она была еврейкой", - настаивала Мартхен. - "Она была политически активна. И была убита именно за свою политическую активность". "Я не говорю о Розе Люксембург. Я говорю о евреях в целом". "А что общего у фрау Деген с богатыми евреями? С этими спекулянтами, как ты их называешь? Что, например, общего у нас с Крупом? Нельзя же все обобщать, сестра! Мы уже видели, чем кончилось для евреев подобное обобщение". Хотце не спеша набил свою трубку табаком. В эти минуты он выглядел особенно самодовольным. Казалось, всем своим видом он хотел сказать: "Все, что моя жена находит правильным, действительно правильно". Набив трубку, он взглянул на большие напольные часы, стоявшие возле буфета. "Сейчас будут передавать последние известия", - сказал он и поднялся со стула. Убедившись, что все окна закрыты, он, выключив свет, вышел в прихожую и проверил, закрыта ли входная дверь. Затем он вернулся и зажег свет снова. Мартхен подошла к радиоприемнику и стала его настраивать. "Не так громко". - предупредила фрау Хотце. "Я же еще не нашла нужную волну", - возразила Мартхен. Внезапно среди хаоса звуков и голосов отчетливо прозвучали позывные английского радио. Как потом объясниа мне Мартхен, это были первые такты Пятой симфонии Бетховена. "Говорит Англия, говорит Англия, говорит Англия", - прозвучал из радиоприемника голос диктора. Всякий раз, слыша эти позывные, я от страха покрывался гусиной кожей. Хотя прошло довольно много времени и я думал, что привык уже и к этой музыке, и к этому голосу. "Господи", - думал я при этом, - "если бы я сейчас был по другую сторону дверей, наверняка бы разобрался, что это вовсе не позывные Германии". Интересно, о чем думали в эти минуты все, кто находился в комнате? Неужели то же самое? Во всяком случае, мать именно так и думала. А что думал сам Хотце, его жена, Мартхен? Сначала по радио передали сообщения с итальянского фронта, затем - сообщение о наступлении Красной Армии. Хотце вынул изо рта трубку и положил на стол. Под конец диктор рассказал о концентрационном лагере в Освенциме. В первый раз осознал я страшный смысл этого названия. Из глаз матери полились безудержные слезы. Мартхен поспешно села рядом с ней. Она гладила руку матери и шепотом уговаривала ее не слушать. Мать отрицательно покачала головой. "Не могу", - прошептала она и, как всегда в таких случаях, опустила голову на стол. Сидевшие в комнате старались казаться спокойными, но я отчетливо видел, каких усилий им это стоило. Когда диктор рассказал о том, что людей убивают, направляя выхлопные газы в плотно закрытые со всех сторон грузовики, битком набитые людьми, и такой способ нацисты считают самым экономичным, фрау Хотце раскашлялась и едва успела добежать до кухни, где ее стошнило. "Такое они делают только с нами", - прошептала мать. Мартхен ласково прислонила голову к ее спине. Я сидел молча. Все чувства во мне угасли, умерли. Я думал о людях в грузовиках, полных выхлопными газами. Я представлял себе, как они хватают ртом воздух, как постепенно синеют их лица. И эти лица становились все более узнаваемыми. Я видел мою тетю Цилли, моего дядю Арнольда, моих двоюродных сестер, моего отца. Снова и снова я приказывал себе успокоиться, но страшные видения не отпускали меня. Я закричал. Хотце поспешно закрыл мне рот ладонью. По радио начали передавать выступление Томаса Манна. Обессиленный, равнодушный ко всему, я повис на руках Хотце. В начале лета 1944-го воздушные налеты заметно участились. Бомбили теперь и берлинские пригороды. Укрываться в бомбоубежище мы, разумеется, не могли, поэтому во время налетов прятались в траншее на участке Карла Хотце. Хотце выкопал траншею между фруктовыми деревьями, выложил ее стенки кирпичом и даже соорудил подобие потолка из бетонной плиты, установленной на стальных подпорках. Все сооружение было покрыто толстым слоем песка. Выход был снабжен тяжелой деревянной дверью с металлическим запором. Почти каждую ночь мы сидели, укрывшись в этой траншее. Когда я слышал на лестнице шаги Хотце, поднимавшегося, чтобы нас разбудить, то понимал - американские бомбардировщики уже на подлете к Каульсдорфу. Обычно самого налета долго ждать не приходилось. Через короткое время, когда мы с матерью уже были в укрытии, до нас доносились первые залпы зениток и грохот разрывов. Прежде чем разбудить нас, Хотце отводил жену и свояченицу в бомбоубежище. Затем вместе с нами он отсиживался в своей траншее. Залпы зениток, разрывы бомб в нашем укрытии были слышны, пожалуй, сильнее, чем в первой квартире Людмилы Дмитриевой. Хотце даже пытался развлечь нас, определяя на слух калибр каждой разорвавшейся бомбы. Сегодня я думаю, что он совсем не разбирался в калибрах бомб, а просто хотел этим отогнать собственный страх. Своими рассказами о бомбах он ужасно действовал нам на нервы. Но как всегда, ему удавалось вовлечь нас в дискуссию о размерах бомбы. Особенно часто спорил с ним я. Когда Хотце говорил о "двадцатикилограммовой бомбе", я слышал лишь звук разорвавшегося снаряда 88-миллиметровой зенитной пушки. А свист авиационной мины Хотце путал со свистом зажигательных бомб, от которых, как факелы, горели деревья. "Настоящую авиационную мину или совсем не слышно, или она свистит как сбитый самолет во время падения. А взрыв происходит уже у самой земли. Если такая разорвется недалеко от дома, то в квартире все кувырком летит". "Откуда ты знаешь?" - озадаченно спросил Хотце. "В квартире Дмитриевой на четвертом этаже разница была особенно заметна", - с чувством собственного превосходства ответил я. - "Во время бомбежек стены тряслись, как желе на тарелке. Уж я-то знаю точно - от разных бомб все по-разному шатается". Мать наклонилась, как будто хотела завязать на своем ботинке развязавшийся шнурок, и незаметно наступила мне на ногу - молчи! Но Хотце, казалось, к моим объяснениям отнесся вполне серьезно. "Может, после войны ты взрывником станешь. Неразорвавшиеся снаряды еще долго будут лежать повсюду. И за такую работу наверняка будут хорошо платить". "Только этого нехватало", - отозвалась мать, однако я подозревал, что Хотце видит меня насквозь. Он сидел с нами в траншее почти каждый день. Заметив, что наш страх не слишком велик, он оставил нас в покое. Иногда он ложился на одну из скамеек и тут же засыпал. Его хладнокровие внушало мне уважение. Мать смотрела на спящего Хотце с завистью. "Если бы я могла так спать", - тихо вздыхала она, - "я смогла бы выдержать все это много легче". Мне бросилось в глаза, что во время налетов мать стала считать бомбовые разрывы. Мне даже казалось, что каждый новый разрыв она встречает с какой-то затаенной радостью. Однажды я услышал, как она бормотала: "Так им и надо! А ну, дайте им еще!" Ее отчаянное, искаженное ненавистью лицо испугало меня. Мне были понятны чувства матери. Тем не менее я напомнил ей, что ведь и в нас тоже может попасть. "Война - это война", - ответила мать. - "А кроме того, в нас с тобой никогда не попадет. Я же обещала тебе - мы выдержим! Разве ты не чувствуешь, что Кто-то простер над нами руку?" Я кивнул, хотя никакой руки над собой не чувствовал. Я просто поверил матери. Однажды днем Хотце вернулся домой раньше обычного и пригласил нас с матерью в столовую. "Мой друг Радни" - сообщил он нам - "нуждается в помощнике. У него птицеферма недалеко от Кепеника. Почти всех рабочих фермы призвали на военную службу. Паренек вроде тебя мог бы ему очень пригодиться". "Но я же никогда не держал в руках курицы!" - соврал я. "Научиться можно всему. К тому же у тебя сохранилась форма члена "гитлерюгенда". Мы ее немного подновим, и тогда ты сможешь продавать цыплят". "Кому же ваш друг продает цыплят?" - поинтересовалась мать. "Всему берлинскому начальству". "А разве обычным людям у него нельзя цыплят покупать?" "Это закрытая зона. Находиться там может только обслуживающий персонал и клиенты". "Какие клиенты, господин Хотце?" - спросил я. "Клиентами могут быть только те, у кого эсэсовские руны в петлицах. От штурмбанфюрера до самых низших чинов СС. И пожалуйста, не называй меня "господин Хотце". Меня зовут Карл. Мы с тобой знаем друг друга уже давно. Я же не говорю тебе "вы"!" "Ну и как же я должен разговаривать с этими типами?" "Так же, как со всеми остальными. Только не давай себя запугать. От этих "золотых фазанов" ты можешь многому научиться". "Что такое - "золотые фазаны"?" "Разве ты не знаешь этого выражения? "Золотые фазаны" - это штурмовики. Они носят на мундирах золотые нашивки". "В этих кругах он никогда не вращался", - сказала мать. "Неважно - это же штурмовики! Да я от страха могу в штаны наложить!" " Бояться не нужно. И Гюнтер тебе понравится, мой мальчик. Он отличный парень, к тому же человек бывалый - прошел огонь и воду. И почти коммунист. На полного коммуниста он не потянул - застрял в социал-демократической партии. Но для этой партии совершенно ничего не делает. Свой парень. И знаешь - чем непринужденнее мы себя держим, тем легче нам вылезти из всех неприятностей". "Почему же тогда мы должны проходить мимо окна пригнувшись?" "Потому что у окна в доме напротив стоит тип с полевым биноклем. Ему известно мое прошлое. Он точно знает, где, когда и за что я сидел. Зачем ему знать обо мне еще что-то, понимаешь?" "Да, понимаю. Но когда он каждое утро будет видеть, как я выхожу из дома, то сразу догадается, что я тут живу". "Ты же будешь выходить из дома в одно и то же время, и на тебе будет форма члена "гитлерюгенда". Он решит, что ты занят какими-то делами. И еще - мы договорились рассказывать о вас то же самое, что и в Вальдесру: ты и твоя мама - из Целендорфа, вы пострадали от бомбежки и теперь живете здесь". Хотце ухмыльнулся. "Мы никогда не жили в Целендорфе. Мы просто не могли себе это позволить", - сказала мать. "Но вы похожи на жителей Целендорфа". Он снова ухмыльнулся. "Но ведь мальчик такого возраста, как мой сын, должен по утрам отправляться в школу", - не унималась мать. На лице Хотце появилось озадаченное выражение. "Верно! Как я мог об этом забыть? Наверное, потому, что на меня ты производишь впечатление взрослого человека". Он посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и засмеялся. Мне тоже стало смешно. "Нам надо подумать. Постараюсь разузнать, нет ли поблизости школы. Ты на велосипеде ездить умеешь?" Я кивнул. "Отлично. Тогда я достану тебе велосипед в нашем садоводческом объединении. Может, даже дамский. На дамском ноги удобнее на педали ставить". " Да все равно, какой велосипед - дамский или мужской. И ведь я еще вырасту!" "Ты и в самом деле на редкость сообразительный паренек!". На следующий вечер Хотце явился с довольно ржавым дамским велосипедом. На плече у него висел школьный ранец. Мартхен тотчас вскочила на велосипед и сделала на нем пару пробных кругов. "Тебе надо почистить и смазать приводную цепь. Пусть все видят - владелец следит за своим велосипедом". Хотце взял у нее велосипед и без возражений принялся за работу. Мартхен вошла в дом, подошла ко мне и положила руку на мое плечо. "Сейчас я приготовлю нам с тобой по стаканчику лимонада. И парочку бутербродов с маслом. Масло у меня есть. Угадай, от кого?" "От Кэте?" "Правильно". Мартхен поставила на стол стаканы с лимонадом, нарезала хлеб и принялась намазывать его маслом. "Где же ты ее встретила?" "Я ездила в Вальдесру, чтобы повидаться с Кэте". "Как она поживает? У нее все в порядке?" Мартхен грустно покачала головой. "Она узнала что-нибудь про Эрну?" "Эрна умерла, мой мальчик". Я смотрел на Мартхен и не мог произнести ни слова. "Кэте получила официальное извещение - ее сестра умерла от воспаления легких. В лагере, конечно, не было необходимой медицинской помощи и ухода". Мартхен села рядом со мной. Я уставился в окно и наблюдал, как Хотце чистит велосипед. "Разве ты знал Эрну?" "Они убили ее. Они жестоко избили ее еще при аресте", - тихо сказал я. Мартхен придвинула ко мне тарелку с бутербродами. "Ты так хорошо знал ее?" "Она была моим лучшим другом". Через некоторое время на кухню пришел Хотце и принялся за бутерброды. А на следующее утро начался мой первый рабочий день. На птицеферме нужно было быть очень