крыл глаза и увидел мать с
тарелкой мучной похлебки в руках. Медленно поднявшись с постели, я спросил,
где она была. Вместо ответа она протянула мне тарелку с похлебкой и сказала:
"Завтра мы уйдем отсюда. Уже давно пора".
Потом она снова ушла. Я подумал, что смогу, наверное, спать до
следующего дня, и отставил тарелку в сторону.
Ночью я проснулся от страшного шума. У меня было ощущение, что мою
кровать кто-то двигал в разные стороны. Мать сидела на полу, пригнув голову
к коленям, и стонала. В комнате было так светло, что я, спрыгнув с кровати,
хотел выключить свет. Мать потянула меня к себе. "Дмитриева спустилась в
подвал. Пойди на кухню. Сегодня днем заходила Лона. У нас снова есть
продукты".
"Ну что, завтра смываемся отсюда?" - спросил я.
Она хотела ответить, но снаружи опять что-то грохнуло со страшной
силой. Мне даже показалось, что дом покачнулся. Мать снова пригнула голову к
коленям.
"А тебе тоже принести что-нибудь?" - нарочито небрежно спросил я,
изобразив, как мне казалось, всем своим видом полное отсутствие страха.
Она покачала головой, потом что-то пробормотала. Я разобрал только
слова "масло в горшочке, сыр, черный хлеб".
Войдя в кухню, я тут же схватил нож, уселся на пол и с жадностью
принялся за еду. На кухне царил успокаивающий полумрак.
На какое-то время грохот разрывов и гудение бомбардировщиков стали
немного тише, отдалились, потом все снова приблизилось. Я попытался угадать,
какой район бомбят. Опять загрохотало где-то рядом и опять мне показалось,
что дом покачнулся. Я вернулся в комнату. Мать все так же сидела на полу и
тихонько всхлипывала. Я сел на пол рядом с ней и положил руку на ее плечо.
"Мамочка!" - Она подняла на меня глаза. - "Если нас накроет английской
бомбой, то уж гестаповцам мы наверняка не достанемся. Это было бы даже
лучше. Ты что, и в самом деле не хочешь есть? А на кухне не так слышно, как
здесь, и уж во всяком случае, не так чертовски светло".
Она отрицательно покачала головой и придвинулась ко мне еще ближе.
Налет продолжался бесконечно долго. У нас уже было ощущение, что он никогда
не кончится, когда внезапно раздался резкий сигнал отбоя. Однако на улице
еще погромыхивало.
Дмитриева вернулась сразу после отбоя и рассказала, что в последнее
время англичане и американцы сбрасывают на город бомбы замедленного действия
и из-за этого могут возникнуть пожары.
Остаток ночи мы провели на кухне при свете свечей - электричества не
было. Узнав, что на следующее утро мы собираемся покидать ее квартиру,
Дмитриева опять стала разговорчивой. Военные действия союзников против
Германии она считала нечестными. "В 1940-м англичане не смогли достаточно
быстро улизнуть из Франции, а теперь вот сбрасывают свои бомбы на
беззащитных людей".
Мать возразила - немцы первыми начали налеты на Лондон и Ковентри.
Дмитриева отрицательно покачала головой. Это было сделано только для
устрашения, детские игрушки по сравнению с тем, что сейчас творится здесь.
Ковентри был почти полностью разрушен, - немцы в своих сообщениях это
сами подтверждали. И Дмитриева, конечно же, помнит об этом, сказала мать.
"Ох, уж эти особые сообщения верховного командования!" - засмеялась
Дмитриева и напела мелодию, которая всегда звучала перед правительственными
сообщениями. - "Вечно они пересаливают со своей пропагандой! С Англией можно
было мирным путем поладить. Тогда бы и английские города уцелели. Гитлер
знает, что Сталина он может победить только в том случае, если у него за
спиной не будет других врагов. Для союзников победивший Сталин, конечно,
лучше побежденного Гитлера. А Сталин скоро поймет - если он хочет продолжить
войну, если он хочет выжить, ему понадобятся еврейские капиталы".
Мать страшно разозлилась. " И где же эти еврейские капиталы, имеющие
такое большое значение для хода войны? Как же можно поверить столь
примитивной пропаганде? Гитлер с самого начала ставил своей целью
уничтожение людей неарийской расы. Он первый напал на Советский Союз и
получил сокрушительный отпор со стороны Сталина. И вы, Людмила Дмитриева,
знаете это так же хорошо, как и мы. Конечно, я понимаю вашу антипатию по
отношению к Сталину, но он же был единственный, кто до последнего времени
сумел успешно противостоять этой коричневой бестии. И бомбовую войну против
мирного населения тоже начал Гитлер, это чудовище".
Дмитриева (после этой словесной перепалки мать называла ее только по
фамилии) оставалась совершенно спокойной. "Если тебе легче от того, что ты
так считаешь, я возражать не буду", - сказала она. - "Мне только хотелось,
чтобы англичане и американцы поддержали Гитлера в борьбе со Сталиным. А для
вас появился бы шанс эмигрировать в одну из этих стран". Она тихо
засмеялась. "И для меня тоже".
Я чуть не спросил Дмитриеву - она, наверное, хочет уехать к своему
еврею-мужу, ведь он же живет в Америке, но удержался. И взглянул на мать,
ожидая ее реакции. Но она молча смотрела перед собой. Ее лицо ничего не
выражало.
"Если тебе нужно задержаться у меня еще на пару дней, можешь остаться",
- попыталась уладить конфликт Людмила. Мать отказалась - нет, мы останемся
здесь лишь до следующего дня. Я совсем не знал, куда мы отправимся и кто
обещал матери приютить нас.
После полудня мы покинули квартиру Дмитриевой. Прощание с Людмилой было
весьма прохладным. Но у самого порога, не вынимая изо рта своей неизменной
сигареты, она обняла мать. Мы были обескуражены таким неожиданным жестом
этой высокомерной и непроницаемой женщины.
На Савиньплац мы сели в электричку. Мы очень надеялись на то, что при
беспорядке, царившем на вокзале после последнего налета, нас не будут
проверять. Правда, на одной из остановок в вагоне появился военный патруль,
но гражданских пассажиров он не проверял. Мать облегченно вздохнула, когда в
Кепенике мы, наконец, сошли с поезда. На перроне мы опять увидели военный
патруль. Один из патрульных остановился, посмотрел на мать, молодцевато
откозырял и вернулся к товарищам.
"Вы знакомы с ним?" - спросила какая-то женщина, испытующе взглянув на
мать.
"Нет", - ответила та. - "А вы, вероятно, фрау Нихоф".
Обе улыбнулись.
"Пойдемте, выпьем по чашечке кофе", - предложила женщина.
Мать взяла меня за руку, и вместе с этой незнакомой женщиной мы
покинули вокзал. Пройдя небольшое расстояние, мы подошли к довольно высокому
забору. Какое-то время мы шли вдоль этого забора. Только теперь я заметил,
что верх забора оплетен колючей проволокой. Я забеспокоился.
То ли женщина почувствовала мое беспокойство, то ли проследила за моим
взглядом - не знаю. Она положила руку на мое плечо, наклонилась и прошептала
мне на ухо: "Не бойся, это не концлагерь".
Изо всех сил я пытался сдержать слезы, но не смог, и шел, тихонько
всхлипывая.
"Ну-ну, перестань", - сказала женщина и посмотрела на мать. - "Все
хорошо".
"Кто эта женщина?" - спросил я у матери.
Услышав мой вопрос, незнакомка ответила: "Меня зовут Нихоф. Кэте
Нихоф".
Я взглянул на мать - она пристально смотрела на большие ворота, к
которым мы в этот момент приблизились.
Наша новая знакомая подошла к проходной. Окошко проходной открылось, и
оттуда выглянул мужчина. Вид у него был совершенно штатский. "Добрый день,
фрау Нихоф", - поздоровался он.
"У меня гости", - без всяких объяснений ответила женщина. - "Я
приготовлю кофе для нас. Хотите чашечку? Тогда мальчик сейчас вам принесет.
Принесешь кофе этому дяде, хорошо?"
Я кивнул. Эта женщина чем-то была похожа на мою бабушку, только моложе.
У нее были такие же светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, и такие же
серые глаза. Ростом, правда, женщина была повыше.
Я попытался обратить на себя внимание матери. Но та смотрела только на
Кэте Нихоф. Однако это почему-то не обижало меня. От женщины исходила такая
доброта и уверенность, ее взгляд был таким ласковым, таким теплым! Мы с
матерью были совершенно очарованы.
Мне вдруг показалось, что нет больше ни войны, ни вечной спешки, что
сейчас появится мой отец, возьмет меня за руку, мы пойдем в его любимое кафе
на Францезишерштрассе и будем из окна смотреть на прохожих.
Она просто излучала мир и спокойствие, эта Кэте Нихоф. И фамилия ее
была знакомой - я сразу вспомнил, откуда. Я ухватил мать за руку - наверное,
слишком сильно. Она испуганно посмотрела на меня. "Нихоф?" - тихо спросил я.
- "Эрна Нихоф?"
"Умный мальчик", - отреагировала Кэте Нихоф на мой удивленный вопрос. -
"Из тебя выйдет толк!" Одобрительно кивнув, она открыла дверь барака и
провела нас в громадную кухню. В углу кухни стояли стол и стулья. Кэте
предложила нам сесть.
Затем она направилась к большому кухонному шкафу и вернулась с
подносом, на котором стояли чашки и сахарница. Поставив поднос на стол, она
попросила мать расставить чашки и опять куда-то ушла.
В этом большом бараке кроме нас, похоже, никого не было. Посреди кухни
находилась большая плита, на которой стояли громадные котлы и кастрюли.
Плита казалась совсем холодной. На стене висели фотографии известных
киноактеров - Сары Леандер, Густава Фрелиха, Марики Рекк, Генриха Жоржа и
Кристины Зедербаум.
Кэте Нихоф вернулась со старомодным эмалированным кофейником. "А тебе я
дам лимонад и пирог с творогом", - обратилась она ко мне.
Она налила кофе матери и себе. Заметив, что я рассматриваю фотографии
на стене, она объяснила: "Это мои любимые артисты". Потом показала на
фотографию молодой светловолосой женщины: "Ее звали Рената Мюллер. Она
умерла. Говорят, от воспаления легких".
Она снова ушла куда-то и принесла лимонад, кусок пирога и бутерброды.
"Твоя мама, наверное, тоже хочет есть". Я рассмеялся - слово "мама" она
произнесла как-то чудно, по-особому выделяя первый слог. Я смеялся и не мог
остановиться. Мать неодобрительно поглядела на меня.
"Не сердитесь на него", - сказала Кэте Нихоф. - "Я веду себя точно так
же, когда мне хорошо. А тебе ведь хорошо, правда?"
Мне и в самом деле было хорошо.
Обе женщины уютно пили кофе. Мать за обе щеки уплетала бутерброды с
колбасой. А я тем временем пошел к охраннику и отнес ему чашку черного кофе
и бутерброд. Бутерброд, похоже, не удивил его. Зато он с видимым
удовольствие пил кофе, отхлебывая его маленькими глотками и наслаждаясь
ароматом. "Господи, кофе, настоящий кофе! Ай да Нихоф, вот молодчина!" -
одобрительно приговаривал он.
Он посмотрел на меня. "Где же она достает все это? Неужели у чехов?"
Я пожал плечами.
"Ты кто, чех?" Теперь он больше не казался мне симпатичным.
"Я не чех", - не слишком дружелюбно отозвался я и пошел прочь.
"Шуток не понимаешь!" - захохотал вслед мне охранник.
"Ну что, все в порядке?" - спросила Кэте, когда я вернулся на кухню.
"Охранник поинтересовался, не чех ли я".
Она засмеялась. "В следующий раз не приноси ему кофе. А от меня он при
случае получит нахлобучку".
Кэте попросила нас посидеть еще некоторое время на кухне и подождать
ее. И прибавила - хотя сегодня вечером она свободна, но все же должна
приготовить для ужина все необходимое и проследить, чтобы все продукты
попали в кастрюлю, а не в карманы обслуживающего персонала. Почти весь
обслуживающий персонал состоял из чехов, и они, как сороки, тащили из кухни
все, что могли.
"Ничего удивительного, мы бы тоже так делали, если бы есть хотелось", -
сказала она матери. "А ты согласен с этим?" - обернулась она ко мне.
Я не знал, что ответить. Помолчав мгновение, она сказала как бы про
себя: "Я бы наверняка так сделала. Если стащить немного и сразу съесть, это
ведь не наказуемо!"
"Наверное", - тихо сказала мать.
"Когда-нибудь снова наступит мирное время, и все, наконец, избавятся от
страха".
"Вы уверены?" - спросила мать.
"Да, конечно. В противном случае нам всем лучше повеситься".
Она поднялась. "Сделай мне одолжение, Роза. Останься с сыночком здесь.
В это время на территории полно охранников. Среди них всякие попадаются. А
если вдруг кто-нибудь зайдет сюда и спросит, кто вы, отвечайте, что вы - мои
гости. Иногда сюда заходят парни из СС. Но обычно они уведомляют о своем
приходе. Они веселые и простые люди. Занимаются понемногу с нашими чехами
обменом, куплей-продажей, а потом снова уходят. Так что не бойтесь! Примерно
через час я зайду за вами, и мы приятно проведем вечер".
Она вышла через главный вход, тщательно прикрыв за собой дверь.
