темнота были  гораздо ближе,  и я  видел, что если не
остановлюсь,  то свалюсь со скалы. Я  еще раз попытался броситься на землю и
снова приземлился на ступни и продолжал бежать.
     Оказавшись у обрыва, я  по-прежнему  бежал  быстро, а  потому полетел в
темноту и стал падать.
     Поначалу было не очень темно. Я  видел деревца, росшие на склоне скалы,
и по пути  я хватался за них руками. Несколько раз  мне удавалось ухватиться
за ветки, но те  всякий раз тотчас ломались, потому что я был такой тяжелый,
да и падал  так  быстро, а  однажды я вцепился обеими руками в  толстый сук.
Дерево согнулось,  и я услышал, как корни с треском вырываются из скалы, так
что  я вместе с деревом полетел дальше вниз. Потом стало темнее, потому  что
солнце и  день остались  далеко в полях за вершиной скалы. Падая, я старался
не  закрывать глаза и видел, как темнота из  серо-черной делается черной, из
черной  - иссиня-черной, из иссиня-черной  превращается в сплошную  тьму, до
того  осязаемую, что я  мог  коснуться ее руками,  а  вот  видеть  не мог. Я
продолжал падать,  но  было  так  черно,  что  нигде ничего не  было  видно.
Что-либо предпринимать было бесполезно, как бесполезно было беспокоиться или
думать о чем-то, и всему виной темнота и падение. Бесполезно, и все тут.
     - Сегодня вы выглядите лучше. Намного лучше.
     Опять женский голос.
     - Привет.
     - Привет. Мы уж решили, что вы никогда не придете в сознание.
     - Где я?
     - В Александрии. В госпитале.
     - И давно я здесь?
     - Четыре дня.
     - Сколько сейчас времени?
     - Семь утра.
     - Почему я ничего не вижу?
     Я услышал, что она подошла ближе.
     - Просто мы ненадолго наложили вам на глаза повязку.
     - Ненадолго - это насколько?
     - Скоро снимем. Да вы  не беспокойтесь. С вами все в порядке. Знаете, а
вам очень повезло.
     Я пытался  ощупать  свое лицо, но у меня ничего не вышло. Под  пальцами
было что-то другое.
     - Что у меня с лицом?
     Я услышал, как она подошла к кровати и коснулась моего плеча.
     -  Не говорите больше ничего.  Вам нельзя разговаривать.  От  этого вам
может быть только хуже. Лежите  спокойно и ни о чем  не беспокойтесь. У  вас
все в порядке.
     Я услышал, как она подошла к двери, открыла, а потом закрыла ее.
     - Сестра, - сказал я. - Сестра.
     Но она уже ушла.


        МАДАМ РОЗЕТТ

     - О Боже, до чего же хорошо, - сказал Старик.
     Он лежал  в ванне: в  одной руке - стакан виски с  содовой,  в другой -
сигарета. Ванна наполнилась до краев, и время от времени он добавлял горячей
воды, поворачивая кран пальцами ног.
     Он приподнял голову и отхлебнул виски, потом снова  откинулся  и закрыл
глаза.
     - Умоляю  тебя,  вылезай,  -  послышался  голос из соседней комнаты.  -
Вылезай, Старик, ты уже больше часа там сидишь.
     Юнец  сидел  голый  на  краю  кровати,  медленно  попивая из стакана  и
дожидаясь своей очереди.
     - Ладно, - отозвался Старик. - Выпускаю воду.
     И он протянул ногу и вытащил пальцами пробку.
     Юнец поднялся и побрел в ванную со стаканом в руке.  Старик  полежал  в
ванне еще немного, потом бережно поставил свой  стакан на полочку для  мыла,
поднялся и  взял полотенце. Он был невысокого роста, приземист,  с  сильными
толстыми ногами  и выступающими  икрами.  У  него были грубые вьющиеся рыжие
волосы, а тонкое,  несколько  заостренное  лицо  покрыто  веснушками.  Рыжие
волосы росли у него и на груди.
     -  Боже мой, - сказал он, глянув  на дно ванны, -  да я полпустыни сюда
принес.
     - А ты смой песок и пусти туда меня. Я пять месяцев не мылся в ванне.
     Это  было  в начале войны, когда  мы  сражались с итальянцами в  Ливии.
Очень  были  трудные  денечки,  потому что  летчиков не  хватало,  а  летать
приходилось много.  Из Англии их,  разумеется,  не могли прислать, поскольку
шла битва  за Британию.  Поэтому приходилось  подолгу оставаться в  пустыне,
ведя  странную, неестественную  жизнь,  обитая  в  одной и  той  же  грязной
маленькой палатке,  моясь и бреясь каждый  день из той же кружки, из которой
до этого чистил зубы, постоянно вынимая мух  из чая и из тарелок с едой, при
этом  песчаные бури одинаково бушевали как вне палаток,  так и внутри  их, и
даже  обычно  уравновешенные  мужчины  ожесточались,  теряли  самообладание,
срываясь на  товарищах  и злясь на  самих  себя.  Они  страдали дизентерией,
"египетским  поносом",  у  них болели  уши,  и  их донимали все  те болячки,
которые  неизбежны при  жизни в пустыне. На них падали  бомбы с  итальянских
С-79, у них не было воды, женщин, они не видели, чтобы из земли росли цветы.
У них  почти  ничего не  было,  а  был  лишь песок, песок, песок.  На старых
"глостер-гладиаторах" они сражались с итальянскими СР-42, а когда не летали,
не знали, чем себя занять.
     Иногда кто-нибудь ловил скорпионов, сажал их в канистры из-под керосина
и  заставлял сражаться не на жизнь,  а  на  смерть.  В эскадрилье всегда был
чемпион  среди  скорпионов,  свой Джо  Луис,  {Джо  Луис  (1914  -  1981)  -
американский  боксер,  чемпион  мира в тяжелом  весе  в  1937 -  1949 годах}
который был  непобедим и выигрывал все бои. Ему давали кличку; он становился
знаменитым,  а  его  тренировочный рацион  держался  под  большим  секретом,
известный только хозяину. Считалось, что тренировочный рацион для скорпионов
очень важен. Одних  кормили  солониной, другим давали  нечто  под  названием
"маконачиз"  -  отвратительные  мясные  консервы,  третьих  потчевали живыми
жуками, а еще были такие, которых заставляли выпить перед боем немного пива.
От пива скорпион будто  бы становится счастливым и обретает уверенность. Эти
последние всегда проигрывали. Но были великие битвы и великие чемпионы, а по
вечерам, когда  полеты  заканчивались, можно  было увидеть группу летчиков и
техников, собравшихся на песке  в кружок.  Опершись  руками  о  колени,  они
следили за битвой, подбадривали  скорпионов и кричали, как кричат зрители во
время  поединка  боксеров  или  борцов.  Потом приходила  победа,  и  хозяин
победителя ликовал. Он плясал на песке, кричал, размахивал  руками и  громко
расписывал достоинства  победоносного питомца.  Хозяином  самого выдающегося
скорпиона был сержант,  которого звали Мечтатель. Он  кормил  чемпиона одним
лишь мармеладом. У скорпиона  была неприличная кличка, но он  выиграл подряд
сорок два  боя,  а потом тихо скончался во время тренировки, и это случилось
как раз тогда, когда  Мечтатель раздумывал над тем, не отпустить ли его  для
воспроизводства себе подобных.
     Так что  сами  видите:  поскольку,  когда  живешь  в  пустыне,  больших
радостей нет, то  большими радостями становятся маленькие радости, и детские
забавы становились забавами взрослых мужчин. Это относилось ко всем в равной
мере:  к  летчикам,   механикам,  укладчикам  парашютов,  капралам,  которые
готовили еду, и к владельцам лавок. Это относилось  и к Старику  и Юнцу. Они
выпросили  себе  отпуск  на  двое суток, и их подбросили самолетом до Каира.
Оказавшись  в  гостинице, они мечтали о ванне с не меньшим  нетерпением, чем
молодожены ждут первой брачной ночи.
     Старик  вытерся  и, обмотавшись полотенцем и положив  руки  под голову,
улегся  на  кровати. Юнец был  в  ванной. Положив  голову на край  ванны, он
постанывал и вздыхал от блаженства.
     - Послушай-ка, Юнец, - произнес Старик.
     - Да.
     - А чем мы теперь займемся?
     - Женщинами, - ответил Юнец. - Найдем женщин и пригласим их на ужин.
     - Это потом, - сказал Старик. - Это может подождать.
     Был еще ранний вечер.
     - Мне так не кажется, - сказал Юнец.
     - А по-моему, - возразил Старик, - с этим можно и подождать.
     Старик был очень старым и разумным. Действовать поспешно было не  в его
правилах.  Ему  было  двадцать  семь  лет,  гораздо больше,  чем кому-либо в
эскадрилье, включая командира, и все весьма считались с его мнением.
     - Сначала пройдемся по магазинам, - сказал он.
     - А потом? - послышался голос из ванной.
     - Потом обдумаем сложившуюся ситуацию.
     Наступило молчание.
     - Старик?
     - Да.
     - Ты знаешь здесь каких-нибудь женщин?
     -  Знал когда-то.  Знал одну турчанку  с  очень  белой  кожей. Ее звали
Венка.  Еще  была одна  югославка, на голову выше меня, по имени Кики, и еще
была, кажется, сирийка. Не помню, как ее звали.
     - Позвони им, - сказал Юнец.
     - Уже позвонил, пока ты ходил за виски. Ни одну не застал. Не вышло.
     - Вот так всегда, - сказал Юнец.
     -  Походим сначала по  магазинам,  -  сказал Старик. -  У нас еще  куча
времени.
     Юнец  вылез  из ванны через час.  Оба надели  на себя  чистые  шорты  и
рубашки  цвета  хаки и пошли  вниз. Пройдя через  гостиничный вестибюль, они
оказались на улице, залитой жарким солнцем. Старик надел темные очки.
     - Знаю, что мне нужно, - сказал Юнец. - Очки от солнца.
     - Хорошо. Пойдем купим.
     Они остановили извозчика и велели ему ехать в Сигурел. Юнец купил очки,
а Старик - покерные кости, после чего они побрели по раскаленной многолюдной
улице.
     - Обратил внимание на девушку? - спросил Юнец.
     - У которой ты купил очки?
     - Да. Темненькая.
     - Наверное, турчанка, - сказал Старик.
     - Мне все равно, - сказал Юнец.  - Но девчонка потрясающая. Тебе так не
показалось?
     Засунув  руки  в карманы, они шли вдоль  Шариа-Каср-эль-Нил. Юнец надел
только что купленные очки. Был  жаркий день. Пыльная улица  была переполнена
египтянами,   арабами  и  босоногими  мальчишками.   Мухи  кружились  вокруг
мальчишек,  жужжали возле  их воспаленных глаз. Глаза  у них были воспалены,
потому  что  их матери сделали с  ними что-то ужасное,  когда мальчики  были
совсем детьми, и все  затем, чтобы их  не взяли в армию, когда они вырастут.
Мальчишки  шли следом  за  Стариком  и  Юнцом  и  громко кричали без устали:
"Бакшиш! Бакшиш!" -  и мухи  преследовали попрошаек. В Каире  пахнет не так,
как в каком-нибудь другом  городе. Пахнет  тут не  чем-то одним, и  запах не
исходит из какого-то  определенного места. Им пропитано все вокруг:  сточные
канавы, тротуары,  дома,  магазины, товары,  продающиеся в  магазинах,  еда,
которая  готовится тут же, лошади  и лошадиный навоз на улицах. Им  пропахли
люди  и  солнце,  заливающее своими лучами  людей, а также  сточные  канавы,
лошадей,  еду и  отбросы,  валяющиеся на улицах. Это особый острый  запах, в
котором одновременно чувствуется и  что-то сладкое, и гниющее,  и жаркое,  и
соленое, и горькое, и он никогда не исчезает, даже прохладным ранним утром.
     Два летчика медленно брели в толпе.
     - Разве тебе она не показалась потрясающей? - спросил Юнец.
     Ему хотелось услышать мнение Старика.
     - Хороша.
     - Еще как хороша. Знаешь что, Старик?
     - Что?
     - Я бы хотел провести вечер с этой девушкой.
     Они перешли на другую сторону улицы и двинулись дальше.
     - Да ради Бога, - сказал Старик. - Но почему бы тебе не позвонить мадам
Розетт?
     - Что еще за Розетт?
     - Мадам Розетт, - поправил его Старик. - Великая женщина.
     Они проходили мимо заведения, которое называлось "Бар Тима". Его держал
англичанин, которого звали Тим Гилфиллан.  Во время  минувшей войны  он  был
сержантом-квартирмейстером, и каким-то образом ему удалось остаться в Каире,
после того как оттуда ушли военные.
     - А вот и Тим, - сказал Старик. - Давай-ка заглянем к нему.
     Внутри, кроме Тима,  никого не было.  Он был занят  тем, что расставлял
бутылки на полках за баром.
     -  Так-так-так,  -  сказал  он,  обернувшись.  -  Где  это вы,  ребята,
пропадали все это время?
     - Привет, Тим.
     Он не  помнил  их, но, глядя на них, было  ясно,  что  они  явились  из
пустыни.
     -  Как  там  мой  старый  друг Грациани?  - спросил он, облокотившись о
стойку бара.
     - Он недалеко от нас, - сказал Старик. - Около Мерсы.
     - На чем вы сейчас летаете?
     - На "гладиаторах".
     - Вот черт, да на них же еще лет восемь назад летали.
     - Это все те же, - сказал Старик. - Совсем износились.
     Они взяли стаканы с виски и направились к столику в углу.
     - А кто она, эта Розетт? - спросил Юнец.
     Старик сделал большой глоток и поставил стакан.
     - Великая женщина, - ответил он.
     - Кто она такая?
     - Старая грязная сирийская еврейка.
     - Это ладно, - сказал Юнец, - но почему ты о ней вспомнил?
     - Что ж, - ответил Старик. - Я скажу тебе.  Мадам  Розетт держит  самый
большой  бордель на  свете.  Говорят,  что она  может доставить  тебе  любую
девушку во всем Каире.
     - Чушь собачья.
     -  Нет,  так  и  есть. А  ты возьми  позвони  ей  и скажи, где ты видел
женщину,  где она  работает,  в  каком магазине,  в  каком  отделе, опиши ее
поточнее, а все остальное она сделает сама.