рано, и Хотце поехал со мной. Доехав до птицефермы, мы сошли с велосипедов. Его друг Радни, высокий светлорусый мужчина, уже поджидал нас у ворот. У входа в служебное здание Хотце попрощался с нами. Радни привел меня в свой скромно обставленный кабинет и сразу спросил, сколько мне лет. Получив ответ, он потер подбородок и сказал, что знает, кто я, но просит меня называться всем моим вымышленным именем. "Ты будешь работать с цыплятами. Тут у нас есть два барака, в которых содержатся только совсем маленькие цыплята. Ты должен следить за тем, чтобы они не разбегались. Потом ты станешь продавать цыплят. Многие наши клиенты покупают кур и цыплят, которых мы выращиваем только для них. Твоей задачей будет отличить молодого петушка от молодой курочки". "Я это уже умею", - перебил я. "И совсем маленьких отличишь?" "Нет". "Ладно, я тебя научу". "Еще ты должен заботиться о том, чтобы малыши получали специальные добавки в корм и чтобы у них было достаточно воды. Когда опилки в загонах загрязнятся, ты должен смести их в кучу и вывезти из загона на тачке. Я покажу тебе место, куда их нужно сваливать. Мешки со свежими опилками ты найдешь позади бараков". "А что мне нужно делать с цыплятами?" "Хороший вопрос! В загоне есть большая деревянная задвижка, которую можно выдвигать, затем ты загоняешь цыплят в заднюю часть барака и закрываешь их задвижкой. Сделав это, ты убираешь переднюю часть, посыпаешь ее свежими опилками, наполняешь кормушки зерном и водой, задвигаешь обратно задвижку, впускаешь цыплят, а потом убираешь заднюю часть. В бараке две двери - спереди и сзади. Через эти двери ты можешь провозить тачку. Понятно?" "Понятно". "Сейчас придет моя жена и принесет тебе завтрак". "Я уже позавтракал". "Прекрасно, позавтракаешь еще раз. Первое время клиентов буду обслуживать я. Ты можешь посмотреть, как я это делаю. А потом ты сам будешь обслуживать клиентов. Бояться их не нужно - они очень приятные люди. А под военной формой у них такая же задница, как у всех остальных. Если они спросят о твоем прошлом, можешь им наврать с три короба. Да смотри, не проболтайся случайно! Ну, как тебя зовут?" "Макс Гемберг". "Отлично". "Я жил в Целендорфе. Наш дом разбомбило". "В каком месте Целендорфа ты жил?" "Мексикоплац. Вероникаштайг, 11", - ни секунды не задумываясь, ответил я. "Ну что ж, ты прекрасно подготовлен". Во время нашего разговора я исподтишка разглядывал Радни. "У него слишком коротко острижены волосы. Даже кожу на голове видно!" - размышлял я. А вслух сказал: "Вдруг они меня про "гитлерюгенд" спросят! Я скажу, что я член отряда "гитлерюгенда" в Кепенике". "А вот это говорить не нужно. У меня очень много клиентов из Кепеника, и может случиться неприятность, если кто-нибудь из них знает тамошний "гитлерюгенд". Ты лучше скажи, что помогаешь здесь только временно, а отряд твой находится в Целендорфе и ты не хочешь из него выходить. Это звучит вполне правдоподобно и даже патриотично, в национал-социалистическом духе. Именно то, что нравится "золотым фазанам". Ладно, Макс, поешь и принимайся за работу. И никогда не забывай говорить нашим клиентам "хайль Гитлер!" В кабинет вошла фрау Радни и протянула мне сверток с бутербродами. "Меня зовут Зигрид, моего мужа - Гюнтер. Мы оба знаем тебя с пеленок. Поэтому говори нам "ты". Она налила из термоса чашку горячего куриного бульона. Я медлил в нерешительности. "Давай ешь, набирайся сил!" - подбодрила меня Зигрид. У нее были очень светлые волосы, заплетенные в две толстые косы. Таких густых волос я еще никогда не видел. Потом она ушла. Я неспеша выпил горячий бульон, и Гюнтер Радни приступил к моему обучению. "Ты немного похож на итальянца". "Да уж, за викинга меня никто не примет". Радни поднялся. "Именно такое выражение лица - уверенное и немного дерзкое - должно быть у тебя при работе с клиентами". Он поставил на стол мою пустую чашку, взял меня под руку, и мы отправились в бараки, где содержался молодняк. Пол бараков покрывало множество желтых комочков - крошечных цыплят. "Как же я вообще смогу ходить здесь?" "Не бойся - они уступят тебе дорогу". Он уже на практике показал мне приемы, о которых рассказывал в своем кабинете, и оставил меня одного, не забыв напомнить о том, что сегодня нужно убрать помещение. "С этим мне никогда не справиться", - подумал я и осторожно открыл маленькую деревянную дверь загона. Цыплята устремились назад. Я быстро закрыл дверь загона и проверил, не убежал ли какой-нибудь цыпленок. Потом я осторожно стал пробираться сквозь кучу копошащихся и пищащих желтых комочков. Несколько цыплят даже умудрились взобраться на мои ботинки. Я до половины вытянул из загона задвижку и загнал цыплят в заднюю половину. Двух совсем маленьких мне загнать не удалось. Я поймал этих цыплят - они были очень теплые на ощупь, их сердечки учащенно бились, - и бережно опустил в общую кучу. Потом я задвинул обратно задвижку и принялся чистить загон. Это была адская работа! Боль в мышцах еще долго давала о себе знать. Через пару недель я уже мог различать породы кур и безошибочно называть их. Гюнтер хорошо натаскал меня, а после того, как я повозился немного с утками и гусями, совсем освободил меня от ухода за цыплятами. Первый "золотой фазан", которого я обслуживал, сразу спросил: "Ты хорошо различаешь здешних кур?" "Ясное дело!" - ответил я. "Можешь выйти со мной?" "Да, конечно". "Скажи - это куры-несушки?" Он показал на кур, бегающих по участку. "Это курогуси", - сказал я. "Куры или гуси?" "Оба", - ответил я. Краешком глаза я заметил появившегося позади меня Гюнтера. И осмелел. В моем голосе послышались нахальные интонации. "Если на несколько дней оставить кур и гусей одних, случается неприятность, и в результате получаются курогуси". Гюнтер подошел поближе. Мне показалось, что наша беседа очень заинтересовала его. "Такого не может быть", - засомневался "золотой фазан". "Почему же, вполне может. Это как смешение рас. Но, слава Богу, они не евреи и не цыгане". "Золотой фазан" сначала посмотрел на Гюнтера, потом снова на меня. "Парень говорит ерунду?" - спросил он Гюнтера. "Ну почему же. Правда, он несколько сгущает краски, но в основном верно". После этой беседы Гюнтер снова отвел меня к цыплятам. "Мы же договорились, что ты не будешь упоминать ни о своем происхождении, ни о своем прошлом", - упрекнул он меня. "Но ведь я не сказал об этом ни слова". "Перестань вообще говорить о евреях. Ты можешь наткнуться на какого-нибудь дурака, который начнет тебя расспрашивать". "Но я же продал ему кучу цыплят. И все - будущие несушки". "Они приходят, чтобы покупать. И покупают много, на всю катушку. Нынче ведь не клиент король, а продавец. Поддерживай в бараке чистоту. Можешь немного пошутить с клиентами. И все будет нормально". Мне доставляло удовольствие разговаривать с этими людьми и притворяться, что я такой же, как они. Иногда мне снились кошмары: я проговорился, и шеренга "золотых фазанов" целится в меня из пистолетов. Но утром я начисто забывал об этих видениях, а работа нравилась мне все больше. Я часто получал подарки. Однажды клиент даже подарил мне наручные часы, которые я с гордостью носил, пока их не украли. На столе в кабинете Гюнтера лежали книги с рекомендациями по уходу за домашней птицей. Эти книги мне разрешалось брать домой. Теперь я знал, что существует 260 пород кур: большеногие куры, куры-производители, куры-гокко, фазанообразные куры, к которым относились и наши домашние куры. Узнал я и о том, что у кур водятся блохи, которые чаще всего сидят в перьях на крыльях. Гюнтера просто трясло, когда я рассказывал клиентам о куриных блохах. После моих рассказов они начинали рыться в перьях купленной курицы, выискивая блох. Я помогал им в этих поисках, в результате чего клиенты приходили к выводу, что на нашей птицеферме за курами прекрасно ухаживают. У моих постоянных клиентов выискивание блох вошло в привычку. Иногда, когда Хотце заезжал за мной или был в гостях у Гюнтера, тот исподтишка демонстрировал Карлу наши занятия. Некоторые клиенты вытаскивали из карманов маленькие гребенки, чтобы поискать блох с их помощью. Это произвело большое впечатление на других покупателей, и Гюнтер уже подумывал - хорошо бы делать маленькие гребенки и продавать их клиентам. Однажды один из постоянных покупателей, кажется, обергруппенфюрер, попросил меня помочь ему доставить покупки к нему домой. Я сел в его "мерседес" и вместе с ним доехал до Эркнера. Его жена настойчиво приглашала меня остаться у них обедать. Я остался и мог внимательно рассмотреть это "львиное логово". Большой дом обергруппенфюрера никем не охранялся. Столовая и примыкающие к ней комнаты были тесно заставлены дорогой старинной, но совершенно разномастной мебелью. Мне вспомнилась столовая Карла Хотце. Я оставался один довольно долго. Затем появилась горничная, которая, впрочем, была совсем непохожа на горничную, и накрыла на стол. В своем черном платье с белым передником, с высоко подобранными русыми волосами она походила на фотографию из иллюстрированного журнала. Накрыв на стол, горничная вышла, а через некоторое время появилась снова и внесла поднос с громадным омлетом и целой батареей банок с повидлом. "Еще омлет? Еще немного повидла?" - потчевала меня хозяйка. Это были единственные фразы, произнесенные во время обеда. Обергруппенфюрер молча ковырял свой омлет, а его жена с легким отвращением наблюдала за тем, как неумело орудует он ножом и вилкой и как жует с открытым ртом. Я, конечно, был рад, что не нужно разговаривать и отвечать на неприятные вопросы. Поев, я поблагодарил за угощение, и шофер в эсэсовской форме отвез меня обратно на птицеферму. "Этот обергруппенфюрер - очень важная шишка", - объяснил мне Гюнтер. - "Продувная бестия и очень умен. Можешь гордиться". Одному из высоких чинов я "особенно" понравился. Это был приятный мужчина с довольно большим животом. Он просил, чтобы я научил его различать цыплят по половым признакам. При этом он настойчиво приглашал меня сесть на табуретку, садился на другую табуретку рядом и как бы нечаянно клал руку на мое колено, когда я на примере уже подросшего цыпленка пытался показать ему отличительные половые признаки, которые, впрочем, сам не всегда находил. Он был гомосексуалист. Со мной он всегда разговаривал в шутливом тоне. Каждый раз во время этих бесед я перекладывал его руку со своего колена на его собственное. И каждый раз он с этим беспрекословно соглашался. Он отпускал мне комплименты, приходил в восхищение от цвета моих волос и в сотый раз уверял, что в моих жилах, без сомнения, течет кровь римлян. "Я знал фюрера еще в самом начале его деятельности. Тогда в Мюнхене нам многое пришлось пережить вместе. Однако, на мой взгляд, он совершает ошибку, отгораживая нас от некоторых сильных и здоровых рас". Рука его словно ненароком оказалась на моем колене, и я опять положил ее назад, на его колено. Он грустно улыбнулся и продолжал: "Если у нас и дальше будут рождаться светловолосые мальчики и девочки, то в результате немецкая раса выродится, захиреет. Конечно, мы не должны смешиваться с евреями, однако небольшая порция римской крови нам бы отнюдь не повредила". Он погладил меня по волосам. "Господи, какие у тебя густые волосы!" "Но ведь здесь совсем нет евреев. Я, во всяком случае, не видел ни одного", - сказал я. "Вот и радуйся. Это отвратительные свиньи. А после войны их вообще больше не будет. И тогда, наверное, мы сможем несколько ослабить строгость наших законов и обновить немецкую расу, влить в нее немного иной крови. Это было бы совсем неплохо - люди с черными, как у тебя, волосами и голубыми, как у фюрера, глазами. Тогда мы выжили из Мюнхена еврейских свиней, и фюрер выглядел весьма импозантно. Ах, что за времена были! А теперь у фюрера такое выражение лица, как будто он все время пытается доказать всем, какой он мужественный человек". И опять рука его очутилась на моем колене. Если бы не эта неприятная мелочь, он был бы отличным парнем. Он часто приходил на ферму вечером, перед концом торговли, и мы долго сидели вместе в кабинете Гюнтера. На баварском диалекте он рассказывал о годах