рым выпивали двое мужчин и две женщины. Встал на четвереньки и произнес: "Эй, Смит, а ну-ка вылезай оттуда. Живо иди сюда". И протянул руку и начал тащить из-под стола то, чего не было. Потом извинился перед людьми, сидевшими за столом. "Вот чертова собака", - сказал он им. Ты бы видел их лица. И так он ходил по всему клубу, а потом открыл дверь, пустив вперед собаку, и вышел вслед за ней. - Ненормальный какой-то. - Чокнутый. Но ты бы видел их лица. Там было полно людей, которые выпивали и не могли понять, то ли они с ума сошли, то ли Вонючка. Они смотрели друг на друга, чтобы убедиться, что не только они не видели собаку. Один человек даже стакан выронил. - Вот беда-то. - Ужас. Подошел официант, поставил стаканы и ушел. В помещении теперь было много народа. Все сидели за маленькими столиками, разговаривали и выпивали. Все были в форме. Летчик бросил в стакан кусочек льда и подтолкнул его пальцем. - Он тоже уклонялся от зениток, - сказал он. - Кто? - Вонючка. Сам не раз говорил об этом. - Ну и что тут такого? - сказал я. - Это все равно что стараться не наступать на трещины в асфальте, когда идешь по тротуару. - Вот именно. Дело личное. Кому какое дело? - Это все равно что не сразу трогаться. - А это еще что такое? - То, чем я занимаюсь. - Что это значит? - Прежде чем тронуться с места, нужно сосчитать до двадцати, а потом - в путь. - Ты тоже ненормальный. Как Вонючка. - Отличный способ избежать неприятностей на дороге. В машине со мной еще ничего не происходило. По крайней мере, ничего серьезного. - Да ты пьян. - Да нет, я всегда так делаю. - Зачем? - Потому что если кто-то перешел улицу перед твоей машиной, то ты его уже не собьешь, ведь тронулся-то позднее. Ты задержался, потому что считал до двадцати, а человек, которого ты мог бы сбить, уже перешел дорогу. - Почему? - Он перешел дорогу гораздо раньше, чем ты тронулся, потому что ты считал до двадцати. - Хорошая мысль. - Сам знаю, что хорошая. - Да просто, черт возьми, отличная. - Я многим сохранил жизнь. И через перекрестки можно смело переезжать, потому что машина, с которой ты мог бы столкнуться, уже проехала. Она проехала чуть раньше тебя, потому что ты задержался, считая до двадцати. - Здорово. - Вот видишь. - Но это не то же самое, что уклоняться от зениток, - сказал он. - Тут никогда не знаешь, что лучше. - А я всегда уклоняюсь, - сказал я. Мы выпили еще. - Посмотри-ка вон на ту женщину, - сказал я. - На ту, с грудью? - Ну да, прекрасная грудь. - Клянусь, я убил немало женщин более красивых, чем эта, - медленно произнес он. - Но не с такой же грудью. - Да и с такой тоже. Может, еще выпьем? - Да, на дорожку. - Такой груди больше ни у кого нет, - сказал я. - Во всяком случае в Германии. - Да сколько хочешь. Я немало таких убил. - Ладно. Ты убил много женщин с красивой грудью. Он откинулся на стуле и повел рукой. - Видишь, сколько тут народу, - сказал он. - Да. - Представляешь, сколько будет шуму, если они вдруг все умрут. Просто свалятся мертвыми со стульев на пол. - Ну и что? - Разве не будет шуму? - Конечно будет. - Предположим, официанты сговорились, подсыпали им что-то в стаканы, и все умерли. - Шум будет страшный. - Ну вот, а я такое сотни раз проделывал. Я в сотни раз больше убил людей, чем собралось здесь сейчас. Да и ты тоже. - Гораздо больше, - сказал я. - Но это же другое. - Такие же люди. Мужчины, женщины, официанты. Все сидят в пивной и выпивают. - Это другое. - Да то же самое. Случись здесь такое, разве не поднялся бы шум? - Еще какой. - А мы делали это. И не раз. - Сотни раз, - сказал я. - И ничего. - Паршивое заведение. - Хуже не бывает. Пойдем куда-нибудь в другое место. - Сначала допьем. Мы допили виски, а потом стали спорить, кому платить, и я выиграл. Счет составил шестнадцать долларов двадцать пять центов. Он дал официанту на чай два доллара. Мы поднялись, обошли вокруг столиков и вышли на улицу. - Такси, - сказал он. - Да, надо взять такси. Швейцара в этом заведении не было. Мы стояли на краю тротуара и ждали, когда подъедет такси. - Хороший город, - сказал он. - Замечательный, - ответил я. Чувствовал я себя отлично. Было темно, но горело несколько фонарей. Мимо нас проезжали машины, а по другой стороне улицы шли люди. Неслышно моросил мелкий дождь, и желтый свет фар и уличных фонарей отражался на черной мостовой. Шины шуршали на мокрой дороге. - А давай пойдем туда, где много виски, - сказал он. - Чтоб там было много виски и разливал его бармен с крошками в бороде. - Отлично. - И чтоб там больше никого не было, кроме нас и бармена с крошками в бороде. Или - или. - Да, - сказал я. - Или что? - Или пойдем туда, где сто тысяч человек. - Да, - сказал я. - Хорошо. Мы стояли и ждали. Из-за поворота, откуда-то слева, выезжали машины и, шурша по мокрому асфальту шинами, двигались в нашу сторону. Проехав мимо нас, они направлялись к мосту, который ведет на другую сторону реки. В свете фар был виден моросящий дождь, а мы все стояли и ждали такси. У КОГО ЧТО БОЛИТ ДЕГУСТАТОР В тот вечер за ужином у Майка Скофилда в его лондонском доме нас собралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и человек по имени Ричард Пратт. Ричард Пратт был известный гурман. Он состоял президентом небольшого общества под названием "Эпикурейцы" и каждый месяц рассылал его членам брошюрки о еде и винах. Он устраивал обеды, во время которых подавались роскошные блюда и редкие вина. Он не курил из боязни испортить вкус и, когда обсуждали достоинства какого-нибудь вина, имел обыкновение отзываться о нем, как о живом существе, что было довольно забавно. "Характер у него весьма щепетильный, - говорил он, - довольно застенчивый и стеснительный, но, безусловно, щепетильный". Или: "Добродушное вино и бодрое, несколько, может, резковатое, но все же добродушное". До этого я уже пару раз обедал у Майка с Ричардом Праттом в компании, и всякий раз Майк с женой лезли из кожи вон, чтобы удивить знаменитого гурмана каким-нибудь особым блюдом. Ясно, что и в этот раз они не собирались делать исключение. Едва мы ступили в столовую, как я понял, что нас ожидает пиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три бокала для вина перед каждым гостем и сверх того слабый запах жареного мяса, доносившийся из кухни, - от всего этого у меня слюнки потекли. Мы расселись за столом, и я вспомнил, что когда был у Майка раньше, он оба раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт того же вина и год. Пратт тогда отвечал, что это нетрудно сделать, если речь идет об известном годе, - соглашался и оба раза выиграл пари. Я был уверен, что и в этот раз они заключат пари, которое Майк очень хотел проиграть, доказывая, насколько хорошее вино у него, а Пратт, со своей стороны, казалось, находит истинное удовольствие в том, что имеет возможность обнаружить свои познания. Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним подали мозельвейн. Майк поднялся и сам разлил вино, а когда снова сел, я увидел, что он наблюдает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил передо мной, чтобы я мог видеть этикетку. На ней было написано: "Гайерслей Олигсберг, 1945". Он наклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей - крошечная деревушка в Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что вино, которое мы пьем, не совсем обычное. В тех местах производят так мало вина, что человек посторонний не может его достать. Он сам ездил в Германию прошлым летом, чтобы добыть те несколько дюжин бутылок, которые в конце концов ему уступили. - Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-нибудь еще, - сказал он и взглянул на Ричарда Пратта. - Чем отличается мозельвейн, - продолжал он, повысив голос, - так это тем, что он очень хорош перед кларетом. Многие пьют перед кларетом рейнвейн, но это потому, что не знают ничего лучше. Рейнвейн убивает тонкий аромат кларета, вам это известно? Это просто варварство - пить рейнвейн перед кларетом. А вот мозельвейн именно то, что надо. Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он служил биржевым маклером. Точнее - комиссионером на фондовой бирже, и, подобно некоторым представителям этой профессии, его, казалось, несколько смущало, едва ли не ввергало в стыд то, что он "сделал" такие деньги, имея столь ничтожные способности. В глубине души он сознавал, что был простым брокером - тихим, втайне неразборчивым в средствах, - и подозревал, что об этом знали его друзья. Поэтому теперь он стремился стать человеком культурным, развить литературный и эстетический вкусы, приобщиться к собиранию картин, нот, книг и всякого такого. Его небольшая проповедь насчет рейнвейна и мозельвейна была составной частью той культуры, к которой он стремился. - Прелестное вино, вам так не кажется? - спросил он. Майк по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я видел, как всякий раз, склоняясь над столом, чтобы отправить в рот рыбку, он тайком бросал взгляд в другой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он ждет того момента, когда Пратт сделает первый глоток и поднимет глаза, выражая удовлетворение, удивление, быть может, даже изумление, а потом развернется дискуссия, и Майк расскажет ему о деревушке Гайерслей. Однако Ричард Пратт и не думал пробовать вино. Он был полностью поглощен беседой с Луизой, восемнадцатилетней дочерью Майка. Он сидел, повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я мог уловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказа он придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли не наваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше, кивая вежливо, но с каким-то отчаянием, и смотрела на верхнюю пуговицу его смокинга, а не в лицо. Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служанка, чтобы убрать тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что тот еще не притрагивался к своему блюду, поэтому застыла в нерешительности, и тут Пратт заметил ее. Взмахом руки он велел ей удалиться, прервал свой рассказ и начал есть, проворно накалывая маленькие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправляя их в рот. Затем, покончив с рыбой, он взял бокал, пригубил вино и сразу повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить свой рассказ. Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя и сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя. Его добродушное лицо вытянулось, щеки обвисли, но он делал над собой какие-то усилия, не шевелился и не произносил ни слова. Скоро служанка принесла второе блюдо. Это был большой кусок жареной говядины. Она поставила кушанье на стол перед Майком, тот поднялся и принялся разрезать мясо на очень тонкие кусочки и осторожно раскладывать их по тарелкам, которые разносила служанка. Нарезав мяса всем, включая самого себя, он положил нож и оперся обеими руками о край стола. - А теперь, - сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Ричарда Пратта, - теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за ним. - Сходить за ним, Майк? - удивился я. - Где же оно? - В моем кабинете. Я откупорил бутылку, и теперь вино дышит. - А почему в кабинете? - Чтобы оно приобрело комнатную температуру, разумеется. Оно там уже сутки. - Но почему именно в кабинете? - Это лучшее место в доме. В прошлый раз Ричард помог мне выбрать его. Услышав свое имя, Пратт повернулся. - Так ведь? - спросил Майк. - Да, - ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. - Так. - Оно стоит в моем кабинете на зеленом бюро, - сказал Майк. - Мы выбрали именно это место. Хорошее место, сквозняка нет и температура ровная. Простите, но мне нужно сходить за ним. При мысли о том, что у него есть еще вино, достойное пари, к нему вернулось веселое расположение духа, и он торопливо вышел из комнаты и появился спустя минуту, бережно неся в руках корзинку для вина, в которой лежала темная бутылка, которая была повернута этикеткой вниз. - Ну-ка! - воскликнул он, подходя к столу. - Как насчет этого вина, Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое! Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевел взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке. С поднятыми бровями и оттопыренной влажной нижней губой вид у него был надменный и не очень-то симпатичный. - Ни за что не догадаетесь, - сказал Майк. - Хоть сто лет думайте. - Кларет? - снисходительно поинтересовался Ричард Пратт. - Разумеется. - Надо полагать, из какого-нибудь небольшого виноградника. - Может, и так, Ричард. А может, и не так. - Но речь идет об одном из самых известных урожайных годов? - Да, за это я ручаюсь. - Тогда ответить будет несложно, - сказал Ричард Пратт, растягивая слова, и вид у него при этом был скучающий. Мне, впрочем, это растягивание слов и тоскливый вид, который он напустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула в его глазах, а во всем его облике появилась какая-то сосредоточенность, отчего мне сделалось не по себе. - Задача на сей раз действительно трудная, - сказал Майк. - Я даже не буду настаивать на пари. - Ну вот еще. Это почему же? - И снова медленно поднялись брови, а взгляд его стал холодным и настороженным. - Потому что это трудно. - Это не очень-то любезно по отношению ко мне. - Мой дорогой, - сказал Майк, - я с удовольствием с вами поспорю, если вы этого хотите. - Назвать это вино не слишком трудно. - Значит, вы хотите поспорить? - Я вполне к этому готов, - сказал Ричард Пратт. - Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик этого вина. - Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать? - По правде говоря, да, при всем моем к вам уважении, - сказал Майк. Он делал над собой некоторое усилие, стараясь соблюдать вежливость, а вот Пратт даже и не пытался скрыть свое презрительное отношение ко всему происходящему. И вместе с тем, как это ни странно, следующий вопрос, похоже, обнаружил некоторую его заинтересованность: - А вы не хотели бы увеличить ставку? - Нет, Ричард. Ящик вина - этого достаточно. - Может, поспорим на пятьдесят ящиков? - Это было бы просто глупо. Майк стоял за своим стулом во главе стола, бережно держа эту нелепую корзинку с бутылкой. Ноздри его, казалось, слегка побелели, и он крепко стиснул губы. Пратт сидел развалясь на стуле - глаза полузакрыты, а в уголках рта скрывалась усмешка. И снова я увидел, а может, мне показалось, что увидел, будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули и затаились искорки. - Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку? - Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, - сказал Майк. - Готов поспорить на что угодно. Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало раздражать. Она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она вот-вот вмешается. Ростбиф остывал на наших тарелках. - Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно? - Я уже сказал. Я готов поспорить на все, что вам будет угодно, если для вас это так важно. - Даже на десять тысяч фунтов? - Разумеется, если захотите. Теперь Майк был спокоен. Он отлично знал, что может согласиться на любую сумму, которую вздумается назвать Пратту. - Так вы говорите, я могу назначить ставку? - Именно это я и сказал. Наступило молчание, во время которого Пратт медленно обвел глазами всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом на женщин. Казалось, он напоминал нам, что мы являемся свидетелями этого соглашения. - Майк! - сказала миссис Скофилд. - Майк, давайте прекратим эти глупости и продолжим ужин. Мясо остывает. - Но это вовсе не глупости, - ровным голосом произнес Пратт. - Просто мы решили немного поспорить. Я обратил внимание на то, что служанка, стоявшая поодаль с блюдом овощей, не решается подойти к столу. - Что ж, хорошо, - сказал Пратт. - Я скажу, на что я хотел бы с вами поспорить. - Тогда говорите, - довольно бесстрашно произнес Майк. - Я согласен на все, что придет вам в голову. Пратт кивнул, и снова улыбочка раздвинула уголки его рта, а затем медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал: - Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на ноги. - Стойте! - вскричала она. - Ну уж нет! Это уже не смешно. Слушай, папа, это совсем не смешно. - Успокойся, дорогая, - сказала ее мать. - Они всего лишь шутят. - Нет, я не шучу, - уточнил Ричард Пратт. - Глупо все это как-то, - сказал Майк. Казалось, он снова был выбит из колеи. - Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно. - Я имел в виду деньги. - Но вы не сказали - деньги. - Но именно это я имел в виду. - Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Однако, если хотите взять свое предложение назад... - Вопрос, старина, не в том, брать назад свое предложение или нет. Да и пари не выходит, поскольку вы не можете выставить ничего равноценного. Ведь в случае проигрыша не выдадите же вы за меня свою дочь - у вас ее нет. А если бы и была, я вряд ли захотел бы жениться на ней. - Рада слышать это, дорогой, - сказала его жена. - Я готов поставить все, что хотите, - заявил Пратт. - Дом например. Как насчет моего дома? - Какого? - спросил Майк, снова обращая все в шутку. - Загородного. - А почему бы и другой не прибавить? - Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома. Тут я увидел, что Майк задумался. Он подошел к столу и осторожно поставил на него корзинку с бутылкой. Потом отодвинул солонку в одну сторону, перечницу - в другую, взял нож, с минуту задумчиво рассматривал лезвие, затем положил нож на место. Его дочь тоже заметила, что им овладела нерешительность. - Папа! - воскликнула она. - Да это же нелепо! Это так глупо, что и словами не передать. Не хочу, чтобы на меня спорили. - Ты совершенно права, дорогая, - сказала ее мать. - Немедленно прекрати, Майк, сядь и поешь. Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся - улыбнулся медленно, по-отечески, покровительственно. Однако в глазах его вдруг загорелись торжествующие искорки. - Видишь ли, - улыбаясь, сказал он, - видишь ли, Луиза, тут есть о чем подумать. - Все, папа, хватит! В жизни не слышала ничего более глупого! - Да нет же, серьезно, моя дорогая. Ты только послушай, что я скажу. - Но я не хочу тебя слушать. - Луиза! Прошу тебя! Выслушай меня. Ричард предложил нам серьезное пари. На этом настаивает он, а не я. И если он проиграет, то ему придется расстаться с солидной недвижимостью. Погоди, моя дорогая, не перебивай меня. Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть. - Похоже, он думает иначе. - Да выслушай же меня, я ведь знаю, что говорю. Специалист, пробуя кларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино вроде лафита или латура, может лишь весьма приблизительно определить виноградник. Он, конечно, назовет тот район Бордо, откуда происходит вино, будь то Сент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины, маленькие графства, а в каждом графстве много небольших виноградников. Отличить их друг от друга только по вкусу и аромату вина невозможно. Могу лишь сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другими виноградниками, и он ни за что не угадает, что это за вино. Это невозможно. - Да разве можно в этом быть уверенным? - спросила его дочь. - Говорю тебе - можно. Не буду хвастаться, но я кое-что смыслю в винах. И потом, девочка моя, я твой отец, да видит Бог, а уж не думаешь ли ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, чего ты не хочешь, а? Просто я хочу сделать так, чтобы у тебя прибавилось немного денег. - Майк! - резко проговорила его жена. - Немедленно прекрати, прошу тебя! И снова он не обратил на нее внимания. - Если ты согласишься на эту ставку, - сказал он своей дочери, - то через десять минут будешь владелицей двух больших домов. - Но мне не нужны два больших дома, папа. - Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я это устрою. И потом, подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь независимой! - Папа, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо. - Мне тоже, - сказала ее мать. Она резко дернула головой и нахохлилась, точно курица. - Стыдно даже предлагать такое, Майк! Это ведь твоя дочь! Майк даже не взглянул на нее. - Соглашайся! - горячо проговорил он, в упор глядя на девушку. - Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь. - Но мне это не нравится, папа. - Давай же, девочка моя. Соглашайся! Майк подошел вплотную к Луизе. Он вперился в нее суровым взглядом, и его дочери было нелегко возражать ему. - А что, если я проиграю? - Еще раз говорю тебе - не проиграешь. Я это гарантирую. - Папа, а может, не надо? - Я сделаю тебе состояние. Давай же. Соглашайся, Луиза. Ну? Она в последний раз поколебалась. Потом безнадежно пожала плечами и сказала: - Ладно. Если только ты готов поклясться, что проиграть мы не можем. - Отлично! - воскликнул Майк. - Замечательно! Значит, спорим! Майк схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой бокал, затем возбужденно запрыгал вокруг стола, наливая вино в другие бокалы. Теперь все смотрели на Ричарда Пратта. Это был человек лет пятидесяти с не очень-то приятным лицом. Прежде всего обращал на себя внимание его рот; у него были полные мокрые губы гурмана; нижняя губа отвисла и была готова в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. "Точно замочная скважина, - подумал я, разглядывая его рот, - точно большая влажная замочная скважина". Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа оказался в бокале и задвигался над поверхностью вина, деликатно сопя. Чтобы получить представление о букете, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза закрыты, и вся верхняя половина его тела - голова, шея и грудь будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины, воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посылаемые фыркающим носом. Майк сидел развалясь на стуле, всем своим видом выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шевелясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой. На ее лице застыло выражение недовольства. Луиза чуть отодвинула стул, чтобы удобнее было следить за дегустатором, и, как и ее отец, не сводила с него глаз. Процесс нюханья продолжался по меньшей мере минуту; затем, не открывая глаз и не поворачивая головы, Пратт выпил едва ли не половину содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянул через губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, принялся перекатывать вино под языком и жевать его, прямо жевать зубами, будто это был хлеб. Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, исполнил он его замечательно. - Хм, - произнес Пратт, поставив стакан и облизывая губы розовым языком. - Хм... да. Очень любопытное винцо - мягкое и благородное, я бы сказал - почти женственное. Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она капельками вылетала прямо на стол. - Теперь пойдем методом исключения, - сказал он. - Простите, что я буду двигаться медленно, но слишком многое поставлено на карту. Обычно я высказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь вперед и приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей раз, на сей раз я должен двигаться медленно, не правда ли? Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые влажные губы. Майк не улыбался ему в ответ. - Итак, прежде всего, из какого района Бордо это вино? Это нетрудно угадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это явно Медок. Здесь сомнения нет. Теперь - из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно определить методом исключения. Марго? Вряд ли это Марго. У него нет сильного букета Марго. Пойяк? Вряд ли и Пойяк. Оно слишком нежное, чересчур благородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти навязчивый вкус. И потом: по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким суховатым энергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого района. Нет, нет. Это... это вино очень нежное, на первый вкус сдержанное и скромное, поначалу кажется застенчивым, но потом становится весьма грациозным. Быть может, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное, дразнящее лишь малость, лишь самую малость танином. Во рту остается привкус чего-то восхитительного - женственно утешительного, чего-то божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сен-Жюльен. Нет никакого сомнения в том, что это вино из Сен-Жюльена. Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и соединил кончики пальцев, напустив на себя до смешного напыщенный вид, но мне показалось, он делал это намеренно, просто чтобы потешиться над хозяином, и я нетерпением ждал, что будет дальше. Луиза между тем взяла сигарету, собираясь закурить. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к ней, неожиданно рассердился не на шутку. - Прошу вас! - закричал он. - Прошу вас, не делайте этого! Курить за столом - отвратительная привычка! Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, потом медленно, с презрением отвела взор. Наклонив голову, она задула спичку, однако продолжала держать сигарету. - Простите, дорогая, - уже спокойнее сказал Пратт, - но я просто терпеть не могу, когда курят за столом. Больше она на него не смотрела. - Так на чем мы остановились? - спросил он. - Ах да. Это вино из Бордо, из общины Сен-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако теперь нас ожидает самое трудное - нужно назвать сам виноградник. Ибо в Сен-Жюльене много виноградников, и, как наш хозяин справедливо заметил, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого. Однако посмотрим. Он снова помолчал, прикрыв глаза. - Я пытаюсь определить возраст виноградника, - сказал он. - Если я смогу это сделать, это будет полдела. Так-так, дайте-ка подумать. Вино явно не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает качества, так называемой лучистости, энергии. Но вот третий урожай - очень может быть. И все же я сомневаюсь. Нам известно, что год сбора был одним из лучших - наш хозяин так сказал, - и это, пожалуй, немного льстит вину. Мне следует быть осторожным. Тут мне надо бы быть крайне осторожным. Он взял бокал и сделал еще один небольшой глоток. - Пожалуй, - сказал он, облизывая губы, - я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в этом. Год - один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому оно на какую-то долю секунды показалось на вкус вином третьего, даже второго урожая. Что ж! Уже хорошо! Теперь мы близки к разгадке. Сколько в Сен-Жюльене виноградников этого возраста? Он снова умолк, поднял бокал и прижал его край к своей свисающей нижней губе. И тут я увидел, как выскочил язык, розовый и узкий, и кончик его погрузился в вино и медленно потянулся назад - отвратительное зрелище! Когда он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо сосредоточенным, шевелились только губы, напоминавшие двух мокрых улиток. - И опять то же самое! - воскликнул он. - На вкус ощущается танин, и на какое-то мгновение возникает впечатление, будто на языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это вино из одного из небольших виноградников вокруг Бейшевеля. Теперь я вспомнил. Район Бейшевель, река и небольшая бухточка, которая засорилась настолько, что суда, перевозившие вино, не могут ею больше пользоваться. Бейшевель... Может ли все-таки это быть Бейшевель? Пожалуй, нет. Вряд ли. Но где-то близко от него. Шато Талбо? Может, это Талбо? Да, вроде бы. Погодите минутку. Он снова отпил вина, и краешком глаза я увидел, как Майк Скофилд, приоткрыв рот, наклоняется все ниже и ниже над столом и не сводит глаз с Ричарда Пратта. - Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо заявляет о себе сразу же. Если это вино урожая тысяча девятьсот тридцать четвертого года, а я думаю, что так оно и есть, тогда это не Талбо. Так-так. Дайте-ка подумать. Это не Бейшевель и не Талбо, и все же вино так близко и к тому и к другому, что виноградник, должно быть, расположен где-то между ними. Что же это может быть? Он задумался, а мы не сводили с него глаз. Даже жена Майка теперь смотрела на него. Я слышал, как служанка поставила блюдо с овощами на буфет за моей спиной и сделала это очень осторожно, чтобы не нарушить тишину. - Ага! - воскликнул он. - Понял! Да-да, понял! Он в последний раз отпил вина. Затем, все еще держа бокал около рта, повернулся к Майку, медленно улыбнулся шелковистой улыбкой и сказал: - Знаете, что это за вино? Оно из маленькой деревушки Бранэр-Дюкрю. Майк сидел не шевелясь. - Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый. Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он повернет бутылку и покажет нам этикетку. - Это ваш окончательный ответ? - спросил Майк. - Да, думаю, что так. - Так да или нет? - Да. - Как, вы сказали, оно называется? - Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, как я сразу не догадался. - Ну же, папа, - сказала девушка. - Поверни бутылку и посмотрим, что там на самом деле. Я хочу получить свои два дома. - Минутку, - сказал Майк. - Одну минутку. - Он был совершенно сбит с толку и сидел неподвижно, с побледневшим лицом, будто силы покинули его. - Майк! - громко произнесла его жена, сидевшая за другим концом стола. - Так в чем дело? - Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся. Ричард Пратт, улыбаясь, глядел на Майка, и глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел. - Папа! - в ужасе закричала девушка. - Папа, он ведь не отгадал, говори же правду! - Не волнуйся, моя девочка, - сказал Майк. - Не нужно волноваться. Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк повернулся к Ричарду Пратту и сказал: - Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату и кое о чем поговорить. - Мне больше не о чем говорить, - сказал Пратт. - Все, что я хочу, - это увидеть этикетку на бутылке. Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным видом победителя. Я понял, что он готов был пойти на все, если его победу попытаются оспорить. - Чего вы ждете? - спросил он у Майка. - Давайте же, поверните бутылку. И тогда произошло вот что: служанка в аккуратном черном платье и белом переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках. - Мне кажется, это ваши, сэр, - сказала она. Пратт обернулся, увидел очки в тонкой роговой оправе, которые она ему протягивала, и поколебался с минуту. - Правда? Может, и так, я не знаю. - Да, сэр, это ваши. Служанка, пожилая женщина, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, была верной хранительницей домашнего очага в продолжение многих лет. Она положила очки на стол перед Праттом. Не поблагодарив ее, Пратт взял их и опустил в нагрудный карман, за носовой платок. Однако служанка не уходила. Она продолжала стоять рядом с Ричардом Праттом, за его спиной, и в поведении этой маленькой женщины, стоявшей не шелохнувшись, было нечто столь необычное, что не знаю, как других, а меня вдруг охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и решительное выражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей сходство с какой-то крошечной, взъерошенной, белогрудой птичкой. - Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, - сказала она. В голосе ее прозвучала неестественная, преднамеренная учтивость. - На зеленом бюро в его кабинете, сэр, когда вы туда заходили перед обедом. Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл сказанного ею, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно поднимается со стула. Лицо его побагровело, глаза широко раскрылись, рот искривился, а вокруг носа начало расплываться угрожающее белое пятно. - Майк! Успокойся, Майк, дорогой. Прошу тебя, успокойся! - проговорила его жена. УБИЙСТВО ПАТРИКА МЭЛОНИ В комнате было натоплено, чисто прибрано, шторы задернуты, на столе горели две лампы: одну она поставила возле себя, другую - напротив. В буфете за ее спиной были приготовлены два высоких стакана, содовая, виски. В ведерко уложены кубики льда. Мэри Мэлони ждала мужа с работы. Она то и дело посматривала на часы, но не с беспокойством, а лишь затем, чтобы лишний раз убедиться, что каждая минута приближает момент его возвращения. Движения ее были неторопливы, и казалось, что она все делает с улыбкой. Она склонилась над шитьем, и вид у нее при этом был на удивление умиротворенный. Кожа ее (она была на шестом месяце беременности) приобрела жемчужный оттенок, уголки рта разгладились, а глаза, в которых появилась безмятежность, казались гораздо более круглыми и темными, чем прежде. Когда часы показали без десяти пять, она начала прислушиваться, и спустя несколько минут, как всегда в это время, по гравию зашуршали шины, потом хлопнула дверца автомобиля, раздался звук шагов за окном, в замке повернулся ключ. Она отложила шитье, поднялась и, когда он вошел, направилась к нему, чтобы поцеловать. - Привет, дорогой, - сказала она. - Привет, - ответил он. Она взяла у него шинель и повесила в шкаф. Затем подошла к буфету и приготовила напитки - ему покрепче, себе послабее, и спустя короткое время снова сидела на своем стуле за шитьем, а он - напротив нее, на своем, сжимая в обеих ладонях высокий стакан и покачивая его так, что кубики льда звенели, ударяясь о стенки. Для нее всегда это было самое счастливое время дня. Она знала - его не разговоришь, пока он не выпьет немного, но рада была после долгих часов одиночества посидеть и молча, довольная тем, что они снова вместе. Ей было хорошо с ним рядом. Когда они оставались наедине, она ощущала его тепло - точно так же загорающий чувствует солнечные лучи. Ей нравилось, как он сидит, беспечно развалясь па стуле, как входит в комнату или медленно передвигается по ней большими шагами. Ей нравился этот внимательный и вместе с тем отстраненный взгляд, когда он смотрел на нее, ей нравилось, как он забавно кривит губы, и особенно то, что он ничего не говорит о своей усталости и сидит молча до тех пор, пока виски не вернет его к жизни. - Устал, дорогой? - Да, - ответил он. - Устал. И, сказав это, он сделал то, чего никогда не делал прежде. Он разом осушил стакан, хотя тот был полон наполовину - да, пожалуй, наполовину. Она в ту минуту не смотрела на него, но догадалась, что он именно это и сделал, услышав, как кубики льда ударились о дно стакана, когда он опустил руку. Он подался вперед, помедлил с минуту, затем поднялся и неторопливо направился к буфету, чтобы налить себе еще. - Я принесу! - воскликнула она, вскакивая на ноги. - Сиди, - сказал он. Когда он снова опустился на стул, она заметила, что он не пожалел виски, и напиток в его стакане приобрел темно-янтарный оттенок. - Тебе принести тапки, дорогой? - Не надо. Она смотрела, как он потягивает крепкий напиток, и видела маленькие маслянистые круги, плававшие в стакане. - Это просто возмутительно, - сказала она, - заставлять полицейского в твоем чине целый день быть на ногах. Он ничего на это не ответил, и она снова склонилась над шитьем; между тем всякий раз, когда он подносил стакан к губам, она слышала стук кубиков льда. - Дорогой, - сказала она, - может, принести тебе немного сыру? Я ничего не приготовила на ужин, ведь сегодня четверг. - Не нужно, - ответил он. - Если ты слишком устал и не хочешь пойти куда-нибудь поужинать, то еще не поздно что-то приготовить. В морозилке много мяса, можно поужинать, не выходя из дома. Она посмотрела на него, дожидаясь ответа, улыбнулась, кивком выражая нетерпение, но он не сделал ни малейшего движения. - Как хочешь, - настаивала она, - а я все-таки пойду и принесу печенье и сыр. - Я ничего не хочу, - отрезал он. Она беспокойно заерзала на стуле, неотрывно глядя на него своими большими глазами. - Но тебе надо поесть. Пойду что-нибудь приготовлю. Я это сделаю с удовольствием. Можно приготовить баранью отбивную. Или свиную. Что бы ты хотел? У нас все есть в морозилке. - Давай не будем об этом, - сказал он. - Но, дорогой, ты должен поужинать. Я все равно что-нибудь приготовлю, а там как хочешь, можешь и не есть. Она поднялась и положила шитье на стол возле лампы. - Сядь, - сказал он. - Присядь на минутку. Начиная с этой минуты, ею овладело беспокойство. - Ну