     - Да не будь же ты таким наивным, - сказал Юнец.
     -  Это правда. Чистая  правда.  Мне о ней в тридцать третьей эскадрилье
рассказывали.
     - Тебя разыграли.
     - Хорошо.  Давай  возьмем  телефонный  справочник  и  найдем  номер  ее
телефона.
     - Под этой фамилией ее вряд ли найдешь в телефонном справочнике.
     - А я  тебе  говорю -  найдешь, - сказал Старик. -  Пойди и поищи мадам
Розетт. Сам увидишь, что я прав.
     Юнец  не верил ему, однако пошел  к Тиму  и попросил у  него телефонный
справочник. Вернувшись, он положил  книгу на  стол,  раскрыл  ее  и принялся
листать страницы, пока не дошел до  "Роз...". Его палец двинулся по колонке.
Розеппи... Розери... Розетт. Вот она, Розетт, мадам, адрес и номер телефона,
все есть. Старик внимательно наблюдал за ним.
     - Нашел?
     - Да, вот здесь. Мадам Розетт.
     - Ну так почему бы тебе не позвонить ей?
     - А что я ей скажу?
     Старик посмотрел на  дно своего  стакана  и  перемешал пальцами кусочки
льда.
     - Скажи, что ты  полковник, - ответил он. - Полковник Хиггинс. Летчикам
она  не очень-то  доверяет. И скажи, что ты видел  красивую смуглую девушку,
которая  продает  солнцезащитные  очки  в  Сигуреле,  и ты хотел  бы, как ты
выразился, поужинать с ней.
     - Здесь нет телефона.
     - Еще как есть. Вон он.
     Юнец  огляделся и увидел телефон, который висел на стене в конце стойки
бара.
     - У меня нет пиастра.
     - У меня есть, - сказал Старик.
     Он порылся в кармане и положил на столик монету.
     - Тим услышит все, что я буду говорить.
     -  А какое, черт возьми, это имеет  значение? Может, он и сам ей иногда
звонит. - И прибавил: - Трус ты.
     - А ты говнюк, - сказал Юнец.
     Юнец был еще совсем ребенком. Недавно ему исполнилось девятнадцать - на
восемь  лет  меньше,  чем Старику. Он  был довольно высок  ростом, худой,  с
большой копной черных волос и  красивым лицом с широким ртом; лицо его стало
цвета  кофе от пребывания  на  солнце в пустыне.  Несомненно,  он был лучшим
летчиком  в эскадрилье. Уже в начале  войны он сбил четырнадцать итальянцев,
что  было  документально подтверждено. По  земле  он передвигался медленно и
лениво, как это делает усталый  человек,  и  думал он медленно и лениво, как
сонный ребенок,  но, поднявшись в воздух, соображал быстро,  и движения  его
становились  быстрыми,  настолько  быстрыми,  что  казалось,   он  действует
рефлекторно.  Когда  он  ходил  по  земле,  было  такое впечатление, что  он
отдыхает, дремлет,  чтобы накопить силы, перед тем  как  сесть в кабину,  но
зато  потом  он  становился  свежим  и быстрым  и  готовым  для  двухчасовой
предельной  концентрации. Но сейчас Юнец  находился далеко от аэродрома, и в
мыслях у него было нечто такое, что заставляло его бодрствовать как во время
полета. Может, это состояние и  не  продлится долго, но по крайней мере в ту
минуту он действовал сосредоточенно.
     Он еще раз  взглянул на номер телефона  в справочнике, потом поднялся и
медленно направился к телефонному аппарату. Опустив монету в один пиастр, он
набрал  номер и  услышал гудок на другом конце.  Старик сидел за  столиком и
смотрел  на  него,  тогда  как  Тим по-прежнему расставлял за  стойкой  бара
бутылки.  Тим  находился всего-то  ярдах в пяти от  Юнца и явно расположился
слушать,  о чем  пойдет  разговор.  Юнец чувствовал себя довольно глупо.  Он
облокотился о стойку бара и стал ждать, надеясь, что никто не ответит.
     Но тут раздался  щелчок.  Трубку на  том конце  подняли,  и он  услышал
женский голос:
     - Алло.
     - Здравствуйте, - ответил он. - Могу я поговорить с мадам Розетт?
     Он не сводил глаз с Тима. Тим продолжал расставлять бутылки, делая вид,
что разговор его не касается, но Юнец понял, что тот прислушивается.
     - А я и есть мадам Розетт. А вы кто?
     В  ее голосе  слышались нотки  нетерпения и недовольства. Казалось,  ей
меньше всего хотелось, чтобы ее тревожили именно в эту минуту.
     Юнец   постарался   сделать   так,   чтобы   в   его   голосе   звучала
непринужденность.
     - Это полковник Хиггинс.
     - Полковник... как вы сказали?
     - Полковник Хиггинс.
     Он назвал фамилию по буквам.
     - Да-да, полковник. Что вам угодно?
     В ее голосе по-прежнему слышалось нетерпение.  Эта  женщина явно не  из
тех,  кто  станет  церемониться. Он  постарался  держаться  как можно  более
естественно.
     - Видите ли, мадам Розетт, я тут подумал... Не могли бы вы мне помочь в
одном дельце?
     Юнец  не отводил глаз от Тима. То, что он подслушивал, было ясно. Того,
кто подслушивает, можно запросто вычислить,  даже  если тот  и притворяется,
будто ничего не слышит. В таких случаях человек старается не шуметь и делает
вид, будто очень занят своей работой. Тим именно так себя и вел, переставляя
бутылки  с  одной  полки на  другую, вертел  их  в  руках,  но не шумел и не
оглядывался. В другом углу  Старик курил сигарету, положив локти на  столик.
Он  внимательно  наблюдал  за  Юнцом. Ему  нравилось  следить  за  тем,  что
происходит, и он чувствовал, что Юнец стесняется Тима. Однако Юнцу надо было
продолжать разговор.
     -  Я тут  подумал, может,  вы могли  бы мне  помочь, -  сказал он. -  Я
сегодня  был  в Сигуреле, купил там темные очки  и увидел девушку, с которой
очень хотел бы сегодня поужинать.
     - Как ее зовут?
     Резкий скрипучий голос зазвучал по-деловому.
     - Не знаю, - застенчиво ответил он.
     - Как она выглядит?
     - У нее... темные волосы, она... высокая и... очень красивая.
     - Какое платье на ней было?
     - Э-э... дайте подумать. Кажется, белое, с красными цветами.
     И тут, будто его осенило, он прибавил:
     - И красный пояс.
     Он вспомнил, что на ней был блестящий красный пояс.
     Наступила  пауза.  Юнец смотрел  на Тима,  который старался не  греметь
бутылками. Он осторожно брал в руки бутылку  и так же осторожно ставил ее на
место.
     И тут вновь послышался скрипучий голос:
     - Это может обойтись вам недешево.
     - Я понимаю.
     Юнцу вдруг надоел весь этот разговор. Ему захотелось закончить его.
     - Может,  это будет  стоить шесть фунтов, а то и  восемь или десять. Не
могу ничего сказать, пока не увижу ее. Вас это устраивает?
     - Да-да, устраивает.
     - Где вы остановились, полковник?
     - В отеле "Метрополитен", - не задумываясь, ответил он.
     - Хорошо, я вам перезвоню.
     И она бросила трубку.
     Юнец повесил трубку, медленно вернулся к столику и опустился на стул.
     - Ну как, - спросил Старик, - удачно?
     - Да вроде да.
     - Что она сказала?
     - Сказала, что перезвонит мне в гостиницу.
     - То есть перезвонит полковнику Хиггинсу в гостиницу?
     - О Господи, - пробормотал Юнец.
     - Да все в  порядке. Мы скажем  в гостинице, что полковник находится  у
нас в номере и чтобы соединяли с ним. Что она еще сказала?
     - Что это будет дорого стоить, от шести до десяти фунтов.
     -  Розетт  возьмет  себе девяносто  процентов, -  сказал  Старик. - Это
грязная старая сирийская еврейка.
     - Что она теперь собирается предпринять? - спросил Юнец.
     Он был  тихим человеком  и теперь  чувствовал себя  неловко, оттого что
затеял нечто такое, что может обернуться делом серьезным.
     -  Она  поручит  какому-нибудь  своему  своднику  разыскать  девушку  и
разузнать,  кто она  такая.  Если она уже есть в  списках, тогда все просто.
Если нет, то сводник  тут же  в Сигуреле, не отходя от  прилавка, сделает ей
предложение.  Если  девушка  скажет  ему,  чтобы  он  убирался  к чертям, он
поднимет цену, если она еще раз пошлет его к чертям, он снова поднимет цену,
и в конце концов она соблазнится наличными и  скорее всего согласится. Затем
мадам Розетт назовет тебе цену в  три  раза больше, а  разницу возьмет себе.
Платить  ты будешь  ей,  а не девушке. Разумеется, потом  девушка попадет  в
списки  Розетт, а как только  она  окажется  у нее  в  лапах,  ей  конец.  В
следующий  раз Розетт  будет диктовать  цену,  и  девушка  не сможет  с  ней
спорить.
     - Почему?
     - Потому что если она откажется, то Розетт скажет: "Ладно, моя милая, я
позабочусь  о том,  чтобы твои  хозяева в  Сигуреле  узнали  о  том,  чем ты
занималась в прошлый раз, как работала на меня и как использовала их магазин
в  собственных интересах. И тебя уволят". Вот что скажет Розетт.  Несчастная
девушка перепугается и будет делать то, что ей скажут.
     - Судя по всему, хороший человек, - сказал Юнец.
     - Кто?
     - Мадам Розетт.
     - Чудесный, - сказал Старик. - Просто чудесный человек.
     Было жарко. Юнец вытер лицо носовым платком.
     - Еще виски, - сказал Старик. - Эй, Тим, еще пару того же.
     Тим  принес  стаканы  и,  не говоря ни слова, поставил  на столик. Взяв
пустые стаканы,  он  тотчас удалился. Юнцу  казалось,  что он  изменился  по
сравнению с тем Тимом, который встретил их, когда они пришли. Теперь  он был
не  веселым,  а  молчаливым  и безразличным. Казалось,  это  не тот человек,
который говорил: "Привет, ребята, где вы пропадали  все это время?" Зайдя за
стойку бара, он повернулся к ним спиной и стал опять расставлять бутылки.
     Старик спросил:
     - Сколько у тебя денег?
     - Думаю, фунтов девять.
     - Этого может и не хватить. Ты ведь отдал ей инициативу. Надо было тебе
обозначить какой-то предел. Теперь она обдерет тебя как липку.
     - Знаю, - сказал Юнец.
     Какое-то время они пили молча.
     - Тебя что-то волнует, Юнец?
     - Ничего,  - был ответ. - Совсем ничего. Пошли  в гостиницу. Она  может
позвонить.
     Они расплатились за напитки и попрощались с Тимом,  который кивнул  им,
но   ничего   не   сказал.   Они  вернулись  в   "Метрополитен".  Подойдя  к
администратору, Старик сказал:
     - Если будут спрашивать  по  телефону  мистера Хиггинса, переключите на
наш номер. Он будет у нас.
     - Да, сэр, - сказал египтянин и сделал у себя пометку.
     Войдя в спальню, Старик лег на кровать и закурил сигарету.
     - А вот я чем займусь сегодня вечером? - спросил он.
     Юнец по дороге в гостиницу был молчалив  и не произнес ни слова. Он сел
на край другой кровати, так и не вынув руки из карманов.
     - Послушай, Старик, - сказал он, - что-то мне больше не нравится  затея
с  этой  Розетт. Это очень  дорого  может  стоить. Можем мы  все это  как-то
отменить?
     - Да ты что! Ты теперь связан по рукам и ногам. С Розетт такие шутки не
шутят.  Скорее всего,  она  уже  этим  делом занимается.  Тебе никак  нельзя
отказываться.
     - А если у меня денег не хватит? - спросил Юнец.
     - А ты подожди, еще не вечер.
     Юнец поднялся, подошел к парашютному мешку и  вытащил бутылку виски. Он
плеснул виски в два  стакана, плеснул туда же  в ванной воды  из-под  крана,
вернулся и протянул один стакан Старику.
     -  Старик, -  сказал  он. - Позвони Розетт  и скажи ей,  что  полковник
Хиггинс вынужден был срочно  покинуть  город, чтобы вернуться  в свой полк в
пустыне. Позвони ей и  скажи это. Скажи,  что полковник просил тебя передать
ей это сообщение, потому что у него не было времени.
     - Сам позвони.
     - Она знает мой голос. Ну давай же, Старик, звони.
     - Нет, - ответил Старик. - Не буду.
     -  Послушай, -  неожиданно  заговорил  Юнец другим  голосом  -  голосом
ребенка. -  Я не хочу никуда идти с  этой женщиной и не  хочу сегодня  иметь
никаких дел с мадам Розетт. Давай придумаем что-нибудь другое.
     Старик коротко взглянул на него и сказал:
     - Ладно. Позвоню.
     Он взял телефонный справочник, поискал номер и набрал его. Юнец слышал,
как  Старик  попросил ее  к  телефону  и  передал  ей сообщение  полковника.
Наступила пауза, потом Старик сказал:
     - Простите, мадам Розетт, но я тут ни при чем. Я просто передаю то, что
меня просили передать.
     Еще  одна пауза; потом Старик  повторил то же  самое  еще раз, на что у
него  ушло довольно много времени, в результате  он, похоже, устал  от всего
этого и положил трубку. Его разобрал смех.
     - Паршивая старая сука, - говорил он сквозь смех.
     - Она была недовольна? - спросил Юнец.
     -  Недовольна,  -   повторил  Старик.  -   По-твоему,  это   называется
"недовольна"?  Да ты  бы  слышал  ее.  Хочет  знать, в  каком  полку  служит
полковник и бог знает  что еще. Сказала, что  он за это заплатит. Вы, парни,
говорит, думаете, что надо мной можно издеваться, но это вам не пройдет.
     - Ура! - воскликнул Юнец. - Грязная старая еврейка.
     - Чем мы теперь займемся? - спросил Старик. - Уже шесть часов.
     - Пойдем  пройдемся и  выпьем  чего-нибудь  в  каком-нибудь  египетском
заведении.
     - Отлично. Походим по египетским кабакам.