своей военной службы: "В нашем подразделении служил один парень, который всегда впереди был. Если мы проводили акцию по аресту коммунистов, кто был главным заправилой? Конечно, наш Хайнц. А уж отчаянный был! По виду он почти такой же был, как вы, Радни, правда, малость потемнее. Симпатичный такой паренек. Только ноги чуть-чуть носками врозь ставил. Так бывает, когда у человека плоскостопие. У всех артистов балета - плоскостопие. Но ведь и у штурмовиков тоже может быть плоскостопие! Хайнц был прекрасный спортсмен, лучший легкоатлет в нашем подразделении. Адольф был от него без ума. А уж для Хайнца Адольф был прямо как Господь Бог! Любую возможность использовал, чтобы поближе к нему быть. И вдруг - как обухом по голове: кто-то разузнал, что Хайнц не чистый ариец. По меньшей мере полуеврей. Адольф был просто потрясен и немедленно вышвырнул парня из партии. Но я думаю, что это были просто чьи-то козни. Наверное, какой-то подлец из подразделения почувствовал себя обойденным. А Хайнца однажды нашли в реке с размозженным черепом. Но я до сих пор убежден, что он не был евреем. Такой парень, как он, просто не мог быть евреем. А что до плоскостопия - Боже мой, да посмотрите на ваших клиентов! У половины из них - плоскостопие. А ведь чистые арийцы! Нет, плоскостопие тут ни при чем. Хайнц был истинный национал-социалист". Работа на птицеферме пришлась мне по душе. Я радовался каждому дню, проведенному в обществе Гюнтера и Зигрид. Жареные цыплята, которыми Зигрид угощала меня, были превосходны. Супруги Радни были очень дружной парой. Хотце в шутку называл их "Тристан и Изольда". Они пользовались любой возможностью, чтобы сесть рядом, обняться или просто коснуться друг друга. Я делал вид, что ничего не замечаю, а Зигрид смеялась и угощала меня жареными куриными окорочками. И мне было очень хорошо. Но это счастье не продлилось и восьми недель. Воскресным утром (ночью был длительный воздушный налет) у нашего дома в Каульсдорфе появились гестаповцы. Мартхен бегом поднялась по лестнице и вошла в мою комнату. Я еще не совсем проснулся. Она растолкала меня и стащила с кровати. Через ее руку была переброшена старая куртка Карла Хотце. "Тебе нельзя больше спать. Я сейчас разбужу твою маму, а ты одевайся побыстрее", - взволнованно прошептала Мартхен. Она исчезла в комнате матери и через пару минут вернулась. За ее спиной я увидел мать, заспанную, с непричесанными волосами. Она на ходу натягивала юбку и пыталась застегнуть пояс. Мать была страшно испугана. Я все еще одевался. "Ты можешь прыгать?" - спросила меня Мартхен. "Да, могу. А что случилось?" "Твоя задача - выпрыгнуть из этого окна", - пытаясь улыбнуться, сказала она. - "Ты, конечно, сможешь это сделать лучше, чем твоя мама. А когда ты будешь уже внизу, ты покажешь ей, куда прыгать. Земля сейчас довольно мягкая. Надеюсь, потом вы с мамой сможете добежать до конца сада. А там в заборе - маленькая калитка, через которую вы пройдете на соседний участок, на котором находится парикмахерская. В это время там наверняка никого нет. Потом вы идите по улице, параллельной нашей. Может быть, вам нужно будет перелезть через ограду" Мать снова вышла из своей комнаты и прошептала Мартхен, что никогда еще не прыгала с такой высоты. Я чуть не рассмеялся, представив, как она прыгает из окна. Мартхен погасила свет и подняла жалюзи. Снаружи было почти темно - день еще не наступил. "Поторопитесь. Я не знаю, как долго Карл сможет удержать из на первом этаже". Она бесшумно распахнула окно. Волнение Мартхен передалось и мне. Я влез на подоконник и взглянул вниз. Из-за темноты земля под окном была плохо различима. Я слышал, как Мартхен шепотом говорила матери - кричать ни в коем случае нельзя, даже если будет больно. Выпрыгнув из окна, я упал и довольно сильно ударился, но тут же вскочил на ноги. Мать стояла на подоконнике и смотрела вниз. Глаза мои уже привыкли к темноте. Я размахивал обеими руками, чтобы мать увидела, где я стою. Мартхен прошептала что-то ей на ухо. И вдруг мать прыгнула. Наверное, у нее от страха подогнулись колени - она упала на меня, словно пушечное ядро. Я был настолько ошеломлен, что даже не успел посторониться. Мать схватилась за меня, и мы оба повалились на землю. Мать упала неловко, боком, и с трудом поднялась с земли. "Ты в порядке?" - тихо спросила она. "Да", - ответил я. "Тогда пойдем". Мы подбежали к деревянному забору в конце сада, ощупью нашли маленькую калитку, открыли ее и через соседний участок побежали к выходу на улицу. Но сначала добросовестно закрыли калитку за собой. Оглянувшись назад, мы увидели, как в наших комнатах внезапно зажегся свет. Потом жалюзи опустились, и мы пошли дальше, к выходу. На наше счастье, калитка, ведущая на улицу, не была заперта, и нам не пришлось перелезать через ограду. Мать, наверное, и не смогла бы это сделать. Только теперь я заметил, что она хромает. "Почему ты хромаешь?" "Неудачно приземлилась. Но для первого прыжка из окна совсем неплохо, правда?" "Вполне на олимпийском уровне", - попытался пошутить я, хотя видел, что у нее на глазах выступали слезы, когда она пыталась бежать. Прихрамывая, она шла впереди, и мне бросилось в глаза, что на ней было не по росту длинное пальто. И вдруг я сообразил - а ведь на мне тоже что-то непривычное! Это была куртка Карла Хотце. Я даже не заметил, как Мартхен надела на меня эту куртку. Моя сумка была чем-то до отказа набита. Я сунул в нее руку и вытащил колбасу. Кроме колбасы, в сумке оказался старый кожаный кошелек с деньгами и продовольственными карточками и одна черствая булочка. Мартхен, видимо, сунула в сумку все, что попалось ей под руку, для того, чтобы мы с матерью какое-то время продержались. В руках у матери тоже была большая сумка. "Зачем ты тащишь такую большую сумку?" - спросил я. "В ней только самое ценное: деньги, украшения и это дурацкое почтовое удостоверение", - коротко ответила мать. - "Впрочем, все уместится и здесь". Она похлопала по карманам своего пальто. - "Ладно, идем! Быстрей идем отсюда, и как можно дальше". "И куда же мы пойдем?" "Еще не знаю. Но сначала - на вокзал. А там что-нибудь придумаем". Становилось все светлее. Внезапно возле нас остановился грузовик. Водитель что-то прокричал нам, и мать заковыляла к нему. "Вам лучше уйти с улицы. Сейчас будет воздушная тревога". Я тоже подошел поближе к водителю. На нем была военная форма. "Нам нужно в Мальсдорф", - быстро сказала мать. "В Мальсдорф? А где это? Я не здешний!" "Это в противоположном направлении". "Я еду в Кепеник и могу взять вас с собой". "Нам надо в Мальсдорф", - повторила мать и прихрамывая, отошла от водителя. "А далеко ли Мальсдорф?" - спросил он меня. "Довольно далеко", - ответил я. "Пешком вам туда не добраться, а американские "летающие крепости" будут здесь с минуты на минуту. Ожидается сильный обстрел". Он ждал, что ответит мать. Но она молчала. Водитель включил мотор. "Ну что ж, как хотите", - сказал он и дал газ. "Мы же могли поехать в Кепеник!" "Что нам там делать?" - спросила мать. "А что нам делать в Мальсдорфе?" - ответил я вопросом на вопрос. - "По крайней мере в Кепеник мы могли на грузовике доехать. А если мы и дальше будем пешком идти, твоя нога будет болеть еще больше". "Не беспокойся о моей ноге. Пока я могу двигаться. А для ноги движение только полезно". "Значит, завтра мы тоже целый день будем идти пешком?" "Может быть". "Сомнительное удовольствие". Мною вновь овладело чувство бесконечной усталости, почти обморочного состояния, совсем как тогда, когда я бродил по вокзалу Бельвю в поисках матери. Было холодно, вот-вот должны были появиться американские бомбардировщики, но мне хотелось только одного - лечь на землю и заснуть. Вместо этого я с трудом брел дальше и только удивлялся безжалостному отношению матери к своей ноге. А она, стиснув зубы и выдвинув вперед подбородок, шла все быстрей. "Я не поспеваю за тобой", - ныл я. - "Ну что ж ты так бежишь? Ведь за нами никто не гонится!" "Кто идет быстро, у того есть цель. Всегда надо видеть перед собой цель, иначе все бесполезно, можно всякую надежду потерять. Неужели ты все уже забыл?" "Ну что нам делать в Мальсдорфе?" - приставал я к матери. "Мы вовсе не в Мальсдорф идем. Может быть, в Каульсдорфе придумаем, что дальше делать". Американские бомбардировщики заставили себя ждать довольно долго. Но вот пронзительно зазвучали сирены. Едва они замолкли, загремели первые залпы зенитных орудий. Потом мы услышали глухое гудение, становившееся все громче. Наконец мы увидели их. Они были отчетливо видны на фоне ясного утреннего неба. Правильными рядами они летели к центру города. Несколько самолетов уже начали сбрасывать бомбы. "Почему они так рано сбрасывают бомбы?" - задавал я себе вопрос. - "Может, их уже обстреляли немецкие зенитки?" Там, наверху, ничего не взрывалось. Зато взрывалось внизу. Мы бросились на землю. Сначала мы вообще не поняли, что взорвались те самые бомбы, которые были сброшены у нас на глазах. Вдруг мать, лежавшая рядом со мной, закрыла меня своим телом. Я слышал, как она одновременно молилась и ругалась. Молилась на иврите, ругалась на немецком. Я лежал, не смея поднять голову. Разрывы бомб слышались все ближе, но больше бомбовых разрывов в эту минуту я боялся увидеть лицо матери. Вокруг нас свистело, ревело и грохотало. "Почему они так обстреливают Каульсдорф? Ведь здесь нет ничего значительного!" - думал я. Вдруг грохнуло совсем рядом с моей головой. Я закричал, думая, что попало в мать, но она с силой прижала меня к земле. "Лежи, не двигайся", - сказала она. - "Скоро все кончится". Я посмотрел вправо - туда, где только что грохнуло. Сантиметрах в двадцати от моей головы в мостовую воткнулся осколок бомбы. Он был острый, как лезвие бритвы, и еще дымился. "Теперь я останусь здесь лежать, пока этот осколок не остынет", - подумал я. - "За эту штуку я получу от Рольфа все, что захочу". Возле нас как из-под земли появился военный патруль. "Поедем с нами! Давайте, поворачивайтесь!" Они втиснули нас в коляску своего мотоцикла, сами вскочили на сиденье, и мы помчались. Мне хватило времени, чтобы вытащить из мостовой осколок. Он был еще совсем горячий. Сидя в коляске мотоцикла и пытаясь охладить осколок, я подставил руку с осколком встречному ветру. "Что это у тебя?" - спросил сидевший сзади патрульный. "Осколок бомбы". "Покажи-ка". "Но он еще совсем горячий, только-только упал". "Так я и думал - это не немецкий. Привет из Америки. Ты что, собираешь их?" Я кивнул. "В Вальдесру я за этот осколок получу от моего друга по меньшей мере три осколка от зенитных снарядов". "Дорого же они нам обходятся!" "Бомбовые осколки?" "Нет, янки". "Пусть янки поцелуют меня в зад!" - громко, стараясь перекричать шум ветра, сказал я. "Им не надо повторять это два раза", - вмешался в разговор патрульный за рулем. - "Ведь все негры - гомики". Мать посмотрела на него, мы замолчали и больше не разговаривали. Наконец нас высадили возле бомбоубежища. "Но ведь уже все почти успокоилось! Наверное, скоро будет отбой!" - сказала мать. "Это только кажется", - возразил второй патрульный. - "За первым налетом последует второй, это уж точно. Так что идите-ка лучше в бомбоубежище". Патрульные уехали. Наверное, кто-то в бомбоубежище увидел, как нас высадили. Стальная дверь тут же открылась, и нас буквально втащили внутрь. "Разве вы не слышали сирены? Нельзя же быть такими легкомысленными!" - укоризненно сказал дежурный. "Для нас этот налет был полной неожиданностью, а прятаться в траншее наших знакомых я не хотела. На наше счастье, мы встретили патрульных, и они привезли нас сюда", - сказала мать. "Считайте, что вам повезло. Попади в вас бомба, вас бы просто размазало по мостовой!" "Это едва не произошло. Посмотрите, какой осколок воткнулся в мостовую совсем рядом с моей головой". Я показал дежурному осколок. - "Мы лежали ничком на земле, когда янки сбрасывали свои бомбы. Моя мама растянула ногу - она зацепилась за мотоцикл, когда патрульные нас высаживали". "Покажите вашу ногу!". "Ничего страшного, об этом и говорить не стоит", - сказала мать и попыталась убрать ногу под скамейку. Лицо ее исказила гримаса боли. Дежурный сказал нам, что среди сидящих в бомбоубежище людей есть врач. Он осторожно вытянул ногу матери из-под скамейки и попытался расстегнуть ботинок. Мать тихо застонала. "Лягте на скамейку, а я позову врача. Он наверняка сможет вам помочь. А ты следи за мамой, чтобы она не убежала", - обратился ко мне дежурный, заметив, что мать хочет подняться. С этими словами он куда-то вышел. "Думаешь, что ты сделал сейчас что-то умное?" "А почему бы и нет? Ты же не обрезана. А по ноге национальность определить нельзя". Не знаю, как я умудрился сказать такое матери - не иначе как нечистый попутал. Во всяком случае, затрещину я получил изрядную. Это был уже третий случай, когда мать по отношению ко мне проявила несдержанность. Удар пришелся по уху, и мне было очень больно. Вне себя от боли и ярости я начал плакать. "Я ведь хотел только, чтобы врач помог тебе. Надо же использовать эту возможность!" "Прекрати реветь. Возьми себя в руки! Они сейчас придут". "Может, он и мне сумеет помочь", - сказал я, продолжая плакать.