из собственного опы-та, неоднократно испытанного на своей шкуре. -- Эй, Перкинс, дай-ка посмотреть. -- Сколько он тебе всыпал? -- По-моему, раз пять. Отсюда слышно было. -- Ну, давай показывай свои раны. Я снимаю пижаму и спокойно стою, давая группе экспертов возможность внимательно осмотреть нанесен-ные мне повреждения. -- Отметины-то далековато друг от друга. Это не сов-сем в стиле Фоксли. -- А вот эти две рядом. Почти касаются друг друга. А эти-то -- гляди -- до чего хороши! -- А вот тут внизу он смазал. -- Он из умывального прохода разбегался? -- Ты, наверно, струсил, и он тебе еще разок всы-пал, а? -- Ей-Богу, Перкинс, старина Фоксли ради тебя по-старался. -- Кровь-то так и течет. Ты бы смыл ее, что ли. Затем открывается дверь и появляется Фоксли. Все разбегаются и делают вид, будто чистят зубы или чита-ют молитвы, а я между теля стою посреди комнаты со спущенными штанами. -- Что тут происходит? -- говорит Фоксли, бросив бы-стрый взгляд на творение своих рук. -- Эй ты, Перкинс! Приведи себя в порядок и ложись в постель. Так заканчивается день. В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоило только Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываю свой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из его любимых выражений -- особенно когда шел дождь. -- было следующее: -- Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ири-сов украсил бы мой стол, как ты думаешь? Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Что-бы туда добраться, нужно было пройти две мили по до-роге, а потом свернуть в поле и преодолеть еще полми-ли. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломен-ную шляпу, беру в руки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать в одиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шля-пе, но от дождя она быстро теряла форму, поэтому, что-бы сберечь ее, и нужен зонтик. С другой стороны, нель-зя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов с зонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу ее на землю и раскрываю над ней зон-тик, а сам иду собирать цветы. В результате я не раз простужался. Но самым страшным днем было воскресенье. По во-скресеньям я убирал комнату, и как же я хорошо пом-ню, какой ужас меня охватывал в те утренние часы, ког-да после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал, когда придет Фоксли и примет мою работу. -- Закончил? -- спрашивал он. -- Д-думаю, что да. Тогда он идет к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку, медленно натягивает ее на правую ру-ку и при этом шевелит каждым пальцем, проверяя, хо-рошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он двигается по комнате, проводя указательным пальцем поверху развешанных по стенам картинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не могу отвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судь-бы. Почти всегда он умудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щелку, которую я не заметил или о которой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фокс-ли медленно поворачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничего хорошего улыбкой, и вы-ставлял палец, так чтобы и я мог видеть грязное пят-нышко на белом пальце. -- Так, -- говорил он. -- Значит, ты -- ленивый маль-чишка. Не правда ли? Я молчу. -- Не правда ли? -- Мне кажется, я везде вытирал. -- Так все-таки ты ленивый мальчишка или нет? -- Д-Да. -- А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь очень щепетилен на этот счет, а? Я молчу. -- Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счет? -- Наверно... да. -- Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу те-бя, не правда ли? -- Я не знаю. -- Так сделать ему одолжение? -- Да-да. -- Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, пос-ле молитвы. Остаток дня я провожу в мучительном ожидании ве-чера. Боже праведный, воспоминания- совсем одолели ме-ня. По воскресеньям мы также писали письма. "Доро-гие мама и папа, большое вам спасибо за ваше письмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, про-студился немного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдет. Вчера мы играли с командой Шрус-бери и выиграли у них со счетом 4: 2. Я наблюдал за игрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является на-шим старостой, забил один гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям". Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же я ванной -- где угодно, лишь бы только туда не мог за-глянуть Фоксли. Однако много времени у меня не было. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени дол-жен был быть готов гренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а в будние дни в ком-натах не разрешалось разводить огонь, поэтому все "ше-стерки", жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собрались вокруг небольшого камина в библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность первым протянуть к огню длинную металлическую вилку. И еще я должен был следить за тем, чтобы гренок Фоксли был: 1) хру-стящим, 2) неподгоревшим, 3) горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этих требований рассматривалось как "наказуемый проступок". -- Эй ты! Что это такое? -- Гренок. -- По-твоему, это гренок? -- Ну... -- Ты, я вижу, совсем обленился и толком ничего сделать не можешь. -- Я старался. -- Знаешь, что делают с ленивой лошадью, Перкинс? -- Нет. -- А ты разве лошадь? -- Нет. -- Ты, по-моему, просто осел -- ха-ха! -- а это, навер-но, одно и то же. Ну ладно, увидимся попозже. Ох и тяжелые это были денечки! Дать Фоксли подго-ревший гренок -- значит совершить "наказуемый просту-пок". Забыть счистить грязь с бутс Фоксли--значит также провиниться. Или не развесить его футболку и трусы. Или неправильно сложить зонтик. Или постучать в дверь его комнаты, когда он работал. Или наполнить ванну слишком горячей водой. Или не вычистить до блеска пуговицы на его форме. Или, надраивая пугови-цы, оставить голубые пятнышки раствора на самой фор-ме. Или не начистить до блеска подошвы башмаков. Или не прибрать вовремя в его комнате. Для Фоксли я, по правде говоря, и сам был "наказуемым проступком". Я посмотрел в окно. Бог ты мой, да мы уже почти приехали. Что-то я совсем размечтался и даже не рас-крыл "Тайме". Фоксли по-прежнему сидел в своем углу и читал "Дейли мейл", и сквозь облачко голубого дыма, поднимавшегося из его трубки, я мог разглядеть полови-ну лица над газетой, маленькие сверкающие глазки, смор-щенный лоб, волнистые, слегка напомаженные волосы. Любопытно было разглядывать его теперь, по про-шествии стольких лет. Я знал, что он более неопасен, но воспоминания не отпускали меня, и я чувствовал себя не очень-то уютно в его присутствии. Это все равно что находиться в одной клетке с дрессированным тигром. Что за чепуха лезет мне в голову, спросил я самого себя. Не будь же дураком. Да Стоит тебе только захотеть, и ты можешь взять и сказать ему все, что о нем думаешь, и он тебя и пальцем не тронет. Эй, да это же отличная мысль! Разве что... как бы это сказать... зачем это нужно? Я уже слишком стар для подобных штук и к тому же не уверен, так ли уж он мне ненавистен. Так как же мне быть? Не могу же я просто сидеть и смотреть на него как идиот! И тут мне пришла в голову озорная затея. Вот что я сделаю, сказал я самому себе, -- вытяну-ка я руку, по-стучу его слегка по колену и скажу ему, кто я такой. Потом буду наблюдать за выражением его лица. После этого пущусь в воспоминания о школе и при этом гово-рить буду достаточно громко, чтобы меня могли слышать и те, кто ехал в нашем вагоне. Я весело напомню ему, какие шутки он проделывал со мной, и, быть может, по-ведаю и об избиениях в раздевалке, чтобы слегка сму-тить его. Ему не повредит, если я его немного подразню и заставлю поволноваться. А вот мне это доставит массу удовольствия. Неожиданно он поднял глаза и увидел, что я при-стально гляжу на него. Это случилось уже не первый раз, и я заметил, как в его глазах вспыхнул огонек раз-дражения. И тогда я улыбнулся и учтиво поклонился. -- Прошу-простить меня, -- громким голосом произнес я. -- Но я бы хотел представиться. -- Я подался вперед и внимательно посмотрел на него, стараясь не пропустить реакции на мои слова. -- Меня зовут Перкинс, Уильям Перкинс, в тысяча девятьсот седьмом году я учился в Рептоне. Все, кто ехал в вагоне, затихли, и я чувствовал, что они напряженно ждут, что же произойдет дальше. -- Рад познакомиться с вами, -- сказал он, опустив газету на колени. -- Меня зовут Фортескью, Джоселин Фортескью. Я закончил Итон в тысяча девятьсот шест-надцатом. ------------------------- [1] В английских школах младший ученик, прислуживающий старшекласснику.