     Они выпили еще, а потом вышли из  гостиницы.  Сначала они отправились в
заведение  под  названием  "Эксельсиор",  потом  перешли  в  заведение   под
названием   "Сфинкс",  потом  в  небольшое  заведение,  названное  по  имени
какого-то египтянина,  и  в десять часов, счастливые  и довольные,  сидели в
заведении  без  названия  вообще,  пили   пиво   и  смотрели   что-то  вроде
представления. В "Сфинксе" они познакомились с летчиком  из тридцать третьей
эскадрильи, который сказал, что его  зовут Уильям. Он был примерно такого же
возраста, что и Юнец, но на первый  взгляд казался моложе, потому что еще не
летал так  долго. Возраст его  выдавал  рот  - как  у ребенка.  У  него было
круглое  лицо,  как у  школьника,  небольшой  вздернутый нос,  а  кожа  была
коричневой от пребывания в пустыне.
     Счастливые и довольные, они  сидели втроем в заведении  без  названия и
пили пиво. А пиво  они пили потому, что  ничего другого там не  было. Вокруг
были  дощатые  стены,  на некрашеном деревянном  полу, посыпанном  опилками,
стояли  деревянные  столы и стулья. В дальнем конце  был  дощатый помост, на
котором шло какое-то представление. В помещении было полно египтян в красных
фесках.  Они пили  черный  кофе. На сцене находились две толстые  девушки  в
блестящих серебряных трико и серебряных лифчиках. Одна из них виляла задом в
такт  музыке. Другая  трясла грудями, и тоже  в такт музыке. Та, что  трясла
грудями,  была более искусной. Она могла трясти  только  одной грудью, а при
этом  еще и виляла задом.  Египтяне смотрели  на нее  как зачарованные и  не
скупились  на аплодисменты. Чем  больше  они  аплодировали и чем больше  она
трясла грудями, тем быстрее играла музыка, и чем  быстрее играла музыка, тем
быстрее она трясла грудями - все быстрее, быстрее и быстрее,  не сбиваясь  с
ритма, не переставая улыбаться застывшей бесстыжей улыбкой. Египтяне хлопали
все больше  и больше, по  мере того  как убыстрялась музыка. Все были  очень
счастливы.
     Когда все закончилось, Уильям спросил:
     - Почему  у  них  женщины  всегда такие  скучные и толстые?  Где же  их
красивые женщины?
     - Египтяне любят толстых. Вроде этих, - сказал Старик.
     - Быть такого не может, - сказал Юнец.
     -  Правду  говорю,  -  сказал Старик. - Это  у них  с давних  пор.  Все
началось с того  времени, когда  здесь был голод, все бедняки были худыми, а
богатые и  аристократы - упитанными и жирными. Так что если тебе доставалась
толстуха, значит, она из высших слоев общества.
     - Ерунда какая-то, - сказал Юнец.
     - А  мы  сейчас узнаем,  - сказал  Уильям.  -  Пойду  спрошу вон  у тех
египтян.
     Он указал большим пальцем на двух египтян среднего  возраста,  сидевших
за соседним столиком, футах в четырех от них.
     - Нет, - сказал Старик. - Не надо. Они нам тут не нужны.
     - Да, - сказал Юнец.
     - Да,  -  сказал  Уильям.  -  Мы  должны узнать, почему египтяне  любят
толстых женщин.
     Он  не был пьян.  Никто из них не был  пьян, но  выпитое  пиво и  виски
сделали их  счастливыми, а  счастливее  всех  чувствовал  себя  Уильям.  Его
загорелое  мальчишеское  лицо светилось  счастьем, вздернутый нос, казалось,
задрался  еще  больше. Похоже, он  впервые  расслабился за  много недель. Он
поднялся,  сделал  три  шага по  направлению к столику,  за  которым  сидели
египтяне, и, улыбаясь, остановился перед ними.
     - Господа, - сказал он, - мои друзья и я сочтем  за большую честь, если
вы пересядете за наш столик.
     У  египтян была  темная  лоснящаяся  кожа и  пухлые лица.  На них  были
красные фески, а у одного  из них был золотой зуб. Когда Уильям обратился  к
ним, они вроде как встревожились. Потом поняли, что к чему, переглянулись и,
ухмыльнувшись, закивали головами.
     - Пажалста, - сказал один из них.
     - Пажалста, - сказал другой.
     Они поднялись, пожали Уильяму руку и последовали за  ним к  столику, за
которым сидели Старик и Юнец.
     - Познакомьтесь с  моими друзьями,  - сказал Уильям.  - Это Старик. Это
Юнец. А меня зовут Уильям.
     Старик  и Юнец поднялись, все пожали друг другу руки, египтяне еще  раз
повторили "пажалста", и все сели.
     Старик знал, что их религия запрещает им пить спиртное.
     - Будете кофе? - спросил он.
     Тот,  у  кого был золотой  зуб,  широко улыбнулся, поднял руки ладонями
кверху и слегка пожал плечами.
     - Мне - да, - ответил он. - Я к нему привык. А вот за своего друга я не
могу говорить.
     Старик взглянул на друга.
     - Кофе? - спросил он.
     - Пажалста, - ответил тот. - Я к нему привык.
     - Отлично, - сказал Старик. - Значит, два кофе.
     Он подозвал официанта.
     - Два кофе, - заказал он. - Да, и еще кое-что. Юнец, Уильям, еще пива?
     - Мне - да, - ответил Юнец. - Я к нему привык. А вот за своего друга, -
он повернулся к Уильяму, - я не могу говорить.
     - Пожалуйста, - сказал Уильям. - Я к нему привык.
     Ни тот ни другой при этом не улыбнулись.
     - Отлично, - сказал Старик. - Официант, два кофе и три пива.
     Официант принес заказ,  и Старик расплатился. Старик поднял свой стакан
и, повернувшись к египтянам, произнес:
     - Будьте здоровы.
     - Будьте здоровы, - сказал Юнец.
     - Будьте здоровы, - сказал Уильям.
     Египтяне, казалось, поняли их и подняли свои чашки с кофе.
     - Пажалста, - сказал один из них.
     - Спасибо, - сказал другой.
     Все выпили.
     Старик поставил свой стакан и сказал:
     - Для нас это честь - находиться в вашей стране.
     - Вам нравится?
     - Да, - ответил Старик. - Очень нравится.
     Снова заиграла музыка, и две толстые женщины в серебристом трико  вышли
на  бис. Зрелище было  сногсшибательное. Без сомнения,  то была  невиданная,
поистине  замечательная демонстрация  владения своим  телом  и мышцами, ибо,
несмотря  на то что та, которая до этого виляла задом, продолжала делать  то
же самое, другая, с грудями,  застыла, как дуб, в центре помоста, воздев над
головой руки. При этом она вертела своей левой  грудью по часовой стрелке, а
правой - против часовой стрелки. Одновременно она вертела задом, и все это в
такт  музыке.  Постепенно  темп  музыки возрос,  и по  мере  его  нарастания
скорости кручения и  верчения  тоже  увеличивались. Некоторые египтяне  были
настолько  заворожены  тем,  что  груди женщины  крутятся в  противоположных
направлениях, что  невольно повторяли движения  грудей  своими руками. Держа
перед  собой руки, они описывали круги в воздухе. Все топали ногами, кричали
от восторга,  и две  женщины на сцене продолжали улыбаться своими застывшими
бесстыжими улыбками.
     Но вот все кончилось. Аплодисменты постепенно стихли.
     - Замечательно, - сказал Старик.
     - Вам понравилось?
     - Еще как.
     - Эти девушки, - сказал человек с золотым зубом, - они особенные.
     Уильям  не  мог  больше  сдерживаться.  Он  перегнулся через  столик  и
спросил:
     - Могу я задать вам вопрос?
     - Пажалста, - сказал Золотой Зуб. - Пажалста.
     - Какие женщины  вам  нравятся? - спросил Уильям.  -  Вот такие, - и он
показал руками, - тонкие? Или вот такие - толстые?
     Золотой зуб ярко сверкнул за широкой улыбкой.
     - Я  сам, я  люблю таких,  толстых. - И две пухлые ладошки нарисовали в
воздухе большой круг.
     - А ваш друг? - спросил Уильям.
     - За своего друга, - ответил он, - я не могу говорить.
     - Пажалста, - ответил друг. - Вот таких.
     Он усмехнулся и нарисовал руками в воздухе толстую женщину.
     - А почему вам нравятся толстые? - спросил Юнец.
     Золотой Зуб подумал с минуту, а потом спросил:
     - А вам нравятся худые, а?
     - Пожалуйста, - ответил Юнец. - Мне нравятся худые.
     - А почему вам нравятся худые? Скажите мне.
     Юнец потер ладонью затылок.
     - Уильям, - спросил он. - Тебе нравятся худые женщины?
     - Мне - да, - ответил Уильям. - Я к ним привык.
     - Мне тоже, - сказал Юнец. - Но почему?
     Уильям задумался.
     - Не знаю, - сказал он. - Сам не знаю, почему нам нравятся худые.
     - Ха, - произнес Золотой Зуб. - И вы не знаете.
     И он перегнулся через столик и торжествующе сказал Уильяму:
     - Вот и я не знаю.
     Но Уильяма такой ответ не устроил.
     -  Старик говорит, - сказал он, - что раньше  в Египте все богатые были
толстыми, а все бедные - худыми.
     -  Нет, - сказал Золотой Зуб. -  Нет, нет и нет. Посмотрите  вон на тех
девушек. Очень толстые. Очень  бедные. Посмотрите на королеву Египта Фариду.
Очень худая. Очень богатая. Так что ошибаетесь.
     - Да, но как было в давние времена? - спросил Уильям.
     - Что такое - давние времена?
     - Ладно, - сказал Уильям. - Оставим это.
     Египтяне  пили кофе  и  при этом производили те же звуки,  что и  вода,
которая уходит из ванны. Выпив кофе, они поднялись, чтобы уйти.
     - Уходите? - спросил Старик.
     - Пажалста, - ответил Золотой Зуб.
     - Спасибо, - сказал Уильям.
     - Пажалста, - сказал Юнец.
     Другой египтянин сказал:
     - Пажалста.
     А Старик сказал:
     - Спасибо.
     Они пожали друг другу руки, и египтяне удалились.
     - Лопухи, - сказал Уильям.
     - Самые настоящие, - согласился Юнец.
     Все трое продолжали с удовольствием выпивать до полуночи, пока к ним не
подошел официант и не сказал, что заведение закрывается и наливать больше не
будут.  Они в общем-то и  не  были  пьяны, потому что  выпивали медленно,  и
чувствовали в себе силы продолжать.
     - Говорит, мы должны уйти.
     - Хорошо. А куда пойдем? Куда пойдем, Старик?
     - Не знаю. А куда вы хотите?
     - Пойдемте в какое-нибудь заведение вроде этого, - сказал Уильям. - Мне
тут понравилось.
     Наступила пауза. Юнец поглаживал ладонью затылок.
     - Слушай, Старик, -  медленно произнес он. - Я знаю, куда хочу пойти. Я
хочу пойти к мадам Розетт и спасти всех ее девушек.
     - А кто это - мадам Розетт? - спросил Уильям.
     - Великая женщина, - ответил Старик.
     - Грязная старая сирийская еврейка, - сказал Юнец.
     - Паршивая старая сука, - сказал Старик.
     - Отлично, - сказал Уильям. - Пошли. Но кто она все-таки такая?
     Они сказали ему, кто она  такая, рассказали о  телефонных разговорах, о
полковнике Хиггинсе, и Уильям сказал:
     - Пошли немедленно. Спасем всех девушек.
     Они  поднялись  и  вышли.  Оказавшись  на  улице,  они  вспомнили,  что
находятся в весьма отдаленной части города.
     - Придется немного пройтись, - сказал Старик. - Извозчиков тут нет.
     Была  темная звездная  безлунная ночь. Улица была узкая и неосвещенная.
На ней сильно  пахло каирским запахом. Они шли в тишине, иногда проходя мимо
мужчин,  которые стояли в  темноте по  одному  или по двое,  прислонившись к
стене, и курили.
     - Говорил ведь - лопухи, - сказал Уильям.
     - Самые что ни на есть, - поддержал его Юнец.
     Так они  и  шагали  нога  в ногу -  коренастый  рыжий  Старик,  высокий
темноволосый Юнец и высокий юный Уильям. Последний шел с обнаженной головой,
потому что потерял свою  фуражку. Они направлялись наугад  к центру города и
были уверены, что там найдут извозчика, который отвезет их к Розетт.
     - А как рады будут девчонки, когда мы их освободим, - сказал Юнец.
     - Еще как! - сказал Старик. - Надо будет это отметить.
     - Она действительно держит их взаперти? - спросил Уильям.
     -  Нет,  -  ответил Старик. -  Не  совсем так.  Но  если  мы сейчас  их
освободим, то им, во всяком случае сегодня, не придется работать. Видите ли,
в  ее заведении  простые девчонки, которые днем работают в магазинах. Каждая
из них  совершила какую-нибудь ошибку, которой Розетт  либо воспользовалась,
либо  узнала  о  ней,  а теперь держит их всех на крючке. Она  заставляет их
приходить к ней вечером. Но они ненавидят ее и не на ее деньги живут. Будь у
них возможность, так они бы зубы ей выбили.
     - Мы дадим им такую возможность, - сказал Юнец.
     Они перешли на другую сторону улицы.
     - Слушай, Старик, а сколько там будет девушек? - спросил Уильям.
     - Не знаю. Думаю, около тридцати.
     - О Боже, - сказал Уильям. - Вот это будет вечеринка. Она действительно
очень плохо с ними обращается?
     - Ребята из тридцать третьей говорили мне, что она им ничего не платит,
может акеров  двадцать  за ночь. С каждого клиента она берет  сто или двести
акеров.  Каждая девушка зарабатывает для  Розетт от пятисот до тысячи акеров
за ночь.
     -  Вот это  да!  -  воскликнул  Уильям.  - Тысяча пиастров  за ночь,  и
тридцать девушек. Да она, должно быть, миллионерша.
     - Самая настоящая. Кто-то прикинул, что, даже если не  учитывать другой
ее  бизнес, она зарабатывает  в пересчете  на английские деньги что-то около
тысячи  пятисот фунтов в  неделю. А это... дайте-ка  подумать...  пять-шесть
тысяч фунтов в месяц. Шестьдесят тысяч фунтов в год.
     Юнец словно очнулся.
     -  О  Господи, -  произнес  он. - О  Господи Боже мой.  Грязная  старая
сирийская еврейка.
     - Паршивая старая сука, - сказал Уильям.