- "Что я ему скажу, если он спросит, отчего у меня распухло ухо? Скажу, что у мамы неудачно соскользнула рука, когда она хотела вымыть мне уши". Ухо мое болело все сильнее, и от боли я заплакал еще отчаянней. Уставившись на свою больную ногу, мать даже не взглянула на меня. "Не притворяйся", - холодно сказала она. - "Эти рыдания - лишь способ оправдать собственную наглость. Не разыгрывай из себя жертву!" Вернулся дежурный. "Если сможете, снимите ботинок. Доктор сейчас придет". Стиснув зубы, мать попыталась развязать шнурок, но нога очень распухла, и от этого шнурок на ботинке туго натянулся. Наконец ей это удалось. Она подсунула здоровую ногу под больную и попыталась медленно и осторожно стянуть ботинок. "Попробуйте снять ботинок сразу, рывком", - посоветовал дежурный. Мать последовала его совету. Рывком стянув ботинок с ноги, она страшно закричала от боли, а ботинок, пролетев мимо головы дежурного, ударился об стену. Мать стонала и пыталась заглушить боль, раскачиваясь из стороны в сторону. "Совсем как кантор в синагоге", - подумал я. Пришел врач с большим саквояжем. Позади него шел офицер вермахта. "Ну, что случилось?" - осведомился врач. "Эта женщина и ее сын были доставлены сюда военным патрулем. Воздушная тревога застала их врасплох, потому что они не захотели укрыться в траншее у своих знакомых". Врач опустился на колени и ощупал ногу матери. "Нога очень распухла. Скажите, как это произошло?" "Когда нас высаживали, мама за что-то зацепилась. А патрульный не заметил и продолжал тащить ее из коляски мотоцикла". Врач попросил мать снять с ноги чулок, осторожно ощупал ее лодыжку и сказал: "Лед, дед и еще раз лед. У вас есть лед?" - обратился он к дежурному. "В комнате дежурного, в шкафу с напитками". Офицер тут же побежал в комнату дежурного и возвратился с полной пригоршней кубиков льда. "Вы должны очень осторожно тереть льдом опухшее место, а если это будет слишком больно, тогда это буду делать или я, или ваш сын. Потом мы туго перебинтуем ногу". Врач посмотрел на меня: "И тогда твоя мама сможет бегать с нами наперегонки". Наконец, через несколько часов прозвучал отбой. Все это время мы прикладывали лед к маминой ноге. Даже офицер вермахта предложил свою помощь, когда увидел, что наши пальцы онемели от холода. После отбоя врач сказал, что ему нужно уходить, но перед уходом наложил на ногу матери тугую повязку. Людей в бомбоубежище было немного, но все смотрели на мать с сочувствием. Под конец офицер предложил отвезти нас домой. "Мы живем в Вальдесру", - сказала мать. Офицер отвез нас в Вальдесру на "Опеле". С притушенными фарами, дававшими слишком мало света, он ехал почти вслепую. У дома Кэте Нихоф мы остановились. Поблагодарив офицера, мать сказала, что до дверей дома она сможет дойти с помощью сына. Откозыряв, офицер тотчас же уехал. На наше счастье, Кэте никогда не запирала садовую калитку. Пройдя через сад, мы остановились перед закрытой дверью дома. Мы надеялись, что наша беспечная Кэте забыла закрыть какое-нибудь окно. Ничего подобного. Наверное, Кэте не приезжала домой уже давно. Когда она бывала дома или уезжала ненадолго, возле дома всегда стояла тачка или какая-нибудь садовая утварь. На этот раз все было убрано в сарай. Мать молча взглянула наверх - труба на крыше не дымила. Это было верным признаком того, что в доме никого нет. Кэте была мерзлячкой. Войдя в дом, она сразу же принималась растапливать печь. Всю ночь, съежившись, просидели мы у задней стены дома, благословляя Мартхен, которая, несмотря на панику и спешку, не забыла снабдить нас теплой одеждой. Время от времени, сморенные усталостью, мы дремали, однако о настоящем глубоком и освежающем сне не могло быть и речи. Мы ужасно боялись, что с наступлением утра нас может заметить кто-нибудь из соседей. " У нас есть две возможности", - шепотом сказала мать. - "Или утром мы попытаемся добраться до Кепеника и найти убежище у Радни, или спросить у Редлиха, не сможет ли он приютить нас на несколько ночей у себя". "А что мы ему скажем - ведь у нас должна быть какая-то причина!" "Мы скажем, что потеряли ключи от дома, которые дала нам Кэте". "Ну, а где же мы были до сих пор?" "Не знаю. Может быть, где-нибудь у родственников". Она склонила голову к коленям и замолчала. Я видел - матери очень тяжело. Тяжело просить приюта у чужих людей, не знать, где мы сможем приклонить головы на следующую ночь. И не знать, когда же, наконец, закончится эта проклятая война. Бледные от бессонной ночи, вконец измученные, брели мы на следующий день вдоль шоссе, пытаясь притвориться, что мы просто прогуливаемся. Идти к электричке на Мальсдорф было так же далеко, как до Кепеника, а может, еще дальше. Автобусы ходили очень нерегулярно - если ходили вообще. Нога матери болела все больше. Она сильно хромала и все чаще прислонялась к какому-нибудь дереву, чтобы передохнуть. Лес между Вальдесру и Кепеником совсем не пострадал от бомбежек, а на шоссе, проходившем через лес, движения почти не было. Мы с Рольфом часто приходили сюда на поиски бомбовых осколков, но в этот день лес выглядел совсем по-другому. В нем было очень сыро, пахло гнилью, он казался серым и каким-то безжизненным, хотя на деревьях уже появилась молодая листва. Однако почва в лесу была мягкая, и матери было легче идти. Это было единственным плюсом нашей вынужденной "прогулки". Ворота птицефермы были широко открыты. Я взял мать под руку и вместе с ней направился к служебному бараку. Клиенты, проезжавшие мимо нас на машинах, здоровались со мной и что-то дружески кричали, но слов я разобрать не мог. Мне казалось, что они смеются надо мной и над моей хромавшей матерью. Может быть, их внимание привлекла наша странная одежда. Я шел все быстрее. Мать тихонько стонала, но не выпускала мою руку. Дорога от ворот птицефермы до служебного барака показалась мне бесконечно длинной. Наконец мы дошли до цели. Я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Кабинет Радни был пуст. Мы вошли, и я усадил мать на стул. Сам я опустился на пол и прислонился к спинке ее стула. Я напряг всю свою волю, чтобы не заснуть сразу. "Нужно немного подождать, и кто-нибудь - или Гюнтер, или Зигрид - обязательно появятся", - уговаривал я себя. - "Как было бы хорошо, если бы мы могли чуть-чуть подремать!" Вдруг мать толкнула меня здоровой ногой. В кабинет вошел Гюнтер Радни, за ним - какой-то офицер. Я испуганно вскочил. Офицер, видимо, был очень важной шишкой. Я понял это сразу. Он взглянул на мать, перевел взгляд на меня, потом вопросительно посмотрел на Гюнтера. А тот просто онемел от неожиданности. Очевидно, обоих смутила наша одежда. Мать попыталась подняться, но я с силой прижал ее к сиденью. "Нас разбомбило", - громче, чем нужно, заговорил я. - "У нас сгорело все. А эти вещи нам дали в приемном пункте. Моя мама зацепилась за мотоцикл и повредила ногу". "Нужно болтать все, что угодно, только без остановки", - лихорадочно соображал я. - "Им надо задурить мозги. А тем временем я придумаю что-нибудь правдоподобное, если этот офицер спросит о мотоцикле". "Нас подобрал на улице патруль во время налета. Патрульные посадили нас в коляску мотоцикла и привезли к бомбоубежищу. И тут поблизости так грохнуло, что один из патрульных хотел нас побыстрее высадить и не заметил, как мамина нога за что-то зацепилась". "Но он же хотел помочь вам, разве не так?" "Да-да", - закивал я. "Вам оказали медицинскую помощь?" - обернулся офицер к матери. Она утвердительно кивнула, а Радни объяснил офицеру, что мы - его хорошие знакомые и что он сам только что узнал о постигшей нас беде. "Если вам понадобится помощь, вы знаете, где меня найти. И не забудьте, пожалуйста, - вы обещали откормить для меня цыплят к пасхе". Уже не обращая на нас внимания, он пожал Радни руку и вышел из кабинета. Гюнтер сел на крышку своего письменного стола. "Откуда вы на самом деле?" - напрямую спросил он. "Из Вальдесру", - ответил я. Мать закрыла мне рот рукой. "Вчера рано утром мы убежали из дома Карла Хотце. В дом нагрянули гестаповцы. У нас оставалась единственная возможность спастись - мы выпрыгнули из окна второго этажа. При прыжке я повредила ногу". Радни медленно кивнул. "Карл арестован. И его жена - тоже". "А что со свояченицей?" "Не знаю. Знаю только, что Карла и его жену забрали гестаповцы". Мать замолчала. Я понимал - она не решается попросить Радни приютить нас на пару ночей. Она была совершенно измучена, силы ее были на исходе. Состояние матери сделало меня агрессивным. "Хорошо бы нам сейчас поспать", - сказал я. Мать сидела, уставившись на свои ноги. Радни молчал. "Мы провели ночь в саду нашей знакомой. Ее не было дома, дом был заперт, и мы всю ночь просидели у задней стены". Радни покачал головой. "Я не могу оставить вас у себя". "Может, завтра мы что-нибудь придумаем", - без обиняков сказал я. - "Мама просто не в состоянии идти дальше, да и я, если хотите знать, тоже". Мать гордо выпрямилась на стуле. "Ну, хватит", - набросилась она на меня. "Мне очень жаль, что все так получилось", - с напускным достоинством, насколько позволяло ее состояние, обратилась она к Радни. - "Мне очень жаль. Не сердитесь на нас. И забудьте о нашем разговоре". Прихрамывая, она направилась к двери. "Я в самом деле не могу вас здесь оставить, фрау Деген", - сказал Радни тихо. - "Мы с Карлом - очень близкие друзья, а я не уверен, сможет ли он еще раз выдержать эти допросы. Он может расколоться, понимаете? Расколоться и назвать фамилии своих знакомых. Я ему всегда говорил - перестань распространять эти чертовы листовки. А он вообразил себя очень хитрым, оставлял листовки в учреждениях под пачками бланков. "Когда-нибудь эти бланки используют и увидят листовки", - говорил он мне. После налетов он разбрасывал листовки на улицах - гестапо, мол, подумает, что их англичане со своих самолетов сбросили. Я думаю - Карл слишком понадеялся на свою хитрость. Если его причастность к этому делу докажут, мы никогда больше его не увидим. А ведь он мне твердо обещал, что прекратит этим заниматься. "Я возьму в помощники парнишку, чтобы он не слонялся по улице, а ты дай мне слово, что прекратишь заниматься таким рискованным делом", - сказал я ему. Карл пообещал, но продолжал этим заниматься. А ведь я ему поверил ! Мы все можем дорого заплатить за это. Год назад я женился, я хочу пережить войну и весь этот ужас. Я хочу выжить. Вместе с моей женой. Когда я представляю себе, что эти садисты мучают мою Зигрид, я последних сил лишаюсь, просто умираю". "Я вас прекрасно понимаю", - сказала мать. Втроем мы вышли из кабинета. Некоторое время Радни молча шел рядом с нами. Мы тоже молчали. У ворот он погладил меня по голове и повернул обратно. Два следующих дня были очень тяжелыми. Ночью мы забирались в пустующие траншеи, а если во время налетов в траншеях появлялись их владельцы, мы оправдывались, что воздушная тревога застала нас врасплох. Почти все люди были слишком уставшими и апатичными, чтобы рассердиться по-настоящему. Однако когда мы израсходовали наши продовольственные карточки и к