Некоторое время мы сидели молча. В помещении по-прежнему не было никого,
кроме нас. Наконец, прервав молчание, я спросил мать, - когда она позвонила
Эрне Нихоф.
Пока я спал, рассказала мать, она сбегала к уцелевшей телефонной будке
и позвонила по номеру, который Эрна оставила ей там, в садовом домике.
Очевидно, это был служебный телефон - когда Эрна сняла трубку, были
слышны еще чьи-то голоса. Мать осторожно назвала свою вымышленную фамилию, и
Эрна сразу поняла, кто ей звонит.
Эрна заговорила очень громко: "Фрау Гемберг, прекрасно, что вы
позвонили. Я уже и не ожидала вашего звонка. Расскажите, как поживает ваш
сын? Вы опять в Берлине? А ваш муж снова на фронте? Но на этот вопрос лучше,
пожалуй, не отвечайте - враг подслушивает!"
Она говорила без передышки, не давая матери вставить слово. Мать сразу
поняла - отвечать нужно с большой осторожностью.
Голос в трубке был сухим, официальным, в нем слышались командирские
нотки. "Тогда в садовом домике она разговаривала со мной совсем по-другому".
Соблюдая предельную осторожность, мать рассказала Эрне, что они с сыном
снова пострадали от бомбежки, что сын и она сама здоровы, но, к сожалению,
она не знает, на каком участке фронта находится сейчас ее муж - от него уже
давно не было никаких известий.
"Где же вы теперь живете?" - как бы невзначай спросила Эрна. Мать
ответила, что она с сыном живет сейчас в помещении сборного пункта, куда
привозят пострадавших от бомбежки людей, но в перспективе должна поселиться
в квартире одной многодетной семьи в Шенеберге - хозяевам, конечно, придется
потесниться, но ведь всем сейчас приходится нелегко
Мать прервала свой рассказ. Ее лицо сразу стало каким-то несчастным. "Я
врала без зазрения совести, сама удивляюсь, как легко это у меня получилось.
И откуда у меня такое? Неужели от страха?"
"Ну, и что же тебе ответила Эрна?" - нетерпеливо спросил я.
"Она слушала меня, ни разу не перебив". Мать печально посмотрела на
меня.
"Ты вовсе не обманщица", - осторожно сказал я. - "Ты делаешь это только
потому, что боишься. Для самозащиты. Это как кража еды, когда человек очень
голоден. Кэте говорит, что это не наказуемо".
"Наказуемо или нет - мне безразлично", - ответила она. - "Но как легко
это у меня получилось! Как по маслу. Я могла бы болтать так бесконечно
долго. Без передышки. О муже на фронте. Я чуть не сказала, что недавно он
был произведен в офицеры".
Мне стало даже немного смешно - с такой серьезностью мать все это
говорила. Вид у нее был совершенно отсутствующий. "Похоже, твой отец заразил
меня своими фантазиями. Наверное, он стоял рядом со мной в телефонной будке
и нашептывал мне это на ухо".
Я испугался. Такого я от нее еще ни разу не слышал. Я уже готов был
сказать: "Мамочка, отец же умер". Но вместо этого спросил ее: "Ну так что же
все-таки тебе сказала Эрна?"
Вместо ответа мать укоризненно посмотрела на меня. "Как мне не хватает
твоего отца!" - с тяжелым вздохом сказала она.
Она все еще смотрела на меня, но мысли ее были далеко. Положив руки на
стол, она опустила на них голову и затихла.
Вскочив с места, я попытался прижаться к ней, утешить ее.
"Погоди минутку. Сейчас я опять буду здесь". Ее голос звучал спокойно,
медленно и казался мне чужим.
Я отошел от матери и тихонько уселся на свой стул. Прошло много
времени, прежде чем она заговорила. Но голову так и не подняла. "Не понимаю,
откуда все это у меня взялось. Эрна перебила меня и тихо спросила, как моя
фамилия. Потеряв всякую надежду, я ответила "Гемберг" и уже хотела положить
трубку. "Нет, как ваша н а с т о я щ а я фамилия?"
"Я спросила, почему она хочет это знать. Да, я та самая, с которой она
познакомилась в Нойкельне, и ей, конечно, моя настоящая фамилия известна.
Она резко оборвала меня, и я тут же замолчала. Тогда она назвала мне номер
телефона. Этот номер я должна трижды повторить и ни в коем случае не
записывать. Она, конечно, знала, когда ее телефон прослушивается, а когда
нет. Я трижды повторила номер. Она не велела мне звонить по этому номеру
сразу, а подождать по меньшей мере час. И повесила трубку".
Мать подняла голову. Глаза ее были сухими.
"Понимаешь теперь, почему я была в таком замешательстве? Я же помню эту
женщину совсем другой! В дачном домике она была по-матерински доброй. А по
телефону со мной разговаривала как настоящая нацистка".
"Но она же дала тебе номер телефона своей сестры!" - возразил я.
"Да, конечно". Мать говорила очень медленно. У нее по-прежнему был
отсутствующий вид. "После телефонного разговора с Эрной я подождала еще
час", - продолжала она. - "На лестнице, перед дверью людмилиной квартиры. Я
не хотела будить тебя. Когда через час я хотела позвонить, телефонная будка
была занята. Я не хотела, чтобы кто-нибудь случайно помешал мне, и бродила
вокруг телефонной будки, пока рядом никого не осталось. Это продолжалось
долго, я озябла. Но отступать уже не могла. Я понимала, что в следующий раз
мое старое почтовое удостоверение не сможет мне помочь. Наконец телефонная
будка опустела. Кэте Нихоф сказала, что ждала моего звонка. Ее голос был
приветливым, вызывающим доверие, совсем не таким, как голос ее сестры. Я
вдруг почувствовала себя очень уставшей. Наконец я снова смогу спокойно
поспать, сказала я себе. Мне вдруг очень захотелось в Кепеник, хотя я там
никогда не бывала. Уж там-то все будет хорошо!"
Она снова положила голову на руки и мгновенно уснула.
"Мама несправедлива к Эрне", - подумал я. Эрна замечательный человек.
Она дала матери номер телефона своей сестры! По служебному телефону, который
могут прослушивать! Да понимала ли мать вообще, какой опасности подвергала
она и Эрну, и ее сестру? Я же помню, какой строгий допрос устроила мне тогда
Эрна! И мне совсем не было страшно!
Внезапно я понял, с каким тяжким грузом в душе мать жила все эти годы,
как она подавлена, измучена. Она сидела сгорбившись, уронив голову на
лежащие на столе руки. Мне хотелось приласкать, погладить ее.
"Никогда больше я не причиню тебе горя таким бессмысленным поступком,
каким был мой страсбургский побег, я постараюсь быть разумным", - шептал я.
- "И пусть Бог поможет мне и моему брату, которого я так хочу снова увидеть.
Хотя вряд ли мы сегодня сидели здесь, если бы тогда, в шведском посольстве,
я не спустил штаны".
Когда Кэте Нихоф вернулась, мать еще спала. Я шепотом объяснил ей, что
мама заснула. Кэте осторожно поставила на пол два закрытых железных ведра,
которые держала в руках. Она села, придвинув свой стул вплотную к моему, и
тихо рассказала мне, куда она хочет нас отвезти.
Кэте подробно описала свой садовый домик в Вальдесру. "Это к югу
отсюда, по направлению к Мальсдорфу. Домик стоит на большом участке среди
овощных грядок и фруктовых деревьев. Грушевых деревьев там больше всего. Ты
любишь груши?" - спросила она. Я машинально кивнул. Из всего рассказа Кэте я
услышал только одно - "садовый домик". Этот домик я представил себе точно
таким, каким был наш садовый домик в Нойкельне. Однако Кэте сказала, что в
ее домике три комнаты и есть даже ванна. "У вас будет хорошая плита, много
дров и угля и настоящий туалет", - сказала она и погладила меня по голове. -
"Твоя мама рассказала мне о вашем садовом домике в Нойкельне и попросила
успокоить тебя. Мой садовый домик - обычный жилой дом с удобствами, только
маленький и построенный из дерева".
Я почти не слушал Кэте - слова "садовый домик" испугали меня. Перед
глазами встала полуразрушенная, грязная терраска, чадящая печь, чуланчик с
сырыми дровами и раскрошенными угольными брикетами. В этот момент я даже был
готов вернуться в людмилину квартиру - только бы не в такое логово. Но я ни
в коем случае не хотел показывать Кэте , что происходило в моей душе. Я
молчал и автоматически кивал, будто соглашаясь со всем, о чем она
рассказывала, и чувствовал себя отвратительно.
Она разбудила мать, и через некоторое время мы отправились в путь.
Проведя нас через территорию лагеря, Кэте представила нас охранникам как
дальних родственников из Цойтена и устроила так, что один из охранников на
маленьком грузовичке довез нас до Вальдесру.
Садовый домик Кэте Нихоф оказался уютным деревянным домом со ставнями
на окнах. Дом стоял посреди огромного сада. Когда мы добрались до места,
было уже довольно темно, и наше новое пристанище мы смогли рассмотреть как
следует только утром.
Этот садовый домик разительно отличался от домика в Нойкельне. Построен
он был не из хлипких досок, а из толстых бревен. И у меня, и у матери была
отдельная кровать. В ванной комнате имелись сидячая ванна и настоящий туалет
со сливом. Стены ванной тоже были деревянными, и Кэте объяснила, что жить в
деревянном доме - для здоровья самое полезное. "Говорю вам - наслаждайтесь
военным временем, после войны начнется что-то ужасное", - повторяла она. -
"Если мы переживем бомбежки, будем страдать от голода. Вы только представьте
себе, как мы разрушили Россию. И если нам придется заплатить за это", -
обратилась она ко мне, - "то и твои внуки будут еще расплачиваться".
Она отнесла на кухню ведра и с трудом поставила их на кухонный стол.
"Идите сюда", - позвала нас Кэте. - "Я покажу вам, как работает газовая
плита. Ледника в доме нет, но ведь сейчас портящиеся продукты можно положить
за домом. А летом мы что-нибудь придумаем".
Мы вошли в кухню. Мать со вздохом облегчения опустилась на табуретку.
"Ты справишься с этим?" - спросила Кэте.
Мать утвердительно кивнула. Наконец она снова была на кухне, в которой
можно готовить.
Кэте открыла кухонные шкафы. "Посуда и припасы наверху. Если
чего-нибудь будет нехватать, скажете мне об этом".
Она показала на ведра. "В этом ведре - горшочки с маргарином и маслом,
а в этом - мясо: жареная свинина и шницели в сухарях. Я захватила с собой
первое, что попалось под руку".
Потом мы сидели за столом в столовой. Кэте куда-то вышла и вернулась с
тремя бутылками пива. "Завтра я покажу вам мою кладовую".
Она поставила на стол стаканы и наполнила их пивом.
"Пей, не бойся", - сказала она мне. - "Это солодовое пиво. И вкусно, и
питательно".
Кэте залпом осушила свой стакан и наполнила его снова. "Вы должны
держать себя здесь так же, как ваши соседи. Твоему сыну я привезу завтра
черные вельветовые брюки и форменную рубашку члена "гитлерюгенда". Он должен
надевать эти брюки всякий раз, когда выходит из дома. А форменную коричневую
рубашку пусть пока оставит в шкафу. Теперь мне надо знать, какого ты роста.
Продукты покупать я могу в Мальсдорфе. И вам не нужно будет лишний раз тут
показываться. Да у вас и карточек продовольственных нет, правда ведь?"
Она приветливо улыбалась, но мне казалось, что она подсмеивается над
нами. Но когда я лучше узнал Кэте, то понял, что таким образом она
подбадривала и себя, и других.
Раз в три дня Кэте наведывалась к нам, чтобы пополнить запасы
продуктов. Обычно она приезжала на мотоцикле с коляской. Этот мотоцикл был
предметом зависти ее соседей. Мы всегда знали, когда она приезжает - ее
мотоцикл оглашал своим треском всю округу. Кэте оставалась у нас допоздна, и
в день ее приезда мать старалась приготовить что-нибудь вкусное.
Кулинария была страстью матери. И с такой же страстью Кэте поглощала
приготовленное. За свою жизнь я видел немного людей, способных съедать такое
невероятное количество пищи. При этом она умудрялась сохранять форму и
оставалась стройной. Кэте была очень вынослива. Она могла целыми днями, не
уставая, работать в саду. Когда однажды я спросил Кэте, почему она так много
работает, она ответила - ну как же, это ведь ее сад, он будет ей подспорьем
в старости. Здесь она хочет провести остаток жизни.
И вот теперь она дала нам возможность жить здесь. Я находил это просто
удивительным. Если бы нас здесь схватили, она могла в одну минуту потерять
все. С легкостью, как нечто само собой разумеющееся, она укрыла нас в своем
доме, поставив тем самым себя в очень опасное положение. "В конце концов,
пережила же наша планета ледниковый период! А на эволюцию это, по-видимому,
никак не повлияло", - сказала она однажды матери в ответ на ее жалобы. -
"Нужно только быть поумнее, чем наци, и соблюдать осторожность".
Когда мать согласилась с этим, Кэте обернулась ко мне и шутливо
предупредила: "И ты будь осторожен, однако перегибать палку все же не
стоит".
Через несколько дней она привезла мне форму члена "гитлерюгенда". Даже
ремень с эмблемой организации не забыла. И пока Кэте ушивала мои новые
брюки, мать колдовала у плиты.