     Они  оказались  в  более  цивилизованной  части  города, но  извозчиков
по-прежнему не было.
     - Вы что-нибудь слышали о Доме Марии? - спросил Старик.
     - Что еще за Дом Марии? - сказал Уильям.
     -  Место  такое,   в  Александрии.  Мария  -  это  Розетт   из  Алекса.
{Александрия.}
     - Паршивая старая сука, - сказал Уильям.
     - Совсем  нет, -  возразил Старик. - Говорят,  она хорошая женщина. Но,
как бы то ни было, в Дом Марии  на прошлой неделе попала бомба. В порту в то
время стоял военный корабль, и в заведении было полно матросов.
     - Все убиты?
     - Много погибло. И знаете, что было потом? Их объявили погибшими в бою.
     - Адмирал - джентльмен, - сказал Юнец.
     - Молодчага! - сказал Уильям.
     Тут они увидели извозчика и остановили его криками.
     - Но мы не знаем адреса, - сказал Юнец.
     - Он знает, - сказал Старик. - К мадам Розетт, - добавил он,  обращаясь
к извозчику.
     Извозчик ухмыльнулся и кивнул.
     - Править буду я, - сказал Уильям.  - Отдай-ка мне поводья, извозчик, а
сам садись рядом и говори, куда ехать.
     Извозчик поначалу энергично возражал, но,  получив  от  Уильяма  десять
пиастров,  передал ему поводья. Уильям уселся  на  высокие козлы, а извозчик
занял место возле него. Старик и Юнец забрались в повозку.
     - Взлет разрешаю, - сказал Юнец.
     Уильям тронулся в путь. Лошади помчались галопом.
     - Так нельзя! - завопил извозчик. - Так нельзя! Остановитесь!
     - В какую сторону к Розетт? - крикнул ему Уильям.
     - Остановитесь! - не унимался извозчик.
     Уильям был счастлив.
     - Розетт! - кричал он. - В какую к ней сторону?
     Извозчик принял  решение. Он решил, что единственный способ  остановить
этого безумца - указать ему направление.
     - Сюда! - закричал он. - Налево!
     Уильям резко  дернул  поводья, и  лошади свернули налево  за угол дома.
Коляска повернула на одном колесе.
     - Вираж крутоват, - послышался голос Юнца.
     - Теперь куда? - крикнул Уильям.
     - Налево! - завопил извозчик.
     На следующей  улице они повернули налево, потом направо, потом еще пару
раз свернули налево, потом снова направо, и неожиданно извозчик крикнул:
     - Здесь, пажалста, здесь Розетт. Остановитесь.
     Уильям  с  силой  натянул поводья,  лошади  медленно задрали  головы  и
перешли на рысцу.
     - Где? - спросил Уильям.
     - Здесь, - ответил извозчик. - Пажалста.
     Он указал на какой-то дом  ярдах в двадцати впереди.  Уильям  остановил
лошадей прямо перед этим домом.
     - Отличная работа, Уильям, - сказал Юнец.
     - О Господи, - сказал Старик. - Ну ты и гнал.
     - Все отлично, - сказал Уильям. - А что, не понравилось?
     Он был очень счастлив.
     Извозчик   весь  вспотел.  Он  был  слишком   напуган,  чтобы  выражать
недовольство.
     - Сколько с нас? - спросил Уильям.
     - Двадцать пиастров, пажалста.
     Уильям дал ему сорок и сказал:
     - Большое спасибо. Отличные лошади.
     Извозчик взял деньги, вскочил в  коляску и укатил. Он постарался уехать
как можно быстрее.
     Они снова оказались на узкой темной  улице,  но  дома  здесь, насколько
можно было  их  разглядеть,  казались  большими и  богатыми. Тот, на который
указал извозчик, был широким, с толстыми стенами, в три  этажа. Построен дом
был из серого бетона. Большая толстая входная дверь была распахнута настежь.
Старик сказал, когда они вошли в нее:
     - Теперь предоставьте все мне. У меня есть план.
     Они оказались в сером каменном холле, холодном  и  пыльном,  освещенном
одной-единственной электрической лампочкой, свешивавшейся с потолка. В холле
стоял   человек-гора,   огромный   египтянин  с   плоским   лицом  и   двумя
изуродованными ушными  раковинами.  В те времена,  когда  он был  борцом, на
афишах он, наверное, значился под  именем Абдул Убийца  или Паша Отравитель.
Теперь же на нем был грязный белый хлопчатобумажный костюм.
     - Добрый вечер, - сказал Старик. - Мадам Розетт у себя?
     Абдул  подозрительно  посмотрел  на трех  летчиков  и после  некоторого
колебания ответил:
     - Мадам Розетт на верхнем этаже.
     - Спасибо, - сказал Старик. - Большое спасибо.
     Юнец  отметил,  что  Старик держится вежливо.  Если он  так себя ведет,
значит,  кому-то  несдобровать. Когда  он  вел  за собой  эскадрилью  и они,
завидев врага, готовились к бою, Старик никогда не отдавал приказ, не сказав
"пожалуйста",  а получив  ответ, неизменно говорил "спасибо". Он  только что
сказал "спасибо" Абдулу.
     Они поднялись по голой каменной лестнице с железными перилами, миновали
первую площадку, вторую, - в доме было пусто, как в пещере. Наверху, в конце
третьего марша, площадки  не  оказалось; перед ними  была стена, и ступеньки
вели прямо к двери. Старик нажал на звонок. Они  подождали  немного, потом в
двери отодвинулась планка и в образовавшейся щели  показалась пара небольших
черных глаз.
     - Чего вам, ребята, надо? - спросил женский голос.
     Старик и Юнец узнали этот голос - они слышали его по телефону.
     - Мы бы хотели повидать мадам Розетт, - сказал Старик.
     Слово "мадам" он произнес на французский манер, потому что был вежлив.
     - Вы офицеры? Здесь обслуживают только офицеров, - произнес голос.
     Она издавала звуки, напоминающие треск ломающейся доски.
     - Да, - сказал Старик. - Мы офицеры.
     - Что-то вы не похожи на офицеров. В каких войсках служите?
     - Вэ-вэ-эс Великобритании.
     Наступила пауза. Старик понял, что она раздумывает. Наверное, уже имела
неприятности с летчиками. Он надеялся,  что она не увидит Уильяма и особенно
блеска в  его глазах, ибо  Уильям еще не пришел в  себя, после того  как они
прокатились в коляске. Неожиданно планка задвинулась и дверь открылась.
     - Ладно, заходите, - сказала она.
     Эта  женщина была  очень  жадной  и  потому  не  слишком разборчивой  с
клиентами.
     Они вошли  и теперь увидели ее  всю. Низкого  роста, толстая, с прядями
сальных  нечесаных черных волос на  лбу, лицо крупное, цвета  грязи, большой
широкий нос  и  маленький  ротик, как у рыбы, с черными усиками  над верхней
губой. На ней было черное атласное платье свободного покроя.
     - Заходите в контору, мальчики,  - сказала она и, переваливаясь  с боку
на бок, пошла по коридору налево.
     Коридор был  длинный и широкий, ярдов пятьдесят  в  длину и четыре-пять
ярдов  в  ширину.  Он  тянулся  по  середине  дома,  параллельно  улице,  и,
поднявшись по лестнице, нужно было повернуть налево, чтобы пройтись по этому
коридору.  По  обеим  его  сторонам  было  по  восемь-десять  дверей.  Если,
поднявшись  по  лестнице,  поворачивали  направо,  то  оказывались  в  конце
коридора, но  и там была одна дверь,  и,  когда  они проходили мимо, за этой
дверью слышалось журчание  женских  голосов.  Старик отметил про себя, что в
этой комнате девушки переодевались.
     - Сюда, мальчики, - сказала Розетт.
     Она  повернула  налево  и зашагала по коридору,  удаляясь от  двери, за
которой  слышались голоса.  Трое летчиков  шли за ней следом  -  первым  был
Старик, потом  Юнец, за ним Уильям. Они шли  по коридору, устланному красным
ковром.  С  потолка свисали огромные розовые абажуры.  Они  прошли  примерно
половину коридора, когда из той комнаты, где девушки переодевались, раздался
крик. Розетт остановилась и оглянулась.
     - Вы, мальчики, идите  в  контору, - сказала она, - это последняя дверь
налево. Я мигом вернусь.
     Она  повернулась и направилась  обратно к  комнате,  откуда  был слышен
крик. Однако они не пошли в контору, а,  оставшись на месте,  стали смотреть
ей  вслед. В  тот  самый  момент,  когда  она  подошла к гардеробной,  дверь
распахнулась и в коридор выбежала  девушка. С того места, где они стояли, им
было видно, что ее белокурые волосы  растрепаны. На ней было измятое зеленое
вечернее платье. Увидев перед собой Розетт, она остановилась.  Они услышали,
как  Розетт сердито и быстро что-то сказала,  а девушка громко  ей ответила.
Потом они увидели, как Розетт подняла  свою  правую руку и  ладонью со всего
размаха ударила девушку по  лицу. Затем ударила еще раз по той же щеке. Била
она сильно. Девушка подняла руки к лицу и расплакалась. Розетт открыла дверь
в комнату и втолкнула девушку внутрь.
     - О Господи, - произнес Старик. - Тяжелая рука.
     - У меня тоже, - сказал Уильям.
     Юнец промолчал.
     Вернувшись к ним, Розетт сказала:
     - Пошли, мальчики. Небольшие неприятности, только и всего.
     Дойдя до конца  коридора,  они  вошли  вслед за  ней в последнюю  дверь
слева.  Это  и была  контора - комната  средних  размеров  с  двумя красными
плюшевыми  диванами,  двумя или тремя  красными плюшевыми креслами и толстым
красным ковром на полу.  В одном  углу стоял небольшой  письменный  стол, за
который Розетт и села лицом к двери.
     - Присаживайтесь, мальчики, - сказала она.
     Старик сел в кресло, Юнец и Уильям - на диван.
     - Итак, - сказала она. - Перейдем к делу.
     В ее голосе появились резкие, нетерпеливые нотки.
     Старик  подался вперед.  Его короткие рыжие волосы выглядели нелепо  на
фоне ярко-красного плюша.
     -  Мадам  Розетт,  -  сказал  он,  -  для  нас   огромное  удовольствие
познакомиться с вами. Мы так много о вас слышали.
     Юнец  бросил взгляд на  Старика.  Тот снова стал  вежливым. Розетт тоже
смотрела на него, при этом в ее маленьких черных глазках было подозрение.
     -  Поверьте мне,  -  продолжал Старик, -  мы действительно уже довольно
давно с нетерпением ждали этой встречи.
     Его  голос звучал так приятно и он был  так вежлив,  что Розетт приняла
его поведение за чистую монету.
     - Рада  слышать это, мальчики, - сказала она. - Вы всегда можете хорошо
провести здесь время. Я об этом позабочусь. А теперь к делу.
     Уильям не мог больше ждать.
     - Старик говорит, что вы великая женщина, - медленно произнес он.
     - Спасибо, мальчики.
     -  И еще  Старик  говорит, что  вы грязная старая сирийская  еврейка, -
сказал Юнец.
     - Старик говорит, что вы паршивая старая сука, - быстро добавил Уильям.
     - А я знаю, что говорю, - сказал Старик.
     Розетт вскочила с места.
     - Это еще что такое? - заорала она.
     Теперь лицо  ее  было не цвета грязи, а цвета красной глины. Мужчины не
двигались.  Они  не улыбались  и  не смеялись,  а сидели  спокойно,  немного
подавшись вперед, и смотрели на нее.
     Розетт уже имела раньше неприятности, много неприятностей, и знала, как
справиться с ними. Но на этот раз случилось нечто новое. Похоже, они не были
пьяны, речь не шла о деньгах или о  какой-нибудь из ее девушек.  Речь шла  о
ней самой, а ей это не нравилось.
     -  Убирайтесь  вон,  -  закричала  она. -  Убирайтесь, если  не  хотите
скандала.
     Но они не двигались с места.
     Она  выждала   какое-то  время,  потом   быстро  вышла  из-за  стола  и
направилась  к  двери. Но  Старик  опередил ее, и, когда она  набросилась на
него, Юнец и Уильям схватили ее сзади за руки.
     - Запрем ее, - сказал Старик. - И уходим.
     Она  совсем  раскричалась,  а  слова,  которые  при  этом  употребляла,
невозможно передать,  потому что это были ужасные слова.  Они выплескивались
из ее маленького рыбьего рта одним длинным непрерывным пронзительным криком,
а вместе с ними вылетала слюна, которую она обращала в плевки. Юнец и Уильям
подтолкнули ее к одному из больших кресел. Она сопротивлялась и кричала, как
большая жирная свинья, которую волокут на бойню. Подведя к креслу, они резко
подтолкнули  ее, и она упала на него спиной. Юнец  подскочил к столу, быстро
нагнулся  и  выдернул телефонный  шнур.  Старик  открыл дверь,  и  все  трое
выскочили в коридор, прежде чем Розетт успела подняться. Старик вынул ключ с
внутренней стороны двери и запер ее снаружи. Они стояли в коридоре.
     - О Господи! - воскликнул Старик. - Ну и женщина!
     - Совсем с ума сошла, - сказал Уильям. - Вы только послушайте.
     Они  прислушались.  Женщина  сначала кричала,  потом  стала колотить  в
дверь,  не переставая  при этом  вопить совсем  не  женским голосом. Это был
голос разъяренного быка, способного издавать членораздельные звуки.
     -  Теперь  быстро  к  девушкам, -  сказал Старик.  -  Следуйте за мной.
Настройтесь на серьезный лад. На самый серьезный.
     Он побежал по коридору к гардеробной,  Юнец и Уильям устремились следом
за ним. Перед  дверью  он  остановился, остановились  и двое  других. Слышно
было, как Розетт вопит в конторе.
     - Ничего не говорите, - сказал Старик. - И будьте серьезны.
     И он открыл дверь и вошел в комнату.
     Там было около дюжины девушек. Они все уставились на него. Их разговоры
прервались  на полуслове.  Все глаза  были прикованы к Старику,  стоявшему в
дверях. Щелкнув каблуками, он сказал:
     - Военная полиция. Les Gendarmes Militaires.
     Он произнес это  строгим голосом,  с самым  серьезным выражением  лица,
стоя  в  дверях  по  стойке  "смирно".  Фуражки он не снял.  Юнец  и  Уильям
находились за его спиной.