бессонным ночам прибавился голод, мы сдались окончательно. "Мама", - осторожно начал я. - "Если мы и дальше будем отсиживаться в траншеях, долго нам не выдержать. Нам нужно связаться с Лоной. Она не была так близко знакома с Хотце, как Гюнтер, и быть может, не так испугается". "Ты слышал, что сказал нам близкий друг Хотце? Теперь все боятся. А в это самое время еще и мы навязываемся. Я прекрасно могу это понять. Не знаю, как я повела бы себя в такой ситуации. А как повел бы себя ты?" Она ухмыльнулась и принялась растирать больную ногу. "Я повел бы себя как Карл", - хмуро ответил я. "Да, конечно". Она кивнула. Это, пожалуй, самый мужественный человек из всех, которых я знаю. Я недооценила его - ведь он всегда так высокопарно выражался! Он понимал, что его могут схватить в любую минуту. Однако он сразу подумал о нас, сумел вовремя предупредить нас, чтобы мы незаметно выпрыгнули из окна". "Нас предупредила Мартхен". "Ну да, твоя Мартхен". Мать поморщилась - то ли от того, что я сказал, то ли ее нога опять напомнила о себе. Как только мы где-нибудь присаживались, она начинала массировать и осторожно поворачивать свою щиколотку. "Мы ни в коем случае не можем подвергать Лону риску. Ведь мы многим ей обязаны. Пойми - мы должны оберегать ее так же, как она оберегала нас". "А тетя Регина? Где она сейчас?" "О, Регина устроилась просто потрясающе. Она живет с неким господином Карфункельштейном. Он еврей, но женат на арийке, к тому же очень некрасивой. Официально он разведен, но его арийская экс-жена во всем ему помогает. Нелегально, конечно. Такой вот фокус. Да еще при его деньгах. Этот Карфункельштейн очень богат и все имущество переписал на свою жену. Когда они развелись, она при всей своей некрасивости могла заполучить любого красавца. Еще бы, с такими-то деньгами! Но она оплачивает тайную квартиру господина Карфункельштейна, а господин Карфункельштейн проводит там время с моей сестрой. Я не знаю, где находится эта квартира. Некоторое время связь с Региной я поддерживала только через Лону. Но думаю, что ее адреса Лона тоже не знает". "Или мы с помощью Лоны свяжемся сейчас с Региной, или..." Я замолчал. "Что "или"?" - настороженно спросила мать. Я попытался перевести разговор в другое русло. "Если этот Карфункельштейн не знает, куда деньги девать, тогда, может быть, он нас поддержит! А может, у него найдется и для нас местечко! Где двое, там и четверо. Регине наверняка удастся его уговорить". "А еще что ты придумаешь?" Я ответил не сразу. "А еще - еще мы можем постучаться к Рольфу и сказать ему всю правду". "Кто этот Рольф?" "Рольф Редлих. Сын старого Редлиха". "Как ты надоел мне со своими глупостями!" "Извини". Мы замолчали. Через некоторое время мать спросила: "А что они с нами сделают, эти Редлихи? Они не донесут на нас? А может быть, мы все-таки сможем у них остаться?" "Наверняка сможем". "Но есть еще и третий вариант". Мать, кажется, совсем не слушала меня. "Они нас просто прогонят. А если нас прогонят, для меня это будет хуже всего - хуже доноса, ареста и отправки в концлагерь". Она непрерывно двигала больной ногой. "Нельзя двигать только по часовой стрелке. А ты как думаешь? Надо стараться двигать в разные стороны. Как в вальсе. Знаешь, кто хорошо умел танцевать вальс? Твой папочка! Правда, он постоянно наступал мне на ноги, но при этом соблюдал правильный ритм и двигался в хорошем темпе. Когда мы танцевали вальс, у меня под конец просто дыхания нехватало, а ему - хоть бы что! Хотя к тому времени у него уже были больные легкие". "Мама, что же мы будем теперь делать?" - перебил я ее. Я ужасно замерз и видел, что ей тоже холодно. "Тебе решать". "Почему мне?" "Они же твои друзья". "Думаешь, старый Редлих захочет говорить со мной? Он же первым делом про тебя спросит!" "Тогда ты позовешь меня". "А где ты будешь?" "Я подожду на улице". "Мама, это, наверное, наш последний шанс". Я сдерживался, чтобы не заплакать. "Ты прав". На этом наш разговор закончился. На следующее утро мы стояли у дверей дома Редлихов. Было уже не очень рано. Утро было каким-то особенно ясным. Совсем как тогда, в те солнечные воскресные дни, когда мы с отцом гуляли по берлинским улицам. "Почему ты не звонишь?" - нетерпеливо спросила мать. "Потому что ты стоишь рядом со мной. Ты же хотела подождать на улице. А кроме того, все вокруг выглядит вполне спокойно". "Но ведь время сейчас совсем не спокойное". С этими словами мать отошла от дверей дома и стала нервно прохаживаться по улице. "Она уже может довольно хорошо ходить", - подумал я, глядя вслед матери. Эта мысль немного успокоила меня. Но лишь теперь я до конца осознал, что творится у нее в душе. Моя красивая мама заметно постарела, сморщилась, даже стала как-то меньше ростом. К горлу подступил комок. Мне захотелось подбежать к матери, обнять ее. Но вместо это этого я должен бы притворяться храбрецом, этаким железным Максом Гембергом, которому все нипочем. Кто бы знал, каким отчаявшимся, каким потерянным чувствовал я себя на самом деле! И если бы сейчас рядом со мной не было матери с этим ее жалким видом, я бы бросил все, прекратил бы всякие поиски пристанища. Сможет ли мать вообще когда-нибудь оправиться от этого ужаса? Если мы выживем, сможет ли она забыть все унижения, выпавшие на ее долю? Станет ли снова красивой, как раньше? Я повернулся к двери и позвонил. В ответ - ни звука, ни шороха. Вне себя от отчаяния я начал колотить в дверь кулаком. Дверь рывком распахнулась. "Ты что, свихнулся?" - спросил старый Редлих и втащил меня в прихожую. Захлопнув входную дверь, он посмотрел на меня. "Ты нездоров?" Я провел рукой по лицу. "Со мной все в порядке". "Я совсем не знал, что вы вернулись. Рольф часто о тебе спрашивал. Один раз я встретил на улице Кэте Нихоф. Она рассказала, что вы уехали в Укермарк к родственникам. Заходи в гостиную". Я подумал о матери, ждавшей на улице. "У меня мало времени. Мама ждет меня на улице. Я только хотел узнать, как поживает Рольф". "О, Рольф делает карьеру! Он сейчас проходит военную подготовку, учится обращаться с бронебойными орудиями. И уже умеет стрелять из ручного противотанкового гранатомета". Казалось, старому Редлиху это весьма по душе. Всю мою напускную смелость как рукой сняло. "Ему нужно быть осторожным - как бы эта штука в обратную сторону не выстрелила!" - попытался пошутить я и поднялся со стула. Говорить старому Редлиху о наших бедах не имело никакого смысла. Я не представлял, как я преподнесу эту новость матери. "Твоя мама не может дольше ждать? Вы куда-то торопитесь?" "Нет". "Тогда лучше позвать ее в дом. Иди, позови ее!" Он открыл дверь и пошел к садовой калитке. Я бежал следом. Выглянув из калитки на улицу, Редлих жестами позвал мать. Она нерешительно приближалась к нам. "У нее что-нибудь болит?" - спросил он меня. "Во время налета она слегка повредила ногу". "Господи, неужели вашу последнюю квартиру тоже разбомбило?" Я ничего не ответил. "И ты, наверное, схватил первое, что под руку попало - куртку твоего отца?" Тем временем мать подошла к нам. Редлих протянул ей руку. При этом вид у него был довольно смущенный. "Я слышал, вы повредили ногу. Идемте, я возьму вас под руку". "Ничего, ничего", - пробормотала мать, но все-таки оперлась на руку Редлиха. Мы привели ее в комнату и усадили на диван. "Положите ногу повыше", - сказал Редлих, - "и снимите ботинок. У меня есть немного натурального кофе. Думаю, на нас двоих хватит". Он заметно повеселел. Не дожидаясь согласия матери, он вышел на кухню. Поставив кофейник на плиту, он тот час же вернулся обратно. "Если вы не возражаете, я осмотрю вашу ногу повнимательнее", - предложил он. - "Я закончил курсы по оказанию первой помощи. Растяжение сухожилия, ушибы - это как раз по моей части". Он приветливо улыбнулся матери. Та выглядела весьма довольной. Она вытянула больную ногу, и Редлих осторожно снял с нее ботинок. Лицо его приняло озабоченное выражение. Иногда он выбегал на кухню, чтобы присмотреть за кофейником, и тут же возвращался обратно. Двигался он с легкостью, которую было трудно заподозрить в таком крупном человеке. Мать спустила чулок, и Редлих осторожно снял чулок с ее ноги. Затем умело размотал повязку, стягивающую щиколотку. "Да, нога выглядит очень неважно", - заявил он. - "Будем прикладывать холод, пока не спадет опухоль". Он снова вышел и вскоре вернулся с дымящимся кофейником. "Ну-ка, парень, беги на кухню, достань из шкафа кофейные чашки. А на подоконнике стоит бутылка с яблочным соком. Это для тебя. Не забудь захватить ложки! К сожалению, молока у меня нет, но немного сахара найдется. Сахарница в шкафу". С этими словами он выпроводил меня на кухню. Вернувшись из кухни с чашками, я попытался побыстрее расставить их на столе. Внезапно я почувствовал, как задрожали мои колени. Я едва успел расставить чаши на столе и быстро прислонился к стене. Редлих не помогал мне. Он все еще возился с маминой ногой. "У вас растяжение связок. Постепенно пройдет. Будем прикладывать холод. И еще нужно наложить на ногу небольшие шины". Мать испуганно смотрела на меня. Заметив это, Редлих оторвался от своего занятия и обернулся ко мне. "Господи, да ты же совсем зеленый! И едва на ногах держишься!" Он осторожно положил на диван мамину ногу и подошел ко мне. "Пустяки, только небольшая слабость", - защищался я. "Небольшая слабость? Да ты просто голоден!" Он опять выбежал на кухню и вернулся с буханкой хлеба и ножом, на ходу отрезая от буханки большой кусок. "Сначала съешь это", - сказал он, - "а когда тебе полегчает, можешь поискать что-нибудь в кладовке. Думаю, вам тоже нужно сперва подкрепиться, а уж потом выпить кофе". С этими словами он протянул матери кусок хлеба и снова занялся ее ногой. Он осторожно поворачивал ступню в разные стороны, видимо, не причиняя матери сильной боли. Затем снова исчез на кухне и вернулся со старомодной грелкой, набитой льдом. "Будет довольно неприятно, но это единственное, что помогает". Он осторожно положил грелку со льдом ей на щиколотку. Мать вздрогнула. "Если будет слишком холодно, обмотаем ногу полотенцем, но лучше без него". Он подпер грелку подушкой, чтобы она не падала, и налил кофе. В кладовой я обнаружил длинный, еще не высохший кусок сырокопченой колбасы, помидоры, банку с топленым салом и принес все это в гостиную. "Сыр у меня тоже есть. Эдамский, из Голландии. Когда я там бываю, мне иногда удается достать что-нибудь. В Польшу я скоро, наверное, ездить больше не буду. Тогда и колбасе конец придет". Он подмигнул мне. Похоже, он был в отличном настроении. Он был просто неузнаваем. Мать медленно пила свой кофе, заедая его хлебом. Было видно, что заботливость старого Редлиха глубоко тронула ее. Редлих положил ей на хлеб кусочки колбасы и еще раз напомнил - на ногу нужно наложить шины. А врач для этого вовсе не нужен - он все сделает сам. "Почему он старается подчеркнуть, что маме не нужен врач?" - спрашивал я себя. "Я наложу вам шины, а потом, когда вы будете у фрау Нихоф, вы и сами сможете накладывать их на ногу. Вы ведь опять у фрау Нихоф живете?" "Мы все утро ждали ее, потом хотели отправиться в Кепеник, в лагерь, но пришли к вам". Мать, по-видимому, уже немного отдохнула. Придуманная история о ноге, поврежденной во время налета, была достаточно убедительной. "Ну вот и хорошо, подождите ее здесь. Наверное, фрау Нихоф задерживает что-то важное. А Рольф ужасно обрадуется, когда тебя здесь увидит". "А вдруг Кэте перевели на работу в Губен?" - предположил я. "Она бы сразу дала нам знать. Она же знает наш адрес!" - отмахнулась мать. "Если это произошло неожиданно и быстро, то она, наверное, не успела нас предупредить". "Не беспокойся, мой мальчик. Здесь для вас тоже места хватит. Дом-то ведь громадный, для большой семьи был построен. Когда наешься, можешь осмотреть его", - сказал Редлих и добавил: "Порой так случается, что обязательно нужно помочь кому-то. И самое скверное, когда не на кого положиться". Он налил себе остаток кофе, от которого отказалась мать. Затем, поставив на стол пустую чашку, снова обратился ко мне: "Сейчас мы оставим твою маму одну. Пусть она немного поспит. А ты поможешь мне смастерить шины для ее ноги. Или ты хочешь сперва наверх подняться?" "Ах, это успеется", - возразила мать. - "Да мне и спать не очень хочется". "Как хотите. В любом случае - я буду в гараже. У меня там мастерская". Он медленно поднялся. "Но если вы все же хотите уйти, скажите мне. Тогда и шины мастерить ни к чему". Редлих вышел. Услышав, как хлопнула входная дверь, мать сказала: "Он с самого начала нас раскусил. Интересно знать, как скоро здесь появится гестапо", - произнесла мать с таким вялым безразличием, что мне стало не по себе. "Ты же обещала мне, что мы пробъемся", - напомнил я. "Совершенно верно. Если что-то пообещал, надо держать слово. Ты прав. Поищи-ка где-нибудь полотенце. Эта грелка со льдом как огонь жжет". Когда я вернулся в комнату с полотенцем в руке, мать попросила отрезать ей еще немного колбасы. Ей явно нравилось, что за ней ухаживают. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ей, кажется, не приходит в голову снова куда-то бежать. Набив желудки хлебом и колбасой (в основном хлебом, съесть без остатка колбасу мы не решились), мы стали ждать. Мать и в самом деле заснула. Я тоже задремал. Я не слышал, как вернулся старый Редлих. В руках он держал пару довольно широких и тонких досок, соединенных куском парусины. Я вопросительно взглянул на него, и он прошептал: "Она должна накладывать шину только тогда, когда хочет двигаться. Но сперва нужно примерить. Возможно, мне придется кое-что поправить. Парусина хорошо держится, я прикрепил ее к дощечкам гвоздями. Посмотри, как это сделано. Гвозди забиты шляпками внутрь. А сверху еще один слой парусины, чтобы нигде не давило". Когда мать проснулась, он примерил ей шину и еще пару раз сбегал в свою мастерскую. Наконец работа была закончена. Мать казалась вполне довольной. "Вы должны это запатентовать", - сказала она с улыбкой. Рольф явился домой, одетый по всей форме. Увидев нас, он был страшно удивлен. "Откуда ты взялся? Мне кажется, я сплю и вижу". Учтиво поклонившись, он поздоровался с матерью и спросил, указав глазами на ее ногу: "Как это произошло?" "Во время воздушного налета. Я чуть-чуть замешкалась у входа в бомбоубежище", - ответила мать и с улыбкой взглянула на Рольфа. "А, понимаю. Янки застали вас врасплох, прежде чем ты успел вытащить свой кольт", - пошутил он. Старый Редлих смотрел на сына взглядом, исполненным гордости. "Сейчас я приготовлю всем нам поесть. Гемберги не застали фрау Нихоф дома. Не могут же они неизвестно сколько времени ждать ее на улице! Кто знает, может, ее задерживают какие-то обстоятельства. А может быть, как предполагает твой друг, ее и в самом деле направили работать в Губен. Тогда мы что-нибудь придумаем". "Ты что, действительно имеешь дело с ручными противотанковыми гранатами?" - спросил я Рольфа, когда некоторое время спустя мы сидели в его комнате. "Я получаю настоящую военную подготовку. На крайний случай" "Скажи еще, что ты метишь в русские Т-34. Да их твоими ручными гранатометами и не пробьешь. А потом эти танки тебя самого в лепешку расплющат". "Ну, тогда я пойду в морской флот". Мы сидели рядом на его кровати. Он положил руку на мое плечо. Я оглядел его с головы до ног. "Ты теперь всегда так ходишь?" "Да". "Красивая форма. Ты, наверное, вожак в стае "юнгфольков". "Прекрати свои идиотские шутки, дурень! Кстати, где твоя форма?" "Сгорела. Во время последнего налета". "Разве тебя не учили? Форменную одежду нужно беречь пуще глаза. И при налете нужно прежде всего позаботиться о сохранности форменной одежды". "При налете я сначала позабочусь о себе самом. Но еще раньше - о своей матери", - сухо сказал я. У меня не было никакой охоты продолжать эту бессмысленную игру в вопросы и ответы. "Я бы сделал то же самое", - успокоил меня Рольф. - "Только прекрати, пожалуйста, дурачком прикидываться". Он легонько ткнул меня кулаком в грудь. Когда мы спускались по лестнице в гостиную, Рольф сказал: "Если захочешь, я мог бы взять тебя разок с собой. Наверное, это можно сделать. Впрочем, нет - ты же не уберег свою форму!" "Он похож сейчас на гестаповца", - подумал я. - "Вот, стоило ему надеть эту форму, и наша дружба полетела ко всем чертям". "Моя мать могла бы раздобыть мне новую". Я притворился непонимающим. "Но скоро она нам, может быть, уже не понадобится". Рольф ухмыльнулся: "Что ж, верно. Может, нас сразу в вермахт засунут. Но перед этим тебе не мешало бы немного прибавить в весе - ты худой как щепка, пушечное мясо из тебя плохое". Мы вошли в гостиную. Мать все еще лежала на диване и слушала рассуждения старого Редлиха. "С поездками в Польшу покончено - русские уже у самой Варшавы. А захвати они ее - там уже до Познани и Кенигсберга недалеко". Я взглянул на Рольфа. "Может, тебе повезет и форма солдата вермахта тебе не понадобится", - подумал я. "Сейчас я езжу в Голландию и в Данию", - рассказывал Редлих. - "Там, пожалуй, полегче с продуктами. Но польской водки мне будет недоставать". "Вероятно, ее опять можно будет купить, когда война закончится", - предположила мать. Старый Редлих с сомнением покачал головой. "Да захотят ли поляки нам вообще что-нибудь продавать?" В эту ночь нас снова разбудила воздушная тревога. Старый Редлих сказал матери, что с больной ногой она вряд ли доберется до бомбоубежища. "А если начнут бомбить, мы все сможем укрыться в подвале и переждать бомбежку. В моем подвале - железная дверь, на полках - много бутылок с вином. Там и выпить можно - это хорошо отвлекает от того, что творится снаружи", - объяснил Редлих. Он по-прежнему был приветлив и доброжелателен. "А Кэте Нихоф, возможно, так и не появится. У нас в доме комнат тоже достаточно", - добавил он. Я взглянул на мать. Похоже, слова старого Редлиха убедили ее. Рольф смотрел на отца так, как будто видел его впервые. Мы спустились в подвал. Снаружи все было спокойно. Только пару раз прогрохотали зенитки, однако гула бомбардировщиков слышно не было, и мы ожидали скорого отбоя. Отбой прозвучал далеко за полночь, и Редлих предложил нам переночевать здесь, в подвале. Он даже предусмотрительно принес в подвал перины. "Возьмите в руки - чувствуете, какие легкие? Мне их в Польше сделали. Из гусиного пуха. У нас в Германии уже давно ничего подобного нет. Наше начальство посылало эти перины домой в почтовых вагонах. А кое-что мы и для себя припасли. Ведь эти перины почти ничего не стоили! Да еще мы бутылки с водкой в них заворачивали. Правда, водка стоила гораздо дороже". Как мы и предполагали, на следующий день Кэте Нихоф тоже не появилась. Мать стала готовить на всех еду. Редлих, похоже, был очень рад этому. " Сейчас он чувствует себя кормильцем, отцом семейства. Этого ему давно уже нехватает. Машинистом он работает теперь не всегда, от случая к случаю, если где-то поезд взорвался и погибшего машиниста заменить некем. Год назад его уволили по болезни - нервы были не в порядке. И теперь он вроде пенсионера", - рассказал мне Рольф, когда старый Редлих снова был в отъезде. "Ему запрещено рассказывать о своей работе, но он нарушает этот запрет и всегда рассказывает мне, куда и зачем он ездил. Когда-нибудь ему достанется из-за его легкомыслия". "А что же у него было с нервами?" - спросила мать. "Это с ним уже давно. С тех пор, как мать не живет с нами. Поэтому он так радуется тому, что вы теперь для нас готовите. Теперь он чувствует себя дома". "Но ведь он же здесь на самом деле у себя дома!" "Он никогда этого не ощущал. И всегда говорил об этом", - объяснил Рольф. - "Но мне этот дом очень нравится. А ты как считаешь?" "Мне бы хотелось остаться здесь". Рольф похлопал меня по плечу. "Надеюсь, что фрау Нихоф не спешит возвращаться". "Он мой лучший друг", - думал я. - "Однако он что-то не договаривает, скрывает от нас, хотя наверняка в курсе дела". Я заговорил об этом с матерью, но она только сказала: "Конечно, Редлихи все знают, но мне это безразлично. Пока они не побежали доносить гестапо". Когда старый Редлих возвращался из своих поездок, он всегда привозил какие-нибудь продукты. Он набивал дом разными припасами, как хомяк набивает припасами свою нору. Теперь в распоряжении матери было достаточно муки и сахара. Иногда Редлих привозил яйца. Мать даже могла печь любимые всей нашей семьей пирожки с картофелем и жареным луком. Когда Редлих попробовал эти пирожки в первый раз, он пришел в неописуемый восторг. "Где вы научились это делать?" "Меня научила моя русская подруга", - ответила мать коротко, положив этим конец дальнейшим расспросам. Оба Редлиха - старый и молодой - боялись только одного: неожиданного появления Кэте Нихоф. Я, в свою очередь, тоже был вполне доволен ее отсутствием. Лето прошло просто замечательно. После налетов мы с Рольфом отправлялись в лес и искали там бомбовые осколки. Однажды мы нашли даже части сбитого самолета, хотя поблизости не было ни одного мертвого янки или англичанина. Мне было хорошо в доме Редлихов и хотелось, чтобы эта жизнь длилась как можно дольше. Однако осенью 1944 года это прекрасное время закончилось. Бомбардировщики союзников проникали все дальше на восток - наверное, для того, чтобы расчистить путь русским. Во время одного из ночных налетов дом Редлихов превратился в руины. Мы с матерью сидели в подвале. Оба Редлиха были приглашены к кому-то на день рождения и еще не вернулись. Этот налет был особенно яростным. Разрывы бомб следовали непрерывно, один за другим. Залпов зениток мы уже не слышали, зато пулеметные очереди и разрывы бомб слышались все ближе и ближе. Отвратительно свистели авиационные мины. Мы уже думали, что налет вот-вот прекратится, как вдруг услышали несколько не очень сильных глухих ударов. Звук был такой, как будто кто-то стучал в железную дверь. Потом что- то затрещало. Шум шел со стороны сада, и свет, проникавший в подвальное окошко, становился все ярче. Внезапно раздался мощный удар. Пол подвала повело в сторону. На меня посыпались пакеты с мукой и сахаром. Лампочка в подвале погасла. Однако благодаря багровым отблескам в подвальном окне я смог как-то ориентироваться. "Мама!" - закричал я. В ответ - ни звука. Хорошо, что подвал не был таким уж большим. Ползая по полу, я шарил вокруг руками, пытаясь отыскать мать, и не переставая звал ее. Наконец я услышал тихий стон. Ее отбросило к окну. Она слабо шевелилась, постанывая. "Что с тобой? Ты ранена?" "Думаю, что нет. Не шуми, тише. Вдруг снаружи люди!" "Ты ударилась? Где у тебя болит?" "Меня что-то ударило по голове". Я ощупью подполз к ней и сел у стены. Положив голову матери к себе на колени, я осторожно ощупал ее лицо. "Нет, не здесь", - сказала она. - "Мне что-то свалилось прямо на голову. Наверное, одна из бутылок с вином с полки упала". Я провел рукой по ее голове. Волосы были чуть жестковатые, как солома. Мать тихо вскрикнула. "Ну и здоровая же шишка у тебя на затылке!. Нужно проверить - нет ли крови". "Пощупай еще разок, а потом постарайся на свету рассмотреть свои пальцы". В подвале становилось все жарче. Я еще раз ощупал затылок матери. Она снова вскрикнула. Осторожно усадив ее у стены, я встал и посмотрел на свои пальцы. Крови на них не было. "Ну, значит, ничего страшного". Она попыталась подняться и чуть не упала. "Наверное, у тебя сотрясение мозга. Или перелом черепа. А может, еще что-нибудь приятное в этом роде". "Прекрати эти дурацкие шутки!" - рассердилась мать. Я с облегчением вздохнул: сердится - значит, все в порядке. "Открыл бы ты дверь! Здесь невыносимо жарко". Я попытался нажать на ручки железной двери подвала. Они были страшно горячие. "Не могу", - сказал я. - "Дверь заклинило!" Мать со стоном поднялась и стала рядом со мной. Дотронувшись до двери, она тут же отдернула руки. "Господи, она же горячая, как печная конфорка! Почему дверь такая горячая?" "Думаю, наш дом горит. И сад тоже. Другой причины быть не может". Мы подошли к окну. "Давай", - сказала мать. - "Я приподниму тебя, а ты попытайся расшатать оконную решетку. Вдруг она откроется!" Мать снова была решительной и собранной. Что за женщина! Она приподняла меня, и я стал осматривать решетку в поисках какого-нибудь шарнира или задвижки. Ничего! Тогда я изо всех сил, обжигая руки, попытался потянуть решетку вниз. Мать больше не могла держать меня и опустила на пол. Я поискал скамейку, и мы сели. "Так бы и я могла", - услышал я голос матери.