Смазав жиром круглую форму, мать заполнила ее сырым, мелко нарезанным
картофелем, посолила, поперчила, добавила чуточку дрожжей и поставила форму
в духовку. Там картошка томилась довольно долго, пока не покрылась хрустящей
золотистой корочкой. Мать вынула ее из духовки и, полив соусом, подала на
стол вместе с жареными шницелями. Это блюдо особенно нравилось Кэте. Она
очень часто просила мать приготовить его и в большом количестве привозила
продукты для его приготовления. Достать она могла почти все.
Очень любила Кэте суп с вермишелью и отварной говядиной, которую мать
обычно подавала с хреном и картофельным пюре. За один присест Кэте съедала
невероятное количество супа и мяса с пюре, каждый раз при этом вздыхая:
"Господи, Роза, как ты готовишь! Если бы Гитлер это знал!... Впрочем, он же
вегетарианец".
Она предлагала матери - пусть та пригласит друзей, например, Лону. Или
Карла Хотце - про него мать ей рассказывала. Кэте считала, что рано или
поздно ей придется сказать о нас соседям. Она намеревалась и дальше выдавать
нас за своих дальних родственников, пострадавших от бомбежки. Мы только
должны были придумать точный адрес - улицу и номер разрушенного дома. При
чем все - и улица, и номер дома - не должно вызывать подозрений. Кто знает -
вдруг кто-то из соседей случайно окажется именно в том месте.
Не раздумывая, я сказал, что знаю такую улицу в Тиргартене. Мы
договорились, что это будет Лессингштрассе - по ней я шел к вокзалу Бельвю.
Мать должна была сообщить " о нашем прежнем адресе" всем друзьям.
За эти недели мать раздалась в ширину и заметно прибавила в весе. Кэте
успокоила ее - ничего, не нужно расстраиваться, кто знает, что ждет
впереди,, а сейчас - пусть набирается сил.
Однако ближе к весне нас начал мучить фурункулез. Этому способствовала
однообразная и непривычно жирная пища. Фурункулы возникали на сгибах
коленей, на ягодицах и подмышками. Под коленями болело особенно сильно. Даже
на лбу у меня появился фурункул.
Хотце, изредка заглядывавший к нам, помогал как мог - смазывал
фурункулы спиртом, а несколько фурункулов у меня на ягодицах он просто
выдавил. И потом деловито спросил мать, не беспокоят ли ее фурункулы на тех
же местах. А если есть, то пусть она попробует сделать это сама - она же
внимательно наблюдала над его манипуляциями над моей задницей.
Хотце пообещал привозить нам овощи - у него ведь есть огород. Пара
кочанов капусты и морковь для нас наверняка найдется, нужно только в погребе
хорошенько поискать.
Кэте сказала, что у нее, к сожалению, овощей не осталось. Летом и
осенью проблем, конечно, не было бы - у нее в саду и овощи, и фрукты. Но
прошлый урожай она целиком отдала сестре в лагерь, для детей.
Карл Хотце не показывался целую неделю. Кэте, приезжая к нам, смазывала
наши задницы сливовицей - на месте выдавленных возникали новые фурункулы.
Как ни странно, лечение сливовицей помогло. Правда, от нас несло
спиртным, как от заправских пьяниц, но зато ночью мы снова могли спать, если
нам не мешала воздушная тревога.
Наконец Хотце привез повозку с капустой и пару мешков моркови. Теперь у
нас были овощи.
"Уж лучше пусть от овощей живот пучит, чем мучиться от этих противных
желваков", - говорила Кэте. - "Кстати, когда пучит живот, сливовица тоже
помогает. Выпьешь немного - и все проходит!"
Я, разумеется, сливовицу не пил, и чтобы выпустить газы, выскакивал из
дома в сад. Обе женщины только всплескивали руками - ну разве можно
производить такой шум, этак все соседи, которые легли вздремнуть после
обеда, с кроватей попадают!
Эти насмешки обижали меня, однако я сомневался в том, что сливовица и в
самом деле помогает при вздутии живота. Один раз я тайком глотнул немного
сливовицы. Меня затошнило, но вздутие живота не прекратилось. Это разозлило
меня еще больше. Хотце привозил все новые кочаны. Но после того, как мать
спросила, не может ли он привозить капусту какого-нибудь другого сорта, он
привез нам капусту сорта "вирзинг". Сверху он положил два помидора. Хотце
остался ужинать и съел помидоры сам. Наша маленькая компания очень над этим
смеялась.
Однажды Лона удивила нас сообщением - в Целендорфе неожиданно появилась
моя тетя Регина. Когда Лона заговорила с ней, тетя Регина от ужаса едва не
потеряла сознание. Вместе с другой еврейкой она нашла квартиру недалеко от
Коттбусер Тор. Приятельница тети Регины выходить из квартиры не может -
слишком уж у нее еврейская внешность, совсем как на карикатурах и
антиеврейских плакатах. И теперь Регине нужно было убираться из этой
квартиры. Лону она встретила случайно. В конце концов, вместо Лоны она могла
наткнуться на какого-нибудь шпика.
Но главное - тетя рассказала Лоне, что Ханс Кохман тоже избежал
отправки. Правда, он живет в ужасных условиях и почти без еды, но обходится
этой малостью и даже тайком подкармливает фрау Плац. Фрау Плац, знакомая
матери и Регины, довольно сносно где-то устроилась. Кроме Ханса Кохмана, ее
адреса никто не знает, но изредка она встречается с тетей Региной и делится
своими заботами.
Лона рассказала - Регина жалуется, что уже загнала за бесценок свои
украшения, и скоро ей будет нечем платить за жилье и за ту скудную пищу,
которая необходима для выживания. Мать недоверчиво покачала головой. "Регина
всегда жалуется, чтобы скрыть свое истинное финансовое положение. Однако она
единственная из моих сестер и братьев, кому удается с минимальными затратами
получать максимальные выгоды и удобства. Все совсем не так трагично, Лона.
Можешь быть уверена - Регине лучше, чем многим из нас".
Но однажды Лона привезла тетю Регину к нам.
Моя тетя Регина умом не отличалась, но обладала особым умением избегать
всего, что могло представлять для нее опасность. Каким-то образом ей удалось
получить настоящее удостоверение личности. Звали ее теперь Элизабет Мезериц.
И в отличие от нас, она могла без опаски передвигаться по городу.
Ради собственной выгоды она наладила контакт с Кэте Нихоф и,
воспользовавшись этим, за ее спиной договорилась с работавшими на кухне
чехами и ведрами тащила оттуда топленое масло и куски шпика. Обнаружив это,
Кэте в два счета выставила тетю Регину из лагеря и запретила ей там
появляться.
Из восьми бабушкиных детей тетя Регина была самой младшей. Когда Регине
было четыре года, ей в глаз попал крошечный осколок разбившейся стеклянной
игрушки. И хотя малышка жаловалась на боль в глазу, осколок заметили слишком
поздно. Регина потеряла глаз. Однако врач заверил мою бабушку, что все могло
кончиться гораздо хуже, если бы осколок остался в глазу и дальше. С тех пор
один глаз у тети Регины был стеклянным. А позднее она потеряла еще и зубы.
Мы, дети, с восхищением смотрели на лежащий на ее ночном столике бережно
обернутый чистой ватой стеклянный глаз и на искусственные челюсти в стакане
с водой. В начальных классах мой брат часто хвастался товарищам, что у него
необыкновенная тетя - она может разбираться на составные части. В его классе
тете Регина была своего рода знаменитостью.
Когда после уроков мать заходила за братом в школу, одноклассники
просили - если это его тетя, не может ли она хотя бы разочек показать, как у
нее вынимается глаз. Мать, услышав как-то раз эти просьбы, влепила брату
звонкую пощечину. Однако позднее, когда она об этом рассказывала, в ее
голосе слышалась скрытая усмешка.
Тетя Регина интересовала меня гораздо больше, чем остальные
родственники матери. С возрастом она стала еще эксцентричнее, влюбилась в
моего отца и с восторгом слушала придуманные им истории.
Если верить рассказам матери, тетя Регина была бы самым красивым
ребенком в семье, не случись с ее глазом несчастья. Старшая сестра тети (ей
удалось вместе с семьей эмигрировать в Англию) тогда бросила в нее эту
злосчастную стеклянную игрушку. Игрушка разбилась, и осколок попал тете
Регине в глаз.
Лона встретила тетю Регину в Целендорфе, когда та возвращалась от
своего любовника. Это был очень богатый человек. Ему тоже приходилось
скрываться от гестапо, несмотря на то, что он был женат на арийке. Арийка с
ним развелась, его имущество и магазин перешло в ее собственность. Однако
именно это обстоятельство позволило ей заботиться о бывшем муже. Разумеется,
тайно. У этого человека была куча денег. Мне он казался отвратительным, но
тетя Регина была привязана к нему.
"Я же разведен", - говорил он. - "Если мы переживем весь этот ужас, мы
сможем пожениться".
Как ни странно, моя недоверчивая тетя безоговорочно верила ему. Мы с
матерью называли его "этот миллионер". Удивительно, но ему не удалось
обзавестись фальшивым удостоверением личности. Несмотря на деньги и
преданную заботу бывшей жены. Поэтому он всюду посылал мою тетю с разными
поручениями. Она делала для него покупки, через нее он поддерживал
постоянную связь с бывшими деловыми партнерами и даже с бывшей женой.
Словом, моя тетя была целыми днями занята делами "этого миллионера". Вечером
она покидала его весьма комфортабельное пристанище в Целендорфе и смертельно
уставшая возвращалась в свою квартиру на Коттбусер Тор. Мать ненавидела
"этого миллионера". Но ему удавалось доставать сигареты, которые Кэте Нихоф
и Карл Хотце получали в обмен на овощи и продукты.
Жизнь в садовом домике Кэте Нихоф явно шла нам на пользу. Мы
поправились, воздушные налеты не слишком беспокоили нас, а раз в неделю я
даже учился, - по-настоящему, как в школе. Бывший школьный учитель Ханс
Кохман появлялся у нас поздно вечером, чаще всего в конце недели. Он
занимался со мной всеми школьными предметами, которые считал важными и
которыми хотел заниматься, а потом набивал карманы своего пальто кусками
сала и завернутым в жиронепроницаемую бумагу маргарином. В своем портфеле он
носил только старые школьные учебники и литературу.
"Вряд ли меня будут обыскивать", - говорил он. - "А портфель наверняка
откроют".
Этот вежливый, всего боящийся человек не осмеливался носить в портфеле
еду, однако случалось, что во время долгой поездки в электричке он
совершенно открыто читал обернутый в газету томик своего любимого Томаса
Манна. Когда мать заговорила об этом с ним, он ответил: "Никто из
контролеров книг Томаса Манна не читал. А если и читал , то это же настоящая
литература! Разве можно иметь что-то против нее?"
Ему очень везло - он ни разу не нарвался на контролеров. Но в случае
реальной опасности я желал бы ему обладать хотя бы долей природного
инстинкта, каким обладала тетя Регина.
Во всяком случае, я очень симпатизировал Хансу Кохману. Во время уроков
немецкого языка к нам очень часто присоединялись остальные обитатели домика.
Эти уроки превращались в коллективное чтение вслух. Каждый читал
какое-нибудь произведение или отрывок из него. Иногда в таких занятиях
принимала участие и Кэте Нихоф, и тогда чтение затягивалось до рассвета,
после чего Кэте на своем мотоцикле уезжала обратно в лагерь. В своем
портфеле Ханс Кохман привозил и драматические произведения. Чаще всего это
были драмы Герхарта Гауптмана, любимого автора матери. Она радовалась, когда
мы начинали читать "Бобровый мех". И когда наступала моя очередь и я
произносил наизусть "Иисус говорил своим ученикам - у кого нет ложки, пусть
ест руками", она слушала меня, затаив дыхание.
Мать любила все драмы Гауптмана и с удовольствием слушала любую -
"Ткачи", "Роза Бернд", "Возница Геншель". Ханс Кофман часто исполнял песню
из драмы "Бобровый мех": "Утренняя заря сулит мне раннюю смерть". Он пел эту
песню своим скрипучим голосом, его лицо выражало крайнюю печаль. Нам всем
даже как-то не по себе становилось. "Хватит, господин Кохман, довольно.
Поезжайте-ка домой, не то я, чего доброго, расхвораюсь", - сказала однажды
Кэте.
Кохман удивленно уставился на нее и возразил: "Да что вы,фрау Нихоф! Вы
ведь женщина с сильным характером! И к тому же как будто сошли со страниц
этой пьесы". Честно говоря, пьесы Гауптмана меня не очень интересовали. Я
находил их довольно странными, хотя радовался, глядя на счастливое лицо
матери. Гораздо больше занимали меня книги по истории.
Каждый раз я просил Кохмана привозить мне именно такие книги. Однажды
мне в руки случайно попала книга Циммермана о крестьянских войнах. Я был в
восхищении. Правда, дочитать эту книгу до конца я не смог, но понравилась
она мне страшно. По какой-то и сегодня неизвестной мне причине я отказался
от этой темы, хотя настойчиво просил Кохмана рассказывать мне об этих
войнах. Ханс Кохман был страстным любителем литературы, но в истории он
разбирался слабо. Беседовать со мной на исторические темы он не захотел -
это был не его конек.