же, - говорил он. - Садись. Она медленно опустилась на стул, не спуская с него встревоженного взгляда. Он допил второй стакан и теперь, хмурясь, рассматривал его дно. - Послушай, - сказал он, - мне нужно тебе кое-что сказать. - В чем дело, дорогой? Что-то случилось? Он сидел, не шевелясь, и при этом так низко опустил голову, что свет от лампы падал на верхнюю часть его лица, а подбородок и рот оставались в тени. Она увидела, как у него задергалось левое веко. - Для тебя это, боюсь, будет потрясением, - заговорил он. - Но я много об этом думал и решил, что лучше уж разом все выложить. Надеюсь, ты не будешь судить меня слишком строго. И он ей все рассказал. Это не заняло у него много времени: самое большее - четыре-пять минут. Она слушала мужа, глядя на него с ужасом, который возрастал, по мере того как он с каждым словом все более отдалялся от нее. - Ну вот и все, - произнес он. - Понимаю, что я не вовремя тебе обо всем этом рассказал, но у меня просто нет другого выхода. Конечно же, я дам тебе деньги и буду следить за тем, чтобы у тебя все было. Но давай не будем поднимать шум. Надеюсь, ты меня понимаешь. Будет не очень-то хорошо, если об этом узнают на службе. Поначалу она не хотела ничему верить и решила, что все это - выдумка. Может, он вообще ничего не говорил, думала она, а она себе все это вообразила. Наверное, лучше заняться своими делами и вести себя так, будто ей все это послышалось, а потом, когда она придет в себя, нужно будет просто убедиться в том, что ничего вообще не произошло. - Пойду приготовлю ужин, - выдавила она из себя, и на сей раз он ее не удерживал. Она не чувствовала под собой ног, когда шла по комнате. Она вообще ничего не чувствовала. Ее лишь слегка подташнивало и мутило. Она все делала механически: спустилась в погреб, нащупала выключатель, открыла морозилку, взяла то, что попалось ей под руку. Она взглянула на сверток в руках и сняла бумагу. Баранья нога. Ну что ж, пусть у них на ужин будет баранья нога. Держа ее за один конец обеими руками, она пошла наверх. Проходя через гостиную, она увидела, что он стоит к ней спиной у окна, и остановилась. - Ради бога, - сказал он, услышав ее шаги, но при этом не обернулся, - не нужно для меня ничего готовить. В эту самую минуту Мэри Мэлони просто подошла к нему сзади, не задумываясь, высоко подняла замороженную баранью ногу и с силой ударила его по затылку. Это было все равно что ударить его дубиной. Она отступила на шаг, помедлила, и ей показалось странным, что он секунды четыре, может, пять, стоял, едва заметно покачиваясь, а потом рухнул на ковер. При падении он задел небольшой столик, тот перевернулся, и грохот заставил ее выйти из оцепенения. Холодея, она медленно приходила в себя и в изумлении из-под полуопущенных ресниц смотрела на распростертое тело, по-прежнему крепко сжимая в обеих руках кусок мяса. "Ну что ж, - сказала она про себя. - Итак, я убила его". Неожиданно мозг ее заработал четко и ясно, и это ее еще больше изумило. Она начала очень быстро соображать. Будучи женой сыщика, она отлично знала, какое ее ждет наказание. Тут все ясно. Впрочем, ей все равно. Будь что будет. Но, с другой стороны, как же ребенок? Что говорится в законе о тех, кто ждет ребенка? Их что, обоих убивают - мать и ребенка? Или же ждут, когда наступит десятый месяц? Как поступают в таких случаях? Этого Мэри Мэлони не знала. А испытывать судьбу она не собиралась. Она отнесла мясо на кухню, положила его на противень, включила плиту и сунула в духовку. Потом вымыла руки и быстро поднялась в спальню. Сев перед зеркалом, припудрила лицо и подкрасила губы. Попыталась улыбнуться. Улыбка вышла какая-то странная. Она сделала еще одну попытку. - Привет, Сэм, - весело сказала она громким голосом. И голос звучал как-то странно - Я бы хотела купить картошки, Сэм. Да, и еще, пожалуй, баночку горошка. Так-то лучше. Улыбка на этот раз получилась лучше, да и голос звучал твердо. Она повторила те же слова еще несколько раз. Потом спустилась вниз, надела пальто, вышла в заднюю дверь и, пройдя через сад, оказалась на улице. Еще не было и шести часов, и в бакалейной лавке горел свет. - Привет, Сэм, - беззаботно произнесла она, обращаясь к мужчине, стоявшему за прилавком. - А, добрый вечер, миссис Мэлони. Что желаете? - Я бы хотела купить картошки, Сэм. Да, и еще, пожалуй, баночку горошка. Продавец повернулся и достал с полки горошек. - Патрик устал и не хочет никуда идти ужинать, - сказала она. - По четвергам мы обычно ужинаем не дома, а у меня как раз в доме не оказалось овощей. - Тогда как насчет мяса, миссис Мэлони? - Нет, спасибо, мясо у меня есть. Я достала из морозилки отличную баранью ногу. - Ага! - Обычно я ничего не готовлю из замороженного мяса, Сэм, но сегодня попробую. Думаешь, получится что-нибудь съедобное? - Лично я, - сказал бакалейщик, - не вижу разницы, замороженное мясо или нет. Эта картошка вас устроит? - Да, вполне. Выберите две картофелины. - Что-нибудь еще? - Бакалейщик склонил голову набок, добродушно глядя на нее. - Как насчет десерта? Что бы вы выбрали на десерт? - А что бы вы предложили, Сэм? Продавец окинул взглядом полки своей лавки. - Что скажете насчет доброго кусочка творожного пудинга? Уж я-то знаю, он это любит. - Отлично, - согласилась она. - Он это действительно любит. И когда покупки были завернуты, она расплатилась, приветливо улыбнулась ему и сказала: - Спасибо, Сэм. Доброй ночи. - Доброй ночи, миссис Мэлони. И спасибо вам. А теперь, говорила она про себя, торопливо направляясь к дому, теперь она возвращается к своему мужу, который ждет ужина; и она должна хорошо его приготовить, и чтобы все было вкусно, потому что бедняга устал; а если, когда она войдет в дом, ей случится обнаружить что-то необычное, неестественное или ужасное, тогда увиденное, само собой, потрясет ее, и она обезумеет от горя и ужаса. Но ведь она не знает, что ее ждет что-то ужасное. Она просто возвращается домой с овощами. Сегодня четверг, и миссис Патрик Мэлони идет домой с овощами, чтобы приготовить ужин для мужа. "Делай все как всегда. Пусть все выглядит естественно, и тогда совсем не нужно будет играть", - говорила она себе. Вот почему, входя на кухню через заднюю дверь, она тихо напевала под нос и улыбалась. - Патрик! - позвала она. - Как ты там, дорогой? Она положила пакет на стол и прошла в гостиную; и, увидев его лежащим на полу, скорчившимся, с вывернутой рукой, которую он придавил всем телом, она действительно испытала потрясение. Любовь к нему всколыхнулась в ней с новой силой, она подбежала к нему, упала на колени и разрыдалась. Это нетрудно было сделать. Играть не понадобилось. Спустя несколько минут она поднялась и подошла к телефону. Она помнила наизусть номер телефона полицейского участка и, когда ей ответили, крикнула в трубку: - Быстрее! Приезжайте быстрее! Патрик мертв! - Кто это говорит? - Миссис Мэлони. Миссис Мэлони. - Вы хотите сказать, что Патрик Мэлони мертв? - Мне кажется, да, - говорила она сквозь рыдания. - Он лежит на полу, и мне кажется, он мертв. - Сейчас будем, - ответили ей. Машина приехала очень быстро, и когда она открыла дверь, вошли двое полицейских. Она знала их - она знала почти всех на этом участке - и, истерически рыдая, упала в объятия Джека Нунана. Он бережно усадил ее на стул и подошел к другому полицейскому, по фамилии О'Молли, склонившемуся над распростертым телом. - Он мертв? - сквозь слезы проговорила она. - Боюсь, да. Что здесь произошло? Она сбивчиво рассказала ему о том, как вышла в бакалейную лавку, а когда вернулась, нашла его лежащим на полу. Пока она говорила, плакала и снова говорила, Нунан обнаружил на голове умершего сгусток запекшейся крови. Он показал рану О'Молли, который немедленно поднялся и торопливо направился к телефону. Скоро в дом стали приходить другие люди. Первым явился врач, за ним прибыли еще двое полицейских, одного из которых она знала по имени. Позднее пришел полицейский фотограф и сделал снимки, а за ним - еще какой-то человек, специалист по отпечаткам пальцев. Полицейские, собравшиеся возле трупа, вполголоса переговаривались, а сыщики тем временем задавали ей массу вопросов. Но, обращаясь к ней, они были неизменно предупредительны. Она снова все рассказала, на этот раз с самого начала, - Патрик пришел, а она сидела за шитьем, и он так устал, что не хотел никуда идти ужинать. Она сказала и о том, как поставила мясо - "оно и сейчас там готовится" - и как сбегала к бакалейщику за овощами, а когда вернулась, он лежал на полу. - К какому бакалейщику? - спросил один из сыщиков. Она сказала ему, и он обернулся и что-то прошептал другому сыщику, который тотчас же вышел на улицу. Через пятнадцать минут он возвратился с исписанным листком, и снова послышался шепот, и сквозь рыдания она слышала некоторые произносимые вполголоса фразы: "...вела себя нормально... была весела... хотела приготовить для него хороший ужин... горошек... творожный пудинг... быть не может, чтобы она..." Спустя какое-то время фотограф с врачом удалились, явились два других человека и унесли труп на носилках. Потом ушел специалист по отпечаткам пальцев. Остались два сыщика и двое других полицейских. Они вели себя исключительно деликатно, а Джек Нунан спросил, не лучше ли ей уехать куда-нибудь, к сестре, например, или же она переночует у его жены, которая приглядит за ней. Нет, сказала она. Она не чувствует в себе сил даже сдвинуться с места. Можно она просто посидит, пока не придет в себя? Ей действительно сейчас не очень-то хорошо. Тогда не лучше ли лечь в постель, спросил Джек Нунан. Нет, ответила она, она бы предпочла просто посидеть на стуле. Быть может, чуть позднее, когда она почувствует себя лучше, она найдет в себе силы, чтобы сдвинуться с места. И они оставили ее в покое и принялись осматривать дом. Время от времени кто-то из сыщиков задавал ей какие-нибудь вопросы. Проходя мимо нее, Джек Нунан всякий раз ласково обращался к ней. Ее муж, говорил он, был убит ударом по затылку, нанесенным тяжелым тупым предметом, почти с уверенностью можно сказать - металлическим. Теперь они ищут оружие. Возможно, убийца унес его с собой, но он мог и выбросить его или спрятать где-нибудь в доме. - Обычное дело, - сказал он. - Найди оружие и считай, что нашел убийцу. Потом к ней подошел один из сыщиков и сел рядом. Может, в доме есть что-то такое, спросил он, что могло быть использовано в качестве оружия? Не могла бы она посмотреть, не пропало ли что, например, большой гаечный ключ или тяжелая металлическая ваза? У них нет металлических ваз, отвечала она. - А большой гаечный ключ? И большого гаечного ключа, кажется, нет. Но что-то подобное можно поискать в гараже. Поиски продолжались. Она знала, что полицейские ходят и в саду, вокруг дома. Она слышала шаги по гравию, а в щели между шторами иногда мелькал луч фонарика. Становилось уже поздно - часы на камине показывали почти десять часов. Четверо полицейских, осматривавших комнаты, казалось, устали и были несколько раздосадованы. - Джек, - сказала она, когда сержант Нунан в очередной раз проходил мимо нее, - не могли бы вы дать мне выпить? - Конечно. Как насчет вот этого виски? - Да, пожалуйста. Но только немного. Может, мне станет лучше. Он протянул ей стакан. - А почему бы и вам не выпить? - сказала она. - Вы, должно быть, чертовски устали. Прошу вас, выпейте. Вы были так добры ко мне. - Что ж, - ответил он. - Вообще-то это не положено, но я пропущу капельку для бодрости. Один за другим в комнату заходили полицейские и после уговоров выпивали по глотку виски. Они стояли вокруг нее со стаканами в руках, чувствуя себя несколько неловко, и пытались произносить какие-то слова утешения. Сержант Нунан забрел на кухню, тотчас же вышел оттуда и сказал: - Послушайте-ка, миссис Мэлони, а плита-то у вас горит, и мясо все еще в духовке. - О боже! - воскликнула она. - И правда! - Может, выключить? - Да, пожалуйста, Джек. Большое вам спасибо. Когда сержант снова вернулся, она взглянула на него своими