- "И поднимала я тебя зря. Бесполезно". Жара становилась все невыносимее. "Если мы еще какое-то время будем оставаться здесь, мы задохнемся". "Задохнемся?" Мать нервно захихикала. "Я бы этого не сказала. Мы просто зажаримся - так будет вернее". "Ну, хватит. Кончай шутить! Нам нужно отсюда выйти". "Да, ты прав. Конечно же, нам нужно отсюда выйти! У нас с тобой два выхода - либо через дверь, либо через окно. Какой из двух мы выберем?" Она захихикала еще громче. "У господина Редлиха золотые руки. И дверь, и оконная решетка - наверняка его работа. Сделано на совесть. Мейд ин Джермани." Хихиканье перешло в истерический смех. "Гитлер нас везде достанет. Мы не хотим в газовую камеру - теперь мы по его милости можем подохнуть здесь". Смех перешел в беспомощное всхлипывание. Я вспомнил о пощечине, которую дал матери, когда незадолго до нашего бегства она потеряла самообладание. На этот раз я просто обнял ее. "Нам нужно попытаться открыть дверь. Может, мы неправильно поворачивали дверные ручки. Наверное, их нужно поворачивать не вниз, а вверх". Она не ответила. "Когда-то ведь огонь погаснет. Не может же гореть вечно!" Я чувствовал себя совершенно обессиленным. Однажды я слышал, что в подобных случаях дышать нужно неглубоко, чтобы поменьше вдыхать раскаленный воздух. Поэтому я старался не делать глубоких вдохов. "Огонь сильнее воздуха. И поэтому воздух быстро накаляется". Я не помнил, кто рассказывал мне это. Стоявшие на полках бутылки с вином взрывались, как маленькие осколочные бомбы. Руками мы инстинктивно пытались закрывать головы от бутылочных осколков. Однако несколько осколков в меня все-таки попало, да и в мать наверняка тоже. Но постепенно до моего сознания дошло, что снаружи кто-то барабанит по двери подвала. Я осторожно поднял голову и увидел за оконной решеткой чью-то тень. "Фрау Гемберг!" - услышал я голос Рольфа. Думаю, он кричал уже давно. Потом в подвал через окно полилась вода. Я слышал, как снаружи кто-то непрерывно бегал. Шаги то удалялись, то приближались, и тогда в подвальное окно потоками лилась вода. Потом что-то застучало возле дверей, и чей-то незнакомый голос сказал: "Нужно охладить дверь". Вслед за этим послышался громкий голос Редлиха: "Мне нужна стамеска! Принеси мне стамеску из гаража!" "Значит, гараж остался цел", - сказал я себе. - "Тогда не так уж все плохо". "Фрау Гемберг!" Теперь кричал старый Редлих. Через оконную решетку я отчетливо видел его фигуру. "Вы не ранены? И сын ваш тоже? Вы можете подняться наверх?" "Мы оба в полном порядке", - ответила мать. "Слышишь, тебя ведь тоже спрашивают", - обернулась она ко мне. Я промолчал. Наверху старый Редлих яростно долбил стамеской решетку подвального окна. Через короткое время он сдвинул решетку с места и с грохотом отбросил ее в сторону. "Спасибо!" - крикнул Редлих кому-то за его спиной. - "Теперь мы сами справимся. А вы можете позаботиться о других домах". "Макс!" - крикнул Рольф. - "Я сейчас просуну вам через окно табуретку и старый ящик. Если табуретки будет недоставать, поставь на нее этот ящик". Я поставил ящик ребром на табуретку и придерживал его, пока мать вылезала наверх. Когда она исчезла наверху, встал на табуретку я. Редлих протянул через подвальное окно свои громадные ручищи и вытащил меня наверх. Он отвел нас с матерью в гараж и бегом вернулся к развалинам дома. "Мне нужно спуститься в подвал - вдруг там можно еще что-то спасти!" - крикнул он Рольфу. Тот побежал следом. "У тебя не получится - ты не сможешь пролезть через окно. Давай лучше я полезу!" Спустившись в подвал, Рольф крикнул мне оттуда, чтобы я принес ему фонарь. "Он лежит в гараже, на полке у задней стены!" И действительно, на одной из полок я нашел фонарь. Мать, свесив ноги, сидела на токарном станке. "В доме наверняка есть комнаты, которые можно как-нибудь восстановить и жить в них", - сказала она. Я почти не слушал ее. Схватив фонарь, я побежал к развалинам дома. Наклонившись к подвальному окну, старый Редлих спрашивал Рольфа - не может ли тот проверить, остыла ли дверь подвала. "Ручки еще не поворачиваются", - через некоторое время крикнул Рольф, - "но дверь уже достаточно остыла". Через окно я протянул ему фонарь. "Может, попытаемся открыть подвал снаружи", - предложил я Редлиху. Через разушенный потолок прихожей, подняв голову, можно было рассмотреть остатки комнаты Рольфа. Пробравшись через дымящуюся еще кое где груду щебня, мы стали спускаться по лестнице вниз. "Осторожно, не наступи случайно на что-нибудь. Эти янки сбрасывают особые зажигательные бомбы - стоит до них дотронуться, они сразу намертво приклеиваются, как смола. Дьявольская штуковина!" Диван, на котором еще несколько часов назад сидела мать, со сломанной спинкой лежал на лестнице возле гостиной. Остальная мебель, покрытая толстым слоем известковой пыли, была невредима. Мы перелезли через диван и благополучно спустились по лестнице вниз, к железной двери подвала. Редлих осторожно дотронулся до ее верхней ручки. Ручка уже остыла. "Рольф?" - постучал ладонью по двери Редлих. "Я хотел через окно передать вам наверх пакеты и бутылки, но вы куда-то запропастились", - донеслось из подвала. "Мы попробуем открыть дверь", - прокричал в ответ Редлих, пытаясь повернуть дверную ручку. "Изнутри ручки поворачиваются", - послышался голос Рольфа. "А снаружи - нет". Редлих, охая, отошел от двери. "Думаю, обе ручки сместились, поэтому и не поворачиваются", - предположил я. "Макс!" - снова донеслось из подвала. "Что?" "Моя униформа стала похожа на половую тряпку, теперь ее можно выбросить". "Тогда тебя арестуют!" - насмешливо отозвался я. Изо всех сил Редлих потянул обе ручки. "Папа, держись! Тяни! Тяни посильнее! Мы одолеем эту дверь!" - закричал Рольф. "Погоди хвастаться, дай мне сперва войти", - простонал Редлих, из последних сил потянув кверху обе ручки. "Давай, помоги!", - попросил он меня. "А ты" - крикнул он Рольфу, - "жми на дверь изнутри!" Мы оба были совершенно мокрыми от пота. Наконец дверь медленно подалась. Редлих вошел в подвал и обнял сына. "Нужно вынести отсюда уцелевшие вещи, не то опять что-нибудь свалится нам на голову. А свои осколки успеешь забрать позже. За работу!" Между тем совсем рассвело. Кое-где в саду деревья еще тлели, но при дневном свете это уже не так бросалось в глаза. Мы принялись выносить из подвала пакеты с мукой и сахаром и бутылки с вином. Вынесенные вещи мы передавали матери, которая все аккуратно складывала. Рольф принес из подвала какой-то ящик. "Папин неприкосновенный запас - краковская колбаса", - показал он мне его содержимое. - "Ужас какой тяжелый ящик! Этим ящиком можно кого-нибудь прикончить!" Неожиданно раздался страшный грохот - одна из стен дома на наших глазах развалилась на куски. Затем появился Редлих, окутанный облаком пыли. Из-под обломков он выкопал матрац. "Здесь должны быть еще. Надо посмотреть, не провалились ли они вниз". "Тебе что, жить надоело?" - закричал Рольф. Он подхватил у отца матрац и отнес его в безопасное место. "Если мы найдем остальные матрацы, можно будет устроиться в гараже и обойтись без посторонней помощи". "Ты больше не пойдешь в дом", - сказал Рольф. "Я должен снова пойти туда - не можем же мы вчетвером спать на одном матраце!" Наконец мы извлекли из-под обломков матрацы и даже одеяла. С ног до головы мы были покрыты известковой пылью и походили на мучных червей. "Сначала нужно все как следует почистить", - сказала мать. Потом мы сидели на разложенных матрацах. Старым складным ножом Редлих нарезал колбасу и разделил ее между нами. "Завтра гараж будет выглядеть уютнее. Я налажу старую спиртовку, и можно будет готовить хоть какую-то еду". "Это уж моя забота", - пробормотала мать. На кончике ножа Редлих протянул ей кусок колбасы. Мы проспали целый день, и если бы нас не разбудил пожарник, мы бы, наверное, даже от звука воздушной тревоги не проснулись. "Вам уже давно следует находиться в бомбоубежище. Янки опять на подлете". "Никуда мы больше не пойдем", - отрезал Редлих. Пожарник огляделся. "Уютно устроились! Ну что ж, смотрите сами! Вы рискуете. Не зажигайте света! Даже карманный фонарь зажигать не советую. И окно у вас в гараже не затемнено". "Ладно, сделаем". "Не знаете, кто еще поблизости спрятался подобным образом?" "Мы вовсе не спрятались. Вон, видите развалины? Это наш дом!" Рольф, в перепачканной известковой пылью униформе, выпрямившись, стоял перед пожарником. "Я только хочу знать - может, еще кого-то поблизости разбомбило, и они тоже не хотят в бомбоубежище?" "Вы сами должны таких людей разыскивать", - сказал Редлих. "Ну что ж, будьте здоровы. Хайль Гитлер! Желаю вам приятного отдыха во время воздушной тревоги". Он вышел, закрыв за собой дверь. Мы сидели в полной темноте. "Бывают же такие твердолобые!" - сказала мать. Ночь прошла без происшествий. Иногда где-то очень далеко грохотало, но уже через час прозвучал отбой. "Жаль, такой хороший дом", - огорчалась мать. "Он мне никогда не нравился", - возразил Редлих. - "Участок, конечно, прекрасный, но сам дом - просто старая развалина, причем с кучей изъянов. Тогда мы думали, что совершили очень выгодную сделку. Но дом старый, приходилось все время что-то чинить, подновлять - одним словом, выкладывать денежки. Я намеревался когда-нибудь после войны снести его. Но теперь янки сделали эту работу вместо меня. И тем самым сэкономили мои деньги". "У кого вы этот дом купили?" - спросила мать. Редлих на мгновение замолчал, потом сказал очень громко, как будто хотел перебить кого-то: "У одного садовода-любителя из Эркнера. Нет, фрау Гемберг, не подумайте чего-нибудь такого - дом был приобретен совершенно честно. Мне его продал один железнодорожный инспектор - он перешел на другую работу, кажется, где-то около Ваннзее. Нет, нет, это вовсе не то, что вы предполагаете". "Что же я, по вашему мнению, предполагаю?" "Ну, например, что я этот дом присвоил, украл. У какого-то еврея или еще кого-нибудь в этом роде. Нет, здесь никто бы не смог это сделать, потому что евреи тут никогда не жили". Мать молчала. "Вы, наверное, мне не верите?" "Почему же я не должна вам верить?" Наконец все улеглись. Мы проснулись, когда было совсем светло. Время от времени к нам приходили соседи Редлиха, дома которых не пострадали от бомбежек. Они приносили одежду и одеяла. Нам принесли даже три термоса с жидким, но горячим кофе, который, впрочем, нам не понадобился. Старый Редлих спустился в подвал и что-то там долго чинил. Вернулся он с приятным известием - у нас опять есть горячая вода и теперь всем можно помыться. Матери не надо было повторять дважды. Когда она, чистая и причесанная, вернулась в гараж, Редлих сообщил, что нам как пострадавшим от бомбежки нужно зарегистрироваться в полиции для получения нового жилья. Мы с матерью на это сообщение не прореагировали. "Господи", - подумал я, - "опять эта тягомотина начнется!" У меня не было никакого желания снова оказаться в приемном пункте для пострадавших, устроенном в здании какой-нибудь школы или учреждения. Да и с сестрами из СС мне больше не хотелось связываться. "Мне вполне удобно здесь, в гараже. Мы ведь и тут можем пожить некоторое время, пока нам не дадут какое-нибудь жилье" "Ничего другого нам, наверное, и не остается - отделение полиции тоже разбомбило. Во время последней бомбежки очень много погибших, которых невозможно идентифицировать, потому что они не были зарегистрированы". Ближе к вечеру, когда мы с Рольфом собрались прогуляться по окрестностям, я вдруг увидел - по улице навстречу нам шла Мартхен. "Мне почудилось!" - подумал я. - "Это не Мартхен. Это какая-то другая женщина, похожая на Мартхен". Но это была Мартхен. Ее нос невозможно было спутать ни с каким другим. "Мой нос единственный в своем роде", - говорила сама Мартхен. "Добрый день!" - сказала она, приблизившись к нам. Больше всего мне хотелось подбежать к ней, обнять ее, но я не знал, как она в присутствии Рольфа отнесется к