Вместо этого он тайком сунул мне книги Эриха Кестнера. Это были "Эмиль
и детективы" и "Летающая классная комната". "Это ты должен читать под
одеялом - книги запрещены".
"Если меня схватят, то уже точно не обратят внимания на то, что я
читаю", - сухо ответил я.
Тем не менее я прочел обе книги, хотя нашел их несколько необычными и
неправдоподобными. У меня никогда не было таких одноклассников. И таких школ
и таких классов тоже. Обе книги я прочел до конца - других занятий у меня не
было.
Весной 1944 года я познакомился с Рольфом Редлихом, который
впоследствии стал моим другом. Я свободно разгуливал по Вальдесру, играл с
соседскими детьми, когда они не были заняты, и бубнил что-то насчет того,
что мы с матерью пострадали от бомбежки и теперь живем у родственницы, что
теперь я хожу в школу в Кепенике и как член "гитлерюгенда" выполняю там свою
обязанности. Рассказы о Кепенике звучали вполне правдоподобно - ведь Кэте
всегда могла брать меня с собой. И когда я вставал пораньше, меня
вознаграждала за это поездка на заднем сиденье ее мотоцикла.
С Рольфом я играл в футбол, Он очень сильно бил по ногам, и мои ноги
поэтому выглядели весьма плачевно.. Однажды, внимательно посмотрев на мои
голени, он заявил, что знает теперь цвета моего спортивного объединения -
сине-желтые. И поступаю я очень правильно - ношу эти цвета прямо на своих
костях. Это было слишком. Голени мои действительно были в синяках и очень
болели. Я влепил Рольфу пощечину.
"Если бы я сейчас был в униформе, тебе бы это так просто не сошло", -
спокойно сказал он.
"Тогда я не стал бы с тобой связываться", - ответил я.
"Ну ты, воображала. Да я же тебя на составные части разберу! Вот только
руки марать не хочется".
"Только попробуй!" - закричал я.
"Сейчас ты у меня получишь!" Он коротко рассмеялся и больно ударил меня
в плечо.
Мой брат однажды сказал: "Когда ты нападаешь, старайся не бить по телу.
Бей сразу по голове. Это лишает твоего противника уверенности, и тогда ты
можешь действовать смелее".
Я успешно применял эту стратегию, если мои ровесники приставали ко мне
или называли еврейской свиньей. Однажды в 1938 году - мы жили еще на
Эльберфельдерштрассе - живший напротив мальчишка выстрелил в меня из
духового ружья. Пулька просвистела совсем близко от моей головы.
"Давай", - сказал брат. - "Покажи ему!"
Мой брат был для своего возраста, пожалуй, даже слишком длинным, и по
уличным правилам вмешиваться в драку не мог.
Я перешел на другую сторону улицы. Передав ружье своим приятелям,
маленький нацист тотчас двинулся навстречу мне. Не раздумывая, я ударил его
по голове. Мальчишка закричал и схватился за глаз. Его приятели убежали. Я
был вполне удовлетворен. "Вот видишь", - сказал брат, - "у тебя получилось!"
Однако на следующий день мои недруги подкараулили меня. Их было еще
больше, чем в прошлый раз. Они даже привели с собой овчарку.
Мальчишки преградили мне путь. Один из них подошел ко мне. "Ну что,
еврейская свинья, слабо тебе двинуть меня в глаз?"
Я снова воспользовался советом брата и несильно стукнул его по ноге, а
когда он наклонился, изо всей силы ударил его в лицо. Я бросил взгляд на
собаку - она стояла спокойно и признаков агрессии не проявляла. Зато мой
противник был готов к новому нападению. Ударом кулака он раскровянил мне
губы. Другим кулаком он двинул меня по животу. Меня чуть не вырвало.
Я отошел пару шагов назад. Мой недруг двинулся за мной. Он был много
крупнее моего вчерашнего противника. На меня градом посыпались удары.
"Если я побегу", - подумал я, - "они натравят на меня собаку. Убегать
нельзя. Мне нужно защищаться и ждать подходящего момента".
И такой момент настал. Мой противник решил, что с меня довольно. Он
схватил меня и уже хотел швырнуть на землю, но я, рывком подтянув колено,
изо всех сил ударил его. Он захныкал как маленький ребенок. Я с бешеной
яростью набросился на него. "Нужно все время бить по голове. Все время бить
по голове".
Я не заметил, как прижал его к кромке тротуара. Он даже не отбивался.
"Это тебе от еврейской свиньи! Получай!" - в бешенстве кричал я.
Внезапно он сказал совершенно спокойно: "Ну все, хватит. А теперь ноги
в руки - и дуй отсюда. Если я позову подкрепление, тебе не поздоровится".
Он улыбнулся. Его лицо было в крови, коричневая рубашка была измазана
грязью.
"А ты тоже выглядишь не лучше", - сказал он, ткнув меня в грудь. -
"Ладно, давай, сматывай удочки".
Неожиданно для самого себя я протянул ему руку. Он быстро пожал ее,
отвернулся и позвал товарищей. Видимо, он решил больше не связываться со
мной. Они ушли.
Бросившись на Рольфа, я, конечно, не вспоминал ни об этой встрече, ни о
рукопожатии, которым она закончилась. В этот момент всем моим существом
владела лишь ярость. Я помнил одно - нужно бить по голове. Однако Рольф
оказался опытным боксером и все время защищал лицо и голову, увертываясь от
моих ударов. Наконец я смог прорвать оборону и ударил его в подбородок.
"Эй, да ты совсем свихнулся!" - сказал он. - "Ну и бешеный же ты!"
Сев на землю, он осторожно ощупывал свою челюсть.
"Ты преувеличиваешь - не так уж страшно я тебя ударил", - сказал я.
"А ведь я мог бы тебя тоже стукнуть как следует!. Вот тогда бы и
сравнили".
"Ну попробуй, стукни!"
"Это запросто. Ты ведь не защищаешь голову!"
"Почему же ты меня не ударил?"
"Ты что, не соображаешь? Я же руководитель отряда "гитлерюгенда"!
Представляешь, как бы мне влетело, если бы я с тобой подрался!"
"Но ведь мои ноги от твоих ударов сплошь в синяках"
"Это спорт", - ухмыльнулся Рольф. Он все еще сидел на земле, ощупывая
подбородок. - "Погоди - кончится война, все будут носить штатское, тогда и
на твоей физиономии синяки появятся".
"А я думаю - когда война кончится, мы все будем носить униформы".
"Ты уверен?" Рольф испытующе посмотрел на меня.
"Наверняка будут".
"На сто процентов, да? Твой отец, наверное, какая-нибудь важная шишка в
Вильмерсдорфе?"
"Он унтер-офицер СС. Служит на Принц-Альберт-штрассе, в штаб-квартире
гестапо", - тут же сочинил я.
"А почему не прямо в ставке фюрера?"
"Там уже все места заняты. Ни одной свободной комнаты!"
Рольф поднялся с земли.
"Придешь сюда завтра?" - спросил он.
"В это же время?" - ответил я вопросом на вопрос.
"Да, в это же время", - уточнил он и исчез за ближайшим углом.
Мы подружились. Жизнь в Вальдесру была относительно спокойной, и я
становился все беззаботнее. Однажды нас с Рольфом остановил один из местных
руководителей "гитлерюгенда" и потребовал предъявить документы.
"Этот растеряха забыл их дома", - сказал Рольф.
Эсэсовец посмотрел на меня. "Где находится твой отряд?" - спросил он. Я
в это время рылся в своей сумке в поисках несуществующего удостоверения и
притворился, будто не слышал обращенного ко мне вопроса.
"Его отряд находится в Кепенике", - ответил за меня Рольф.
"А разве он сам ответить не может?"
"Да этот дурак все еще в своей сумке копается!"
Рольф толкнул меня в грудь: "Эй, слышишь - с тобой разговаривают!
Почему не отвечаешь?"
"Извините".
"Тебя спросили, где находится твой отряд".
"Ах, да! Мой отряд находится в Кепенике".
Я встал по стойке "смирно".
"Нужно отвечать - мой отряд находится в Кепенике, господин шарфюрер!"
Я заметил, как рассвирепел Рольф от этого окрика.
"Мой отряд находится в Кепенике, господин шарфюрер!" - отрапортовал я и
даже щелкнул каблуками.
"Хорошие у меня ботинки", - подумал я при этом. - "Молодец Кэте, цены
ей нет".
"Чтобы в следующий раз документы были, болван!" - рявкнул шарфюрер.
Он повернулся к нам спиной и, не попрощавшись, пошел прочь.
"Ну и манеры у него", - прошептал Рольф вслед уходящему. - "Мог быть и
повежливее - мы же не сделали ему ничего плохого!"
В Вульхайде мы попали на представление маленького бродячего цирка, но
вечер был испорчен. В довершение всех несчастий началась воздушная тревога.
Я в первый раз попал в настоящее бомбоубежище. Однако налета не было, и
примерно через час мы снова сели в электричку.
От Кепеника до Вальдесру мы шли через лес. Мы почти не разговаривали. Я
был уверен - Рольф догадывается, что с моим арийством не все в порядке.
"Зайдешь к нам?" - неожиданно спросил он и взглянул на меня. - "Мой
отец приготовит нам поесть, а потом мы можем послушать радио".
"Мать будет беспокоиться. По крайней мере, я должен сбегать и
предупредить ее".
"Ну хорошо, тогда в другой раз".
Видимо, у Рольфа не было охоты дожидаться разрешения моей матери.
Через пару дней мы пошли в лес, чтобы поискать осколки гранат. После
каждого налета эти осколки там можно было найти всегда. Их собирали почти
все мальчишки. Некоторые даже их выгодно обменивали.
Это было похоже на соревнование. Тот, кто после налета первым успевал
обшарить лес, приносил домой богатую добычу. Многие осколки даже не успевали
остыть, их надо было брать осторожно, чтобы не обжечь пальцы.
В тот день мы с Рольфом встретились сразу после налета. Как только
прозвучал отбой, мы помчались в лес. Одев старые, смоченные водой шерстяные
перчатки, мы шарили по земле в поисках осколков.
"Слыхал, как грохотало?" - спросил Рольф. - "Это новые зенитки в
Вульхайде! А после этого здесь полно осколков. Жаль, что янки сюда бомбы не
сбрасывают. Никого бы не убило, зато у нас, наконец, были бы осколки от
американских бомб. В нашем отряде есть пара типов, они на такие осколки
ворованные продовольственные карточки обменивают".
В этот раз мы нашли в лесу целую кучу осколков от немецких снарядов. С
богатой добычей мы отправились домой к Рольфу. Он открыл входную дверь. Еще
в прихожей мы услышали, как в комнате во всю мощь работает радио. Рольф
остановился как вкопанный - это были известные всем позывные БиБиСи,
звучащие обычно перед передачей последних известий.
"Папа, ты дома?" - крикнул Рольф. Он уже собирался подняться по
лестнице на второй этаж.
Внезапно все стихло, затем ближайшая ко мне дверь рывком распахнулась,
и мужчина в шерстяной нижней рубахе и старых тиковых брюках в упор уставился
на меня. Ухватившись за свои подтяжки, он медленно, с шумом выдохнул воздух.
"Вы давно пришли?" - спросил он, не спуская с меня глаз.
"Только вошли". Рольф спрыгнул со ступеньки и подошел к отцу.
"Я спрашиваю - сколько времени вы стоите тут перед дверью?" Ухватив
меня за волосы, он пригнул мою голову книзу.
"Эй, папа! В чем дело? Это мой друг. Он живет тут, за углом, в
деревянном доме, у фрау Нихоф. Кажется, это ее родственники или друзья. Их
дом разбомбило, поэтому они перебрались сюда".
Он выпалил свое объяснение единым духом, пытаясь отцепить отцовскую
руку от моих волос.
"Ладно, заходите!" Отец Рольфа наконец оставил в покое мои волосы и
пропустил нас в комнату.
В комнате было полутемно. Жалюзи были опущены, помещение освещала лишь
маленькая лампа, стоявшая возле радиоприемника. Отец Рольфа закрыл за нами
дверь и выключил радио.
"Садитесь!" - указал он на диван с высокой спинкой. Обивка дивана была
местами протерта, и из дыр выпирали пружины. Я взглянул на Рольфа - он
показался мне испуганным. Мы уселись на диван. Только теперь я разглядел -
отец моего друга был очень крупным мужчиной. Вид у него был довольно
потрепанный.
"Долго вы стояли в прихожей?" - угрожающим тоном повторил он свой
вопрос, снова посмотрев на меня.
"Мы искали в лесу осколки от гранат". Рольф протянул отцу осколки,
завернутые в старое кухонное полотенце. "А домой мы пришли только что. После
налета я из бункера сразу отправился в лес, а около леса встретил Макса. Он
тоже шел собирать осколки. Мы пошли вместе и нашли целую кучу", - без
перерывал тараторил Рольф.
"Ты тоже был в бункере?" - перебил его отец, снова посмотрев на меня.
"Да".
"Я там тебя не видел".
"И я вас тоже".
Он на мгновение задумался, видимо, размышляя, как отреагировать на мое
наглое заявление.
"Но почему же в таком случае вы не вышли из бункера вместе?"