большими темными, полными слез глазами. - Джек Нунан, - сказала она. - Да? - Не могли бы вы сделать мне одолжение, да и другие тоже? - Попробуем, миссис Мэлони. - Видите ли, - сказала она, - тут собрались друзья дорогого Патрика, и вы стараетесь напасть на след человека, который убил его. Вы, верно, ужасно проголодались, потому что время ужина давно прошло, а Патрик, я знаю, не простил бы мне, упокой господь его душу, если бы я отпустила вас без угощения. Почему бы вам не съесть эту баранью ногу, которую я поставила в духовку? Она уже, наверное, готова. - Об этом и речи быть не может, - ответил сержант Нунан. - Прошу вас, - умоляюще проговорила она. - Пожалуйста, съешьте ее. Лично я и притронуться ни к чему не смогу, во всяком случае, ни к чему такому, что было в доме при нем. Но вам-то что до этого? Вы сделаете мне одолжение, если съедите ее. А потом можете продолжать свою работу. Четверо полицейских поколебались было, но они уже давно проголодались, и в конце концов она уговорила их отправиться на кухню и поесть. Женщина осталась на своем месте, прислушиваясь к их разговору, доносившемуся из-за приоткрытых дверей, и слышала, как они немногословно переговаривались между собой, пережевывая мясо. - Еще, Чарли? - Нет. Оставь ей. - Она хочет, чтобы мы ничего не оставляли. Она сама так сказала. Говорит, сделаем ей одолжение. - Тогда ладно. Дай еще кусочек. - Ну и дубина же, должно быть, была, которой этот парень огрел беднягу Патрика, - рассуждал один из них. - Врач говорит, ему проломили череп, точно кувалдой. - Значит, нетрудно будет ее найти. - Точно, и я так говорю. - Кто бы это ни сделал, долго таскать с собой эту штуку не станешь. Один из них рыгнул. - Лично мне кажется, что она где-то тут, в доме. - Может, прямо у нас под носом. Как, по-твоему, Джек? И миссис Мэлони, сидевшая в комнате, захихикала. ПАРИ Время близилось к шести часам, и я решил посидеть в шезлонге рядом с бассейном, выпить пива и немного погреться в лучах заходящего солнца. Я отправился в бар, купил пива и через сад прошел к бассейну. Сад был замечательный: лужайки с подстриженной травой, клумбы, на которых произрастали азалии, а вокруг всего этого стояли кокосовые пальмы. Сильный ветер раскачивал вершины пальм, и листья шипели и потрескивали, точно были объяты пламенем. Под листьями висели гроздья больших коричневых плодов. Вокруг бассейна стояло много шезлонгов; за белыми столиками под огромными яркими зонтами сидели загорелые мужчины в плавках и женщины в купальниках. В самом бассейне находились три или четыре девушки и около полудюжины молодых людей; они плескались и шумели, бросая друг другу огромный резиновый мяч. Я остановился, чтобы рассмотреть их получше. Девушки были англичанками из гостиницы. Молодых людей я не знал, но у них был американский акцент, и я подумал, что это, наверное, курсанты морского училища, сошедшие на берег с американского учебного судна, которое утром бросило якорь в гавани. Я сел под желтым зонтом, под которым было еще четыре свободных места, налил себе пива и закурил. Очень приятно было сидеть на солнце, пить пиво и курить сигарету. Я с удовольствием наблюдал за купающимися, плескавшимися в зеленой воде. Американские моряки весело проводили время с английскими девушками. Они уже настолько с ними сблизились, что позволяли себе нырять под воду и щипать их за ноги. И тут я увидел маленького пожилого человечка в безукоризненном белом костюме, бодро шагавшего вдоль бассейна. Он шел быстрой подпрыгивающей походкой, с каждым шагом приподнимаясь на носках. На нем была большая панама бежевого цвета; двигаясь вдоль бассейна, он поглядывал на людей, сидевших в шезлонгах. Он остановился возле меня и улыбнулся, обнажив очень мелкие неровные зубы, чуточку темноватые. Я улыбнулся в ответ. - Простите, пажалста, могу я здесь сесть? - Конечно, - ответил я. - Присаживайтесь. Он присел на шезлонг, как бы проверяя его на прочность, потом откинулся и закинул ногу на ногу. Его белые кожаные башмаки были в дырочку, чтобы ногам в них было нежарко. - Отличный вечер, - сказал он. - Тут на Ямайке все вечера отличные. По тому, как он произносил слова, я не мог определить, итальянец он или испанец, или скорее он был откуда-нибудь из Южной Америки. При ближайшем рассмотрении он оказался человеком пожилым, лет, наверное, шестидесяти восьми - семидесяти. - Да, - ответил я. - Здесь правда замечательно. - А кто, позвольте спросить, все эти люди? - Он указал на купающихся в бассейне. - Они не из нашей гостиницы. - Думаю, это американские моряки, - сказал я. - Это американцы, которые хотят стать моряками. - Разумеется, американцы. Кто еще будет так шуметь? А вы не американец, нет? - Нет, - ответил я. - Не американец. Неожиданно возле нас вырос американский моряк. Он только что вылез из бассейна, и с него капала вода; рядом с ним стояла английская девушка. - Эти шезлонги заняты? - спросил он. - Нет, - ответил я. - Ничего, если мы присядем? - Присаживайтесь. - Спасибо, - сказал он. В руке у него было полотенце, и, усевшись, он развернул его и извлек пачку сигарет и зажигалку. Он предложил сигарету девушке, но та отказалась, затем предложил сигарету мне, и я взял одну. Человечек сказал: - Спасибо, нет, я, пожалуй, закурю сигару. Он достал коробочку из крокодиловой кожи и взял сигару, затем вынул из кармана складной ножик с маленькими ножничками и отрезал у нее кончик. - Прикуривайте. - Юноша протянул ему зажигалку. - Она не загорится на ветру. - Еще как загорится. Она отлично работает. Человечек вынул сигару изо рта, так и не закурив ее, склонил голову набок и взглянул на юношу. - Отлично? - медленно произнес он. - Ну конечно, никогда не подводит. Меня, во всяком случае. Человечек продолжал сидеть, склонив голову набок и глядя на юношу. - Так-так. Так вы говорите, что эта ваша замечательная зажигалка никогда вас не подводит? Вы ведь так сказали? - Ну да, - ответил юноша. - Именно так. Ему было лет девятнадцать-двадцать; его вытянутое веснушчатое лицо украшал заостренный птичий нос. Грудь его не очень-то загорела и тоже была усеяна веснушками и покрыта несколькими пучками бледно-рыжих волос. Он держал зажигалку в правой руке, готовясь щелкнуть ею. - Она никогда меня не подводит, - повторил он, на сей раз с улыбкой, поскольку явно преувеличивал достоинства предмета своей гордости. - Один момент, пажалста. - Человечек вытянул руку, в которой держал сигару, и выставил ладонь, точно останавливал машину. - Один момент. - У него был удивительно мягкий монотонный голос, и он, не отрываясь, смотрел на юношу. - А не заключить ли нам пари? - Он улыбнулся, глядя на юношу. - Не поспорить ли нам, так ли уж хорошо работает ваша зажигалка? - Давайте поспорим, - сказал юноша. - Почему бы и нет? - Вы любите спорить? - Конечно, люблю. Человечек умолк и принялся рассматривать свою сигару, и, должен сказать, мне не очень-то было по душе его поведение. Казалось, он собирается извлечь какую-то для себя выгоду из всего этого, а заодно и посмеяться над юношей, и в то же время у меня было такое чувство, будто он вынашивает некий тайный замысел. Он пристально посмотрел на юношу и медленно произнес: - Я тоже люблю спорить. Почему бы нам не поспорить насчет этой штуки? По-крупному. - Ну уж нет, - сказал юноша. - По-крупному не буду. Но двадцать пять центов могу предложить, или даже доллар, или сколько это будет в пересчете на местные деньги, - сколько-то там шиллингов, кажется. Человечек махнул рукой. - Послушайте меня. Давайте весело проводить время. Давайте заключим пари. Потом поднимемся в мой номер, где нет ветра, и я спорю, что если вы щелкнете своей зажигалкой десять раз подряд, то хотя бы раз она не загорится. - Спорим, что загорится, - сказал юноша. - Хорошо. Отлично. Так спорим, да? - Конечно, я ставлю доллар. - Нет-нет. Я поставлю кое-что побольше. Я богатый человек и к тому же азартный. Послушайте меня. За гостиницей стоит моя машина. Очень хорошая машина. Американская машина из вашей страны. "Кадиллак"... - Э, нет. Постойте-ка. - Юноша откинулся в шезлонге и рассмеялся. - Против машины мне нечего выставить. Это безумие. - Вовсе не безумие. Вы успешно щелкаете зажигалкой десять раз подряд, и "кадиллак" ваш. Вам бы хотелось иметь "кадиллак", да? - Конечно, "кадиллак" я бы хотел. - Улыбка не сходила с лица юноши. - Отлично. Замечательно. Мы спорим, и я ставлю "кадиллак". - А я что ставлю? Человечек аккуратно снял с так и не закуренной сигары опоясывавшую ее красную бумажку. - Друг мой, я никогда не прошу, чтобы человек ставил что-то такое, чего он не может себе позволить. Понимаете? - Ну и что же я должен поставить? - Я у вас попрошу что-нибудь попроще, да? - Идет. Просите что-нибудь попроще. - Что-нибудь маленькое, с чем вам не жалко расстаться, а если бы вы и потеряли это, вы бы не очень-то огорчились. Так? - Например что? - Например, скажем, мизинец с вашей левой руки. - Что? - Улыбка слетела с лица юноши. - Да. А почему бы и нет? Выиграете - берете машину. Проиграете - я беру палец. - Не понимаю. Что это значит - берете палец? - Я его отрублю. - Ничего себе ставка! Нет, уж лучше я поставлю доллар. Человечек откинулся в своем шезлонге, развел руками и презрительно пожал плечами. - Так-так-так, - произнес он. - Этого я не понимаю. Вы говорите, что она отлично работает, а спорить не хотите. Тогда оставим это, да? Юноша, не шевелясь, смотрел на купающихся в бассейне. Затем он неожиданно вспомнил, что не прикурил сигарету. Он взял ее в рот, заслонил зажигалку ладонью и щелкнул. Фитилек загорелся маленьким ровным желтым пламенем; руки он держал так, что ветер не задувал его. - Можно и мне огонька? - спросил я. - О, простите меня, я не заметил, что вы тоже не прикурили. Я протянул руку за зажигалкой, однако он поднялся и подошел ко мне сам. - Спасибо, - сказал я, и он возвратился на свое место. - Вам здесь нравится? - спросил я у него. - Очень, - ответил он. - Здесь просто замечательно. Снова наступило молчание; я видел, что человечку удалось растормошить юношу своим нелепым предложением. Тот был очень спокоен, но было заметно, что что-то в нем всколыхнулось. Спустя какое-то время он беспокойно заерзал, принялся почесывать грудь и скрести затылок и, наконец, положил обе руки на колени и стал постукивать пальцами по коленным чашечкам. Скоро он начал постукивать и ногой. - Давайте-ка еще раз вернемся к этому вашему предложению, - в конце концов проговорил он. - Вы говорите, что мы идем к вам в номер, и если я зажгу зажигалку десять раз подряд, то выиграю "кадиллак". Если она подведет меня хотя бы один раз, то я лишаюсь мизинца на левой руке. Так? - Разумеется. Таково условие. Но мне кажется, вы боитесь. - А что, если я проиграю? Я протягиваю вам палец, и вы его отрубаете? - О нет! Так не пойдет. К тому же вы, может быть, пожелаете убрать руку. Прежде чем мы начнем, я привяжу вашу руку к столу и буду стоять с ножом, готовый отрубить вам палец в ту секунду, когда зажигалка не сработает. - Какого года ваш "кадиллак"? - спросил юноша. - Простите. Я не понимаю. - Какого он года - сколько ему лет? - А! Сколько лет? Да прошлого года. Совсем новая машина. Но вы, я вижу, не спорщик, как, впрочем, и все американцы. Юноша помолчал с минуту, посмотрел на девушку, потом на меня. - Хорошо, - резко произнес он. - Я согласен. - Отлично! - Человечек тихо хлопнул в ладоши. - Прекрасно! - сказал он. - Сейчас и приступим. А вы, сэр, - обернулся он ко мне, - не могли бы вы стать этим... как его... судьей? У него были бледные, почти бесцветные глаза с яркими черными зрачками. - Видите ли, - сказал я. - Мне кажется, это безумное пари. Мне все это не очень-то нравится. - Мне тоже, - сказала девушка. Она заговорила впервые. - По-моему, это глупо и нелепо. - Вы и вправду отрубите палец у этого юноши, если он проиграет? - спросил я. - Конечно. А выиграет, отдам ему "кадиллак". Однако пора начинать. Пойдемте ко мне в номер. - Он поднялся. - Может, вы оденетесь? - спросил он. - Нет, - ответил