     - Военная полиция, - повторил он.
     Он  достал  свое  удостоверение и,  держа его  двумя пальцами,  показал
девушкам. Те не двигались и ничего  не говорили, замерев в позах, в  которых
их  застали  летчики.  Казалось,  будто  это  живые  картины.  Одна  из  них
натягивала чулок, да так и застыла: сама сидит на стуле, вытянув ногу, чулок
надет до колена, руки  держат чулок. Другая причесывалась  перед зеркалом, а
обернувшись, так и  замерла  с поднятыми  руками.  Третья красила губы;  она
подняла глаза на  Старика,  а помаду по-прежнему  держала  у рта.  Несколько
девушек просто  сидели  на  некрашеных деревянных стульях и  ничем  не  были
заняты.  Они повернули  головы  в  сторону  двери, но продолжали сидеть.  По
большей части они были в блестящих вечерних платьях; одна или две оставались
полуодетыми, но на большинстве были все-таки зеленые,  голубые,  красные или
золотые блестящие платья. Обернувшись в  сторону Старика, они так и застыли,
словно живые картины.
     Старик помолчал. Потом сказал:
     -  Должен заявить  от имени  властей - мы  сожалеем, что вынуждены  вас
потревожить.  Примите мои  извинения, барышни. Однако вам  надлежит пойти со
мной для  регистрации  и всего такого прочего. После этого  вы сможете уйти.
Это  простая формальность. А теперь  прошу вас следовать за мной. С мадам  я
переговорил.
     Старик умолк, но девушки по-прежнему не двигались.
     - Прошу вас, - сказал Старик, - одевайтесь. Мы люди военные.
     Он отступил  на шаг и  открыл дверь. Неожиданно  картина ожила, девушки
поднялись  со  своих  мест. Некоторые  выражали  недоумение,  другие  что-то
бормотали, а две или три направились к двери. За ними последовали остальные.
Те,  кто  не  успел  одеться  до  прихода летчиков,  быстро  надели  платья,
пригладили волосы руками и также пошли к дверям. Пальто ни  у кого из них не
было.
     -  Пересчитай их,  - сказал Старик Юнцу, когда девушки  одна за  другой
стали выходить из гардеробной.
     Юнец сосчитал вслух - их было четырнадцать.
     -  Четырнадцать, сэр,  -  доложил  Юнец, как это  сделал бы эскадронный
старшина.
     - Хорошо, - сказал Старик и повернулся к девушкам, которые столпились в
коридоре. -  А теперь, барышни, послушайте меня. У меня есть список с вашими
именами,  которые  мне  дала  мадам, так  что  прошу  не  разбегаться. И  не
волнуйтесь. Это простая формальность военного времени.
     Уильям был в коридоре. Открыв дверь, которая вела на лестницу, он вышел
первым.  За  ним последовали  девушки,  а замыкали  шествие  Старик и  Юнец.
Девушки вели  себя тихо.  Некоторые  были озадачены и взволнованы, некоторые
немного  напуганы,  но  никто  из  них  ничего  не  говорил.  Лишь   высокая
черноволосая девушка сказала:
     - Mon  Dieu, {Боже мой (фр.)}  формальность военного времени. Mon Dieu,
mon Dieu, что же дальше-то будет.
     Но  этим все и кончилось, и они пошли дальше. В холле они столкнулись с
египтянином с плоским лицом и изуродованными ушами. Поначалу показалось, что
неприятностей не избежать, однако Старик сунул ему в лицо свое удостоверение
и сказал:
     -  Военная полиция.  -  И тот  так удивился, что  не предпринял никаких
действий и пропустил их.
     Когда они оказались на улице, Старик сказал:
     - Придется немного пройти пешком, но очень немного.
     И они повернули направо и  пошли по тротуару. Впереди шествовал Старик,
сзади - Юнец, а Уильям шагал по мостовой,  охраняя фланг.  Появилась луна, и
было видно довольно хорошо. Уильям старался идти в  ногу со Стариком, а Юнец
старался идти в ногу с Уильямом. Все трое размахивали руками, высоко держали
головы  и  казались военными хоть  куда, да и вообще  зрелище  было  еще то.
Четырнадцать  девушек  в блестящих  вечерних  платьях, четырнадцать девушек,
шагающих  под  луной  в своих сверкающих голубых, красных, черных и  золотых
туалетах,  при этом  Старик  идет впереди, Уильям  рядом,  а  Юнец  замыкает
процессию. Зрелище было еще то.
     Девушки  начали болтать.  Старик  слышал  их, но  не  оборачивался.  Он
продолжал шагать  во  главе колонны, а  когда  они  подошли  к  перекрестку,
повернул направо. Остальные  последовали  за  ним, и, пройдя ярдов пятьдесят
вдоль ряда домов, они подошли к  египетскому кафе. Старик увидел его первым,
и он же  обратил  внимание на  то, что сквозь  затемненные окна  пробивается
свет.
     - Стой! - обернувшись, крикнул он.
     Девушки остановились, но  продолжали болтать. Было  очевидно,  что в их
рядах  зреет  недовольство.  Трудно  заставить четырнадцать девушек шагать с
вами  по всему городу на высоких  каблуках  и в  блестящих вечерних платьях.
Долго во всяком случае они идти не станут, ни за что на свете, даже если это
формальность военного  времени.  Старик знал,  что  так и будет, и  произнес
следующее.
     - Барышни, - сказал он, - слушайте меня.
     Однако в  рядах  все зрело недовольство и девушки продолжали болтать, а
высокая черноволосая говорила:
     - Mon Dieu, да что же это такое? Что же это происходит, о mon Dieu?
     - Тихо! - сказал Старик. - Тихо!
     Во  второй  раз  он  произнес  это  слово  командным  тоном.  Разговоры
прекратились.
     - Барышни, - продолжал он.
     Он опять стал вежливым. Он говорил с ними так, как только он и умеет, а
когда Старик был вежлив, никто не мог перед ним устоять.  Происходило  нечто
удивительное,  потому  что в его  голосе звучала улыбка,  тогда как  губы не
улыбались. В голосе звучала улыбка, а лицо оставалось серьезным. Воздействие
было очень сильное, потому что у людей складывалось  впечатление,  будто  он
всерьез старается казаться приятным.
     - Барышни,  -  заговорил  он, и в его голосе  прозвучала  улыбка.  -  У
военных всегда находится какая-нибудь формальность. Избежать этого нельзя. Я
чрезвычайно об этом сожалею. Но есть ведь и  такая вещь, как рыцарство. И вы
должны  знать,  что  особенно оно  характерно  для Вэ-вэ-эс  Великобритании.
Поэтому всем нам  доставит удовольствие, если вы зайдете вместе с нами в это
заведение и выпьете по стакану пива.
     Он распахнул дверь кафе и сказал:
     - О Господи, да давайте же выпьем. Кто хочет выпить?
     И тут девушки поняли, что к чему, притом поняли все разом. А сообразив,
удивились  и задумались. Потом они переглянулись, посмотрели на Старика,  на
Юнца и на Уильяма,  а когда смотрели  на  двух  последних, то  увидели в  их
глазах  смех. Все девушки рассмеялись, рассмеялись и Уильям с Юнцом, а потом
все вошли в кафе.
     Высокая черноволосая девушка взяла Старика за руку и сказала:
     - Mon Dieu, военная полиция, mon Dieu, о mon Dieu.
     И откинув голову назад, она  рассмеялась,  и Старик рассмеялся вместе с
ней.
     - Со стороны военных это проявление  рыцарства,  - сказал Уильям, и они
тоже пошли в кафе.
     Заведение оказалось  примерно таким же,  как то, в котором  они были до
этого,  -  деревянные  столы и стулья,  пол,  посыпанный опилками. Несколько
египтян в красных  фесках  пили  кофе.  Уильям и Юнец составили три  круглых
стола и принесли стулья. Девушки  расселись. Египтяне,  сидевшие  за другими
столиками, поставили чашки, обернулись, не вставая со своих стульев, и стали
на них глазеть. Они  глазели на них, как жирные  рыбы, выглядывающие из ила.
Некоторые даже переставили стулья, чтобы лучше было видно вновь пришедших.
     Подошел официант, и Старик сказал ему:
     - Пиво для семнадцати человек. Принеси-ка нам всем пива.
     Официант произнес "пажалста" и удалился.
     Они сидели в ожидании  пива и смотрели  друг на друга: девушки на троих
летчиков, а летчики на девушек.
     - Это и есть рыцарство по-военному, - сказал Уильям.
     А черноволосая высокая девушка все приговаривала:
     - О mon Dieu, вы ненормальные, о mon Dieu.
     Официант принес пива. Уильям поднял свой стакан и сказал:
     - За рыцарство военных.
     На что темноволосая девушка откликнулась:
     - О mon Dieu.
     Юнец  ничего не  говорил. Он был занят  тем,  что рассматривал девушек,
оценивал их, пытаясь решить для себя, какая ему больше нравится, с тем чтобы
тотчас  приступить  к  делу.  Старик  между тем продолжал улыбаться. Девушки
сидели  в  своих блестящих вечерних  платьях - красных, золотых,  голубых  и
зеленых,  черных и серебряных, и опять возникло впечатление, будто это живая
картина. Конечно, это была картина: сидят девушки, потягивают пиво, выглядят
счастливыми,  не  испытывают более никаких подозрений, потому  что  они  все
поняли так, как нужно.
     - О Господи, - проговорил Старик.
     Он поставил свой стакан и огляделся.
     -  О Господи, да  вас тут  на целую эскадрилью хватит. Как бы я  хотел,
чтобы ребята были здесь!
     Он сделал еще один глоток и вдруг отставил стакан.
     - Знаю, что надо делать, - сказал он. - Официант, эй, официант!
     - Пажалста.
     - Принесите мне большой лист бумаги и карандаш.
     - Пажалста.
     Официант  удалился  и  вскоре вернулся с листом  бумаги. Вынув карандаш
из-за уха, он вручил его Старику. Старик ударил по столу, призывая к тишине.
     - Барышни, - сказал он, - еще одна формальность, на этот раз последняя.
Больше формальностей не будет.
     - Со стороны военных, - сказал Уильям.
     - О mon Dieu, - произнесла черноволосая девушка.
     - Дело пустяковое, - сказал Старик.  - Вы должны написать на этом листе
бумаги  свое имя и номер  телефона. Это для моих друзей из эскадрильи. Хочу,
чтобы и они были счастливы,  как вот я сейчас, но только без тех сложностей,
через которые нам пришлось пройти.
     В голосе  Старика опять прозвучала улыбка.  Девушкам  явно нравился его
голос.
     - Вы окажете очень большую любезность, если сделаете то, что я прошу, -
продолжал он, - потому что и они хотели бы познакомиться с вами. Для них это
будет удовольствием.
     - Замечательно, - произнес Уильям.
     - Ненормальные, -  сказала черноволосая девушка,  но и она написала  на
бумаге свое имя и номер телефона и пустила бумагу дальше по кругу.
     Старик заказал  еще всем по пиву. Девушки  выглядели  забавно  в  своих
платьях. Между тем  все  записали свои имена. Вид у них был довольный, а вот
Юнец казался  серьезным, потому  что  проблема  выбора  была  сложной  и это
омрачало  его  существование.   Девушки   были  симпатичными,   молодыми   и
симпатичными,  все  разные,  очень разные,  потому  что  среди  них  были  и
гречанки, и сирийки, и  француженки,  и итальянки,  и  египтянки  со светлой
кожей, и югославки, и представительницы других  национальностей, но они были
симпатичными, все как одна, симпатичными и привлекательными.
     Лист  бумаги  вернулся  к  Старику; все  девушки  на  нем  расписались.
Четырнадцать  имен  причудливым почерком,  четырнадцать телефонных  номеров.
Старик не спеша ознакомился со списком.
     -  Этот список будет  висеть на доске объявлений, - сказал он,  - а  на
меня будут смотреть как на великого благодетеля.
     -  Да  в  штаб его  надо  отправить, - сказал Уильям. -  Распечатать на
ротаторе и разослать по всем эскадрильям. Для поддержания боевого духа.
     - О mon Dieu, - проговорила черноволосая девушка. - Да вы ненормальные.
     Юнец  медленно поднялся,  взял свой стул и, обойдя с ним  стол, втиснул
его между стульев двух девушек.
     - Извините,  - только это он и  сказал. - Не возражаете,  если я  здесь
присяду?
     В  конце  концов он принял решение. Повернувшись к  девушке, что сидела
справа от него, он спокойно принялся за дело. Она  была  очень хороша: очень
темная,  очень  симпатичная  и  очень  стройная.  Повернувшись  к  девушке и
подперев  подбородок  рукой,  Юнец  заговорил  с  ней,  совершенно забыв  об
остальных. Глядя на него,  несложно  было понять, почему  он считался лучшим
летчиком   в   эскадрилье.   Он   был  молод,   этот   Юнец,   но  он   умел
концентрироваться, умел собраться и идти к цели строго по прямой. Оказавшись
на извилистых дорогах, он тщательно  распрямлял их и затем двигался по ним с
огромной  скоростью, и ничто не могло остановить его. Вот таким  он  был.  А
теперь он разговаривал  с  красивой  девушкой, но никто не слышал, что он ей
говорит.
     Старик  между  тем  задумался. Он раздумывал над  тем, каков  будет его
следующий шаг. Когда все допивали по третьему стакану пива, он снова стукнул
по столу, призывая к тишине.
     -  Барышни,  - сказал он.  -  Для нас будет удовольствием проводить вас
домой.  Я беру  с собой  пять  человек,  - он уже все рассчитал, - Юнец тоже
пять, а Лихач - четырех. Мы возьмем трех извозчиков, пять девушек я посажу в
свою коляску и быстро развезу вас по домам.
     - Это и есть рыцарство военных, - сказал Уильям.
     - Юнец, -  сказал Старик. - Эй, Юнец, тебя это устраивает? Ты  возьмешь
пять девушек. Тебе решать, кого высадишь последней.
     Юнец оглянулся.
     - Да, - ответил он. - Хорошо. Меня это устраивает.
     - Уильям, ты возьмешь четырех. Каждую довезешь до дома. Понял?
     - Еще как понял, - ответил Уильям. - Будет сделано.
     Все поднялись и направились к двери. Высокая черноволосая девушка взяла
Старика за руку и спросила:
     - Ты возьмешь меня с собой?