"Потому что из бункера я выскочил быстрее его", - ткнул я Рольфа локтем
в бок. Тот, казалось, не собирался прерывать допрос. Его отец подошел ко мне
и не то слегка ударил, не то потрепал меня по щеке. От неожиданности я
вскочил с места, но он с силой усадил меня обратно на диван и довольно
спокойно спросил: "А теперь я хочу знать - ты слышал что-нибудь, когда вы
вошли в дом?"
"А что может случиться?" - подумал я. Отец Рольфа слушал передачи
вражеского радио. И теперь мне нужно сделать вид, что это для меня не такая
уж новость. Может быть, это его успокоит.
"Вы слушали английское радио", - уверенно сказал я.
Теперь с места вскочил Рольф. И так же, как и меня, отец заставил его
сесть снова.
"Это неправда, ты все сочиняешь. Ничего такого он не мог слушать", -
тихо сказал Рольф.
"Откуда ты знаешь, что это было английское радио?"
Я молчал, отведя глаза в сторону.
"Так откуда же?" - повторил он с угрозой в голосе.
"Да уж знаю".
Он ждал.
"Вы хотите, чтобы я кого-нибудь предал? Как по-вашему, это было бы
хорошо?"
Я обернулся к Рольфу. "А ты мог бы предать своего отца?"
Рольф посмотрел на отца. Его отец тоже смотрел на меня. Все молчали.
Так прошло довольно много времени. "Вы уже ели что-нибудь?" - прервал
наконец молчание старый Редлих.
"Когда?" - вопросом на вопрос ответил Рольф.
"Ладно, тогда я приготовлю вам бутерброды".
Он направился к двери. "Можно мы немного музыку послушаем?" - попросил
Рольф.
Старый Редлих резко обернулся, смерил сына сердитым взглядом и молча
вышел из комнаты.
Этот день сделал нас с Рольфом настоящими друзьями.
Мы стали неразлучны. Не проходило дня, чтобы мы не виделись. Если я не
заходил к ним, отец Рольфа спрашивал, почему я не появляюсь. Может быть, он
все еще боялся, что я донесу на него? Я никогда не спрашивал его об этом.
Он работал на железной дороге и навидался всякого. Наверное, это
сказалось на его характере. Жена оставила его, но Рольф не захотел жить с
матерью. Он был очень привязан к отцу и никогда даже не пытался навестить
мать, жившую в западной части Берлина. Рольф часто оставался дома один, но
прекрасно справлялся с нехитрым домашним хозяйством.
Старый Редлих научил сына готовить простую еду. Впрочем, большого
выбора у Рольфа и не было - в основном капуста, брюква и картошка. Иногда к
овощам добавлялись нарезанные на маленькие кусочки сосиски. Однажды Рольф
пригласил меня пообедать. В тот день он был один. Его отец снова был на
монтаже - так он называл свою работу. Однако сваренная брюква оказалась
жесткой и невкусной, и Рольф был очень огорчен этим.
Через некоторое время, когда отец в очередной раз был на монтаже, Рольф
снова пригласил меня. Когда я пришел, на столе опять стояла тарелка с
вареной брюквой.
"Ешь", - протянул мне тарелку Рольф.
Я отрицательно замотал головой. "Это же корм для свиньи. Мне это не
прожевать, да и на вкус как кора дерева".
"Ешь!" - настаивал Рольф.
Я взял кусочек брюквы и осторожно откусил. На этот раз брюква была
мягкой и островатой на вкус.
"Ты что, пиво туда добавил?" - спросил я.
"Я сделал мучную подливку и добавил немного коньяка. Отец часто
привозит коньяк из Польши".
"И теперь я приду домой пьяный", - сказал я.
Рольф был очень горд своими кулинарными успехами, особенно мучной
подливкой.
"Неужели у поляков есть еще коньяк?"
"Да они бы всю страну продали, если бы смогли. Однако чаще всего разные
вещи можно получить у евреев".
"У евреев уже давно ничего нет", - пробормотал я.
"Мой старик всегда говорит - их нужно потрясти хорошенько, обязательно
найдется еще что-то. Если бы мы их потрясли как следует, может, тогда и
войну смогли бы выиграть!"
Я был ошеломлен, я просто не находил слов. Хотя я продолжал есть, но
кусок не лез в горло. Наконец я прервал молчание. "Ты всерьез так думаешь?
Да у тебя просто не все дома!"
"Только не кричи сразу "хайль Гитлер!" Не понимаешь, что ли, - нас
непрерывно лупят со всех сторон! Русские стоят у самой границы Польши, янки
и англичане бомбят наши дома, а ты все еще веришь в победу. Совсем рехнулся!
Как ты думаешь, кто стоит за спиной у американцев? Евреи, дуралей! Евреи
снабжают американцев деньгами, и на эти еврейские деньги янки производят
свои бомбы. А мы истребляем евреев восточной Европы. Ты думаешь, они это
забудут? Они отплатят нам. У них же международные связи! Эх, если бы нам да
их деньги! Мы бы уже плавали в Беринговом проливе и катались на лыжах в
Сибири!"
"Можно что-нибудь и получше придумать", - сказал я.
"Мы бы там много чего понастроили, чтобы спортом заниматься. А с нашей
энергией и с еврейскими деньгами мы были бы непобедимы!".
Я поднялся. "До скорого!"
"Нет-нет, побудь еще немного. Ведь еще не очень поздно!"
"Мне уже пора". Мне все больше становилось не по себе.
"Не валяй дурака. Твоя мать, небось, даже рада побыть немного в
одиночестве".
Я не ответил. Просто стоял и молчал.
"У меня есть еще порция брюквы. Хочешь? С коньяком. А может, это не
коньяк, а водка? Ни на одной бутылке нет этикеток!" Рольф, казалось, был
совершенно поглощен разглядыванием бутылок. "И почему это фюрер против вас
так настроен?" - как бы между прочим спросил он.
"Господи!" - подумал я. - "Мне бы только уйти отсюда!"
Сколько времени он знает, что я еврей? Я был охвачен паникой, но не мог
сделать и шага. Только стоял, уставившись в пол. А если я и убегу, что
изменится? Он знает, где я живу, знаком с Кэте Нихоф, видел мою мать и может
сразу узнать ее, и ему ничего не стоит выдать нас. Дело дрянь!
Рольф взглянул на меня. "А знаешь, что с евреями делают по приказу
фюрера?"
Я молчал.
"Их отправляют в Польшу и там травят газом, как клопов. Отправка идет
непрерывно - днем и ночью. Все поставлено на поток, все операции отработаны,
как на фабрике. Фабрика по переработке людей. Что ты на это скажешь?"
"Ты сочиняешь!"
"Ты бы моего отца послушал, когда он возвращается с очередного
"монтажа". Как он по ночам в подушку плачет".
"Он рассказывал тебе об этом?" - спросил я совсем тихо.
"Может, он втайне надеется, что я донесу на него, и тогда он выйдет из
игры и не будет все это видеть. На территорию лагеря ему нельзя, но с него
достаточно того, что он видит, когда транспорт прибывает на место и двери
вагонов открываются. Живые вываливаются из вагонов вперемешку с трупами -
они там спрессованы, как сельди в бочке. Первое время, когда он видел такое,
его рвало. Теперь его не рвет. Зато у него началась бессонница - ну совсем
уснуть не мог. Ему прописали снотворное. Он наглотается таблеток и спит, а
иногда во сне всю ночь кричит, пока я его не растолкаю. И тогда он начинает
рассказывать. Рассказывает и рассказывает. Я ведь единственный, с кем он
может поговорить откровенно. А каково мне все это слушать? Когда он
возвращается с "монтажа", то плотно закрывает все двери и слушает английское
радио. Ему вовсе не хочется знать, где и когда немцам дали по шапке. Его
интересует одно: знают ли англичане об этом, а если знают, то что именно. А
стоит ему услышать, что англичане тоже про это знают, каждый раз с ним
просто истерика, начинает плакать - не остановится. Я для него вроде
медсестры. Иногда даже его ругаю: "Ну почему ты не бросишь все это? Скажи,
что ты заболел, что у тебя нервы не в порядке". А он всегда одно и то же
говорит: "Пойми - это же невозможно. Тогда то же самое будет делать кто-то
другой. И тоже станет развалиной вроде меня. Стало быть, уж раз я это делаю,
то буду делать и дальше".
Рольф опустил голову. "Раньше мой отец был отличным парнем".
"Это и сейчас видно".
Он взглянул на меня. "Сейчас от него ничего не осталось. Призрак,
жалкое подобие того, что было". Рольф снова отвел глаза. "Но он теперь хотя
бы не кричит по каждому случаю "хайль Гитлер!", чтобы все видели, какой он
твердолобый нацист".
"А ты?"
"Я? Конечно, я твердолобый нацист. Я самый твердолобый нацист во всем
Вальдесру". Он ухмыльнулся. "А ты кто?"
"Я тоже твердолобый нацист. Я такой твердолобый, что ты можешь еще
поучиться у меня".
Рольф встал. "Хочешь еще брюквы?"
"Я пойду домой, а ты тем временем можешь донести на нас своему
начальству".
"Ну вот, еще чего! Так сразу я и побежал!"
Мы замолчали. Наконец Рольф подошел ко мне и положил руку мне на плечо.
"Забудь про мое начальство. Беги домой и смотри, не наделай глупостей. Я
никому ничего не скажу. А для меня ты - парень из западной части Берлина,
который пострадал от бомбежки. Да еще нос задирает".
У самых дверей я обернулся. "Когда твой отец вернется?"
"Сегодня ночью".
"Утром он должен опять ехать?"
"Нет, он побудет дома пару дней. Евреев сейчас осталось не так уж и
много".
Целую неделю мы с Рольфом не виделись. Я был даже рад этому. Матери о
нашей беседе я не рассказывал, иначе она бы страшно разволновалась и тут же
захотела бежать из Вальдесру.
Но через неделю Рольф появился у наших дверей. Кэте пригласила его
зайти в дом. Он за руку поздоровался со всеми, был очень учтив и произвел на
обеих женщин весьма благоприятное впечатление.
"Ишь ты, аристократ выискался!" - подумал я. - "Даже странно, почему он
при этом каблуками не щелкнул. Ну и притворщик!" Я беспокойно ерзал на
стуле. Мне было не совсем ясно, что ему у нас нужно - ведь после того
разговора он избегал встречи со мной.
Кэте поставила перед нами стаканы с лимонадом. "Не пойти ли нам немного
погулять?" - спросил я Рольфа.
"Зачем?"
Матери, по-видимому, наш гость сразу очень понравился.
"Дай ему сначала спокойно лимонад выпить. Успеете погулять - до вечера
еще далеко".
Я был готов увести его куда угодно, лишь бы подальше от дома.
"Если он хочет нас выдать, то почему же медлит?"
Я вскочил со стула. Однако прежде чем я успел что-нибудь сказать, Рольф
сообщил матери, что по поручению отца он пришел пригласить нас к ним в
гости. И фрау Нихоф, разумеется, тоже. Если, конечно, обе дамы согласны. Нас
угостят домашним печеньем и кофе, к сожалению, жидким.
Обе дамы с восторгом согласились. Рольф допил свой лимонад и встал
из-за стола, церемонно попрощался с матерью и Кэте.
Мы вышли из дома. "Ты самый большой притворщик из всех, которых мне
доводилось встречать", - заговорил я, как только мы вышли на улицу.
"Это была не моя идея. Отец очень хочет познакомиться с твоей матерью".
"Слушай, ты в самом деле думаешь, что мы евреи?"
Я остановился и повторил свой вопрос. "Почему ты думаешь, что мы
евреи?"
"Отец сказал".
Было видно, что Рольф очень разозлился. "Хочешь знать, что он мне
сказал? - "Кого ты в дом привел? Он же еврей, я сразу увидел!" Я думал, мой
старик шутит, но он говорил это всерьез. "Ты же знаешь, кого я все это время
в Польшу возил? Уж теперь-то я еврея сразу распознать могу. Взрослый или
ребенок - мне все равно, узнаю сразу. У них у всех в выражении лица есть
что-то общее. Случалось, воздушная тревога или пути разрушены - поезд
останавливался, так я, если никто не видел, бросал в прорезь для воздуха
бутылки с водой или хлеб. И когда я слышал их голоса, когда они, с трудом
поднимаясь в своих вагонах, благодарили меня, мне становилось нехорошо.
Говорю тебе - я знаю, как они выглядят. Твой новый приятель - еврей, это
точно. Не знаю, как им удалось избежать транспортировки в Польшу и как они
оказались здесь. А уж Кэте Нихоф должна бы знать, что через два дома от нее
живет офицер СС, он в Вальдесру самый главный нацист".
"Я хочу знать, почему твой отец пригласил нас с матерью в гости".
"Он хочет поговорить с вами начистоту. Однажды во время поселкового
праздника сосед Кэте Нихоф уже взял ее на заметку. Не бойся, мой старик не
выдаст вас. Он хочет вас предупредить".
"А что этот эсэсовец имеет против Кэте?"
"Не знаю. Думаю, отец вам обо всем расскажет".
В костюме и в рубашке с галстуком старый Редлих выглядел просто
щеголем. Он пригласил обеих дам пройти в столовую и поставил на стол
громадный песочный пирог. Только теперь я разглядел эту комнату как следует.
Она была просторная, очень светлая и чистая, обставленная довольно старой и
разномастной мебелью, но несмотря на это выглядела очень уютно. Погода в
этот день стояла отличная, вовсю светило солнце, и настроение у всех было
прекрасное. Стол был красиво убран. Старый Редлих удалился на кухню и через
некоторое время вернулся с большим жестяным кофейником.