юноша. - Я так пойду. Потом он обратился ко мне: - Я был бы вам обязан, если бы вы согласились стать судьей. - Хорошо, - ответил я. - Я пойду с вами, но пари мне не нравится. - И ты иди с нами, - сказал он девушке. - Пойдем, посмотришь. Человечек повел нас через сад к гостинице. Теперь он был оживлен и даже возбужден и оттого при ходьбе подпрыгивал еще выше. - Я остановился во флигеле, - сказал он. - Может, сначала хотите посмотреть машину? Она тут рядом. Он подвел нас к подъездной аллее, и мы увидели сверкающий бледно-зеленый "кадиллак", стоявший неподалеку. - Вон она. Зеленая. Нравится? - Машина что надо, - сказал юноша. - Вот и хорошо. А теперь посмотрим, сможете ли вы выиграть ее. Мы последовали за ним во флигель и поднялись на второй этаж. Он открыл дверь номера, и мы вошли в большую комнату, оказавшуюся уютной спальней с двумя кроватями. На одной из них лежал пеньюар. - Сначала, - сказал он, - мы выпьем немного мартини. Бутылки стояли на маленьком столике в дальнем углу, так же как и все то, что могло понадобиться - шейкер, лед и стаканы. Он начал готовить мартини, однако прежде позвонил в звонок, в дверь тотчас же постучали, и вошла цветная горничная. - Ага! - произнес он и поставил на стол бутылку джина. Потом извлек из кармана бумажник и достал из него фунт стерлингов. - Пажалста, сделайте для меня кое-что. Он протянул горничной банкноту. - Возьмите это, - сказал он. - Мы тут собираемся поиграть в одну игру, и я хочу, чтобы вы принесли мне две... нет, три вещи. Мне нужны гвозди, молоток и нож мясника, который вы одолжите на кухне. Вы можете все это принести, да? - Нож мясника! - Горничная широко раскрыла глаза и всплеснула руками. - Вам нужен настоящий нож мясника? - Да-да, конечно. А теперь идите, пажалста. Я уверен, что вы все это сможете достать. - Да, сэр, я попробую, сэр. Я попробую. - И она удалилась. Человечек разлил мартини по стаканам. Мы стояли и потягивали напиток - юноша с вытянутым веснушчатым лицом и острым носом, в выгоревших коричневых плавках, англичанка, крупная светловолосая девушка в бледно-голубом купальнике, то и дело посматривавшая поверх стакана на юношу, человечек с бесцветными глазами, в безукоризненном белом костюме, смотревший на девушку в бледно-голубом купальнике. Я не знал, что и думать. Кажется, человечек был настроен серьезно по поводу пари. Но черт побери, а что если юноша и вправду проиграет? Тогда нам придется везти его в больницу в "кадиллаке", который ему не удалось выиграть. Ну и дела. Ничего себе дела, а? Все это представлялось мне совершенно необязательной глупостью. - Вам не кажется, что все это довольно глупо? - спросил я. - Мне кажется, что все это замечательно, - ответил юноша. Он уже осушил один стакан мартини. - А вот мне кажется, что все это глупо и нелепо, - сказала девушка. - А что, если ты проиграешь? - Мне все равно. Я что-то не припомню, чтобы когда-нибудь в жизни мне приходилось пользоваться левым мизинцем. Вот он. - Юноша взялся за палец. - Вот он, и до сих пор от него не было никакого толку. Так почему же я не могу на него поспорить? Мне кажется, что пари замечательное. Человечек улыбнулся, взял шейкер и еще раз наполнил наши стаканы. - Прежде чем мы начнем, - сказал он, - я вручу судье ключ от машины. - Он извлек из кармана ключ и протянул его мне. - Документы, - добавил он, - документы на машину и страховка находятся в автомобиле. В эту минуту вошла цветная горничная. В одной руке она держала нож, каким пользуются мясники для рубки костей, а в другой - молоток и мешочек с гвоздями. - Отлично! Вижу, вам удалось достать все. Спасибо, спасибо. А теперь можете идти. - Он подождал, пока горничная закроет за собой дверь, после чего положил инструменты на одну из кроватей и сказал: - Подготовимся, да? - И, обращаясь к юноше, прибавил: - Помогите мне, пажалста. Давайте немного передвинем стол. Это был обыкновенный письменный прямоугольный стол, заурядный предмет гостиничного интерьера, размерами фута четыре на три, с промокательной и писчей бумагой, чернилами и ручками. Они вынесли его на середину комнаты и убрали с него письменные принадлежности. - А теперь, - сказал он, - нам нужен стул. Он взял стул и поставил его возле стола. Действовал он очень живо, как человек, устраивающий ребятишкам представление. - А теперь гвозди. Я должен забить гвозди. Он взял гвозди и начал вбивать их в крышку стола. Мы стояли - юноша, девушка и я - со стаканами мартини в руках и наблюдали за его действиями. Сначала он забил в стол два гвоздя на расстоянии примерно шести дюймов один от другого. Забивал он их не до конца. Затем подергал гвозди, проверяя, прочно ли они забиты. Похоже, сукин сын проделывал такие штуки и раньше, сказал я про себя. Без всяких там раздумий. Стол, гвозди, молоток, кухонный нож. Он точно знает, чего хочет и как все это обставить. - А теперь, - сказал он, - нам нужна какая-нибудь веревка. Какую-нибудь веревку он нашел. - Отлично, наконец-то мы готовы. Пажалста, садитесь за стол, вот здесь, - сказал он юноше. Юноша поставил свой стакан и сел на стул. - Теперь положите левую руку между этими двумя гвоздями. Гвозди нужны для того, чтобы я смог привязать вашу руку. Хорошо, отлично. Теперь я попрочнее привяжу вашу руку к столу... так... Он несколько раз обмотал веревкой сначала запястье юноши, потом кисть и крепко привязал веревку к гвоздям. Он отлично справился с этой работой, и, когда закончил ее, ни у кого не могло возникнуть сомнений насчет того, сможет ли юноша вытащить свою руку. Однако пальцами шевелить он мог. - А теперь, пажалста, сожмите в кулак все пальцы, кроме мизинца. Пусть мизинец лежит на столе. Ат-лич-но! Вот мы и готовы. Правой рукой работаете с зажигалкой. Однако еще минутку, пажалста. Он подскочил к кровати и взял нож. Затем снова подошел к столу и встал около юноши с ножом в руках. - Все готовы? - спросил он. - Господин судья, вы должны объявить о начале. Девушка в бледно-голубом купальнике стояла за спиной юноши. Она просто стояла и ничего при этом не говорила. Юноша сидел очень спокойно, держа в правой руке зажигалку и посматривая на нож. Человечек смотрел на меня. - Вы готовы? - спросил я юношу. - Готов. - А вы? - этот вопрос был обращен к человечку. - Вполне готов, - сказал он и занес нож над пальцем юноши, чтобы в любую минуту опустить его. Юноша следил за ним, но ни разу не вздрогнул, и ни один мускул не шевельнулся на его лице. Он лишь нахмурился. - Отлично, - сказал я. - Начинайте. - Не могли бы вы считать, сколько раз я зажгу зажигалку? - попросил меня юноша. - Хорошо, - ответил я. - Это я беру на себя. Большим пальцем он поднял колпачок зажигалки и им же резко повернул колесико. Кремень дал искру, и фитилек загорелся маленьким желтым пламенем. - Раз! - громко произнес я. Он не стал задувать пламя, а опустил колпачок и выждал секунд, наверное, пять, прежде чем поднять его снова. Он очень сильно повернул колесико, и фитилек снова загорелся маленьким пламенем. - Два! Все молча наблюдали за происходящим. Юноша не спускал глаз с зажигалки. Человечек стоял с занесенным ножом и тоже смотрел на зажигалку. - Три!.. Четыре!.. Пять!.. Шесть!.. Семь!.. Это наверняка была одна из тех зажигалок, которые исправно работают. Кремень давал большую искру, да и фитилек был нужной длины. Я следил за тем, как большой палец опускает колпачок. Затем пауза. Потом большой палец снова поднимает колпачок. Всю работу делал только большой палец. Я затаил дыхание, готовясь произнести цифру "восемь". Большой палец повернул колесико. Кремень дал искру. Появилось маленькое пламя. - Восемь! - воскликнул я, и в ту же секунду раскрылась дверь. Мы все обернулись и увидели в дверях женщину, маленькую черноволосую женщину, довольно пожилую; постояв пару секунд, она бросилась к маленькому человечку, крича: - Карлос! Карлос! Она схватила его за руку, вырвала у него нож, бросила на кровать, потом ухватилась за лацканы белого пиджака и принялась изо всех сил трясти, громко при этом выкрикивая какие-то слова на языке, похожем на испанский. Она трясла его так сильно, что он сделался похожим на мелькающую спицу быстро вращающегося колеса. Потом она немного угомонилась, и человечек опять стал самим собой. Она потащила его через всю комнату и швырнула на кровать. Он сел на край кровати и принялся мигать и вертеть головой, точно проверяя, на месте ли она. - Простите меня, - сказала женщина. - Мне так жаль, что это все-таки случилось. По-английски она говорила почти безупречно. - Это просто ужасно, - продолжала она. - Но я и сама во всем виновата. Стоит мне оставить его на десять минут, чтобы вымыть голову, как он опять за свое. Она, казалось, была очень огорчена и глубоко сожалела о том, что произошло. Юноша тем временем отвязывал свою руку от стола. Мы с девушкой молчали. - Он просто опасен, - сказала женщина. - Там, где мы живем, он уже отнял сорок семь пальцев у разных людей и проиграл одиннадцать машин. Ему в конце концов пригрозили, что отправят его куда-нибудь. Поэтому я и привезла его сюда. - Мы лишь немного поспорили, - пробормотал человечек с кровати. - Он, наверное, поставил машину? - спросила женщина. - Да, - ответил юноша. - "Кадиллак". - У него нет машины. Это мой автомобиль. А это уже совсем никуда не годится, - сказала она. - Он заключает пари, а поставить ему нечего. Мне стыдно за него и жаль, что это случилось. Вероятно, она была очень доброй женщиной. - Что ж, - сказал я, - тогда возьмите ключ от вашей машины. Я положил его на стол. - Мы лишь немного поспорили, - бормотал человечек. - Ему не на что спорить, - сказала женщина. - У него вообще ничего нет. Ничего. По правде, когда-то, давно, я сама у него все выиграла. У меня ушло на это какое-то время, много времени, и мне пришлось изрядно потрудиться, но в конце концов я выиграла все. Она взглянула на юношу и улыбнулась, и улыбка вышла печальной. Потом подошла к столу и протянула руку, чтобы взять ключи. У меня до сих пор стоит перед глазами эта рука - на ней было всего два пальца, один из них большой. СОЛДАТ Ночь была такая темная, что ему не составило труда представить себе, что значит быть слепым; царил полный мрак, даже очертания деревьев не просматривались на фоне неба. Со стороны изгороди, из темноты до него донеслось легкое шуршание, где-то в поле захрапела лошадь и негромко ударила копытом, переступив ногами; и еще он услышал, как в небе, высоко над его головой, пролетела птица. - Джок, - громко сказал он, - пора домой. И, повернувшись, начал подниматься по дорожке. Собака потянула его за собой, указывая путь в темноте. Уже, наверное, полночь, подумал он. А это значит, что скоро наступит завтра. Завтра хуже, чем сегодня. Хуже, чем завтрашний день, вообще ничего нет, потому что он превратится в день сегодняшний, а сегодня - это сейчас. Сегодня был не очень-то хороший день, да тут еще этот осколок. Ну ладно, хватит, сказал он самому себе. Сколько можно думать об этом? Надо ли возвращаться к этому снова и снова? Подумай для разнообразия о чем-нибудь другом. Выбросишь из головы мрачную мысль, на ее место тотчас приходит другая. Возвратись лучше мысленно в прошлое. Вспомни о далеком беззаботном времени. Летние дни на берегу моря, мокрый песок, красные ведерки, сети для ловли креветок, скользкие камни, покрытые морскими водорослями, маленькие чистые заводи, морская ветреница, улитки, мидии; или вот еще - серая полупрозрачная креветка, застывшая в зеленой воде. Но как же все-таки он не почувствовал, что осколок врезался ему в ступню? Впрочем, это не важно. Помнишь, как ты собирал каури {вид моллюсков} во время прилива, а потом нес их домой, притом каждая казалась драгоценным камнем - такими совершенными они были на ощупь, будто кто-то их выточил; а маленькие оранжевые гребешки, жемчужные устричные раковины, крошечные осколки изумрудного стекла, живой рак-отшельник, съедобный моллюск, спинной хребет ската; однажды - никогда этого не забыть - ему попалась отполированная морскими волнами, иссохшая