этому. "Это мой друг Рольф", - сказал я. "Добрый день", - приветливо повторила Мартхен. Она стояла перед нами, критическим взглядом осматривая униформу Рольфа. "Да-да", - сказал он. - "Не мешало бы ее почистить и погладить". "Где твоя мама?" - спросила Мартхен. "Что ей нужно от мамы?" - подумал я. - "Мама в гараже". "В гараже?" "Мы живем здесь уже давно, а вчера нас разбомбило", - продолжал я. "Я бы очень хотела поговорить с твоей мамой. Сегодня утром мы услышали, что ночью бомбили Мальсдорф и Кепеник. Вот я и захотела посмотреть, как здесь обстоят дела". "Бомбили довольно сильно", - сказал Рольф. - "Вот, видите - это был наш дом". Он показал на развалины. "А теперь мы живем в гараже. И нам вполне удобно", - закончил я. "Не выдумывай! Долго жить в гараже невозможно!" - набросился на меня Рольф. "Я тоже так думаю", - сказала Мартхен, направляясь к гаражу. Мать уставилась на нее, как будто увидела привидение. Спустя мгновение она вскочила с места и бросилась Мартхен на шею. "Ты жива, жива", - без конца повторяла она. "Не беспокойся обо мне - вчера у нас было тихо. Зато здесь, наверное, сильно бомбили. Где вы были во время бомбежки?" "В винном погребе", - ответил я. Это было слишком даже для Мартхен. "Я серьезно спрашиваю - где вы в это время были?" "Они были в нашем подвале", - объяснил Рольф. - "У моего отца там хранятся бутылки с вином. А фрау Гемберг с Максом не хотели идти в бомбоубежище". "А где же был ты?" - приветливо улыбнувшись, спросила Рольфа Мартхен. "Я был на дне рождения". В это время в гараж вошел старый Редлих. Мать сразу же представила ему Мартхен: "Это наша очень близкая знакомая. Она услышала, что наш район бомбили, и решила справиться о нас". Редлих пожал Мартхен руку. "Не знаете, куда пропала Кэте Нихоф? Ведь она должна позаботиться о своих друзьях - ее дом еще цел!" "Поэтому я и приехала сюда", - ответила Мартхен. - "Кэте срочно уехала к своей сестре. Она не смогла известить вас об этом", Мать испуганно взглянула на Мартхен. Та незаметно покачала головой. "Не знаю, встретилась ли Кэте со своей сестрой", - продолжала Мартхен. - "Во всяком случае, я разыскала вас. И если вы хотите, я возьму вас к себе". Мать вздохнула. Она не хотела причинять боль старому Редлиху. Но ей очень хотелось уехать вместе с Мартхен, и Редлих видел это. "Ну, тогда и тянуть с этим не нужно", - сказал он. "Я живу в Каульсдорфе", - объяснила Мартхен. - "В крайнем случае, если не будет автобуса, мы доедем на электричке до Мальсдорфа. А оттуда уже недалеко".Она с улыбкой посмотрела на меня, и я вспомнил, как в первый раз мы с матерью и Мартхен шли пешком к дому Карла Хотце. "А разве вы не захотите когда-нибудь повидаться с нами?" - обернулся ко мне Редлих. Я вопросительно взглянул на Мартхен. Она молчала. Я перевел взгляд на мать - та тоже ничего не отвечала. "Сначала вы должны подыскать себе новое жилье", - попытался я выйти из неловкого положения. "Но тогда мы тоже долго не будем знать, где ты", - сказал Рольф. Я почувствовал, что он очень рассердился. Старый Редлих закрыл дверь гаража и отдернул штору затемнения. "Мы, наверное, не должны знать, где вы будете жить. Ну что же, нам это понятно. И может быть, для нас это будет даже лучше. Во всяком случае, безопаснее. Всего вам доброго, и счастливо добраться!" Он торжественно подал каждому из нас руку и вышел из гаража. Рольф притянул меня к себе. "Господи! Да он же плачет!" - сообразил я. Мартхен открыла свою сумку, достала карандаш и чистый листок бумаги и что-то написала на нем. Затем она протянула листок Рольфу. "Теперь ты можешь с этим делать, что хочешь. А если ты приедешь к нам, одень что-нибудь неприметное, чтобы не слишком бросаться в глаза". Схватив листок, Рольф опрометью выскочил из гаража. Мы отправились в путь. Как и в прошлый раз, Мартхен легко прошла расстояние от вокзала. Но мать снова захромала, да и я порядком устал. "Я вас везде искала, Лону спрашивала - может, вы дали ей знать о себе. Сначала я попыталась связаться с Кэте Нихоф. Но она бесследно исчезла. Я очень беспокоюсь за нее". "Мы пришли к ней, потому что не хотели подвергать опасности еще кого-нибудь, кто связан с вами. А Лона ведь каждую вторую неделю у вас бывала!" - оправдывалась мать. "Но вы же были у Радни на птицеферме. Конечно, вы сделали это от отчаяния, не понимая, что гестаповцы могут сразу и Гюнтера заподозрить - он ведь много лет был близким другом Карла". "У него были неприятности?" - спросила мать. "Из-за Карла - нет. Но вчера его призвали на военную службу. В войска СС. Как будто нарочно - его, противника режима. Я вообще не могу представить себе, как он выглядит в эсэсовской форме". "Почему же, я легко это представляю", - сказала мать. - "Высокий, светловолосый, голубоглазый. Одним словом, истинный ариец". "Он родом из северной Германии. Там почти все такие". Мартхен улыбнулась своей мягкой улыбкой. "Бывают и светловолосые противники нацизма". "Он сразу отправится на фронт или сначала пройдет военную подготовку?" - спросил я. "СС - это элитная группа войск. Поэтому Гюнтер пройдет самую серьезную подготовку, какая вообще бывает". Мартхен серьезно посмотрела на меня. "С нацистов еще спросится за преследование евреев. И расплата будет ужасна. Если мы переживем весь этот ужас, думаю, ты будешь доволен. Не знаю, как поведет себя Радни - ведь он противник нацизма и в армию пошел против своей воли. В любом случае я очень рада, что вы снова здесь. В этом доме гестапо вряд ли будет искать евреев". "Мартхен", - сказала мать. - "Я не хочу, чтобы у тебя из-за нас были неприятности. У меня дурное предчувствие". "Но ведь здесь вам будет безопаснее всего. Хотце обвиняли совсем в другом. Он распространял листовки, и гестаповцы, вероятно, хотели от него добиться, кто эти листовки печатал. К несчастью, Карл втянул в это и мою сестру. Боюсь - для обоих настали тяжелые времена". Извинившись, Мартхен стремительно выбежала из кухни. "Нам нельзя оставаться здесь. Мы не можем снова подвергать ее опасности". "Обратно к Редлихам?" - спросил я. Вернулась Мартхен. Глаза у нее были красные. Она села рядом с матерью. "Вам ни в коем случае не нужно уходить отсюда. Если бы гестаповцы что-то о вас знали, они наверняка пришли бы за вами еще тогда". Потом Мартхен рассказала нам, что Лона из-за нас возобновила контакты с тетей Региной и с Гансом Кохманом и что все очень о нас беспокоились. Она должна завтра же сообщить Лоне, что мы здесь, у нее. "Иначе они наделают глупостей", - объяснила Мартхен. - "Гансу Кохману скрываться не нужно, он может жить легально. Его мать - немка, и поэтому ему не нужно носить на одежде желтую звезду. Хотя он, как полуеврей, получает меньше продовольственных карточек, чем чистокровные немцы. Гитлер был готов последний кусок у вас изо рта вырвать. Для него решающий фактор - национальность матери. Неарийская женщина может родить только неарийца. Все дело - в женщинах!" Она засмеялась и обняла мать. "Идем в гостиную. Лондон мы слушать не будем. Но мы можем послушать музыку - у меня есть патефон". У Мартхен было много пластинок с записями Дитриха, Руди Годдена и Отто Ройтера. Даже если мы проводили всю ночь в вырытой Хотце траншее и утром не могли уснуть, голос Отто Ройтера поднимал нам настроение, заставлял смеяться. Эту пластинку мать могла слушать без конца. Однажды вечером в доме неожиданно появился Ганс Кохман. Вместе с ним приехала тетя Регина. Мать вполголоса выговаривала своей сестре - как она могла подвергать себя и Кохмана такой опасности. Регина только рукой махнула. "Какие могут быть проверки? Сейчас столько работы по разборке развалин и починке транспорта, что людей для проверки документов не осталось". Все засмеялись, однако Мартхен предположила, что люди, которые проверяют документы, никогда не привлекаются к разборке развалин. "В городе царит невероятный хаос", - сказал Кохман. - "Починят какой-нибудь участок проезжего пути, а через пару дней он опять разрушен. Американцам берлинский транспорт никогда не нравился. Помню, в начала тридцатых приехал кто-то с визитом в Берлин из Нью-Йорка, посмотрел с сочувствием на поезда в берлинском метро и говорит: "Да разве это метро? Это просто трамвайная линия под крышей". "Даже теперь это самый надежный транспорт", - заступилась за берлинское метро тетя Регина. Мы все удивлялись, как ей удалось уговорить трусоватого Кохмана приехать к нам. "Мальчику нужно учиться", - объяснила она. - "Он не должен вырасти невежей, а Ганс наверняка позанимается с Максом хотя бы раз в неделю, обоим это только на пользу". Обернувшись к Кохману, тетя Регина с усмешкой прибавила: "Или вы предпочитаете тяжелую работу на военном заводе?" "Я охотно буду заниматься с мальчиком", - согласился Кохман. - "Но заниматься надо по крайней мере два раза в неделю, чтобы был какой-то результат. И платить за занятия мне не нужно - только деньги на проезд. Мое нищенское пособие подобные расходы не позволяет". "Карфункельштейн все уладит", - безапелляционно заявила тетя Регина. - "И не только с деньгами на проезд. Я об этом позабочусь". "Мне бы не хотелось просить Карфункельштейна", - вмешалась в разговор мать. Она не выносила сожителя своей сестры. "Он только использует ее", - сказала она как-то Мартхен. - "После войны он снова женится на своей арийке, а Регина окажется у разбитого корыта". После войны все произошло так, как предсказывала моя мать. Но тогда, осенью 44-го, Ганс Кохман получил проездные деньги и даже деньги за уроки. Дважды в неделю Кохман приезжал в Каульсдорф. Ему не мешала ни плохая погода, ни даже бомбардировки. Иногда он мог уехать от нас лишь на следующее утро с первой электричкой. Кохман занимался со мной орфографией и заставлял меня заучивать наизусть тексты. На последнем занятии мы читали по ролям отрывки из "Фауста", а первую часть этого произведения я должен был выучить самостоятельно. Я задохнулся от возмущения, когда к следующему уроку он велел мне выучить целое действие "Фауста". Но чаще всего он вообще ничего не спрашивал, потому что или начисто забывал, что задавал мне в прошлый раз, или изобретал для меня какие-нибудь новые мучения. Однако "Фауста" я потом одолел до конца, хотя Кохман уже давно со мной не занимался. Он пытался познакомить меня с книгами Томаса Манна, своего любимого автора. Мы вместе читали "Будденброков" и "Волшебную гору". Кохман с воодушевлением рассказывал мне об особенностях прозы Томаса Манна. Несколько раз его импровизированные лекции прерывала воздушная тревога, однако в траншее он возвращался к ним снова. Я должен был повторять длиннущие фразы романов Манна до тех пор, пока их смысл не становился мне понятен и я мог пересказать текст своими словами. Снаружи, за стенками траншеи, неистово грохотало, трещало, взрывалось, а в это время Кохман с увлечением описывал стеклянную дверь, через которую мадам Chauchat вошла в столовую давосского туберкулезного санатория. Уж лучше бы Кохман решал со мной задачи! "Мама, скажи ему, что он должен заниматься со мной математикой!" - просил я. Но математика не была специальностью Ганса Кохмана, а матери, видимо, эти занятия доставляли удовольствие. Она охотно согласилась на предложение Кохмана снова прочесть по ролям отрывок из "Фауста". Да и Мартхен тоже было очень легко уговорить. Примерно в это же время Мартхен получила короткое извещение, что ее сестра умерла в концентрационном лагере Равенсбрюк от воспаления легких. Личные вещи покойной будут высланы фрау Шеве. Мартхен не плакала. Нам о смерти сестры она рассказала спустя несколько дней. За эти несколько дней она заметно осунулась, лучистые глаза погасли. Через пару дней после того, как Мартхен узнала о смерти сестры, в нашем доме появилась Зигрид Радни. Вне себя от горя она сообщила нам, что ее муж погиб в Югославии. "Гюнтера направили на борьбу с югославскими партизанами, но едва эшелон с немецкими солдатами пересек границу, он взлетел на воздух - пути были заминированы" Зигрид производила впечатление помешанной. Она не переставая качала головой и бормотала: "От него же наверное совсем ничего не осталось. И похоронить нельзя! А если д