"Не желают ли дамы сначала выпить по рюмочке или сразу приступим к
пирогу?"
Кэте и мать переглянулись и рассмеялись. "По рюмочке? Было бы неплохо",
- ответила Кэте. - "Это расчистит место для вашего чудесного пирога".
Одним глотком Кэте опорожнила свою рюмку. "Да это же водка!" -
воскликнула она. - "Вы должны были предупредить нас".
Редлих, улыбнувшись, обратился к матери: "Пейте, не бойтесь. Это не яд,
это польская водка".
"Водка не всегда полезна", - сказала мать. Она сделала маленький глоток
и снова поставила свою рюмку на стол. "Что-то подобное я пью только тогда,
когда у меня не в порядке желудок".
"Думаю, сейчас ни у кого нет проблем с желудком. Ведь по карточкам мы
получаем совсем немного жира, так что никаких проблем быть не должно".
"Раз так, то и водка тебе не нужна", - сказала Кэте, взяв рюмку матери.
Мы не успели и глазом моргнуть - так быстро Кэте расправилась и с этой
рюмкой.
"Вот это да! Одним махом!" Рольф с удивлением посмотрел на нее. Кэте
хлопнула его по спине. "Доживи до моего возраста, и ты научишься". Она
обернулась к старому Редлиху. "Вы, кажется, железнодорожник?"
"Да". "Как вам удается доставать такую отличную водку?"
"Еще одну?" - Редлих снова наполнил рюмку Кэте. - "Это последняя
бутылка. Но из следующей поездки в Польшу, может, привезу еще".
"Вы часто ездите в этом направлении?" - поинтересовалась мать.
"Да почти только в этом направлении и езжу", - ответил Редлих. Он
повернулся к матери и внимательно посмотрел на нее. "Почти только туда", -
повторил он.
"А куда именно?" - вмешалась в разговор Кэте.
"Иногда до Варшавы. Там я и достаю водку. Польские спекулянты - парни
довольно надежные, но, к сожалению, в последнее время заметно обнаглели".
"Об этом и я могу кое-что порассказать", - добавила Кэте. - "У нас в
магазине тоже все воруют. Иногда целые грузовики с товаром будто в воздухе
растворяются".
"Да-да, в Польше то же самое. Нужно постоянно следить, иначе последний
гвоздь из стены вытащат".
"Так ведь ваша водка тоже небось ворованная", - сухо сказала Кэте.
"А вы, значит, в Кепенике работаете? В чешском лагере?"
"Да, я повариха".
"И вся кухня под вашим началом?"
"Да, конечно".
"Чехи тоже продукты воруют?"
"Исключительно редко".
"И вы не знаете, кто это делает?"
"Чехи меньше всего. Хотя они и могли бы".
"Кто же тогда?"
"Не догадываетесь?"
"Неужели охрана?"
"Мне кажется, вы излишне любопытны".
Тон Кэте становился все суше и неприветливее. Но старый Редлих не
замечал этого. Он был очень увлечен разговором.
"Можете мне ничего не рассказывать. В России наши камня на камне не
оставили. Что не вывезли, то сожгли. Польшу тоже разорили".
"Эй, поосторожнее! Вы же совсем не знаете, с кем говорите! Хотите
своего сына сиротой оставить?"
"Я прекрасно знаю, с кем разговариваю. Я хорошо разбираюсь в людях".
Старый Редлих становился все разговорчивее. Налив женщинам кофе, он
вылил оставшуюся водку в свою рюмку.
Нам тоже было хорошо. Рольф давно уже не видел своего отца таким
веселым и был счастлив от того, что у отца приподнятое настроение. Я
улыбался, глядя на своего друга. Но мать оставалась серьезной. Даже
настороженной. Хотя изо всех сил старалась скрыть это.
"Железнодорожники ведь знают, куда еще можно ездить. Раньше я мог
доехать до Харькова, а теперь - только до польско-русской границы". Он
медленно пил свою водку, смакуя каждый глоток.
"Война есть война - во всякой войне бывает и наступление, и
отступление. Сейчас не самое лучшее время - мы отступаем. Но нельзя же сразу
впадать в панику и терять мужество. Мы, немцы, не можем себе это позволить",
- сказала Кэте.
Глаза Редлиха внезапно утратили веселое выражение. Он устало поглядел
на обеих женщин. "Русские оказались сильнее, чем мы считали. Их человеческие
ресурсы неисчерпаемы", - вяло произнес он. - "Они могут воевать еще лет
двадцать. Мы - нет".
"Не думаю", - перебила его Кэте. - "Когда-нибудь их силы тоже иссякнут.
А вам не следует пить так много, тогда действительность не будет казаться
такой безрдостной".
Однако взгляд старого Редлиха становился все мрачнее. Он, не отрываясь,
смотрел на мою мать. "Кто-то всегда побеждает", - медленно сказал он. -
"Сегодня я, завтра ты. Они пользуются поддержкой евреев, поэтому мы и сидим
по уши в дерьме".
За столом воцарилось гнетущее молчание. Немного помедлив, Редлих
продолжал: "Я слышал, ваши чехи вовсю спекулируют крадеными продуктами. Она
не смогли бы это делать, если бы немцы не смотрели на это сквозь пальцы".
"Если что-то подобное доходит до ваших ушей, вам лучше донести об этом
кому следует, вместо того, чтобы рассказывать мне", - невозмутимо отозвалась
Кэте. - "Не забывайте, что я заведую кухней в чешском лагере".
"Я считаю нужным сказать вам об этом. А на людей я не доношу. И никогда
ни на кого не доносил".
"Хорошо. Поступайте так, как вы считаете нужным. Скажите - вы
пригласили нас, чтобы предупредить?"
"Возможно".
Кэте поднялась из-за стола. "Большое вам спасибо. Однако, чтобы вы на
этот счет не волновались, я хочу сказать - из моей кухни ничего не воруют.
Потому что когда я вижу, что кто-то нуждается больше, чем другие, то
стараюсь выкроить что-нибудь для этого человека. И при этом мне все равно -
чех он или немец. Приезжайте как-нибудь к нам в лагерь - я приглашаю вас.
Вот тогда и сможете обо всем таком потолковать с нашими охранниками, уж
они-то лучше всех знают, что в лагере делается. А чашечка кофе для вас у
меня всегда найдется. И кусок пирога. Мои чехи сами пекут. Они великолепно
это делают, поверьте мне! Вам у нас понравится. Если захотите, можете и сына
с собой привезти".
На этом мы попрощались.
После визита к Редлиху я Рольфа больше не видел. Выходя на улицу, я
всегда встречал кого-нибудь из ребят. Рольфа среди них не было. Один раз я
даже подошел к его дому. Дом выглядел нежилым.
"Они уехали", - подумал я. "Наверное, хотели куда-нибудь подальше от
бомбежек", - объяснил я дома матери и Кэте.
Но это не успокоило женщин. Когда Хотце, в очередной раз приехав к нам,
узнал о нашей беседе со старым Редлихом, он заволновался. Хотце заставил
женщин несколько раз повторить содержание разговора, спросил о подробностях
беседы, о выражении лица старого Редлиха. Спросил он и о том, не обращал ли
Редлих особого внимания на какие-нибудь определенные высказывания матери.
Под конец Хотце заявил - он подозревает, что все, что говорил Редлих,
адресовалось, в сущности, только матери. А разговор о незаконных действиях
чехов - всего лишь повод, и пригласил он нас только для того, чтобы
предупредить.
"Уверяю вас, это было предупреждение. Он, наверное, о чем-то
догадывается. Фрау Нихоф, к этому нужно отнестись со всей серьезностью! Если
за вами следят, то, конечно, вашим окружением тоже интересуются".
Однако опасения Карла Хотце не обеспокоили Кэте. Наоборот, она устроила
у себя в лагере большой прием. Поводом для этого послужил день ее рождения.
Эрна Нихоф тоже приехала. Она привезла с собой целый ящик французского
коньяка. "Наверное, из Парижа", - подумал я.
Сидевший во главе стола эсэсовский офицер, начальник лагеря, поднялся и
произнес тост в честь сестер Нихоф. Оба Редлиха, Рольф и его отец (они тоже
были приглашены и, как ни странно, откликнулись на приглашение), как
зачарованные, наблюдали за происходящим.
"Дорогая Кэте Нихоф, вы - непревзойденный мастер своего дела.
Офицерский состав Кепеника предложил оборудовать в этом лагере столовую для
заслуженных членов нашей партии и взять на себя заботы по ее обслуживанию,
сняв с этой работы чехов".
Кэте засмеялась. "Тогда и деревообделочные работы некому будет
выполнять".
Заявление Кэте ничуть не смутило начальника лагеря. Он отпил глоток из
своей рюмки и продолжал: "Я говорю совершенно серьезно. Кэте, мы
действительно заинтересованы в том, чтобы перевести вас на работу в Губен, в
наш лагерь по подготовке военных кадров. Наших ребят кормят куда хуже, чем
чехов здесь. Я полагаю, что они заслужили лучшего. Ведь эти молодые люди -
новое поколение, они вместе с нами будут защищать родину от нашествия
русских, сражаться за нашу окончательную победу. Подумайте над этим
предложением, Кэте, и не заставляйте нас слишком долго ждать! А вас" -
обернулся он к Эрне Нихоф - "я как нашего товарища по партии попрошу
воздействовать на сестру. Это в интересах всех нас. Без сомнения, в нашем
лагере она сможет проявить свои профессиональные и организаторские
способности еще лучше. Я пью за здоровье именинницы!"
Все присутствующие присоединились к тосту. Моя мать и Кэте сидели по
обе стороны выступавшего, и он тут же втянул мать в беседу. Рядом с Кэте
сидела ее сестра Эрна. Я украдкой поглядывап на Рольфа, сидевшего рядом с
отцом на другом конце стола. Но тот смотрел прямо перед собой, не удостаивая
меня взглядом.
"Если оба что-нибудь сболтнут о нас, вот будет переполох!" - подумал я.
В выходном костюме, с приглаженными волосами старый Редлих выглядел
почти элегантно. Рольф, одетый в форму "гитлерюгенда", тоже имел
внушительный вид.
"Что вы на это скажете?" - услышал я вопрос офицера, обращенный к
матери.
"На что?" - непонимающе спросила та.
"Кэте могла бы стать для нас добрым гением, родной матерью. А здесь она
готовит еду для наших потенциальных врагов. Как вы думаете, что сделали бы
они с нами, если бы осмелились?"
"О да, я очень хорошо могу себе это представить".
"Вот видите, и для этого сброда наша замечательная Кэте должна
надрываться! Мы будем поставлять им капусту и картофель, а они пусть сами
выберут поваром кого-нибудь из своих".
"Думаю, к капусте и картофелю можно добавить и немного свинины".
"Конечно. Почему бы и нет? А поставлять можно из Чехии". Он засмеялся и
поднял свою бокал за здоровье матери, даже не заметив, что ее рюмка
оставалась нетронутой.
Я наблюдал за сестрами Нихоф. Прямые, как свечи, сидели они на своих
стульях и неотрывно смотрели на мать.
"Кэте", - обернулся в имениннице офицер. - "Ваша подруга совершенно со
мной согласна. Бросьте вы эту кухню! Рано или поздно мы заберем отсюда весь
немецкий персонал, кроме охраны".
"Но ведь охрану тоже нужно кормить!" - вмешалась в разговор мать. - "Не
можете же вы поставить поваром кого-нибудь из этих чехов?"
"Чехия всегда славилась своей кухней", - сказала Эрна. - "Почти каждый
чех может неплохо готовить".
"И деревообделочники тоже?" - спросила мать. Глаза ее сверкали от
возмущения. Что это вдруг на нее нашло? Может, мать еще помнит последний
разговор с Эрной по телефону?
"Ну что ж, если чехи могут готовить сами, то здесь вас ничто не должно
удерживать, Кэте", - попытался уладить спор офицер. - "Раз чехи могут
позаботиться о себе, то, без сомнения, обойдутся без вас, а вы будете
кормить наших мальчиков".
Однако Эрна не унималась. "Конечно, чехи могут готовить сами, но
организовать все может только Кэте. Она делает все для того, чтобы хорошо
кормить рабочих - ведь для тяжелой работы, которую они выполняют, нужно
много сил!"
"Неужели вы думаете, что наши мальчики не нуждаются в таком же
питании?" Голос офицера стал резким. От его приветливости не осталось и
следа.
"Я думаю, что эти рабочие в конечном итоге работают для нас. В
противном случае вы бы их сюда не привезли. И вы прекрасно знаете, что
работа, которой заняты эти люди, отнюдь не сахар. А без мало-мальски
приличного питания они вряд ли смогут работать продуктивно".
"Мне странно слышать подобные высказывания от члена нашей партии. Чтобы
они бездельничали в Чехии или организовывали там партизанские отряды? Вы
забыли, что случилось с Гейдрихом?" В его громком голосе слышалось плохо
скрываемое раздражение.
Гости прекратили есть и беседовать друг с другом. Повернув голову в мою
сторону, Рольф показал глазами на Эрну, словно хотел спросить: "А это кто
такая?"