человеческая челюсть с зубами, казавшимися такими прекрасными среди раковин и гальки. Мама, мама, посмотри, что я нашел! Смотри, мама, смотри! Однако вернемся к осколку. Она была явно недовольна. - Что это значит - не заметил? - с презрением спросила она тогда. - Да, не заметил, и все. - Не хочешь ли ты сказать, что, если я воткну тебе в ногу булавку, ты и этого не почувствуешь? - Этого я не говорил. И тут она неожиданно воткнула в его лодыжку булавку, с помощью которой вынимала осколок, а он в это время смотрел в другую сторону и ничего не чувствовал, пока она не закричала в ужасе. Опустив глаза, он увидел, что булавка наполовину вошла в щиколотку. - Вынь ее, - сказал он. - Как бы не началось заражение крови. - Неужели ты ничего не чувствуешь? - Да вынь же ее! - Неужели не больно? - Больно ужасно. Вынь ее. - С тобой что-то происходит! - Я же сказал - больно ужасно. Ты что, не слышишь? Зачем они вели себя так со мной? Когда я был возле моря, мне дали деревянную лопатку, чтобы я копался в прибрежном песке. Я вырывал ямки размером с чашку, и их заливало водой, а потом и море не смогло добраться до них. Год назад врач сказал мне: - Закройте глаза. А теперь скажите, я двигаю вашим большим пальцем ноги вверх или вниз? - Вверх, - отвечал я. - А теперь? - Вниз. Нет, вверх. Пожалуй, вверх. Странно, с чего это нейрохирургу вздумалось вдруг забавляться с пальцами чужих ног. - Я правильно ответил, доктор? - Вы очень хорошо справились. Но это было год назад. Год назад он чувствовал себя довольно хорошо. Того, что происходит с ним сейчас, прежде никогда не было. Да взять хотя бы кран в ванной. Почему это сегодня утром кран в ванной оказался с другой стороны? Это что-то новенькое. В общем-то, это не так уж и важно, но любопытно все-таки знать, как же это произошло. Вы можете подумать, что это она его переставила, взяла гаечный и трубный ключи, пробралась ночью в ванную и переставила. Вы действительно так думаете? Что ж, если хотите знать, так и было. Она так себя ведет в последнее время, что вполне могла пойти и на такое. Странная женщина, трудно с ней. Причем обратите внимание, раньше она такой не была, но теперь-то какие могут быть сомнения в том, что она странная, а трудно с ней так, что и не сказать. Особенно ночью. Да-да, ночью. Хуже ночи вообще ничего нет. Почему ночью, лежа в постели, он теряет способность осязать? Однажды он опрокинул лампу, она проснулась и от неожиданности села в кровати, тогда он попытался нащупать в темноте лампу, лежавшую на полу. - Что ты там делаешь? - Я уронил лампу. Извини. - О боже! - сказала она. - Вчера он уронил стакан с водой. Да что с тобой происходит? Как-то врач провел перышком по тыльной стороне его руки, но он и этого не заметил. Однако когда тот царапнул его руку булавкой, он что-то почувствовал. - Закройте глаза. Нет-нет, вы не должны подглядывать. Крепко закройте. А теперь скажите - горячо или холодно? - Горячо. - А так? - Холодно. - А так? - Холодно. То есть горячо. Ведь горячо, правда? - Верно, - сказал врач. - Вы очень хорошо справились. Но это было год назад. А почему это в последнее время, когда он пытается нащупать в темноте выключатели на стенах, они всякий раз перемещаются на несколько дюймов в сторону от хорошо знакомых ему мест? Да не думай ты об этом, сказал он самому себе. Лучше об этом вообще не думать. Однако, раз уж мы об этом заговорили, почему это стены гостиной чуть-чуть меняют цвет каждый день? Зеленые, потом голубовато-зеленые и голубые, а иногда... иногда они медленно плывут и меняют цвет на глазах, словно смотришь на них поверх тлеющих углей жаровни. Вопросы сыпались равномерно, один за другим, точно листы бумаги из типографского станка. А чье это лицо промелькнуло в окне за ужином? Чьи это были глаза? - Ты что-то увидел? - Да так, ничего, - ответил он. - Но лучше нам задернуть занавески, ты согласна? - Роберт, ты что-то увидел? - Ничего. - А почему ты так смотришь в окно? - Лучше нам все-таки задернуть занавески, тебе так не кажется? - ответил он тогда. Он шел мимо того места, где паслась лошадь, и снова услышал ее: храп, мягкие удары копытами, хруст пережевываемой травы - казалось, это человек с хрустом жует сельдерей. - Привет, лошадка! - крикнул он в темноту. - Лошадка, привет! Неожиданно он почуял, как за спиной у него раздались шаги, будто кто-то медленно настигал его большими шагами. Он остановился. Остановился и тот, другой. Он обернулся, вглядываясь в тьму. - Добрый вечер, - сказал он. - Это опять ты? Он услышал, как в тишине ветер шевелит листья в изгороди. - Ты опять идешь за мной? - спросил он. Затем повернулся и продолжил путь вслед за собакой, а тот человек пошел за ним, ступая теперь совсем неслышно, будто на цыпочках. Он остановился и еще раз обернулся. - Я не вижу тебя, - сказал он, - сейчас так темно. Я тебя знаю? Снова тишина, и прохладный летний ветерок дует ему в лицо, и собака тянет за поводок, торопясь домой. - Ладно, - громко сказал он. - Не хочешь - не отвечай. Но помни - я знаю, что ты идешь за мной. Кто-то решил разыграть его. Где-то далеко в ночи, на западе, очень высоко в небе, он услышал слабый гул летящего самолета. Он снова остановился, прислушиваясь. - Далеко, - сказал он. - Сюда не долетит. Но почему, когда самолет пролетает над его домом, все у него внутри обрывается, и он умолкает, замирает на месте и, будто парализованный, ждет, когда засвистит-закричит бомба. Да вот хотя бы сегодня вечером. - Чего это ты вдруг пригнулся? - спросила она. - Пригнулся? - Да. Ты чего испугался? - Пригнулся? - повторил он. - Не знаю, с чего ты это взяла. - Ладно уж, не прикидывайся, - сказала она, сурово глядя на него своими голубовато-белыми глазами, слегка прищурившись, как это бывало всегда, когда она выказывала ему презрение. Ему нравилось, как она прищуривается - веки опускаются, и глаза будто прячутся. Она так делала всякий раз, когда презрение переполняло ее. Вчера, лежа рано утром в кровати - далеко в поле как раз только начался артиллерийский обстрел, - он вытянул левую руку и коснулся ее тела, ища утешения. - Что это ты делаешь? - Ничего, дорогая. - Ты меня разбудил. - Извини. Ему было бы легче, если бы она позволяла ему по утрам, когда он слышит, как грохочут пушки, придвигаться к ней поближе. Скоро он будет дома. За последним изгибом дорожки он увидел розовый свет, пробивающийся сквозь занавески окна гостиной; он поспешил к воротам, вошел в них и поднялся по тропинке к двери. Собака все тянула его за собой. Он стоял на крыльце, нащупывая в темноте дверную ручку. Когда он выходил, она была справа. Он отчетливо помнил, что она была с правой стороны, когда он полчаса назад закрывал дверь и выходил из дома. Не может же быть, чтобы она и ее переставила? Вздумала опять разыграть его? Взяла ящик с инструментами и быстро переставила ее на внутреннюю сторону, пока он гулял с собакой, так, что ли? Он провел рукой по левой стороне двери, и в ту самую минуту, когда его пальцы коснулись ручки, что-то в нем разорвалось и с волной ярости и страха вырвалось наружу. Он открыл дверь, быстро закрыл ее за собой и крикнул: "Эдна, ты здесь?" Так как ответа не последовало, то он снова крикнул, и на этот раз она его услышала. - Что тебе опять нужно? Ты меня разбудил. - Спустись-ка на минутку. Я хочу поговорить с тобой. - Умоляю тебя, - ответила она, - успокойся и поднимайся наверх. - Иди сюда! - закричал он. - Сейчас же иди сюда! - Черта с два. Сам иди сюда. Он помедлил, откинул голову, всматриваясь в темноту второго этажа, куда вела лестница. Он видел, как перила поворачивали налево и там, где была площадка, скрывались во мраке. И если пройти по площадке, то попадешь прямо в спальню, а там тоже царит мрак. - Эдна! - кричал он. - Эдна! - Иди к черту! Он начал медленно подниматься по ступеням, ступая неслышно и легко касаясь руками перил, - вверх и налево, куда поворачивали перила, во мрак. На самом верху он хотел переступить еще через одну ступеньку, которой не было, однако он помнил об этом, и лишний шаг делать не стал. Он снова помедлил, прислушиваясь, и хотя и не был уверен в этом, но ему показалось, что далеко в поле опять начали стрелять из пушек, в основном из тяжелых орудий, семидесятипятимиллиметровых, при поддержке, наверное, пары минометов. Теперь - через площадку и в открытую дверь, которую легко найти в темноте, потому что он отлично знал, где она, а дальше - по ковру, толстому, мягкому, бледно-серому, хотя он ни видеть его не мог, ни чувствовать под ногами. Дойдя до середины комнаты, он подождал, прислушиваясь к звукам. Она снова погрузилась в сон и дышала довольно громко, со свистом выдыхая воздух между зубами. Окно было открыто, и занавеска слегка колыхалась, возле кровати тикал будильник. Теперь, когда его глаза привыкали к темноте, он уже мог различить край кровати, белое одеяло, подоткнутое под матрас, очертания ног под одеялом; и тут, будто почувствовав его присутствие в комнате, женщина пошевелилась. Он услышал, как она повернулась один раз, потом другой. Ее дыхания он больше не различал, зато было слышно, как она шевелится, а один раз скрипнули пружины, точно кто-то прокричал в темноте. - Это ты, Роберт? Он не сделал ни одного движения, не издал ни единого звука. - Роберт, это ты здесь? Голос был какой-то странный и очень ему не понравился. - Роберт! Теперь она совсем проснулась. - Где ты? Где он раньше слышал этот голос? Он звучал резко, неприятно, точно две высокие ноты столкнулись в диссонансе. И потом - она не выговаривала "р", называя его по имени. Кто же это был, тот, кто когда-то называл его Обетом? - Обет, - снова сказала она. - Что ты здесь делаешь? Может, санитарка из госпиталя, высокая такая, белокурая? Нет, это было еще раньше. Такой ужасный голос он должен помнить. Дайте-ка немножко подумать, и он вспомнит, как ее зовут. И тут он услышал, как щелкнул выключатель лампы, стоявшей возле кровати, и свет залил сидевшую в постели женщину в розовом пеньюаре. На лице ее было выражение удивления, глаза широко раскрыты. Щеки и подбородок, намазанные кремом, блестели. - Убери-ка эту штуку, - произнесла она, - пока не порезался. - Где Эдна? Он сурово смотрел на нее. Сидевшая в постели женщина внимательно следила за ним. Он стоял в ногах кровати, огромный, широкоплечий мужчина, стоял недвижимо, вытянувшись, пятки вместе, почти как по стойке "смирно", на нем был темно-коричневый шерстяной мешковатый костюм. - Слышишь? - строго сказала она. - Убери эту штуку. - Где Эдна? - Что с тобой происходит, Обет? - Со мной ничего не происходит. Просто я тебя спрашиваю, где моя жена? Женщина попыталась спустить ноги с кровати. - Что ж, - произнесла она наконец изменившимся голосом, - если ты действительно хочешь это знать, Эдна ушла. Она ушла, пока тебя не было. - Куда она пошла? - Этого она не сказала. - А ты кто? - Ее подруга. - Не кричи на меня, - сказал он. - Зачем поднимать столько шума? - Просто я хочу, чтобы ты знал, что я не Эдна. Он с минуту обдумывал услышанное, потом спросил: - Откуда ты знаешь, как меня зовут? - Эдна мне сказала. Он снова помолчал, внимательно глядя на нее, несколько озадаченный, но гораздо более спокойный, притом во взгляде его даже появилась некоторая веселость. В наступившей тишине никто из них не решался сделать какое-либо движение. Женщина была очень напряжена; она сидела, согнув руки и упираясь ими в матрас. - Видишь ли, я люблю Эдну. Она тебе говорила когда-нибудь, что я люблю ее? Женщина не отвечала. - Думаю, что она сука. Но самое смешное, что я все равно ее люблю. Женщина не смотрела ему в лицо, она следила за его правой рукой. - Эта Эдна - просто сука. Теперь наступила продолжительная тишина; он стоял неподвижно, вытянувшись в струнку, она сидела на кровати не шевелясь. Неожиданно стало так тихо, что они услышали сквозь открытое окно, как журчит вода в мельничном лотке на соседней ферме. Потом он произнес, медленно, спокойно, как бы ни к кому не обращаясь: - По правде, мне не кажется, что я ей еще