     - Да, - ответил он. - Возьму.
     - А высадишь меня последней?
     - Да. Высажу тебя последней.
     - О mon Dieu, - сказала она. - Это просто замечательно.
     Выйдя  на улицу, они взяли три экипажа  и  разбились на группы. Юнец не
терял  времени. Быстро  усадив своих девушек  в коляску,  он взобрался  туда
вслед за ними, и Старик видел, как они отъехали. Потом он видел, как отъехал
экипаж Уильяма,  при этом  ему показалось, что лошади дернулись резко и едва
ли не с места помчались галопом. Старик посмотрел внимательнее и увидел, что
Уильям сидит на козлах с поводьями в руках.
     - Поехали, - сказал Старик.
     Пять   его  девушек  заняли  места  в  коляске.  Было  тесно,   но  все
поместились.  Старик тоже сел и  тут почувствовал, как кто-то берет  его под
руку. Это была высокая черноволосая девушка. Он обернулся к ней.
     - Привет, - сказал он. - Ну привет.
     - Ах, - прошептала она. - Какие же вы ненормальные, черт побери.
     У Старика потеплело внутри,  и  он принялся  напевать какую-то мелодию,
прислушиваясь к тому, как коляска грохочет по темным улицам.


        КАТИНА
     (Заметки о  последних днях  истребителей  ВВС  Великобритании  во время
первой греческой кампании)

     Питер увидел ее первым.
     Она совершенно неподвижно сидела на камне, положив  руки  на  колени, и
отсутствующим взором смотрела перед  собой, ничего  не видя. А вокруг нее по
маленькой   улочке  взад-вперед  сновали  люди  с  ведрами  воды.  Воду  они
выплескивали в окна горящих домов.
     На булыжной  мостовой лежал мертвый мальчик. Кто-то оттащил его  тело в
сторону, чтобы оно никому не мешало.
     Чуть поодаль  какой-то  старик разбирал  кучу  камней и  булыжников. Он
оттаскивал камни  по одному и  складывал их на обочине. Время от времени  он
наклонялся и всматривался в развалины, снова и снова повторяя чье-то имя.
     Все вокруг  кричали,  бегали с  ведрами воды, стараясь затушить  огонь.
Пыль стояла столбом. А девочка преспокойно сидела на камне и  смотрела прямо
перед  собой,  не двигаясь. По ее левой щеке  со лба  бежала струйка крови и
капала с подбородка на грязное ситцевое платье.
     Увидев ее, Питер сказал:
     - Посмотрите-ка вон на ту девчушку.
     Мы подошли к  ней. Киль положил  руку ей на плечо и склонился  над ней,
чтобы получше рассмотреть рану.
     - Похоже на шрапнель, - сказал он. - Надо бы показать ее врачу.
     Мы с Питером сплели руки. Киль поднял девочку и усадил  ее нам на руки,
как  на  стул.  Мы пошли  по  улицам к  аэродрому. Идти  нам  с Питером было
довольно неудобно,  потому  что мы нагнулись над  ношей.  Я  чувствовал, как
пальцы Питера крепко сжимают мои, и я совсем  не чувствовал ягодиц маленькой
девочки на  моих запястьях,  такие  они были  легкие. Я был слева от нее,  и
кровь капала с ее лица на рукав моего комбинезона, а с непромокаемой материи
стекала  на  тыльную сторону руки.  Девочка не двигалась и  так ничего и  не
говорила.
     -  У  нее довольно сильное  кровотечение,  -  сказал Киль.  -  Надо  бы
прибавить шагу.
     Я не очень-то  хорошо разглядел ее лицо, потому что  левая половина его
была в крови, но  было ясно,  что она симпатичная -  высокие скулы и большие
круглые  глаза, бледно-голубые,  как  осеннее небо. Белокурые волосы коротко
подстрижены. Думаю, ей было лет девять.
     Это  было  в  Парамитии,  в  Греции,  в  начале апреля 1941  года. Наша
истребительная  эскадрилья  базировалась на  грязном  поле близ деревни.  Мы
расположились  в  глубокой долине.  Вокруг  нас  были  горы.  Холодная  зима
кончилась, и не успел никто  разобраться, что к чему, как пришла весна.  Она
пришла  тихо и быстро, растопив лед на озерах и сметя снег  с горных вершин.
Вокруг  аэродрома можно было  увидеть бледно-зеленые травинки, пробивавшиеся
сквозь грязь  и создававшие  ковер для приземления самолетов. В нашей долине
дули теплые ветры и росли полевые цветы.
     Пройдя  несколькими  днями  ранее через  Югославию,  немцы теперь  вели
наступление  крупными силами.  Днем очень высоко в  небе появились  тридцать
пять "дорнье".  {Средний  бомбардировщик До-217, называвшийся также "дорнье"
по имени немецкого авиаконструктора К.  Дорнье (1884 - 1969).}  Они сбросили
бомбы на деревню. Питер, Киль и я были какое-то время свободны,  и мы втроем
отправились в деревню,  чтобы  посмотреть, нельзя ли там  чем-нибудь помочь.
Несколько  часов  мы копались в  развалинах,  помогали тушить  огонь,  и уже
собирались возвращаться, когда увидели девочку.
     Подходя к летному  полю, мы  увидели, как в небе кружатся "харрикейны",
собираясь  садиться.  Врач,  как  ему  и  подобает,  стоял  перед  входом  в
палаточный  медпункт в  ожидании раненых.  Мы направились  в  его  сторону с
девочкой, и Киль, шедший впереди нас, сказал ему:
     - Доктор, старый ты лентяй, вот тебе работенка.
     Врач  был молод и добр,  а будучи не пьяным,  мрачнел.  Выпив, он очень
хорошо пел.
     - Отнесите ее в палатку, - сказал он.
     Мы  с Питером внесли ее внутрь и посадили на стул, после чего побрели к
выходу, чтобы посмотреть, как дела у парней.
     Смеркалось. На западе, за хребтом, был виден закат. В небе  поднималась
полная луна  - "луна бомбардировщиков".  Лунный свет освещал палатки со всех
сторон,  отчего те  казались  белыми, - маленькие белые квадратные пирамиды,
теснящиеся   небольшими  аккуратными  группами  по  краям  аэродрома.  Стоят
прижавшись друг к  другу, точно  перепуганные овцы, а то и живые люди, - так
тесно они друг к другу  прижимались.  Казалось,  они знали, что  быть  беде,
будто кто-то предупредил их, что их могут забыть и оставить здесь. Я смотрел
на них,  и мне  почудилось,  будто  они  шевелятся. Мне показалось,  что они
прижимаются друг к другу еще теснее.
     И тут совершенно неожиданно и горы чуть теснее обступили нашу долину.

     В следующие несколько  дней было много полетов. Вставать приходилось на
рассвете, потом вылет,  воздушный бой  и  сон; и еще отступление армии.  Это
почти все. Или все, на что уходило время. Но  на третий день  облака закрыли
горы и опустились в долину. И  пошел дождь. Мы сидели в палаточной столовой,
пили  пиво и рецину {греческое вино, крепкое и смолистое}, а дождь между тем
стучал по крыше,  как  швейная машинка.  Потом  обед. Впервые за  многие дни
собралась вся эскадрилья.  Пятнадцать  летчиков за длинным столом  сидят  на
скамейках по обеим его сторонам, а во главе сидит Шеф, наш командир.
     Только мы  приступили к жареной солонине, как у входа хлопнул брезент и
вошел врач в  огромном плаще  с  капюшоном. С плаща текла вода. А под плащом
была девочка. У нее была перевязана голова.
     - Привет, - сказал врач. - Со мной гость.
     Мы обернулись и неожиданно все встали как по команде.
     Врач  снял свой плащ, и маленькая девочка осталась стоять, вытянув руки
по бокам.  Она  смотрела на мужчин, а  мужчины  смотрели на  нее.  Со своими
белокурыми волосами и бледной кожей она менее всего походила на  гречанку, я
во  всяком случае таких гречанок  никогда не видел. Пятнадцать неопрятных на
вид  иностранцев, которые неожиданно поднялись, когда  она вошла, внушали ей
страх, и  с минуту она стояла полуобернувшись, будто собиралась выбежать под
дождь.
     - Привет, - сказал Шеф. - Ну, привет. Проходи, садись.
     - Говорите по-гречески, - сказал врач. - Она вас не понимает.
     Киль, Питер и я переглянулись, и Киль сказал:
     - О Господи, да это же наша маленькая девочка. Отличная работа, доктор.
     Она узнала Киля и подошла к нему. Он взял ее за руку и сел на скамейку.
Остальные тоже сели. Мы дали ей немного жареной солонины. Она стала медленно
есть, не отрывая глаз от тарелки.
     - Подать сюда Перикла, - сказал Шеф.
     Перикл,   грек,   был   переводчиком,   прикрепленным   к   эскадрилье.
Замечательный был человек. Мы нашли его в Янине, где  он работал учителем  в
местной школе. С начала войны у него не было работы.
     - Дети не ходят в школу, - говорил он. -  Они уходят воевать в  горы. Я
не могу преподавать арифметику камням.
     Вошел  Перикл.  Он  был  старый,  с бородой,  с длинным острым носом  и
грустными серыми глазами. Рта не было видно, но, когда он говорил, казалось,
что улыбается его борода.
     - Спросите, как ее зовут, - сказал Шеф.
     Тот произнес что-то по-гречески. Девочка подняла глаза и ответила:
     - Катина.
     Только это она и сказала.
     -  Послушай-ка,  Перикл, - попросил Питер, - спроси  у нее,  зачем  она
сидела на груде этих развалин в деревне.
     - Да оставьте вы ее в покое, ради Бога, - сказал Киль.
     - Давай, Перикл, спрашивай, - повторил Питер.
     - Что я должен спросить? - нахмурившись, сказал Перикл.
     - Зачем она сидела на груде развалин в этой деревне, когда мы ее нашли?
     Перикл опустился на скамью  рядом  с девочкой и  снова заговорил с ней.
Говорил он  ласково, и видно было, как при этом улыбается  и его борода.  Он
подбадривал  девочку. Она слушала  его и, казалось, раздумывала, прежде  чем
ответить.  Потом  она  произнесла  лишь  несколько  слов, которые  старик  и
перевел:
     - Она говорит, что под камнями осталась ее семья.
     Дождь пошел  еще сильнее. Он стучал  по крыше палаточной столовой  так,
что брезент трясся от напора воды. Я встал и, подойдя к выходу, поднял кусок
брезента. Гор из-за дождя не  было видно, но я знал, что они окружают нас со
всех сторон. У  меня было такое чувство, будто они смеются над нами, смеются
над  тем,  как  нас  мало,  и  еще  над  тем,  что  храбрость наших летчиков
бессмысленна. Я чувствовал, что горы умнее нас. Разве это не они повернулись
сегодня утром  к  северу в сторону Тепелена  {город в Албании}, где  увидели
тысячу немецких  самолетов, собравшихся под сенью Олимпа?  Разве не  правда,
что   снег   над  Додоной  {древнегреческий   город  в   Эпире  (область  на
северо-западе  Греции, граничит с Южной  Албанией)}  растаял  за  день и  по
летному полю  побежали ручейки?  Разве  Катафиди {гора  в  хребте  Пинд}  не
спрятал свою голову в облаке, так что наши летчики, если  и решатся на полет
сквозь белизну, разобьются о его твердые плечи?
     Я стоял и смотрел на дождь.  Я  точно знал, что теперь горы против нас,
ибо чувствовал это нутром.
     Вернувшись в палатку, я увидел, что Киль сидит  рядом с  Катиной и учит
ее английским словам. Не знаю, преуспел ли он в  этом, но он рассмешил ее, и
то,  что  ему  это  удалось,  замечательно.  Помню,  как  она  вдруг  звонко
рассмеялась. Мы  все обернулись  в ее  сторону и увидели  совершенно  другое
выражение  лица. Только Киль мог  сделать  это, никто  другой.  Он был таким
веселым,  что трудно  было  сохранять  серьезность в  его  присутствии. Этот
веселый высокий черноволосый человек сидел на  скамейке и, подавшись вперед,
что-то  негромко  говорил и  при  этом  улыбался.  Он учил  Катину  говорить
по-английски. Он учил ее смеяться.

     На  следующий  день  небо  прояснилось,  и  мы снова  увидели горы.  Мы
патрулировали войска, которые медленно отступали в  направлении Фермопил,  и
столкнулись с "мессершмиттами"  и  Ю-87,  бомбившими  с пикирования  пехоту.
Кажется,  мы подбили несколько машин,  но они сбили Сэнди.  Я  видел, как он
падает. С полминуты я сидел  не двигаясь и наблюдал за тем, как его  самолет
по спирали идет вниз. Я сидел и ждал, когда он выпрыгнет с парашютом. Помню,
я  включил связь и тихо произнес: "Сэнди, давай прыгай. Да прыгай  же. Земля
уже совсем близко". Но парашюта не было видно.
     Приземлившись и вырулив  к месту  стоянки,  мы  увидели Катину, которая
стояла  около медпункта с  врачом, -  не  девочка, а  крошечный  человечек в
грязном ситцевом платье. Она  стояла и смотрела, как приземляются  самолеты.
Когда к ней подошел Киль, она сказала:
     - Tha girisis xana.
     - Что это значит, Перикл? - спросил Киль.
     - Просто - "ты снова вернулся", - ответил Перикл и улыбнулся.
     Когда  самолеты взлетали,  девочка сосчитала  их  на пальцах  и  теперь
обратила внимание на то,  что одного самолета не  хватает. Мы снимали с себя
парашюты,  а  она  все  пыталась  нас спросить об  этом,  и тут кто-то вдруг
сказал:
     - Смотрите. Вон они.
     Они воспользовались  просветом  между холмами, и  теперь  масса  тонких
черных силуэтов приближалась к аэродрому.
     Все  бросились к  окопам  для укрытия, и я  помню,  как Киль  подхватил
Катину  и побежал вместе с ней  за нами, и  еще  я помню, как она всю дорогу
вырывалась, точно тигренок.
     Едва  мы  оказались в окопах и Киль отпустил ее,  как  она  выскочила и
побежала  по  полю. Опустившись  так низко,  что можно  было разглядеть носы
летчиков  под очками,  "мессершмитты"  открыли  огонь  из пулеметов.  Вокруг
вскипали облачка пыли, и я увидел, как запылал один из  наших "харрикейнов".