Успокаивающим жестом мать коснулась руки офицера: "Ваши мальчики имеют
неоспоримо больше прав на хорошее обслуживание. И Эрна тоже это знает. Она
же хочет только, чтобы наши мужчины могли воевать, не беспокоясь об
остальном. Ведь то, что здесь делают чехи, исключительно мужская работа. Или
вы думаете, что женщины тоже могут с этим справиться? Таскать тяжелые
бревна, распиливать их на доски? Однажды я видела, как четверо мужчин
поднимали такое бревно на козлы, чтобы распилить. Как им было тяжело! Да вы,
наверное, тоже об этом слышали".
Рука матери по-прежнему касалась его руки. "Посмотрите на мои руки.
Думаете, я справилась бы с подобной работой?" Ее слова, похоже, убедили
офицера.
"Да, чехи должны работать дальше", - сказал он. - "Я только хочу, чтобы
Кэте Нихоф не тратила свои силы на этих дикарей. А чехи работают и будут
здесь работать с полной нагрузкой. Имейте это ввиду!"
"Да, здесь забот каждый день по горло".
"Можно сказать, так оно и есть".
"И несмотря на это, вы хотите, чтобы Кэте перешла работать в Губен?
Отказаться от такой поварихи! Наверное, вы питаетесь дома и ваша жена такая
же искусная кулинарка, как Кэте".
"Я не женат", - ответил офицер. Он не спускал глаз с матери.
"Может, ему не по вкусу моя стряпня, и он хочет от меня избавиться", -
вмешалась в разговор Кэте.
"Разве я не говорил вам много раз, что ваши супы не имеют себе равных?
А ваши котлеты? А жареный картофель? А кофе? Кстати, вы давно обещали дать
мне рецепт вашего жареного картофеля".
"Ладно, сделаю", - ответила Кэте. - "Вы получите рецепт, а за это вы
оставите меня здесь, в этой кухне. Видите ли, отсюда до Вальдесру я
добираюсь на своем мотоцикле за пятнадцать минут. А в своем домике после
напряженного рабочего дня я могу расслабиться и отдохнуть. Мне это
необходимо. Для лагеря в Губене можно и других подыскать. Я знаю по меньшей
мере дюжину таких. Превосходные поварихи! Готовят так, что пальчики
оближешь!"
Мать по-прежнему держала свою руку на руке офицера.
"Я совсем не знал, что вам так хорошо здесь". Его голос был теперь
гораздо спокойнее. "А ведь вы наверняка тоже хорошо готовите!" - обернулся
он к матери.
"Да, пожалуй. Во всяком случае, готовку я никогда я не считала своим
злейшим врагом".
"А кто же ваш злейший враг?"
"Вы это знаете".
"Нет, не знаю".
"С кем мы сейчас сражаемся?"
"Со всеми", - засмеявшись, ответил офицер.
"Мои злейшие враги - англичане и американцы", - сказала мать.
"Почему именно они?" Мне показалось, что ответ матери удивил его.
"Потому что они разрушают наши города. Потому что почти каждую ночь мы
не имеем покоя. А теперь они совершают налеты даже днем!"
"Я хочу вам кое-что сказать". Офицер ласково погладил руку матери.
"Наши злейшие враги - русские. И англичане, и американцы имеют все-таки
германские корни. Они некоторым образом приходятся нам родственниками. Наши
враждебно настроенные к нам братья, если так можно выразиться. Фюрер уладит
этот конфликт. Когда с русскими будет покончено, все снова встанет на свои
места. Они опять станут нашими друзьями, потому что мы спасем их от
большевистской чумы".
"От еврейско-большевистской чумы", - уточнила Эрна, взглянув на мать.
"Совершенно верно - от еврейско-большевистской чумы", - повторил
офицер. - "Если мы их раздавим, это решит все остальные проблемы. А мы
раздавим их, можете не сомневаться".
"Мы раздавим их", - повторила мать. Ее лицо приняло решительное
выражение. "Мы раздавим их".
"Прекрасно, что вы так безоговорочно верите в нашу победу", -
восхищенно произнес офицер.
"Да. Я верю в нашу победу. Безоговорочно".
"С поддержкой таких женщин с нами ничего не случится. Такие женщины,
как вы, вливают в нас новые силы, поддерживают наш боевой дух".
Он встал и поднял свой бокал. "За нашу окончательную победу!" -
провозгласил он.
"За нашу окончательную победу!" - громко повторила его слова мать. Она
поднялась и стояла рядом с офицером, держа в руке рюмку. Она залпом выпила
свой коньяк, и я подумал: "Сейчас она, как всегда, закашляется. И между
приступами кашля начнет ужасно хохотать". Однако она проглотила содержимое
рюмки, даже глазом не моргнув. Затем она разбила свою рюмку о стол и снова
села на свое место.
Все зачарованно смотрели на мать. Старый Редлих с бокалом в руке рывком
поднялся с места. Постояв так некоторое время, ни капли не выпив, он молча,
медленно опустился на свой стул.
"Ай да мама!" - подумал я. - "Замечательно! Молодчина!"
Посмотрев по сторонам, я увидел ошеломленное лицо Эрны и полные
удивления глаза Кэте. Я перевел взгляд на Рольфа. Рольф неотрывно смотрел на
мать. Даже когда половина гостей уже разошлась, она все еще сидел и почти с
обожанием смотрел на нее. Выглядел он довольно глуповато.
Кэте должна была незамедлительно решить вопрос о переходе на новое
место. До поздней ночи она говорила об этом с Эрной и матерью. Эрна была
почти убеждена, что это скоро произойдет. Однако, как ни странно, ничего не
случилось.
Эрна и мать по-прежнему недолюбливали друг друга, однако после
праздника, устроенного по случаю дня рождения Кэте, стали относиться друг к
другу с большим уважением. Кэте пыталась убедить мать остаться в Вальдесру,
если ей самой придется перебраться в Губен, однако у матери на этот счет
были сомнения. Карл Хотце, узнав о предложении Кэте, тоже засомневался.
По причине, о которой я сегодня не могу вспомнить, он, отказавшись от
своих прежних отговорок, совершенно неожиданно предложил матери переехать в
его дом. Может быть, он почувствовал себя увереннее? Или решил, что за ним
больше не следят? А может, его воодушевило приближение русских? Не знаю. Во
всяком случае, Хотце настойчиво уговаривал нас уехать из Вальдесру и, не
откладывая в долгий ящик, переехать к нему.
"Не по душе мне эти сомнительные делишки с продуктами. В один
прекрасный день Кэте Нихоф окажется в кутузке, если только с ней не
произойдет что-нибудь похуже. А когда кончится весь этот хаос, чехи могут
свалить на нее еще и ответственность за спекуляцию. А как же иначе
обитателям лагеря доставались все продукты? Это и так выглядело довольно
сомнительно. А кроме того, вполне может статься, что не только вы - мы все
окажемся втянутыми в это. Так что складывайте ваши вещи и не заставляйте нас
долго ждать. Жена со свояченицей будут рады вам".
Я вспомнил о топленом масле, которое сам Хотце в большом количестве
таскал от нас к себе домой. И все время просил Кэте достать ему еще. Кофе в
зернах Хотце тоже получал от нее - Кэте обменивала на кофе масло и маргарин,
разумеется, на черном рынке.
"Сначала воспользоваться, а потом смыться, когда дело принимает
сомнительный оборот", - подумал я. - "Ну и тип же этот Хотце!"
Но несмотря на это, Хотце мне нравился. Его пасторский тон, его немного
напыщенная речь говорили о чувстве собственного превосходства. Мать
втихомолку посмеивалась, слушая его. Иногда мы незаметно перемигивались,
если он выражался особенно замысловато. Смеяться мы могли, лишь оставаясь
одни. Кэте относилась к нему с величайшим почтением, она просто обожествляла
его. Когда она слушала Хотце, лицо ее принимало молитвенное выражение. Если
бы она только знала, что он о ней думал и говорил!
Однажды Кэте вопреки обыкновению не приехала в конце недели домой.
Такое не случалось еще ни разу. Мать, становясь все беспокойнее, провела две
ночи почти без сна, хотя налетов в это время не было. В одну из этих ночей,
одевшись и заставив одеться меня, она даже собралась "пойти прогуляться".
На следующую ночь - это была ночь с воскресенья на понедельник - мы
все-таки "вышли пройтись". Обратно мы вернулись лишь на рассвете. Мы
осторожно огляделись, проверили, не открыта ли садовая калитка (уходя, мы
плотно затворили ее), и лишь потом вошли в дом.
В этот день мы спали до полудня. Приехавшая домой Кэте разбудила мать.
Обе женщины шепотом разговаривали друг с другом. Я проснулся и сел в
постели. Обе женщины, как по команде, уставились на меня.
Лицо Кэте осунулось, щеки ввалились. Может, она и раньше так выглядела,
а я не замечал этого? Вероятно, точно так же выглядела ее собственная
бабушка. Глаза ее были совсем прозрачными. "Сейчас я, наверное, могу увидеть
ее мозг", - подумал я.
"Нам нужно собрать свои вещи", - сказала мать совершенно спокойно и
положила Кэте руку на плечо. Кэте заплакала. Она пыталась вытереть слезы о
рукав платья матери, но отвернулась и затряслась от рыданий.
Никогда еще я не видел такого беззвучного, но такого отчаянного плача.
Мать крепко прижала Кэте к себе. Так продолжалось долгое время. Наконец Кэте
снова собралась с духом. Выглядела она совсем старой. Лишь глаза были
по-прежнему удивительно прозрачными.
"Нужно дать знать Карлу Хотце. Вы должны перебраться к нему в
Каульсдорф. Я пошлю к нему кого-нибудь из своих помощников-чехов. У меня
появляться ему больше нельзя. Может быть, вы сможете поездом добраться до
Каульсдорфа, а там вас встретят его жена или свояченица".
Я не решался спросить Кэте, что же случилось, но потом все же
осмелился. "Эрну арестовали. Мне сообщила об этом одна из ее сослуживиц. Ее
схватили в восточной Пруссии, недалеко от Гумбинена. При аресте ее жестоко
избили".
Я вдруг почувствовал приступ тошноты. Мне представилась Эрна с разбитым
носом и окровавленными губами, и я долго не мог избавиться от этого видения.
"Если бы я мог плакать", - думал я. - "Если бы я только мог плакать!"
Но вместо этого спросил: "Что же такое она сделала?"
Кэте посмотрела на меня долгим взглядом: "Что она сделала? Наверное, то
же самое, что сделала ради вас".
Ее голос снова задрожал: "Может быть, она хотела кого-то или что-то
тайком вывезти и опять была так же неосторожна, как тогда с вами".
Я не понял, и она притянула меня к себе.
"Это я только в качестве примера. Вы могли быть агентами гестапо. Тогда
бы и я тоже попалась".
"Но ведь я же из шведского посольства пришел!" - запротестовал я. -
"Эрна мне такой допрос устроила, ну просто как в гестапо. Она меня до слез
довела! Поверь мне, она всегда была осторожной. На нее кто-то донес.
Какой-нибудь старый, подлый, отвратительный говнюк, который уже давно имел
на нее зуб".
Дрожа от негодования, я сознавал свою беспомощность и от этого
распалялся еще больше.
"Ну-ну, хватит, успокойся".
Кэте поднялась, обняла меня, похлопала по спине. "Знаешь", - сказала
она, - "мы уже давно живем в каком-то бессмысленном, вывернутом наизнанку
мире. Стоит кому-нибудь только подумать по-христиански, как он оказывается в
концентрационном лагере. А когда кто-нибудь поступает так, как поступила моя
сестра, происходит еще более ужасное - его хватают и даже могут убить.
Сейчас я должна разузнать, куда ее отправили, а для этого мне нужна свобода
действий. Понимаешь? Вам нужно сматываться отсюда", - прибавила она
неожиданно грубо и оттолкнула меня. Потом обернулась к матери: "Собирайте
ваши вещи и отправляйтесь в Мальсдорф. Там вы сядете в электричку и проедете
до Каульсдорфа. Это всего одна остановка. Если вам повезет, там вас
кто-нибудь из семейства Хотце".
Прощание с Кэте было горьким. А потом мы бесконечно долго тащились с
нашими вещами к вокзалу в Мальсдорфе. Да к тому же Кэте дала нам с собой
кучу продуктов. Лучше бы она этого не делала - они были такие тяжелые!
Когда мы наконец подошли к вокзалу, я уже не чувствовал рук - так они
онемели. Сунув руку в карман куртки, я вытащил оттуда небольшую пачку денег
и показал матери.
"Какая замечательная женщина!" - сказала она. - "Что за душа!"
В Каульсдорфе нас встретила Мартхен, свояченица Карла Хотце. Ее полное
имя было Марта Шеве.
Мартхен приветливо взглянула на нас своими лучистыми голубыми глазами.
"Как хорошо, что вы уже здесь!" - обратилась она к нам, как будто знала нас
уже много лет.
"Господи, ну и носище!" - подумал я. - "Наверное, поэтому она и живет у
своего родственника. Да и кто бы захотел жениться на женщине с таким
огромным носом?"
Но прошло совсем немного времени, и я уже знал - лучшей женщины, чем
Мартхен, не найти ни одному мужчине.
От вокзала мы шли довольно долго. Каульсдорф оказался типично
берлинским пригородом. Небольшие деревянные дачки перемежались с каменными,
похожими на виллы, домами. Как и Вальдесру, Каульсдорф не был разрушен
бомбежками и выглядел очень мирно и приветливо.