нравлюсь. Женщина подвинулась ближе к краю кровати. - Убери-ка этот нож, - сказала она, - пока не порезался. - Прошу тебя, не кричи. Ты что, не можешь нормально разговаривать? Неожиданно он склонился над ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, и поднял брови. - Странно, - сказал он. - Очень странно. Он придвинулся к ней на один шаг, при этом колени его касались края кровати. - Вроде ты немного похожа на Эдну. - Эдна ушла. Я тебе уже это сказала. Он продолжал пристально смотреть на нее, и женщина сидела не шевелясь, вдавив кисти рук в матрас. - Да, - повторил он. - Странно. - Я же сказала тебе - Эдна ушла. Я ее подруга. Меня зовут Мэри. - У моей жены, - сказал он, - маленькая смешная родинка за левым ухом. У тебя ведь такой нет? - Конечно, нет. - Поверни-ка голову, дай взглянуть. - Я уже сказала тебе - родинки у меня нет. - Все равно я хочу в этом убедиться. Он медленно обошел вокруг кровати. - Сиди на месте, - сказал он. - Прошу тебя, не двигайся. Он медленно приближался к ней, не спуская с нее глаз, и в уголках его рта появилась улыбка. Женщина подождала, пока он не приблизился совсем близко, и тогда резко, так резко, что он даже не успел увернуться, с силой ударила его по лицу. И когда он сел на кровать и начал плакать, она взяла у него из рук нож и быстро вышла из комнаты. Спустившись по лестнице вниз, она направилась в гостиную, туда, где стоял телефон. МОЯ ЛЮБИМАЯ, ГОЛУБКА МОЯ Есть у меня давняя привычка вздремнуть после ленча. Обычно я устраиваюсь в гостиной в кресле, подкладываю подушку под голову, ноги кладу на небольшую квадратную, обитую кожей скамеечку и читаю что-нибудь, покуда не засыпаю. В ту пятницу я сидел в кресле, как всегда уютно расположившись, и держал в руках свою любимую книгу "Бабочки-однодневки" Даблдея и Вествуда {книга И. Даблдея и Дж. О. Вествуда о бабочках была издана в Лондоне в середине XIX века}, когда моя жена, никогда не отличавшаяся молчаливостью, заговорила, приподнявшись на диване, который стоял напротив моего кресла. - Эти двое, - спросила она, - в котором часу они должны приехать? Я не отвечал, поэтому она повторила свой вопрос громче. Я вежливо ответил ей, что не знаю. - Они мне совсем не нравятся, - продолжала она. - Особенно он. - Хорошо, дорогая. - Артур, я сказала, что они мне совсем не нравятся. Я опустил книгу и взглянул на жену. Закинув ноги на спинку дивана, она листала журнал мод. - Мы ведь только раз их и видели, - возразил я. - Ужасный тип, просто ужасный. Без конца рассказывает анекдоты, или какие-то там истории, или еще что-то. - Я уверен, ты с ними поладишь, дорогая. - Она тоже хороша. Когда, по-твоему, они явятся? Я отвечал, что они должны приехать около шести часов. - А тебе они разве не кажутся ужасными? - спросила она, ткнув в мою сторону пальцем. - Видишь ли... - Они до того ужасны, что хуже некуда. - Мы ведь уже не можем им отказать, Памела. - Хуже просто некуда, - повторила она. - Тогда зачем ты их пригласила? - выпалил я и тотчас же пожалел, ибо я взял себе за правило - никогда, если можно, не провоцировать жену. Наступила пауза, в продолжение которой я наблюдал за выражением ее лица, дожидаясь ответа. Это крупное белое лицо казалось мне иногда таким необычным и притягательным, что я, случалось, предпринимал усилия, чтобы оторвать от него взгляд. В иные вечера, когда она сидела за вышивкой или рисовала свои затейливые цветочки, лицо ее каменело и начинало светиться какой-то таинственной внутренней силой, не поддающейся описанию, и я сидел, не в силах отвести от него взгляд, хотя и делал при этом вид, будто читаю. Да вот и сейчас, в эту самую минуту, я должен признаться, что в этой женщине было что-то волшебное, с этой ее кислой миной, прищуренными глазами, наморщенным лбом, недовольно вздернутым носиком, что-то прекрасное, я бы сказал - величавое. И еще про нее надо добавить, что она такая высокая, гораздо выше меня, хотя сегодня, когда ей пошел пятьдесят первый год, думаю, лучше сказать "большая", чем "высокая". - Тебе отлично известно, зачем я их пригласила, - резко ответила она. - Чтобы сразиться в бридж, вот и все. Играют они просто здорово, к тому же на приличные ставки. Она подняла глаза и увидела, что я внимательно смотрю на нее. - Ты ведь, наверное, и сам так думаешь, не правда ли? - Ну конечно, я... - Артур, не будь кретином. - Я встречался с ними только однажды и должен признаться, что они довольно милые люди. - Такое можно про любого идиота сказать. - Памела, прошу тебя... пожалуйста. Давай не будем вести разговор в таком тоне. - Послушай, - сказала она, хлопнув журналом о колени, - ты же не хуже меня знаешь, что это за люди. Два самодовольных дурака, которые полагают, что можно напроситься в любой дом только потому, что они неплохо играют в бридж. - Уверен, ты права, дорогая, но вот чего я никак не возьму в толк, так это... - Еще раз говорю тебе - я их пригласила, чтобы хоть раз сыграть приличную партию в бридж. Нет у меня больше сил играть со всякими раззявами. И все равно не могу примириться с тем, что эти ужасные люди будут в моем доме. - Я тебя понимаю, дорогая, но не слишком ли теперь поздно... - Артур! - Да? - Почему ты всегда споришь со мной? Ты же испытываешь к ним не меньшую неприязнь, и ты это знаешь. - По-моему, тебе не стоит так волноваться, Памела. Да и потом, мне показалось, что это воспитанные молодые люди, с хорошими манерами. - Артур, к чему этот высокопарный слог? Она глядела на меня широко раскрытыми глазами, и, чтобы укрыться от ее сурового взора (иногда мне становилось от него не по себе), я поднялся и направился к французскому окну, которое выходило в сад. Трава на большой покатой лужайке перед домом была недавно подстрижена, и по газону тянулись светлые и темно-зеленые полосы. В дальнем конце наконец-то зацвели два ракитника, и длинные золотые цепочки ярко выделялись на фоне растущих позади них деревьев. Распустились и розы, и ярко-красные бегонии, и на цветочном бордюре зацвели все мои любимые гибридные люпины, колокольчики, дельфиниумы, турецкие гвоздики и большие бледные ароматные ирисы. Кто-то из садовников возвращался по дорожке после обеда. За деревьями была видна крыша его домика, а за ним дорожка вела через железные ворота к Кентербери-роуд. Дом моей жены. Ее сад. Как здесь замечательно! Как покойно! Если бы только Памела чуть-чуть поменьше тревожилась о моем благополучии, пореже старалась бы сделать мне что-то приятное в ущерб собственным интересам, тогда все было бы божественно. Поверьте, я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я не люблю ее - я обожаю самый воздух, которым она дышит, - или не могу совладать с ней, или не хозяин самому себе. Я лишь хочу сказать, что то, как она себя ведет, временами меня чуточку раздражает. К примеру, все эти ее повадки. Как бы мне хотелось, чтобы она от них отказалась, особенно от манеры тыкать в меня пальцем, чтобы подчеркнуть сказанное. Должен признать, что роста я довольно небольшого, и подобный жест, не в меру употребляемый человеком вроде моей жены, может подействовать устрашающе. Иногда мне трудно убедить себя в том, что она женщина невластная. - Артур! - крикнула она. - Иди-ка сюда. - Что такое? - Мне пришла в голову потрясающая мысль. Иди же сюда. Я подошел к дивану, на котором она возлежала. - Послушай-ка, - сказала она, - хочешь немного посмеяться? - Посмеяться? - Над Снейпами. - Что еще за Снейпы? - Очнись, - сказала она. - Генри и Сэлли Снейп. Наши гости. - Ну? - Слушай. Я тут лежала и думала, что это за ужасные люди... и как они себя ужасно ведут... он - со своими шутками, и она - точно какая-нибудь помирающая от любви воробьиха... Она помолчала, плутовато улыбаясь, и я почему-то подумал, что вот сейчас она произнесет нечто страшное. - Что ж, если они себя так ведут в нашем присутствии, то каковы же они должны быть, когда остаются наедине? - Погоди-ка, Памела... - Артур, не будь дураком. Давай сегодня посмеемся немного, хотя бы раз от души посмеемся. Она приподнялась на диване, лицо ее неожиданно засветилось каким-то безрассудством, рот слегка приоткрылся, и она глядела на меня своими круглыми серыми глазами, причем в каждом медленно загоралась искорка. - Почему бы нет? - Что ты затеяла? - Это же очевидно. Неужели ты не понимаешь? - Нет, не понимаю. - Нам нужно лишь спрятать микрофон в их комнате. Должен признаться, я ожидал чего-то более неприятного, но, когда она произнесла это, был так поражен, что не нашелся, что ответить. - Именно так и сделаем, - сказала она. - Да ты что! - воскликнул я. - Ну уж нет. Погоди минуту. На это ты не пойдешь. - Почему? - Более гнусного ничего и придумать нельзя. Это все равно что... все равно что... подслушивать у дверей или читать чужие письма, только гораздо хуже. Ты серьезно говоришь? - Конечно, серьезно. Я знал, как сильно моя жена не любит, когда ей возражают, но иногда ощущал необходимость заявить свои права, хотя и понимал, что чрезмерно при этом рискую. - Памела, - резко возразил я, - я запрещаю тебе делать это! Она спустила ноги с дивана. - Артур, кем это ты прикидываешься? Я тебя просто не понимаю. - Меня понять несложно. - Что за чепуху ты несешь? Сколько раз ты проделывал штуки похуже этой. - Никогда! - О да, еще как проделывал! Что это тебе вдруг взбрело в голову, будто ты лучше меня? - Ничего подобного я никогда не делал. - Хорошо, мой мальчик, - сказала она и навела на меня палец, точно револьвер. - Что ты скажешь насчет твоего поведения у Милфордов в Рождество? Помнишь? Ты так смеялся, что я вынуждена была закрыть тебе рот рукой, чтобы они нас не услышали. Что скажешь? - Это другое, - сказал я. - Это было не в нашем доме. И они не были нашими гостями. - А какая разница? Она сидела, глядя на меня, и подбородок ее начал презрительно подниматься. - Ведешь себя, как эдакий напыщенный лицемер, - сказала она. - Что это с тобой происходит? - Видишь ли, Памела, я действительно думаю, что это гнусно. Я правда так думаю. - Но послушай, Артур. Я человек мерзкий. Да и ты тоже - где-то в глубине души. Поэтому мы и находим общий язык. - Впервые слышу такую чепуху. - Вот если бы ты вдруг задумал стать совершенно другим человеком - тогда другое дело. - Давай прекратим весь этот разговор, Памела. - Послушай, - продолжала она, - если ты действительно решил измениться, то что же мне остается делать? - Ты не понимаешь, что говоришь. - Артур, и как только такой хороший человек, как ты, может иметь дело с гадюкой? Я медленно опустился в кресло, стоявшее против дивана; она не спускала с меня глаз. Женщина она большая, с крупным белым лицом, и, когда она глядела на меня сурово - вот прямо как сейчас, - я, как бы это сказать?.. погружался в нее, точно утопал в ней как в ушате со сливками. - Ты серьезно обо всей этой затее с микрофоном? - Ну конечно. Самое время немного посмеяться. Ну же, Артур. Не будь таким деликатным. - Это нечестно, Памела. - Это так же честно, - она снова выставила палец, - так же честно, как и в том случае, когда ты вынул из сумочки Мэри Проберт ее письма и прочитал их от начала до конца. - Этого нам не нужно было делать. - Нам? - Но ведь ты их потом тоже читала, Памела? - Это никому нисколько не повредило. Ты тогда так сказал. А эта затея ничем не хуже. - А как бы тебе понравилось, если бы кто-то с тобой такое проделал? - Да как бы я могла возмущаться, если б не знала, что за моей спиной что-то происходит? Ну же, Артур. Не будь таким застенчивым. - Мне нужно подумать. - Может, великий радиоинженер не знает, как соединить микрофон с динамиком? - Проще простого. - Ну так действуй. Действуй же. - Я подумаю и потом дам тебе ответ. - На это у нас нет времени. Они могут явиться в любую минуту. - Тогда я не буду этого делать. Я не хочу, чтобы меня застукали за этим занятием. - Если они явятся, прежде чем ты закончишь, я просто попридержу их здесь. Ничего страшного. А сколько, кстати, времени? Было почти три часа. - Они едут из Лондона, - сказала она, - а уж отбудут никак не раньше чем