Я смотрел на Катину, стоявшую прямо посреди поля. Расставив ноги, она твердо
стояла на земле к нам спиной и смотрела вверх на немцев,  проносившихся мимо
нее. В жизни  я  не  видел такого маленького  человечка, такого  сердитого и
грозного. Казалось, она кричит  на них, но шум стоял такой, что  слышен  был
только гул двигателей и стрельба авиационных пулеметов.
     А потом все кончилось. Все кончилось так же внезапно, как и началось, и
тут Киль сказал, пока другие молчали:
     - Никогда бы так себя не повел, никогда. Даже если бы с ума сошел.
     В  тот же вечер  Шеф  подсчитал, сколько нас осталось  в эскадрилье,  и
добавил   имя    Катины   к   списку   личного    состава,   а    начальнику
материально-технического обеспечения было приказано выдать ей палатку. Таким
образом 11 апреля 1941 года она вошла в списочный состав нашей эскадрильи.
     Спустя  два  дня она  знала имена или клички всех летчиков, а  Киль уже
выучил ее говорить "Удачно слетал?" и "Отличная работа".
     Но  время  было очень напряженное,  и,  когда  я  пытаюсь  восстановить
события  час  за часом,  в голове  у меня образуется туман. Главным образом,
помнится, мы сопровождали "бленхаймы" в Валону,  или же атаковали с бреющего
полета  итальянские  грузовики  на  албанской границе,  или  получали сигнал
бедствия от  нортумберлендского  полка, в котором говорилось,  что их бомбит
едва ли не половина самолетов, имеющихся в Европе, и у них там творится черт
знает что.
     Ничего этого я не помню. Толком вообще ничего не помню, если не считать
Катины. Помню, как она была с нами все это время, как была всюду  и, куда бы
ни пришла,  ей всегда были рады. Еще  помню, как  Бык зашел как-то вечером в
столовую после  одиночного  патрулирования.  Бык  был огромным  человеком  с
широкими,   слегка   сутулыми  плечами,   а  грудь  его  напоминала  дубовую
столешницу. До войны он много чем занимался, в  основном тем, на что человек
может  пойти,  лишь заранее  уверившись, что  нет  разницы  между  жизнью  и
смертью. Он  вел себя  тихо и  незаметно и в  комнату  или в  палатку всегда
заходил с таким видом, будто делает что-то не так и вообще-то  он вовсе и не
собирался заходить. Темнело. Мы сидели за столом и играли  в шафлборд, и тут
вошел Бык. Мы знали, что он только что приземлился.
     Он огляделся с несколько извиняющимся видом, а потом сказал:
     - Привет.
     После чего подошел к стойке и потянулся за бутылкой пива.
     - Бык, ты ничего не видел? - спросил кто-то.
     - Видел, - ответил Бык, продолжая возиться с бутылкой пива.
     Наверное,  мы  все  были  увлечены  игрой  в  шафлборд,  потому  что  в
последующие минут пять никто не произнес ни слова. А потом Питер спросил:
     - И что же ты видел, Бык?
     Бык стоял,  облокотившись  о стойку.  Он то  потягивал пиво,  то дул  в
пустую бутылку, отчего та гудела.
     - Так что ты видел?
     Бык поставил бутылку и посмотрел на него.
     - Пять "эс семьдесят девятых", - сказал он.
     Помню, я  слышал, как он это  произнес,  но помню  и  то,  что игра шла
интересная и Киль  должен  был выиграть еще одну партию. Мы все наблюдали за
тем, как он ее проигрывает.
     - Киль, по-моему, ты проиграешь, - сказал Питер.
     А Киль ему на это ответил:
     - Да иди ты к черту.
     Мы закончили игру. Я поднял  глаза  и увидел, что Бык по-прежнему стоит
прислонившись к стойке и заставляет гудеть бутылку.
     -  Звук  такой,  будто "Мавритания"  {пассажирский  лайнер, совершавший
рейсы  через  Атлантический океан в 1906-1934 годах} заходит в  нью-йоркскую
гавань, - сказал он и снова загудел своей бутылкой.
     - А что сталось с "эс семьдесят девятыми"? - спросил я.
     Он отставил бутылку в сторону.
     - Я их сбил.
     Все это  услышали.  В  ту  минуту одиннадцать летчиков, находившихся  в
палатке, оторвались от того, чем занимались, одиннадцать голов повернулись в
сторону Быка и все уставились на него. Он сделал еще один глоток пива и тихо
произнес:
     - В воздухе я насчитал восемнадцать парашютов.
     Спустя несколько дней он вылетел  на боевое патрулирование  и больше не
вернулся.

     Вскоре после этого Шеф получил предписание  из Афин. В нем  говорилось,
что  эскадрилья должна перебазироваться  в Элевсин  и  вести  оттуда оборону
самих  Афин, а также обеспечивать прикрытие войск,  отступающих через горный
проход Фермопилы.
     Катина  должна  была  отправиться  с  грузовиками.  Мы  поручили  врачу
проследить за тем, чтобы она добралась благополучно. На поездку у них должен
был уйти  один день. Нас было четырнадцать, и, перелетев через горы к югу, в
половине  третьего  мы приземлились  в Элевсине. Аэродром был  отличный,  со
взлетно-посадочными  полосами и ангарами, но еще лучше было то,  что до Афин
было всего-то двадцать пять минут на машине.
     В тот вечер, когда стемнело, я стоял возле своей  палатки. Засунув руки
в карманы, я  смотрел,  как садится  солнце, и думал  о  работе, которую нам
предстояло сделать. Чем больше я думал о ней, тем сильнее укреплялся в мысли
о  том,  что сделать ее невозможно. Я взглянул  наверх и снова  увидел горы.
Здесь  они  находились еще  ближе. Обступив нас со всех  сторон, они  стояли
плечо  к  плечу,  высокие,  голые, с головами  в облаках.  Они  окружали нас
отовсюду,  кроме  юга, где были  Пирей и открытое море.  Я знал, что  каждую
ночь, когда было очень темно, когда мы все, усталые, спали в наших палатках,
эти горы бесшумно подкрадываются к нам  поближе, и  это будет происходить до
тех пор, пока в назначенный день они не свалятся огромной грудой в море и не
увлекут нас за собой.
     Из палатки вышел Киль.
     - Ты видел горы? - спросил я.
     - Там полно богов. Ничего хорошего в этом нет, - ответил он.
     - Лучше бы они стояли на месте, - сказал я.
     Киль посмотрел на огромные скалистые Парнес и Пентеликон.
     - Там полно богов, - повторил он.  -  Иногда посреди ночи, когда светит
луна,  можно увидеть  богов,  восседающих  на  вершинах.  Один из них был на
Катафиди,  когда  мы  стояли   в  Парамитии.  Громадный,   как  дом,  только
бесформенный и совершенно черный.
     - Ты его видел?
     - Конечно видел.
     - Когда? - спросил я. - Когда ты его видел, Киль?
     - Поехали-ка лучше в  Афины,  -  сказал Киль.  -  Посмотрим на афинских
женщин.
     На следующий  день на аэродром с грохотом въехали грузовики  с наземным
оборудованием. Катина сидела на переднем сиденье ведущего грузовика, а рядом
с  ней  сидел врач. Соскочив  с подножки, она замахала  рукой и побежала нам
навстречу. Она смеялась и произносила наши  имена на греческий  лад. На  ней
по-прежнему  было  все то  же  грязное  ситцевое платье,  и голова  ее  была
перевязана, однако солнце сияло в ее волосах.
     Мы показали ей палатку, которую для нее приготовили, а потом показали и
ночную  рубашку из хлопка,  которую Киль накануне достал каким-то загадочным
образом в  Афинах.  Та  была  белой,  а  спереди  на ней  было  вышито много
маленьких  голубых птичек.  Нам всем казалось, что  это очень красивая вещь.
Катина  захотела  тут же ее  надеть, и мы очень  долго убеждали ее, что  эта
рубашка  только затем,  чтобы  в ней спать.  Шесть  раз  Киль  вынужден  был
разыгрывать непростую сцену, в ходе которой делал вид, будто надевает ночную
рубашку, потом запрыгивает  на кровать и быстро засыпает. В конце концов она
все поняла и энергично закивала головой.
     В  следующие два  дня ничего не  произошло, если не считать того, что с
севера явились  остатки  другой  эскадрильи  и  присоединились  к  нам.  Они
доставили шесть "харрикейнов", так что всего у нас стало машин двадцать.
     Потом мы стали ждать.
     На  третий день появился немецкий  разведывательный самолет.  Он кружил
высоко  над Пиреем.  Мы  бросились за  ним,  но  опоздали,  что  и  понятно,
поскольку наш радар весьма особенный. Теперь он уже вышел из употребления, и
я сомневаюсь,  что им когда-нибудь снова будут пользоваться. По всей стране:
во  всех  деревнях, на островах - всюду  были греки, и все они были  связаны
посредством полевого телефона с нашим маленьким командным пунктом.
     Офицера оперативного отдела штаба у нас не было, поэтому дежурили мы по
очереди.  Моя  очередь  пришла на  четвертый  день,  и  я  четко помню,  что
произошло в тот день.
     В половине седьмого утра зазвонил телефон.
     - Это а-семь, -  произнес голос,  звучавший  очень  по-гречески. -  Это
а-семь. Слышу шум наверху.
     Я посмотрел  на карту. Прямо возле Янины на ней был нарисован кружочек,
а  внутри написано  - "А-7". Я поставил  крестик на  целлулоиде  планшета  с
полетной картой и написал рядом "шум", а также время: "0631".
     Через три минуты телефон снова зазвонил.
     - Это  а-четыре.  Это  а-четыре.  Надо мной  много шумов, -  проговорил
старческий дребезжащий голос, - но я ничего не вижу из-за облачности.
     Я взглянул на карту. А-4 - это гора Карава. Я поставил еще один крестик
на  целлулоиде  и написал:  "Много шумов. 0634",  а потом провел линию между
Яниной и Каравой. Линия шла к Афинам, поэтому я дал сигнал дежурным экипажам
на взлет, и они поднялись  в воздух и начали кружить над городом. Потом  они
увидели над собой Ю-88, который производил разведку, но  так  и не добрались
до него. Вот так работал радар.
     В тот вечер, сменившись с дежурства, я не мог выбросить из головы мысли
о старом греке, который сидел один-одинешенек в хижине на А-4. Сидит он себе
на склоне  Каравы, вглядывается в  белизну и прислушивается  днем  и ночью к
разным звукам в небе. Я представил  себе, с какой жадностью он схватился  за
телефон,  когда что-то услышал, и какую, должно  быть, ощутил радость, когда
голос на другом конце повторил сообщение и поблагодарил  его. Интересно,  во
что он одет, подумал я, теплые ли на нем вещи, и еще почему-то я  подумал  о
его ботинках, у которых, наверное, не осталось подошв,  а  внутрь он напихал
кору и бумагу.
     Это было семнадцатого апреля. Это было в тот вечер, когда Шеф сказал:
     -  Говорят,  немцы   в  Ламии,  а  это  означает,  что  мы  в  пределах
досягаемости их истребителей. Вот завтра повеселимся.
     И   повеселились.  На  рассвете   налетели  бомбардировщики.  Над  ними
кружились истребители и  следили за бомбардировщиками, выжидая момент, когда
нужно будет устремиться  вниз,  однако пока никто не мешал бомбардировщикам,
они ничего не предпринимали.
     Еще   до  их  появления   мы   подняли   в  воздух,   наверное,  восемь
"харрикейнов".  Моя  очередь взлетать еще  не  пришла, поэтому  мы стояли  с
Катиной  и наблюдали за боем с земли. Девочка не говорила ни слова. Она то и
дело вертела головой, следя за маленькими серебристыми точками, танцевавшими
высоко в  небе.  Я увидел,  как падает  самолет,  за  которым стелется  след
черного  дыма, и посмотрел на Катину.  Ее лицо  выражало  ненависть. То была
сильная  жгучая ненависть  старухи, которая носит ее в своем сердце. То была
ненависть женщины, немало повидавшей на своем веку, и это было странно.
     В том бою мы потеряли сержанта по имени Дональд.
     В полдень  Шеф  получил еще одно предписание из Афин. В нем говорилось,
что моральный  дух  в столице  сломлен и  все имеющиеся  "харрикейны" должны
пролететь   парадным  строем  низко  над  городом,  дабы  продемонстрировать
жителям, насколько мы сильны и как много у нас самолетов. Мы  взлетели,  все
восемнадцать.  Мы летали  туда-сюда  в  тесном  боевом порядке над  главными
улицами, едва не  задевая  крыши  домов. Я  видел, как люди смотрят  на нас,
подняв головы,  приставив к глазам ладони, чтобы защититься от солнца,  а на
одной улице я увидел  старуху, которая  вообще не  смотрела вверх. Никто  не
махал нам рукой, и я  понял,  что они смирились  со своей судьбой. Никто  не
махал рукой, и я понял, хотя и не видел их лиц, что они отнюдь не рады тому,
что мы тут летаем.
     Потом мы  направились  к  Фермопилам,  но  по  дороге  дважды  облетели
Акрополь. Я впервые увидел его так близко.
     Я увидел  небольшой холм - может,  курган, как  мне показалось, -  а на
вершине  его стояли белые колонны. Их было  много, и они  были  выстроены  в
совершенном порядке,  а не сгрудившись  возле какой-нибудь  одной,  белые на
солнце. Глядя на  них, я подумал, как  это  кому-то  удалось  расставить так
много колонн на вершине такого маленького холма, и расставить столь изящно.
     Потом мы перелетели  через горный проход  Фермопилы, и я видел  длинные
транспортные обозы, медленно двигавшиеся в  южном направлении  к морю. Когда
снаряд падал  в долину,  то тут, то там появлялось  облачко белого  дыма.  Я
видел,  как  в  результате  прямого  попадания  в  обозе  возник разрыв.  Но
вражеских самолетов мы не видели.
     Когда мы приземлились, Шеф сказал:
     - Быстро заправляйтесь и взлетайте еще раз. По-моему, они хотят застать
нас на земле.
     Но  было поздно. Они  ринулись на нас  с небес через пять минут,  после
того  как  мы  приземлились.  Помню, я находился в комнате летчиков в ангаре
номер   два  и  разговаривал  с  Килем  и  большим   высоким  человеком   со
взъерошенными волосами, которого звали Пэдди. Мы  услышали,  как по рифленой
железной крыше ангара  застучали пули, потом раздались взрывы, и мы все трое
бросились под  небольшой  деревянный стол, стоявший посреди комнаты. Но стол
перевернулся. Пэдди поставил стол и заполз под него.