Забрав у меня тяжелую сумку, Мартхен открыла деревянную калитку. Мы
очутились в большом саду. Дом Карла Хотце был довольно низкий, с верхним
этажом из кирпича. Мы толкнули потрескавшуюся деревянную дверь и вошли в
дом. Навстречу нам вышла жена Карла Хотце. На свою сестру она была
совершенно непохожа.
Мы даже не заметили, откуда она появилась - так темно было в передней.
Она обняла нас как старых друзей. Опустив на пол свой багаж, мы прошли за
ней в большую кухню. Пол кухни был покрыт линолеумом. Посреди кухни вместо
линолеума была четырехугольная деревянная доска с вделанным в нее большим
металлическим кольцом.
"Можешь смело наступать на эту доску - она не сломается", - сказала
фрау Хотце. - "Это наш погреб. А сейчас мы будем есть. Садитесь за стол. Ты
любишь бобы с картофелем?" - обратилась она ко мне.
У нее тоже были голубые глаза, хотя и не такие лучистые, как у сестры.
И нос был намного короче. Хотце, конечно, считал ее хорошенькой.
Никогда еще я не ел таких вкусных, сдобренных солью и маслом, бобов с
картофелем. Масло, наверное, Хотце раздобыл с помощью Кэте. После еды мне
захотелось взглянуть на сад, который сначала показался мне даже не садом, а
скорее огромным огородом. Но фрау Хотце сразу дала мне понять, что осмотр
сада и дома состоится только вечером, так как экскурсию (она так и сказала -
экскурсию) может проводить только ее муж Карл, и только он может дать
необходимые рекомендации относительно того, как нужно вести себя в их доме.
Перебив сестру, Мартхен сказала нам, что все эти заявления не нужно
принимать слишком серьезно. Она с легкой улыбкой взглянула на сестру. Фрау
Хотце прикусила губу и спросила, не хотим ли мы выпить кофе - она как раз
собиралась его сварить. Теперь у нас было достаточно времени для того, чтобы
освоиться в новой ситуации.
Наконец появился Хотце. Со своим обычным важным выражением лица он
приступил к проведению "экскурсии". В надвигающихся сумерках он
демонстрировал нам различные овощи, собственноручно им посаженные, каждый
раз подчеркивая, сколько труда ему пришлось на это потратить. Хотце сразу
попросил ничего не трогать без его разрешения - он все сделает сам и
постоянно будет обеспечивать нас свежими овощами.
Затем началась "экскурсия" по дому. Он еще раз показал нам кухню,
открыл крышку погреба, и по крутой деревянной лестнице мы спустились вниз.
"Это владения моей жены", - пояснил Хотце. - "Все, что здесь хранится, в ее
ведении".
Улыбнувшись, он указал на длинный ряд банок с повидлом, на банки с
консервированными овощами и фруктами, на мешки с картофелем. Капуста и
морковь были аккуратно разложены на подстеленных мешках. Сколько всего здесь
было! Но лапши в погребе я не обнаружил. А я так любил лапшу!
Хотце, который оставался наверху, попросил нас подняться и повел в
столовую. Это была большая, заставленная мебелью, комната. Повсюду лежали
вязаные салфеточки. В комнате был круглый стол, обитый светлокоричневым
бархатом диван, стулья с такой же обивкой, очень длинный низкий буфет, на
котором стоял большой радиоприемник. В глубине комнаты находился еще один
громадный диван, два маленьких столика, кресло с подголовником и банкетка.
Вся мебель была из темного, почти черного, дерева. Комната была заставлена
так тесно, что приходилось лавировать , пробираясь к столу или к дивану.
Внутри дом оказался больше, чем он выглядел снаружи. На первом этаже
были еще три комнаты, в которые мы никогда не заглядывали, и ванная с
туалетом.
"Здесь ты каждую неделю будешь мыться", - сказал мне Хотце. - "Наверху
только умывальник и туалет". Он посмотрел на мать. Та нашла все очень
уютным, и когда мы вернулись в столовую, сказала ему об этом.
Но еще раньше Хотце показал нам второй этаж. По узкой лестнице мы
поднялись наверх. Прямо напротив лестницы была маленькая комната. Из нее
открывалась дверь в комнату побольше с примыкающим к ней санузлом. В обеих
комнатах были окна, выходившие на соседний участок.
Я с любопытством подбежал к окну. "Здесь нам нужно быть особенно
осторожными", - сказал Хотце, оттаскивая меня от окна. - "Наш сосед нацист.
Контактов друг с другом мы не имеем, но я уверен, что мое прошлое ему
известно. Старайтесь не показываться ему на глаза. Будет лучше, если он
совсем не будет знать про вас. На обоих окнах есть жалюзи. Но их нужно
опускать только ближе к вечеру. Днем вы должны их поднимать. Если жалюзи
будут опущены целый день, это сразу бросится в глаза".
"Но сейчас-то мне можно посмотреть", - попросил я.
"Хорошо, только подойди поближе к окну. А если он теперь нас видит, не
беда - у меня ведь могут быть гости!"
Я поглядел на дом напротив. Гардины на окнах были задернуты, казалось,
там никого нет.
"Лучше всего вам обоим оставаться в маминой комнате", - сказал мне
Хотце. - "Если смотреть из соседского окна, в ней почти ничего нельзя
увидеть. Да к тому же на окнах комнаты есть гардины. После того, как комнату
проветрят, их обязательно нужно задергивать". Взглянув на жену, он положил
руку на ее плечо.
"Извини, я совсем забыла", - сказала фрау Хотце. Она быстро подошла к
окну и задернула гардины.
"Спать ты будешь в передней комнате - настоящий мужчина должен
предоставить комнату с умывальником даме". Хотце весело посмотрел на меня.
В отличие от комнат первого этажа обе комнаты были очень светлыми.
Обставлены они были скромно. В моей комнате стояли кровать, стол, стул,
шкаф. В комнате матери мебель была точно такая же, только вместо одного там
было два стула. Вся мебель была выкрашена в белый цвет и казалась сделанной
своими руками. Обе комнаты мне понравились.
"Так вот", - продолжал Хотце. - "Я не могу точно оценить любопытство
нашего соседа, но от полевого бинокля даже гардины не защитят. Поэтому если
кому-то из вас нужно пройти по комнате, желательно делать это как можно
дальше от окна или пройти мимо него пригнувшись. Хорошо бы делать это уже с
сегодняшнего дня. Да к тому же это неплохое спортивное упражнение, правда
ведь?" - он улыбнулся и ласково взъерошил мои волосы. "Выходить на улицу
тебе нельзя - дома здесь стоят слишком близко один к другому. Никогда не
знаешь, что у соседей на уме - люди-то ведь всякие бывают! Ну, что вы на это
скажете?"
Мать кивнула и тоже улыбнулась. "Ночью мы будем ходить согнув колени, а
днем потренируемся проползать под подоконником".
Хотце не знал, шутит мать или говорит серьезно. Однако он был настроен
по-деловому и в заключение сказал, что закрывать или открывать окна могут
только его жена или Мартхен.
Иногда, находясь в очень светлом помещении, я и сегодня ощущаю какую-то
внутреннюю необходимость пройти мимо окна пригнувшись.
Позже Мартхен успокоила нас, сказав, что на самом деле все не так уж
страшно. Но тем не менее мы проходили мимо окон пригнувшись. Это
отрицательно повлияло на нашу осанку - мы стали горбиться, особенно мать. Я
был меньше ростом, поэтому горбился не так сильно. Мать пыталась исправить
свою осанку - она занималась гимнастикой и заставляла меня тоже делать
физкультурные упражнения. Однако ее стали мучить довольно сильные бои в
спине. Особенно это было заметно, когда она поднималась со стула.
Мартхен часто приглашала нас спуститься вниз. На окнах первого этажа
были жалюзи и плотные гардины. Если гардины задернуть, то снаружи невозможно
было увидеть, что происходит в комнате.
Фрау Хотце доставляло большое удовольствие беседовать с матерью о
политике. Она почти каждый вечер приглашала нас в столовую, угощала меня
домашним лимонадом, а мою мать - рюмочкой яичного ликера.
"Неужели ты никогда не интересовалась политикой?" - удивлялась фрау
Хотце. "Когда у женщины больной муж и двое сыновей, времени на подобные вещи
уже не остается", - осторожно отвечала мать, прихлебывая свой ликер
маленькими глотками.
"Но ведь это всегда было так важно!"
"Да, верно. Но мой муж был болен туберкулезом и не мог работать.
Поэтому я сама должна была зарабатывать, чтобы кормить семью, да еще
оплачивать ежегодное лечение мужа в туберкулезном санатории. Из-за болезни
муж не мог заниматься торговлей, и мне ничего другого не оставалось, как
самой вести магазин. Тогда евреи еще имели на это право при условии, что у
них есть компаньон-ариец. И так продолжалось до 1938 года. Я покупала в
Хемнице чулки и трикотаж, и мы с Лоной Фуркерт продавали эти вещи в нашем
магазине. Торговать я не очень-то умела, у Лоны в этом деле было больше
опыта. "Ты слишком скованно держишься", - говорила она мне. - "Продавец
должен привлекать людей, улыбаться покупателям, шутить с ними". Сама Лона
прекрасно умела это делать. Комплимент, улыбка, веселая шутка - и люди
смеялись в ответ, и Лона объясняла им, как можно дешево купить качественный
товар в нашем магазине, и редко кто уходил без покупки. Позднее я выучила
наизусть ее шутки и даже употребляла их. Но все равно у меня никогда не
получалось так, как у Лоны. У нее это было в крови. Мы ведь так и
познакомились - она обратилась ко мне с какой-то шуткой, мы разговорились. А
через некоторое время стали вместе работать. Я замещала Лону, когда ей нужно
было идти в суд из-за Фуркерта, а когда мне нужно было кормить детей, она
оставалась в магазине. Лишь много позже, где-то в 1938-м, Лона и мой муж
открыли на Кайзер-Вильгельм-штрассе магазин побольше. Муж тогда опять
чувствовал себя лучше. Однако настоящий коммерсант из него не получился.
Бывало, он так углубится в свои книги, что даже не замечает пришедших в
магазин покупателей. Поэтому вести дела продолжали мы с Лоной. Мужу было
необходимо санаторное лечение, Лона должна была оплачивать адвокатов
(кстати, Фуркерт тогда проиграл процесс), поэтому нам были нужны деньги.
"Но ведь это же был лонин магазин!" - перебила фрау Хотце.
"Конечно, евреи больше не имели права заниматься торговлей. Но ведь все
- и Лона, и мы с мужем - вложили в этот магазин деньги. Магазин перевели на
имя Лоны, и все было в порядке! Да он и сейчас еще не закрыт, иначе нам с
сыном было бы вообще не прокормиться в нашем нелегальном положении!"
"Я знаю. Лона порядочная женщина, но ее муж - уголовник".
"Зато он веселый и никогда не унывает. Его слабость только в том, что
он тащит все, что плохо лежит".
Мартхен рассмеялась и обернулась к сестре: "А разве ты его знаешь?"
"Карл однажды приводил его к нам. Фуркерт тогда был опять на свободе".
"Где же Карл с ним познакомился?"
"Когда Карла в первый раз арестовали, его поместили в камеру с
уголовниками. Нацисты надеялись, что ему еще и от уголовников достанется.
Так оно и вышло. Поколотили его тогда изрядно. Но глаз ему на первом допросе
нацисты выбили. Во всяком случае, Фуркерт был к нему расположен и взял под
свое покровительство. А среди уголовников Фуркерт пользуется авторитетом.
Кстати, сейчас он опять сидит. На этот раз, кажется, в Заксенхаузене".
Мать вздрогнула. "А разве там и уголовники сидят?"
"Конечно".
В тот вечер Хотце вернулся домой с ящиком пива, и вся эта болтовня
возобновилась с новой силой. Фрау Хотце просто в раж вошла и набросилась на
мать с упреками: "Ну почему у вашего мужа не было твердых политических
позиций? Ведь ясно же было, какое чудовище стало главой нашего государства!"
"Мы думали, что он долго не продержится. "В цивилизованном государстве
такое невозможно", - уверял мой муж. Думаю, все мы ошиблись. И вы тоже".
"Ведь у Гитлера была такая четкая программа! К тому же он не скрывал,
что собирается делать с евреями. А евреи не желали признавать это. Они
верили, что смогут тайком и дальше заниматься свои делишками".
"Сестра", - перебила ее Мартхен. - "То, что ты говоришь, не вполне
тактично, к тому же это - невероятная глупость. Ты считаешь, что все евреи
спекулируют, занимаются махинациями? В таком случае, тебе остается
воскликнуть "хайль Гитлер!" Глаза Мартхен потемнели, стали почти синими. В
голосе зазвенели металлические нотки.
"Я только хотела сказать, что вы, евреи, всегда отмахивались от
политики и ничего не хотели замечать. Вот из-за этого вы и страдаете".
"Все еще станет на свои места", - сказала мать.
Мартхен одобрительно кивнула. "Да, потом все станет на свои места. И
еще - не забудь, сестра, что Роза Люксембург тоже была еврейкой".
"Это не играет никакой роли. Розе Люксембург было все равно, какой она
национальности. Прежде всего она была коммунисткой", - вмешался в разговор
Хотце.
"Ужасный воображала!", - подумал я.
Когда мы оставались одни, мать при упоминании о Хотце всегда
употребляла слово "самодовольный". Это слово удивительно подходило к нему.
"Но