     -  Все-таки хорошо  под  столом,  - сказал  он.  - Я не чувствую себя в
безопасности, пока не заберусь под стол.
     - А я вообще никогда не чувствую себя в безопасности, - сказал Киль.
     Он сидел под столом и смотрел, как пули дырявят рифленую железную стену
комнаты. Когда пули застучали по жести, поднялся жуткий грохот.
     Потом  мы осмелели,  вылезли из-под  стола  и выглянули за  дверь.  Над
аэродромом  кружилось много  "Мессершмиттов-109". Они вываливались из  строя
один  за другим и пикировали на ангары,  поливая землю из пулеметов. Но  это
еще не  все. Пролетая  над нами,  они сдвигали фонари  кабин  и  выбрасывали
небольшие бомбы, которые взрывались,  едва касаясь земли,  и с ужасной силой
разбрасывали во все стороны и в большом количестве крупную шрапнель.  Именно
эти взрывы  мы  и слышали, и, когда  шрапнель  стучала об ангар,  поднимался
большой шум.
     Потом  я увидел, как техники,  стоя  в окопах, вели по  "мессершмиттам"
ружейный огонь. Они перезаряжали винтовки и быстро стреляли, ругаясь и крича
при  каждом  выстреле,  при  этом  целились неумело, безнадежно  рассчитывая
попасть в самолет. Другой обороны в Элевсине не было.
     Неожиданно  все  "мессершмитты"  развернулись  и  ушли,  кроме  одного,
который спланировал вниз и приземлился на аэродроме на брюхо.
     Поднялась суматоха. Греки подняли крик, забрались на  пожарную машину и
направились к потерпевшему аварию  немецкому самолету. В то  же  самое время
отовсюду  высыпало  еще  сколько-то  греков.  Все они кричали, требуя  крови
летчика. Толпа жаждала  мести, и людей нельзя было  за это винить. Но были и
другие соображения. Нам нужен был летчик для допроса, и он нужен был живой.
     Шеф что-то крикнул нам от бетонированной площадки перед ангаром, и мы с
Килем и Пэдди бросились к фургону, стоявшему в  пятидесяти ярдах от нас. Шеф
молнией  влетел  в кабину, завел  мотор  и  рванул  с места; мы трое  успели
вскочить на  подножку.  Пожарная  машина с  греками  двигалась  медленно,  а
проехать предстояло еще двести ярдов, людям же нужно было бежать за ней. Шеф
ехал быстро, и мы обошли их ярдов на пятьдесят.
     Спрыгнув  с подножки,  мы  подбежали к "мессершмитту".  В  кабине сидел
белокурый мальчик  с розовыми  щеками и голубыми глазами. Я никогда не видел
человека, на лице которою был бы написан такой страх.
     Он сказал Шефу по-английски:
     - Я ранен в ногу.
     Мы вытащили его из кабины  и посадили в машину. Греки стояли и смотрели
на него. Пуля раздробила ему голень.
     Мы отвезли его назад и препоручили врачу. Катина подошла близко к немцу
и стала смотреть ему в лицо. Девятилетний  ребенок стоял и смотрел на немца,
не  в  силах  произнести  ни  слова; она и двигаться была  не  в  состоянии.
Уцепившись руками за подол платья, она не сводила глаз с лица летчика.  "Тут
что-то не  так, - казалось, говорила она.  -  Вышла какая-то ошибка. У этого
розовые щеки, белокурые волосы и голубые глаза. Он никак не может быть одним
из  них.  Это  же самый обыкновенный  мальчик". Его положили  на  носилки  и
унесли, и только после этого она повернулась и побежала к своей палатке.
     Вечером на  ужин  я ел жареные сардины, а вот ни  хлеб, ни сыр есть  не
мог. Три  дня я маялся животом. У меня сосало  под  ложечкой, как это бывает
перед операцией или  перед  удалением зуба. Это продолжалось целыми днями, с
раннего утра, когда я просыпался, и до позднего вечера, когда засыпал. Питер
сидел напротив меня. Я рассказал ему об этом.
     - У меня такое было неделю, - сказал он. - Для кишечника это нормально.
Потом лучше работать будет.
     - Немецкие самолеты - как таблетки от печени, - сказал Киль, сидевший в
конце стола. - От них одна польза, разве не так, доктор?
     - А ты не переборщил с этими таблетками? - спросил врач.
     - Может быть,  - ответил Киль.  - Принял слишком  большую дозу немецких
таблеток  от  печени.  Не прочитал  инструкцию  на пузырьке, а там  сказано:
"Принимать по две штуки перед выходом в отставку".
     - С удовольствием бы вышел в отставку, - сказал Питер.
     После ужина мы пошли все трое вместе с Шефом к ангарам.
     Шеф сказал:
     - Меня беспокоит  эта  атака с бреющего полета. Они никогда  не атакуют
ангары, потому что знают, что у  нас там  ничего нет. Думаю, сегодня надо бы
завести четыре самолета в ангар номер два.
     Мысль  хорошая.  Обычно   "харрикейны"  были  рассредоточены  по   краю
аэродрома,  но  их  поражали  один  за другим, потому что  нельзя  все время
находиться  в воздухе. Мы все четверо сели в  машины  и  зарулили их в ангар
номер два, потом задвинули большие скользящие ворота и заперли их.
     На следующее  утро,  когда солнце еще не поднялось из-за гор, прилетела
стая  Ю-87  и попросту смела ангар номер два с лица  земли.  Попадание  было
точным, и они даже не стали бомбить ангары, стоявшие рядом.
     Днем  они  достали  Питера. Он вылетел в сторону  деревни под названием
Халкис,  которую  бомбили  Ю-87,  и  больше  его никто  не  видел.  Веселый,
смешливый Питер. Его мать жила на ферме в Кенте. Она присылала ему  письма в
длинных бледно-голубых конвертах, которые он всюду носил с собой в карманах.
     Я  всегда  жил в одной палатке с Питером,  с того самого времени, когда
появился в эскадрилье, и в тот вечер, как только я лег спать, он вернулся  в
эту  палатку. Вы можете не верить мне;  я и  не  жду, чтобы вы  поверили, но
рассказываю так, как было.
     Я всегда ложился спать первым,  потому что  в  этих палатках не  хватит
места для того, чтобы двое возились в ней одновременно. Питер обычно заходил
минуты через две-три. В тот  вечер, улегшись  спать, я лежал и  думал о том,
что  сегодня  он не придет.  Я  думал,  что его тело,  наверное,  осталось в
обломках  самолета на склоне продуваемой ветром горы, а  может, лежит на дне
моря.  Мне  оставалось лишь надеяться  на  то, что  у  него  были  достойные
похороны.
     Неожиданно  я  услышал  какое-то  движение.  Кусок  брезента  на  входе
приподнялся и снова опустился. Но шагов не было слышно. Потом я услышал, как
он садится  на кровать. Этот звук я слышал каждую  ночь  в течение последних
нескольких  недель,  и  всегда  он  был  один и  тот же. Человек  садится на
походную кровать, и ее деревянные ножки  скрипят. Один за другим скидываются
на  землю летные ботинки, и,  как обычно, на  то,  чтобы  снять один из них,
уходит  в  три раза больше  времени, чем на другой. После этого едва  слышно
шуршит одеяло, а потом под весом тела мужчины скрипит шаткая койка.
     Эти  звуки я слышал каждую ночь,  одни и те же звуки в  одной  и той же
последовательности.  Вот  и  сейчас  я приподнялся на  кровати  и  произнес:
"Питер". В палатке было темно. Мой голос прозвучал очень громко.
     - Привет, Питер. Ну и не повезло же тебе сегодня.
     Но ответа не последовало.
     Мне не было не по себе, я не испытывал чувства  страха, но помню, что я
дотронулся  до  кончика носа, чтобы убедиться, что не сплю. А потом я уснул,
потому что очень устал.
     Утром я посмотрел на постель и увидел, что она смята. Но я ее никому не
показал, даже Килю. Я снова ее застелил и взбил подушку.
     В этот день,  20  апреля  1941 года, мы участвовали  в битве  за Афины.
Наверное, это был последний из великих воздушных боев, потому что в наши дни
самолеты всегда летают в плотных боевых порядках авиакрыльев и эскадрилий, и
атака  осуществляется  строго  научно  по приказам ведущего группы, и  таких
боев, как  тот, больше, пожалуй, не будет.  В наши дни воздушных боев вообще
не бывает,  за исключением  очень  редких  случаев. Но битва  за Афины  была
продолжительным,  красивым  воздушным  боем,  в  ходе  которого   пятнадцать
"харрикейнов" полчаса бились с немецкими  бомбардировщиками и истребителями,
которых было от ста пятидесяти до двухсот.
     Бомбардировщики появились первыми  где-то  днем. Был чудесный  весенний
день, и впервые солнце светило по-летнему тепло. Небо было  голубое, правда,
на  нем то тут,  то там плавали  клочковатые облака, а горы на фоне голубого
неба казались черными.
     Пентеликон больше не прятал свою голову в облаках. Он  навис  над нами,
мрачный и грозный, следил за каждым нашим шагом и знал, что от всего, что мы
ни делаем, мало толку. Люди глупы и созданы лишь для того, чтобы  умереть, а
вот горы  и реки живут  вечно и течения времени не  замечают. Да  разве  сам
Пентеликон не глядел сверху вниз на Фермопилы и не видел горстку спартанцев,
защищавших  проход  от  посягателей,  разве  не  видел, как  они  бились  до
последнего?  Разве  он  не видел, как  Леонид {царь  Спарты,  сдерживавший в
течение  двух дней  натиск персидских  завоевателей во главе с  Ксерксом  на
проходе к Фермопилам} рубится у Марафона,  и разве он не смотрел сверху вниз
на Саламин и на море, когда  Фемистокл  и афиняне  оттеснили  врага от своих
берегов, вынудив его потерять больше двухсот парусных судов? {Фемистокл (582
- 462) - афинский государственный  деятель  и  командующий флотом, инициатор
эвакуации  афинян после  поражения греческих  войск  у  Фермопил,  затем дал
генеральное сражение в Сароническом заливе и разбил персов. Саламин - остров
в  Эгейском море,  где  в  480  году  произошло морское  сражение  во  время
греко-персидских войн.} Все это он видел, как и  многое другое,  а теперь он
смотрел на нас сверху вниз. В его глазах мы были ничто. Мне даже показалось,
будто я увидел  презрительную улыбку и услышал смех богов. Уж им-то  отлично
известно, что нас мало и в конце концов мы потерпим поражение.
     Бомбардировщики налетели вскоре после обеда. Сразу  же  было видно, что
их много. Глядя на небо,  мы  видели, что на небе полно маленьких серебряных
точек. Солнечные лучи плясали и сверкали на сотне самых разных крыльев.
     Всего  было пятнадцать  "харрикейнов", грозных как ураган. {"Харрикейн"
(hurricane) в  переводе с английского означает  "ураган"}  Нелегко вспомнить
подробности этой  битвы, но  я  помню, как  смотрел  на небо и  видел  массу
маленьких  черных  точек.  Помню,  я  тогда  еще подумал,  что  это точно не
самолеты; ну не могут они  быть самолетами, потому  что на свете нет столько
самолетов.
     Потом они  полетели на  нас,  и я  помню, как выпустил  щиток-закрылок,
чтобы  иметь  возможность  делать  более  крутые  виражи.  Еще в  моем мозгу
отпечаталось,  как  из  пулеметов   "мессершмитта",  атаковавшего   меня  на
встречно-пересекающихся  курсах  справа,  вырывались  вспышки  пламени.  Как
загорелся, едва раскрывшись, парашют немца. Как ко мне подлетел немец и стал
делать   пальцами   неприличные   знаки.  Как   "харрикейн"   столкнулся   с
"мессершмиттом". Как самолет налетел на летчика, спускавшегося  с парашютом,
после чего самолет вошел  в жуткий безумный штопор и помчался к земле вместе
с летчиком и парашютом,  прицепившимся  к  его левому крылу. Как столкнулись
два бомбардировщика, которые  изменили курс,  уклоняясь от  истребителя, и я
отчетливо помню, как человека  выбросило из дыма и обломков и как  он  висел
какое-то время  в воздухе,  раскинув руки и ноги. Говорю вам, в  этой  битве
было  все,  что  только  может произойти. В  какой-то момент  я  видел,  как
одинокий "харрикейн" кружит вокруг вершины горы  Парнес, близко прижимаясь к
ней,  а  на  хвосте у него сидят  девять "мессершмиттов", а потом, помню, на
небе  начало  неожиданно   проясняться.  Самолеты  исчезли  из  виду.  Битва
закончилась. Я развернулся и полетел назад, в  сторону Элевсина. По дороге я
видел внизу Афины и Пирей и берег моря, огибавший залив и уходивший к югу, к
Средиземному морю. Я видел разбомбленный  порт  Пирей.  Над горевшими доками
поднимался дым. Я видел узкую прибрежную равнину и крошечные  костры на ней.
Тонкие струйки черного дыма,  извиваясь, тянулись вверх и плыли  в восточном
направлении. Это горели сбитые  самолеты,  и  мне оставалось лишь уповать на
то, что среди них нет "харрикейнов".
     И   тут   я   увидел  "Юнкерс-88".   Этот   бомбардировщик,   последним
возвращавшийся с задания, отстал от строя. У него были неприятности - черный
дым  струился от одного из его двигателей. Хотя я  выстрелил в  него, думаю,
можно  было этого и не делать. Он все равно снижался. Мы летели над морем, и
мне было ясно, что  до  суши он не дотянет. И  не дотянул. Он  мягко сел  на
брюхо в Пирейском заливе, в двух милях от берега. Я  покружил над ним, чтобы
убедиться, что экипаж благополучно заберется в надувную лодку.
     Машина начала медленно тонуть, погружаясь носом в  воду, тогда  как  ее
хвост  поднимался  в  воздух.  Однако  экипажа  не  было  видно.  Неожиданно
хвостовая  огневая  установка  "юнкерса"  открыла  огонь,  и  пули проделали
небольшие  рваные отверстия  в моем  правом  крыле. Я  свернул в  сторону и,
помню, заорал на них. Я отодвинул крышку кабины и крикнул: "Эй вы,  паршивые
мер